Александр Митта:
В редакции журнала "Киносценарии" мне сказали: — Вы там, в Гамбурге, недалеко от Горенштейна. Не съездите ли к нему в Берлин поговорить?
— Интервью что ли взять? — спросил я.
— Ну что вы. Просто поговорите как два мастера, два художника.
Я собирался в Берлин на выставку "Москва-Берлин", там была ретроспектива знаменитого абстракциониста Сая Твомбли. Художника, который стал одним из самых элитарных и коммерческих живописцев одновременно. Такой Эстет Эстетович. А рисует он на огромных холстах что-то очень похожее на стенки станционных туалетов. Но тридцать лет неуклонного следования своему призванию превратили его в миллионера. Интересно поглядеть.
Сидя в поезде, я представлял себе, как мы с Горенштейном сядем в глубокие кресла и я спрошу:
— А что вы думаете о диффузии поставангардного шизоанализа в деконструкции новой лексики?..
А он спросит:
— А что вы думаете о конвергенции надструктурных интеграций в кинопроцессе переосмысления волн?..
Такие вот будем умные!
В Берлине прямо с вокзала я позвонил:
— Фридрих, я на ЦОО, иду к вам.
— Прекрасно, Саша. Но одно осложнение — в семь вечера я приглашен на прием. И так как он устроен по поводу выставки русской литературы и называется "От Пушкина до Горенштейна ", мне было бы неудобно опаздывать. И я не могу вас взять с собой, так как меня сопровождает очаровательная израильская журналистка.
Не каждый день, согласитесь, предстоит беседа с писателем, который объявлен в центре Европы прямым наследником главного литературного сокровища России. И в моей голове вопросы застучали как молоточки — один умнее другого. А сам я, как студент, пытался вспомнить, чем отличается семантика от семиотики и обе вместе от семиологии.
Еще бы всунуть куда-нибудь "гносеологию" и "катаконический поставангардизм" — и всё в порядке.
Квартирка писателя располагалась в самом центре, около Ку-дамм. Для прибывшего в Германию она выглядела бы как кусочек рая. Но я уже поднаторел в немецких жилищах и сразу просек, что это дом под контролем социальной защиты. Проще говоря — для бедных. И всё как-то сразу пошло враскосяк. Писатель встретил меня в майке, не выглядевшей как только что надетая. Израильской красавицы в доме не было.
— Мы поедим? — спросил писатель. — То, что я сготовил. Жены нет — расстался. Она завела китайца. И всё к нему унесла. Но тарелки есть. Водочку пьёте?
Квартирка не походила ни на один известный мне писательский дом. В Москве они все как поросята от одной свиноматки. У стен шкафы со стеклянными створками, за створками издания, если есть зарубежные, то они стоят, выпятив груды суперов. У Горенштейна только в Германии и Франции вышло больше двух десятков книг. Но ни одной не было выставлено.
Дом больше походил на мастерскую художника. Маленький рабочий стол. Немного чистой бумаги. И всё. Остальное — минимум для жизни: обеденный стол, два кресла, телевизор, кровать. Еда была здоровая и простая — макароны. Водка русская.
Надо было быть идиотом, чтобы произносить под это дело какие-то слова из придуманной жизни. Да и нужды не было. Я открыл фотоаппарат. И писатель забеспокоился.
— Я надену рубашку. Галстука не надо?
Я вынул диктофон и быстро поставил его на стол.
— Пусть он пишет, а мы сами по себе поговорим.
И потекли сказочные полтора часа. Естественно, я слушал и не вторгался в монолог. Не каждый день говоришь с человеком, который объявлен последней остановкой на маршруте "Пушкин, далее — вечность"...
Я, как говорят в народе, оттянулся.
На следующий день пришла расплата. При прослушивании что-то хрюкало: "хр-бр... прхх-вхиз..." Оказалось, что почти вся пленка из микрокассеты замялась при записи.
Мне придется восстановить то, что застряло в моей расслабленной памяти, и использовать клочки незамятой пленки. Может, оно и к лучшему. Фридрих Горенштейн — огромный писатель, один из немногих оригинальных умов. Одновременно философ, художник и критик общества. При этом он прост, естественен и неукротим.
"...У меня высокий престиж, множество статей в лучших изданиях, но, к сожалению, этот престиж не переходит в реальные деньги. Я не могу писать бестселлеры. Это покупают те, кто едет на вокзал. Разве "Фауст" Гёте был бестселлером? Тем не менее я живу на свои деньги, оплачиваю эту квартиру и всё остальное — но всё на пределе. Хотя беспрерывно выходят мои книги.
Я не могу ничего делать для денег. Вот этот сценарий "Ариэль", который мы писали с Тарковским. Он был вначале задуман, чтобы заработать денег. Но это как-то быстро ушло. Андрей понимал, что снимать Евангелие ему не дадут, и он решил сочинить что-то похожее на евангельскую тему.
Я работал со многими режиссёрами: с Михалковым, с Аликом Хамраевым, с Резо Эсадзе. К сожалению, мне не всегда везло. Например, я вложил большой труд в сценарий "Комедии ошибок" Шекспира покойного режиссера Гаузнера, которому долго не давали работать. Но это еще не признак таланта. А с Тарковским я делал "Солярис". Планов работы у нас было много: "Дом с башенкой", сценарий "Ариэль", который журнал публикует. И уже когда Андрей был здесь, на Западе, мы собрались делать "Гамлета". У меня были с ним сложные отношения, что скрывать. Он был человек непростой. Да и я тоже. И не всегда мы были друзьями. К сожалению, его окружали тут не слишком приличные люди. Это, конечно, печально.
Последний раз, когда мы с ним расстались в кафе "Крайслер", он мне сказал: "Я пойду сделаю маленькую картинку, и мы сядем работать..." Пошел, так и не вернулся.
...Я люблю работать для конкретного режиссёра. Для меня, как для портного, удовольствие сшить костюм по фигуре. Но надо, чтобы режиссёр заявил, что он хочет. Вот с Никитой (Михалковым — А. М.) я бы охотно ещё поработал. Я делал с ним "Рабу любви". Он знает, что ему надо. А с Андроном (Кончаловским — А. М.) я больше работать не стану. Он не говорит, что ему надо. Тарковский тоже не говорил. Я должен был сам понять. Ему было трудно сказать словами то, что он хочет. И наши отношения были совсем не просты. Но я ощущал что-то конкретное. А у Андрона я этого не ощущаю. И Саша Зельдович тоже не даёт ощущения конкретности. Он мне очень напоминает молодого Юлика Карасика. Как он, кстати?
(Я ничего не мог сказать.)
А вот режиссер Вальтер фон Триер заказал мне сценарий. Я написал втрое больше, чем надо, буду печатать как кинороман. Но он прислал мне письмо с точными указаниями — что, где и насколько сократить или развить. И всё опирается на ясный режиссёрский замысел. С таким режиссёром приятно работать. Я думаю, главная беда кино и театра состоит в оригинальности идей. Тяжелей всего проникнуть в идею автора. А легче всего придумывать свои оригинальные идеи, чтобы не утруждать себя в проникновении в глубины идей автора.
Странно, что в России нет сегодня кино. Я не верю, что это надолго. Эта демократия и возможность делать всё что угодно — они нанесли большой урон консервативному представлению об искусстве. Без этого искусство невозможно, как музыка без мелодии. Теперь одни интерпретации без мелодии. Это невозможно.
...Я написал статью о сути событий в Чечне. Она называется "Бомбы на Россию". Это бомбы, которыми ООН забрасывает Боснию, они летят на Россию.
— Но ведь всем известно, что сербы жестоко и бесчеловечно убивают, мучают и насилуют мусульман. Они режут изнасилованных женщин, устраивают бойни и кровавые бани. Они не щадят детей, особенно детей...
— Это подтасовки западной пропаганды.
— Но это знает каждый: лица убийц и мучителей засвечены в западной прессе.
— Германия виновата в этом больше всего. Она вмешалась в союз народов, связанных деликатно кровеносными сосудами. Но немецкий напор взорвал это равновесие. Они разбомбили и русскую демократию. И наши надежды. Но скоро они увидят горькие плоды своего авантюризма. Они увидят антизападную Россию. Вот в чем суть трагических событий. Это НАТО. Я им удивляюсь. Они подыгрывают преступному исламу. Они признали Боснию, которая не является национальным государством. Она — религиозное государство. По какому праву она государство? Нет в Европе католических или протестантских государств! Это сделали американские дураки из ЦРУ. Они ничем не лучше нашего прежнего КГБ. Они — не антипод КГБ, а такие же. Я не могу опубликовать статью на эту тему на Западе, хотя у меня тут высокий престиж.
...Меня интересует тема расстрела царской семьи. Там очень много лжи. Вот, например, опубликованы списки 11 палачей царской фамилии. Там русские, немцы, латыши и только один еврей — авантюрист Юрковский. Но это замалчивается, чтобы придать расстрелу антисемитский характер. И сам Юрковский — лживая фигура. Он был другой, даже фамилия у этого человека другая.
Я лично отношусь к фигуре Николая II с неприязнью. Но это не значит, что его надо было убивать. Тем более, что это возвеличило его. Если они хотели уничтожить Николая II, они должны были его выпустить за границу. Он там был никому не нужен. Он нужен был белому движению мёртвым.
...Я не связан ни с какими литературными процессами. Я живу как индивидуалист. Всё сам из себя беру — и хорошее, и плохое. А что такое этот "новый" французский роман? Я не знаю, что это такое. Я думаю, вы у них это не узнаете. Будут говорить общие слова. У меня во Франции 8 книг вышло. Но я не знаю никаких "процессов".
...О Московском международном кинофестивале, где я был членом жюри?
Беда в том, что жюри, кроме меня и Лиды Шукшиной, не поддержало лучший, на мой взгляд, фильм фестиваля "Человек, который поднялся на гору". Это английский фильм. Они почему-то стали говорить: "Это колхозный фильм". И выбросили его из голосования. И китайский выбросили, превосходный фильм. И сразу некому стало давать призы.
А японский и австралийский фильмы — это были примитивные цитаты, инициации чеховщины. Мне это не нравится. Я не против того, чтобы использовать чеховские сюжеты. В "Земляничной поляне" использован чеховский сюжет. Но там выражены свободные чувства. А тут были только надерганные цитаты.
...Почему проваливаются пьесы Шекспира? Потому что он не очень хороший драматург. Он великий поэт и великий философ, а как драматург он очень средний. А "они" делают его драматургию, опускают его философию, его поэзию. Потому и получается часто, как у Козинцева.
Драме нужны великие актеры. Вот Катя Васильева могла бы в моём "Бердичеве", который я так люблю, сыграть великолепно. А она уходит в монастырь. Вы слышали? Это возмутительно. И так людей нет, а она уходит. Что она там будет делать? Пусть прочитает "Отца Сергия", вы ей скажите. В миру надо ей общаться с Богом. Жалко, что её тут нет. Я бы её сагитировал.
А вы "Бердичев" не читали? Жаль. Табаков хочет его поставить. Только он сам должен Рахиль сыграть. Больше некому — Раневской нет. Кроме него никто не сыграет.
...Участие в "Метрополе" это была моя ошибка. Что это мне дало? Они там, Аксёнов и другие, это был истеблишмент, к которому я не принадлежу. Мне не надо было туда давать "Искупление". И, знаете, в "Метрополе" оно не прозвучало. А когда было издано в моей книжке, была сделана инсценировка.
Я теперь стараюсь не участвовать в сборниках. Хотя иногда приходится.
...Я уже много лет мучаюсь и в этом году закончу роман об Иване Грозном. Это роман в диалогах, пьеса в размер романа.
У меня о Петре есть пьеса, которая идёт в Малом театре. А в романе о Грозном главная трудность в том, что разговор идет на языке XVI века. И это ведь поэтический язык. В нём музыка. "Кто на Русь въезжал, из Руси ай да не выезживал!" Эта пьеса называется "На крестах". И в прямом и в переносном смысле.
— Вот вы так хорошо знаете русскую историю, — спрашиваю я, — скажите, с каким историческим периодом можно провести аналогию сегодня?
— Иван Грозный! XVI век! Петровское время — это уже время национал-империалистического движения. Оно, может, и наступит. Я надеюсь, что наступит Петровское время.
Наш век — телекоммуникации — создает поразительные феномены. Ничтожные люди с двумя-тремя стереотипами дешёвого обаяния торчат в каждом доме, они роднее самых близких — это телесимволы. А глубочайшие умы и уникальные таланты неведомы никому. Первые — миллионеры. Они торговцы на рынке рекламы и саморекламы. Вторые — если не в нищете, то благодаря счастливой случайности. Горенштейн сказал как-то: "Ну, в России я бы просто помер с голоду". Между тем его талант отдан России полностью и бескорыстно. Он живёт не в реальности 90-х годов. Он плавает в веках, свободно ассоциируя пять-шесть веков российской истории, связывая их в единую, неразрывную цепь, болеет и мечтает о счастливом Будущем. Этот же феномен "жизни в столетиях" я встречал у Шнитке. Он отличает глубокие таланты. Фридрих Горенштейн в реальной жизни, где процветают ловкие администраторы, беспомощен как ребенок. Его мощный ум погружен в иную реальность, где как живые действуют Петр I, Иван Грозный, персонажи фантастических миров и библейских сказаний. Его время не подчиняется стереотипам массовой культуры. Кшиштоф Занусси как-то сказал о Тарковском: "Есть фильмы, которые надо смотреть на коленях". Довольно трудно отделить подобный мир в подлинном выражении от ловких рыночных подделок. Миры Горенштейна — подлинные свидетельства уникального российского таланта. Но ни сценарий, ни обрывки беседы — не те двери, которые в них ведут.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Текст прислал Александр Беленький (Washington, DC); ноябрь 2008; из журнала "Киносценарии" середины 90-х гг.