Источник: журнал "Москва", 1999.

     

    Леонид Бородин

    ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ, ПОДВИГАХ И ПРЕСТУПЛЕНИЯХ
    СТАРШИНЫ НЕФЁДОВА

    1

    Я так давно хотел рассказать-написать об этой истории, что и не заметил, как устал от хотения. Но жизнь проходит. А когда она, жизнь, проходит настолько, что уже все, решительно все позади, тогда прошедшее вдруг становится равно ценным, и нерассказанная история обретает значение не меньшее, чем любое другое событие прошедшей жизни.

    А мне эта давняя история -- по крайней мере, как я ее захотел запомнить -- чем-то странно дорога. При остром дефиците добрых чувств по отношению к современности и современникам такая, почти слезовышибательная доброта к теперь уже далекому прошлому, возможно, весьма сомнительная ценность, но она помогает доживать, она, наконец, время от времени дарует сны радости, а сны для меня всегда были второй жизнью -- великим даром... Не представляю, как бы я жил без снов...

     

    Итак, место действия моей истории. Прекрасное! Ущелье на берегу Байкала.

    Время действия. Замечательное. После войны. От сорок седьмого и далее. Почему замечательное? Я даже и оправдываться не буду. Замечательное, и все тут.

    Главный герой. Александр Демьянович Нефедов. Настоящий советский человек. Все люди были советские. Но некоторые так себе, а он был настоящим. Других характеристик человеческой правильности мы тогда не знали. По крайней мере, я их не помню.

    Сам я в этой истории присутствую лишь условно, потому что хотя и был свидетелем всего происходившего, но свидетелем безмозглым -- какие мозги в девять-одиннадцать лет. Но свойственно человекам в лучшую сторону переосмысливать события прошлого, что благодатно и чревато одновременно...

    Впрочем, чтобы покончить с темой моего личного присутствия в предлагаемой истории, поясню, что сколько себя помню, всегда считал, что живу в самом прекрасном месте земного шара. Полагал, что все, кто не живет на Байкале, должны мне смертельно завидовать. Да и теперь, когда говорю кому-то, что вырос на берегу Байкала, непременно в глаза загляну -- это уже по привычке, -- и, ей-богу, всегда реакция, какую ожидал. В Германии однажды баварцу, весьма фанатичному патриоту действительно красивейших мест, сказал про свое байкальское детство. Та же самая реакция: "О-о!" Так что проверено.

    В общем, что касается места действия, мое понимание было на уровне.

    Во всем же остальном был я дурак дураком, и потому история о старшине Нефедове -- не воспоминания, а именно ностальгическое переосмысление фактов, пересудов и пересказов, безмозгло зафиксированных добротной детской памятью.

     

    Непредставимо велики российские расстояния. Как известно, мир существует в трех измерениях. Российский же -- в четырех. Четвертое измерение нашей жизни -- расстояние. Оно способно впечатлять, поражать, удручать и содрогаться даже, это если как посмотреть. Если посмотреть на карту и руками измерить расстояние от Москвы до места действия -- так это ж почти метр наискосяк слева вниз направо. Однажды проехав на поезде от Байкала до Москвы и назад, на карту потом смотришь с особым изумлением и особым разочарованием. Правда карта таинственна, как секретный объект, специально замаскированный, чтоб только догадываться, но не видеть...

    Такой объект был у нас на правой, если лицом к Байкалу, вершине ущелья. Там во время войны стояла артиллерийская батарея. Только в сорок шестом стащили пушки и увезли, но "объект" еще несколько лет сохранялся в замаскированном виде: за десять метров -- ничего подозрительного, кусты да деревья. А как продерешься сквозь заросли, тут и ахнешь: бараки, склады, траншеи, вышки...

    По нашему скалистому берегу еще при царе проведена-проложена была единственная железная дорога, связывающая Москву с Дальним Востоком. Десятиметровая по ширине полоска-ниточка вдоль скал... И когда в сороковых запахло войной с Японией, затащили на вершины прибрежных гор и скал пушки, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь один японский самолетик не прорвался -- многого и не надо, одна нешибко большая бомбочка могла сорвать скалу и похоронить дорогу, и тогда Москва сама по себе, а все, что за Байкалом, -- бери не хочу!

    Берег наш ни для какой дороги не пригоден. Горы да скалы. Ни метра береговой полосы. Но другого не было. Чтоб дорогу построить, скалы взрывали, а горы дырявили тоннелями. Полста штук надырявили. В среднем через каждые два километра -- тоннель. Только у нас не говорили -- тоннель. Говорили -- тунель, и было это слово женского рода: за первой тунелью, за второй тунелью... И путь железнодорожный тоже женского рода: по четной пути, по нечетной пути... Та, что от Москвы, нечетная, а что к Москве -- четная. И рельс у нас тоже был женского рода. Говорили мы не рельс, а рельса и: бить в рельсу, идти по рельсе. Учителя в школе поправляли нас, и мы охотно поправлялись, но промеж собой говорили, как привыкли.

    Еще много чего у нас или называлось не так, или понималось по-другому. Поселок-станция наш, как уже говорил, располагался в ущелье, но такого слова мы не знали. Точнее, знали, конечно, но что ущелья на всяких там кавказах бывают, а у нас -- падь. Значит, жили мы в пади -- ударение на последний слог. У каждой пaди (а здесь вот ударение на первом слоге) свое название, и по ходу дела, то есть рассказа, о некоторых еще будет разговор... Или еще вот слово "равнина". Равнина -- это вовсе не то место, где мы жили, равнина начиналась на вершинах гор. Ровности там, конечно, никакой не было, сплошные пади да гривы, но равнина все же именно там, на горах, где, кстати, и артиллерийские батареи стояли во время войны, чтоб дорогу и тунели охранять.

    А теперь несколько слов о тунелях специально, так как -- прямое отношение ко всей истории. Пусть уж мне простится, что так и буду писать -- "тунель", потому что "тоннель" -- это опять же где-то не у нас, в Швейцарии например, и к нам никаким боком. А свои тунели да пути железнодорожные -- вечная забота взрослого населения не только нашей станции, но и всего населения Кругобайкальской железной дороги, что от станции Байкал, где Ангара вытекает, до Слюдянки, где последняя тунель из тех полста, проковыренных дореволюционными инженерами и работягами, да так добро проковыренных, что они и по сей день стоят, хотя заброшены теперь, после закрытия нашей дороги, и стоять будут еще сто лет, а то и двести...

    Но опять же представьте-ка себе: одно дело, когда скала накроет путь, и совсем другое -- если диверсант взорвет тунель. Вот потому и во время войны, и после нее, пока дорогу не закрыли, тунели наши строго охранялись солдатами, чьи гарнизоны рассредоточены были по всей дороге через каждые пять--десять километров.

    Гарнизон - это барак, где живут пятнадцать--двадцать солдат, старшина и командир, как правило, старший лейтенант. Охраняют солдаты ближайшие три-четыре тунели по обе стороны гарнизона.

    Наша станция находилась на сто двадцатом километре от Иркутска, но говорили просто: двадцатый километр. Подопечные нашему гарнизону тунели имели свои цифровые поименования, но мы опять же говорили так: тунель на восемнадцатом километре, тунель на двадцать втором...

    Около каждой тунели "грибок", и под ним круглосуточно солдатик стоит -- винтовка с примкнутым штыком, патрон в патроннике, -- и имеет право солдат стрелять без предупреждения, если кто подозрительный попытается проникнуть в тунель или опять же подозрительно высунуться из окна проходящего пассажирского поезда. А чтоб такого не случилось, как только пассажирский поезд трогался со станции Байкал в нашу тунельную сторону, проводники замыкали тамбуры вагонов, окна вагонов тоже замыкались особым ключом и занавесками закрывались, а пассажиров предупреждали, чтоб не смели пялиться в окна и тем более пытаться открывать их.

    Правда, такие суровости были только во время войны. После, то есть в те времена, какие я помню лично, ничего этого уже не соблюдалось, хотя солдаты под грибками у тунелей непременно щурились на проходящие поезда, винтовки держали в руках крепко и нас, местную шпану, через тунели не пропускали, если по рыбачьим или другим нуждам пробирались мы в места, отделенные от поселка тунелями. Мы, правда, все равно шныряли где хотели, тунели преодолевали по скалам или по подскальным переходам -- такие переходы из подвешенных железнодорожных шпал сотворялись специально для проверки внешнего состояния тунельного перекрытия; короче, нам тунели не были помехой. К тому же солдаты всех нас знали "похарьно", а чужих детей или взрослых в поселке не бывало по причине того, что вся наша территория от станции Байкал до Слюдянки была запретной зоной, куда без специального пропуска ни-ни!

    Теперь вот только подбираюсь я наконец, после столь многословного, но необходимого вступления, к самой истории и к главному герою ее...

     

    Гарнизон в нашем поселке располагался высоко на скальной площадке солнечной стороны пади, на месте ее разворота к Байкалу. К нему, к гарнизону, была проложена, прорублена наискосяк по горе специальная дорога, по которой подвозили в гарнизон воду, продукты, ну и вообще все, чего на руках да на плечах не затащишь. Служило в гарнизоне около двадцати солдат -- точно не помню. Над ними числился командир -- старший лейтенант по фамилии Бесфамильный. Но в действительности он был не только бесфамильный, но и безымянный, для нас, мальчишек поселка, по крайней мере, потому что видели мы его редко -- все время он мотался в Слюдянку, семья у него там проживала, и, по нашему пониманию, толку от его службы не было никакой. А всю положенную "службу" справлял он, наш герой и кумир, старшина Александр Демьянович Нефедов.

    Представьте себе молодца лет тридцати, ростом в три пацана, стройного, подтянутого, бритого и глаженого и, что самое дивное -- всегда, даже в весенне-осенние распутицы, с до блеска начищенными хромовыми, то есть офицерскими, сапогами. Конечно, и у солдат гарнизона их, солдатские, кирзухи тоже если не блестели, то, по крайней мере, поблескивали, но что до Демьяныча, то ведь мы специально подсматривали: ага! пошел к магазину... Что по своей гарнизонной дороге не умарался -- не диво, сплошь камешки. Но на спуске к магазину всегда грязь. Так нет же, будто по воздуху, земли не касаясь, прошагал, чтоб продавщица тетя Галя пухлой ручкой с короткими пальцами глазки-щелочки свои прикрыла от блеска его голенищ.

    Ну если честно, конечно, не от сапог щурилась тетя Галя, а от бравости старшины, потому что бравее его в жизни никого не видела, сама в том признавалась, многие слышали. Да разве только она одна? Все вдовы поселка и все старшеклассницы нашей семилетки, как у нас говорилось, сдыхали по старшине Нефедову.

    Три начальника командовали жителями поселка. Начальник дистанции пути, он менее всех виден был, потому что, во-первых, жил в доме на отшибе, вдоль путей, в стороне от пади, в которой поселок. Для станции специально срезали часть горы -- это когда дорогу строили, и получилась большая площадка, на которой поместились четыре рабочие пути и две тупиковые, да еще и все станционные здания. Во-вторых, командование начальника дистанции, оно как бы протягивалось вдоль дороги и самого поселка почти не касалось, хотя в действительности ему подчинялось практически все в поселке, в том числе пекарня, кузня и тот же магазин с тетей Галей. Короче, по закону начальник над участком железной дороги был самым главным начальником. Но это по закону.

    Был еще директор школы Иван Захарович. Его начальственность была как бы "скрозь" того закона, потому что мог с любым рабочим, бригадиром или инженером-путейцем обходиться как с родителем: дети-то у всех были, а раз дети, значит, школьники, и тут власть особая -- по уважению! Учителя наши никогда, например, не стояли в очереди в магазине -- их всегда пропускали вперед, хотя которые новенькие сперва всегда смущались и старались приходить в магазин, когда народу нет. Но тогда для них все равно специально оставляли хлеб, или мандарины, или другое что-нибудь вкусное...

    Но самым видным для всех начальников был, конечно, старшина Нефедов.

    Солнце у нас вставало из-за Байкала, как раз из того места, где через много лет построен был вредительский для всего Байкала комбинат, что и поныне стоит и вредительствует. Так вот, если случалось в это время оказаться внизу, под гарнизонной площадкой, -- говорилось уже, что гарнизон был на солнечной стороне пади, -- то обязательно в это время всякий увидел бы старшину Нефедова, стоящего у самого края площадки. Руки за спиной, ноги расставлены, блестят сапоги и кокарда на фуражке, а взгляд старшины устремлен не куда-то там на восток -- он вообще никуда не устремлен, он как бы над всей нашей громадной страной, в которой полный порядок, если старшина стоит на скале и не шелохнется, он специально там стоит, чтобы если кто тоже рано встал, мог убедиться, что очередной наряд на охрану тунелей отправлен и, значит, все остальное в стране тоже происходит вовремя и как положено, и всякий может спокойно заниматься тем, чем ему дано заниматься по жизни. Так же вот и Сталин в Кремле у окна... Спокойно... Курит трубку и думает...

    Может, конечно, кто-то тогда все это совсем не так видел и понимал -- не знаю, не слышал, потому что только своим глазам верил и только своим чувствам доверял, и пусть бы кто-нибудь попробовал меня разуверить!

    Итак, диктует мне моя память, старшину Нефедова все в поселке любили и уважали. Были и две особые причины для любви и уважения, и причины эти, как бы их ни толковать, все равно вторичны относительно самой личности старшины.

    Как и положено, все в поселке работали, за что получали зарплату. Но, знать, зарплата была невелика, потому что многие держали коров, но корову можно только одну, зато коз -- сколько сена напасешься. А сено где? Да на равнинах гор наших, хоть и не таких, как на Кавказе, но за час до равнины не всяк доберется. На равнине лес да тайга. А сено только на полянах, потому каждая поляна на десяток километров вглубь за кем-нибудь закреплена особым решением сельсовета.

    Накосить полдела. А вот вывезти... Лошадь нужна. А их в поселке -- две при дистанции, одна при школе и целых три при гарнизоне. Потому, кроме законного уважения за личность, был старшина Нефедов еще и нужнейшим человеком для каждой семьи. А семьи не то что сейчас, в каждой куча детей, особенно у путевых обходчиков, что жили в специальных домах друг от друга на километр или полтора по всей дистанции, вообще в стороне от поселка. Говорили как: обходчику работа до темноты, а по темноте чё делать, окромя детей, -- ни кина тебе, ни танцев, ни концерта, ни лекции, ни даже бани, куда поселковые люди ходили обществом -- женщины в субботу, мужики в воскресенье.

    Но еще о лошадях. С конца августа начинался у нас кедровый сезон. Большинство, конечно, орех на спине таскали. Мешок с лямками за спину -- а это до полста килограммов -- и потопал, а топать от хорошего кедрового места до дому от пяти до восьми километров... Но это только для тех, кому мешка хватит. А для многих кедровый орешек -- товар по рублю за стаканчик на станции у поездов. Ни горба, ни времени не хватит натаскать торгового ореха, и тогда к кому за помощью? Ясное дело -- к старшине Нефедову. У старшины свой интерес: чем проситель отблагодарить способен. Не в личный интерес, само собой. Личный интерес Александра Демьяныча, как сам он любил говаривать, только в области женского полу, и в этом интересе он ни в чьей помощи не нуждается. А вот солдатики его от изюбрятинки не отказались бы при их небогатом довольствии или, положим, от голубичного да брусничного варенья. Короче, не простой разговор о лошадке, но деловой уговор о взаимопомощи. И бесполезно подъезжать к старшине с бутылкой или просто с хвалебными словами, потому что все хорошее о себе сам знает, а бутылка -- вообще не факт.

    Лошадки, это, конечно, важно, но важность, так сказать, корыстного свойства. Но было еще нечто, отчего жители поселка почитали старшину Нефедова нужнейшим человеком для общества.

    Так уж была построена жизнь народная в те далекие годы, что кто кем бы ни был по профессии и где бы ни жил, хоть в трижды медвежьем углу, приучен был каждый человек переживать за весь человеческий мир, приучен был честно интересоваться всякими событиями и всякому событию цену назначать, исходя из перспектив грядущего общечеловеческого счастья, научно просчитанного еще Карлом Марксом, а Лениным и Сталиным доказанного всеми их великими делами.

    Для своевременного удовлетворения общественной потребности всемирного сопереживания раз в квартал приезжал из Иркутска из "Общества по распространению..." лектор-международник, много лет подряд один и тот же, Иван Перфильевич по имени-отчеству. И хотя клуб набивался, как на "Индийскую гробницу" (был такой фильм), за годы надоел этот Перфильевич всем, особенно бабам, то есть женщинам, потому что по внешности был такой облезлый, что дальше облезать некуда, хотя говорил он как по писаному и хохмы всякие про американцев или англичан рассказывал весело вперемежку с разными подлыми фактами агрессивной натуры мирового капитализма.

    Но надоел. И тогда кому-то из начальников, что жили в Слюдянке, а может, даже и в Иркутске и которые оттуда заботились о духовной пище для тружеников железной дороги и членов их семей, пришла в голову славная мысль: воспитать в коллективе поселка-станции своего лектора, который бы не только информировал жителей поселка о мировых событиях, но и соображал бы на месте о качестве усвоения информации и правильности реакции на нее конкретных индивидуальностей. Говорят, при обсуждении кандидатуры даже директора школы, доброго хозяйственника, отвергли и заместителя начальника дистанции инженера Савельева, который на фронте немецкий выучил, -- и его зарубили. А выдвинули, на радость всем, кого? Да, конечно, старшину Нефедова. Согласовав это дело с его военным начальством, отправили старшину в Иркутск на две недели обучаться лекторскому искусству.

    Первая лекция старшины пришлась на первый по-настоящему весенний день в самом конце апреля сорок восьмого года. Зал нашего клуба был под завязку: это когда не по местам, а по вместимости. На первом и втором рядах -- начальник дистанции с директором школы, инженеры дистанции и учителя, а далее уже все без разбору, кто где успел занять. Те, что на первых рядах, они, конечно, из любопытства, ведь, по слухам, у старшины, кроме семилетки, за плечами ничего, и смущаться бы ему, недоучке, пред высшим образованием, что прямо под носом... нога на ногу... да с прищуром...

    А он -- хоть бы что! Боковым проходом протопал браво к сцене, миновав ступеньки, запрыгнул молодецки, развернулся красиво, восстав над трибуной, сколоченной из "вагонки" и покрашенной охрой, делово и в то же время просто сказал всеслышно:

    -- Здравствуйте, товарищи! -- и...

    Тут вот шорох по залу. В руках старшины -- ничего! Даже клочка бумажки -- нет! Ждали, что, может, откуда из карманов достанет, -- не достал. Правым локтем оперся на трибуну, этак по-чапаевски завис над залом и сказал доверительно:

    -- Что касается международного положения, дорогие товарищи, то с этим делом в принципе все в порядке. О всяких проделках империалистов я, конечно, кое-что скажу, да вы и сами знаете, газеты читаете, радио слушаете, но главное... -- тут он улыбнулся той самой улыбкой, от которой поселковые вдовушки оттопыривались грудями, а старшеклассницы слегка приседали, улыбнулся, значит, вот так и проговорил для каждого доходчиво: -- главное в том, дорогие товарищи, что можете жить спокойно, потому что никакой другой войны больше не будет. Наш великий Советский Союз -- самое сильное государство в мире. И не только потому, что у нас армия что надо. А еще и потому, что на нашей стороне трудовой народ всего земного шара. А когда, дорогие товарищи, Пятая армия вождя китайского народа Мао Дзэдуна сбросит в желтые воды ихнего океана китайских буржуев, тогда -- все!

    Тут старшина рубанул левой рукой наискосяк сверху вниз, как шашкой рубанул, улыбнулся, как у нас говорили, еще ширше, подмигнул залу.

    -- Тогда все, товарищи! Потому что Китай -- это пятьсот миллионов. То есть для капиталистов полная безнадега. Я, между прочим, тут вот посчитал... -- Старшина достал из кармана гимнастерки сложенный листок, распрямил его. -- Если пятьсот миллионов этих китайцев выстроить в шеренгу по четыре, на одном метре, значит, четыре человека... Пятьсот миллионов делим сперва на четыре, а потом еще на тысячу, потому как в километре тысяча метров. И что получаем? А получаем шеренгу длиной в сто двадцать пять тысяч километров. Усекаете? Это три раза вокруг земного шара, если по экватору. Вот что такое, дорогие товарищи, пятьсот миллионов китайцев. А я вам расскажу еще про Индию и другие колониальные страны, которые дали под зад империалистам и встают под красные знамена.

    И он рассказывал! Именно рассказывал, а не лекцию читал. И без того по природе красивое его лицо -- женщины утверждали, что он вылитый "Иван Никулин -- русский матрос" (фильм был с актером Переверзевым), -- так вот, лицо старшины озарялось таким великим вдохновением, что даже начальник дистанции и директор школы в первом ряду если сперва улыбались себе на уме, то потом только головами покачивали и переглядывались одобрительно.

    После международных дел старшина перешел к "нашенским" делам, и у приезжих лекторов про наши дела скукота бывала, слушали из уважения да чтоб потом вопросы позадавать. Но старшина словно не знал про нашенскую скукоту. Наоборот, будто еще пуще духу набрался и давай сыпать цифрами про сталь да хлопок, но не так, как это делал приезжий лектор. Вот рассказал он про открытие в кирпичном деле: что-то придумали на областном кирпичном заводе для увеличения выпуска продукции, да такое придумали, что тут же им и Сталинская премия.

    -- Я опять же вот рассчитал, -- говорил старшина, загадочно подмигивая залу и доставая из другого кармана гимнастерки еще одну бумажку, -- что если весь кирпич, что завод дает за одну только неделю, без выходного понятно, так вот если его уложить по три штуки поперек -- первых три прямо от нижней ступеньки нашего клуба и дальше класть и класть по три, -- нормальная конная тропа по ширине так ведь? И вот эта самая тропа, товарищи, что из недельного выпуска, дотянулась бы прямехонько до самого еремеевского зимовья, как есть в порожную колодину и уперлась бы. Вот, -- потряс бумажкой над ошарашенными слушателями, -- здесь все рассчитано без булды, как в бухгалтерии!

    Не рукоплескания, а, наоборот, будто даже бездыханная тишина зависла в зале, потому что все знали: еремеевское зимовьe (так у нас говорили -- на конце "е", туда же и ударение) -- самое дальнее, за двумя кедрачами, за тремя гривами, не всякий и бывал там, но только знал да слышал. Всяк представил себе кирпичную полосу, идущую вдоль пади, где поселок до развилки, затем влево по Угольной пади (до революции, говорят, там древесный уголь добывали для байкальского пароходства) -- в этой пади, конечно, и пару кирпичей ровненько не положить -- сплошные камни по тропе, но представить-то можно; вот кирпичная тропа через пяток километров упирается в Сухонинскую гриву, тоже сплошь каменистую, переползает через всю хребтину гривы и дальше змеится по брусничнику уже другой пади -- Остаповской, кирпичным мостиком перекидывается через ручей-речушку Ледянку и ползет почти отвесно на новую гриву... Кто-то, женщины к примеру, дальше этого места и вовсе не ходили -- на другой стороне гривы брусничника нет, сплошной бадан и места медвежьи, но и они, женщины да девки поселковые да шпана, заготовляющая в этих местах бруснику на всю зиму, все знали, что до еремеевского зимовья еще топать да топать, потому для них кирпичная тропа, выстроенная старшиной Нефедовым, уходила в неведомое, не имеющее измерения.

    Потом еще старшина сибирским ситцем перекрывал чуть ли не треть Байкала -- от Листвянки до Мысовой, расплавленным чугуном заливал Керикиренскую падь, что напротив кривой тунели двадцать третьего километра, царапал луну столбом, составленным из деревьев, заготовленных для народного строительства сибирским лесоповалом.

    Лекция, рассчитанная на час, затянулась на два, к неудовольствию только одного человека -- киномеханика, который, сидя в своей будке, старшину не слышал, но устал заглядывать в квадратную дырку, ожидая команды запустить аппарат с фильмом про Максима с любимой народом песенкой "Крутится, вертится шар голубой...".

     

    С полной ответственностью берусь утверждать, что в нашем поселке-станции жили честные, работящие и просто очень хорошие люди. По крайней мере, лично я не помню ни одного не очень хорошего. Любой мне скажет, что так не бывает и потому быть не могло. Но этот самый любой -- он только скажет. А доказать? Да и вообще, устному слову против моего письменного не устоять. Как сказал один одесский хохмач, писатель, пользуясь тем, что умеет писать, может такую нарисовать картинку, против которой не попрешь. Вот я и рисую социальный апокриф на радость собственной душе, безнадежно пораженной возрастной ностальгией, а прочим душам -- на сомнение. Сомнение, как известно, двигатель прогресса, я же вовсе не против прогресса, совсем нет...

    Как это у Гумилева: "Упаду, смертельно затоскую..." Так вот -- упал и смертельно тоскую по детству и по всему, что было при нем, и никто не смеет упрекнуть меня в эгоцентризме и уж тем более в необъективности, потому что кого ни вспомню -- взрослого, одногодку или кого постарше, каждый мил, с каждым бы встретился, как с родным... Но взрослых и многих, кто был постарше, -- их уже нет в жизни. А одногодки... Господи, как же широка страна моя родная!.. Кто-то пожелал: хорошо бы сузить, дескать. Сузили. Все равно широка. Ни на устное, ни на письменное "ау!" никто не откликается. То есть получается, что свидетелей нет. А на нет и суда нет.

    И вообще, прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, обязан заметить, что поселок наш был не совсем обычен -- тем, что в нем было очень мало старожилов. Обслуга особого участка транссибирской железной дороги в течение предшествующих тридцати лет несколько раз сменялась чуть ли не полностью -- таился в том какой-то для простых смертных непостижимый стратегический (а может, наоборот -- тактический) смысл. И по более позднему моему впечатлению те немногие старожилы, каковые все же умудрились зацепиться и прижиться вопреки установочной тенденции на постоянное обновление рабочего контингента, они, немногие, практически единицы, -- они свою старожилость не только не выпячивали, но от разговоров на эту тему уклонялись и при случае делали вид, будто друг друга знают не больше и не дольше, чем всех остальных привезенных и переселенных.

    Много-много позже узнал я, к примеру, что путейская бригадирша Марья Косанова была когда-то в наших местах первой комсомолкой и активисткой, -- ни за что б не поверил, потому что ну ничего похожего... Она даже на лекции о международном положении не всегда приходила... Или рабочий бригады срезки откосов Михал Михалыч Догузин, молчаливейший и незаметнейший мужик, -- он, оказывается, когда-то был главным раскулачивателем, то есть шастал по тайге и отыскивал попрятанных коров с телятами, тех, что сверх положенной нормы иные, нарушая советскую власть, пытались откармливать в таежных загонах-схронах. И наконец, постоянный сторож нашего магазина, который никогда ни разу не был обворован, так вот, этот сторож, Яков Ситиков, оказывается, последний раз раскулачивался всего лишь за два года до приезда нашей семьи, то есть уже после войны! Было! Но я, прожив там все детство, с яковскими внуками за одними партами сидевший, -- слыхом не слыхивал... Так, будто с моим появлением (именно моим, родители-то, может, что и знали) весь поселок зажил какой-то другой жизнью... Как раз такой, чтобы мне ничего дурного не знать и потом не вспомнить.

    Это всеобщее притворство странным образом совпадало с одним необычным подозрением, каковое хранилось в моей душе этак лет до десяти: что весь мир, которого я не вижу собственными глазами, что он придуман взрослыми в каких-то нужных для меня целях. Москва, Америка или медведь в тайге (пока своими глазами не увидел) -- это все придумано, и притом придуманное может появляться и исчезать, как, например, Иркутск. Приехали -- и вот он! Дома, машины, люди... Сели на поезд, поезд развернулся вдоль Ангары; глянул в окошко -- одни берега, которые меняются и исчезают, а Иркутска будто и не было вместе с домами, машинами и незапоминающимися людьми.

    Более того, чем ближе подъезжали к нашей станции, тем шибче я волновался: ведь поселок-станция наш, он тоже исчезал, пока я в Иркутск ездил. Восстановится ли он в точности таким, каким я его оставлял? А для того, когда уезжал, одним глазком этак искоса цеплялся за что-нибудь такое второстепенное, что замыслом восстановления могло быть и не учтено. Например, пересчитывал количество просмоленных шпал напротив шлакосброса. Они там еще с зимы лежат. И вот, сойдя с поезда, так же одним глазком считал заново -- точно! одиннадцать. "Ну здорово!" -- говорил себе и обещал в следующий раз приметить что-нибудь такое, на чем он, ну тот, кто все это проделывает, обязательно попадется...

    Игры эти детские, конечно же, не были моментом убеждения, но исключительно моментом фантазии, которой наделен был без меры. Возможно, потому, что книжки читать начал намного раньше, чем понимать их, то есть прочитанная книжка давала не знания, но повод, импульс к фантазии, а проще -- к вранью. Истории, которые я рассказывал сверстникам, а то и кое-кому постарше, как ни странно, дурной славы мне не приносили. Помню, например, как завхозу школы, охотнику-профессионалу, пока он ремонтировал ружье на крыльце, не менее часа рассказывал, какую пещеру обнаружил на Голой скале, что над поселком, и каких чудес насмотрелся в этой пещере, и ни разу не был им остановлен: дескать, не устал врать-то еще?.. Слушал, головой мотал и советовал мне туда больше одному не ходить, а позвать кого-нибудь, его хотя бы, человека бывалого, что ему тоже интересно бы посмотреть на все эти штуки, что в пещере... А дети, те вообще иногда слушали меня рот раскрыв...

    С годами страсть к беспардонному вранью незаметно подменилась страстью к пардонному, то есть простительному, сочинительству... И насочинял ведь изрядно. Но только вот нынешняя моя повесть к фантазии никаким боком, потому что, как ни порастерялись мои земляки по просторам Родины чудесной, запросто кто-то отыскаться может и уличить меня в сочинительстве. Правда и только правда. С одной оговоркой: как я ее помню. А если еще точнее -- как я ее захотел запомнить.

     

    Когда перечислялись начальники нашего поселка, неупомянутой оказалась еще одна должность -- председателя сельсовета. Не по забывчивости так произошло, а по той причине, что до некоторых времен, а именно -- до того времени, о котором рассказ, и должность вроде была, и человек на должности, да только вот в памяти о том ничего... Единственное, о чем помнится, это те редкие случаи, когда кого-нибудь из рабочих переводили на другое место работы, на какую-нибудь другую станцию. Тогда освобождался огород и участок для покоса в тайге. И тогда в сельсовете скандалили... Так говорилось и так запомнилось. Надо понимать, приходили в сельсовет люди и спорили, кому передать участки, но какую при том роль выполнял председатель сельсовета, про то в памяти ничего, будто его и не было вообще, председателя.

    С появления нового председателя сельсовета и начинается собственно история о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова. Но прежде чем перейти к рассказу о том, еще несколько общих слов о времени и месте...

    Время, как уже должно было почувствоваться по предыдущим интонациям, время было прекрасное, как прекрасно время любого детства, если нет войны, если есть семья, если не умираешь с голоду. О прекрасности места действия уже говорилось: скалистое байкальское побережье с ниткой железной дороги по самому "краюшку", ущелье-падь, где станция и поселок, а за поселком или над ним -- горы, скалы, кедрачи (правильно -- кедровники), тайга с кабаргой, изюбрем, медведем, рысью, белкой, колонком и прочей живностью. Под горами до горизонта Байкал -- славное море. Ни о каком другом море в мире не говорят, что оно славное. И слава здесь ни при чем, слава само собой. У слова "славное" нет синонима ни в нашем языке, ни в каких других. Ласковое и торжественное оно одновременно, и, знать, очень правильный был тот человек, кто первый назвал Байкал славным. Ну и, наконец, люди, живущие на берегах славного моря, сплошь хорошие и работящие -- других не помню. Еще солдаты, охраняющие чудо-дорогу, охраняющие как положено. За всю войну ни одной диверсии, ни один шпион так и не пробрался в наши места, а уж старались, поди...

    Единственное ЧП за все годы, кажется, в сорок пятом: на двадцать втором километре сошли с рельс несколько вагонов товарного поезда. Пока машинист тормозил, вагоны, напрыгавшись по шпалам, развалились. А в вагонах были какие-то особые породистые быки. Повыскакивали они из вагонов и распадком убрели в горы, в тайгу. Солдаты трех ближайших гарнизонов были отправлены на поиски, но где солдатам против местных охотников! Несколько ненайденных быков списали на медведей, зато холодную и, как говорили, по всей стране голодную зиму сорок седьмого некоторые особо многодетные семьи пережили легче, чем прошлую, тоже очень холодную и голодную. Порубленные вагонными колесами шпалы еще долго штабелями горбились по обочинам аварийного участка, мне их показывали мальчишки, рассказывая про всю эту историю. Потом их порубал на дрова путевой обходчик Шагурин, что жил с семьей в отдельном домике на прогоне двадцать первого километра. После ему за это так попало -- чуть не спился...

    А вообще-то пьяниц у нас в поселке не было, потому что все работали на железной дороге, и если б кто по пьянке прогулял или, хуже того, с балдежом в башке на работу явился -- хана тому!..

    И наконец, еще несколько слов о поселке. Наша падь хотя и была самой большой на всем тунельном участке, все равно это только падь, то есть не более ста метров по ширине, а тут же и речка, и дорога, что вдоль всей пади, а для домов места совсем мало. Потому половину домов понавтыкали на склоне солнечной стороны пади на специально вырубленных площадках. Так что не только гарнизон старшины Нефедова был на горе, но и одно, самое красивое, здание школы, еще до революции построенное, и детский сад, и много жилых домов громоздились друг над дружкой. Чуть ли не на километр поселок растянулся в глубину пади. Но все равно места не хватало. Потому за полотном железной дороги у Байкала на каменных дамбах тоже отстроили дома -- опять же еще до революции. В них расположены были всякие службы, поликлиника, квартиры железнодорожного начальства и сельсовет. Все эти дома и дамбы строились на совесть, потому и сейчас стоят, и, наверное, всегда будут, пока там будут жить люди.

    2

    Ранним утром поздней байкальской весны (то есть конец апреля, Байкал еще подо льдом, и в тайге в каждой затененной ложбинке снег пластами, но желтые ручьи по всем распадкам уже скатываются в падь, превращая нашу речушку в реку, которую по камешкам теперь не перебежать), так вот, когда, как обычно, старшина Нефедов стоял на краю площадки лицом к восходящему из Бурятии солнцу и спиной к гарнизону и к солдатам, делавшим под командой сержанта Коклова зарядку, когда он вот так стоял -- нешироко расставив ноги в блестящих сапогах, без шинели, на гимнастерке под ремнем ни единой складочки, а фуражка лишь чуть-чуть надвинута на лоб, -- когда стоял и смотрел на поселок, а поселок смотрел на него, а мимо старшины и поселка проносились с обязательным просвистом поезда, товарные, почтовые и пассажирские, по четной к Иркутску, по нечетной к Слюдянке, иногда встречаясь прямо на мосту, что аркой завис над падинской речушкой, и тогда двойной просвист оглушительный, хоть уши затыкай (время было, значит, начало седьмого), -- в этот момент, минуя подъездную к гарнизону дорогу, вскарабкалась к старшине на площадку почтальонша Феня, так ее все звали -- и мал и велик, хотя было ей за сорок, вскарабкалась, предстала пред старшиной, поправляя сбившуюся на живот свою почтовую сумку, и не из сумки, но из кармана телогрейки достала бумажку и протянула старшине, задрав голову, заглядывая ему в лицо, чтоб впечатление просечь...

    То была повестка, по которой старшина Нефедов приглашался в сельсовет на десять ноль-ноль для беседы с новым председателем сельсовета, подпись неразборчива. Почтальонша Феня не зря интересовалась впечатлением. Старшину Нефедова еще никто никогда никуда не вызывал, если не считать его прямого военного начальства, что тоже было крайне редко. Всяк -- работяга ли, начальник ли какой -- сам приходил к старшине или перехватывал его будто бы случайно где-нибудь на пути и решал с ним вопросы и проблемы. А тут -- на тебе, бумажка, да еще ровно в десять ноль-ноль, да еще подпись неразборчива.

    Но напрасно Феня задирала свое морщинистое личико, придерживая платок, чтоб на глаза не сполз. Никакого впечатления от старшины она не получила. Нефедов глянул на бумажку и вместе с ней снова руку за спину, а Фене только улыбнулся по-доброму, как всем улыбался, зная цену своей улыбки и будучи при том человеком щедрым по натуре. От его улыбки почтальонша Феня, как и положено, помолодела слегка и, козырнув старшине игриво, обратно не по крутизне пошла, а по дороге, сохраняя стать и хорошее настроение.

    С настроением старшины было куда сложнее. Бумажка в руке за спиной не то чтобы руку жгла, нет, конечно, но каждая клеточка мозолистой ладони ощущала ее присутствие, словно то была не бумажка, а пучок нераспрямившихся колючек. На прошлой неделе проходили в поселке срочные "довыборы" в сельсовет, и старшина тоже "листок кидал", как положено... Слышал, что потом сельсоветчики срочно собрались и единогласно избрали нового, присланного из Слюдянки председателя, точнее, председательшу, молодую вдову с малолеткой, будто бы даже местную по происхождению. Все дела и события такого рода старшины Нефедова, как правило, не касались в силу совершенно особого его положения, а особенность была в том, что хоть он и хозяин гарнизона, да не начальник -- начальник-то офицер, и если какие официальные дела -- ищи его, старлея, а старшина, он вроде бы как завхоз и если за что отвечает, так только опять же перед тем самым старлеем, который в гарнизоне появляется по понедельникам и то с утра до обеденной "мотани", на ней и уматывает он в тот же понедельник к семье в Слюдянку -- там у него этой зимой, как мы позже узнали, диво свершилось: жена родила двойню...

    Так что любая официальная бумага на имя старшины -- дело неправильное. Так бы и посчитать да скомкать бумажку, только одна загвоздочка. В бумажке нет слова "старшина", в бумажке гражданин Нефедов Александр Демьянович приглашается на беседу с советской властью. Привыкший быть именно старшиной, то есть старшим на месте, забалованный независимостью, Александр Демьянович вроде как бы и позабыл, что по другому списку есть он обычный гражданин, которого, несмотря на все заслуги и достоинства, могут запросто вот так вот повесточкой на десять ноль-ноль, и будь добр! И неважно, что сельсовет -- это так себе, не райком и не округ или хотя бы штаб дивизии. У формальности тоже есть своя сила.

    Припомнилось другое, пережитое, вспомнилось по похожести душевной тревоги: весна сорок шестого, когда первые фронтовики вернулись в поселок. Перед тем только и разговоров было что фронтовики везде с бабами своими разбираются да с тыловыми крысами. Один вернулся весь в орденах, хотя и без руки, другой продырявленный, но крепкий, третий... Только, видно, тутошние фронтовики были другого складу, потому что и взгляда на себя недоброго не поимел старшина Нефедов, ни тем более слова. К тому же окупилось, что, во-первых, не по уму и чувству, но исключительно по бдительности не трогал жен фронтовиков, хотя с их стороны бабья слабина, случалось, так напирала -- знай только отбивайся. Вдовушек утешал, бывало. Невест безжениховых тоже попортил... Только, знать, эти грехи в счет не шли. Зато шло в счет, что, как знал весь поселок, сто рапортов написал старшина на фронт -- сперва на немецкий, потом на японский; что помогал по хозяйству женам фронтовиков и вдовам чем мог; что хотя и тыловую службу, но справлял, как положено по закону; что перед фронтовиками себя не гнул, а с каждым просто, но с достоинством, так что все сложилось по-доброму, но тревогу пережил, а теперь вот, с повесточкой этой, и припомнил, хотя, конечно, не сравнимы были тревоги. Нынче вообще не столько тревога, сколько каприз. Это тоже понимал.

    Потому аккуратно сложил повесточку вдвое, убрал в карман гимнастерки, карман на пуговку застегнул, провел руками по ремню поясному офицерскому и обратился к сержанту Коклову, что поджидал за спиной с докладом о полном порядке в гарнизоне, о проведенном разводе часовых-караульных, о накормлении списочного состава, об ухоженности гарнизонных лошадок, о распределении нарядов на нынешний день. Сержант Коклов -- добрый солдат, хотя и бывший шпана. В гарнизоне на тридцать восьмом километре не ужился с тамошним старшиной, чуть в штрафную не загремел. Нефедов взял его к себе, человеком сделал через его любовь к лошадкам. Главное, как понимал старшина, надо уметь в каждом человеке добрую страсть отыскать, и тогда играй, как на гармошке на слух. Теперь Коклов -- полная надежность, если куда отлучиться надо. Даже стрельбы, важнейшее дело солдатское, мог поручить сержанту и знал: оцепление будет организовано, как положено по местности -- ни корова, ни коза под пулю не попадут, ни одна гильза отчетная в траве не упрячется, а винтовки будут почищены, хоть инспекцию приглашай. Понимая, однако ж, что в любом доверии надо знать меру, доверие оказывал не часто, как награду использовал. Вот и нынешний день, похоже, заворачивался так, что быть сержанту Коклову в доверии, а старшине -- в отлучке по чрезвычайному делу, которое, как бы ни обернулось, потом еще наверняка потребует от старшины времени для размышлений, а размышлять всегда сподручнее в отрыве от служебных дел.

    Солнце меж тем уже восстало над байкальской ледяной пустыней, и наичуднейшее было это зрелище, когда впереди на десятки километров льды, а под ногами уже почти живая земля, и граница между зимой и весной тонкой, извилистой полоской по побережью. Где еще такое увидишь? Со дня на день набухнет скорым цветом багульник, а лед на Байкале к тому времени только потемнеет слегка, под солнцем же по- прежнему будет сверкать и источать на весенние земли зимний сквозняк.

    По падинской дороге, что пласталась грязной желтой полосой меж домов, уже спешили на работу все те, кто каждый на своем месте обеспечивал бесперебойность движения по единственной магистрали, соединяющей Москву с Дальним Востоком. Великое дело делалось обычными людьми, оттого, может, и не казалось великим, но обычным, как везде, ведь все везде работают, и из этой всеобщей работы складывается жизнь государства, о котором если судят, то слова употребляются при суждении совсем другие, к работягам вроде бы и вообще без отношения... Старшина Нефедов, как всякий партиец, изучавший "Краткий курс истории ВКП(б)", да еще прошедший курсы подготовки лекторов обкома, знал то таинственное слово, которым объяснялись всякие превращения жизненных смыслов. Слово это было -- диалектика! Придумал... нет, открыл это волшебное слово, как известно, Карл Маркс и объяснил им всему человечеству все до того необъяснимые тайны в жизни народов, государств и каждого человека в отдельности, хотя и не каждый мог по своему образованию угадать, когда с ним происходит как раз то, что словом этим -- "диалектика" -- объясняется. Четвертая глава "Краткого курса", в которой про диалектику речь, при изучении в первичных ячейках, как правило, пропускается, и старшина Нефедов, попытавшись, сам тоже в ней не разобрался, но когда на лектора обучался, там разжевали, и тогда такой кругозор открылся, что дух захватывало, потому что научился применять его ко всякой на первый взгляд неувязке -- что в мировом смысле, что в своем личном.

    Противоречивость чувств, вызванная событием нынешнего утра, бумажкой, что лежала в нагрудном кармане гимнастерки и ощущалась грудью даже сквозь нательное белье, эта противоречивость, конечно, по большому счету не заслуживала того, чтобы вспоминать про диалектику. Но Александр Демьяныч знал, с чего достиг он своего нынешнего высокого и всеми уважаемого положения, -- а с того, что никогда не давал волю первым чувствам, но дожидался вторых и только тогда принимал решение. А что это, как не тот самый диалектический подход, которому учит Карл Маркс? Ведь первое чувство какое по поводу бумажки? Да не ходить! И ничего не произойдет. Новая председательша сельсовета, какой бы шустрой бабенкой ни оказалась, ей против старшины с его нынешним авторитетом не потягаться. Уже к полудню о повестке даже шлакоуборщицы узнают и путевые обходчики, что вообще живут на отшибе. И не пойти -- значит застолбить свое положение. Сначала не пойти, а потом уже при случае и повиниться можно, сославшись на дела и заботы, и ни в коем случае не конфликтовать. Это первейшее правило. Таково было начальное чувство. Потом, как и должно, пришло второе. И подсказалось оно на прошлой неделе виденным фильмом про его тезку -- Александра Невского, которого новгородские бояре обидели не по делу, но когда приспичило, пришли к тезке на поклон. И тут такая картинка, что две гордости друг перед другом головы склонили: с одной стороны, бояре, а с другой -- и тезке тоже не просто было свою гордость удушить ради пользы дела, а еще потому, что знал себе цену Александр Невский...

    И получалось по той же диалектике, что пойти, и не как-нибудь, но ровно к десяти ноль-ноль, как в бумаге указано, -- в том ну словно самое высшее достоинство проявить. Вот она в чем, та самая тайна диалектического подхода! И будто в торжество правильного решения в этот миг на мосту, что поперек горловины пади-ущелья, встретились два пассажирских поезда, как не часто случается, и просвистели друг другу и всему свету свои паровозные приветствия -- аж уши заложило.

    3

    Из всего своего самого раннего детства Лиза помнила только поезда. Они все время куда-то ехали, ехали, ехали... Они -- это много людей, в том числе отец и мать. О том, что отец и мать ехали вместе со всеми, Лиза только знала, но не помнила, потому что когда куда-то приехали наконец, ни отца, ни матери уже не было, а была только тетка Глаша, ее мальчишки и девчонки и среди них будто совсем ихняя -- она, Лиза. Но двое мальчишек и две девчонки Глашу называли мамкой, а Лиза называла ее тетей. Так и выросла среди них как своя, ни разу никем не обиженная -- так уж ей повезло. Из очень осторожных рассказов тетки узнала потом, что никуда они не ехали, а их везли, что отец, мать и сестренка, которую совсем не помнила, умерли в дороге по причине "жизненной слабости" -- так объяснила тетка: по слабости, а вовсе не по чьей-то вине. Темная, то есть религиозная и почти безграмотная, тетка Глаша по природе, знать, была очень мудрой, если сумела так воспитать душу племянницы, что у той в душе никакой обиды на жизнь не отложилось, чтоб смогла свою жизнь строить без оглядок, но только вперед глядючи. Перед войной тетка, о своем еще до всяких поездов куда-то сгинувшем мужике никогда не рассказывавшая, по новой вышла замуж. Нашелся мужик, который взял ее с пятью нахлебниками и перевез на байкальскую железную дорогу, где устроился путевым обходчиком.

    Их дом стоял на самом берегу Байкала и был в этом месте единственным. До ближайшего полустанка четыре километра. Все поезда со свистом мимо, за исключением "мотани", которая притыкалась, чтобы утром высадить, а вечером обратно забрать путевую ремонтную бригаду. Но и в выходные дни и в праздники, когда бригады не было, "мотаня" все равно притыкалась -- из уважения -- так Лиза думала -- к теткиному мужу, который когда на путях не работал, то всегда делал что-нибудь нужное по хозяйству, впрочем, как и все остальные -- и мальчишки, и девчонки, и сама тетя Глаша. Потому как бы голодно ни было, а все ж не голодали. Заготавливали все, что давали горная тайга и Байкал, корову держали, коз и кур и даже кошку с собакой. За хлебом, спичками и прочим товаром по очереди ходили в магазин на сорок пятом километре, где был почти поселок, там даже кино иногда бывало, ночью прямо на улице крутили динаму, привинченную к лавке, а на стене склада ремонтного инвентаря растягивали простыню...

    Всей семьей в кино не ходили никогда, всей семьей вообще никуда не уходили, кто-то обязательно должен был оставаться дома, чтобы "слушать осыпь". По всему участку дороги, за который отвечала их семья, над путями нависали скалы. Выше скал тянулись горы. А что такое горы? Это же камни. Дождь сильный прошел, подмыл камешек, тот пополз вниз, за собой другие камни потащил, а высота до полнеба, с такой высоты к Байкалу, глядишь, уже и лавина, то есть осыпь, несется. Упали камни на путь, а тут поезд, и что? Вот чтоб за всем этим глаз был, вдоль скал на высшем уровне их среза были протянуты по всему скальному побережью провода в несколько рядов и особым образом подключены к специальному щиту, что на стене в доме каждого путевого обходчика. Не то что осыпь -- камешек один, падая на путь, задел провода -- и в доме обходчика такой трезвон, что даже собака лаять приучена. День ли, ночь -- с этого трезвона бежит обходчик искать, что свалилось со скал, и если осыпь, по селектору тревогу звонит, и на дрезине мчится тотчас дежурная бригада, потому что времени в обрез, поезда в обе стороны чуть ли не хвост в хвост. И не дай Бог, если промедление случится по вине путевого обходчика. Через неделю уже другая семья будет вселяться в его дом. А куда прежняя девается, о том никто и не знает.

    Так уж повезло Лизавете, что росла она и выросла очень правильно для всей будущей жизни. Тетку любила, как мать, мужа ее, Михаила Иваныча, уважала, как начальника. А что может быть важней для жизни, чем уметь любить и уважать. Среди своры детской была младшей, потому к неродным братьям и сестрам имела совсем особое отношение: когда любовь и уважение совсем неразделимы. По очереди вся детвора позаканчивала "четырехкласску" на полустанке сорок пятого. Четыре километра туда и обратно зимой, весной и осенью через две тунели, правда, не "скрозь" них, а в обход по тропке, недлинные тунели были. Солдатики, что на охране посменно отстаивали под деревянными грибками, знали их, иногда конфетка перепадала от них, а им в гостинец кедровые орешки, что натаскивали всей семьей по осени из тайги. Короче, хорошее детство было у Лизаветы. И потом, когда, чтоб образование получить, поселили ее в интернате, который один был на всю дорогу, на самой большой станции, где домов аж штук сто было, не меньше, и там, в интернате, тоже счастье не кончилось, потому что учиться было интересно, а по субботам в свой домик на "мотане" возвращаться радостно, соскучившись по родным людям и даже по домашней работе, которую, сколько в доме ни делай, всю не переделаешь.

    Тут как раз война эта страшная началась, и долго все очень плохо было... Но плохость плохостью, а жизнь, она как бы всем назло, как цветок такой, саранка называется, со сладким клубнем -- глядишь, ну ни крошки земли, чисто камень один, но вот проросла же и бутончиком налилась, а потом и лепестками распустилась розовыми, потому что, оказывается, крохотная трещинка в камне, а в трещинке земли не больше горсточки, но, значит, достаточно, чтоб цветочная жизнь зародилась. Вот и зародилась... Так и Лиза к седьмому классу такой ладной девахой обернулась назло всяким фашистам, что не только мальчишки, но и солдатики гарнизона заглядываться стали. Было ей уже шестнадцать, потому что в школу поздно пошла, как многие в те времена. А некоторые мальчишки, кто еще в каком-нибудь классе по два года отсидел, так они после семилетки тут же и на фронт...

    Лизе было шестнадцать -- а это самое то! Может, и не с первого погляда, но со второго -- это уж точно влюбилась она в старшину поселкового гарнизона. Его, Александра Демьяныча, только что перевели тогда в эти места откуда-то из-под Забайкалья. Все девчонки-семиклассницы ахали, на него, красавца, глядючи, но в падь на прогулки ходили со своими ребятами. Лиза ни с кем не ходила, потому что в уме был только он, старшина, ее, худенькую и тонконосенькую, в упор не видевший, не замечавший. Он в то время крутил роман с одной разведенкой, что жила на восемнадцатом километре (напомню, сама станция была на двадцатом), туда топал по шпалам вечерами, а с рассветом обратно, чтоб успеть к подъему в гарнизоне. Путевые обходчики и обходчицы, что еще раньше встают, от них шли разговоры о походах старшины на восемнадцатый километр, и никто не осуждал его, потому что такому молодцу без бабы жить чисто в ущерб здоровью...

    Многие инженеры и рабочие против войны имели "бронь", так как железнодорожное дело само по себе дело военное, но если кто уходил, то "на отходной", когда уже все в равном хмелю, обязательно уединялся с Александром Демьянычем (с первых дней его все обращались к нему по имени-отчеству или просто по отчеству), уединялся и просил присмотреть за бабой и в смысле бабской совести, и в смысле помочь, если что... Такой вот он был человек -- старшина гарнизона в его каких-то двадцать пять.

    Тяжкий был год сорок первый, радио хоть не слушай. Одна радость -- на карту взглянуть. Глянул и понял: как Гитлер ни прет, до Сибири ему ни в жись не допереть, а тут-то как раз, в Сибири, самая силушка и сготавливается против него, дело только за временем. Да вот еще чтоб япошки за спиной не шуршали. Но, знать, им не до шуршания. Как в песне пелось-то? "Без гордого "банзая", оружие бросая, два раза приходилось вам бежать, а в третий, обещаем, мы так вас разбанзаем, что будете не бегать, а лежать!"

    Нет, японцев не боялись, но пушки против самолетов позатаскивали на вершины прибайкальских гор, и иногда эти пушки грохотали, подобно грому, но все знали -- ученья.

    Странно жилось. С одной стороны, война, а с другой -- каждую пятницу после кино танцы. Из школьников только семиклассникам разрешалось оставаться на танцы, но в одиннадцать все уже должны были быть по постелям в интернате. Танцы под патефон. А в перерывах игры -- и это самое интересное. Например, "А мы просо сеяли" -- любимая игра. Два раза было, когда на запрос: "А нам надо девицу, девицу! Ой, дид ладо, девицу, девицу!" -- девицей оказывалась Лиза, и, перейдя в мужской строй, оказывалась рядом со старшиной, который в этой игре участвовал всегда, и руки его при этом на Лизиных плечах, а своими она еле-еле дотягивалась до его тогда еще беспогонных плеч. За все время только дважды такое совпало и запомнилось, как два счастья. На всю жизнь запомнилось. А вот игру "Третий лишний" Лиза не любила, отстаивалась у стенки. Получить от старшины ремнем по попке, хотя бил он мягче других парней, этого она никак не могла позволить, в то время как другие девчонки подставлялись сами и, получив удар, визжали радостно и зыркали на старшину благодарно и озорно.

    С отчима тем временем сняли "бронь" и забрали на войну. Место отчима на путевом обходе заняли тетка Глаша и старшая дочка Любочка, семилетку так и не окончившая. А Лиза окончила с отличием и, навсегда расставшись со своей первой любовью, уехала в Слюдянку и устроилась на слюдфабрику учетчицей -- очень важная должность, без образования на нее ни за что не попасть.

    Знать, от разнесчастной своей любви загуляла с парнем, взрывником на карьере. Ростом еще повыше старшины да здоровяк -- когда обнимала, руки на спине еле сходились. Догулялась, как тогда говорили, "бурундучка сымала". Про аборты в те времена и слыхом не слыхивали. Мало, что недозволенное, но еще и позорное дело -- даже в ум не могло прийти. Поженились. А через месяц повестка. Последнее письмецо, карандашом начерканное, получила летом сорок третьего. Потом ни писем, ни извещений. Только в сорок четвертом бумажка: пропал без вести. К тому времени уже отгоревала. Не ждала. У других, может, и по-другому, но в ее, Лизаветиной, жизни если кто пропадал, потом уже не возвращался.

    В партию предложили. Потом в партком фабрики. Люди уважали, в справедливицах числилась, оттого партийному начальству много лишних хлопот прибавлялось. Начали перебрасывать с одного места на другое, иногда с повышением, иногда с понижением, но всегда по учащемуся комсомолу -- открылись у нее способности по общению с молодежью, может, потому, что сама себя молодежью чувствовать не переставала, хотя сынишка рос и рос и времени себе требовал с каждым годом больше. А думать-то надо было о повышении образования. Семилетка теперь уже как коряга поперек. Пошла в вечернюю школу, работы не оставляя и такого совмещения не стыдясь. Война кончилась, с японцами разделались по-быстрому, новая жизнь начиналась, и Лиза к этой новой жизни готовилась всерьез, в институт нацелилась, но бес попутал. Завела роман с женатым директором той самой "вечерки", где училась. Окончить дали. А потом обоим по строгачу в учетную карточку. Его, бедолагу, перекинули куда-то в Бурятию, на крохотную станцию, где одна начальная "малокомплектка", а с ней, главной виновницей, долго не знали, что поделать. Сама прослышала, что на ее родной станции председатель сельсовета все дела запустил, дни и ночи в тайге пропадая, браконьерничая без огляду и всем прочим потакая в сем грехе. Как узнала, намекнула партийному начальству. Начальство -- фронтовик-инвалид, Лизавету любивший по-хорошему, даже руку крепко жал на прощание, успехов напожелал, помощь пообещал, если что...

    После "довыборов" по звонку районного партийного начальства в назначенный день и час местные сельсоветчики, то есть депутаты, все собрались в здании сельсовета, что на самом берегу Байкала, на каменной дамбе в ста шагах от бани, тут как раз на "мотане" Лизавета подъехала, станционный парторг, инженер связи (его Лизавета еще со школьных времен помнила, да фамилию позабыла), представил райкомовскую выдвиженку, все быстро проголосовали и поспешили кто куда по рабочим местам, время-то утреннее было. А Лизавета принимала дела у обескураженного и совсем стушевавшегося бывшего, который, вполне смирившись с судьбой, не мог, однако, пережить позора передачи дел соплячке-девчонке и выслушивать при том всякие расспросы: где, мол, протокол такой-то и такой-то? и почему постановление не подписано? а учет разве по форме?

    Лизавета спешила, потому не очень-то считалась с чувствами отставника, понимая так, что пожил мужичок в свое удовольствие, какую-никакую ставку получал за то, чтоб советскую власть изображать, а по факту чисто кулачье хозяйство вокруг себя устроил. В этом убедилась, когда пошла будущую свою жилплощадь смотреть. Площадь стенка в стенку с сельсоветом, только вход с другой стороны дамбы. А кусок берега, что у дамбы, весь в пристройках. Тут тебе и коровник, и свинарник с сеновалом, и погреб -- почти подкоп под железнодорожную насыпь с железной дверью и замком в полпуда, и собачища невиданной породы в конуре на длинной цепи, и куры кругом -- ступать опасно... В дом зайти отказалась. Ни о чем не спрашивая, сказала, что ровно через неделю въедет в положенное жилье, мужик при том сообщении вконец растерялся, ну да то его заботы. За все время осмотра никто из его домочадцев даже в окошке не нарисовался. Знала, семья большая, но сочувствия не испытывала, потому что за годы насмотрелась на бедность работяг-путейцев, а ведь еще надо иметь в виду, что путейцы -- льготники, с колхозниками сравнить если или хотя бы с теми же работягами слюдфабрики, где свою трудовую жизнь начинала. А тут отсиделся здоровый мужик на "броне" всю войну -- знать, шибко удобный был для прочих начальников. Нет, не сочувствовала, хотя и неприязни не выказывала.

    Вечерней "мотаней" уже по сумеркам вернулась в Слюдянку. В три дня собралась, с кем надо, со всеми попрощалась, долги кое-какие мелкие раздала, в отделении дороги заказала на субботу дрезину, а на оставшиеся два дня, пристроив сына Кольку к соседям, махнула на свой родной километр, где мамка ее приемная, тетка Глафира, жила с одной, при ней оставшейся дочкой Валентиной, перегулявшей в свое время со всеми свободными мужиками на ближайших километрах, но так и не вышедшей замуж.

    Когда "мотаня" приткнулась у дома-будки, там уже никого не было. На дверь накинут ржавый висячий замок, так, для порядка, Лизавета помнила, этот замок и в ее время был без ключей. Только накидывался. Чужих людей не бывало, свои, если кто с другого километра по случаю при доме окажется, без нужды в дом не войдет, а если нужда какая, так милости просим -- свои ведь.

    Пропал на войне чудной Глафирин мужик, пятерых чужих детей пригревший, но так и не заимевший своих. Говорили в народе, что война, дескать, равно забирала -- что хороших мужиков, что плохих. Может, оно и так, только равенство это все равно было не в пользу жизни, так что жизненного повреднения на долгие годы не миновать -- одних детей недорожденных кто посчитает?..

    Переоделась в Валькино тряпье, попила чаю с пряниками слюдянского производства, отыскала рваную телогрейку, кирзухи стоптанные, платок с двойной подшивкой от тунельных сквозняков. Сарай с инструментами едва прикрыт. Обычный набор: метлы, кувалды, шпальные костыли, прокладки, противоугоны -- все с запасом. Кинула метлу на плечо, в руке матерчатая сумка с бутылкой водки и закуской, что заранее, еще в Слюдянке приготовила, и пошла в восточную сторону, где был участок Глафириного мужа, а теперь, понятно, ее участок. От Байкала, от байкальского льда холод шел низом, а солнце весеннее уже нагревало скалы, и от скал чуть приметным парком источалось тепло, едва-едва ощутимое, -- все знакомо, все родственно до слез, только слезы отчего-то не радостны, совсем не радостны.

    Один поезд обогнал, прижав Лизавету к самому краю тропы-бровки, только шаг назад -- и полетишь под откос в темные проталины, что уже образовались вдоль береговой кромки. Отвыкла... Перешла на скальную сторону, а тут с другой стороны товарняк с цистернами -- теперь прижимайся спиной к бугристому скальному срезу. Все, чужая она здесь. А ведь козявкой была, когда в школу на сорок пятый километр ходила и никаких страхов не имела... Чужая! Разве что Байкал... Глянешь, щурясь, на сверкающую ледяную равнину -- и в душе покойнее, потому что, вечный и беспеременный, связует он всякие жизненные разрывы в цепочку, а в цепочке уже каждому звену свой смысл...

    Согбенную теткину спину увидела издалека. Когда сошлись, были слезы, объятия, попреки, что позабыла, что за деньги, конечно, спасибо, но приехать на денек-другой нешто за год времени не находилось... вот ведь какую вырастили да воспитали, в больших начальницах ходишь... Лизавета плакала, терлась о грязное плечо теткиной телогрейки. Побросали метлы, выбрали местечко под скальным срезом, где пара шпал от прошлогоднего ремонта, уселись. Помянули мужиков, на войне пропавших, сперва своих, по второй когда -- вообще за всех, по третьей -- за свои доли, перекусили, песню спели про того, который "с горочки спустился", потом поднялись как ни в чем не бывало, в руки метлы и махали ими напару, пока в тунельную черноту не уперлись. Пошли назад. Лизавета тащила метлы да сумки, а тетка с длинным молотком-кувалдой зигзагами от одной пути к другой, и где костыль шпальный из шпалы вылез, тут ему и удар по шляпке. А поезда -- то с одной стороны, то с другой, только успевай скатывайся с рельс. До своего дома дошли, метлы побросали и теперь уже по участку Валентины топали. Лизавета отобрала кувалду у тетки и, как попадался худой костыль, колотила по нему, да только с одного разу, как тетка, вбить не удавалось, и в том тетке радость и гордость: мол, что баба -- мужику дай, и он, если без опыта, только шпалы уродовать будет, потому как не в силе дело, но в точности глаза.

    Валентина, родная теткина дочь, на четыре года только старше Лизаветы, но от картошки располнела, от работы ссутулилась, от сквозняков байкальских лицом потемнела -- меньше сорока ни за что не дашь. Теперь втроем сидели на выступе у откоса, еще раз по первой, второй и третьей за все то же -- за мужиков да за себя, и после втроем с песнями назад, к дому-сиротке. До вечера говорили-говорили -- все переговорили и все, что было, выпили, а вечерней "мотаней" Лизавета уехала в Слюдянку и до самой Слюдянки, в окно уткнувшись, проплакала тихо за все прожитое, и не потому, что худо оно было или хуже, чем у других, просто -- душа так устроена, чтоб жизнь, которая уже прошла, оплакивать, и чтоб той, что еще впереди, шибче радоваться.

     

    Целая неделя ушла на то, чтоб к новому житью приспособиться. Две большие комнаты квартиры бывшего председателя нечем было обставить. Все свои сбережения до копейки ухнула разом, но привезла на дрезине по специальному заказу шифоньер и тумбочку трехполочную для книг. Вместе со старым шкафом и кроватью-полуторкой с настоящей периной, желтым покрывалом, в цвет блестящему шифоньеру, и высокими, как положено, подушками комната вроде бы вид заимела. Со второй комнатой, что отделена от первой, как и во всех типовых домах дореволюционной постройки, громадной русской печкой с лежанкой не меньше чем на трех человек, с колькиной комнатой, было сложнее: кровать, стол да стул с табуреткой, но Колька шалел счастьем. Еще бы! В десятиметровке, где они жили до того, можно было только лежать, сидеть и стоять. Здесь же хоть через голову кувыркайся... Но о Колькином счастье разговор особый.

    Лизавету немного тревожили два обстоятельства, связанные с новым местопроживанием: круглосуточный грохот поездов, от чего отвыкла, и байкальские шторма. Там, на километре, дом их стоял хоть и близко к берегу, но все же на высоте железнодорожного полотна. Теперь волна будет колотить чуть ли не в стену дома -- когда научится засыпать вовремя?

    Но была еще одна тревога совсем другого свойства. Из крайнего окна ее комнаты, если чуть пригнуться да глянуть под самое небо, виден клочок гарнизонной площадки, как раз тот клочок, на котором по утрам, как и столько лет назад, так, будто на свете ничего не изменилось с тех пор, выставляет себя напоказ всему свету хвастунишка-красавец старшина, девичья влюбленность в которого не прошла, не забылась, но теперь, понятно, не радовала своей живучестью, но злила и, кажется, даже унижала. Короче -- тревога и помеха, но уже в первое же утро высмотрела, и во второе опять пялилась, приседая на корточки у подоконника, и потом... С этим надо было что-то делать. Уверяла себя, что справится, слава Богу, сил душевных не занимать!

    Через неделю по приезде пошла, как положено, представляться местному начальству. Сперва к начальнику дистанции. Принял хорошо, чай попили, поговорили ни о чем -- не видел начальник дистанции общих дел, какие могут быть у него с сельсоветом, кроме выборов, но в текущем году никаких выборов намечено не было, потому разговор вообще за жизнь: как устроилась, чем помочь...

    Другое дело -- директор школы. Ничуть не постарел Иван Захарович. Бывшую свою ученицу признал сразу. В учительскую привел, и все учителя радовались Лизавете, она же смущалась от разговора на равных, и особенно от комплиментов: какая вон стала она красавица, и какая всегда была умница, и как это здорово, что по собственному желанию приехала. А потом Иван Захарович пригласил Лизавету к себе домой, там и водочки выпили втроем с его женой, тоже учительницей. Еще потом по школе ходили, Лизавета за своей партой посидела, а в интернате -- на своей бывшей койке. В общем, день прошел хорошо, весь в радостях, будто бы не работать приехала, а на долгий отдых.

    Но к вечеру, когда навстречалась вдосталь со знакомыми и незнакомыми, наслушалась пожеланий и советов -- домой пришла, и настроение дрянь. Загрустила. Отчего бы такое настроение? Думала-думала и додумалась: все, с кем говорила, работу ее теперешнюю держат за не всерьез, будто блатное место отхватила. Но при том люди-то все хорошие, удаче ее не завидуют и не укоряют, но по-доброму радуются, что удача выпала-привалила именно ей, а не какому-нибудь худому или нестоящему человеку, какие еще нет-нет да попадаются в жизни, особенно среди нежелезнодорожников.

    И тогда решила Лизавета доказать всем, что задарма хлеб есть не намерена, что если по закону, то председатель сельсовета очень даже много может сделать полезного, потому что в любом людском порядке -- по своему райкомовскому опыту знала -- если приглядеться как следует, всегда отыщется что-нибудь, что этому порядку не в пользу, но как бы по привычке людьми не замечается. Что-то вроде колдобины на тропе: все перешагивают в торопливости, а убрать не догадываются или некогда -- другое дело не терпит, ведь у всех есть дело. Вот и получается, что ее должность для того и придумана, чтобы эти всякие колдобины высматривать и выковыривать из жизни и тем людям жизнь облегчать.

    Пожалела, что уже вечер, что не может прямо сейчас пойти куда-нибудь и теперь уже совсем другим поглядом что-нибудь этакое высмотреть, чего другие не замечают, и тут же и приступить...

    Колька, не раздевшись, спал на спине, раскинув немытые руки. Забегался. Дала ему волю на весь день, запретив только по льду байкальскому бегать, хотя и знала, лед еще крепок, но промоины береговой кромки -- это опасно, глубина может оказаться, если прыгнешь неудачно, по пояс. Из байкальского своего детства помнила. Даже девчонки любили эту опасную игру -- прыгать с берегового камня через промоину на лед и обратно. Пощупала скинутые у самой кровати колькины ботинки. Сухие. Значит, если и прыгал, то удачно.

    Прошла в кухню -- закуток, что напротив печки. Глянула в чугунок, в кастрюлю, где хлеб держали. Можно не будить сына: прежде чем свалиться в кровать, поел, как велела. Ни больше ни меньше. Ее порция как всегда: и картошка, и хлеб, и молоко в кринке. Довольна осталась, что правильно сына растит. В любви и строгости. Насмотрелась на балованных излишними бабскими поблажками детей, без отцов оставшихся. Война и тут навредила, и этот вред еще скажется, потому что для жизненной ровности парню в детстве отец нужен, чтоб было с кого на мужика учиться. Исподволь и себя настроила, что еще обязательно выйдет замуж, какие годы, хотя свободного да путного мужика сыскать в нынешние времена непросто. Но если сыщется вдруг, то с Колькой у него лад быстро настроится...

    Раздевая сына и укладывая, всматривалась в остроносенькую, слегка веснушчатую мордашку, мужика-мужа своего вспоминала, с кем и года не прожила. Такой уж был крепыш, районные рекорды на лыжах учинял. Поди, в лыжники его и определили на войне, потому что сгинул где-то на самом северном фронте. Веснушки у Кольки от него, рыжучего. Вообще, если в отца пойдет, в крупного мужика вымахает. Неужто такое когда-то будет? Сын будет расти и мужать, а она -- сохнуть и стариться... Такая у жизни правда. Она же и справедливость. И чего ж тогда от людей требовать и ожидать, чтоб меж собой справедливость соблюдали, если всякой жизни по природе увядание да смерть приписаны? Карл Маркс и Ленин, они это здорово придумали, что должен человек дело делать, не на свою судьбу меряясь, которой один конец, а как бы наперед целясь, тогда большой смысл открывается для всякого. Только непросто это -- себя как бы во-вторых понимать, а первым -- человеческое будущее. Это ведь как себя за горло взять -- трудно. Оттого и нет пока на всей земле коммунизма и не скоро, наверное, будет. Если б у каждого народа свой Ленин был... Хотя вон Карл Маркс, он же из немцев, а что немцы вместо коммунизма вытворили...

    Потом, уже лежа в своей постели, Лизавета еще долго думала о том же: о жизни, о работе, о людях всяких вообще. Спроси, к примеру, любого и разумного, особенно путейца или фабричного: что нужно для порядка в жизни? Любой и ответит, что строгость нужна, чтоб соблюдались законы писаные и особенно которые неписаные. С ней-то самой что получилось -- избаловало ее районное партийное начальство, ну как же, молодая, шустрая, исполнительная, язык на месте -- вот и возомнила, что ей можно неписаный закон побоку, закрутила любовь с женатым человеком. Тут ее партия на место и поставила. Еще легко отделалась -- строгачом. Но это не потому, что повезло, а потому, что начальство знало: не повторится. Так что строгость если не первое, то второе уж точно правило для всех без исключения. В этой войне страшенной разве победили бы, когда б не строгость во всем? За последние два-три года со многими фронтовиками общалась, всякого наслушалась, порой уши заткнуть хотелось от страхов рассказанных, потому что одно дело войну в кино смотреть, а другое, когда человек перед тобой с медалями да планками на груди душу изливает не про подвиги, а про саму жизнь военную, в которой обычная человечья справедливость будто в монетку игручую обращена: выпал орел -- повезло, решка -- все наоборот, и у этого, которое наоборот, смерть еще совсем не самое страшное.

    Нынче, когда войны теперь навсегда нет, нужно делать так, чтоб глупой монетке никак ходу не давать в людских делах, но чтоб все вершилось по справедливости, а справедливость, она опять же строгости требует, чтоб какая-нибудь горячая голова дурную свою волю со справедливостью не попутала. Для того и власть. Большая и маленькая. У Лизаветы она называется -- советская власть, пусть и самая маленькая. А дальше уже все от человека зависит...

    Уже засыпала почти, но все еще думала, и не о пустяках, а о большом и важном, как и положено ей по должности, и сон начинался значительный, хотя утром никак припомнить его не могла.

    4

    Все было просчитано старшиной Нефедовым так, чтоб копейка в копейку -- ровно в десять открыть дверь в помещение сельсовета. Десять часов -- это такое время, когда весь основной рабочий люд поселка уже по своим местам. Но есть еще и не основной, а вспомогательный, так сказать. И потому старшина предусмотрел, что на его пути от гарнизона к сельсовету кто-нибудь да непременно встрянет поперек дороги с каким-нибудь вопросом или просто с долгим здравствованием: это когда руки трясут со взаимным уважением, про погоду -- когда ж, наконец, лед уйдет от берегов -- да про здоровье присказки обычные.

    Так и случилось. Только начал спускаться, а по обходной дороге, как по заказу, водовозка к гарнизону подбирается, и поперек пути. Громкое, на всю падь: тпру-у-у! Слезает с телеги, бросив на телегу вожжи, водовоз Михалыч, хромоногий, но кряжистый старичок по кличке Нерпач (это потому, что дважды по похмелью в ту самую прорубь падал, из которой воду набирал для поселковых нужд), слазит, значит, и за пять шагов уже руку тянет.

    -- Никак, в сельсовет собрался, Александр Демьяныч? Ну да, тебе-то сподручнее под гору, чем бабе на гору карабкаться.

    Старшина понимает: водовоз Михалыч тактичное оправдание произносит старшинской уступчивости, потому что тоже понимает, что мог бы старшина бумажкой сельсоветской по самому простому попользоваться. Но старшина Нефедов на такие дешевки не покупается и выговаривает Нерпачу доброжелательно, но с поучением:

    -- Темный ты мужик, Михалыч. Знаешь ты, что такое советская власть? Не знаешь. А это, между прочим, если с плюс электрификацией, и есть как раз коммунизм, и я в этом масштабе рядовой человек, как и ты. Усёк? То-то.

    И далее под гору, не оглядываясь. Десять часов в последние апрельские дни -- это такое время, когда солнце, если небо чистое, мощи набрать еще не успевает, а с байкальского льда холодина втягивается в падь без помех, так что только по браваде можно, как старшина, шинельку офицерскую нараспашку и грудью навстречу сквозняку. Глина-земля еще в ночной подморозке, сапогам скольжения нет, а главное -- ущерба блеску сапоговому не учиняется, но все равно под ноги смотрит старшина и шаг выбирает так, чтоб не только носки сапог не помарать, но и края подошвы, густо гуталином промазанные, сохранить в должном виде. Но со стороны глянь -- ступает старшина уверенно и вовсе не под ноги смотрит, а просто, задумавшись, идет себе, куда ему надо. Вот уже сошел он на падинскую дорогу, теперь полста шагов влево до путей железнодорожных, далее через них по дощатым мосткам промеж рельс, а там и уклон специальный с перилами вниз к Байкалу, где у самой воды на дамбе из камней береговая часть поселка, в том числе и сельсовет. Все просчитано старшиной до минуты...

    Но там, где человеческие судьбы расписываются помимо их воли, там на этот день для старшины Нефедова совсем другое было запланировано. А именно было запланировано совершить Александру Демьянычу свой первый подвиг, о котором и двадцать лет спустя еще будут вспоминать те, кому определено будет жить в жизни долго, а то и до смерти.

    Только ступил старшина на падинскую дорогу, как тут же и услышал выстрелы. Дорога падинская извивистая, и дома по бокам ее тоже -- один видишь, а два за ним нет, выстрелы где-то за вторым извивом прозвучали. Собственно, даже не выстрелы, а дуплет из ружья охотничьего, старшина и калибр определил с ходу -- шестнадцатый, самый любимый у местных охотников. Отродясь в поселке никто из ружей не палил. Однажды только, девятого мая сорок пятого, -- но то ж особый случай. Даже в сентябре, когда с японцами разобрались, такого уже не было. Так что нынче не иначе как ЧП. А тут еще и визг бабий, чуть ли не хоровой, и все там, за поворотом падинской дороги. Не раздумывая, крупным шагом направился старшина в падь, но только несколько шагов сделал -- увидел: вынеслась из-за поворота собака, мало того что как-то необычно вынеслась -- словно заносило ее в стороны, -- так еще и вся в кровище, пасть нараспашку, а в пасти -- будто снегу нахваталась бело-желтого. В поселке не только все собаки знали старшину, но и он знал всех собак по кличкам и по способностям. В поселке вообще все про всех знали все. Этот пес, по кличке Брюх (от слова "брехать"), хороший бельчатник, по породе полулайка, был собственностью дорожного мастера Старкова, охотника по любительству. Как все охотничьи собаки, Брюх был безобиден, смирен и общителен. И вот на тебе!

    Полста метров от поворота до места, где остановился старшина Нефедов, сообразивший, знать, что летит на него взбесившийся пес, в которого только что стреляли, да недострелили.

    Кто-то, значит, видел, если уже через час все, кто был в поселке по домам, а к вечеру вообще все узнали и друг другу пересказывали, как спокойно и отважно встал старшина на пути бешанины, как не желавший никуда сворачивать пес кинулся на старшину, как взвизгнул, поддетый носком сапога старшины, как на самый край дороги отлетел, подергался на спине и издох окончательно тотчас же. Попробуйте-ка убить собаку одним ударом, хотя бы палкой какой, или колом, или жердиной! Ломом разве только... А иначе никак. После кошек собака самая живучая тварь при человеке. А тут один мах сапога -- и не просто псина, а форменная бешанюга хвост откинула!

    Первым подоспевшим старшина делово объяснил, что касаться собаки нельзя, что надо найти кусок толя, завернуть и закопать как можно глубже. И еще хорошо бы выяснить, отчего собака взбесилась.

    Лишь в половине одиннадцатого старшина Нефедов переступил порог кабинета председателя советской власти. Ожидал увидеть... Ну, кого ожидал, это дело второе. Важно -- кого увидел. А увидел белолицую молодуху в строгом сером костюме в талию, совсем как у актрисы Орловой в кинофильме "Весна". Только молодуха чернявенькая, бровки дужками, губки бантиком, а волосы темные, прическа -- как у актрисы Дины Дурбин в кинофильме "Сестра его дворецкого", что прокрутили в местном клубе на прошлой пятнице. Другой какой мужик смутился бы, голосом дрогнул да в спине прогнулся -- только не старшина. Прошел к столу, за которым стояла, ожидаючи его, молодая председательша, руку пожал делово, представился по имени и отчеству, с приступлением к должности поздравил, за опоздание извинился, понятно, без пояснений. Сама узнает сегодня же и еще поахает... Шинель снял, на вешалку аккуратно пристроил, чтоб беленой стены не касалась.

    Она села, и старшина сел напротив, глаз не отводя: мол, прибыл, слушаю. Но силу своего взгляда знал, и не такие моргать начинали. Вот и она -- моргнула раз, другой и взгляд отвела, будто по делу, на бумаги под рукой на столе глядючи.

    -- Вы уж извините, Александр Демьяныч, -- заворковала, -- что оторвала вас от дел ваших военных, да только вопрос такой, что обсудить его не спеша надо.

    Голосочек у нее звонкий, как у актрисы Ладыниной в кинофильме "Свинарка и пастух", а вот ручки-то не такие, как у актрисы, погрубее чуть. Из народа в начальство выбилась, ручки не соврут.

    И начался тут их первый разговор. И был этот разговор про... навоз. Жизнь везде вокруг хотя и была хорошей, потому что без войны, но все же была тяжелой, потому что после войны никто на зарплату, даже начальник дистанции, не выживал. Потому огороды держали. А в огородах известно что -- картошка. Но падь, где поселок стоял, как уже говорилось, и ста шагов в ширину не будет. Потому жители устраивали-разрабатывали огороды на солнечном склоне гор, где земли как таковой вроде бы и вообще нет -- глина да труха каменная, да еще крутизна такая, что когда кайлой машешь, твердь разрыхляя, ноги надо особой скобочкой держать, чтоб не скользить. И ничего б не росло на этой щебне, если б не навоз.

    У старшины Нефедова в гарнизоне три лошади -- всю зиму навоз скапливали в специальной пристройке при конюшне, а по весне... Тут уж кто как успел да сумел. То есть не всегда по справедливости. Пообщавшись с народом, Лизавета эту несправедливость с ходу просекла, хотя никто на старшину не жаловался, да и друг на дружку никто не жаловался, что, мол, такой-то вот подъехал к старшине да ухватил, -- ничего такого в разговорах не было. Однако ж, как Лизавета выяснила, всякую весну получалось одно и то же: у кого огород в пади, то есть на настоящей земле, тому гарнизонный навоз мог перепасть, а у кого еще и на горе -- тому крохи да остатки. В общем, непорядок, потому что на гору лезут, у кого семья большая и падинского огородика никак не хватает, чтоб прокормиться.

    У Лизаветы под рукой на бумаге план расписан. Старшина ознакомился и ни к чему даже для формы придраться не смог. И когда только успела черноглазая все эти огородные тонкости пронюхать? Одобрил и даже великодушно признался, что иногда свою служебную корысть имел, раздавая навоз: молочко для солдат подешевле выговаривал или ту же картошку, если завоз срывался, или хариусом свежепойманным обзаводился -- солдатам-то ведь некогда с удочками стоять... Короче, разговор получился ко взаимному согласию и удовольствию. Только почему-то этот разговор никак закончиться не мог. Все вроде бы оговорили -- и вдруг по новой о том же самом. Навоз, конечно, важный предмет, но, с другого боку, это все ж обыкновенное лошадиное г... Задать бы какой вопрос за жизнь, но оба настроились на деловой разговор, и никто первым с этого тона спрыгнуть не решался. Однако ж старшине не впервой такие задачки решать. Нашел ход. Предложил: а не пожелает ли Елизавета Матвеевна самолично взглянуть на тех самых лошадок, которые, так сказать, обеспечивают огородные урожаи? Елизавета Матвеевна подумала и пожелала. Ну как бы только убедиться, что действительно лошадки в наличии и что им природой предписано, то они и исполняют...

    Пальтишко свое, в Слюдянке на заказ шитое, в талию и с узким каракулевым воротничком в лад модным тогда трофейным немецким, накинула, не застегиваясь, и сказала вроде бы еще и делово, но уже чуть-чуть и по-свойски: "Ладно, ведите, показывайте ваших лошадок. Мне потом все равно в падь идти с людьми встречаться".

    Когда на крыльцо вышли и пока постояли там немного, щурясь на солнце, что висело уже над Байкалом, пока о сроках, когда лед сойдет, говорили, пока не торопясь поднимались к железнодорожной насыпи по некрутой тропинке, проложенной-протоптанной наискось, -- все это еще не имело никакого значения. Но как только объявились на путях рядышком -- локоть к локтю и ее бровки на уровне его погона, так с этого момента и началось событие для поселка, потому что хотя и неизвестно, кто первый заметил их, но кто бы ни заметил, любой сразу же и сказал себе, что эти двое -- пара, и поскольку каждый из них сам по себе не прост, то на месяц-другой будет о чем посудачить и мужикам, и бабам, и даже шпане поселковой. К тому же словно по заказу именно в этот день совершил старшина Нефедов свой подвиг, о котором Лизавета пока еще не знала, но узнала скоро от первого, с кем встретились на дороге, перейдя железнодорожные пути.

    Этим первым оказался бывший фронтовик Егор Непомилуев, по причине контузии наполовину потерявший слух, но сохранивший силушку, что от природы и породы. До войны работавший машинистом дрезины, теперь он заведовал кузней, где слух не требовался, но только глаз да сила. По росту старшине равный, но вдвое шире в плечах, завидев старшину, он еще за пять шагов раскинул громадные свои ручищи и прокричал, как обычно кричат все глуховатые:

    -- Ну ты и отличился, старшина! Ну молодцом! Это сколько ж бед могло случиться, ребятня ж кругом! Это ж надо -- одним ударом! Повезло али опыт имел?

    -- Повезло, наверное, -- отвечал старшина, с трудом совмещая громкость голоса и душевную скромность и крепко пожимая при этом мускулистую ладонь Егора Непомилуева. -- Отродясь бешеной собаки не видел. Так что даже испугаться не успел.

    -- Испугаться -- это ничего, это можно. А вот что не растерялся, это, я тебе скажу, не всякий...

    Теперь он с запозданием обратил внимание на Лизавету, но, по глухоте не прознавший про нового председателя сельсовета, лишь головой кивнул и по новой пошел нахваливать старшину, который, чувствуя неловкость, хотел Лизавету представить как положено, да никак не мог встрять в крик кузнеца...

     

    И тут вот как не сказать несколько слов о фронтовиках вообще, как они мне с детства запомнились. Ведь этот самый Егор Непомилуев, несколько лет проведший рядом со смертью, искренне восхищался поступком старшины, словно ничего более героического в жизни не видел. Таких, вернувшихся целыми и нецелыми, их у нас в поселке было, может, около десятка, все детство мое прошло рядом с ними, но ни одного случая в памяти, чтоб кто-нибудь похвастался или, не хвастаясь, просто пооткровенничал бы о своей фронтовой жизни. Еще удивительней, что и мы, мальцы, с упоением смотревшие фильмы про войну, большей частью фильмы "липовые", мы, все детство проигравшие "в войну", -- опять же не припомню, чтоб кто-нибудь из нас обратился с вопросом: "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." Эти самые дяди рядом с нами сидели на лавках в клубе, вместе с нами смотрели бравые военные фильмы, фильмы про себя, в сущности, и фильмы им нравились, будто они не про ту войну... Или, возможно, была в этих фильмах некая особая, "добрая неправда", помогающая если не забыть, то хотя бы не зацикливаться душой на пережитом...

    Лет через двадцать, уже сознательно не пропуская мимо себя ни одного из фронтовиков, наслушался я всякого разного про ту нашу великую и дикую войну. Рассказывали охотно, порой словно исповедуясь. Но это через двадцать лет. Тогда же, в сороковых, пришедшие с войны были так же несловоохотливы, как и те, кто в пятидесятых возвращался из других мест...

     

    Апрельский день меж тем уже вовсю, как ему по календарю и положено, исполнял весну, насыщая воздух теплом и особыми весенними запахами. Насчет особости запахов не случайно сказано. Над самим поселком все склоны гор давно облысели. Хотя железнодорожникам и положен уголь для отопления, но на растопку все равно дерево требуется -- вот и порубали березы да сосны по склонам, снег там к апрелю только в скальных щелях сохраняется, но, проникнув и туда, весеннее солнце постепенно истончает межскальные сугробы, и они даже не ручьями -- просто парной мокротой сползают по склонам, и как раз по тем склонам, где разделаны вспомогательные огороды. А на огородах что? Да все тот же навоз.

    -- День-то какой! -- говорит Лизавета, щурясь на солнце и с наслаждением вдыхая особый, весенний запах.

    -- Да-а... Надо же... -- отвечает старшина, разглядывая Лизавету.

    Лизавета не девочка, все знает о мужиковых погляделках. Говорит с притворным укором:

    -- Не помните вы меня, Александр Демьяныч. А ведь мы с вами и вальс танцевали, и "просо сеяли".

    -- Ну как же... -- бормочет старшина, но разводит руками и признается: -- Не помню. Вы же, извиняюсь, тогда совсем малолеткой были.

    -- Так мы идем лошадок смотреть или как?

    В работе с комсомолом научилась Лизавета всяким пустяковым приемам, вроде того, как надо суметь вовремя сменить тон в разговоре и взглядом перемениться. А мужики вообще, как говаривала одна райкомовская тетя, они и до старости все одно -- комсомольцы.

    По прямой тропинке карабкаться не стали, несолидно. Прошли по падинской дороге, свернули на дорогу к гарнизону и по ней шли не спеша, молча. Молчание затянулось, но, к счастью, еще сверху завидев их, выбежал навстречу сержант Коклов и, зыркая глазами на Лизавету, браво доложил, что никаких происшествий, что солдаты с ночной смены спят как положено, что все остальные при деле согласно нарядам.

    -- На конюшне кто? -- строго спросил старшина.

    -- Ефрейтор Мезенцев, -- отвечал Коклов, уже с откровенным любопытством пялясь на Лизавету.

    -- А ну, веди нас туда.

    Для сержанта происходящее -- событие. Все солдаты, конечно, знали про успехи своего старшины на бабском фронте. Но чтоб приводить бабу в гарнизон -- такого еще не случалось. Не дай Бог, женится да в гарнизоне осядет. Тогда прощай ночные самоволки.

    Ефрейтор Мезенцев, щурясь на раскрывшуюся дверь конюшни, браво доложил старшине о полной готовности лошадиного состава "к труду и обороне". Старшина подошел к лошадям, погладил по шее каждую, наклонился около одной, мягко похлопал ладонью по ноге. Лошадка послушно выдала копыто. Убедившись, что с подковой все в порядке, старшина поднялся, предложил Лизавете:

    -- Как вы есть гостья, имеете право побаловать их овсом. Ефрейтор! Ведро!

    Ефрейтор кинулся в пристройку, оттуда появился с ведром, полным овса. Подал Лизавете. Все три лошади по породе "монголки", приземисты, ширококопытны, длиннохвосты -- обычные таежные работяги. Овес поглощали с достоинством, судорожно вздрагивая длинными, но аккуратно подстриженными гривами.

    Из конюшни вышли, а тут уж и весь взвод налицо, кроме тех, кто по тунелям на дежурстве. Без команды выстроились в линеечку, сержант Коклов опять что-то доложил, а после команды "вольно!" не разошлись, стояли и пялились и перешептывались. Старшина предложил осмотреть еще и красный уголок, и Лизавета согласилась. Нигде ей такого приема не оказали. Разве только в школе, но там было все же не то, там была ласка, а здесь уважение. И не то чтоб уважение важней ласки, просто ей, нынешней, без уважения тоскливей было бы в дело впрягаться. Такая уж особенность железнодорожной жизни -- все в ней расписано по пунктикам, кто на каком деле, кто перед кем ответчик, и сельсоветство, оно как бы сбоку, знай регистрируй молодоженов да покойников. В обычных поселках -- там, например, по землеустройству сколько дел. А здесь все, что вокруг, есть собственность железной дороги: и земля, и дома, и постройки. И все вопросы, если где что не так, решаются в кабинете начальника дистанции пути, потому что вся жизнь железнодорожника, кроме рождения, свадьбы и смерти, приписана к рельсам да шпалам, и за то всем железнодорожникам положены разные льготы. Например, в отпуск бесплатный проезд в любой конец страны и много еще чего.

    Лизавете, чтоб себя уважать, надо в деле проявиться, а это не так просто, если люди от тебя никакого дела не ждут и смысла в твоей должности не углядывают. И сейчас вот, когда бок о бок с красавцем старшиной проходила мимо солдатского строя, так-то вдруг сердчишко взыгралось гордостью, хотя и, понятно, нипричемной, но уверилась -- она еще докажет всем свою нужность при железной дороге, потому что, как ни приписывай жизнь к делу, все равно жизнь человеческая больше любого самого большого и важного дела, надо только к жизни внимание иметь...

    Но, может, все вот так думанное было сплошным обманом для самой себя, а не обманом, но сущей правдой было обыкновенное бабство, ведь в сей час стелился перед ней тот, о ком когда-то и мечтать не смела и постыдно нутром дрожала от одного его прикосновения на танцах да играх. Однако ж и такой поворот мыслей на поступь лизаветину не повлиял, и когда старшина ей дверь в казарму распахивал, входила павой. Но всю павность как ветром сдуло, когда огляделась в прихожей-переобувной. Вдоль стены двадцать маленьких самодельных тумбочек, на каждой вакса и щетка, а на ребрах верхних досок фамилии солдат. Но это что! Сапоги только в нескольких тумбочках -- надо полагать, это обувь тех, кто с ночного дежурства и сейчас в постелях. А в остальных тумбочках самые настоящие лапти. Лизавета догадалась, что это именно лапти, спросить хотела, но, на стену глянув, совсем уж несолидно расхохоталась. По белому черными буквами в аршин было написано: "Сапоги -- зеркало солдатской души!" Аж подгибаясь хохотала, припомнив давнюю страсть старшины Нефедова к сапоговому блеску.

    -- Это кто ж придумал-то? -- спросила, обернувшись к хмурному старшине.

    -- Сержант Коклов, -- пробурчал старшина, косясь на лозунг. -- Никому не смешно, а вам смешно...

    -- А лапти?..

    -- Тоже смешно, что ли? Лапти рядовой Семякин... Мастер... Всех обучил. Так об чем смех, позвольно спросить?

    -- Нет, -- отдышалась Лизавета, -- лапти -- это здорово. Обязательно запишусь в ученики. А вот лозунг, прямо скажем, не того...

    -- Почему ж это? -- не на шутку оскорбился старшина.

    -- Ну, не знаю... Душа и сапоги... как-то не вяжется... А если кто-то вообще босиком, так у него и душу не почувствуешь? Зеркало души -- глаза, это Чехов... Вам, конечно, виднее, но лично я бы сняла. И начальству вашему может не понравиться...

    Далее, чтоб с лица старшины хмурость изъять, нахваливала все, как могла, благо порядок во всем был образцовый. Особенно в специальной полоскальне портянок. Никакого дурного запаха. И в красном уголке -- на стене большая картина: Ленин и Сталин на скамеечке в Горках, иркутский художник рисовал по заказу округа, а попала не куда-нибудь, а в этот маленький гарнизончик. Ленин и Сталин оба ну такие... такие... как родные будто. Во всех учебниках эта картинка есть, но там по мелкоте не разглядеть... А здесь... У Лизаветы даже слезы подступили к глазам, и к старшине какую-то особую нежность почувствовала, за руку его взяла, к плечу прислонилась, а подумала не о нем. Другие народы... как они живут без таких вождей... Это же сиротство... Не сознают, наверное... Ведь вот прожила же она жизнь без отца и матери и даже что с ними случилось, толком не знает...

    Лет семь было, маленькую родинку на плече расковырять пыталась, Глафира, тетка, по рукам отшлепала: нельзя ковырять, кровь потечет -- не остановишь, помереть можно. Вот! Нельзя ковырять! Жить надо. И жить надо правильно... И в том не придурь, а закон. Самый главный. По нему всенародное счастье образуется. Но людей много, и все разные, то один не в ногу, то другой. Не по вине -- по невниманию да бестолковости. Людям помогать надо. Собственным примером...

    Тут от старшины откачнулась, потому что он словно закаменел от неправильного понимания ее чувств. Откачнуться-то откачнулась, но в тот же момент и подумала, что выйти б за него замуж -- и вот оно, абсолютное счастье, потому что и для сына Кольки такой бы отец -- в самый раз. И так нестерпимо вдруг захотелось ей этого самого абсолютного счастья, что слезы уже не подступили, а выступили на глазах. Повернулась и сквозь одни двери, другие, третьи -- и на улице, а тут солнце полыхнуло из синей высоты, и старшине, поспешившему за ней, понятно, что это солнце весеннее причина ее слез, а не какая-нибудь бабская глупость.

    Не специально, конечно, но только по простому стечению тропок вокруг гарнизонных помещений оказались они оба на том самом месте, где обычно по утрам старшина Нефедов являл себя жителям поселка. Теперь же явились они оба рядышком, а время было как раз обеденное, станционные рабочие и служащие спешили по домам, и всякий, проходящий падинской дорогой, вверх на гарнизонную площадку глянув, останавливался и рукой махал одобрительно, а старшина в ответ руку к козырьку: дескать, да, такие вот дела нынче, и против таких дел ничего не имею, а, наоборот, в полном согласии.

     

    Откуда-то мне известно об этой сценке-картинке, хотя сам не видел, но в памяти есть, и чудно, что память способна на такие проделки -- сотворять картинки прошлого и пристраивать сотворенные в ряд с прочими, истинно виденными так, что потом уже и не разобрать, где какие. И вот они друг за дружкой: сперва старшина один во всей свой бравости на фоне надбайкальского неба, а вот уже и не один, а с председательшей, и эта картинка так же отчетлива во всех деталях, и я готов допустить, что просто не помню своего присутствия, то есть не помню себя, смотрящего на эту сценку...

    5

    Сошел лед с Байкала, выполняли программу весенние ветра, что рождались в послеледовых волнах моря и, устремляясь в пади, распадки и всякие межскальные щели, выдували оттуда весеннюю затхлость, пробуждая и понуждая землю к работе -- к сотворению новой жизни. И сперва только подснежники кое-где, но потом как поперло, поперло, неделя сроку всего лишь, а не узнать места -- что на солнечных склонах, что на теневых. На солнечных ложбинках-полянках такая пестрота разнотравья, что иная корова, забалованная изобилием кормежки и отсутствием комаров (всегда с Байкала ветерок), на такую полянку выскочив, истинно дурела от цветов и запахов, стояла, рогатую свою башку опустив, жевать перестав, и пялилась, пялилась, то ли дивясь, то ли пугаясь...

    А на засолнечных склонах, там тяжелая, густая зелень бадана и брусничника, там еще долго и сыро, и влажно, и пустынно -- ни человеку, ни корове там делать нечего после того, как отцвел багульник, и я запомнил обиженность северных распадков, что с полудня уже в тени и невнимании, и, когда в конце лета, как и все, спешил на эти склоны "по бруснику", обязательно извинялся, невсерьез, наверное, но, помню, оправдывался, и оправдания мои принимались, потому что с неполным ведерком не возвращался никогда.

    А под горами в раскат весенний Байкал, толком еще не проснувшийся после зимней спячки, белесый, бесшумный, бездвижный, знать, лишь припоминающий про свою работу -- гонять волны по просторам, стучаться в скалы, обхаживать береговые камни и радовать людей на берегах переменчивостью натуры.

    Не знаю, у кого как, но моя детская память -- это картинки. Однажды надумал их пересчитать, но как только считать начал, они вдруг увеличились числом, важные стали мешаться с неважными и из цветных превращаться в черно-белые. Тогда понял, что память насиловать не следует, она сама себе закон и по этому закону отбирает нужное и дарит, когда душа просит подарка.

    Есть меж тех подарков один, самый ценный-бесценный, который с годами превратился в символ всяческого добра, в эталон красоты жизни вообще, то есть не чьей-то человеческой, но жизни всякой, если понимать ее по высшему смыслу, а не ковыряться в частностях.

    Было и случилось это в дни того самого лета, о каком и идет рассказ. Болтался я без проку по любимой мною Китайской пади, где из года в год на полянах в эти времена цветов разных намешано-перемешано: белянки, жарки, колокольчики -- будто кто-то по весне семена в кулек накидал, а потом горстями веером разбрасывал. Выйдешь на поляну, стоишь, как та корова, и ни о чем не думаешь, потому что не надо, потому что так хорошо, что в думанье никакой нужды нет... стоял вот так однажды, и вдруг -- тихие голоса в ольховнике в конце поляны. Шмыгнул в кусты, затаился и вижу: вышли из ольховника старшина Нефедов и новая председательша сельсовета. Медленно вышли, тихо, друг друга за руки держа. Цветы на поляне все на высоких стеблях, потому через поляну они не шли, но будто плыли -- проплывали мимо меня, и такие были у них хорошие и красивые лица, что я испытал в сей момент тоскливейшую зависть, которую, конечно же, понять не мог и только дивился силе ранее неведомого чувства...

    На председательше было светло-зеленое платье с длинными рукавами, а на шее галстуком платок повязан, наверное, шелковый, потому что колыхался, как и цветы вокруг них. А старшина как всегда: ни одной складочки на гимнастерке под ремнем, пузыри-галифе (только их и видно над цветами) отутюжены в тончайшие стрелочки, фуражка лишь чуть-чуть набок и из-под нее вихорок русый...

    У Тургенева известно как: "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий..." Под классиков не подстраиваясь, все же скажу, что ямы, в которые бросала меня жизнь, порой бывали столь глубоки и беспросветны, что от "раздумий" становилось и того горше, совсем невмоготу, и тогда автоматически включалась моя система защиты -- закроешь глаза и видишь картинку: по Богом разукрашенной поляне, взявшись за руки, идут два прекрасных человека, идут медленно, постепенно удаляясь, но не исчезая вовсе, идут ровно столько, сколько нужно, чтобы в душе моей восстановился тот единственно необходимый порядок, при котором можно продолжать жить, уважать жизнь и желать ее...

     

    Двадцатого июня должны были состояться учебно-показательные стрельбы с участием солдат ближайших гарнизонов. Для мальчишек поселка событие чрезвычайное -- неслучайно же я запомнил дату. Уже с восходом вся шпана была на ногах. Нужно было успеть занять потаенные места на склонах гор -- после десяти падь перекроют так, что не прошмыгнуть ни низом, ни верхом, а если кто и прорвется через оцепление, а потом пойман будет, того приведут к родителям, передадут с рук на руки с выговором за неприсмотр, потому что за два-три дня всех специально оповещают, чтоб детей в падь не пускать и глаз с них не спускать. Родители на предупреждения ноль внимания, потому что стрельбы не первый раз и никогда ничего не случалось.

     

    Нужно сказать, что у нас вообще ничего страшного не случалось. Я не помню, например, чтоб кто-нибудь утонул или попал под поезд. Ничего дурного! Мое детство проходило в раю. По крайней мере, я так сумел его запомнить и, чтобы память не испытывать, когда приезжал в родное место и когда встречался с односельчанами в других местах, разговоры свои таким образом выстраивал, что ничего противоречащего моей памяти не возникало, но, напротив, укрепляло в правоте ностальгии по утраченному раю.

    Кто-то скажет: неправильно, кто-то скажет: надо трезво смотреть на вещи, что память не должна быть избирательной, что правильно понятое прошлое -- ключ к пониманию настоящего. Но я на этих страницах делюсь не пониманием, но исключительно чувством, каковое с пониманием не совпадая, ему, однако же, не противоречит. А как такое возможно -- это уже другой разговор.

    В детстве своем особо голодным я не бывал и особо голодных вокруг себя не видел... Или пусть -- не замечал. А все страсти, пристрастия и интересы наши были связаны с тем, что дано было задарма: Байкал наш расчудесный, тайга, скалы, ягоды, грибы и орехи -- знай бери, всего не выберешь. А деньги, положим, нам бывали нужны только на кино -- раз в неделю.

    Возможно, кто-нибудь из сверстников не согласится с моим столь оптимистическим восприятием нашего детства, допускаю такое, но допущение само по себе, как говорится, еще не факт, и одно дело -- знание, а другое -- мнение. Люди во все времена о своем времени знали достаточно, однако не знание, а именно мнение, то есть то, что кажется, оно управляло бытием и отстраивало его причудливые очертания на радость или на горе и самым мнительным, и тем, кто гордился своей упрямой приверженностью к знаниям, и еще не известно, кому горше жить -- знающим или мнящим, потому что зачастую выживание напрямую связано с восприятием прошлого. Оттого несчастное детство -- это, возможно, такие, как у нас говорили, грузила, которые душу по жизни как по дну волокут, за всякий донный хлам цепляя и надрывая натяжением.

    К счастью, у меня не так, и в том уже счастье. Этот вот день летних стрельбищ, к примеру, каким он помнится... Слева, если лицом к Байкалу, -- солнечные склоны пади с коричневыми скалами и желтыми соснами в распадках; справа -- густая зелень осинника от подошвы до вершин; меж вершинами светлая синь июньского неба; впереди до горизонта -- темная, колдовская синь Байкала; а в центре всей этой дармовой красоты кто? Да я сам собственной персоной! Это ли не воспоминание о рае?

    Между прочим, с гордым сочувствием предполагал всегда, что только дети серых коммуналок способны восхищаться бредом красок всяких там авангардистов. Мой художественный вкус прост: если не узнаю жизни, с презрением отворачиваюсь -- не можешь воспроизвести красоту Божьего мира, так и скажи честно, а не пудри мозги. А мне в ответ, дескать, при чем здесь Божий мир? Здесь отражение личного внутреннего состояния! Ага, говорю, это когда запор -- одна палитра, а когда понос, то все наоборот? Не финти, мужик, меня не обманешь! Я ведь на Байкале вырос, видел, помню и знаю, что есть красота добрая. Она вокруг. Но есть и другая. Скажем, дали человеку под глаз кулаком, у него, как и положено, цветные искры из глаз посыпались. Человек проморгался -- и бегом к "холстине", скорей эти искры "запечатлять". Потом всякий раз как кулак увидит, так и вдохновляется. А другой, глядишь, стоит пялится и мучается: где я такое уже видел? И нет чтобы вспомнить, когда последний раз по морде получал. Короче, нам такой красоты не надо!

     

    Но вот уже у последних домов поселка появился строй солдат с винтовками за плечами. Самих-то солдат еще было не шибко видать, дорога падинская петляла меж кустов, деревьев и огородов, но сквозь кусты и плетни просверкивали на солнце звезды на пилотках и штыки на винтовках образца тысяча восемьсот девяносто первого, знаменитых трехлинейках, о которых старшие ребята знали все, а мы, шантрапа поселковая, никак не могли взять в толк насчет трех линеек -- для чего они и где помещаются. Догадывались, что линейки -- это чтоб пуля прямо, как по линейке, летела. Но скажи такое старшекласснику, щелкнет по носу, развернет и коленкой под зад, будто сам четвероклашкой не бывал, будто не готовился партизанить против япошек, отыскивая в скалах пещеры и проходы секретные, будто не бегал по поселку с палкой и веревкой на палке, воображая себя солдатом с винтовкой.

    Меж тем уже строй вывернулся на прямой отрезок падинской дороги, и дух захватывало, как браво топали солдаты -- ух! ух! -- все в ногу, а впереди старшина, только сапоги поблескивали.

    Солдаты строем по двое, в этом месте дороги по четыре они не поместились бы, а по деревне именно так шли -- по четыре, потом перестроились. В первом ряду сержант Коклов с пулеметом в руках. Про этот пулемет мы все знаем: что солдаты зовут его "козликом", потому что он на двух ножках, что в диск помещается сорок семь патронов, которые и к винтовке подходят. А стрельба из "козлика" будет самым интересным зрелищем: те солдаты, что засядут в дальних окопах, будут веером поднимать мишени с нарисованными фрицами, а пулеметчик станет косить их, а фрицы попадают, как взаправдашние, один за одним. А грохот в пади будет такой, будто скалы рушатся. Мы же, не страшась возможных рикошетов -- это если какой солдат вместо мишени в камень попадет, а пуля заверещит, как от боли или от обиды на солдата, и замечется по пади, отыскивая нас, попрятавшихся на склонах за камнями и деревьями, -- а мы, ее вовсе не боясь, повысовываемся все из своих укрытий, и девчонки, которые за нами еще в поселке увязались, будут восхищаться нашей смелостью, жмуриться, уши ладошками затыкать, а которые даже и визжать начнут, потому что вообще визжать любят, к месту и не к месту...

    Прошел час, все давно были на своих местах, первая семерка солдат уже залегла с винтовками в неглубоком окопчике, подложив под винтовки куски мягкого дерна, а на другой стороне встали в рост фрицы в рогатых касках, но команды стрелять не было, чего-то старшина суетился больше обычного -- мы заждались. И вдруг услышали цокот копыт по камням: двое военных скакали на гарнизонных конях от поселка в сторону стрельбища. Солдаты и старшина тоже услышали цокот -- дорога-то падинская вытоптана до материкового камня -- и засуетились еще больше, а старшина вообще на дорогу выскочил встречать скачущих. Тут и мы разглядели: это примчался главный начальник над солдатами всего нашего дорожного участка капитан Свирский, что жил в Слюдянке и к нам заглядывал редко, только по особым случаям. А второй был старлей Бесфамильный, прямой начальник старшины.

    Капитана Свирского все мальчишки поселка презирали, и у этого презрения была забавная история.

    В нашей школе великие праздники, такие, как Седьмое ноября или Первое мая, отмечались очень торжественно. Ученики всех классов готовили концертную программу с песнями, стихами и плясками, сценки всякие разыгрывали, пирамиды строили... Пирамиды -- это когда по команде физрука дяди Кости: "и раз!.. и два!.. и три!.." -- мальчишки и девчонки запрыгивали друг другу на плечи иногда аж в три ряда, головами упираясь в самый потолок сцены нашего клуба, и пели или декламировали что положено. Был и еще один день в году, который, конечно, не праздник, но концерт школа давала поселку обязательно, -- день смерти Ленина. Как мы все любили Ленина -- кто в наше время не жил, тот не поймет. Больше Ленина любили только Сталина.

    Так вот, еще до того как в поселке впервые объявился капитан Свирский, наша учительница истории Надежда Ивановна разучила во всех классах, и даже в начальных, одну песню, которую все сразу полюбили, -- песню про смерть Ленина. И каждый год двадцать первого января концерт в клубе начинался с того, что на сцене выстраивали пирамиду и сначала те, кто на сцене, а потом и все в зале пели эту печальную песню, от которой некоторые девчонки даже носами швыркали. Слова помню лишь частично:

    Умер тот, кто на своих плечах
    Нес всю тяжесть трудовых кварталов.
    Ленин умер, Ленина не стало.
    Не услышим больше голос Ильича.

    А дальше были такие строки:

    Умер наш любимый КАПИТАН.
    Умер тот, кто каждый день был с нами.
    Разве можно выразить словами
    Скорбь великую трудящихся всех стран!

    Дело в том, что в те времена все железнодорожники тоже были военными, хотя и не настоящими. Но все носили форму и имели звания. Все -- от дежурного по станции до начальника дистанции пути, который был майором. Инженеры-путейцы -- как правило, лейтенантами и старлеями. Но ни одного капитана!

    Дети войны, мы, конечно, во всех званиях разбирались, но тем не менее так уж получилось, что звание капитана было в нашем сознании повязано с именем Ленина. И когда пошел слух, что в гарнизон приехал какой-то капитан, самый главный над всеми солдатами, мальчишки обложили солдатский барак с самого утра, чтоб посмотреть на человека, у которого такое же звание, что и у Ленина. И что же они увидели? Или, точнее, услышали?

    Вышли из хоздвора Свирский, Бесфамильный и старшина Нефедов, и этот самый капитан понес почем зазря старлея Бесфамильного. За один раз мальчишки услышали столько нехороших слов, сколько от наших поселковых мужиков за год не услышишь. Бесфамильный крутил шеей, руками махал -- все оправдывался чего-то. Зато чуть в сторонке стоял наш любимый старшина, и не по стойке "смирно" стоял, а расставив ноги и с руками за спиной, и смотрел на капитана, как будто его в упор не видел.

    А вечером того же дня (а была это суббота) повели капитана-позорника в баню. Баня -- на дамбе над Байкалом, и все мужики, как обычно, из парилки с разбегу в Байкал бултых -- привычное дело. А капитан по камням сполз до воды, ногой пощупал и назад. А ведь здоровый мужик-то, покрупней старшины нашего, хотя ростом и пониже. Короче -- стыдоба.

    И тогда кто-то из мальчишек пустил слух, что капитан этот не кто иной, как японский шпион, и звание себе припогонил, чтоб Ленина опозорить. С тех пор промеж собой мальчишки если говорили про капитана, то ни звания, ни фамилии не употребляли, а просто суживали пальцами глаза -- дескать, это тот, который узкоглазый, то есть японский шпион. Хотя, конечно, никакой он был не узкоглазый, а скорей даже наоборот...

    И вот нынче этот противный капитан, приехавший, видать, вместе со старлеем Бесфамильным утренней "мотаней", объявился на стрельбище, чтобы всем настроение испортить, только, похоже, сперва еще сам не знал, к чему прицепиться, потому что после доклада старшины взобрался на высокий пологий камень позади окопов, там уселся, папироску покуривая, и наблюдал, как солдаты готовятся к стрельбам.

    Дежурный солдат продудел в горн сигнал -- это чтоб все, кто мишени ставит на другой стороне, как положено, попрятались, -- и через минуту-другую началось!

    Не помню, нравилась ли нам в то время музыка какая-нибудь. Наверное, какая-нибудь нравилась. Но звуки выстрелов нас в прямом смысле слова пьянили. Завораживали. Непоседы и забияки, мы целый день могли сидеть в наших схронах не шелохнувшись и слушать этот замечательный грохот, от которого взволнованная душа возносилась к вершинам скал, что над падью, над нами, упирались прямо в облака. А если еще совпадали несколько выстрелов и получался настоящий залп, то сердца наши обмирали от восторга, становилось трудно дышать и появлялось неукротимое желание выскочить из укрытия, кричать во всю глотку, прыгать и руками махать, и кто прятался подальше от места стрельб и кого поймать было трудно, так и делали: выскакивали, прыгали и кричали "ура!". А когда начинал стрелять пулемет, тут уж вообще! Мы становились совсем ненормальными; если у кого в руках палки были, изображали, будто это пулемет, строчили друг в друга -- та-та-та, кто-то опрокидывался на спину, притворяясь убитым, но не надолго, скоро снова оживал и строчил, и гранаты -- камни -- кидал...

    Война была для нас, ее не знавших, величайшим праздником души. Очередной раз отыграв в войну, мы, ей-богу, становились чуть лучше... На какое-то время, конечно. После дня стрельбищ мы, например, несколько дней не дрались и не ссорились, не воровали петарды у путевых обходчиков и не дергали тормозные цепочки под вагонами, не стравливали собак и петухов. Но зато потом...

    Этот же день стрельбищ -- не зря я число запомнил -- закончился совсем необычно. По правилам отстреляться должны были все солдаты, в том числе и те, что еще с ночи были на постах у тунелей. И вот в группе подходивших на стрельбы солдат мы с наших скальных "верхотур" увидели и, конечно, сразу узнали новую председательшу сельсовета, ведущую за руку своего пацаненка, который еще и в школу не ходил. Мы такого не помнили -- чтобы на стрельбах присутствовал кто-нибудь из гражданских, и уж тем более женского пола. Но знали, что то ли старшина "сдыхает" по председательше, то ли она по нему -- в общем, ходят. А мы не то чтобы были против, мы тревожились за старшину: как бы он от этой ходьбы "убывать" не начал. Иначе говоря, за образ беспокоились.

    А тут что получалось? Тетка, видимо, не знает, что ей не положено проходить дальше оцепления. Не знает и прет и сейчас старшину подставит под японского шпиона! В честной тревоге мы все повысовывались из своих укрытий, даже те, кто близко, кого солдат оцепления запросто поймать может. Только всем было не до нас. Вот старшина как-то непривычно головой закрутил, и только председательша вышла на тропку к первому ряду окопов, тут он ей навстречу шажищами, притворно руку к козырьку, дескать: "тетя мотя, куды прётя и пошто суды идётя, когда я вас сегоды впервой вижу..." Это мы так воображали, потому что голосов не слышали. Японский шпион тоже слез со своего камня, по заду себя хлопнул, гимнастерку по ремню подтянул и, как-то странно дергаясь, будто танцевать собирался, подался за старшиной. Старшина ему что-то сказал -- наверное, про председательство, потому что тот плечи смешно подтянул к шее и козырнул и, смотрим, надо же, пригласил ее пройти к окопам, тропу уступил, а когда она прошла с пацаном, старшину кулаком в бок ткнул и что-то ему на ухо, а старшина только отмахнулся. И дальше вообще все пошло не по правилам.

    Про солдат офицеры и старшина будто забыли, окружили председательшу, чего-то говорили все трое, руками размахивали, а она только уши затыкала от выстрелов и головой качала. Потом, когда лежавшие на позиции солдаты отстрелялись, который шпион и старлей Бесфамильный взяли у солдат винтовки, перезарядили их и давай с колен пулять по мишеням. Старшина, видать, не выдержал, схватил винтовку и тоже -- бах! бах! Когда вдоволь нахвастались перед председательшей, один солдат в горн продудел, а там, где мишени, другой появился, с флажками в руках, и долго махал ими... Старшие ребята умели эти флажки читать, от них мы потом узнали, что метче всех был японский шпион; узнать-то узнали, да не поверили, на то он и шпион, чтобы всех обманывать.

    Председательше тоже совали винтовку, но она отмахивалась обеими руками -- и тогда что они вытворили! На отдельном окопчике справа был установлен пулемет "козлик". Так вот, смотрим, шпион и старшина подвели к нему председательского пацана, уложили около пулемета, долго ему чего-то наговаривали в уши, а потом слышим -- та-та-та! Пацан вскочил и давай прыгать от радости. Еще бы! Из нас никому такое и не снилось. Потрогать кое-кому удавалось, но чтоб пострелять... А уж мы-то знали, что у пулемета этого есть секрет -- скобочка под собачкой: если на нее не нажмешь, можешь сколь хошь давить на курок -- все без пользы. Так вот, пацан своими крохотными пальчиками вообще не мог давить одновременно, кто-то за него скобку прижал, а он только за курок дернул -- это даже неинтересно. И по этой причине -- что председательский пацан совсем малек-малявка -- мы на него зла не поимели, что по блату счастье получил, то есть как бы не в счет, -- так мы рассуждали, чтоб от зависти не издохнуть. Не издохли мы еще и потому, что этой весной новая председательша вместе со старшиной по самой справедливости поделили навоз, без которого на наших скальных огородах картошка даже ботвы не дает. А некоторым, у кого в семье мужиков нет, солдаты навоз носилками затащили на гору и от бродячих домашних коз огородиться помогли. Так что она, председательша, заслужила, чтобы стрельнуть хоть из винтовки, хоть из "козлика", но побоялась, а за нее пацан стрельнул. Так что все по правде, хотя, может, и не по закону.

    Ну а потом стрельбы продолжались по всем правилам. Винтовки... пулемет... винтовки... пулемет... Старшина и шпион уговаривали председательшу оставаться на стрельбище, но она уши от выстрелов затыкала и головой качала -- дескать, невмоготу ей такой грохот, -- мальчишку своего взяла за руку и потащила...

    К семи вечера отстрелялись последние, только что пришедшие с тунельного дежурства. И как только стрельба прекратилась и солдаты начали сворачивать все стрельбищное хозяйство, мальчишки со всех своих потаенных мест повылазили и обступили их, надеясь стащить гильзы, которые солдаты собирали, чтоб сдать по акту, как положено. И тут уж кому как везло, но кому-то везло обязательно, десятка гильз солдаты обязательно недосчитывались, и потом, как мы знали, составлялся специальный документ о потере гильз. Нынешнее появление председательши на стрельбище как-то поломало общий порядок, хоть она и ушла рано, и мне лично удалось стащить аж четыре гильзы, одну из которых обнаружил лет через двадцать в старом чемодане со всяким хламом и потом отчего-то хранил ее долго... И всякий раз, когда жизнь выкидывала мне коленца, доставал, смотрел и добрел к жизни душой в благодарность за счастье детства. Ведь далеко не всем моим сверстникам так повезло.

    6

    Колька сидел у ручья на корточках на плоском камне, одним краем уходящем в берег, а другим под воду. Ладошку погрузил ребром поперек течения и смотрел, как озабоченная внезапной помехой струя топорщится, бурлит-ворчит, вздымается, намереваясь в отместку примочить рукав его рубашки.

    Ручей для Кольки -- тайна, с которой он никак не может разобраться. Со всем остальным вроде бы ясно: дерево, к примеру, оно стоит, тянется и качается; камень прячется; трава крадется; скала думает; облако катится; Байкал "колыхается"... А ручей... Все говорят, будто бежит, но это же неправильно. Если бы он бежал, то и убежал бы. Но он все время здесь, под рукой. Ручей торопится -- это понятно. Да не совсем. Он как бы зря торопится, потому что никак не может кончиться. Колька уже знает, что земля -- круглая, и если бы ручей тек через всю кругловину земли, тогда просто, тогда его было бы жалко, потому что никакого смысла... Но ведь не так. Ручей где-то начинается. А как он начинается? И если начинается, то это значит, что где-то его еще нет, а где-то вот он, уже есть и сразу торопится. Чудно! А потом, в другом конце он уходит в Байкал -- вода там есть, а ручья уже нет. И это тоже чудно!

    Над головой Кольки ольха свесилась, ветерок залетел в ее густоту, и тут кто с кем заговорил -- сразу и не поймешь.

    -- Ну и чё ты торопишься? -- шепчет ветерок в ольховых листочках. -- И куда ж ты торопишься?

    -- Как куда? -- воркочет ручеек меж камешков. -- Ясное дело, в Байкал.

    -- Во дурной-то! -- хихикают листочки на ольхе. -- Так там же тебе и конец.

    -- Неправда! -- сердито брызгается ручей. -- Я стану Байкалом!

    -- Как это ты станешь Байкалом, когда он уже давно есть, а тебя-то как раз вовсе и не будет? -- ехидничает ветерок.

    -- А вот и нет! А вот и буду! Байкалом!

    -- Ну совсем глупый! -- вздыхает ветерок в ольхе. -- Если я ветерок, так я всегда -- ветерок. А ты вон только дотудова ручей, а потом тебя вообще нет, потому что там Байкал. Ой, какой глупый!

    -- Сам такой, -- отмахивается брызгами ручей, -- и некогда мне с тобой по ерунде лялякать.

    -- Ага! Схлюздил! -- радостно елозится ветерок меж листочков. -- Нет, ты постой! Давай на спор! Я долечу до Байкала, а ты, как Байкалом станешь, вякни мне чего-нибудь, а я как услышу тебя, тогда с меня в причет.

    -- Да если хочешь знать, -- отвечает ручеек в захлебе, -- когда я Байкалом стану, я тебя вот такусенького в упор видеть не буду. Когда я Байкалом стану, не смогеть тебе меня услышать, ухи полопаются. Потому что там, если хочешь знать, настоящие ветры живут, у них даже имена есть: Баргузин, например, или Култук, или Сарма, с ими и говорить стану. Так что катись колбаской! Не до тебя!

    -- Подумаешь! -- шепчет ветерок в обиде. -- Он Байкалом станет! Я, если на то пошло, если б захотел, мог бы Баргузином стать. Тогда б еще посмотрели, у кого ухи полопаются! Только мне ветерком быть шибче нравится, и все тут. Мне нашей пади хватает, я тут всю жись сам по себе, и мне по фигу вылетать на Байкал.

    -- На Байкал... на Байкал... -- без разумения шепчут листочки ольхи.

    -- Во! И эти задолдонили! -- сердится ветерок. -- И пошто таки тупые! Да ну вас!

    Отшвырнулся ветерок от ольхи так, что она всеми листочками затрепыхалась, и улетел в падь разгонять комаров -- тоже очень нужное дело.

     

    Так вот, значит, что! Ручей хочет стать Байкалом! Потому и торопится. Колька вскочил с камня, подобрал сосновую щепку, кинул ее в ручей и по камням поскакал вслед за ней к Байкалу. В одном месте, где берег зеленой полянкой, даже обогнал щепку и потом так и бежал впереди, оглядываясь и рискуя споткнуться и расшибиться, но под мост железнодорожный заскочил первым, а там десяток прыжков -- и Байкал, будто специально тихий, ни колышинки, знай себе сверкает на солнце от ног до самого горизонта, где беловатая дымка полосой другой берег перекрыла, отчего так и кажется, что Байкал, будто одеяло громадное, завернулся на небо и запрокинулся над головой. Но на небо заглядываться некогда. Колька рванул один шнурок, другой, оба оборвал, скинул ботинки и даже носки успел скинуть -- шагнул в ледяной кипяток ручья, ойкнул громко, тут как раз щепка по лодыжке чиркнула и по крохотным порожкам ручья выкатилась в Байкал, закрутилась... Колька нагнулся и услышал, как ручей по последним камешкам и радостно, и грустно зашуршал: "Приш-ш-шел, приш-ш-шел! Прощ-щ-щай!" "Почему "прощай"?" -- удивился Колька и шагнул вслед за щепкой. Ручей так долго бежал к Байкалу, что натаскал длинный язык песка. Слева и справа -- синяя темнота глубины, а тут по колено. Еще шаг туда, где щепка, покрутившись, замерла в отдыхе, и вода чуть выше колен, штанины намокли...

    -- Ты где? -- спросил Колька. -- Ты уже Байкал, да? Ты уже не можешь говорить? Потому что и мои ухи могут лопнуться, да?

    Конечно! Ручей стал Байкалом, и это запросто доказать. Если бы он просто сливался в Байкал, то когда-нибудь Байкал переполнился бы. А он уже сколько лет -- и никак! Значит, ручей не прилился, а превратился. И все, кто раньше смотрел, думали, что он просто приливается, а он все время превращается, и, наверное, ему хорошо, хотя когда превращается, о том ничего сказать не может, за чужие ухи боится.

    Вот если б он, Колька, так мог -- на время, конечно -- взять и превратиться в Байкал: лег, раз -- и растекся, и чтоб не только в длину, но и в глубину тоже, а потом захотел бы и назад стекся! Назад обязательно. Потому что ему, как тому самому ветерку, тоже нравится жить собой. И жить вообще интересно, и мама, и дядя Саша... Это же надо, как ему повезло с дядей Сашей! Все мальчишки завидуют...

    Но Колька не сразу... Он долго проверял этого самого дядю Сашу -- старшину. Чего это он к маме лепится? Все его страсть как уважают, а он, длинный, над мамой аж загибается сверху, чтоб угодить. И голос совсем не такой, как когда над солдатами командует. Подозрительно. Мама, когда подозревает, что, положим, искупался без разрешения, нахмурится, и у ней меж бровей две сердитые складки образуются. Вот однажды, когда мамы рядом не было, а дядя Саша был, Колька ладонью лицо прикрыл, нахмурился, как мама делает, пощупал пальцами -- две складки точно как у мамы, -- чтоб складки не распрямились, только руку от лица убрал и так снизу глянул на дядю Сашу. А тот ему:

    -- Ты чего на меня косишься, как фриц на "катюшу"?

    Присел на корточки. Тут ему Колька и врезал.

    -- А ты чего к мамке мылишься?

    -- Честно?

    -- Ну.

    -- Мамке не скажешь?

    -- Не скажу.

    -- А вот из-за тебя все.

    -- Как это? -- ахнул Колька.

    -- Да вот так. Папки-то у тебя нету. Факт?

    -- На войне убили.

    -- Ну и что? Одного убили, другой должен быть. Потому что неправильно. Без папки.

    Колька даже засопел от волнения.

    -- Присмотрелся, понимаешь, я к тебе, а ты ничё парень. Надо, думаю, стать твоим папкой. Ну, с тобой-то мы договоримся, я мужик-то, сам видишь, нормальный. А с мамкой твоей, скажу тебе, непростое это дело. Тут стратегия нужна. Знаешь, что такое стратегия?

    Колька головой замотал, на голос не понадеялся: почему-то иногда противная писклявость прет, хоть ладошкой затыкайся.

    -- Кузнечика ловил? Ну вот, сам знаешь. Скрадываться надо так, чтоб тень от ладошки раньше на него не упала. Испугается, скок -- и нету. Подход к твоей мамке нужен. Давно одни живете. Привыкла. А если я к ней без подходу -- хочу, мол, стать папкой для Кольки вашего, дорогая Лизавета Матвеевна, -- она гляделками хлоп-хлоп да и скажет: шел бы ты, Александр Демьяныч, по нечетной пути до самой тунели, а то и подальше. Моему Кольке и без папки хорошо. А ведь нехорошо? Ну, не совсем хорошо, так?

    Тут Колька насмелился и глянул дяде Саше прямо в глаза. Если б такой папка, это ж вообще!..

    -- Ну так вот. Значит, разговор наш секретный. Знай сопи себе в обе дырочки и будто ни о чем ни ухом ни рылом, понял?

    -- Это как -- ни ухом?..

    -- Ну, будто бы ничё не знаешь, ничё не понимаешь и вообще лопух лопухом. А я, думаю, к осени, глядишь, это дело проверну. Тогда мы ей все и расскажем, как мы с тобой загодя сговорились на доброе дело. Давай пять на секрет!

    Тут они стукнулись ладошками, как на секрет положено, дядя Саша колькину пятерню всю загреб в кулак -- ни один палец не торчал -- и сжал до боли, но Колька даже не поморщился.

    После того секретного уговора Колька уже не удивлялся, если ему предлагалось покататься на лошади, разобрать винтовку, постоять по стойке "смирно" рядом с часовым у тунели под деревянным грибком и даже -- о том и помечтать не смел! -- стрельнуть из пулемета на стрельбище! Чего ж удивляться-то, если все эти чудеса проделывает будущий папка? Нормально. Только вот мама иногда вела себя как-то странно. Нет, она не мешала дяде Саше счастливить Кольку, не мешала, но все одно -- хмурилась. Думала, наверное, что дядя Саша просто чудачит, и никак не могла догадаться, что он хочет стать папкой. Так уж хотелось ей подсказать, ну совсем невтерпеж. Порой даже злился Колька на мамину недогадливость и рот уже раскрывал, чтоб проболтаться, да вовремя спохватывался, и тогда мама говорила: "Рот закрой, а то шмель залетит и язык прокусит". Шмелей Колька страсть как боялся. В Слюдянке, где они раньше жили, шмелей не бывало... Но там вообще ничего не бывало. Байкал, положим. Вроде бы и совсем недалеко -- из окна видать. А много ли раз он бывал на Байкале? Совсем несколько и только с мамой. Чтоб до Байкала дойти, надо через столько железнодорожных путей перетопать, а поезда туда-сюда, туда-сюда, да как засвистят, аж ноги в коленках подгибаются. В этой самой Слюдянке будто вообще жизни не было, а началась она, жизнь, здесь, да еще как началась!

    А мама нет! Мама этого не понимает. Вечером придет с работы, сядет на стул, руки на коленях сложит и сидит такая прямая-прямая и будто даже не моргает и вокруг ничего не видит. Потом спохватится и засуетится по комнате даже совсем не по делу или скажет что-нибудь такое, что вообще низачем. Например, почему он, Колька, с мальчишками не играет, а все с солдатами да с солдатами таскается и дяде Саше уже, наверное, надоел... Ну ничё не понимает! Будто не знает, что в ближних домах мальчишек-сверстников совсем нет, одни девчонки. А что до мальчишек, так любой из них не отказался бы у солдат потолкаться...

    Как-то в середине дня сидел Колька на горе над гарнизоном и смотрел, как солдаты на турнике крутятся. Не заметил, как забрался к нему Коклов -- его почему-то никто по имени не называет, а все Коклов да Коклов. Подмигнул Коклов Кольке и упал рядом на траву.

    -- Старшину высматриваешь? Скажу, фартовый ты парень.

    -- Какой?

    -- Удачливый. Наш старшина -- мужик что надо. Если твоя мамка дурой не будет, детство тебе обеспечено.

    -- Мамка не дура, -- обиделся Колька.

    -- Еще бы! Старшина, как есть, созрел для хомута. Жаль, моя маманя старая, а то я б ее выписал на перехват. Папанька-то мой еще на финской пропал, она без него совсем загнулась в колхозе. Потому ты фартовый, а я вот нет. Понимаешь, поздно родился. На меня войны не хватило, и теперь вся жизнь наперекосяк. Одна дорога -- на сверхсрочку да в полковую школу. Глядишь, к другой войне взводным, а то и ротным...

    -- К какой другой?.. -- похолодел нутром Колька.

    -- Не дрейфь, малый, теперь все войны будут быстрые. Америкашек последних поколотим -- и тогда мировым гуртом к коммунизму... Ать-два, и там...

    -- А на эту другую... дядя Саша тоже?..

    -- А как же! Глядишь, и до генерала дослужится. А в мирное время старшине в генералы ходу нет.

    Если война быстрая и если генерал -- это, конечно, здорово... Ну а вдруг по нечаянности да убьют! Нет, уж лучше пусть как есть -- старшина. Пусть даже лучше в гражданские уйдет и будет как все мужики, но чтоб живой... К тому же Колька вспомнил, что старшина не раз обзывал Коклова баламутом. Теперь искоса смотрел на него, развалившегося на траве и травинку жующего, смотрел и не любил его, баламутного. Заронил он в Колькино сердце тревогу, как будто крохотного змееныша за пазуху сунул. А тут еще мама вечером уперлась -- ну ни в какую: не пойдешь, и все, на дяди-Сашину лекцию о международном положении, потому что дошколятам не положено! Хотел ей про кокловское баламутство рассказать, да уж больно радостно собиралась она в клуб, не решился настроение испортить. Приказал себе ни за что не заснуть, дождаться маминого возвращения и расспросить...

    Но и два часа прошло, и три, как веки пальцами ни подпирал, падали. Совсем засыпая, еще вспомнил слова из песни, что мама петь любила: "Позабыл знакомый путь ухажер-забава. Надо влево повернуть -- повернул направо". Так и представил себе, что, как обычно после кино провожая маму, дядя Саша, вместо того чтобы свернуть к железнодорожным путям, к Байкалу, свернул в падь. И теперь "шли они рука в руке" по пади в самый лес, и кто знает, когда мамка спохватится и скажет: "Ой, куды ж это мы забрели? Никак, за кудыкину гору! А как же там мой Колька один, ведь не спит, ведь дожидается!"

    -- И дождусь! -- сказал Колька, рыбой заплывая в сон.

    7

    Никто-никто не знал тогда еще, что это последняя лекция Александра Демьяныча, когда он при погонах. Правда, ходили уже слухи, будто должны скоро всю воинскую часть, что охраняла тунели, перевести куда-то под Читу. Мы, мальчишки, считали, что это, должно быть, козни японского шпиона капитана Свирского: никак, поближе к своим япошкам намылился. Слухи были, но веры в них не было: зачем в худое верить? Верить надо в добро. И как раз вот эту самую веру в добро старшина Нефедов и вселил-втолковал жителям нашего поселка на лекции, что состоялась через несколько дней после больших стрельб.

    А начал он так:

    -- Товарищи, все знают поговорку: гром не грянет, мужик не перекрестится. Ну, товарищи, наши все громы отгремели, потому нам с вами креститься нужды нет. Теперь эта поговорка не про нас. Теперь она про рабочих и крестьян всяких америк и англий, тридцать лет они пыхтели-терпели при себе капиталистов и других эксплуататоров и дотерпелись, пока не приспичило. Ничего плохого не хочу сказать о трудящихся Америки или Англии, но мужик он везде мужик. Пока жареный петух не клюнет в одно место, будет сидеть и чесаться. Когда мы революцию делали, они чесались, потому что натаскали империалисты с колоний всякого добра и мужику кое-что перепадало. Теперь дармовщина кончилась, и что мы имеем?

    И дальше старшина, загибая пальцы на руке -- раз, два, три, -- нарисовал картину неизбежности всеобщей революции в скором времени во всех тех странах, которые отсиделись, когда мы устраивали советскую власть. В Америке вот-вот ухнет всеобщий кризис -- это когда ни работы, ни жратвы. Неграм опять никакой жизни. А Трумен ихний избрехался вконец, ему уже никто не верит. Империалисты разных стран грызутся промеж собой, как собаки. Во Франции вообще фашистский заговор какого-то де Голля, но рабочие и французские коммунисты на стрёме, готовят всеобщую забастовку -- не пройдет! В Италии забастовка батраков по всей стране. У нас только посевная прошла, а там уже уборочная, и если батраки бастуют, спрашивается, что они зимой жрать будут?

    Сыпал и сыпал фактами старшина Нефедов -- вроде бы и ничего нового, по радио да в газетах, кто читает, все оно есть, да только вразброс. А старшина в кучу сыпал, куча росла и впечатляла. Разговор про тамошние дела старшина закончил так:

    -- Вот что, товарищи, поимейте в виду. Если при капитализме кризис, то это, значит, обязательно безработица. А как это вообще может быть -- безработица? Представьте, вы утром встали, глаза протерли, а дел будто никаких. Такого даже в доме не может быть, не только что в государстве. Вон же ее сколько вокруг -- работы! Делать не переделать! И в том, значит, главная неправильность капитализма. Это как если бы кому-то башку свернули, и он пятками вперед ходит. Короче, пора капитализму его дурацкую башку сворачивать. Но мы за их рабочих ихнюю работу делать не будем. У нас своих дел хватает. И теперь я расскажу о наших делах...

    Как говорилось, аж дых захватывало от картинки, что рисовал старшина Нефедов: полугодовой план промышленности -- перевыполнен; ремонт комбайнов -- завершен; заготовка кормов -- с запасом; паровозники стали пятисотниками -- пятьсот километров суточного пробега; реки, которые без пользы текли, становятся судоходными -- Вятка и другие; вся страна готовится к славному юбилею товарища Сталина -- трудящиеся разных стран уже шлют разные подарки вождю трудового народа всего земного шара.

    А под завязку у старшины обязательно приготовлено что-нибудь этакое тутошнее:

    -- Ну, вы, товарищи, знаете, что в наших местах рыбалка не ахти, потому что глубины по двести метров, а напротив шестнадцатой тунели вообще в полкилометра ямина. Зато на севере Байкала -- там вовсю. И вот, товарищи, как я вам по весне сообщал, рыбаки байкальского рыбтреста взяли обязательство выполнить годовой план к пятнадцатому мая. До-кла-ды-ваю: рыболовецкий колхоз "Красный пахарь" выполнил план к пятнадцатому мая на сто шестьдесят семь процентов. В счет будущего года начали лов рыбы колхозы имени Ленина и имени Пушкина. Завершают годовые планы колхозы имени Жданова, имени Кагановича и другие. К тридцать первой годовщине Великого Октября байкальские рыбаки решили дать сверх плана четыре тысячи пятьсот центнеров рыбы. Тут мы с вами вместе и посчитаем: четыреста пятьдесят тонн... если по двадцать тонн чистого веса на обычный двухосный ледник, то что? Состав! Паровоз подцепляй и тащи!

    По окончании лекции, пока киномеханик ленту на рабочую бабину перематывал, к старшине подошел директор школы Иван Захарович, чтобы лично поблагодарить.

    -- Значит, Александр Демьяныч, как я понял, в Слюдянке омулек не переведется?

    -- Обязательно не переведется, -- заверил старшина. -- Вот только я, как не местный, не пойму, отчего вы его едите, когда он с душком.

    -- Э-э! -- посочувствовал Иван Захарович. -- То-то и оно, что не местный. Когда с душком, в том самый смак и есть. -- Пожал руку старшине, но руки не отпускал. -- Еще что я хотел спросить... Вот насчет мировой революции... С ремонтом, знаете ли, покраски, побелки... замотался, одним словом, давно у начальства не был... Так что, есть такая установочка, что скоро будет? Или это вы, так сказать, из обстановки?..

    Все, кто рядом оказался -- учителя, путейцы и даже школьники, -- враз затихли. Иван Захарович человек добрый, никакой подковырки в его вопросе не было. Но вопрос-то был, как ни пляши. Что старшина слегка смутился, это заметили все. И запереживали за старшину.

    -- Ну... Установка не установка, а только... -- тут старшина взглядом всех обвел, поддержку почувствовал, улыбнулся хитро. -- Мы все тут небуржуйского происхождения, нам рабочий народ где хотишь понять дано. Сколько ж можно капиталистическое оглоедство терпеть! И я так понимаю, нынче ихнему терпению конец подходит, и все международные факты за то говорят. И войнищу такую мы зря, что ли, отвоевали, чтоб народы по новой в болоте сидели? А что официальной установки пока нет, так это чтоб поживей шуршали и до всего своим умом доходили, а не с нашей подсказки. Может, конечно, они и не шибко скоро очухаются от темноты, насчет сроков я, может быть, и того... Только какие наши годы. Все одно -- доживем, увидим!

    Так ловко старшина вывернулся с-под директора школы, что все, кто близко стоял, захлопали ему, а кто пролялякал в стороне, толкались и спрашивали: "Чё там? Чё там?"

     

    Только голубицу напособирали, как брусника подоспела. Ее, этой брусники, прорва в тайге, а нужда в ней еще больше, чем прорва. В каждой семье, где есть кому собирать, по две кадушки на зиму -- и кисель, и лекарство, и лучшая закусь, наконец. Две кадушки -- восемь ведер. Уже после третьего ведра вся рожа от комариного зверства опухшая. К концу брусничного сезона добытчики -- как прутьями битчики: красномордые, поцарапанные. Рассказ как-то читал: бредет пацан, такой же, как мы, по тайге и собирает бруснику и будто при этом о чем-то этаком думает себе и думает... А вот хренушки! Об одном только и думаешь, чтоб эту бруснику наперед медведь начисто не вытоптал, еще изобретение придумываешь: пристроить бы к тайге большущую трубу с мотором, чтоб она все комарье из тайги всасывала в себя, а из заду брикетами выплевывала -- в хозяйстве наверняка куда-нибудь сгодились бы.

    Брусника -- это август. Тут уже и за кедровыми шишками пора присматривать. Поначалу, по незрелости шишки все в смоле -- не подступишься, в специальных котелках варишь-варишь, пока смола вся не выварится. Тогда шишка мягкая становится, орешки желтые, как новорожденные птенчики, в скорлупе ореховое молочко только-только загустело -- вкуснятина!

    В общем, за всеми этими таежными делами как-то упустили мы из виду дела гарнизонные. Узнали вдруг, что старлей Бесфамильный приехал и живет в гарнизоне, что на днях японский шпион Свирский тоже на "мотане" примотал, да не один, с какими-то офицерами, и все они пачкой до ближайшей тунели таскались, а наш старшина будто все сзади да сзади, как ненужный...

    Весь поселок знал, что по осени старшина собирался обжениться на председательше сельсовета, и тут, как скала на путь, сплетня обрушилась, что всю их воинскую часть переводят и старшина вместе с частью уезжает навсегда, а председательше -- наше вам с кисточкой! Кто-то видел, как они, старшина и председательша, сидели на маленькой скалке над Байкалом на двадцать первом километре, и председательша будто плакала, а старшина голову руками обхватил, руки в колени упер -- и так долго-долго... И Кольку, председательшинова недотепыша, видели с распухшим носом... Короче, дела закрутились -- всем в интерес. Еще бы! Тут ведь у старшины только два хода: либо, как говорится, прощай, любовь, либо прощай, погоны. Взрослые, конечно, всю эту историю близко к сердцу не принимали, у каждого своих историй полно. Для нас же судьба старшины была больше, чем простой интерес. Мы за него болели, потому что догадывались, каким он пойдет ходом. И этот ход нас не шибко радовал. Представить старшину Нефедова без погон, представить его простым мужиком, утром спешащим на работу, вечером плетущимся назад, чтоб он в огороде, как все, копошился и навоз таскал на волокушах, по субботам чтоб на завалинке сидел и орешки щелкал -- это все равно как если бы он вообще перестал быть. А с другой стороны, если уедет и председательшу бросит -- это тоже так обычно: поматросил и бросил. Сколько про такое слышали-переслышали!

    Ну да, первый сигнал! Старшина ходил к начальнику дистанции и долго у него в кабинете просидел. Никаких дел у старшины с ПЧ (путейское шифровое название должности) нет и быть не могло, кроме одного -- устройства на работу. Только об том могли они лялякать цельный час. Путейской специальности у старшины нет, а простым рабочим... нешто поднимется рука ПЧ, чтоб его сделать работягой?.. Нет, мы никак не могли увидеть старшину Нефедова колотящим кувалдой по шпальным костылям! Мы верили, что ПЧ найдет для старшины подобающее место, где б мы его, как прежде, уважать могли, а иначе -- как если бы нас всех враз обокрали...

    И вот оно, первое верное известие! Старшина демобилизуется, остается и будет работать в бригаде срезки откосов. Об этой бригаде и об этой работе никак нельзя не сказать особо, потому что из всех путейских работ она самая особая.

    Значит, как уже говорилось, дорогу нашу когда-то, то есть еще при царе, проводили по скальному побережью, где даже простой человечьей тропки до того не было. Скалы подрезали по низу и на скальный срез укладывали рельсы со шпалами, а где подрезать не могли, там ковыряли тунели. Местами скалы нависали над путями, как будто даже загибаясь над ними. Другие скалы торчали по склонам гор, как каменные башни, без единой травиночки на них, все в щелях и трещинах. В эти щели и трещины дождь льет, ветер дует, а часто еще и потряхивает -- землетрясение у нас обычное дело. То есть всегда есть опасность, что какая-нибудь скала сползет, -- а это самое расчепущее ЧП. Поезда-то, как уже говорилось, хвост в хвост, одних пассажирских сколько, а товарняки вообще не в пересчет.

    Два специальных человека у нас были, звались они инженерами-геологами, форму оба носили нашу, железнодорожную, оба были лейтенантами. Так вот, они каждый день лазили по скалам, один влево от станции, другой вправо, лазили и составляли карту гнилых скал -- жутко ответственное дело. По их картам составлялся план взрыва тех скал, которые сами могут сползти. Этим-то вот и занималась бригада срезки откосов -- звучит так себе, потому что откосы тут вообще ни при чем. Иная скала, какую взорвать надо, аж в самом небе торчит, и без веревок да крюков до нее и не добраться. А надо не просто добраться, а еще и взрывчатку разложить-рассыпать строго так, как инженер-геолог красными да белыми крестами разметил, потому что, если не так разложишь, скала не развалится, а поколется на глыбы, а такая глыба, на путь брякнувшись, от шпал одни щепки оставит, а от рельс -- загогулины и ямину-воронку такую взроет -- засыпать замучаешься. А поезда -- им же ходить надо! И вот как все проделывалось.

    Пока взрывники -- мужики из мужиков -- лезут на скалу, пристраивают, где положено, взрывчатку, детонаторы в нее втыкают, бикфордовы шнуры протягивают от всех точек в одно место, откуда запал пойдет, остальные рабочие накатывают к рельсам со скальной стороны толстущие сосновые бревна, которые подвозятся на дрезине заранее. Бревна накатываются по всей длине возможного падения камней, иногда до ста метров такой прогон. И все четыре нитки рельс надо перекрыть бревнами. Какая идея? Падает камень -- сперва попадает по бревну, и если уж шибко большой камень, то может и до рельсы бревно перешибить и саму рельсу повредить. Тогда рельсы срочно поменять надо. А теперь вот представьте, что всю эту работу надо проделать за двадцать минут -- ровно столько дается времени на "пилот" -- шифрованное название всего этого дела. То есть за двадцать минут надо взорвать скалу, потом очистить пути от тысяч камней, свалившихся на пути, да еще заменить в случае повреждения одно, два, а иногда и три рельсовых звена. Звено -- связка рельс и шпал. За двадцать минут! Каково? Каждая минута сверх двадцати -- для начальника дистанции неприятность, для работяг -- минус из премии.

    Но за двадцать минут нужно убрать только то, что мешает движению. А потом еще весь остальной день идет приборка путей. Поперек путей прокладываются доски-трапы, и по ним мелкие камни и всякую осыпь свозят на тачках прямо в Байкал. Крупные же камни собираются в штабеля вдоль путей. Потом, через несколько дней, снова дадут "окно" на пятнадцать минут, подгонят несколько пустых платформ с паровозом -- "вертушка" называется, -- и все эти камни надо быстро загрузить. Шибко большие камни носилками, поменьше -- "на пузяках" под "раз-два!". В бригаде если пятнадцать человек, то десять женщин, и как они с этими камнями управляются -- смотреть страшно. Из этих камней потом опорные стенки строят, чтоб Байкал насыпь не подмывал волнами.

    В день, когда взрывные работы или "вертушка", на ближайшей станции машинисты поездов получают под расписку письменное "предупреждение", а это значит: что бы светофор ни показывал, на таком-то километре нужно замедлить ход до пятнадцати километров в час и ждать, высматривать сигналы путевого обходчика или дежурного по оцеплению. А путевому обходчику на этот случай выдаются петарды -- баночки такие, вроде вазелиновых, в них три желтых пистона "жевело", и бездымным порохом они забиты до отказа. На баночке жестяные скобочки, чтоб прикреплять к рельсе. Две петарды кладутся на сторону машиниста, а одна на сторону помощника. Идет поезд, наехал на одну петарду -- ба-бах! -- тормози. Две -- тихий ход. Если три подряд бабахают -- стой и жди флажка.

    Все эти работы авральные. Только и слышишь: "Давай! Давай!" Все эти работы -- самые оплачиваемые. Особенно много -- сколько, мы даже и не знали, платили взрывникам. Оно и понятно, со взрывчаткой дело имели. Хотя эту самую взрывчатку можно лопатами сыпать в костер и горит она при этом так себе. А вот в обнимку с детонатором -- карандашик такой красненький -- скалу вдребезги разносит. Чудно!

    На эту-то всеми уважаемую работу и собирался, если верить слухам, перейти старшина Нефедов по демобилизации. Ну а куда еще, спрашивается, ему податься? Не в путевые же обходчики! Конечно, сперва он походит в рабочих, экзамен сдаст на взрывника в Слюдянке -- так положено. А взрывник Нефедов, это хоть и не старшина Нефедов, но все равно -- звучит. Жить можно!

     

    Конец августа -- самое кедровое время. До первого сентября надо успеть натаскать орех... Именно орех, а не орехов. "Орехов" -- это про всякие другие орехи, какие в наших местах не растут и которые штуками считаются. Наш орех считается котелками. Так и говорили: десять котелков принес или двадцать, потому что меряли солдатскими котелками, которые в каждой семье, их и в тайгу брать сподручно -- чай скипятить или жратву сготовить. Хотя носили орех из тайги, конечно, в мешках с лямками.

    Так вот и получилось, что ореховый сезон совпал с переменами в гарнизоне. Все произошло в один день. Наши солдаты погрузились в теплушки поезда "пятьсот веселого" -- были такие пассажирские составы из теплушек с номерами от пятисот и далее, которые ползли, к примеру, от Москвы до Иркутска два месяца, -- наши солдаты погрузились, а новые выгрузились. Несколько солдат из новых прямо из вагонов потопали к тунелям, чтобы сменить часовых: тунелям без присмотру никак ни минуты... Я ничего этого не видел, потому что колотил орех в Китайской пади. Не видел и того, как старшина Нефедов, еще весь при форме, на путях над Байкалом прощался со своими солдатами, и особо с сержантом Кокловым, который будто бы клялся и божился, что как только демобилизуется, обязательно вернется сюда, потому что будто ему вовсе некуда возвращаться. Кто в те часы не на работе был, все толкались у путей и всякую жратву солдатам в руки совали. В общем, проводили как положено.

    Кто-то первым увидел старшину Нефедова в новом работячьем обличье: гимнастерка под ремнем, галифе чистые, глаженые, но сильно "бэушные"; сапоги-кирзухи, но все равно надраенные, сколь кирза позволит; а поверх зеленая "желбатовская" телогрейка -- такие выдают солдатам железнодорожных батальонов, чтоб они тоже на путях вкалывали, когда гражданских не хватает. "Желбатовская" телогрейка -- ценная вещь, на доброй вате стеганная, в ней в тайге в холодные августовские шишкобойные ночи запросто переночевать даже без костра.

    Кто первым увидел старшину работягой, рассказывал о том так -- сквозь зубы. И далее убывать бы постепенно в наших глазах старшинскому авторитету, когда б в первые же дни работы на путях не совершил он свой второй великий подвиг, по сравнению с которым первый, ну тот, с бешеной собакой, даже и рядом не поставить. И тут никак не обойтись без рассказа про кое-какие секреты нашего железнодорожного дела.

    Грузовые поезда -- товарняки по-нашему -- чего только они не везли. Часто, что везли, никому не известно, сплошные шифры. А иногда идет состав, с другим встречается. "Ту-ту, -- спрашивает, -- чего везешь?" -- "Ту-ту, -- отвечает, -- уголек на запад. А ты?" -- "А я -- ту-ту -- тоже уголек, только на восток!" Ну, это не наше дело. Как тетки говорили -- "имя видней". Но среди прочих грузов бывали такие, которые назывались негабаритными, а это значит, что по ширине груз больше, чем по норме положено. И если б не тунели, ничего особенного. Но тунели-то когда строились? Еще при царе. Тогда, наверное, негабаритов еще не бывало. Чтоб негабарит протащить по тунели, обе железнодорожные ветки чуть-чуть сместили в одну сторону, чтоб на одной из сторон слегка запас имелся. И тогда, если диспетчер на станции получал сводку о прохождении негабаритного состава, он обязан был заблокировать прогон и пустить негабарит по нужной ветке, даже если она встречная. Все встречные поезда в таком случае загонялись на ближних станциях в тупики и ждали прохождения негабарита и только потом двигались дальше.

    Так вот, однажды утречком, когда вся бригада срезки откосов собралась у путей напротив магазина, продудев, как положено, со станции двинулся и скоро подкатился к тому месту, где собрались "откосники", товарняк, на платформах которого перевозили, как потом выяснилось, катера для амурской рыболовной речной флотилии. Пузатые катера на сто ладов были закреплены тросами, чтоб не елозили по платформам; как положено, всякие перегородки позабиты по пустотам... Свежевыкрашенные -- красотища. Кто-то, как потом припоминали, еще сказал завистливо: дескать, нам бы сюда на Байкал парочку таких, мы бы уж о рыбке позаботились... Но кто-то помозговитей глянул на состав -- а он уже километров тридцать скорости набрал, -- глянул да ахнул: "Мужики, это ж негабарит, а шпарит-то по габаритной пути, а?!" Тут, говорят, все и обмерли, и даже бригадир, путеец из путейцев, -- все растерялись. Но один не растерялся, и догадайтесь с трех раз -- кто!

    Скидывая на ходу телогрейку, старшина Нефедов кинулся к поезду, подловил пролетающую мимо тормозную площадку, хватанулся за подножку, нешибко, умеючи вскарабкался -- любой путеец это проделал бы ловчее, даже мы, мальчишки, на такой скорости запросто подкатывались на товарняках, но старшина-то не путеец, да, знать, не в одном уменье дело, а в том, что душа завсегда на подвиг настроена; короче, влез старшина на тормозную площадку и давай крутить тормозное колесо...

    Опять же пояснить надо: товарняки составлялись так, что на каждые три-четыре вагона один вагон с тормозной площадкой. Любой состав сопровождали два, а то и три кондуктора. Один или два посередине и один на хвостовом вагоне, где тормозная площадка обязательна. Однако торможения одним вагоном для большого состава недостаточно, вагон просто может идти юзом, сыпать искрами, разбивая на стыках рельсы, потому, закрутив тормозное колесо, старшина забрался на крышу вагона, по крышам пробежал до следующей тормозной площадки и давай там крутить... Тут уже и все остальные работяги замахали руками поездным кондукторам -- круговое движение рукой по часовой стрелке означало "стоп!" -- и хвостовой кондуктор, сообразив, тоже уже крутил свою баранку, и машинист, почуяв неладное, дал три свистка, что означает остановку, и, прошипев всей тормозной воздушной системой, поезд наконец остановился.

    Это было ЧП на всю нашу дорогу. Военных понаехало видимо-невидимо. Как я теперь понимаю, дежурный диспетчер -- может, не выспалась (фамилию ее помню -- Дорофеева и, кажется, Анна по имени), может, с мужем, путевым бригадиром, поссорилась, да мало ли что могло быть, -- только ошиблась она и отправила состав не по той пути. Но это я сейчас так понимаю. А тогда, как лишь стало известно, что не только ее дом заколочен, но и начальника станции, фамилия которого была Панасюк, -- всех ночью куда-то увезли, тут каких только слухов и толковищ не было. Этот, который Панасюк, будто бы бандеровский агент оказался и будто бы получили они с Дорофеевой задание "заварить" наглухо двадцать первую тунель, чтоб всю нашу дорогу из строя вывести, на радость американскому империализму, кому уже вся рожа наперекосяк от наших трудовых успехов и достижений. Исчезли вредители из нашей жизни, и никто не вспоминал ни о них, ни о детях ихних...

    Между прочим, у негабарита было несколько степеней -- первая, вторая, третья. Тот состав, что старшина остановил, как выяснилось, был не самой опасной степени, так что, может, и проскочил бы сквозь тунель. А может, и не проскочил бы...

    О старшине нашем не только в "Восточно-Сибирской правде" статья и портрет, но и в "Гудке", который в самой Москве печатается, -- тоже заметка на второй полосе, правда, без фотографии.

    Старшину и туда приглашают, чтоб о подвиге рассказал, и сюда -- нарасхват, а он ноль внимания на всех. С работы придет, свою председательшу в обнимку и по путям прочь от поселка -- самая что ни на есть любовь у них наступила по этой первой его гражданской осени. Весь поселок ждал, когда свадьба -- гульбища была бы на славу. Но чего-то тянули да тянули. Облюбовали они скалу на двадцать первом километре -- небольшая такая скалка в метрах полста над путями, подъем до нее не крутой, а на самой скалке площадочка, будто специально врубленная. Сидят там "обнимшись", путевым обходчикам на любование, и знай воркуют себе о чем-то до сумерек. Эту скалу так Лизаветиной и прозвали. Но людям головная боль -- что же это за любовь такая: живут, не поймешь, то ли врозь, то ли вместе; на собрании или где в обществе каждый будто сам по себе и друг к дружке по имени-отчеству, а как от общества отвалили, так тут же и опять в обнимку; пацан председательши вечно на шее старшины висит, а зовет его дядей.

    Кое-кто пытался к Кольке подъезжать сподтишком: дескать, мамка твоя со старшиной докель по путям гулять будет? Колька распахивался кареглазием и отвечал честно, как понимал: "Дружат они, вот, и всю жись дружить будут, завидно, да?"

    Многим, наверное, еще как завидно было. Сколько девок своего не отгуляли, сколько выскочили, абы выскочить, а которые вдовые да молодые еще, им каково на чужое счастье смотреть! Только, видно, были наши девки и вдовы особой породы, умели недоброту подколодную узелком перетягивать на отсых...

     

    Тот, кто загодя человеческую жизнь по табелям расписывает, у него, знать, на каждого такие примочки приготовлены, что только ахать успевай. Негаданно у старшины с председательшей дружок объявился. И кто бы вы думали? Да японский шпион, тот самый, который воды байкальской боялся, веником не парился, а терся, как малышня да девки, вехотками. Оказывается, он тоже демобилизовался, остался в Слюдянке, а к нам сперва за орехом прикатил, хотя сезон уже заканчивался. Наколотил не больше пяти котелков -- остатки подбирал, -- заночевал у старшины. Ему как раз отдали дом той самой "бандеровки" Дорофеевой, что с негабаритом облажалась. Видно, гульнули они там вдвоем по полной, потому что соседи еще средь ночи слышали матюги бывшего капитана. Не в пример нашим мужикам, которые, по крайней мере, при детях не ругались, был шпион Свирский страшным матерщинником. При народе иногда начнет что-нибудь говорить и вдруг замрет с открытым ртом -- это потому, что не может скоро матерное слово нормальным заменить, пока кумекает, его уже и обговорят, и он с носом остается. Но вообще, когда форму скинул, неплохим и даже забавным мужиком обернулся: низенький, толстенький, голова круглая, о трех волосиночках, уши врастопырь -- рядом со старшиной совсем чудилой смотрелся. А к старшине зачастил по субботам, говорил, что дома у него лахудра, которая его поедом ест за то, что в майоры не выбился. Однажды, когда в воскресенье на "мотаню" провожали его старшина с председательшей, с подножки вагона крикнул и кулаком старшине пригрозил: "Если после октябрьских не поженитесь, разведусь со своей лахудрой и заберу Лизавету! Так и знай!" Смехота! Японский шпион -- и Лизавета. На остановке весь народ гоготал. Но народ тоже не понимал, почему они не женятся, и была в том для всех большая загадка.

    8

    Зима в этом году выпала не вприпомин морозная. Байкал в ноябре отштормил и уже десятого декабря встал. То есть замерз. Говорили -- к войне. Говорили, конечно, так, на всякий случай, по принципу: плохое всегда надо иметь в виду, а как оно не случится, тут тебе и радость, если никаких других не предвидится. Или опять же Байкал рано встал -- картошка не уродится. И никакая это не примета. Так, на всякий случай. Уродилась картошка -- чудо. Не уродилась -- чудо в том, что предсказывали, тоже какая-никакая радость. Вот и получалось, что человек как бы сам творец своих радостей. Чего проще!

    Как-то уже перед самым Новым годом, рано, еще совсем по темноте, Нефедов обстучался в полуразбитую ставню к Лизавете. Пред тем случилась меж ними размолвка, и почти неделю не встречались. А тут вдруг стучал и тарабанил, словно только что вышел и забыл что-то.

    -- Лиза! -- кричал. -- Подъем! Буди Кольку!

    Сквозь разрисованное морозом окно Лизавета ничего не могла рассмотреть и, кроме стука, ничего услышать, потому, накинув на рубашку тулуп, а на ноги катанки, выскочила в сени, но наружную дверь открывать не стала.

    -- Кто там? Чего надо?

    -- Лизавета! -- кричал теперь уже у двери Нефедов. -- Собирайтесь с Колькой, пойдем высокий "пилот" смотреть. Я же тебе обещал! Помнишь? Сегодня "пилот" на двухсотой отметке. Сплошное кино будет! Через час подходите к шагуриной будке, я там вас встречу!

    И не переспросил, поняла ли, согласна ли. "Подходите, встречу" -- и все тут. Вот такой он, милый Александр Демьяныч. За неделю, что не встречались, истосковалась Лизавета, исплакалась, втайне от Кольки, конечно. Колька тоже всю неделю бука букой. На мать дулся, потому что всегда она виновата, вечно чего-то придумывает, а потом хнычет и думает, что никто не видит, как она хнычет...

    Старшина Нефедов, меж тем, враз упав с высоты гарнизонной площадки и превратившись в один миг в обычного человека, в обычности прозябал не долго. Свершив свой великий подвиг с негабаритным поездом, прославившись на всю страну, духом воспрял и потребовал от своего нового, теперь железнодорожного, начальства, чтоб его немедленно обучили на взрывника, потому как махать кайлой, лопатой да катать тачку -- это всякий может. Но начальство имело свои виды на Александра Демьяныча, подрывному делу его вроде бы и начали обучать, и на скалы пустили раньше положенного, и оклад положили взрывниковый, только однажды, когда надо было уже ехать в Слюдянку и техминимум сдавать по обращению со взрывчатыми веществами, вызвали в контору и сказали: а не в самый ли раз будет товарищу Нефедову бригадирство, поскольку, во-первых, прежний бригадир по причине страдания ногами -- болезнь на ходьбу -- уже не поспевает за делами, а во-вторых, не видит начальство другого человека, кроме товарища Нефедова, в роли начальника над бригадой срезки откосов, главнейшей бригадой во всей путейской службе. Для порядку покуражившись, Александр Демьяныч дал согласие на должность, потому что правильно знал неограниченность своих способностей к руководству над людьми.

    И рабочие бригады -- опытные путейцы, -- и прочие жители станции и поселка ничуть не удивились старшинскому галопу: достаточно видеть, как человек ходит по земле, и, когда шаги его крупны и уверенны, как у Александра Демьяныча, идет как печатает, сразу видно, что такой человек в пешках не засидится. Да и сам Нефедов, как человек строго положительный, ошибок в поведении не допускал. Став бригадиром, не стеснялся обучаться путейским тонкостям у опытных работяг, панибратства разлагающего, однако же, не заводя, талантом понимая, когда надо сказать, когда приказать, а когда и прикрикнуть что на мужиков, что на баб, но без мату, как прежний бригадир, которого проводили на инвалидность сердечно и по-хорошему.

    Лизавета по началу всех этих событий страсть как переживала за старшину: ведь он был не просто, как говорят, первый парень на деревне, но такую он придумал себе жизнь за эти годы, что, как орел, парил сам по себе, а с птичьего полету вид на землю хоть и красив, должно быть, да только масштабы-то все в искажении -- как-то впишется в земную жизнь кому крылышки подпалили?.. Но старшина ответил на ее нечаянно высказанную тревогу, как и положено крепкому мужику: "Да ты чё, Лизавета? Какие мои годы! Это когда война была, тогда понятно, человек сплошь в обстоятельствах. А когда войны нет, кто мне помешает жизнь построить, как хочу да как можется!" А потом, будто по заказу, эта история с негабаритом приключилась...

    Еще в сентябре могли пожениться, Лизавета уже было, как на дрезине, разогналась в новую семейную жизнь, но вдруг что лопата под колесо -- аж искры от торможения... Прислали из Иркутска бригаду связистов на внедрение каких-то там новых штучек в селекторную связь. А в бригаде две девахи по двадцать лет, одна другой выпендроннее. Обе, бесстыжие, кинулись наперехват старшины -- и чхать они хотели на народное к ним отношение. А дорогой Александр Демьяныч, вместо того чтобы им, перманентным, ноль внимания, потому что одной ногой в загсе, он, разлюбезный, глазищами своими небесными зырк да зырк! И сапожками блестящими щелк да щелк! И по ремню гимнастерочки, уже беспогонной, складочки за спину раз да раз! И тут вдруг вспомнила Лизавета, что ей-то уже совсем не двадцать, а кругом, куда ни глянь, хоть и в поселке ихнем, подрастают невесты при критической нехватке мужиков. Да еще какие подрастают-то! Уже не на одной картошке взращенные, с ножками и фигурками. Иная вроде бы еще полный несмышленыш, а в глазах уже тревога: не засидеться бы!

    Лизаветины годы катятся, а старшина только матереет да по уши мужским соком наливается, ему и через десять лет подоспевшие двадцатилетние в самую пору будут. Страх напал за муку возможную, и давай всякие оговорки придумывать, вводя старшину в недоумение.

    Октябрьские праздники прошли, уже и Никола зимний на носу -- люди поселковые ихней свадьбы ждать притомились, и пошли слухи дурные, что будто лизаветин мужик вовсе не сгинул на войне, а живет с полковой в Иркутске, а Лизавета, стало быть, неразведенка, да скрывает и признаться боится, потому что к старшине приросла, как шерсть к козе.

    Лизавете же в толк не взять, чего это поселковые бабы к ней чувствами прониклись: одна котелок брусники сунет, другая огурчиков или рыжиков соленых баночку прямо в руки впихнет -- а глаза-то прячут при этом, словно у Лизаветы в доме на столе покойник...

    На прошлой неделе из-за чего разбежались по разным концам деревни? Приходит старшина и с порога:

    -- Лиза, мне тут натолковали, будто ты брыкаешься, потому что я чего-то про тебя не знаю. Тогда это самое... Хошь -- говори, не хошь -- не говори, мне все одно, я хоть прямо щас в загс...

    -- Это чего же такого ты не знаешь?! -- вскинулась Лизавета.

    И пошло, и пошло, а под конец дверь -- бряц! -- по переплету, с-над двери кусок штукатурки Лизавете под ноги, и целую неделю друг перед другом норов выдерживали. А теперь вот постучал как ни в чем не бывало: айда "пилот" смотреть!

    "Пилотом" взрывные работы назывались, может, потому, что гнилую скалу как бы с горы спускают, а как старшина сказал, что с двухсотой отметки, это значит, что скала на высоте двухсот метров от уровня Байкала, и это очень высоко. И хотя снегу на крутых склонах гор над Байкалом немного -- ветер выдувает, но с такой высоты осыпь будет мощная, а чтоб камни, чуть ли не с неба летящие, пути не покурочили, скалу надо разорвать как можно мельче, и это непросто, тут и инженеру-геологу боль головная -- как взрывчатку раскидать, и взрывникам-скалолазам -- как докарабкаться до какой-нибудь неподступной расщелины, и, главное, бригадиру -- ведь на все про все отпущено от двадцати минут до получасу. За это время по обе стороны "пилота" поезда выстроятся хвост в хвост, так что умри, но через полчаса открой движение!

    Такое ответственное дело у старшины Нефедова, самоделошного бригадира, впервые. Как любил говаривать про что-нибудь подобное японский шпион Свирский -- фронтальная проверка личности на вшивость!

    Лизавете "пилот" не диво -- росла "со шпалами под скалами", с детства отахалась на всякие "пилоты". Ради Кольки тоже едва ли потащилась бы по утреннему морозу -- шибко уж он, утренний, щипучий... Колька еще насмотрится... Но только отскрипел подшитыми катанками на крыльце милый Александр Демьяныч, засуетилась, и Кольку под бок, и решила вдруг так вот сразу и напрочь: все, хватит выдрючиваться, после Нового года распишемся, и будь что будет! Пусть хоть несколько годков счастья отвалится ей за долгое вдовство, ну а если ее семейный составчик после залетит в тупичок, переживем...

    Собирались вроде бы и быстро, но больше было гоношения, чем торопления. Колька -- ему что, он от радости, что увидит наконец настоящий "пилот", готов был бежать на "взрывной километр" в лаптях, специально по размеру сплетенных и подаренных еще солдатами старого гарнизона. А на шапке его оказалась оторванной одна вязка, пришлось срочно пришивать. Да и самой Лизавете что теплого под юбку надеть тоже не сразу нашлось.

    Когда все же вытолкались из избы в морозные сумерки -- хорошо, не было ветра, -- то выглядели оба как два черных колобка на бело-сером снегу: маленький колобок и большой колобок -- все, что теплого было, напялили на себя. Справа на станции резервные пути уже были забиты составами, это которые несрочные, им отстаиваться теперь до окончания "пилота", а пропускались, пока "пилот" не начался, всякие скорые пассажирские, литерные и прочие спецпоезда, которым хоть все сцепки порви, но прибыть по назначению надо по графику, минута в минуту. Еще через полчаса подходящие поезда уже не будут помещаться на станционных путях, и тогда их начнут выталкивать по нечетной вперед до самого предпилотного оцепления.

    Спешили, но к назначенному старшиной времени все равно уже опаздывали. Темно, а топать по бровочке, от проходящих поездов сторонясь, откос к Байкалу ногой выщупывая. А встречный ослепит -- стой на месте, пока глаза к темноте привыкнут. Когда дотопали по путям до Шагуриной будки, старшины там уже не было, но бабы из бригады, стоявшие в оцеплении, передали, чтобы ждали, что он подойдет, когда будут закончены все приготовления к "пилоту". Лизавета знала: сейчас двадцать или тридцать человек -- вся бригада, в том числе и сам бригадир, за исключением взрывников-скалолазов, которые еще на скалах, вручную стаскивают со штабелей, вчера заготовленных, огромные сосновые бревна, подкатывают их к рельсам, чтобы перекрыть их со скальной стороны, а по рельсам хоть и тихо, но все время идут те самые пассажирские и литерные, и надо глядеть в оба, чтоб, не дай Бог, кого-нибудь не зацепило, чтобы бревна не подкатились к рельсам раньше положенного, чтоб кто-нибудь в спешке-торопе лом или слегу на рельсу не бросил...

     

    Тут из шагуриной будки -- так прозывался дом путевого обходчика Василия Шагурина -- высыпали шагуринята -- трое мальцов от одиннадцати до семи, все в соплях, одетые кто в чем, но все не по размеру -- от катанок до шитых-перешитых телогреек и шапок-ушанок. Загомонив, они обступили Кольку, оттеснили его к откосу и там делились с ним своими знаниями про предстоящий "пилот": сколько взрывчатки напихано в скале, сколько бревен привезли для накату, ну и вообще как все это будет...

    На скамеечку, что с шестью ножками у завалинки дома, к Лизавете подсела Груня Андрюхина, женщина всего лишь тридцати двух лет -- Лизавета уже все знала обо всех в нефедовской бригаде, -- но с виду Груне можно было дать и пятьдесят. Как говорили, ухайдокала ее, солдатскую вдову, бригада срезки откосов, и теперь Груню, заполучившую на подтаске камней все, какие только существуют, грыжи, ставили в оцепление, не увольняя из жалости к четверым девкам, почти погодкам, которых она успела нарожать до войны и в первые годы, пока ее муженек, тоже рабочий бригады срезки, сидел на "броне". Чудной был парень. Когда одна за одной две девки родились, стали подразнивать его, что, мол, бракодел, что парня-то, мол, слабу сделать. Тогда говорил, что будет делать хоть десять, пока парень не получится. Не успел, сняли "броню" в начале сорок третьего, и с концами.

    Для долгого стояния на морозе Груня напялила на себя все, что было теплого, а поверх одежек -- тулуп путейский, казалась толстущей, хотя была доска доской... Обвешанная связками петард и путейскими флажками, еле разместилась на скамейке. А вопрос-то у Груни, как и у всех: когда поженитесь? Лизавета не раздражалась, привыкла отшучиваться, но Груня -- тихая женщина, с такой можно было бы и пооткровенничать, о решении своем поведать; уже изготовилась было, но -- свисток очередного по нечетной подползающего состава, и Груня, выявив проворность, метнулась навстречу с желтым флажком в руке, требующим от машиниста самого малого хода. Только состав прополз, по четной прикатила "пионерка" -- железнодорожная тележка с мотором -- и рассыльный со станции прокричал Груне, что четную путь закрывают для движения и будут на нее выпихивать составы -- все тупики забиты. "Пионерка", верезжа, укатила на станцию, а Груня поковыляла за ней раскладывать петарды, указующие границы продвижения выпихнутого состава.

    Неожиданно, как будто из мороза, возник Нефедов. Колька кинулся к нему, вцепился в полушубок: когда да когда?

    -- Скоро, -- отвечал старшина, подходя к Лизавете. -- Замерзла? Отсюда вы ничего не увидите. Будем с Байкала смотреть.

    -- Ой, а лед-то... -- испугалась Лизавета.

    -- Да ты что! Такие морозы с ноября! В Слюдянке уже полуторки ходят. Зато картинка будет во всей красе. Ну, я побежал. Как рожки задудят, выходите на лед, а я по-последнему гляну и к вам. Все! Побежал!

    И исчез, словно в морозе растворился. А меж тем с того, другого берега Байкала длинными серыми космами в полнеба восходил рассвет, и в ответ рассвету стали прорисовываться скалы на этом берегу. Еще не отчетливо видимые, они, казалось, зависали в опасном наклоне прямо над путями, готовые в любой момент без всякой взрывчатки обрушиться снежно-каменной лавиной и все и всех под собой похоронить навечно. Лизавета с детства знала эту утреннюю обманку. Потом, когда полностью рассветет, скалы сначала будто выпрямятся-распрямятся, а потом, как взаправду, откинутся назад, довольные, что попугали человеков, что напомнили им про их природную малость и хлипкость...

    Из дому вышла беременная жена Шагурина Зинаида и заохала: дескать, чего это Лизавета мерзнет здесь, когда можно и чайку попить... На мальчишек своих накричала, что не сказали ей про Лизавету. Оправдывалась, что заспалась, проводив мужа на "пилот". Зинаида, как и муж, путевая обходчица, но по причине восьмого месяца беременности отбоярилась от "пилота", чем была ужасно довольна, словно по облигации выиграла. Лизавета смотрела на ее не вмещающийся под телогрейкой живот и ахала про себя: "Господи! О чем они думают, эти путейские бабы! Ведь в домике этом скоро не поместятся... Но рожают и рожают... То ли это какая-то странная смелость, то ли обычная бабская глупость..."

     

    По тяжкому делу была она в этой семье пару месяцев назад. Очередная подписка на заем. У Лизаветы в инструкции все расписано: инженеры, учителя и высокооплачиваемые рабочие должны подписаться на два годовых оклада. Все остальные -- не меньше чем на один. Как только объявила, с чем пришла, Зинаида в рев, по животу колотит -- на жизнь жалуется... Лизавета, душу в кулак зажав, давай толковать про города и села, разоренные немцами, про детей бездомных, про солдат-калек, а Зинаида знай себе ревет, на мужа, из-за угла рычащего, ноль внимания и на бумагу подписную на столе как на змеюгу таращится. Но конец всегда один -- подписываются. И на Лизавету без обиды. Еще и щей предложат.

    Нет, хоть уже и пробирает мороз, входить в дом отказалась. Помнила -- духота, теснотища... Да и за Колькой надо присматривать, вон они всей оравой уже который раз на пути выскакивают. Шагуринские, они-то привычные, а Колька, чуть что, может и растеряться. Поблагодарила, про самочувствие спросила. Зинаида, животом с крыльца помахав, убралась в дом.

    В огромных, на сто ладов подшитых катанках, как утица, переваливаясь с боку на бок, появилась, постанывая, Груня. Только плюхнулась на скамейку, по нечетной опять поезд. Скорый Москва -- Владивосток. Желтым флажком отмахала, а там, на подходе, взрывы петард. Одна, другая, третья. Вот по четной и паровоз появился, с визгом и шипением сбрасывая пары, грохоча сцепками на торможении. А Груня уже красным флажком грозится машинисту, чтоб дальше шагуриной будки ни на метр, чтоб стоять теперь до особого ее приказу. Сразу за паровозом два обычных пассажирских вагона, а дальше -- теплушки с дымящимися трубами "буржуек". На окнах теплушек колючка. "Зэковский" состав, обычное дело. С зимы сорок пятого перли на запад, один за одним. Пленных японцев везли. С лета сорок шестого -- на восток. Свои. Русские, украинцы -- всякие... Груне не сиделось, поковыляла вдоль состава, задирая платками замотанную голову к квадратным прорезям -- окнам. Это тоже всем понятно -- вдовий интерес к "зэковским" поездам: дескать, а вдруг не сгинул вовсе муженек, а по несчастью попал к этим, которым не повезло по-своему. Все они, вдовушки, неравнодушны к зарешеченным вагонам, как к последней надежде один Бог знает на что...

    К Лизавете подошел охранник с винтовкой на огромном тулупе с воротником по затылок, расспрашивал, долго ли стоять придется. Лизавета объяснила, как могла. Для порядку тоже спросила:

    -- Кого везете?

    -- А... -- отмахнулся охранник, -- всякую поднемецкую шушеру. На месте б их пострелять...

    -- Ну зачем же, -- возразила Лизавета, -- пусть хоть какую пользу дадут, столько всего надо восстанавливать...

    -- Да оно конечно, -- вяло согласился солдат, -- с умом все надо делать. Слушай, хозяйка, а кипяточком не угостишь?

    -- Постучите -- конечно, дадут. Я-то тут чужая. Стучите.

    В это время далеко, за скальным поворотом, задудел рожок, предупреждающий о начале "пилота". Тотчас же откликнулся другой, поближе. И мгновенно объявившаяся Груня тоже задудела.

    -- Ну вот, дождались, Колька! -- Лизавета торопливо перематывала платок на голове -- на Байкале-то ветерок всегда продувает. Спросила Груню, где удобнее спуститься к Байкалу.

    Груня рылась в сумке, вытащила полбуханки черного хлеба, пару яиц, все это сунула за пазуху.

    -- Да там, за крыльцом сразу и тропка будет, Шагурины воду с Байкала носют. Только не торопься, склизко.

    -- А ты, никак, милостыню подавать собираешься? Кому?

    -- Да бабы там голодные и девки...

    Лизавета сказала с укоризной:

    -- "Бабы, девки"... Полицайки всякие да немецкие подстилки! Ох уж эта наша доброта с короткой памятью! Тебе ли жалиться, вдове солдатской?

    Груня молчала, но отчего-то топталась на месте, раз-другой кинув взгляд на Лизавету.

    -- Тут такое дело... понимаешь, попросили письма в ящик побросать... ты ж раньше на станции будешь, может, возьмешь, а?

    Лизавета аж охрипла.

    -- Да ты что, Груня? Ты хоть соображаешь, чего делаешь? Они же все вражины. Если им не разрешают письма писать, значит, так положено.

    -- Ну да... тебе-то лучше знать. Наверно, положено... -- соглашалась Груня. -- А куда ж мне их девать?

    -- Давай сюда, я передам, куда надо. Ох, Груня, Груня! Мало тебе своих забот.

    Все письма были треугольничками, без марок, адреса нацарапаны карандашами. Целая пачка, связанная накрест, не меньше двадцати. Сунула за пазуху.

    -- Не первый раз, поди? А?

    Груня отмолчалась.

    -- Пойми ж ты, неприятности могут быть.

    -- А хлебушек... Уж отдам, ладно?

    Лизавета только головой покачала. Прикрикнула на Кольку, торопившего ее, дергавшего за полушубок, схватила его за руку, и они по скользкой тропинке поспешили с насыпи вниз, где уже под первыми, белыми лучами солнца посверкивала ледяная пустыня озера. А вслед им из ближних зэковских вагонов доносилась песня: "Я покидаю тэбэ, Вкраина, останий раз ще подывлюсь..."

    -- Ишь, распелись, бандеровцы проклятые... -- прошептала Лизавета, делая первый осторожный шаг с берегового камня на байкальский лед, уже покрытый снежной коркой.

    Ноги не скользили, однако ж подрагивали, чем дальше от берега, тем сильнее. Колька возмутился:

    -- Ну ты чё, мама! Дядя Саша сказал же, машины уже ездют. Смотри, я прыгаю, и хоть бы чё! Толстущий!

    Метрах в ста от берега наискось открылась им наконец вся, как говорил Нефедов, картинка места действия. Последние рабочие уже отходили на безопасные расстояния, а на месте скорого обвала видны были нитки бревен, накатанных вдоль рельсовых путей. Где-то на скалах прятались взрывники, которые по третьему сигналу рожка запалят бикфордовы шнуры, и тогда...

    По второму разу продудели рожки, и от берега, что левей "пилота", к ним двинулся человек... Получалось, что самый родной человек на свете. Сейчас сказать или после "пилота"... Что согласна, что самой уже невтерпеж зажить по-человечески, чтобы утром просыпаться на мужиковой руке -- разве существует для бабы большее счастье?!

    Таким взволнованным Лизавета старшину еще не видывала.

    -- Ну, Лизок, на какой риск иду, аж под брюхом маета! Уговорил я геолога нашего увеличить заряды, на себя взял. А на что расчет? Смотри! Во-о-он она, скала та самая, какую снять надо. Если ее мелко дробить, осыпь будет -- не успеть за двадцать минут убрать. А что я высмотрел! Видишь, какой крутой срез скал у самого полотна. Сам лазил на скалу и камни сбрасывал. И что получается? С той высоты чем крупнее камень, тем шибче разгон, а от скального среза камень -- как лыжник с трамплина: через все пути и прямо в Байкал. Вот и уговорил геолога скалу не крошить, а развалить, понимаешь? Камни по десять тонн полетят, и, если я все правильно прикинул, ни один на пути не должон попасть... Нельзя ему попадать...

    -- Господи, Саша! -- Лизавета чувствовала, что бледнеет. -- Обязательно тебе проявляться надо, да? А не дай Бог...

    -- Бог, Лизок, он, как известно, не выдаст... А с другой стороны, геолог, он ведь все равно в ответе и коль пошел на это дело -- значит, что? Значит, есть резон в риске. А? Тебе чего, Колян? -- Подхватил Кольку на руки, усадил на хребет.

    -- Дядя Саш! -- затараторил Колька. -- Ты знаешь щас кто? Ты командир партизанского отряда, который под немцами мост будет взрывать! Трах! И все вагоны кверх тормашками! А немцы с испугу: "Гитлер капут! Гитлер капут!" А ты их с пулемету: та-та-та! Сразу сорок семь штук!

    -- Почему сорок семь-то, а не полста сразу?

    -- Ну, если потом еще из пистолета... А в пулемете только сорок семь патронов, это все знают.

    -- Ну да, это если "козлик". А если у меня "максим", как у Чапаева?

    -- Не... Тогда немцев не хватит...

    Но вот по третьему разу задудели рожки со всех постов оцепления, и тут уж головы к небу, где под самой вершиной горы словно напряглась в ожидании беды тупорылая скала, вся в расщелинах от дождевых промывов, без единого деревца на каменных уступах и почти без снега, оттого отчетливо видимая на фоне снежных склонов вокруг нее. Вот она дрогнула от подножья до клыкастых вершин, окуталась белым облаком, и только после раздался грохот. Не точно! Грохот раздавался, он длился, лишь перемещаясь, сперва влево метров на двести -- до другой такой же скалы, потом вернулся и ушел вправо -- до неглубокого распадка, по распадку будто скатился вниз, и последнее рокотание вынырнуло из-под однопролетного арочного моста и покатилось по байкальскому льду прямо под ноги... Еще не стих рокот взрыва, белое облако над скалой посерело, почернело, и родился другой грохот -- грохот обвала. Из грязной тучи, что образовалась на месте скалы, стали вываливаться рваные каменные кубы, которые по мере нарастания скорости их падения превращались в черные шары... Вот первый из них, громадный, достиг скального среза, взметнулся в воздух, завис будто, и вдруг удар, треск пробитого-проломанного льда и метров на пять или более водяной фонтанище... Рядом -- еще грохот, треск, фонтан... И более не уследить, глаз не поспевает, но зато теперь перед глазами вся картина: осыпь -- мешанина снега и каменной трухи потоком сползала на железнодорожные пути, и казалось, поглотит, сравняет с откосом... А каменные глыбы, обгоняя осыпь, неслись вниз, будто резвясь, от скального среза взмывали вверх и, перелетая пути, врубались в байкальский лед, взламывая и круша его.

    -- Есть такое дело! -- радостно заорал Нефедов, но рука его в торжествующем жесте застыла и сам он мгновенно переменился в лице, увидев, что по склону от взорванной скалы ползет, именно ползет, а не летит кубарем, как ему положено, огромный продолговатый скол-каменюка. Скорость его сползания возрастала медленно, и уже было ясно, что не перелетит, что свалится на пути.

    Лизавета обеими руками вцепилась в рукав нефедовского полушубка... Колька как начал кричать "ура" с момента взрыва, так и продолжал, уже хрипя и захлебываясь, колотя кулачками по своим коленям и подпрыгивая на плечах Нефедова, будто в седле да в галопе.

    -- Колись, каменюка чертова! -- бормотал Нефедов.

    Каменюка услышала, развернулась вдруг повдоль склона и, знать, напоровшись на материковый камень, раскололась, слава Богу, надвое, и та ее часть, что поменьше, тотчас же закубарила, набирая скорость, и, не долетев до Байкала, в пути все же не врезалась, а лишь сорвала, как срезала, часть насыпного откоса и затем уже скатилась на кромку берегового льда.

    Но другая большая "каменюка" продолжала юзить, тоже заметно набирая скорость. Вот она достигла скального среза и... Треск переломанного пополам бревна был похож на вскрик раненого изюбря. Половинки бревна взлетели, столкнулись в воздухе и рухнули на пути...

    -- Порядок! -- твердо возвестил Нефедов. -- Рельсе, конечно, хана, но заменить -- пустяк. Главное -- шпальная связка не вырвана. Все, братцы! Можете топать домой, а у меня сейчас самая работа.

    Спустил Кольку на лед, крепко обнял Лизавету, на ухо прошептал:

    -- Получилось! Так что, как говорится, не пальцем деланы! Могём! Ну все, побежал. До вечера!

    Что ж, с гордостью и нежностью думала Лизавета, такой уж он мужик, за что ни возьмется -- ко всему свою личную смекалку приложит, в любом деле замечен будет. Ему б еще образование...

    -- Мамка, мамка, смотри, а камень-то не утонул! -- Колька дергал мать за рукав.

    И верно. Один камень, скорее всего, попал на сдвоенную льдину. Такое случается, когда шторма ломают лед, сотворяют торосы, иногда высотой в дом, потом торосовая льдина уйдет в разлом-промоину, намертво примерзает к верхней льдине, и в этом месте хоть трактор ставь, хоть самолет сажай... По следующей весне этот ледяной сплав с черным камнем на хребтине еще долго будет болтаться от берега к берегу, и какой-нибудь охотник-любитель примет камень за нерпу и в промысловом азарте долго и упорно будет подкрадываться на самодельной плоскодонке, еле сдерживая дрожь пальца на курке ружья. Когда же обнаружит обман зрения, с досады пальнет раз-другой в камень, невесть как оказавшийся на льдине чуть ли не посредь моря. Но под полуденным летним солнцем источится льдина, и однажды захрустят ледяные скрепы, державшие камень в плену, провалится он в байкальскую темь, может быть, в том самом месте, где и всю гору, с которой он свалился зимой, утопить можно так, что, как ни вглядывайся с лодки, ничего не увидишь -- сущая бездна. Уж таков он -- Байкал наш дивный!

    В особом, почти торжественном настроении возвращалась Лизавета домой. Решили с Колькой на пути не выходить, а идти льдом до самого дома. Огибая небольшую бухточку двадцать первого километра, от берега отдалились метров на триста; и горы, и скалы надпутейские с этого расстояния совсем по-иному смотрелись, даже Колька перестал тарахтеть про взрывы да про обвалы, искрутился шеей, на открывшуюся красоту глядючи. Остановился вдруг, закричал радостно, на что-то рукой указывая:

    -- Вон она, видишь? Ну вон, где два дерева! Лизаветина скала.

    -- Что? -- аж голосом задрожала Лизавета. -- Чего это ты такое говоришь?

    -- А вы с дядей Сашей там всегда сидите, вот и говорят, что Лизаветина скала.

    -- Надо же...

    Конечно, она, та самая. Две кривые сосенки по бокам на уступах. до самых холодов сиживали там, байкальскими штормами любуясь. А теперь, значит, -- Лизаветина скала? Ну и что... Приятно. Пусть так и зовут, еще не раз посидим по весне да лету. Сегодня вечером произойдет у них главный разговор. Может, в магазин сходить да бутылочку винца взять? По такому-то случаю... Решила -- не стоит. Сам побежит и хоть из-под ста замков достанет. Или с Колькой поговорить... Нет, тоже не стоит, с Колькой и так все ясно...

    Ах ты Боже мой, сколько раз она потом будет горько радоваться, что попридержала язык, что ни с кем, даже с сыном, не успела поделиться своим то ли поспешным, то ли, наоборот, запоздалым решением, потому что...

    9

    Потому что за две недели до того самого большого зимнего "пилота" в десять часов утра из вагона поезда Иркутск -- Наушки (монгольская граница) вышел плотненький человек невысокого роста, в черном демисезонном пальто почти до пят и в лохматой шапке из редкого рысьего меха. В руках этот человек-человечек держал пузатый черный портфель. Вышел из поезда -- это, пожалуй, неправильно сказано. Он спрыгнул с подножки, запнулся о камешек и наверняка плюхнулся бы на грязный пристанционный снег, если б ему не помог его портфель, который как бы вынесся вперед уже почти падающего человечка и тем помог в последний момент сохранить ему равновесие. Довольный удачным приземлением, чужак человек гордо осмотрелся вокруг и затем подсеменил к дежурному по станции, который потом и рассказал другим об этом комическом эпизоде.

    -- Товарищч! -- громко обратился незнакомец к дежурному на некотором расстоянии, чтоб не слишком задирать голову. -- Не подскажете, как мне дойти до школы?

    -- А чего ж, -- охотно согласился тот, -- топайте по путям до пади, а потом по пади почти в конец, там двухэтажный дом -- как раз и есть школа.

    -- Очень вам спасибо, -- как-то не слишком радостно ответствовал мужичок с портфелем. -- Значит, как вы говорите, топать прямо, а потом, как я понял, направо?

    -- Ну да, направо. Налево Байкал, туда некуда топать, -- подтвердил дежурный по станции.

    Вот так и притопал однажды к нам в школу инспектор отдела учебных заведений Восточно-Сибирской железной дороги Борис Давыдович Флик. Вообще, инспекторы в школе не новость. Но Борис Давыдович приехал инспектировать преподавание предмета, до которого ранее никому не было дела, потому что сам предмет то был, то его не было... Речь идет о немецком языке. За время войны сменилось Бог знает сколько учителей, и только в сорок пятом прислали наконец из отдела, как мы все считали, настоящую немку по имени Дора Самуиловна, а по фамилии -- ни за что не выговорить: Розен... а дальше целая охапка согласных, так что язык сломаешь. Как только кто-то предположил, что она немка, потому что говорила с немецким акцентом, все захотели ее ненавидеть, но скоро оказалось, что ничего, нормальная, а фашистов так еще пуще нас не любит, зато любит ставить пятерки и чуть ли не плясать готова, когда кто-нибудь хоть что-нибудь на этом проклятом фашистском языке набормочет без подглядки и без подсказки.

    Именно к нам в класс на урок немецкого языка и заявился чудик инспектор. Ну а как не чудик, если штаны у него по грудь, а гачи по полу, а галстук под серым пиджаком... ну, в общем, много ниже пояса. А на носу золотые очки. Наверное, золотые, потому что желтые, и он ими дорожит, если то снимает и в кожаный футлярчик убирает, то снова надевает и толстенькими пальчиками на носу придерживает, хотя сидят нормально, совсем не спадают, как у директора Ивана Захаровича.

    Между прочим, в класс они вошли втроем: Дора Самуиловна, инспектор и директор Иван Захарович, который нам и рассказал, зачем это чудило в золотых очках к нам приперлось. Иван Захарович похотел, чтобы мы не ударили в грязь лицом, то есть чтоб не подвели Дору Самуиловну, которая стояла рядом, с красным лицом, будто свеклой натерлась, моргала и делала улыбку. Директор ушел, а инспектор проковылял до задней парты левого ряда и уселся на свободное место.

    Кое-чему мы, конечно, от Доры научились. Мы даже изобрели для себя тайный язык из немецких слов. Например: "дэртышнуть" -- это значит стукнуть по затылку, "дасгэфнуть" -- стукнуть по носу тетрадкой, "дасбухнуть" -- это... ну, это неприлично объяснять. В общем, мы были готовы помочь нашей Доре изо всех сил. Урок Дора обычно начинала с того, что долго говорила по-немецки, а мы, иногда даже догадываясь, о чем она лопочет, успевали обменяться кое-какими новостями или разобраться с девчонками. Нынче же все сидели как отличники и рожами изображали полное понимание. А инспектор, как только Дора заговорила, широко открыл рот, очки спустил на кончик носа, зенки выпучил и так весь урок и просидел, будто его загодя цветным горшком дэртышнули.

    Обычно другие инспектора где-нибудь посередине урока начинали разгуливать промеж парт и вмешиваться: "Ну-ка, толя-вася-петя, скажи мне, как ты понимаешь..." Толя-вася-петя вскакивал как чумной и тарабанил, а если тарабанки в мозгах не было, чтоб учительницу не подводить, придурошно дергался и просился до ветру. Это "до ветру" всем инспекторам отчего-то ужасно нравилось -- с ходу отпускали.

    Но теперешний инспектор, полный чудик, за весь урок не шелохнулся, а как звонок прозвенел, схватил свой толстый портфель, и только мы его и видели.

    Обо всем том, что происходило в кабинете директора, куда вслед за инспектором просеменила Дора Самуиловна, мы, конечно, ничего не знали. И я воспроизвожу разговор -- рисую эпизод, имевший столько последствий, по позднейшим рассказам и пересудам.

    Почти бегом вбежавший в кабинет директора инспектор Флик плюхнулся на стул и, очумело глядя на улыбающегося Ивана Захаровича, на вопрос его: мол, ну как? -- молчал и сопел до самого появления в кабинете Доры. Потом перевел взгляд на нее, сидевшую прямо, как только что поставленный и по дурости покрашенный плетень -- платье малиновое и "физия" под цвет платья, на директора оглянувшись, подтянулся к Доре и почти шепотом спросил ее:

    -- Скажите, э... э... милая, это какому же языку вы обучаете наших славных советских детишек?

    Дора еще больше выпрямилась, сделала круглые глаза и тоже полушепотом отвечала:

    -- Что значит "какому"? Известно, какому... Тоись что?..

    Иван Захарович, не переставая улыбаться, тоже встревожился.

    -- Борис Давыдыч, в каком смысле... имеете в виду?

    Флик откачнулся на спинку стула, набрал воздуха в живот:

    -- Я, конечно, не скажу, что язык, которому вы обучаете наших, подчеркиваю, советских детишек, что этот язык есть стопроцентный идиш, но что это не немецкий язык, я свидетельствую всеми своими дипломами, а их у меня, слава Богу, три!

    Три пальца он показал и Доре, и директору, который улыбаться перестал и смотрел теперь на Дору, как если бы ее поезд переехал. Дора же встрепенулась всем своим малиновым платьем и сначала только беззвучно губами шевельнула.

    -- Что ви такое гаварыти? -- пролепетала она с тем самым акцентом, который и мы, и директор, воевавший только на финской и немецкого языка не слышавший, принимали за немецкий.

    А Дора, захлебываясь словами, объясняла, что в восемнадцатом у них на квартире стоял немецкий офицер с денщиком и ее, дорина, мама замечательно общалась с постояльцами, и все они, мамины дети, тоже общались и замечательно понимали друг друга... Но инспектор уже больше ее не слушал и многозначительно смотрел на вконец растерявшегося Ивана Захаровича, который, через стол подтянувшись, тихо спросил Флика:

    -- Как вы сказали? Идеш? А это что?

    -- Это, прошу прощения, еврейский жаргон, от которого образованные советские евреи практически отказались... Ну, это неважно. Важно -- что делать будем? Ее, то есть товарищча Розен... к вам отдел направил, или вы сами разыскали?

    -- Отдел, конечно...

    Глаза Доры набухли слезами, она переводила взгляд с инспектора на директора, с директора на инспектора и, когда с чьими глазами стыкалась, кивала бессмысленно и снова пыталась рассказать про постояльцев восемнадцатого года и замечательное с ними общение.

    -- Скажите, милая, -- обратился к ней наконец инспектор, -- вы еще что-нибудь умеете, кроме как обучать детишек вашему ужасному немецкому языку?

    -- На пианино... -- осторожно предположила Дора Самуиловна.

    -- Ага! -- радостно закивал инспектор. -- В детсадике, допустим, детишкам подыграть то-сё, а? "Жил-был у бабушки серенький козлик..."? "В лесу родилась елочка..."? А?

    Дора торопливо закивала, но теперь инспектор Флик, протерев ладони, доверительно обратился к Ивану Захаровичу:

    -- Вы, конечно, понимаете, что я должен был бы доложить в отдел о несоответствии, так сказать... Но зачем нам с вами неприятности? Или как?

    Иван Захарович только руками развел: мол, упаси Боже от неприятностей.

    -- Тогда предлагаю по-деловому. Я вам скоро подыскиваю настоящего, а вы нашу милую... э... э... Дору Самуиловну по собственному и в распоряжение отдела... -- К директору протянулся поперек стола. -- Завтра! Нет, прямо тут! Ручку, бумажку, и, как говорится, прощай, мой табор! А вы, -- это он Доре строго, -- милейшему Ивану Захаровичу в ножки! В ножки! Потому что если по несоответствию, то что?

    -- Ах, и не гаварыти! -- взрыднула Дора, вышаривая в кармашке платья носовой платок.

     

    Напоминаю, история с инспектором произошла за две недели до большого зимнего "пилота". Вечером после "пилота" Лизавета ждала старшину для главного в ее жизни разговора, но работяги бригады затянули-затащили Нефедова на обмыв его успеха, отказаться не мог, до полуночи гудели на квартире взрывника Догузина. А утром прямо с планерки Нефедова отправили с товарняком в Михалево -- была такая станция на нашей дороге на Ангаре, пока ее не затопили Иркутским морем. Там, в Михалево, находился один из лагерей, как ходили слухи, всяких гадов -- врагов народа, и эти фашистские недобитки делали тачки для отвоза камней и грунта после "пилотов". Вот за новыми тачками, закупленными дистанцией пути, и откомандировали Нефедова, чтоб лично принял, на добротность проверил и отправку проследил.

    Успел только в сельсовет прозвониться, покаяться за прошлый вечер и пообещать в нынешний вечер быть хоть средь ночи.

    Как и намечалось, управился за день, хотя пришлось забраковать три тачки и добиться замены. Ручки у тачек были сделаны из сучковатых жердин, по первой работе обломятся на местах сучков. Лагерному снабженцу, мрачноглазому мужику, Нефедов пытался стыд втолковать: дескать, что враги бракодельничают, это понятно, а ему бы, нормальному советскому человеку, быть бы построже да понастырнее. Снабженец после того, как заменил тачки, только и проворчал: "Сознательный! Таких не рожают, сами рожаются". Нефедов до его бормотни не снизошел и руки на прощание не предложил.

    Совсем по темноте, часам к шести, Нефедов покончил со всеми делами и упросил дежурного по станции подсадить его на "единичку" -- поезд Москва-Улан-Батор, который в Михалево только притыкался на минуту, зато на нашей станции, как вообще все поезда, заправлялся водой и избавлялся от шлака паровозной топки -- стоянка пятнадцать минут. "Единичка" -- сплошь купированный, только один вагон плацкартный. Там и нашлось свободное боковое местечко для Нефедова. Собрался подремать, но...

    Напротив у окошка такая деваха, что, как сказывается, ни в сказке... ни пером... Одна шея чего стоит... Нефедов поискал сравнения. Гусыня? Плохо звучит. Лебедыня? Такого вроде бы слова нет. А профиль-то! Носик пряменький, губки лепесточками, а подбородочек!.. А как повернулась к Нефедову -- вообще обомлел. Глазищи под бровями-стрелками огромные и такие грустные, что хоть тут же лапай и ласкай, ласкай, успокаивай. "Есть же на свете мужик, -- подумал с тоской Нефедов, -- который ее, раскрасулю, навсегда поимеет! Не для простого мужика такая баба!" И впервые за всю свою жизнь усомнился в себе Александр Демьяныч, что чего-то стоит он, ведь глянула на него -- будто чемодан на лавке, а не человек. И то верно. Ну кто он такой в ее глазах? Обычный работяга. Это для станционных вдовушек да девок, мира не видевших, он первый парень на деревне, а в этом поезде, что на их станции лишь по паровозной нужде приткнется, он, бывший старшина, даже по своей бывшести никто, а по теперешнему своему бригадирству, которым возгордился, для нее, наверное, из Москвы едущей, он, Александр Демьяныч Нефедов, -- чемодан чемоданом.

    Когда тосковал вот так, на красулю воровски поглядывая, о Лизавете и не вспоминал. То есть не то чтобы не вспоминал -- что знаешь, того не забываешь, -- просто не давал ходу мыслям о ней, задвинул как бы за спину и рукой там, за спиной, придерживал, чтоб тосковать о другой жизни не мешала, ведь не виновата Лизавета в том, что в мире полным-полно всяких красавиц и красуль для завидного мужичьего облизу... Получается, что о Лизавете тоже думал...

    И в мыслях не было, чтобы заговорить с девахой. Отошьет -- потом обиду никаким самогоном не зальешь. И вдруг она, его до сих пор в вагонном сумерке будто не видевшая, увидела, улыбнулась ему, именно ему, больше некому (все по полкам разлеглись), улыбнулась и спросила:

    -- Извините, вы, случаем, не местный?

    А какой он еще, как не местный?

    -- Ой, как хорошо! -- проворковала она, улыбаясь все больнее и больнее для Нефедова. Лучше б не улыбалась и не заговаривала с ним, потому что от голоса ее тоска прямо к горлу подступила. А то, что она потом сказала ему, это было как чудо, словно оба они выпорхнули в окно из вагона и уселись на крыше, как голубки, и ни темь, ни мороз, ни ветер им нипочем -- короче, поплыл старшина-бригадир Нефедов по стремнине, когда ни рукой, ни ногой не шевелишь, а тебя несет и несет...

    Оказывается, никакая она не чужая, а почти своя, всего лишь из Иркутска, где пять лет назад иняз окончила, а теперь вот направили ее преподавать немецкий язык... И куда? "Бог ты мой, -- подумал Нефедов, -- да как же она вся такая у нас там жить будет? Поди, у них одни бабы в начальниках, вот и сплавили с глаз куда подальше, чтоб завяла в глухомани... А может, это моя судьба, а вовсе не ее? Но тогда зачем была Лизавета? Была?!"

    Нефедов привык считать себя правильным человеком и дальше правильно жить собирался -- и вот теперь чувствовал, как неправильность берет его в оборот, как кутенка, за шиворот, а он, напроказивший, висит, позорно ногами дрыгает и скулит о том, что больше не будет правильно жить, а только по душе, и вообще никогда правильным не был, а только прикидывался, будто не знает, что можно жить неправильно...

    Все уже знал: что не замужем, что зовут ее Беата, потому что отец ее потомок ссыльных поляков, что турнули ее из Иркутска, потому что кое в чем проштрафилась, что долго тут мыкаться не намерена -- последнего могла бы и не говорить, ежу ясно, что не для тутошних мест красота ее, и ноготочки крашеные, и на ножках чесанки белые, а на станции весь снег с паровозной сажей перемешан -- пока до пади дотопает, что от белизны останется? А прическа -- сплошные переплеты: в Слюдянку в парикмахерскую шибко не наездишься.

    Вроде бы все верно, случайная птичка. Только вот почему он, тоже вроде бы всю свою жизнь по мыслительным параграфам расписавший, он-то почему теперь сидит напротив и слушает ее щебет, как порядочный, а сам в нечистых думах уже поизмял ее всю, зацеловал и на руках над Байкалом держит, как тот Стенька Разин в песне, -- но не кидать собирается, а взлететь вместе с ней выше скал, но только куда еще выше-то! Выше скал некуда, а когда некуда, только и остается, что падать. Худо дело, совсем худо!

    А скорый поезд меж тем мчался и мчался сквозь байкальскую ночь, нырял в тунели, и тогда в окнах мелькали желтые тунельные лампочки, и выныривал из них, и тогда в окнах темь, совсем как в душе. Тоска перерастала в злое подозрение, что в жизни не так уж все справедливо, и что самое обидное -- жизненная несправедливость не имела ответчика. Ну кто виноват в том, что женщина, сидящая напротив, не для него, Александра Демьяныча Нефедова, а для кого-то другого, и чем тот, другой, лучше, а это самое "лучше", оно кем устанавливается? Получается, что никем, будто просто карточный расклад. Нефедов, случалось, игрывал в "дурака" или "шестьдесят шесть", но саму суть карточной игры презирал как раз по причине полной дурости расклада карт, в то время как вся жизнь вокруг, на что ни глянь, свершается по закону: ведь понятно, почему, положим, дерево растет, почему птица летает, и почему человек умирает -- это тоже понятно. В понятности правильность. В картах же одна дурость. Так вот он и соображал, памятуя еще и о диалектике -- это когда для понимания жизни надо уметь иную ситуацию, как беличью шкурку, наизнанку вывернуть, чтоб мех сохранить...

    Теперь же подлая мыслишка червяком в мозгах кольцевалась: а что, если в жизни нет общей правильности, но только одни совпадения? тогда ведь и жить страшно! Ведь одно дело, если он оказался в этот день, в этом поезде и в этом вагоне по закону, который в народе судьбой зовется. И тогда, если по закону, должен быть смысл и продолжение... А если не по закону, а просто совпадение, случай, тогда он, как зайчишка на льдине, весь сам себе предоставлен, и как он вывернется и во что ему обойдется это совпадение, до того никому дела нет, потому что он вообще один, без судьбы, как путник без тропы или войско без штаба. И никакой марксизм не поможет отличить шаг на жизнь от шага на погибель, потому что марксизм, он только по отношению к массам закон -- как у пчел, положим: у них в улье все по правилам, но отдельную пчелу всяк может походя раздавить, а пчеловод того и не заметит. Мать, абсолютно темная женщина, в детстве боженькой стращала и, как ни хреново жилось, все этого боженьку за что-то благодарила. Получается, что в полной темноте легче жить, никакой личной решительности. А грамотному человеку, опять же получается, в личной жизни опереться не на что. Может, и в этом тоже своя диалектика?..

    С двумя тяжеленными чемоданами с вагонной подножки спрыгнул, как воробушек с ветки, и ее в шубке трофейной с подножки снял, веса не чувствуя, и перед собой на снег поставил, не в силах рук оторвать... Да и глаз тоже, вагон почти напротив вокзальчика, освещение особое... Да только тотчас же из-за спины вывернулся школьный завхоз Григорий, залопотал, чемоданы схватил, а у перрона школьная лошадка при санях, и Нефедову вроде бы больше и делать нечего. Без нужды строго спросил Григория:

    -- Куда определили? Квартира-то, поди, нетопленая?

    -- Как так? Обязательно топленая. Иван Захарович еще с утра распорядился, как с отдела позвонили.

    -- Ах! -- воскликнула Беата. -- Сто лет около печки не сидела!

    Григорий, вовсе не молодой, но известный остряк, пробурчал, прикидываясь:

    -- Надо же! Аж сто! А с отдела звонили, что молодую учительницу присылают. Во дурят-то!

    -- Ой, какой вы! -- кокетничала Беата. -- А вы кто?

    -- Я, -- поучительно отвечал Григорий, направляясь к саням, -- самый главный для вас человек. Вы-то небось думали, что для вас главный директор. Не так! Без директора вы не пропадете, а вот без меня, если, скажем, вовремя уголька да дров не подвезу однажды утром, вас как сосульку от кровати отковыривать будут. Значит, завхоз я. Григорий Иваныч. А вас как называть?

    -- Беата Антоновна! Какая прелестная лошадка! И далеко нам ехать?

    Не отвечая на вопрос, Григорий только головой покачал:

    -- Везет нам на мудреные имена. До вас, что по немецкому, Дорой звалась. Теперь еще вон чего. Дора, та немка была, а вы каких же кровей?

    -- Никаких, просто имя польское. На русский язык, между прочим, переводится как "прекрасная".

    Григорий глянул на нее с прищуром:

    -- А чего? Справедливо. А вы, Александр Демьяныч, как, с нами? Полпути по пути. Седайте, прокатимся.

    Презирая собственный голос, Нефедов отвечал шаловливо:

    -- Отчего полпути-то? Поедем доставим до места, определим, так сказать. И-и-раз! -- Это он подхватил под ручки Беату и посадил на сани на расстеленный овчиной кверху тулуп, сам плюхнулся рядом, одной рукой обнимая чемодан, а другой рукой, будто ее некуда девать, Беату.

    -- Твоя монголка, она бегать-то умеет?

    Пристраиваясь впереди и забирая вожжи в руки, Григорий отвечал степенно:

    -- Монголка, известно, не орловский рысак, но что ей по породе дано, то с нее и возьмем. Так вот все в мире устроено, что каждому свой предел: рысаку степь, а монголке тропа горная, а если наоборот, то и смотреть противно.

    Ночь была, хорошо, иначе не скрыть Нефедову, как погорячело лицо -- значит, покраснело. Вот уже и дом его темными окнами, как череп глазницами, открылся слева, тут-то бы и выпрыгнуть с прощальной шуткой, но Беата головкой на его плече.

    -- Чем это таким ваша стеганка пахнет?

    -- Известно чем, железной дорогой! Скоро привыкнете, у нас все ею пропахло...

    И проехали дом, теперь какой смысл выпрыгивать? Никакого смысла! Дурость взяла свое. Назавтра не только Григорию, даже водовозу Михалычу будет противно...

    Пропустив товарняк, по дощатым настилам переехали железнодорожные пути и покатились укатанной падинской дорогой. Во многих домах уже и света нет. На фоне звездного неба горы по обе стороны пади падь сузили, будто вовсе уже не падь, а как раз ущелье, какие на всяких кавказах и в швейцариях. И только так вот подумал Нефедов, как и Беата застонала на плече, в плечо вжимаясь:

    -- Ой, да как же вы тут живете, когда от всего неба только полоска? Как в пропасти, никакого простора!

    Григорий, не оборачиваясь, отозвался первым:

    -- Простор сейчас у нас за спиной. Байкал! Завтра утром выйдете на улицу и спросите: "Где простор?" А как до путей дойдете, так и завопите: "Ой, какой простор, аж дых перехватывает!" В том хитрость наших мест, чтоб глазу постоянное удивление иметь.

    -- Ага! А вы местный философ, да? -- хихикала Беата, беличьей шапочкой щекоча нефедовскую щеку.

    -- Кто, я-то? Сказал же, завхоз школьный. Вот кто я. Это про кого другого можно сказать, что думаешь одно, а он вдруг совсем наоборот...

    Уже второй раз лягал Григорий Нефедова, но душа его как коростой обросла, млел, вжимая в себя чужую бабенку, будто на штанах сползал по осыпи в пропастину, откуда потом назад карабкаться -- не выкарабкаться. Такого еще не переживал Александр Демьяныч -- чтоб в душе одновременно и пакостно, и благостно, а про достоинство -- никак, словно блажь одна это самое достоинство, которому раньше всю жизнь подчинял и чем перед людьми красовался. Теперь бы катиться так вот на санях до самого утра, а утром, глядишь, все сном обернется, сон, как туман утренний, рассосется по горизонтам, и в памяти, кроме похмельной маеты, ничего -- знай живи дальше.

    Но вот Григорий прокричал свое "Тпру-у!..", движение, скольжение по небыли прекратилось -- да не прекратилась дурь. Усугубилась. На руках вынес из саней Беату, потом чемоданы схватил и к крыльцу. Домишко двухквартирный. С одного торца жилище литераторши Татьяны Ивановны, с другого -- немка Дора обитала. В окнах свет, дверь не на замке; чемодан под мышку подхватив, распахнул. Тут было и Григорий сунулся, дорогу ему чемоданом перекрыл и, бесстыдно в глаза глядя, сказал:

    -- Ты, Григорий, свободен, мы тут сами разберемся. А тебе еще кобылу распрягать да за хороший бег овсом потчевать. Разберемся, не боись!

    Григорий -- упертый семьянин, жена -- повар в школьном интернате, три погодка растут, он же завхоз по призванию, все, что не в школу, все в дом тащит, три погодка -- это же прорва. К тому же идейный, считает, что ежели Китай по головам не догоним, не устоять нам против их плодоносия. Холостой мужик для него или баба незамужняя -- что кедры сухостойные. Впрочем, мужик он двухдонный, и, может, все эти его разговорчики -- треп, и не более. Однако ж мнение его не последнее, а Нефедов, дурью обуянный, пренебрег и, дверь за Григорием захлопнув, о нем забыл начисто.

    Дом, куда Беату определили, типовой железнодорожный. Вся квартира -- кухня да комната, русская печь посередине. Еще не раздевшись, глянула красавица на обстановку, и прекрасные глазищи ее враз слезами наполнились. Казенная кровать, на ней рулоном казенные матрац и подушка, стол и тумбочка казенные, два стула. В кухне и того срамнее. Желтый затертый-перетертый сервант, еще одна, тоже интернатская, тумбочка, квадратный стол -- урод на самодельных прямоугольных ногах... В углу напротив печки умывальник, под ним на табурете таз с отбитой эмалью... Одна радость -- стены, потолок и, главное, печь свежепобелены, а дощатый пол покрашен и сверкает... В кухне и комнате с потолка свисают лампочки без абажуров...

    Ее глазами глянув на все это, Нефедов подошел, как свою, по волосам погладил, сказал, жалеючи:

    -- Да ничего, еще обживемся...

    Так и сказал -- "обживемся"!

    -- ...и потом, не вечно же тут...

    -- А туалет где? -- спросила Беата, стряхивая слезы с ресниц.

    Где туалеты при железнодорожных домах? Известно -- где. На задах. Зимой по тропке меж сугробов бегом топ-топ туда, оттуда еще шибче топ-топ. Нормально. И всем одинаково -- что шлакоуборщице, что директору школы. А ей-то каково!..

     

    Позже... Впрочем, немногим позже, потому что женщины болтливы, даже когда им болтовня во вред... Так вот, стало известно, что была эта самая Беата дочерью музыкантов областной филармонии, что жили на главной улице Иркутска -- улице имени Карла Маркса. От родителей талантов не унаследовала, никакие другие таланты не выявились. А куда податься после школы, когда никаких талантов, даже если в школе первой красавицей почиталась? Затолкнули ее, красивую, в иняз. Кое-как отучилась там, на красоту свою рассчитывая, а не на специальность. В лучшую городскую школу пристроили, только она свою цену по другим сальдо-бульдо отсчитывала. Представился случай, и умыслила она захомутать одного очень большого человека. Ну очень большого! Только у этого большого человека оказалась такая жена, которая, какой бы муж ни был, она кое в чем еще больше и главнее.

    В народе как такие дела делаются? Да просто. Подловит обиженная жена разлучницу около магазина -- и за космы раз, другой! А то еще и об коленку носом! Промеж больших людей все по-другому. Туда позвонила, сюда позвонила, в один кабинетик без очереди мимо секретарши, в другой, вот и оказалась иркутская красавица в железнодорожном домике типовой, еще дореволюционной постройки, где тридцать метров по тропке меж сугробов до туалета, где печка углем топится -- не умеешь, фиг растопишь, где общая баня раз в неделю, где, если чихнул, вся деревня хором: "Будь здоров!"

    На окнах занавесок не было, и кто-то видел, значит, что чуть ли не до утра ублажал Нефедов неженку Беату, чемоданы распаковывал и чуть ли постель ей не стелил, потом сидел напротив и что-то наговаривал, наговаривал. К утру, когда похолодало, печку затопил... А когда ушел, того никто не видел, потому что всем спать надо, чтобы потом работать.

    Два, три дня расползалась сплетня по поселку и достигла наконец ушей отчаянных поклонников старшины, то есть наших ушей -- шпаны поселковой. Я помню, мы были озадачены и долго никакой вины Нефедову не вменяли. Все наши многообещающие прищуры были нацелены на нее, глазастую красулю, которая на первых же уроках начала безжалостно искоренять то наше немецкое произношение, что получили от Доры. Мы сопротивлялись, как могли, мы все эти "нихьть" и "форзихьтихь" напрочь отказывались принимать, еще к тому же и не веря, что какой-нибудь фашист или даже сам Гитлер говорили таким сюсюкающим языком, -- по нашему мнению, Гитлер мог только рычать и гавкать. Тот же самый "дертыш", положим -- нормально! Отвыкшие от троек, а уж тем более двоек, мы приходили в тихую ярость и, не сговариваясь, готовились к войне с Беатой, от поглядок на которую не только физрук дядя Костя, но даже директор Иван Захарович никак не мог своих губ из улыбки вытащить.

    Поначалу была, как говорится, проба сил. Ну, к примеру, кто-нибудь из мальчишек тянул руку, а потом будто по забывчивости обращался к Беате: "Дора Самуиловна, а можно..." Беата сперва терпеливо поправляла, потом стала раздражаться, а мы разнообразили свои дразнилки, называя ее то Дорой Антоновной, то Беатой Самуиловной. Или на уроке русского языка Татьяна Ивановна предлагала придумать слово, где было бы подряд три буквы "е". Мы не верили, что такое слово есть. Тогда Татьяна Ивановна говорила: "Есть такое животное -- жираф, у него очень длинная шея. Значит, это животное какое?" Мы с удовольствием кричали хором: "Длин-но-ше-е-е!" А кто-то тогда же и крикнул еще: "У нас в школе тоже жирафа есть -- Беата!" У Беаты действительно была длинная шея и по отношению к плечам косо поставленная, и если в профиль, то смотрелась как бы впереди тела, ну совсем как у жирафы!

    Татьяна Ивановна удивилась сравнению и объяснила, что у Беаты Антоновны очень красивая шея, что в народе ее ласково называют лебединой. Мы лебедей живьем не видывали и в народе ничего подобного не слыхивали, потому, оставшись при своем мнении, единодушно закрепили за Беатой прозвище Жирафа, к тому же созвучное с отвратительным словом "жир": рыбьим жиром нас лечили от всех болезней; кто пробовал, тот знает, что это такое!

    Странно и непривычно все свершалось. По поселку Нефедов с Беатой не гуляли и даже вроде бы не пересекались. Но вдруг узнавалось, что в одно из воскресений их видели в Китайской пади, барахтались там в сугробах с хохотом по всем распадкам. Беатин дом почти крайний, ушла -- не заметишь. Но Нефедов-то, ему через весь поселок надо пройти, чтоб в Китайскую падь попасть, а до того еще как-то и сговориться нужно. А в Угольной пади вообще! Их там на лошадях засекли. К седлу приучал горожанку. Это что ж, он по горам лошадей провел, что ли? Летом такое еще возможно, а зимой как же? Да никак! И день был не выходной! Чудеса! Списали бы на вранье, да только вот с председательшей сельсовета любимого нашего старшину с тех дней тоже больше никто не видел. И председательша... Раньше по домам со всякими делами... А теперь будто ее вообще нет в поселке. Зимой светает поздно, темнеет рано. В окошках ее дома свет -- значит, живет. Значит, если ходит куда, только по темноте, а сельсовет ее рядом, за стенкой, и ходить никуда не надо.

    Мы в общем-то люди занятые, после уроков, кроме уроков, надо же еще и на коньках кататься, иначе зачем же нам весь Байкалище подо льдом? Так что следить за старшиной или за Беатой нам некогда. Решили до правды докопаться через председательского мальчишку. В первый класс он так и не пошел, потому что семь лет только в ноябре исполнилось, но при юбке мамкиной не сидел, этого не скажешь. Он и раньше катался на коньках около дома, добро, дом-то, считай, на берегу. Учил его кататься старшина. Это еще до Беаты. Теперь он елозился на льду еще ближе к дому, хотя коньки у него, опять же старшиной дареные, что надо, и к катанкам прикручены не какими-то веревками, которые через день рвутся, а сыромятными, этим ничего не делается, как палочкой ни перекручивай, скорее палка сломается -- так у него ж и палочки старшиной отструганы из сырой березы, так что нет причин к берегу жаться, если не считать одной...

    Просто так не подкатишься и не спросишь: дескать, правда ль, что старшина мамку на жирафу променял? Повод -- коньки. В ходу у нас тогда были коньки четырех типов: снегурки -- эти хороши по пади кататься, по укатанным, утоптанным дорожкам, а по льду если, то точить их замучаешься, и вообще они для малолеток; ледянки -- эти, конечно, для льда, да только не нашего, не байкальского. Байкал, он же до горизонта, и когда сплошь замерзает, то лед как бы в берега не вмещается и вздувается над водой, а недели через три начинает садиться на воду -- кто первый раз, от страху пузом на лед падает. Сперва грохот раздается почище грома, а потом прямо на глазах трещина змеей оттуда, с середины Байкала, и в берег или вдоль берега. Грохот этот может дня два длиться, а как отгрохочется, то трещин вокруг -- что морщин у старика. Трещины не опасны, шириной не больше пальца и назавтра уже промерзают, но ледянки ужасно глупые коньки, лезвие у них срезано слева направо, потому в каждую трещину втыкаются -- знай каждый вечер коленки йодом смазывай. Самые хорошие коньки -- это дутыши. Или еще их называли "хоккеи". Стоили они дорого, потому самый ценный подарок любому мальчишке. Еще были "норвеги", или "беговые", -- это вообще класс, но они появились позже, уже в пятидесятых...

    Так вот старшина умудрился отыскать в Иркутске дутыши малюсенького размера, мы даже не знали, что такие бывают. Завидовать у нас было не принято, только душе зависть не запретишь, а вот выказываться в зависти -- это каждый может себе запретить. Делай вид, будто ничего не видишь, и все. Мы так и делали, тем более что коньки у мальца не какие-нибудь, а самим старшиной Нефедовым дареные, а старшина у нас один на всю дорогу.

    Однажды (был это выходной день, не шибко морозный и почти безветренный), часов с десяти утра, раскатываясь вдоль берега, мы будто случайно отсекли председательского мальчишку от его дома, около которого он трепыхался на своих дареных, подхватили под руки и, подзадоривая, -- дескать, разве ж тут лед! -- прокатили его в глубину метров на сто с ветерком, и тут будто случайно кто-то из нас заметил:

    -- Слушай, Колька, а коньки-то у тебя класс! Дай посмотреть!

    Тут мы всей компанией плюхнулись на лед, давай коньки общупывать, языками цокать, головами качать да старшину нахваливать: вот, мол, надо же, даже дочка начальника дистанции на снегурках катается, слабо начальнику такие каталы достать! Кольку наше внимание не радовало, сопел, на нас хмуро поглядывая, ожидал подвоха, но мы свое дело знали, с подходом про то, про сё, и будто между прочим кто-то спросил:

    -- А когда Нефедов на твоей мамке женится-то?

    И тут случилось, чего мы не ожидали. Колька поглядел на всех нас по очереди глазенками расширенными, будто мы сейчас будем его в прорубь засовывать, и заревел, на льду сидючи. Сидел и ревел, ни слез, ни соплей не вытирая. Мы сперва опешили. "Ты чё? Ты чё?" -- к нему. А он смотрит на нас, ревет и аж захлебывается. Мы, ей-богу, разбежались бы -- вдруг кто из взрослых услышит и подумает, что обижаем? Но тут Санька Непомилуев из шестого класса -- он вообще такой, что надо, -- Кольку за руки схватил и громко так, на весь Байкал:

    -- Слышь, Колек, падла буду, мы эту косматую жирафу вчистую изведем! Падла буду, к весне Нефедов твоим папкой будет! Мы все за тебя. Старшина ни при чем. Это все она, ведьма крашеная! "Нацюрьлихь! Нацюрьлихь!" Мы ей покажем "нацюрьлихь"! Лахудра иркутская! Приперлася тут! Все будет по закону! Верно, пацаны?

    Мы все дружно загомонили, кто-то Кольке шарфом сопли подтер, подняли его на ноги и полдня потом катали все по очереди, пока он нам не надоел.

    Назавтра после этого была суббота, банный день. А в воскресенье пошел слух, что приезжал попариться японский шпион Свирский и в бане бил морду старшине, а старшина будто бы и сдачи не дал ему вовсе. Неслыханные дела заваривались!

    10

    Это случилось летом сорок четвертого. В начале сентября. Выделил старшина трех солдатиков на добычу кедрового орешка. Солдатики посидели в тайге три дня, наколотили шишек, обработали их до чистого ореха, и на четвертый день старшина приехал на лошадке за добычей. Два распузатых мешка навьючили на хребтину лошади, закрепили как положено. Солдатики, по нормальной жратве стосковавшиеся, шустро потопали домой, а старшина, не торопясь, доброй конной тропой верхом двинулся вслед за ними. Для поселковых лошадей таежная тропа -- привычное дело. Ходят с полным пониманием габарита. То есть если, не дай Бог, какая-нибудь ветка оттопырилась и грозит задеть мешок, лошадка встанет и будет стоять, и бесполезно понукать и уздой хлестать по бокам, ну да этого и никто делать не будет. Убрал ветку, и лошадка, башкой умной мотнув, сама топ-топ...

    Где-то через час медленного хода задремал старшина на подстеленном ватнике, начал на мешки клониться то влево, то вправо; в общем-то, умеючи, при таком ходе добро поспать можно... Но есть в нашей тайге зверек промысловый, колонком называется. Чудной зверек. Из породы хорьковых. В опасности выпускает он такую вонищу из себя, что матерая охотничья собака дуреет и, башкой крутя, впустую клыками лязгает.

    И вот отчего-то, может с какого-то испуга, когда старшина совсем задремался, с дерева, что вдоль тропы, скаканул этот самый колонок лошадке прямо промеж ушей, со страху дристнул ей в морду своей тухлятиной и в кусты. От колонкового смрада лошадка очумело рванулась с тропы, скинула старшину, зацепилась мешком за сук, мешок распоролся, орех из него в два ручья, равновесие нарушилось, и вся поклажа, то есть оба мешка, слетела.

    Пока старшина, проморгавшись и рожей кривясь от вони, соображал, что к чему, лошадка, вырвавшись на тропу, развалистой рысью ускакала.

    Все, конечно, обошлось. Лошадка усовестилась и, километр проскакав, остановилась при болотце болотной травки похрумкать. Старшина, лошадку нагнав, прутиком выговорил ей слегка, самую малость, вернул на место события, сколь можно было, со мха собрал рассыпавшийся орех, дыры мхом позатыкал, мешки закинул на кобылу и благополучно добрался до дома, лишь часом-другим припозднившись. Про колонка и прочее никому ни слова, а дыры в мешке и, соответственно, ореховую недостачу списал на ту же кобылу, будто по старости чутье к габариту утратила да и напоролась на сук.

     

    Давняя эта и в общем-то пустяковая история вдруг стала припоминаться Нефедову в те дни, когда, в дурь впавший, утратил он все прежнее свое понимание жизни, когда засыпал -- перед глазами беатины брови, и просыпался -- опять они же, и никакого спасения от безразумья все через то же -- через Беату. Вокруг во всем неопределенность объявилась, в том смысле, что служил вот, служил и до чего дослужился? И бригадирство теперешнее, зачем оно? Лизавету опять же обидел... Теперь, получается, не с лошади слетел -- с каблуков! И никаких вонючих колонков в причину. Одна собственная блажь.

    А все люди вокруг? Еще недавно со всяким было просто и легко, а теперь каждому в глаза вглядывайся, в слово вслушивайся -- нет ли во взгляде суда, а в слове намека? И в том-то беда, что в каждом взгляде и в каждом слове и суд, и намеки мнятся. Разве ж так долго протянешь?

    С бригадирством опять же... Вот он утром в инструменталке всем дневные задания объявил: кому в тунель, кому на осыпь, кому на путейский ремонт... Но дело в том, что любой из работяг запросто мог бы все это расписать не хуже и потом рапортичку заполнить об исполнении. Тогда в чем его бригадирская особенность? Только в ответственности? Чтоб, если кого паровоз шибанет или камешек со скалы сорвется и по башке тюкнет, -- чтоб было кого засудить? Обидно! Вообще за все одна сплошная обида, ведь та же Беата, за кого она его держит? Не то что прикоснуться, но даже про любовь намекнуть не дозволяет. Чуть что, бровки кошками изогнутся в удивлении: дескать, не ожидала от вас, Александр Демьяныч, таких неприличностей поведения -- враз руки опускаются, а слова в горле застревают. А она это увидит, бровки в стрелочки переложит и улыбочку нарисует: мол, а теперь, когда снова стеночка выстроена, продолжайте ухаживать да развлекать по способности. И на "ты" никак, только по имени-отчеству... Понятно, что играет девка, игрой свою обиду на жизнь глушит, да только что проку от этого понимания!

    Нет, не привык Александр Демьяныч Нефедов не уважать себя, а теперь вот не уважал и неуважение воспринимал как нательную нечистоту, будто позабыл про банный день субботу и вместо того, чтобы в парной дурной дух из тела вышибать, по пьяному делу в конюшне спать завалился, пропах кобылиной истомой и теперь сам, как тот хорек таежный, телесное ли, душевное ли смердение источал, оттого и люди подолгу вслед смотрели с недоумением...

    А тут еще слушок пошел, что зачастила Беата на станцию к скорым поездам...

    В те времена были при каждом скором поезде иногда два, а то и три офицерских вагона. Посредь вагона прямо-таки специальная планка, а на ней черным по белому: "Офицерский вагон". Не одна Беата, все поселковые девахи бегали на станцию полюбоваться бравыми капитанами и подполковниками. Легенды всякие ходили: будто то ли в Слюдянке, то ли в Мысовой пришла на станцию в любви обиженная девуня, а там поезд стоит с офицерским вагоном, а из вагона выскакивает совсем молодой боевой полковник, увидел девку, влюбился в опрометь, за руку схватил, сколько успел, пока паровоз водой заправлялся, наговорил ей всяких слов, потом подсадил на подножку -- и прощай, мама родная и станция опостылевшая! Понимали девки и вдовушки, что на всех них не то что полковников, но и лейтенантов не хватит, но ведь удача -- она не для всех, но только для удачливых, и кто ж себя добровольно в неудачливые запишет!

    Только Беата -- ей-то зачем это дело? Для проверки красоты своей? Нетрудно представить -- поди, весь вагон вокруг себя собрала... Или, хуже того, на рывок изготовилась, из вагонов ведь не только полковники выходят, но, случается, и генералы, и иные гражданские, что генералов поглавней. У Беаты глаз на больших людей наметан, не ошибется. Ей лишь бы из нашей пади вырваться на простор, не хватает ей простору...

    Притом точно знал Нефедов: что с ним происходит -- вовсе не любовь, а если любовь, то какая-то ненормальная, потому что злая. С Лизаветой когда, там в душе ласка была, а с Беатой -- одна ярость кобелиная. Поначалу ласка тоже вроде была, но потом куда-то подевалась. С Лизаветой Нефедов себе нравился, с Беатой был противен себе.

    Хотя и засомневался в правильности устройства жизни, на Беате наколовшись, но все же веру в правильность полностью еще не потерял, потому порешил, что никак не суждено быть его молодой жизни поломанной через нечаянный случай, что все образуется и надо только воли набраться и тормознуть пятками. Похоть, она ведь, как любая другая дурость -- водка или папиросы, -- она себе послабление любит, чтобы придумал человек сто объяснений, почему послабляется в дурости, чтобы уверил себя, что только как захочет по-настоящему, так сразу и пресечет и что это ему запросто... А пока, мол, некоторое время почему бы и не подурить? Какие наши годы?

    Но в том-то и ловушка. Заигрался человек и позабыл, как вообще не в дурости жить. Тут и пропал.

    И если все это понимать, как он понимает, разве ж можно изломаться? Тут порешил, приказал себе, что ровно три дня в беатину сторону ни шагу, ни взгляда! Даже если случайно нос к носу -- все равно, только: "Здрасьте, Беата Антоновна, и простите, делов сегодня невпроворот, так что никак..."

     

    Первый день порешения пережил тяжко. После работы хоть волком вой -- никакого смысла в жизни. Будто вчера еще был, а сегодня весь вышел. Яичницу себе жарил -- пережарил, пожег попросту. Пока хрустел жженкой, печь упустил -- прогорела до синих угольков, а кирпич холодный. Со зла угля накидал -- вконец потушил. Приемник включил, политику слушал -- никакого внутреннего отклика. И политика враз обрыдла. Накинул на плечи путейский тулуп, катанки на босу ногу, вышел в морозную темноту, поплелся куда глаза глядят. А глаза-то оказались паразитские, потому что привели к Лизаветиному дому, куда ход Нефедову навсегда заказан за всему поселку теперь известную подлость поведения. У Лизаветы по всем окнам занавески цветастые. По занавескам тень Лизаветина туда-сюда... В одном окне свет погас -- Кольку спать уложила, сама на кухне осталась. Читала чего или радио слушала. Радиотарелка у входной двери, сам вешал, проводки подсоединял от столба, что напротив дома. В Лизаветином доме жизнь, которую он по дурости для себя перечеркнул. Жалел об этом или не жалел, не мог понять, потому что вообще никаких внятных чувств в себе не улавливал, одна маета безотчетная небольно грызла душу.

    На всякий случай кругом обойдя Лизаветин дом, спустился на байкальский лед и, никуда не спеша, потопал прочь от берега. Беззвездная темь тут же обступила со всех сторон и создала желанные условия для разгула жалости к себе. Так вот шел и жалел себя и ничуть жалостью этой не унижался вопреки Максиму Горькому, утверждавшему другое. Оказалось, что себя жалеть -- что лечить, потому что жалость смиряет, в ней растворяется пустая гордость, а виноватость, что на ее месте вылупляется, настраивает душу на правильность мысли.

    Тихо хрустел под ногами примерзший ко льду снег, а за спиной -- поезда... По звуку угадывал, товарняк или пассажирский. По звуку еще и длину составов мог сказать, а по стуку колес на рельсовых стыках добротность путеукладки оценить. Тут вот опять можно немного погордиться -- с ходу в дело вошел... И вообще!..

    -- Лизавета -- хорошая баба, а Беата плохая! Это ж бурундуку ясно! Красота Беаты мухоморная.

    Сказал это вслух и остановился -- и повернулся лицом к поселку, от которого теперь только огни на станции да еще несколько желтыми пятнами окон, а гор совсем не видно из-за низких облаков, и лишь паровозные прожектора иной раз выхватят из тьмы скальную глыбу, будто она одна только и есть сама по себе в пустоте темноты.

    А может, и Беата не плохая, а просто, как говорится, нетутошняя?.. Помогал как-то фронтовику Еремееву зимовье венцами обновить, подтащил бревешку, этак подсунул, перевернул, по-другому примерил, а Еремеев из-за спины указует: "Брось ее, эта бревеха не отсель". Вот и Беата -- не отсель. Это же так просто понять! В кино вон сколько красавиц всяких, но никто ж не ломает свою жизнь за киношную красоту. Облизнется мужик на иную, да тут же и бегом к своей родной бабе под бок. Может, оно так и задумано?

    От всех этих мыслей да огней поездовых в зимней тьме свершился в уме Нефедова принципиальный переворот, и ломота душевная, что всю его жизнь искривила, словно банным потом вышла из него, оставаясь хотя и видимой, да некасаемой. К родному берегу твердым шагом шел уже совсем другой, а точнее, прежний Александр Демьянович Нефедов, каким его знали земляки столько лет и обязаны были опознать заново при обязательном его старании к тому. Как он свое старание выявит, еще не знал, но то уже было неглавным.

     

    Кто в жизни честно задумывался про свою судьбу, тот как пить дать додумывался до того, что если глупый случай, который с каждым случается, во внимание не принимать, в остальном все ниточки в судьбе так или иначе сходятся, причем подчас самым чудным фасоном.

    Утром другого дня на пятиминутке что мужики, что бабы -- все подметили, что командует бригадир по рабочим разнорядкам с нового голоса, какого давно уж не слышали: с шуточками, присказками и с былой старшинской похвальбой во взоре. О причинах не гадали, доброе настроение бригадира всем недоспавшим или еще вчерашней спинной ломотой не отстрадавшим к новому труду поощрение. Задания раздал, а сам пристроился в помощь четырем бабам у снежной осыпи на двадцать втором километре. Осыпь грязная, то есть с мелким камнем вперемежку, снеговой лопатой не всегда возьмешь, а простой совковой провозишься дольше обычного. Чтоб легче было осыпь выбирать, обычно берутся две-три широкие доски с чуть заостренными плоскостями и вгоняются под осыпь, насколько осыпь под себя пропустит. Тогда лопата по гладкому основанию легче вгрызается что в грунт, что в снег, что в мешанину грунта и снега. Вот это все и проделал не хуже любого опытного, а сам взялся откатывать по разложенным поперек путей к байкальскому откосу доскам тачку по мере ее наполнения, и тут веселые нефедовским присутствием бабы такой ему темп задали, подшучивая и перемигиваясь, что не то что ватник, свитер скинул, в одной рубахе оставшись при обычном байкальском морозце -- значит, за двадцать. Меж этих четырех баб была вдова бывшего работяги из этой же бригады Надежда Ступина -- крепкая, мало рожавшая бабенка, тьму лет "сдыхавшая" по Нефедову, от пустого "сдыхания" уставшая, но внимания к нему не утратившая. Бесстрашная на язык, она и начала "колупать" Нефедова по его всем известным грехам.

    Вернув к осыпи очередную пустую тачку, Нефедов, скрывая одышку, притворно покашливал.

    -- Никак, простудился, Демьяныч? -- с проказной заботой спросила. -- Никак, в прошлое воскресенье в пади охладился, с иркутянкой в сугробах играючи? Бе-еречь себя надо, Демьяныч! Иркутянок, их сколько, говорят, пол-Иркутска -- сплошные иркутянки, а ты у нас один на всех! Мой сынуля-охламон в школе в отстающих, до вечера с интернатскими уроки учит... Это я к тому, что для сбережения здоровья хату могу вам с иркутянкой чисто за спасибо сдавать по надобности. А сама да вот хотя бы к Аньке пойду, она мне самогончику задарма накапает... Накапаешь, Анька, не пожадишься в честь Демьянычева здоровья?

    У Анны Пахомовой, тоже вдовы, но многодетной, в прошлом году по-тихому изымали аппарат-самоделку, весь поселок о том знал, как знал и о том, что поселковый кузнец, фронтовик Непомилуев, ей в три дня новый изготовил на пользу обществу. Анна коренная чалдонка, то есть ниоткуда не переселенная, как большинство поселковых, с годами в ее лице не то якутские, не то бурятские черты прорезались, скулы выпятив, а глаза сузив. Сощурилась, и вместо глаз щелочки, не поймешь, то ли злые, то ли озорные.

    -- Твоим бы языком, Надька, у меня б в стайке с-под коровы прибирать, приморозит лепеху -- лопатой не отскребешь. А Демьянычу твоя хата не в надобь, у него своя. Язык у тебя острый, а мозга тупая. Не соображаешь, что сугроб -- это чтоб охлынуть вовремя. Правильно я понимаю, Демьяныч? Никакая баба голым задом снег не перетерпит. Ты иркутянку специально в сугроб таскаешь, чтоб крайний грех упредить, иначе Лизка ни в жись назад не примет. Хитер! Только смотри, раскусит иркутянка твои хитрости, закричит: подавай хату, перину и любовь, как у всех людей положено! По доброте своей уступишь, и тогда Лизаветы тебе не видать!

    Мог бы с первых слов прервать или отшутиться, за словом никогда в карман не лез. Но дал бабам выговориться, отставил уже полную грязного снега тачку, подсел на бревно к бабам, получившим передых от погрузки.

    -- А что, если серьезно, думаете, примет меня Лизавета после такого фертибобыря? Вусмерть ведь обидел ее. Вот ты, Надежда, приняла бы?

    -- Это ты неудачно спросил, Демьяныч, -- ответила за Надежду Анна. -- Она б тебя вместе с иркутянкой приняла бы, чтоб хоть частично иметь.

    -- Еще чего! -- возмутилась Надежда, но Анна только рукой махнула:

    -- Молчи уж, все про тебя знаем. Ты вот меня спроси.

    -- Ну тебя спрашиваю.

    Анна сощурилась, скулы выпятила, за воротник нефедовской рубахи пальцами вцепилась, потянула на себя.

    -- Я б, коль меня спрашиваешь, сперва об тебя ухват обломала, еще, может, ведро помойное на голову, а потом... -- И прослезилась вдруг.

    -- Чего это ты? -- удивился Нефедов.

    -- "Чего, чего"... Разве ж тебе понять, как бабе без мужика живется? Как, к примеру, нам с Надькой живется? Иной раз только что на стенку не лезем, а уж повыть... В подполье залезу, а там грибки маринованные, три баночки с сорок второго еще, вместе с моим, что без вести... С ним, пропавшим, заготавливали. Баночку возьму в руки и тихо так, чтоб дети сверху не слышали, тихо-тихо: а-а-а! А потом: ы-ы-ы! Отсморкаюсь и вылезаю как новенькая. А Надька... Да ладно тебе, -- это Надежде, -- Демьяныч свой, с ним обо всем можно. Так вот Надька, она в кино про войну не ходит. Фильм такой был -- "Человек номер двести семнадцать". С ей на этой фильме трясун приключился, еле откачали. А уж сколько мы с ней за моим самогончиком проплакали... Так что примет тебя Лизавета, если не дурная, конечно. Дурные тоже бывают. Придури волю дадут, а потом волосы на себе рвут. Лизавета грамотная, правильное понимание жизни должна иметь. Не сразу, но примет, если постараешься.

    -- Постараюсь, -- тихо сказал Нефедов.

    -- Да что ты говоришь! -- ахнула Надежда. -- Неужто иркутянке отставка?

    -- Не трепитесь, бабы, ладно? -- попросил. -- Поговорили и закрыли тему. Работа к тому же...

    Зимний этот день оказался щедрым на солнце. Покрытый невысокими снежными барханчиками, Байкал сверкал от ног, если стоять у края путевого полотна, до самого горизонта -- одна громадная сверкающая скатерть с синими кружевами. Кружева -- это разбежавшиеся по горизонту остряки бурятских гор Хамар-Дабана. Горы те намного выше тутошних, ледяные шапки на иных круглый год. Знать, необжитые, никому не нужные, не то что наши кормилицы, где и ягода, и орех, и грибы, и сено, -- человечьи горы на нашем берегу. Подумаешь так, оглянешься на них, на нашенских, душе радостно, потому что повезло жить на этом берегу. А торчи над головой гольцы поднебесные, нет-нет да изъедала бы тоска, что надо бы забраться туда, под небо... Для интереса... Но интерес без пользы -- не иначе как дурь. Для дури же времени нету, шибко жизнь занятая пошла, нужное переделать не успеваешь. Так что хорошо, что гольцы на том берегу и не нашим людям забота. Потому что какую газету ни прочитаешь, везде хоть чуточку, да лучше, чем у нас, что-то там везде есть, чего у нас нет. Так пусть зато горы у нас добрые и без пустого соблазна...

     

    Прежде заметка была про фасон, с которым судьба людям всякие фортеля подкидывает. Так вот, только что Нефедов принародно признался, что намерен дать Беате отставку, и часу не прошло, как вдруг бежит к ним, живот обеими руками поддерживая, беременная жена путевого обходчика Шагурина, бежит и кричит что-то. Все, кто у осыпи работал, на всякий случай в стороны растоптались: может, с вершины осыпь по новой пошла, а они не видят -- такое бывает. Но нет, Шагурина рукой назад отмахивает... Подбежала, отдышалась едва и завопила, что малец новой председательши непонятно как забрался на Лизаветину скалу и сидит там уже Бог знает сколько, снять некому, а сам слезть не сможет, обязательно в откос укатится.

    Все, кто при том были, все видели: побледнел Нефедов, а ведь при морозе побледнеть -- это как? Но побледнел, то есть шибко лицом изменился, и побежал, ни слова бабам не сказав, и скоро скрылся за путейным поворотом.

    Когда карабкаться начал, мальчишку не видел, отвес перекрывал для глаза Лизаветину скалу. Шибко лихо полез, удобного пути не выбирая, потому раз скатился, о подснежные камни локти побив, и другой и только потом одумался, осмотрелся, дыхание в контроль взял и тогда, как положено, осторожно "петелькой" стал подбираться к месту.

    Скала, что Лизаветиной прозвали, даже и не скала в общем-то, всего лишь скальный выступ на горном склоне. Невысоко, и летом туда забраться и мальцу не труд. Но зимой, когда тонкий, но твердый наст все удобности для хода перекрывает и каждому шагу скольжением грозит, тут и взрослому задачка. Как семилетний пацан туда забрался, не представить. И что его туда потащило, не вообразить. Не вообразить? Но догадаться -- это другое дело...

    Верхом облез Нефедов проклятую скалу и оттуда, сверху, увидел наконец Кольку. Он сидел на корточках чуть в стороне от скального обрывчика без опасности для срыва. Когда Нефедов сверху по снегу зашуршал -- не оглянулся, и когда Нефедов рядом оказался -- на него и не глянул и на вопросы сердитые не отвечал, но не противился, когда Нефедов не слишком нежно сгреб его под руку, не ойкнул даже, когда, оступившись, юзом скользнул Нефедов опасно вниз метра на два...

    На путях, задрав головы, стояли бабы бригады и вразноголосицу подавали советы Нефедову, на которые он, конечно, внимания не обращал, потому что в советах не нуждался: дело, в сути, было пустяковое, и, если б не ноша под рукой, давно уже был бы на месте.

    Бабы обступили мальца, отряхивали снег, руки щупали, не шибко ли холодны, стаскивали катанки, пальцы ног растирали. Хмурый Нефедов стоял отдаль и сердито косился на всех -- и не заметил, как над Колькой зависла с жалостливой бранью Лизавета. Раз-другой ладошкой под зад ему, и тут же объятия бабские без меры, охи да ахи, а на Нефедова только взгляд скользяком, как на чужого, и от ее чужести ему так тошно стало, что хоть самому лезь на ту же скалу и вой по-собачьи, потому что лицо Лизаветино -- родное, а к нему в этом лице никакого родства. И тут только понял Нефедов, каким он вдруг или не вдруг стал насквозь отрицательным человеком. Дивился, что его эту подлую отрицательность люди терпели и своего отношения не выказывали, может быть, сроков дожидаясь, когда одумается, и столь большие сроки выставили не иначе как за прежнюю его, правильную жизнь. Другого давно бы уже мордой в его пакости ткнули -- приемчиков к тому в народе мильон отработано, только знай ходи да утирайся.

    Чтоб человечью меру нарушить, времени вообще не требуется. Раз -- и нарушил! А на исправление не то что дни, годы могут уйти. Это Нефедов понимал и составил для себя генеральный план по обратному завоеванию Лизаветы. Прежде прочего, с Беатой ни на каких дорожках не пересекаться, и вовсе не потому, что боялся дури в голову, а чтобы люди это заметили и Лизавете донесли. А с ней, с Лизаветой, наоборот, как можно чаще лицом к лицу, но никаких слов, пусть по глазам догадывается о его раскаянии. Вода камень точит... А через какое-то время надо будет помириться с бывшим капитаном Свирским... Слушок, будто Свирский Нефедову по морде дал, -- выдумка. Такого никому не позволил бы. Но разговор был. Неприятный разговор. На разрыв. Свирский сам на Лизавету запал с первой встречи на стрельбище, но у него ж семья на хребтине, так что на одно чистое сочувствие мог расслабиться, а на нефедовский фортель с Беатой под послебанным хмелем такими словами отозвался глаза в глаза: "Чего тебе скажу, Сашка, ты не просто кобель, ты глупый кобель, и рожа мне твоя противна. Последний раз в одной парилке с тобой. С другой субботы на сорок пятый километр буду ездить, там тоже парок что надо". И больше не приезжал.

    Теперь Нефедову придется самому ехать на замирение, а потом просить Свирского, чтоб слово перед Лизаветой замолвил. Лизавета Свирского уважает и, глядишь, переломится в обиде, а там уж Нефедов сам из кожи вон, но своего добьется.

    Такую вот стратегию просчитал для себя Александр Демьяныч: пара недель туда, пара сюда, потом в ход всякие приглядки да приемчики, потом первый разговор про отношения, а по весне, глядишь, все на свое место и встанет...

    Но и трех дней не прошло, как все его планы поломались, потому что судьба страсть как не любит, чтоб ее наперед просчитывали, у ней, у судьбы, тоже свой гонор имеется, хлебом ее не корми, дай человеку недоумение доставить.

    В тот день большая часть бригады во главе с самим Нефедовым готовила площадку для опорной бетонной стенки напротив скального размыва на двадцать третьем километре. А во второй половине дня, сразу после обеденного перекура, теперь уже и не вспомнить кто прибежал и сказал, что Лизаветин мальчишка опять сидит на той же самой скале и что еще раньше вызванная Лизавета без пользы елозится на откосе, а никого из мужиков поблизости нет. Нефедов только руками развел:

    -- Да он что, умом тронулся, пацаненок-то?

    Надежда Ступина, платок с головы скинув, подошла и Нефедову пальцем в грудь ткнула:

    -- С умом у него порядок, Демьяныч. А вот с душой непорядок. И не прикидывайся, что не понимаешь. Ты на той скале его мамке голову дурил...

    Нефедов не стал слушать, как раз товарняк "по предупреждению" тихим ходом тащился вдоль места путевых работ, вскочил Нефедов на подножку и за десять минут был уже на месте. Лихо спрыгнул с подножки набравшего скорость поезда, а тут ему Лизавета прямо на грудь с воплями, вся в снегу, волосы растрепаны, у телогрейки пуговицы пооторваны, катанки полны снегу.

    -- Ой, да что же это делается, Саша?! Да как же он туда?.. Вон же его следы, я по ним и метра пролезть не могу...

    -- Значит, ему шибко надо, -- отвечал Нефедов со значением. -- Сейчас снимем и разберемся, успокойся и снег из катанок вытряхни, ноги застудишь, платок накинь, ветер нынче, прохватит...

    Лизавета послушно кивала головой, торопя и подталкивая Нефедова к откосу.

    По второму разу до мальчишки добрался скоро. Сел рядом на снег.

    -- Скажу тебе, шустряк ты, Колян, кроме тебя да меня, сюда никто забраться не может. Летом мы с тобой на Голую скалу слазаем, там покруче будет...

    -- Никуда я с тобой лазать не буду, -- тихо отвечал Колька.

    -- Будешь! Еще как будешь! А теперь прыгай на горб, в руках несподручно тебя тащить! Давай, кому говорю!

    Так на плечах донес его до самого Лизаветиного дома. Лизавета всю дорогу молча шла за спиной и лишь у крыльца, когда снял Кольку, в глаза глянула и сказала тихо и как-то никак:

    -- Спасибо, Саша. Может, чаю попьешь, согреешься?

    Нет, это было не приглашение. Ему ли не знать Лизаветин голос. С пониманием опустил глаза и, не глядючи на нее, сказал, что работа... что поездам "предупреждение" только до пяти... что надо успеть... Сделал большую грусть на лице, дал ей это заметить, потом резко повернулся и поспешил... А душа-то меж тем пела и трепака плясала. Еще бы! Зла у Лизаветы на него нет; если б было, прорвалось бы. Теперь и без Свирского обойдемся! Когда все уладится, сам объявится и за "кобеля" еще виниться будет!

    С Лизаветиной дамбы на пути выбрался, а навстречу Беаточка собственной персоной под ручку с другой учительницей, что по арифметике. Арифметичка серенькая, а Беата в шубейке трофейной, в белых чесанках, щечки розовы, губки красненьки, бровки черненьки -- картиночка! Ручками в желтых перчаточках развела.

    -- Александр Демьяныч, да куда же это вы подевались последнее время? Без вас совсем скучно!

    -- Дела, Беата Антонна! Дела! Как в песне-то? Первым делом самолеты, а с девушками уж как получится! Так что извиняйте, спешу! -- И шажищами старшинскими прочь без сожаления.

    И она ему вслед тоже без сожаления:

    -- Совсем-то не забывайте, Александр Демьяныч! Объявитесь как-нибудь!

    А тут как раз опять по путям два поезда друг другу навстречу. Один -- ту-ту! Другой -- ту-ту! Вот как оно все просто -- проще не бывает: бывайте -- не забывайте! И ту-ту! И куда это вдруг все страсти подевались? Так это ж свобода и новая правильность жизни, то есть ни от кого глаз не прятать и слова говорить так, как они в мозгах образуются, и с людьми общаться без опаски на укор или намек обидный -- хорошо!

    Радость переполняла молодое и здоровое сердце Александра Демьяныча Нефедова, не шел -- летел вдоль путей железнодорожных, по две шпалы в шаг пропуская. И лизаветино лицо перед глазами. Такое оно свое, такое уютное... И Колян-малец с мамкиными бровками на рожице... С ним можно было бы и понежнее, ну да ничего, все наверстается. А что в дом не зашел, это очень правильно, это он умно поступил. Иным макаром должно по новой войти в дом Лизаветы, чтоб насовсем и чтоб все бывшие нелады за порогом оставить и не поминать более...

     

    Оказалось же -- нет! Оказалось, что, поступая по уму, а не по сердцу, допустил Нефедов роковую ошибку в жизни.

    Третьего марта ударил редкий для байкальских мест мороз -- под сорок. А перед тем была оттепель, солнышко по-весеннему грело, на подсолнечных скалах снег подтаял, знать, в скальные трещинки просочился, и ничего б, когда б не морозная сороковуха. Небольшая скала-скалка на двадцать третьем километре колонулась повдоль и, как говорится, "зашуршала" -- один камешек вниз, на пути, другой. Геолог срочно осмотрел и приговорил скалу к "пилоту", то есть рвать надо, пока по-крупному не посыпалась. В общем-то дело обычное. Невысоко, доступно, и по ширине возможная осыпь ничего особенного не обещала. "Пилот" назначили на предженский день, седьмое марта.

    Пятого мороз уже спал, и во второй половине дня было намечено доставить дрезиной на место "пилота" бревна для рельсовых перекрытий. Получив "окно", то есть время, когда можно выскочить на дрезине на линию, Нефедов с мужиками загрузил бревна, что хранились под навесом у станционного тупика, и уже по часам отслеживал минуты для "окна", когда к дрезине подбежала дежурная по станции Маруся Козлова и сказала, что час назад путевой обходчик Шагурин снял Лизаветиного сына с той же самой скалы, что с Лизаветой плохо, с поликлиники врачиха прибежала и отхаживает Лизавету.

    -- Да что же это он, паршивец!.. -- только и пробормотал ошарашенный вестью Нефедов. И как вдруг в его мозгах образовалась мысль на совершение государственного преступления, он потом и всю жизнь объяснить себе не мог, помнил только, что образование случилось как молния: раз! -- и решил, и всем другим мыслям против этой словно стенку-заслонку поставил, что в том и было, наверное, типичное помрачение ума, когда жизненные правила будто исчезают из сознания и одна дурная воля управляет человеком, не только разум затмив, но и обычный всякому человеку страх за ответственность притупив.

    Распорядился загрузить еще восьмерку бревен. Секунда в секунду успели к началу "окна". Напротив Лизаветиной скалы Нефедов приказал сбросить эти восемь бревен, а взрывник Догузин спросил шепотом:

    -- Ты чего это задумал, Демьяныч?

    -- Да взорву я к чертовой матери эту скалу! -- шально отвечал Нефедов.

    -- Без плану? -- аж осип Догузин. -- Ты чё, а? Это ж... По паре бревен в ширину -- это ж мало! А если осыпь косо пойдет? И вообще! Ты чё, Демьяныч, рехнулся?! Подсудное дело!

    -- И пусть! Взорву, и точка! Поможешь взрывчатку уложить?

    -- Да ты чё?..

    -- А по моему личному приказу? Пару горстей всего с одним детонатором... И дело-то -- уступчик сковырнуть... Эх, надо было мне зайти, когда приглашала, надо было обнадежить пацана...

    -- Ты о чем?

    Тут другие мужики бригады подступили и машинист дрезины, загомонили, с уважением дивясь нефедовскому своеволию. Нормальные мужики, но чужой риск хмелит и нормальных, к тому же вчерашний старшина Нефедов, успевший совершить за свою еще вполне короткую жизнь тьму добрых дел и подвигов, был для них, поселковых мужиков, редким человеком-удачливцем, и представлялся случай проверить пределы человечьей удачи -- то есть такому, как Нефедов, она вообще и всегда или только через раз?.. Но если кто и сомневался на этот счет, то больше все же верил, что Демьяныч родился в рубашке, а чужая рубашка тоже греет, если при хорошем человеке...

    Тут же вперебой сочинили, как одновременно два "пилота" замастрячить и во времени уложиться. Чудно, что дольше всех пришлось уговаривать Груню Андрюхину, чтоб она свои петарды уложила на полкилометра ближе к станции. Груня, неофициально освобожденная от тяжелых работ, получала все же по третьему общебабьему бригадному разряду и ни на какой другой подсобной работе на станции или где еще столько получать не могла, потому работу свою ценила. На уговоры долго хмыкала, крякала, головой качала, делала вид, что отродясь глупая, потому сути понять не может, добилась-таки грозного приказа от Нефедова-бригадира, тогда оглядела всех работяг за его спиной полично, как свидетелей, и потащилась, шурша толсто подшитыми катанками по шпалам, на свое новое рабочее место.

     

    ...На партийном собрании, когда Нефедова исключали из партии, он признался, каясь, что в последний момент -- уже взрывчатку укладывали -- осознал неправильность своих действий, но по глупой гордости против гордости не попер, как должно бы настоящему коммунисту...

    Взрывник Догузин накаркал: осыпь пошла косо. Но и то б не беда, осыпь убрать успели. Но один-единственный крупный каменюка криво спружинил от скального откоса, врезался в нечетную промеж рельс -- пара шпал в щепы, аж все звено выгорбилось, а людей-то, чтобы звено исправить, мало, большая часть бригады на плановом "пилоте". Короче, бригадир бригады срезки откосов Нефедов Александр Демьянович по причине своего личного самодурства задержал движение по Кругобайкальской железной дороге на двадцать четыре минуты. Убыток, который из-за Нефедова понесла Страна Советов, исчислялся таким количеством рублей, что, если их пересчитывать по рублю в секунду, надо несколько дней без сна и перекуров. Так объяснял после населению поселка, коллективно заболевшему за Нефедова, представитель райкома, видимо, как и Нефедов, любивший выпуклую наглядность в работе с массами.

    11

    В тот день уже который день шел снег. Не снегопад, а просто снег. Серые тучи висели высоко над горами, и снежинки по пути до земли скукоживались от холода и на землю падали уже почти крупой. Для путевых обходчиков, между прочим, такая погода не лучше снегопада, потому что снегопад что -- прошел, и убрали аврально. А тут мети и мети -- метлы не напасешься. В такую погоду, когда тучи от самого верха и до всех горизонтов, кажется, что снег теперь везде -- и у нас, и в Москве, и в какой-нибудь Америке, разве кроме Африки, где, говорят, его вообще не бывает, а люди, однако ж, там тоже живут.

    День был рабочий, но оказалось, что когда шибкое ЧП, то много кому можно от своей работы оторваться, потому что к обеденному времени у скального откоса, где напротив через пути дом Нефедова, кроме нас, мальчишек и девчонок, сбежавших с уроков, собралось много поселковых мужиков и баб. Откуда-то стало известно, что Нефедова приедут забирать скорым "пятнадцатым", а увезут "шестнадцатым", который через два часа по расписанию после "пятнадцатого". Скальный срез над путями в этом месте был высокий и почти прямой, и потому здесь и ветер был тише, и снег только порывами, и, не обмерзая, тут можно было весь день протолкаться, а если что, магазин недалеко, чтобы сбегать погреться у железной печки, которая в магазине топилась с утра до вечера по причине "неправильной кубатуры помещения", как объясняла продавщица тетя Галя. Несмотря на топящуюся печь, она под свой синий халат всегда поддевала телогрейку, потому что печь с "кубатурой" не справлялась...

    Толкаясь промеж людей, мы убедились, что все, как и мы, Нефедову сочувствуют, но, в отличие от нас, в случившемся не винят жирафу Беату, она тут тоже была, правда, чуть в стороне от всех, со своей подругой, нашей арифметичкой, у которой уроки прошли с утра. Они стояли у столба с радиотарелкой на верхотуре, в войну тут собирался народ слушать салюты про освобожденные города. Арифметичка вся такая насупленная, а Беата с платочком в руках аккуратно плакала, и нам было противно, что она плакала и что вообще посмела сюда прийти.

    Все знали, что председательша сельсовета с сыном с самого утра в доме Нефедова, и это было правильно. В худое про старшину Нефедова мы в общем-то не верили. Ну, даже если и заберут, увезут... Так и назад привезут, потому что присмотрятся и поймут, что за человек перед ними. Коль уж мы, шантрапа поселковая, понимаем -- они ж там поумней нас. А то, что взрослые шибко хмурятся, на нефедовский дом глядючи, так это еще по военной привычке к худому готовность создавать.

    Ведь самое главное уже произошло: Нефедов с председательшей сошлись -- и как бы Нефедов ни проштрафился, наказание ему за то права не имело порушить его жизненную удачу.

    А снег меж тем все сыпался и сыпался. С путей Байкал смотрелся как сквозь тюлевую занавеску, а горы над нами будто на корточки присели от усталости за снежную настырность, шибче сморщились распадками и промоинами, а всякие малые скалы, откуда снег ветром сдувался, выпятились, как бородавки на белом теле. Одной скалой на наших горах стало меньше. Мы все уже успели сбегать на двадцать второй километр и посмотреть, что осталось от той, что взорвал Нефедов. Ничего особенного. Скала была так себе, уступчик. Теперь на том месте грязное пятно после осыпи. Ну да нынешний снег враз все забелит так, что и следа не останется. А у Нефедова через тот кусок камня теперь вся жизнь кривось-накось, будто и вовсе не жил по-человечьи.

     

    За полчаса до подхода "шестнадцатого" народу на путях напротив нефедовского дома прибавилось. Даже водовоз Михалыч с обледенелыми бочками на скрипучей и тоже обледеневшей телеге сумел втиснуться на подскальную площадку. Приученная к поездам, его косматая и хвостатая кобыла на проносящиеся мимо поезда только косилась равнодушно и лишь от свистков паровозных встряхивала гривой недовольно, словно свистки -- ненужное баловство двуногих.

    Еще объявился крепко пьяный кузнец Непомилуев, без шапки, на голове снег, а под распахнутым тулупом с оторванными петлями одна грязная майка да грязные галифе без ремня. Широко расставив ноги в стоптанных сапожищах, он долго хмуро смотрел на собравшихся, насмотрелся и закричал:

    -- Ну чё? Ну чё вы все тут выставилися? Думаете, вам щас кино покажут про то, как Демьяныча к ногтю? Да так эти дела не делаются! Ту-пы-е! -- качал он своей пьяной головой, а потом через пути поплелся к дому Нефедова.

    Мы видели, громко стукнул по сенной двери, и двери ему открыл не кто-нибудь, а, ко всеобщему удивлению, японский шпион Свирский. Он что-то долго втолковывал кузнецу, кузнец согласно кивал головой, потом сгреб Свирского в охапку, поцеловал в губы, скинул обратно на крыльцо, покачавшись, спустился до последней ступеньки и устроился на ней демонстративно надолго, а Свирский вернулся в дом. Стоявший с нами и все это видевший Санька Непомилуев сказал с гордостью:

    -- Мой папка вообще ничего не боится! Падла буду, он старшину никому не отдаст! И шпион этот тоже нашенский мужик. Если бы все на ту сторону перешли, так и вообще...

    Но больше никто на ту сторону не переходил, все топтались под скалой и, когда слева на станции прогудел прибывший "шестнадцатый", только головами закрутили взволнованно. Прошло минут десять из пятнадцати, что положено для стоянки, -- со стороны станции никого. Потом "шестнадцатый" прогудел, двинулся в нашу сторону, простучал мимо и скрылся за поворотом двадцать первого километра. Начал расходиться народ. Ругаясь на кобылу, отпятился с телегой водовоз Михалыч, и скоро под скалой остались только мы, несколько мальчишек, да Беата с арифметичкой, обе в снегу, как под одной простыней. Санька Непомилуев, главный Беатин враг, вдруг подошел к ним и пробурчал будто сердито:

    -- Чего тут стоять-то... Застынете... Идите, мой папка отдежурит.

    Беата жалостливо закивала головой, отряхая снег с себя и арифметички, у которой нос был совсем красный от мороза.

    -- Он же там, на крыльце, заснуть может и замерзнуть, ты, Саша, может, шапку ему принес бы...

    -- Я ему не шапку, я ему еще чекушку принесу, я своего папку знаю, за него не боись.

    Пошмыгав носами, училки ушли, а потом и мы разбежались по домам. А другим утром узнали, что ночью на спецдрезине приезжали и забрали старшину и кузнеца Непомилуева. Но кузнец через день вернулся, и почему-то никто ни о чем у него не расспрашивал, будто и так все всё знали. И на Саньку, евошного сына, мы тоже только косились, но не приставали: шибко злой был, стукнуть мог.

    Неделя прошла, ну, может, чуть более, и, как в болоте, все рассосалось, затянулось и даже не колыхалось, и была в том большая загадка жизни, которую я с переменным успехом отгадывал всю жизнь, набивая шишки и набираясь опыта понимания справедливой неправильности иных человеческих дел.

    А про старшину Нефедова... Что ж... По смерти Сталина, в пятьдесят третьем, он вышел по амнистии и, вернувшись к Лизавете, на нашу станцию, однако ж, не вернулся: уехали они с Лизаветой и ее сыном Колькой в город Тайшет. Были, говорят, у них дети и выросли, но о них ничего не знаю. Колька, опять же говорят, выбился в ученые и по сей день при уважении и почете в городе Иркутске, и случись прочитать ему, что я тут понаписал, уличит, поди, меня, что, дескать, насочинял с три короба. но оправдаюсь, потому что, по крайней мере, один короб чистой правды про самое главное -- налицо, и первейшее из этой правды -- картинка: по Богом разукрашенной поляне, взявшись за руки, идут два прекрасных человека, идут медленно, постепенно удаляясь, но не исчезая вовсе, идут ровно столько, сколько нужно, чтобы в душе моей восстановился тот единственно необходимый порядок, при котором можно продолжать жить, уважать жизнь и желать ее...

    1983, 1999 гг.