Вениамин Додин

О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ АЛЕКСАНДРА ГОЛОВАНОВА

ДО НАЧАЛА 1941 ГОДА

Александр Голованов

Оставив меня в самом конце 1940 года загорающим в палате Лубянской тюремной больнички (с. 403 романа «Площадь РАЗГУЛЯЙ» 1-го издания /2008г./) Александр Евгеньевич Голованов ушел если не в бессмертие, то, во всяком случае, в Запредельный мир. В начале следующего, 1941-го года, принял им же самим инициированное предложение о создании Дальне-бомбардировочного Военно-воздушного флота. Не совсем обычно возглавил этот новый род войск, с первого и до последнего дня главенствования над гигантской этой армадой, подчиняясь, как прежде, Сталину, и только Сталину. В августе 1944-го, на третьем году Великой Германо-российской войны, стал Главным маршалом авиации — самым молодым маршалом в истории страны. А в мае 1945-го, — по аналогии с решающей ролью в беспримерном Европейском побоище Англо-Американской авиации, — стал ведущим российским автором разгрома Германского нацизма.

Между тем, недавно совсем, — в описываемые в романе мои детские годы, — был он мало кому известным, где-то в сферах запредельных витающим, «полярным лётчиком». Только однажды, в 1940 году, на час возникшим «на публике», — в орденах и при Почётных знаках пилота-миллионера, — на цветной обложке популярного журнала «ОГОНЁК»! И это всё. Правда, после нашего с ним знакомства-породнения у Степаныча в Лубянской общаге, — случившегося вскоре по извлечении моём из Таганского карцера, — стал он бывать у нас на Разгуляе. Чаёвничать с нами. Начал и меня заводить к себе в Каптельский, что у Колхозной. Как-то к нам, — знакомить с Бабушкой, которую сразу зауважал и полюбил даже, — привёл «своих красавиц» — Тамару Васильевну и дочу Тамару. Раскрылся тогда же. Заговорил.

В те годы я уже знал о нём как о внуке народовольца (участника покушения на Александра II) Николая Ивановича Кибальчича. Того самого знаменитого Кибальчича, что создал — в тюрьме, перед казнью — проект реактивного летательного аппарата! Ещё, как о потомке героя исторической Севастопольской обороны адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Наслышан был, само собою, что отец Шурика, — Евгений Александрович, дворянин, — был капитаном волжского коммерческого флота. А мама Вера Ивановна, тоже дворянка, была известной оперной певицею, родившейся в Томской тюрьме.

…В 1918 году, 14-летним мальчишкой, Шурик, — бывший воспитанник Екатерины Великой Московского кадетского корпуса (где учился вместе с братом Толиком) сбежал «на войну». Паренёк — ростом с коломенскую версту – на фронте приписан был к воинской части. Воспитателем своим, — самим командиром ОСОБЕННОЙ эскадрильи Иваном Степановичем Панкратовым (будущим опекуном автора, героем романа), — убедившимся в исключительных способностях юноши и уникальности его характера, усажен был сразу за штурвал. И, — летая уже, — стал фронтовым пинкертоном.

…Публицист Виктор Суворов (Резун Владимир Богданович, выдающийся военный разведчик — иных, не выдающихся, ГРУ Генштаба в «швейцарские резиденты» не назначал) посвятил Голованову главу № 21 «Про Сталинского буревестника» книги «День М». Второй книги своего выдающегося бестселлера-трилогии об авторах и провокаторах Второй мировой войны. Ещё написал, — и тоже о Голованове (Холованове), — как бы не «личившие» перу серьёзнейшего политического аналитика и исследователя… романы-страшилки. А прежде, — до «исчезновения» в Британии, — докторскую диссертацию о нём же написал, блистательно защитив её в «Дипломатической» академии.

И так, в «Дне М» Суворов, — в одной из самых величайших книг ХХ века, как разведчик-асс знающий об объекте своего интереса абсолютно всё, — свидетельствует:

«…Александр Голованов… с 14-ти лет в Красной Армии, на фронте. Служит в военной разведке, затем в ОГПУ-НКВД. Но это не стандартный чекист, это воплощение воли и энергии. Голованов … кроме того становится наездником, мотогонщиком, лётчиком. …не просто наездником, мотогонщиком, лётчиком, но наездником высшего класса, мотогонщиком с результатами достаточно высокими для выступлений на всесоюзных соревнованиях, лётчиком, которому доверяли драгоценные жизни вождей. Этот портрет близок к портрету суперменов из кинобоевиков, но именно им он и был… Голованов достигает высших результатов в любом деле, за которое брался… Этому человеку было подвластно всё – от арабского иноходца до любого типа самолёта… Где-то, когда-то чекист Александр Голованов встретил на своём пути Иосифа Сталина… Он попадает в число незаметных со стороны, но приближенных к Сталину людей, исполнителей тёмных заданий. Голованов — личный телохранитель. Голованов – личный следователь. Голованов — личный пилот Сталина. Сам Сталин в те времена на самолёте не летал, но персонального пилота имел и в знак особого уважения, как шубой с собственного плеча, иногда жаловал партийных вельмож полётом: тебя повезёт мой личный пилот! Впрочем, такие полёты могли означать не только уважение и благодарность, но и противоположное. Голованов летал на серебристом самолёте с размашистой надписью на борту «Сталинский маршрут». Макет именно этого самолёта стоял на сталинском столе. На крыльях «Сталинского маршрута» часто летала смерть. В годы великой чистки падали головы, освобождались места, уничтожение коммунистов первого ранга означало для коммунистов второго ранга повышение. И бывало Сталин в знак особого расположения посылал «Сталинский маршрут» в далёкую провинцию за мало кому известным партийным фюрером: вас ждут в Москве и быть вам великим… Летит пассажир в головановском самолёте, кормят его, поят кавказскими винами… Его и вправду ждут в Москве… в камере смертников. Есть сведения, которые пока подтвердить не удалось, что Маршал Советского Союза В.Блюхер в 1938 году летел в Москву «Сталинским маршрутом». После того Блюхер больше не летал: вскоре его определили в камеру пыток. Под пытками он и погиб (…). Больше до сталинской смерти пути их не расходились» (Конец цитаты).

В.Суворов много лет пытался установить время и место их встречи, что для его исторических разысканий весьма важно. Интересующимся автор по секрету сообщает: встретились они (уже как будущие соратники) в 1932 году, после наркомтяжпромовских мотогонок, где их свёл Михаил Михайлович Громов – лётчик № 1, любимец Сталина (Голованов тогда гонки выиграл и премирован был автомашиной Ford). Познакомились же впервые в 1925 году: «Товарищ И.В.Сталин принял уполномоченного особого отдела дивизии имени Дзержинского товарища А.Е.Голованова» (Запись И.П.Товстухи, секретаря генсека).

Что более существенно: автор романа знает от самого Александра Евгеньевича: он, — как дворянин и христианин, — не то чтобы простил, но «спустил» (его выражение) Романовым казнь деда Николая Ивановича. Как «за давностью преступления» простил им муки бабушки своей, которую роды дочери, — будущей матери Шурика, Веры Ивановны, — застали в Томской тюрьме. Но, — тоже как христианин и дворянин, — не спустил большевикам «измены родине и предательства нации, которыми они похвалялись и гордились» (См. монолог Е.В.Рожнова в части IV романа). Конечно же, не спустил он им и развязанного ими тотчас по захвату власти невиданного в мировой истории Террора Грандиозного – «ленинско-троцкистского геноцида народов России» (Недотёпа Конквист, — обозвав однажды «чистку» 30-х гг. «большим террором» в отличие от после переворотного Всероссийского Геноцида, — усадил себя сам в историческую лужу. Как бы лужу ту, и самого усевшегося в неё, отныне не величали). Именно ленинско-троцкистского Геноцида, самими палачами будто бы «не замеченного». Тоже, — за давностью лет, — вовсе теперь отвергаемого. И привычно, — потому как бы «законно», — опускаемого «учёными» экзерцициями современных наследников палачей прежних. Кои очищением 1937-38 годов сами, — по Закону возмездия, — загнаны были в «вязочные шкафы» Института в Гнездовском монастыре…

Сталин, — уже во время болезни Ленина и, по смерти вождя в драматические месяцы или годы борьбы за власть, — неустанно искал рабочего союзника. Такие, вроде, были у него ещё с начала века: Канер Гриша, тот же; Сёма Камо (Тер-Петросян); Лёвчик Мехлис. Все, не задумываясь, исполнявшие любые поручения. Личности, проверенные на деле и надёжные. Первый – однокашник, к тому же и друг Лаврентия Берии по Бакинскому электро-механическому техникуму. Последний… Последнему не просто же «за так» — одному — позволено было дожить до смерти в собственной постели!». Все были… именно, из не задумывавшихся… Из корешей, попросту. Одним словом, шпана. Подельники, в лучшем случае. От которых с годами отошел и избавился. А нужен был союзник. Союзник именно задумывающийся. Сотрудник, в старом добром семинарском ещё значении этого понятия. Но союзник и сотрудник Рабочий – не очередной самовлюблённый краснобай. Проще: Десница была нужна, Железная рука. Способная в одночасье обуздать закомиссарившееся окружение. Стихию.

Познакомясь, и не одну ночь беседуя с Головановым, Сталин угадал в Александре Евгеньевиче замешанный на святой спокойной имперской злости талант укротителя-титана (каким был он укротителем лошадей, мотоциклов, автомобилей и самолётов!). Угадал Мастера укрощения, крайне необходимого стране; и, в первую очередь, прибиравшему к рукам власть самому собеседнику его. Тот в поисковом анализе совместил эмоциональную головановскую ненависть к сословным и по вере (кровным) врагам с высказанными пророчески ещё в 1920 году сугубо прагматическими требованиями к подобной ключевой личности одного из организаторов борьбы против большевиков Василия Витальевича Шульгина: «Придёт Некто, кто возьмёт на себя ИХ декретность, ИХ решимость принимать на себя ответственность (…) и применять жестокость для её проведения. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым». Угадано-то как! Как угадано!

И надо было тому случиться: чуть раньше сталинского этого совмещения доставлено было чекистом Иваном Степановичем Панкратовым и вручено чекисту Голованову Александру Евгеньевичу напоминание-наставление духовника их – Архиерея святителя Серафима (Звездинского /1883-1937/) — от 1924 года из Зырянской ссылки: «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?...и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число» (Откр. 6, 9-10, 11). Ничего нового для Голованова в этих вещих святых словах ДВУТЫСЯЧЕЛЕТНЕЙ давности библейского послания не было. «Но они вошли в измученную непереносимой повседневностью душу мою как входит патрон в хорошо смазанный казённик винтовки» — сказал автору годы спустя его названый брат… И прибавил: — Я хочу сказать тебе следующее дело: Эти большевики обычные уголовники. Тогда они пришли во власть. И власть их – банда с иерархической подчинённостью. У неё по сейчас свои партийные деньги — «общак» из фондов, награбленных у народа. У всех никем по сегодня не отменённые клички как у блатарей. По сей день вожди — «авторитеты» (как года с 1929-го у блатарей) — «воры в законе»). И существуют «авторитеты» по сегодняшний день так же за счёт «шестёрок» — за счёт народа. И так же, как членам преступного мира, им по сей день невозможно слинять из банды — «завязать»!...

Но что особенного?.. Как-то, покопавшись на книжных полках у Виссарионыча в «Ближней» даче, наткнулся на тогда ещё неизвестного(!) мне Бунина. Такой книжицы Ивана Алексеича – любимого, признаюсь – в руках не держал. Полистал…

Господи – подумал! Мне бы её несколькими годами прежде (он только в 1953-м умер!) – махнул бы в Америку не рассуждая – поклониться ему!.. Так что ж этот русский человек писал в 1924-м: «Что мог сделать Пугачёв? Вот планетарный скот — другое дело. Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую страну в мире и убил несколько миллионов человек – и всё-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?»

А я, Венечка, если не с самим разорением, то с разорителями, — не споря ни с кем, — покончить успел. И засраному ими российскому хотя бы «миру» окончательно сойти с ума не позволил. Всё ж таки, кроме этого великого русского литератора, сумасшествием тем не тронутого, был у меня в виртуальных, за то в самых верных и мудрых советниках да-а-альний родич по маминой линии — Георгий Александрович Соломон (Исецкий), тоже русский потомственный дворянин. Только в политическом дерьме, — правда, меньшевистском, — уже до октября 1917 года потоптавшийся вдосталь. Участвуя в группе «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» он знаменитой провокаторшей Серебряковой в марте(?) 1901 выдан был полиции. Арестован. И проходил по одному делу с сестрой Ленина Марией Ильиничной Ульяновой. Муж которой, милейший Марк Тимофеевич Елизаров, врач, был его закадычным другом. Во время Февральской революции Соломон уехал по личным делам в Стокгольм. Да там и оставался до начала декабря 1917, когда съездил в Россию узнать что же, в самом дела у нас там случилось. Повидался с совершенно сбитым с панталыку Елизаровым и с ещё одним старым приятелем – Красиным Львом Борисовичем. (Оба виднейшие деятели захватившей власть партии и большевистского правительства). «Уже сообразившими, что с Россией произошло нечто чудовищное. Что они сами оказались активнейшими участниками непредвиденной ими дичайшей аферы. И оба, — оценивая себя как практических государственных деятелей, принимая во внимания свои шаги, свои идеи, учитывая этот новый курс, ставку на социализм, на мировую революцию, в жертву которой должны были быть, по плану Ленина, принесены все национальные русские интересы, — они в будущем не предвидели не только, чтобы сами и люди их школы могли дать России что-нибудь положительное. Но они отдавали себе ясный отчёт в том, что на Россию, на народ, на демократию Ленин и иже с ним (и они сами!) смотрят как на экспериментальных кроликов, обреченных вплоть до вивисекции или как на какую-то пробирку, в которой они проделывают социальный опыт, не дорожа её содержимым и имея в виду, хотя бы даже и изломав ее вдребезги, повторить этот же эксперимент в мировом масштабе. Они ясно понимали, что Россия и её народ — всё это в глазах большевиков-узурпаторов только определённая база, на которой могут они держаться и, эксплуатируя и истощая которую, получают средства для попыток организации мировой революции. И при том не люди эти, эти захватчики, Бог знает из каких щелей повылезшие, в горячечном бреде породившего их «учения» строят они свои фантастико-каннибальские эксперименты не считаясь с живыми людьми, с их страданиями, принося их в жертву своим утопиям…Отчётливо понимая, что перед Россиею и её народом, перед всей русской жизнью стоит нечто фатальное, — его не минуешь, — море крови, войны, несчастья, страдания… Осознавая, что «сумасшествие», охватившее всех этих экспериментаторов, есть явление, с которым следует бороться всеми мерами, не щадя ничего»… Когда же Георгий Александрович встретился с Лениным и попытался обратить его внимание на трагическую судьбу родины, он понял: произошло непоправимое, катастрофа произошла! Вождь мирового пролетариата, — некогда тоже приятель, — бросил бывшему другу: «…Отныне Россия будет первым государством с осуществлённым в ней социалистическим строем… А!.. Вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь ещё больше! Дело не в России, на неё, господа хорошие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим к мировой революции!..»

А ещё один старинный друг Соломона Фабрициус Ян Фрицевич предупредил даже: «Я не пророк, но у меня нет малейшего сомнения в том, что они обратят несчастную Россию в страну нищих с царящим в ней иностранным капиталом…»

На 70 лет вперёд заглянув, мудрец!

* * *

… Надо знать, кем был наставник и духовный отец Панкратова и Голованова? Кто выбрал слова и передал ими смысл наставления? Надо знать жизнь его, называемого высокими коллегами «Свете тихий».

…Вот что написал о нём, о своём духовном отце, в своих «Полётных журналах» (сохранившихся со времён Первой мировой войны) сам «Степаныч»:

«…Появившийся на свет в Москве в 1883 году, и при крещении получивший имя Николай, он окончил приходскую школу того же храма, где настоятельствовал его отец. За тем Заиконоспасское духовное училище и Московскую духовную семинарию. Ещё семинаристом он наделен был величайшим даром духовного красноречия: проповеди его, ещё не имевшего священнического сана, привлекали слушателей из наиболее образованных прихожан Сергиева посада, городских и сельских интеллигентов, вообще читающую рабочую публику. За годы учения в Московской академии он утвердился в выборе монашества, став духовным сыном старца Зосимовой пустыни иеромонаха Алексея (Соловьёва). В пустыни он познакомился с архимандритом Чудова монастыря Арсением (Жадановским). Отец Арсений полюбил скромного, духовно настроенного студента. Возникла удивительная духовная дружба, основанная на взаимном понимании и согласии. Родились отношения, связавшие навеки двух будущих епископов – Арсения (Жадановского), вскоре рукоположенного во епископа Серпуховского, и Серафима (Звездинского), который любил повторять: «Как владыка, так и я». И который сам был удостоен владыкой Арсением почтительного и благоговейного имени – «Свете тихий» — за молитвенность, тишину и кротость. В 1909 году Николай принимает постриг и становится иеродиаконом. Окончив в 1908 году духовную академию со степенью кандидата богословия, иеромонах Серафим назначается преподавателем церковной истории в Вифанскую семинарию, где будущий епископ «молился за каждого своего ученика».

27 мая 1914 года инока Серафима возводят в сан архимандрита и назначают помощником наместника московского Чудова монастыря. Там застал его переворот. При варварском артиллерийском обстреле большевиками СВЯТОГО ЦЕНТРА Москвы — седого Кремля, — он не покидал своей кельи: вокруг и рядом за стенами рвались снаряды, по фасадам били пулемёты, отлетали осколки простенков, но ни один снаряд, ни одна пуля не влетели в его окно. Когда его пытались увести и проводить в погреба (где он мог отсидеться), инок Серафим просил не беспокоиться: «Со мной ничего не случится!». Рака с мощами святителя Алексия, у которой молился чудовский архимандрит, осталась неповреждённой, сам старец жив и цел…

В августе 1918 года, когда большевики приказали монахам покинуть Кремль, архимандрит Серафим уехал в Серафимо-Знаменский скит, но уже летом 1919 года ему доставили письмо от патриарха Тихона, в котором сообщалось, что московский первосвятитель имеет в нём нужду и желает видеть его епископом. Архиерейская хиротония архимандрита Серафима состоялась 15 декабря 1919 года в Васильевском кафедральном соборе подмосковного Дмитрова. Святитель Тихон, рукополагавший будущего священномученика, вручил ему архипастырский посох и обратился к нему с трогательным словом: «По молитвам ныне празднуемого святителя Петра, митрополита Московского, желаю, чтобы ты был для града Дмитрова тем же, чем был святитель Петр для нашего града Москвы, — утверждением».

Три года, проведенные святителем Серафимом на Дмитровской кафедре, стали свидетельством того, что он действительно «был для града Дмитрова тем же, чем был святитель Петр для Москвы, — утверждением». Казалось, что для архиерея и его паствы вернулись те апостольские времена, когда епископ был естественно прост и доступен для каждого, кто приходил к нему с бедами и скорбями. Да и в самом деле: архиерейский дом отличался от всех прочих не столько внешним видом, сколько постоянной очередью у его дверей. Православный люд со всей епархии шел к своему архипастырю за советом и утешением, но владыка Серафим, не довольствуясь присутствием тех, кто приходил к нему сам, посещал «дорогих дмитровцев» поздним вечером, когда в домах уже гасли огни.

Власти Дмитрова неоднократно арестовывали владыку Серафима, но всякий раз народ и его воспитанник (Голованов) добивались его освобождения. В 1922 году, в самый разгар обновленческой смуты, поразившей московские и подмосковные кафедры и приходы, Дмитров оставался чисто православным, «тихоновским». Дмитровский владыка отслужил последнюю службу в соборе 27 ноября 1922 года – в день празднования иконы Божией Матери «Знамения», и уже на следующий день вызван был повесткой в Москву. С этого времени начался долгий, более чем десятилетний, крестный путь архипастыря, разлученного со своей паствой, которая, однако, не оставляла святителя и в заточении. Приезжавшие в Москву дмитровцы писали ему записки, передавали передачи, сутками дежурили у стен Лубянки. Перевод святителя Серафима в Бутырки превратился из рутинного конвоирования в торжественный крестный ход, равного которому первопрестольная давно не знала. В Бутырках же, не смотря на тяжелейшие условия и поразившие старца болезни, он служил литургию, исповедовал и молился у иконы «Скоропослушницы», которую прикрепил хлебным мякишем к стене своей камеры. Здесь, в тюрьме, святитель Серафим написал и свой акафист Страждущему Христу Спасителю – акафист, в котором повторялись слова: «В несении креста спасительного, десницею Твоей мне ниспосылаемого, укрепи меня, вконец изнемогающего». Владыка изобрёл и тайный язык, на котором писал письма своим чадам, посылавшим ему необходимые для богослужения священные предметы. «Сухарики, платок от матушки Евхаристии получил», — сообщал Дмитровский епископ, благодаря их за присылку просфор и антиминса. Называя просфоры «вкусными целебными сухариками», святитель просил сшить ему омофор – «фартук с крестиками»… Благодаря Бога за то, что на собственных страданиях он может пережить страдания Христовы, епископ пишет в Дмитров: «Христос родился в вертепе, встречу и я Рождество Его в темнице… В страдании – Христос. Никогда не получал я столько утешения, света и радости, как в тюрьме… Внутренне Господь так стал утешать меня, таким миром и сладостию и радостию увеселяет душу мою, что на свободе я этого никогда не испытывал».

Здесь, в заключении, изливает он свою любовь и благодарность духовным чадам: «Радости мои, дмитровцы родные, весна, цветы архиерейства моего, цветите, врастайте глубже в благодатную почву православия. Не сходите с этой почвы. Ни на шаг не сошел и я, хотя и был усиленно сводим, — Господь подкрепил. Старчествовать приходится и здесь». В ответ на полные любви и заботы письма святителя «дорогие дмитровцы» отвечали ему: «Ждём дорогого благословения и живём им и словечками, полученными из-за сумрачных стен». И снова — редкие по искренности письма пасомым: Праздную, светло торжествую четвёртый месяц душеспасительного заключения моего… Знай, что настал час отойти мне от вас, только теперь вижу, как люблю вас; до конца возлюбил. Скажите, чтобы умер за вас, — умру… Я молюсь с воплем и крепкими слезами, чтобы Господь оградил Церковь Дмитровскую от вторжения лжеучителей».

17 марта 1923 года владыке Серафиму был прочитан приговор – два года ссылки в Зырянский край.

После окончания ссылки владыка Серафим вернулся в Москву, церковным правителем которой был тогда высокопреосвященнейший Пётр (Полянский), патриарший местоблюститель. По благословению святителя Петра владыка Серафим работал в патриаршей канцелярии, принимая приходивших к митрополиту посетителей. После ареста (в 1925 году) святителя Петра владыка Серафим был назначен по завещанию местоблюстителя управляющим Московской епархией. Однако новые преследования властей вынудили его скрываться в подмосковных сёлах и обителях. Когда владыку в очередной раз вызвали на Лубянку и потребовали навсегда покинуть Москву, то из предложенных ему для жительства мест святитель выбрал Дивеево – удел Божией матери, на котором лежало благословение его избавителя и небесного покровителя преподобного Серафима…

Поселившись в Дивееве в доме Мотовилова (свойственника Степаныча), сотаинника преподобного, святитель ежедневно обходил с молитвой дивеевскую «канавку». На его службах неизменно присутствовал блаженный Онисим, нежно любивший ссыльного епископа.

Осенью 1927 года, когда большевики закрыли монастырь, Онисим начал носить железные вериги (листы) и ставить их у стен дома, где жил святитель. Вскоре смысл действий блаженного прояснился: отслужив свою последнюю службу в Дивееве, святитель был увезен в Арзамас, откуда началось его десятилетнее странствие по ссылкам и тюрьмам: Нижний Новгород, Москва, Гурьев, Саратов, Уральск… Ишимская тюрьма (в которую 11 июня 1937 года Иван Степанович Панкратов, — а с ним и автор романа, — явился на свидание с учителем его и Александра Евгеньевича) стала последним пристанищем архиерея, возлюбившего вручённую ему Богом паству больше души своей.

В тот страшный июньский день 1937 года тюремное начальство отдало приказ расстрелять «всех лиц в духовном сане». Среди принявших смерть священномучеников был и святитель Серафим, ставший по слову святого патриарха Тихона, «утверждением» веры не в одной только своей епархии, но для всей Российской церкви. Святителю отче Серафиме, моли Бога о нас!».

Во время завершающей беседы поминаемой их второй встречи со Сталиным, Голованов, — обратившись к собеседнику не уставно, — сказал тому (будто не понимая, кому говорит такое, а тот – пораженный отвагой ему такое говорившего – выслушал молча):

— «Иосиф Виссарионович, я помогаю Вам осуществить Ваши планы. Вы не мешаете осуществить мне мои. Согласны?». «Согласен!» — ответил Сталин. Драматический диалог этот и стал началом многолетнего судьбоносного сотрудничества-дружбы этих антиподов. Мига, который искал Резун-Суворов.

…И вот, — «приняв на себя ответственность (…) и применив жестокость для её утверждения», Голованов пресёк к 1928 году начатые десятилетием назад массовые ленинско-троцкистские (и апологетов их) экзекуции пленённых коренных российских сословий. И за последующее десятилетие очистил страну от терзавших её «старо и иных большевистских» палачей (Для которых «перманентные массовые расстрелы и прочие методы побуждения» россиян, проводившиеся с первых дней захвата власти – «всего-навсего оружие предостережения другим; ибо в хозяйственной области тоже необходимы бывают суровые меры». Л.Троцкий. Одиннадцатый съезд РКП(б)). (Насколько поминаемые этим каннибалом «методы» были чудовищны – См. редакционную статью «Предшественники Соловков» в «Отечественных архивах», 1/1994 г. И мои /в 1955-1986 гг. эксперта «Комиссии И.П.Алексахина по реабилитации коммунистов – сотрудников ВЧК-ОГПУ-НКВД –НКГБ –МГБ»/ двух полосные статьи: «А ты дослушай, Бог, ты дослушай» /в приложении «Еврейский Камертон» Тель-авивского официоза «Новостей Недели» от 28.02 и 7.03. 2002/ и повесть «Густав и Катерина», «Москва», М. 2002. / www.moskvam.ru/).

Голованов наставление святителя Серафима исполнил — с первой напастью покончил. Покончив тем самым и с развязанным ею именно чудовищным и именно «Большим Террором». («Большим террором» Конквист, — за дремучим непониманием важнейших событий новейшей российской истории, — обозначил террор 1937-38 гг. /на десятки порядков менее кровавый террора 1918-34 гг./. Ибо в 1918-34 гг. убивали россиян, по существу безымянных и безвинных, во времена войн и смут утерявших не только свой общественный и гражданский статус и родительские фамилии, но и саму память о себе. В 1937-38 гг., в большинстве своём, казнили известных всем и каждому советикусов. Нашкодивших, преступивших человеческие и божественные законы. В крови народа всласть накупавшихся во время первых массово расстрельных и утопительных лет. Ставших потому, — в глазах даже аполитичного обывателя, — именитыми, знаменитыми и даже знаковыми (многие, в «шпалах», ромбах и орденах) большевистскими палачами. Когда даже знаменитые и именитые из них врачи, и те отличились ставшими известными всей стране зверскими убийствами подопечных, тоже не без известных пациентов. Все вместе успевшие захватить большинство злачных должностей в аппаратах власти.

Оговоримся: особых сложностей перед Головановым в процессе достижении им поставленной перед собою цели не возникло. Прежде всего, по причинам морального порядка. Не ему было не знать, как самая та верная «Ленинская гвардия» (с которой предстояло ему покончить), назначила Сталина начальником тюремного режима семьи Ульяновых во время неизлечимой болезни Ленина. Не сомневаясь, что ближайший и тоже верный соратник вождя своими руками сделает за них грязную работу удаления того из политической жизни. Так же как сам Сталин, — воспользовавшийся этой синекурой, — до мелочей знал как тот, чтобы захватить власть, ни мало не задумываясь развалил экономику и армию России, ведущую из последних сил самую кровавую в своей истории войну. Да ещё сделал это за средства, любезно представленные врагом! Ведомая природным нахрапом и генетической наглостью, офлаженная надёжно его ненавистью большевистская нелюдь не только не пряталась — была хорошо и даже назойливо известна и видна. Зарулясь изнасилованным ею «революционным» Титаником, — стремительно прущим на айсберг собственной гибели, — она полностью разложилась в своей воинствующей безнаказанности. Походя, перетянула на себя сдёрнутое с мощей голодавшего народа гнилое рядно «социальных завоеваний и благ». Заграбилась. Заболталась. Изовралась. И в лозунговом ничтожестве своём предстала «пред грозными очами Сталинского орла» (Из поздравительного адреса высших военачальников к сорокалетию Голованова и к вручению ему Звезды Главного маршала авиации /1944 г. Слова С.Маршака. Оформление П.Волкова/).

Не то было позднее, при проведении им «грандиозной операции 1937-1938 гг. по аресту и уничтожению руководителей и участников заговора Ежова, Бермана, Фриновского, Фёдорова, Бочарова и Тухачевского. По существу, при фактической смене всего огромного, вцепившегося в тело России, руководящего аппарата тайной полиции, армии и связи…». Казалось бы, «чего проще»: взять вычисленную верхушку этой мятежной банды!... Ан нет!

«Этого мы делать не можем, товарищ Голованов, – втолковывал ему осмотрительный Сталин. – Не можем просто потому, что у них больше сил. Все важнейшие объекты в стране, начиная с Кремля, под охраной НКВД, то есть под контролем Ежова. Наркомат связи под контролем Бермана. Пограничные войска под контролем Фриновского. Подземный город в Жигулях (в который сходятся все каналы связи, и который автор этих строк строил, прокладывая к нему — и под ним — самые те коммуникации и транспортные тоннели; см.: «Об авторе».С.584) строится заключёнными, т.е. под контролем НКВД – там хозяин Бочаров. Главное управление особых отделов – старо большевистский штаб – им командует скурвившийся Фёдоров! Генштаб – в руках Тухачевского. Само собою, все взаимоотношения заговорщиков, — как полагают они, тайна-тайн, — только через ими же тщательно охраняемые секретные коммуникации. Сам аппарат – хищные звери, практики Реввоенсовета, спаянные общими преступлениями и драконовскими санкциями уставов. Все – с парализованной волей и постоянным само нагнетаемым ужасом немедленного возмездия. Меры ненависти к не своей орде (а не своя – все остальные, народ) они не знают. Оставь им власть – зальют страну кровью: цель их – бред Троцкого о превращении государства в единый концлагерь с навечно загнанными в него россиянами… Мы-то пытаемся лагерь этот «ограничить» хотя бы, какими-то сроками, досрочными освобождениями за ударный труд — выпускаем по мере возможности… Да и держим в зонах процента два, не больше… (Сталин. Служебная запись Голованова от 1.09.1936 г.).

…Теперь Сталин… Борис Бажанов, — личный секретарь его, бежавший из СССР в конце 20-х гг., — писал о своём шефе:

«Сам он — скрытен и хитёр чрезвычайно»… «…В высокой степени обладает даром молчания и в этом отношении уникален в стране, где все говорят слишком много. Он был непримиримым врагом инфляции слов – болтливости. Не говори, что думаешь…» (А.Авторханов).

«У Сталина действие опережало слово» (А.Антонов-Овсеенко). «Умение молчать встречается среди людей гораздо реже, чем любые другие таланты. С этой точки зрения Сталин был гением – он умел молчать. И это не только сильнейшая черта его характера, но и сверхмощное оружие борьбы. Своим молчанием он усыплял бдительность противников, поэтому удары Сталина были так внезапны и потому неотразимы» (Д.Карнеги).

Несомненно, в Голованове (тогда, в 1932 году, уже главно-уполномоченном особого отдела мощнейшей в стране карательной дивизии им. Дзержинского, начальником которого был сам Леонид Александрович Скоблинский) Сталин обрёл достойного союзника. Действия Александра Евгеньевича были так же внезапны как у Сталина и, пожалуй, ещё более неотразимы. Это блистательно подтвердилось мастерским его вскрытием, казалось бы неуязвимой и незыблемой пирамиды главного штаба тайной большевистской власти. В нём, — в четыре слоя-этажа, — располагались внезапно взбунтовавшиеся в 1929 году против своего хозяина-Сталина штабы собственных его спец. служб: сам НКВД, Управление особых отделов НКВД СССР – тайная полиция; внутри НКВД – ГУГБ, тайная полиция внутри тайной полиции; внутри ГУГБ – Управление особых отделов (в том числе особых отделов армии!). Это тайная полиция внутри тайной полиции и ещё раз внутри тайной полиции – до времени нетронутый Головановым штаб воинствующего большевизма (командовал им комбриг Фёдоров – после свержения Троцкого и Склянского оказавшийся, как бы явочным порядком, во главе мятежников). Тем не менее, тем не менее, крепость эту, эту неприступную Пирамиду Голованов взял и разрушил!

А сложена она была из нашпигованных личным оружием и узлами личной связи отвоевавших Гражданскую войну омытых кровью военных чинов. Из тщательно охранявших её, — до зубов вооруженных, — окружных и армейских командиров и комиссаров. Всех до единого — начальников «особых» и «показательных» воинских формирований.

…И это чудище-страшилище, — охватившее щупальцами страну, — бесшумно и стремительно вскрыл и повязал во всех городах и весях огромной державы никому не известный «Спецназ». А командовал им (как узнано было полувеком спустя) дворянин, невидный никому «полярный лётчик» Александр Голованов. Тогда уже — единовластный глава некоей Конторы, базировавшейся (как стало известно тоже спустя полвека из вышедших, на западе пока, книг Суворова; о беседах 1955-1975 гг. автора с героем их на сию тему речи пока нет) в… Московском Главметрострое. Главк этот связывал Контору и Кремль с рельсовыми и кабельными магистралями державы. А начальником его в 30-40-х гг. был Сергей Владимирович Брыкин. (Позднее стал С.В.Брыкин одним из самых известных учёных в области подземного строительства, превратился даже в генерал-директора ЦНИИС Минтрансстроя. Сопредседателем Учёных советов и секции ВАК (деля председательствование в коих с автором этой книги). Сама же всесильная Контора опиралась на «Институт», созданный Сталиным и Головановым ещё в 1927 году в Кремле бывшего монастыря у Гнездово под Смоленском… Что тоже раскрыто всё тем знающим всё публицистом …Не спроста же он, ещё Владимир Резун, — продумывая планы собственной войны с режимом, против которого восстал, — твердил: «Я попытаюсь нанести им настоящий серьёзный урон. Я знаю как. Они меня учили – как» («Аквариум». С.574. М. АСТ. 1998). Голованов – кумир его — давно почил в Бозе. Больше оглядываться не на кого. Суворов был свободен. То, что его учили, — и учили хорошо, — мир узнал с конца 80-х, когда книги его стали расходиться миллионами и во всех странах. А история отгремевшей войны поставлена была им с головы на ноги. А о том, чему его таки научили, мир узнал, увидел и убедился в 1991….

…Полувеком прежде, в начале 1941 года, Голованов, — осведомлённый о грядущих событиях в Европе, — договорился с шефом о переводе из гражданки в армию, настояв на организации самостоятельных (подчинённых лично Сталину и только одному Сталину!) новых войск – Дальнебомбардировочной авиации…

Отвоевав, — и покинув Петровский дворец в одноимённом парке Москвы, в котором все годы войны располагался штаб его авиационных армий, — в «Контору» он не вернулся. Ушел, — вопреки воле и рычанию, даже гневу, Сталина, — в мирную аэронавтику. За что имел кучу мелких и даже очень крупных неприятностей. Не так, естественно, со стороны обиженного, но искренне уважавшего и любившего его шефа. Как от сонмов завистников и просто мудаков (по принципу «Как мыши кота хоронили»). И, — избавленный тем самым от более тягомотных чем созидательных после военных маршальских «синекур», — возглавил испытательные отделы ВНИИ Гражданской авиации, занявшись вплотную Авиацией Полярной. В связке с которой и в ничем не омрачённой дружбе с хозяином которой Марком Ивановичем Шевелёвым – бывшим (во время войны) начальником штаба АДД — автор (ещё виток его судьбы) отработал 1958-1988 годы — 30 лет жизни…

Интересно, редакторы изданий 1960-2008 гг. военных мемуаров Главного маршала авиации А.Е.Голованова и авторы обширных предисловий к ним, — обильно цитируя осанну ему из Суворовских бестселлеров, — настоятельно и категорически пытаются отрицать факт сотрудничества и даже просто знакомства его со Сталиным до февраля 1941 года (Правда, делая это так «ненавязчиво» и искусстно, что у читателя ни на минуту не возникает сомнений… в ими отрицаемом). Калейдоскопически сменяющие друг друга составы политуправлений армии много лет пытались заставить и самого Голованова утверждать то же. Даже издания его рукописей ставили (известные шарлатаны и шантажисты) в зависимость от «послушания» их автора! Он их посылал. Утираясь, они упорно просили, требовали, заставляли. В 1997 году, — двадцатилетие спустя после его смерти, — Воениздат впервые выпустил мемуары маршала. И в них, — теперь уже как бы от его, якобы, имени, — громогласно, официально и победно, победительно(!) даже, — утверждается, что… Александр Евгеньевич Голованов, якобы, «до начала 1941 года со Сталиным не встречался никогда»… Ну, не встречался и всё! «Добили» покойного… Не потому ли второе, парадное (чёрное!), послевоенное издание Большой Советской Энциклопедии выпустили… без упоминания в ней имени Главного маршала авиации Голованова! Во как у нас позволяли вести себя шестёрки с Новой площади!... Словом, отомстили. Кому же? Александру Евгеньевичу покойному? Никак нет! Отомстили тысячам героев-авиаторов Второй мировой, боготворивших своего командира. Отомстили миллионам солдат и офицеров войны — окопникам. В бесконечные, томительные, страшные ночи в норах-могилах своих вслушивавшимся со святой надеждой в грохот посылаемых Им и подлетающих грозных Его бомбардировщиков Ил-4. В свист и вой бомб атакующих Берлин по Его приказам стремительных пикировщиков Пе-8…

Тем временем, подробности сотрудничества Голованова и Сталина разошлись по белу свету и даже по России… И с ними (или у них), — как с Христом и Пилатом, — получилось: «помянут Одного – помянут Другого»…

Сам Александр Евгеньевич не то что бы гордился этой немыслимой дружбой с человеком, ни с кем никогда не дружившим. Он просто как должное принимал её. Естественно, не афишируя, однако, роли своей в событиях новейшей российской истории, дружбе той сопутствовавшей. Болтать о том – себе дороже. Мысли же о хоть каком-то участии Голованова в очищении страны драконовскими методами (быть может, знает кто иные для России методы? Сообщите по эл. почте. Буду благодарен), воспоминания о них — они даже в его голову не приходили. Очистил, исполнив волю учителя – святителя Серафима – слава Богу. Впрочем, как и воспоминания об участии в двадцатилетней катастрофической подготовке страны к грядущей военной… катастрофе. В любом случае не надо думать об Александре Евгеньевиче предвзято: начал он сближение с тираном в великой ненависти и к нему. Но, «шевеля» старо большевистскую шоблу, быстро осознал, что готовила она стране. Понял, — сам, без подсказок, — что искать надо хоть в чём-то, хоть в самом малом пусть, но меньшее зло изо всех самых страшных зол, порождённых октябрьским переворотом. А творимое на сём дьявольском фоне Сталиным, — (всё ж таки, «с младенчества воспитанным в православии», так Шурик это объяснял мне, сам по утверждении в Москве пасшийся у апостолов Степанычева друга и духовника святителя Серафима в Васильевском храме Дмитрова), — не самое страшное. Это понял он ещё в бытность не шибко начитанным «уполномоченным». Потом Степаныч свёл его с Исааком Ильичём (Меламедом), вечным (сколько автор помнит себя) сидельцем в киоске Союзпечати, что в фойе восточного крыла здания Политехнического музея. Удивительный и бесстрашный «киоскёр» этот презентовал ему, а потом и мне тоже много чего (Да в годы-то какие, когда родным отцам с матерями не доверяли!). Главное, приносил и давал читать прижизненные издания самого Троцкого (и ближних апологетов и апостолов его), за что ставили к стенке каждого «попавшегося» на таком контрреволюционном чтиве. И мир перевернулся для него – «на ноги встал с головы»: такой эрудиции, таких знаний, воли такой, задумок таких личность раскрылась перед ним!… Но… Сам понял: не приведи Господь, и Боже упаси задумкам её осуществиться! И Сталин предстал в глазах Голованова в ином свете: «либерал-демократом»… Однако, однако… Прозрение это не деформировало характера моего названого родича. Не помешало ему в минуты кончины неожиданно сказать жене, Тамаре Васильевне, в самых последних обращённых к ней – любимой — словах: «Мать, какая страшная жизнь!». Повторив их трижды… — Что ты? Что ты? Почему так говоришь? Почему страшная жизнь? — закудахтала мать пятерых его детей – женщина до старости великого ума и неземной красоты, лицо которой навсегда перечёркнуто-изуродовано было судорогой, обретённой на лубянском «собеседовании» 1937 года... И он ответил: «Твоё счастье, дурочка, что ты этого не поймёшь…»…

Потому, — как бы к слову, — ещё раз о Сталине.

Так что же узнал о нём, что угадал в нём за те же несколько ночей общения с ним в далёкие годы мой Александр Евгеньевич? Мальчишечками, — ещё кадетами Московского Екатерининского корпуса, — с братиком Толей прочли они единым духом «Трёх мушкетёров». Прочли на языке оригинала, которым, как истые дворяне, владели с рождения, не сомневаясь в том, что и он тоже родной. И в кипени жизни не потеряли его! Для Шуры, пацана, в 14 лет сбежавшего «на войну», это тоже подвиг!.. Прочли, поняли и впитали замечательный (не исторический конечно, но нравственный безусловно!) роман великого Автора так, как, — к сожалению, — не получилось того у множества миллионов достойных этого счастья мальчишек европейской культуры но русской словесности.

Роман запомнил Александр наизусть, как запоминал стоившие его внимания книги (у Толика такой уникальной памяти не было). Прочёл, понял и конечно запомнил всегда впоследствии волновавшую его сцену за решеткой королевской усыпальницы в Сен-Дени из второй книги романа – «Двадцати лет спустя». Сцену, пережитую героями, такими, как и сам он, дворянами — Атосом и сыном его Раулем (любил которых, которым старался подражать, стать достойным которым мечтал).

…За решеткой… на последней площадке лестницы склепа горела серебряная лампада, под которой стоял на дубовом помосте катафалк с гробом, покрытым лиловым бархатным покровом, расшитым… лилиями… Рауль медленно и торжественно сошел по лестнице и остановился с обнаженной головой перед останками последнего короля, которые не полагалось опускать в могилу, где поколись предки, пока не умрёт его преемник; эти останки пребывали здесь для того, чтобы напоминать человеческому тщеславию, нередко столь заносчивому на троне: «Прах земной, я ожидаю тебя».

На минуту наступило молчание.

Потом Атос поднял руку и показал на гроб.

— Вот временная гробница, — сказал он, — человека слабого и ничтожного, но в царствование которого совершалось множество великих событий. Над этим королём всегда бодрствовал дух другого человека, как эта лампада всегда горит над саркофагом, всегда освещает его. Он-то и был настоящим королём (Арман Жан дю Плесси кардинал герцог де Ришелье. В.Д.), а этот только призраком, в которого он вкладывал свою душу. То царствование минуло, Рауль; грозный министр, столь страшный для своего господина, столь ненавидимый им, сошел в могилу и увёл с собой короля, которого он не хотел оставить на земле без себя, из страха, несомненно, чтобы тот не разрушил возведенного им здания. Для всех смерть кардинала явилась освобождением, и я сам – так нелепы современники! – несколько раз препятствовал замыслам этого великого человека, который держал Францию в своих руках и по своей воле то душил её, то давал ей вздохнуть свободно. Если он в своём грозном гневе не стёр в порошок меня и моих друзей, то, вероятно, для того, чтобы сегодня я мог сказать вам: Рауль, умейте отличать короля от королевской власти. Когда вы не будете знать, кому служить, колеблясь между материальной видимостью и невидимым принципом, выбирайте принцип, в котором всё…

Рауль, мне кажется, я вижу вашу жизнь в туманной дымке будущего. Она, по-моему, будет лучше нашей. У нас был министр без короля, у вас будет наоборот – король без министра. Поэтому вы сможете служить королю, почитать и любить его. Но если этот король станет тираном, потому что могущество доводит иногда до головокружения и толкает к тирании, то служите принципу, почитайте и любите принцип, то есть то, что непоколебимо на земле…

Помня и постоянно ощущая в себе великий смысл этой сцены, — сокрытой меж многих тысяч страниц романа, — Александр Голованов расставил по местам не расставленное великим французским романистом, угадав страшную, но единственную философию пути своей России. Угадал Сталина.

…После похорон Голованова, — листая его «Колдуна» (по аналогии со знаменитой Сталинской, названную нами Головановскую записную книжку), — отвернули мы с Тамарой Васильевной вклеенный у обложки листочек. И прочли мелко-мелко вписанные в него потрясающей мощи строки:

Где верность какой-то отчизне

И прочность родимых жилищ?

Вот каждый стоит перед жизнью –

Могуч, беспощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой

Блужданья наивных отцов,

Была роковою ошибкой

Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай

Затем, чтоб построить ненужный

Железобетонный рай.

Живёт за окованной дверью

Во тьме наших странных сердец

Служитель безбожных мистерий,

Великий страдалец и лжец.

1932.

И вспомнила, что этой же поэтессе, любимой его Анне Александровне Барковой, принадлежит другое стихотворение, которое прочёл он ей в день их свадьбы(!) и прятал тоже, вклеенным в пушкинский томик:

Смотрим взглядом недвижным и мёртвым,

Словно сил неизвестных рабы,

Мы, изгнавшие Бога и черта

Из чудовищной нашей судьбы.

И желанья и чувства на свете

Были прочны, как дедовский дом,

Оттого, словно малые дети,

Наши предки играли с огнём.

День весенний был мягок и розов,

Весь – надежда, и весь – любовь.

А от наших лихих морозов

И уста леденеют, и кровь.

Красоту, закаты и право –

Все в одном схоронили гробу,

Только хлеба кусок кровавый

Разрешит мировую судьбу.

Нет ни Бога, ни черта отныне

У нагих обречённых племён,

И смеёмся в мёртвой пустыне

Мёртвым смехом библейских времён.

1931.

* * *

И я вспомнил тоже – то был какой-то день страшных воспоминаний: Мама моя, — по окончании Гражданской войны мысленно распрощавшись с друзьями в Белом стане, и в 1922 году вернувшись служить в Басманную больницу, где в 1916 организовала кафедру полевой хирургии (временами покидая Кременец и посещая в ней своих «послеоперационных»), — вписала-вплакала в рабочий альбом стихи той же Анны Барковой:

У врагов на той стороне

Мой давний друг.

О смерть, прилети ко мне

Из милых рук.

Сижу, грустя на холме,

А у них огни.

Тоскующую во тьме,

Мой друг, вспомяни!

Не травы ли то шелестят,

Не его ли шаги?

Нет, он не вернётся назад,

Мы с ним – враги.

Сегодня я не засну…

А завтра, дружок,

На тебя я нежно взгляну

И взведу курок.

Пора тебе отдохнуть,

О, как ты устал!

Поцелует пуля в грудь,

А я – в уста.

1921.

...Сам я тоже плачу каждый раз, когда читаю эти строки.

Ведь не нужно быть сыном матери моей, чтобы догадаться: «та сторона» — лагерь Белых её друзей. Лагерь сердца её (о том повесть автора «Поминальник усопших»). «Давний друг» — покойный первый супруг её Мишель Вильнёв ван Менк, военный врач, погибший в Порт-Артуре 2 декабря 1904 года. (В маминых вещих снах рвавшийся с однополчанами-артиллеристами за многие годы до начала Гражданской войны в некую армию (Деникина?) драться за родину… Чтобы спасти Россию от лютой бесовской напасти…

И, — отказав Александру Кутепову (другу детства и свидетелю по жениху на своей маньчжурской свадьбе с Мишелем) в уходе с ним и с будущим отцом моим на Дон, она как бы ещё раз убила любимого, «пулей поцеловав в грудь»…

Боже – есть ли мера мукам человеческим?

* * *

О Сергее Егоровиче Егорове

И я подумал о другом, не менее кратко описанном мною «названном брате» моём, Сергее Егоровиче Егорове (Стр.310, и фото после стр. 418 Иерусалимского, 2008 года издания, «Площади РАЗГУЛЯЙ»). Бывшем с момента смерти Сталина и по конец 1956 года (до ухода на пенсию по болезни и множественным ранениям) заместителем министра внутренних дел СССР (Берии) и начальником ГУЛАГа (до войны, и на фронтах работавшем в военной разведке).

Выдвижение его в МВД (и ГУЛАГ) в самое драматическое для державы время было совместным решением доверяющего ему, — и только ему, — правившего тогда триумвирата. До своего ареста в августе 1940 года я, мальчишка, общался с ним не часто: больше при совместных встречах его с Иваном Степанычем. Но в лагерях выручал он своего «названного» не единожды. Как и Голованов (См. романы автора, и рассказ «Бакинский этап» /«Роман-газета». Тель-Авив. 17.02.2000/). По освобождении моём из ссылки в 1954 году Егоров встретил меня по-родственному радостно, по возможности облегчая и даже в чём-то выправляя и даже направляя мою судьбу. Так, после одной из встреч со мною вызвал Начальника отдела ГУЛАГа Никулочкина и приказал «оформить годы моего заключения (как оказавшемуся ни в чём не повинным и напрасно пострадавшем от руки «беззаконного закона») временем работы по вольному найму на предприятиях МВД СССР». (Было это жизненно важно: освободившихся до ХХ съезда зеков старые чиновники во всех ведомствах встречали по хамски, рыком. Не хотели смотреть справки об освобождении – отправляли, вызвав конвой или с «сопровождающими», в милицию «по месту» не существующей прописки. А там щупали «бумажку», издевательски рассматривая «на свет». Мололи, невесть что. Хамили всласть, взахлёб). До Никулочкиного монстра он испортил по сей причине настроение многим (профессору Борису Сергеевичу Ухову – ректору МИСИ – этому насовсем. Пусть пухом будет ему земля – скоту-«интеллигенту»). Взъярённый вселенским мерзопакостничеством, жестко, если не жестоко, наказывал изгалявшихся. Вот, было, демонстративно отказавшим мне даже в законном восстановлении в институте (в который перед арестом, сдав экзамены (С.345), был официально принят). Вместе со мною разыскал «Гроссбух» (в котором главный комендант «Автокомбината № 1» Огородников регистрировал расходуемый посетителями спец тира боекомплект). И в нём – расстрельную и посмертную судьбу казнённых 12 августа 1952 года (См. Л. Школьник, «Новости недели» от 19 авг.1999 г. Т.-А. и др.).

В антрактах Егоров, — в свойственной ему манере «личной беседы», — раскрыл картину деятельности аппарата власти, с которой Сталин (в канун инсульта у него 20 октября 1952 года) намерился всерьёз разобраться. Для чего согнал съезд и сбил пленум, посадив в его президиум неожиданно вызванного с Урала опального Георгия Константиновича Жукова (разъярённого до нервного срыва на всю правящую шоблу). Посоветовал посетить, так же внезапно, оба сборища «забытому», казалось бы, за войною Голованову (молчаливые появления коего на подобных мероприятиях в довоенные годы вызывали у элитных присутствовавших взрывные пароксизмы инфарктов, инсультов и, слава Богу, лёгких смертей /снова, – и очень красочно, — Суворов/). На мой вопрос, Егоров разъяснил смысл и ход «настойчиво, старательно и адресно нагнетаемой именно буржуазными националистами-провокаторами шумной истерии по поводу предстоявшей якобы депортации на восток всех жидов (что это грязная антирусская провокация он был абсолютно уверен; при том, воспитанный Иваном Степановичем Панкратовым, Егоров не мог быть ксенофобом). При том, причиной постыдных слухов считал спонтанную вспышку «чисто еврейской» само ненависти и само загрызания. «Детали коих обсуждать – даже с тобой — уволь: мы ж, — сказал, — не мандеры с малаховки»?! (Он такой: коренной русак без цирлих-манирлих; и юдофобства в нём ни на грош!). Поостыв, «объяснил»: — Всё, чем бредишь – не просто грязная фальсификации. Это антирусская провокация «мудрецов»-жопошников, вроде твоего «и нашим и вашим» Эренбурга и прочих сексотов. Ненавидящих, — ты, ети твою в качель, рожи не корчи, не корчи, философ, — ненавидящих, презирающих себя самих и потому постоянно валяющих в говне отвратительных юдофобских фантазий свой народ. Всегда, — знаю это лучше вас всех, умников, — строящих собственное благополучие на его несчастьях…Шолом-Алейхема почитал бы по внимательнее – мыслитель ё… Надо же, бляха-муха, такое (взвинтясь!): «народные расправы над обывателями в пути следования…». Ваши козлы мечтали, чтобы с вами и с ними вот так вот поступили?... Так именно?!... В чьих — кроме ваших — мозгах родились «казни на Красной площади и на Лобном месте?»… Ишь, жидовня, захотели чего?! Или, — по вашему, — Россия докатилась, чтобы этой самой падалью поганить свои святыни?!... Вот и всё, что поняли вы о нас?... Говорить с тобой не хочу!

…Потом, много потом, заговорил — более открытый, откровенный и словоохотливый чем Голованов… «Ну, для чего, зачем, напридумали «огромные вагонные парки под этапы»… Мудаки! Право, мудаки! Мудаками были – мудаками остались: В главных городах – метро, ты можешь это понять! Вокзалов не нужно и всяких разных узлов, чтобы, – если надо, – перегнать, втихаря, армии гавриков на любые магистрали… Далее везде… Еврейских умников не спросили, когда десятки сибирских дивизий с амуницией и оружием осенью 1941 года — эшелонами — пропустили по метро сквозь Москву с Сокольников на Волоколамку и — на запад! И ни одна, — понял ты, — ни одна блядь фашистская о том не узнала! Мы с Шуриком оперативные сообщения немецкой агентуры — за осень и в зиму на 1942 год — тогда просмотрели… Ничтяк, понял! А прежде чуть — после как Москву вычистили от всяческой шпаны и мрази, — кто при немецком подходе к ней грабил её и бесчинствовал, а 16 октября, было, вовсе взял на абордаж бандитским штурмом, — что было? Тремя ночами, — тремя(!), чтобы людей, и без того от беды запсиховавших, днём не будоражить, — я сам – под тревогу — собрал всю эту шоблу у Брыкина (Главметрострой) в тоннелях. И головановскими «Ремстроями» на Ярославку и Казанку прогнал. Всё!… Если надо было бы, если команда была бы, вы до сейчас спрашивали: Где она вся? По сей день искали бы… А было её раза в два поболее, чем евреев твоих в 1953-м на Москве до паники… «Вагоны!» — мудило… Чему вас на зонах учили?

И повторил: — Случись что в том году, вообще, надобность была бы какая, — говорить об этом вредно, — вся Москва и Питер весь с Киевом, потихонечку сгуляли бы себе к полуночи (после закрытия коммерческого движения) в своё метро и… пиздец. Девались куда? Волки съели… Откуда у тебя пренебрежение такое к русским? Шурика попроси показать «оперативки по слухам и провокациям» того времени (ты знаешь) – поймёшь, что за погань повторяешь или даже защищаешь (я и без «братьев», и без воспоминаний о «годах и жизнях» именитых сексотов знал правду от разгуляевских соседок-старух. Они все, — подмосковные бедолаги родом, с девок ещё, — упирались по-лошадиному на бесконечных путях Каланчёвских вокзалов. Так вот: «никто никогда до самой войны никаких вагонов на Каланчёвском же – и всех других московских узлах – не накапливал. На хера они были бы там?... Что до 1953 года – жидовского (так он ими и назван был!), именно жиды вагоны эти выдумали… Не можилося им, пархатым, в Москве. Не сиделося. Патишеставать захотелося!». Вот такую вот светлую память оставили мы у москвичей… Стыдно…

(P.S. Более лояльных, дружественных к евреям вообще и близким ко мне самому людей, — чем эти стёртые трудом разгуляевские старые женщины-соседки моего детства, — я, 85-летний, не знаю. Всё изложенное выше – точное воспроизведение моих дневниковых записей. «Редакционная» подчистка их — грех. Да и чревата: непременно вызывает жесточайшую погромную реакцию аудитории, даже к нам лояльной).

* * *

…О том, от чего и как нам иногда не можется, мир, — и сам я, — узнали около полувека позже.

6 апреля 1990 года на Кунцевском кладбище состоялись похороны «журналиста-международника» Эрнста Генри, автора модных публикаций 30-х гг. — романов «Гитлер над Европой», «Гитлер против СССР», других книг о триумфальном восхождении австрийского политика.

Эрнст Генри – надо должное ему отдать — был по Гитлеру специалистом: «во главе боевых групп тайного влияния ОГПУ /Г.Подлесских, А.Терешонок «Воры в законе. Бросок к власти». М. Худож. литература. 1994/ громил коммунистические организации Германии», сделав всё возможное для прихода к власти Адольфа Алоизыча. При том, сам быв чистейшей воды галахическим Лейбой Хентом /он же Леонидом Аркадьевичем Хентовым, он же Ициком Пивенем, он же Семёном Николаевичем Ростовским. В этой последней его ипостаси честь имел я познакомиться с ним в средине 80-х гг. в АПН, как с редактором своих «Дневников» путешествий по США/, и… сотрудником 5-го Управления КГБ СССР, где он работал почти до кончины – до ноября 1988 года (ист. тот же).

Чуть раньше, в тот же день 6 апреля над телом героя в малом зале ССП коллегами его по цеху организована была торжественная гражданская панихида. Но то — не главное торжество. Когда, окруженный сплошь кошерными физиономиями скорбящих провожающих, гроб на древках знамён пристроили над раскрытой могилой, к сгрудившимся над ним и вкруг его, прошел беглым шагом взвод Васильевских штурмовиков. На глазах оху… окаменевших членов союза писателей публика эта покрыла гроб роскошным пурпурным, с золотыми кистями, знаменем с чёрной свастикой по белому центральному кругу. В «торжественной» тишине вдохновенно спела «Хорста Веселя». Васильев произнёс прочувственную речь «над священным прахом мессии русского национал-социализма»… (Вот так-то вот, братцы-сограждане!). Братва вновь озвучила Хорста. Отсалютовала покойному 21-м залпом из личного оружия(!). И на армейских зелёных автобусах покинула кладбище (Сам я присутствовал на кладбищенском торжестве до конца). Уже в городе взвод, — превратившись в роту, и молча построившись вдоль Пречистенки, — «тепло приветствуемый москвичами» и сопровождаемый машинами милиции и телевидения, — продефилировал походным маршем по всему малому бульварному кольцу. И отправился восвояси. В историю (Шествие видел я и фотографировал уже на Страстной).

После чего… А вот после того — всё! Всё — после того: «После этого первый еврейский миллион рванул из СССР, По месту прибытия рассказывая байки… кто, о чём. Кто о годах в отказе и в мечтах о Сионе и… сионском узничестве» (Толя Приставкин – выступление по каналу RTR-«Планета» в связи с началом работы комиссии по помилованиям при президенте России).

Как говорил незабвенный Сергей Егорович Егоров в 1954-м (умер, бедолага, в следующем): «Порекомендовали бы им – рванули бы и на восток. Хучь и на Дальний. Почимчиковали бы, как миленькие пешими даже. С песнями про страну родную: народ дисциплинированный. Послушный… Устроили, — падлы, — себе сами, и нам за одно, житуху по своему Марксу. 37 лет «живём»-чимчикуем. Тоже пешими. И, ни фига… (Слышал от ваших: мол, за спектакль этот васильевский Васильевцам выставили по-доброму и хорошо проплатили — то ли Натив, то ли сама Абсорбционная лавочка). Не знаем. Во всяком случае, обошлось без фантазий-страшилок и, вдогон, издательских юморесок, «кирпичей»-фолиантов о сталинском юдоциде», обо всём таком прочем. Сталин, как Сталин, — дружочек, — он 20 октября 1952 года кончился. И, как в школе учили: «Отъёбся Шарик – Жучка сдохла…»

Постинсультную судьбу Иосифа Сталина много-много позже повторил, и даже продолжает в чём-то, ещё один несчастный деятель — Израильский Ариэль Шарон. Так ведь те же самые, что кляли мёртвого Сталина за свои придуманные беды его пост инсультные, — не позорят же они Арика-бедолагу за похождения его однопартийцев — министра финансов-вора из воров, премьер-министра — мошенника из мошенников или президента – этого и вовсе аж серийного насильника… Компания-то какая, бляха-муха! Всё, что связано в продолжающих расти макулатурных Монбланах со «сталинскими зверствами зимы 1952-53 гг вослед вечера на 21 октября» – не к Сталину уже, не к нему, хаверим. Всё — бред насмерть саму себя перепугавшей, обиженной и на том свихнувшейся толпы. В которую, порою, превращаются вполне нормальные люди в томительном ожидании новых приключений на собственную задницу. Если… если это не хорошо продуманная попытка лишний раз уязвить россиян и поманить их, — который век «подымающихся с колен», — на, скажем, очередную попытку выйти на новую цитрусовую халяву. Российских-то паспортов в палестинах наших тоже навалом. Ни чуть не меньше, чем в тех же абхазиях, в крымах или в молдовах… А уж козлов на стрёме – этих и вовсе не счесть...

Успокойтесь! Колыма от России в 1991 не отпала. Её для вас таких как зеницу ока хранят…

-----------------------------------------------------------------------------