Я возвратился «на квартиру» с праздничной демонстрации, которая проводилась каждые 7 ноября, участие в ней студентов было обязательно. Дядя Федя сидел в кухне за столом, который помещался у изножья моей койки, и отмечал праздник Великого Октября. На столе стояли миска с квашеной желтоватой капустой, тарелка с солёной килькой, продаваемой в магазинах на развес по тридцать копеек кило, и тарелка с варёной картошкой в мундире, лежала половина буханки белого хлеба. Стоял и гранёный стакан, опорожнённый, видимо, не один раз, судя по тону, каким дядя Федя то ли рассуждал сам с собой, то ли обращался к тёте Поле, занятой чем-то в комнате за проёмом без двери:
  – Водка рыковка была хороша-аа… – но! – он приподнял над столом правую руку с вытянутым указательным пальцем. – Но хотя слабже перегона.
  Перегоном дядя Федя именовал самогон.
  – Рыковка – это название такое? – спросил я, демонстрируя дружелюбное внимание.
  Снимая куртку, я увидел поставленную у ножки стола бутылку из-под горькой перцовой настойки, стоившей два рубля двенадцать копеек. Оставлять на столе порожние бутылки в доме Капустиных воспрещалось.
  – Названье… – произнёс хозяин, собираясь ответить на мой вопрос и понукая затуманенный мозг. – Был Рыков… – слова, дабы означить, кто такой Рыков, не нашлись, и дядя Федя закруглил объяснение: – Вот и рыковка.
  Алексей Иванович Рыков возглавлял Совнарком (правительство СССР), когда в 1924 году отменили введённый ещё при царе сухой закон и стали производить водку крепостью тридцать градусов.
  – А в войну была водка сырец, после войны – водка «сучок», – добавил сведений по теме хозяин, в то время как я сел на койку, намереваясь достать из моей тумбочки хлеб с варёной колбасой и пообедать.
  От фронтовиков я знал, что водка сырец была наскоро получаемым напитком из спирта-сырца. Для выпуска же водки «сучок» использовалась осахаренная древесина.
  – До вчерась жили на «московской» по два восемьдесят семь – так чего? От-ме-ни-ли! – со злобной язвительностью сказал, играя голосом и поводя плечами, дядя Федя. – Заместо неё бери по три шестьдесят две. Дорого – охренеть! – договорил он угрюмо, его лицо ожесточилось.
  Со двора донеслись шаги, скрипнула дверь в сени, открылась дверь в кухню – вошёл хозяйский сын Витёк, парень тридцати лет в телогрейке, в кепке, с кошёлкой, из которой он вынул и поставил на стол стеклянную литровую банку. Она была на две трети налита полупрозрачной жидкостью. Запахло чем-то химическим.
  – Кто наливал? – спросил дядя Федя.
  – Марсель, – ответил парень.
  Я уже слышал это имя в разговорах отца с сыном, спрашивал, почему да как оно здесь взялось, и ответа не получил.
  – Он не почуял? – поинтересовался дядя Федя у Витька.
  Тот сказал:
  – Три стакана.
  – Я не про то те говорю! – рассердился отец. – Почуял он чего?
  Парень думал и молчал. Затем произнёс:
  – Что почуял, он не сказал.
  Взял с полки стакан, наполнил его жидкостью из банки, предварительно налив до краёв отцовский стакан, после чего снял телогрейку, кепку и подсел на табуретку к столу. Из комнаты вышла тётя Поля, шагнула к печи, поставила на стол сковороду с жареным салом.
  Дядя Федя, обращаясь к Витьку, наставительно произнёс:
  – Зачем он те скажет? Ты сам замечай.
  Сын ничего на это не ответил. Отец поднял свой стакан. И тут меня дёрнуло пожелать:
  – На здоровье!
  – Цыц! – крикнула тётя Поля, с ужасом глядя на меня. – Нельзя под руку говорить!
  Дядя Федя сидел с видом обиженного сироты, держал стакан у губ. Затем мелкими глотками выпил его до дна, мягко поставил на стол, пальцами взял из сковороды пластинку жареного сала, стал есть. Витёк поднял свой стакан, проговорил, адресуясь, видимо, к его содержимому: – Ну, миненька… – выпил всё и принялся отправлять в рот сало пластинку за пластинкой, беря их пальцами.
  Надо сказать о происхождении того, что они пили. Метрах в двухстах за участком Капустиных проходила железнодорожная ветка, отведённая от завода синтетического каучука. Вдоль неё тянулась высокая дощатая изгородь с колючей проволокой поверху. На ветку отгоняли порожние цистерны из-под синтетического спирта.
  Так вот, владельцы домов, находившихся к ветке ближе участка Капустиных, перелезали, когда стемнеет, через изгородь, имея с собой ведро и швабру с тряпкой. Взобравшись на цистерну, опускали в неё швабру и возили по дну тряпкой, она напитывалась остатками спирта. Её выжимали над ведром, после чего повторяли процедуру. У себя дома старатели разбавляли добытую жидкость водой и продавали по рублю за стакан.
  Сообщество объединённых таким промыслом участников возглавлял человек по имени Марсель. В сообщество новые люди не допускались, и оно держало под неусыпным контролем подход к изгороди. Если к ней приближался чужой, выпускали свирепых собак и выходили сами. Но на днях имело место некое обстоятельство. У дяди Феди, помимо Витька, был сын постарше Миша. Он жил с женой и тёщей в другой половине строения с отдельным входом. Миша был служащим почты: на мотороллере с тележкой развозил поступающие на станцию посылки по городским почтовым отделениям. В последнее время преступность в Казани угрожающе возросла, и Мише выдали пистолет ТТ и три патрона. В тот же день, возвращаясь с работы домой, Миша у пивного ларька показал оружие, дабы поняли, кто он теперь. Весть мгновенно облетела окрестности, и дяде Феде пришла мысль, одобренная сыновьями: отнять у Марселя и его людей монополию на цистерный доход.
  Дядя Федя и Витёк прикончили купленную жидкость, надеясь, что вскоре она будет доставаться им бесплатно, насытились жареным салом, вытерли пальцы о волосы и закурили. Я, съев мой хлеб с колбасой, выпил полученную от тёти Поли кружку чая и лёг на койку читать в хрестоматии про «Повесть о Горе-Злочастии» по программе древнерусской литературы первого курса университета.
  Тут вошёл Миша с папиросой в зубах, имевший жёсткое выражение лица весьма серьёзного человека. Он опустил на пол у стола авоську с полудюжиной бутылок пива «Жигулёвское».
  – Народ гуляет! – вынув изо рта папиросу, сказал тоном начальника, заставшего подчинённых за неблаговидным занятием.
  Дядя Федя и Витёк молча глянули на пиво, пересчитывая бутылки.
  – После рассчитаемся, – сказал Миша, в то время как тётя Поля подала ему стакан и открывалку для бутылок.
  Поставив три из них на стол, он откупорил одну, положил папиросу на край блюдца, служившего пепельницей, налил пивом и выпил стакан. Лишь после этого снял пальто, шапку, подсел на табуретку к столу, сказал тоном небрежного приглашения:
  – Поехали.
  Дядя Федя и Витёк наполняли пивом свои стаканы, пили. Дядя Федя закурил, расслабленно-ласково произнёс:
  – Когда я в Уржуме был, водка «уржумка»… а-аа… какая!
  – Говорил уже сколь раз, – со скукой в голосе отозвался Миша.
  – Поди, тоже подорожала, – с болезненным выражением проговорил дядя Федя.
  – Само собой, – обронил Миша насмешливо-снисходительно.
  Трое пили пиво, курили, обменивались репликами, выходили во двор помочиться. Тётя Поля вынесла пшено курам, вернулась, села на низенькую скамеечку у печи, держа в одной руке кружку чая, в другой – конфету.
  К окну приникла тьма. Миша молча встал, взял пальто, шапку, не надевая, ушёл в свою половину дома. Минут через пять появился в телогрейке, в кепке. Встретив взгляд отца, слегка кивнул и прикоснулся ладонью к оттопыренному карману.
  Дядя Федя обратился ко мне:
  – С нами идёшь, нет ли?
  Я чувствовал, что отказ мне повредит, а расположение хозяев было до зарезу необходимо, меня коробило при мысли, что придётся опять искать угол. Кроме того, приключение влекло. Я кивнул.
  Тётя Поля тяжело поднялась со скамеечки, сказала:
  – Ну, чтобы худа не было.
  Мы вышли, трое моих сотоварищей были в телогрейках, в кепках, я в куртке и в берете. Витёк нёс ведро, швабру с намотанной тряпкой. Покинув двор, переулком выйдя на улицу с фонарём на столбе, мы стали от него удаляться во всё более густеющую темноту. Асфальтированная дорога повернула в сторону, но мои сотоварищи шли в прежнем направлении, теперь уже по дорожке. Мы оказались в довольно широком проходе меж двух участков, справа и слева за заборами в некотором отдалении светились окна.
  – Тут коза ностра хозяйничает? – сказал я.
  Трое, с кем я шёл, и ранее слыша от меня непонятные им слова, не спрашивали их объяснения. Спросить значило уронить себя. Промолчали они и на сей раз.
  Впереди виднелись изгородь и поверху линии колючей проволоки. Когда мы приблизились, я увидел, что линии эти тянутся не сплошь: с двух сторон они обрывались, оставляя прогал примерно в полметра.
  – Вишь, устроили себе, – отдал должное чужому достижению дядя Федя.
  Царившую вокруг тишину прервал собачий лай на участках.
  – Начали! – обронил Миша, вынул из кармана телогрейки пистолет, оттянул затвор, ставя на боевой взвод. Вытянув руку с пистолетом вверх, прокричал, придавая голосу остервенелость: – На пораже-е-е-ние!!! – и выстрелил.
  Затем вновь прокричал дико:
  – На пораже-е-е-ние!!!
  Собаки с двух сторон смолкли и через несколько секунд опять зашлись лаем.
  – Если выпустят – поубиваю! – с яростной решимостью пообещал Миша.
  Никто собак не выпустил, на что и был расчёт. По мысли моих сотоварищей, Марсель и его люди, конечно, узнали о выданном Мише пистолете. Заметив, что Миша подходит к заветной ограде и притом не один и услышав выстрел, они решат не связываться, уступить.
  Дядя Федя велел мне:
  – Ты тут поглядывай!
  И трое уверенно подошли к изгороди. Миша энергично подсадил Витька, тот подтянулся, пролез в проделанный в колючей проволоке прогал, оказался по ту сторону ограды и спрыгнул вниз. Миша хотел лезть следом, чтобы, приняв поданные отцом ведро и швабру, сбросить их брату.
  Тут за изгородью раздался мат, за которым последовал растерянный возглас Витька:
  – Говно!
  – Какое говно? – раздражённо крикнул Миша.
  В ответ неслась матерщина, Миша задавал вопросы, также выражая их матом. Дядя Федя объяснил мне то, что я и сам понял:
  – Яму вырыли, из нужников нанесли говна вёдрами, картоном прикрыли и землёй присыпали.
  – По колено утоп! Дай руку-то! – крикнул Витёк брату.
  Тот взобрался на ограду, перегнулся через неё, дотягиваясь до руки Витька. Спустя секунды, матерясь, закричал:
  – Руку в говне дал! Не хватай за рукав!
  – Лезть нельзя, ноги сосклизают! Тяни меня! – в отчаянье взывал снизу пострадавший.
  – За рукав, грю, не хватай!
  – Тащи-и!
  – Ф-фу, сорвался… брызги мне в лицо! – Миша выругался.
  – Всё одно тащи! – крикнул дядя Федя.
  Возня продолжилась, слышалось, как по доскам ограды скребут кирзовые сапоги в дерьме, сыпался мат. Наконец, Витёк, благодаря усилиям брата, очутился по эту сторону.
  – У меня руки нечистые, закури мне, – обратился к отцу, поплямкал губами.
  Тот, раскурив папиросу, вставил её ему в рот. Стояла густая вонь.
  – Х…ёво, – произнёс дядя Федя. – Карта не так легла. Знать, не судьба…
  Витёк, переместив папиросу в уголок рта, выговорил подавленно-недоумевающе:
  – И как так… ведь у нас пистолет.
  – Пистолет – это да! – сказал Миша прочувствованно и добавил с непоколебимой суровостью в голосе: – Но взяты говном! А против говна не попрёшь, хоть и с пистолетом.