Цвет фона: серебро розовый фуксия фиолетовый аква голубой оливковый зеленый известь желтый

Вадим Григорьевич Фролов

В ДВУХ ШАГАХ ОТ ВОЙНЫ

Повесть

Рисунки и оформление С. Спицына

1

        Отца направили на работу в Архангельский порт еще в самом начале войны, а мы с мамой, Катюшкой и бабушкой оставались в Ленинграде. «До первой возможности забрать вас», — говорил папа перед своим отъездом. И эта «первая возможность» представилась только в мае сорок второго. В мае сорок второго... У мамы, хотя она еще совсем молодая, появились прядки седые, а меня шатало даже от самого легкого ветерка. Кати и бабушки уже не было — бабушка умерла в январе сорок второго, а Катюшку еще раньше убило на улице при бомбежке. Отец, как увидел нас на аэродроме в Архангельске, отвернулся, опустив голову, и только зубами скрипнул...
        Здесь он жил на тихой улице в небольшом одноэтажном деревянном доме у старого капитана-пенсионера. Комната, в которую поместили его, а потом и нас, была большой, насквозь просвеченной солнцем. На желтом крашеном полу лежали простые деревенские дорожки, по углам в кадках стояли фикусы и другие цветы с длинным и красивым названием: рододендроны. На стенах — и это больше всего понравилось мне — висели старые морские карты, фотографии и рисунки кораблей и начищенные до ослепительного блеска замысловатые приборы — солнце веселыми зайцами играло на их медных поверхностях.

        Наш хозяин Афанасий Григорьевич Громов, как сам говорил, стал на берегу на полный якорь. Сдало зрение, разболелись ноги. Ходил он, тяжело опираясь на толстую суковатую палку, да и ходить-то старался поменьше. Читал книги — чаще всего старинные морские лоции. Читал, потом снимал круглые очки в простой железной оправе и, закрыв глаза рукой, долго сидел задумавшись. Он был мрачноват, часто раздражался и на жену свою Марфу Васильевну ворчал по делу и без дела.
        Мы с мамой немножко побаивались его.
        Я рвался на улицу, но мама не решалась пускать меня.
        — Ты совсем еще слаб, — говорила она жалобно, — заблудишься, упадешь...
        — В нашем городе не заблудишься. Пусть идет, — сердито покрякивая, говорил капитан Громов, — подышит, солнышком побалуется, вон он у тебя зеленый какой.
        Город протянулся вдоль реки, и его четыре или пять проспектов почти точно повторяли плавную и широкую дугу набережной. Проспекты под прямыми углами пересекались, ну, может быть, двумя десятками параллельных улиц.
        Каменных зданий в городе мало, и почти все они — на проспекте Виноградова да на набережной, а весь город деревянный, даже тротуары, а на некоторых улицах и мостовые были деревянные и под ногами прохожих звучали на разные голоса, отзываясь то звонкими перестуками, то суховатым поскрипыванием, то глухим уханьем.
        А порт здесь, можно сказать, повсюду. Вот ведь Ленинградский порт, наверно, куда больше, но там, в Ленинграде, его по-настоящему и не чувствуешь: город огромный, а порт далеко, и хоть по Неве и бегают катера и буксиришки, а иногда заходят и большие корабли, все равно Нева всегда кажется... казалась до войны... какой-то торжественной, нарядной, как декорация в театре. А здесь река не стиснута гранитными берегами, она свободная. И по всем ее берегам, даже в самом городе, на целые километры тянутся причалы, пирсы, пристани, склады.
        Здесь и море чувствуется больше, чем в Ленинграде, — кажется, вот оно уже за тем островком, это Белое, студеное, как его здесь называют, море. А дальше к северу, совсем рукой подать не какой-нибудь, а сам Ледовитый океан. И там — там тоже названия особенные. У меня прямо мурашки по спине бегали первое время, как только я слышал эти названия: Баренцево море, Шпицберген, Карские Ворота, Югорский Шар, Земля Франца-Иосифа, остров Моржовец, Канин Нос и какие-то Гуляевские Кошки...
        Часами я мог бы стоять на набережной, смотреть, как швартуются корабли, как уходят в море рыбачьи сейнеры, как плавно идут по кругу огромные стрелы высоченных портовых кранов. Но подолгу стоять мне было нельзя — мама все-таки беспокоилась.
        Я уходил на набережную чаще всего, когда мама посылала меня в булочную за хлебом.
        Здесь, в Архангельске, тоже было голодно, но все-таки и хлебный паек побольше, и рыбку кое-какую дают, а иногда тюленину. После того, что мы в Ленинграде ели, эта тюленина прямо деликатес, хоть и запах у нее — нос затыкай. Мама не сразу привыкла к этому запаху и даже плакала от досады. Отец сердился: «Скажи, пожалуйста, быстро же вы заелись. Питер позабыли?»
        Тюленина тюлениной, а голодал Архангельск тоже крепко. Они тут все здоровые, рослые, сильные ребята — наверно, поэтому им особенно трудно.
        ...Однажды я стоял, облокотившись на перила деревянной балюстрады, и смотрел на реку.
        Внизу у самой кромки воды на старой перевернутой лодке сидели двое парней — один побольше, другой поменьше. Я к ним не особенно присматривался, и, когда маленький свистнул и помахал мне рукой — дескать, спускайся, — я удивился: в Архангельске я никого из ребят еще не знал. Батя, правда, говорил, что народ здесь хороший — добрый и отзывчивый.
        — Чего вам? — спросил я дружелюбно.
        — Давай сюда! — крикнул парнишка. — Покажем чегой-то.
        «Ладно, — думаю, — надо же наконец знакомиться». Перелез через перила и по невысокому, но довольно крутому откосу спустился к реке.
        — Привет, — сказал я. — Чего покажете?
        Парни молчали и разглядывали меня с ног до головы. Я тоже на них смотрел. Один здоровый, совсем белобрысый, с носом картошкой, толстогубый, глаза маленькие, словно заплыли. Рубашка на нем грязная и залатанная, ворот расстегнут, тельняшка тоже не очень-то чистая. На флотских клешах — ремень с блестящей медной бляхой. Только пистолета за поясом не хватает и повязки черной на глазу. Второй — ростом пониже меня, но крепкий такой. Глаза веселые, хитрые. На голове выгоревшая пилотка солдатская, а из-под нее черный чубчик.
        — Садись, — добродушно сказал он.
        Я хотел сесть, но посмотрел на днище лодки и раздумал: очень уж грязное, в ржавых и черных маслянистых пятнах.
        — Ладно, постою, — сказал я.
        — Чис-с-стенький, — шепеляво сказал «пират» и усмехнулся. — Брючки замарать боишься?
        Он пожевал губами и вдруг плюнул прямо мне на ботинок.
        — Ты чего? — растерянно спросил я.
        — Эт-та он шутит, — весело сказал второй, — а ты давай садись, не стесняйся. — Он встал и подошел ко мне.
        Я положил авоську на битые кирпичи, подобрал обрывок газеты и нагнулся вытереть ботинок. Обидно было до чертиков. Будь я покрепче, ну, хотя бы как перед самой войной, я бы этому губошлепу показал два прихлопа, три притопа, а сейчас меня и верно от ветерка шатает — дистрофик... Когда я выпрямился, чернявый в пилотке стоял по другую сторону лодки и в руках у него была моя авоська. У меня в глазах потемнело: вспомнил сразу, как однажды в Ленинграде вот так же я стоял у забора, а от меня с моей авоськой, в которой был хлеб на три дня для всей нашей семьи, уходил, не оглядываясь, долговязый тощий парень...
        — Чего у тебя там? — спросил тот, в пилотке, и пощупал сверток.
        — Х-хлеб, — сказал я, заикаясь.
        — Годится, — быстро сказал губастый и встал. — Айда, Шкерт, — кивнул он дружку, и они, не оглядываясь, побежали к откосу.
        — Стойте! — крикнул я и побежал за ними.
        У самого откоса губошлеп остановился, снял ремень, намотал его на руку бляхой наружу и пошел на меня, а тот — как его, Шкерт — уже перелезал через балюстраду.
        — Что вы делаете?! — заорал я.
        А губошлепская морда шел на меня, подняв руку с бляхой, и я попятился, споткнулся, упал на спину и сильно треснулся головой. Сознание я, кажется, не потерял, но в голове шумело и трещало, а перед глазами летали какие-то пестрые бабочки, и было так паршиво, что не хотелось и глаза открывать.
        А когда открыл, тех двоих, конечно, уже не было, а надо мной стоял совсем другой парень и разглядывал меня очень уж внимательно.
        Я со злости опять закрыл глаза. Пропади все пропадом — так и буду лежать, пока не подохну!
        — Ты чего тут отдыхаешь? — услышал я голос.
        Я с трудом сел, помотал головой и пощупал затылок — ничего, здоровая гуля.
        — Упал, чо ли? — спросил парень и протянул мне руку.
        Он, наверное, хотел помочь мне встать, но у меня-то в мыслях было другое, и я со злостью отбил его руку в сторону — будь, что будет, а этому я врежу! А если и не сумею, то драться все равно буду до смерти, до конца, до...
        — А пошел ты! — заорал я. — Нет у меня ничего больше!
        — А мне ничего и не надо, — сказал он будто даже удивленно. — Иду, вижу: лежит загорает... на кирпичах битых. Ну, мало ли, думаю чо... Вот и подошел, спросил.
        — «Спросил», «спросил», — зашипел я. — Сволочи! Да у нас в Ленинграде за такие дела, знаешь, расстреливают! Понял?
        — Не, — сказал он и помотал головой, — не понял.
        Я вскочил, но тут же меня повело куда-то в сторону и, если бы не парень, я бы опять шлепнулся на кирпичи. Он подвел меня к лодке, и тут уж я не побоялся брючки замарать, сел как миленький.
        — Что случилось-то? — спросил парень. — Говори толком.
        Тут я в первый раз посмотрел на него повнимательней. И чего это я на такого парня орал? Нечего на него было орать — за версту видно, что он не такой, как те. Девочки от такого наверняка с ума сходят с первого класса... И я, чуть не плача от обиды и злости, рассказал ему все про тех бандитов, даже фашистами их назвал.
        — Ты того, полегче! — строго сказал он. — Большой тот — в тельняшке? Губастый?
        Я кивнул.
        — Это Баланда, — уверенно сказал он, — соломбальский парнишка. Какой он фашист? Так, шелапут... несчастный. Второй-то с ним маленький, чернявый был?
        — Да, — нехотя сказал я.
        — Этот приезжий. Лешак его знает, откуда взялся? — сказал он, будто удивляясь, и посмотрел на меня. — Ну, как, отошел?
        Я помотал головой и потрогал затылок — болело здорово, но голова вроде бы не кружилась. Парень осторожно расправил волосы у меня на затылке и тихонько хмыкнул.
        — Блямба! — сказал он с уважением. — Но крови нет. Тебя как зовут?
        — Соколов Дима, — сказал я.
        — Меня Антоном звать. А ты правда из Ленинграда? Давно?
        — Недели две уже.
        Он покачал головой, потом встал с лодки и сказал:
        — Ну, ежели отошел, то айда Баланду и этого Шкерта искать.
        — Да ну их! — в сердцах сказал я.
        — Как это «ну их»?! — рассердился Антон. — Сам сказал: у вас расстреливают. Ты как про Архангельск думать будешь?
        — При чем тут Архангельск? — сказал я. — Просто обидно.
        — У нас ничего... Двина вот, и вообще... — Он вдруг засмущался и быстро спросил: — Ты в каком классе?
        — В восьмом. А ты?
        Он застеснялся еще больше.
        — Тоже в восьмом. Ты не смотри, что я такой здоровый, мне всего-то пятнадцать. У нас вся родня такая. Поморы мы... А в какой ты школе?
        Со школой у меня дело обстояло неважно. Ведь в восьмом классе я проучился только до ноября сорок первого — в это время в Ленинграде оставалось не больше двух-трех школ на район. И получилось так, что ни в одну из них я не попал: в ноябре заболел, потом уж было не до учения. А сейчас уже последние числа мая, и занятия вот-вот кончатся.
        — Да ни в какой еще, — сказал я с досадой. — Понимаешь, мать пока не пускает. Говорит, после ленинградской голодухи окрепнуть надо. А я уже ничего, отъелся.
        — Чем ты у нас отъелся? — с сомнением сказал Антон. — Где живете-то?
        — На Поморской. В конце.
        — Наш район. Давай в нашу школу.
        — Ладно... А что же я про хлеб-то скажу?
        — Пошли вместе, — решительно сказал Антон.
        Я обрадовался. Сами понимаете: хлеб на два дня!
        Видно, такой уж это был парень, Антон: один его вид успокоил маму. Он не дал мне рта раскрыть, а сам спокойно рассказал, как было дело. Мать только повздыхала, а когда Марфа Васильевна, всегда приветливая, прямо раскричалась, даже стала ее успокаивать:
        — Всякое бывает, Марфа Васильевна, война ведь.
        — Вот то-то и есть, что война, — сердито сказала наша хозяйка. — Ить что удумали, варнаки! Хлеб у дити отбирать!
        Я не выдержал и засмеялся: «дитя» мне понравилось.
        — Ты, Юрьевна, не горюй, — уже добродушно сказала Марфа Васильевна и погладила маму по плечу, — у меня маленько мучицы есть, перебьемси.
        Тут мама чуть прослезилась — очень она чувствительная стала, — а я воспользовался случаем и сказал о школе и что Антон зовет меня в свой класс.
        Мама обеспокоенно посмотрела на меня, потом на Антона и, улыбнувшись, сказала:
        — Антон? Ну что ж. Вон он какой. Только уже скоро конец учебного года, а ты столько пропустил...
        — Ничо, наверстает, — уверенно сказал Антон. — Пошли директору хоть сейчас.
        Мама только вздохнула.
        Когда мы уходили, Антон спросил у Марфы Васильевны:
        — Афанасий-то Григорьич где?
        — А где ему быть? — грустно ответила Марфа Васильевна. — На Двине нето. Там он... время провожат. — Она вгляделась в Антона. — А ты чей будешь? Словно мне твой лик знакомый.
        — Корабельниковы мы, — хмуро сказал Антон и опустил голову.
        — То-то я гляжу... — Она вздохнула и почему-то отвернулась. Потом полезла в шкафчик, достала оттуда две небольшие лепешки и протянула их Антону и мне.
        — Берите вот, пожуйте маленько. И ступайте с богом.
        Мы вышли, и я спросил у Антона:
        — Ты что, их знаешь?
        — Кто у нас Громова не знает? — сказал он, потом помолчал немного и, словно нехотя, добавил: — С батей они одно время вместе плавали.
        Дальше мы шли молча. Антон о чем-то тяжело думал, и я понял: спрашивать его сейчас ни о чем нельзя.
        Уже почти у самой школы Антон вдруг спросил:
        — А ты-то знаешь хоть, у кого вы стоите?
        Я сообразил, что «стоите» — это значит «живете», и ответил:
        — А как же! У бывшего капитана Громова.
        — То-то и оно, что у бывшего, — хмуро сказал Антон. — А какой это капитан был, знаешь?
        Я отрицательно покачал головой...
        Не знаю уж, что Антон говорил директору школы — он пошел туда один, — но директор, маленький седенький старичок, вскоре позвал меня в кабинет. Он приветливо посмотрел на меня и ни о чем не спрашивал. Сказал только, что мне, наверно, будет трудно, но если я не смогу сдавать экзамены, то буду переведен в девятый класс условно, с тем чтобы сдавать экзамены осенью. Меня это вполне устраивало. И снова началась школа.
        Ребята приняли меня хорошо. Вначале, правда, они посматривали в мою сторону с каким-то сожалением, и меня это немного задевало — смотрят и вроде головами покачивают: ишь, мол, доходяга какой разнесчастный. А может быть, это только казалось — тоже после Ленинграда стал чувствительный, почти как мама... Но вообще-то, ребята и верно были отличные — мальчишки почти все высокие, крепкие, белобрысые, и глаза тоже почти у всех голубые — от близкого моря, пожалуй, глаза у них такие. Девчонки тоже... ничего, славные девчонки.
        И классная руководительница чем-то на них похожа: спортивная такая, молодая и тоже светловолосая и голубоглазая. Звали ее Людмила Сергеевна, и преподавала она нам географию. Самый первый ее урок, который я услышал, особенно запомнился мне.
        — Сейчас у нас две географии, — говорила тогда Людмила Сергеевна. — Одна — эта та, что в учебнике. И конечно, вы должны знать, что есть на свете острова Фиджи, Карибское море, вулкан Фудзияма и Барабинские степи. Конечно, вы должны знать, что на Апшеронском полуострове добывается нефть, в Амазонке плавают крокодилы, в Индии по джунглям расхаживают бенгальские тигры, а Уральские горы — кладовая несметных минеральных богатств... — она помолчала немного, потом подошла к карте Советского Союза, на которой от Баренцева до самого Черного моря были вколоты соединенные шнурком красные флажки: линия фронта. — А вот наша другая география, — сказала она громко и почему-то вздернула голову. Широко проведя рукой по карте, сперва вдоль флажков, а потом от них в сторону Тихого океана, она продолжала требовательно: — И конечно, мы должны твердо знать, что незамерзающий порт Мурманск практически не работает. Ленинградский порт — окно в Европу — блокирован врагами, Одесса и Новороссийск в руках фашистов, Владивосток далеко, и от него всего одна железная дорога. Остается... — она внимательно оглядела класс. — Остается...
        — Архангельск! — словно выдохнули ребята.
        Людмила Сергеевна молча кивнула, подошла к окну и постояла там, задумавшись. Потом повернулась, подошла к моей парте и негромко сказала:
        — Дима Соколов, расскажи нам о Ленинграде.
        Все повернулись в мою сторону, и я растерялся. В голове закрутились какие-то оборванные картины, не те слова...
        ...Ростральные колонны, Летний сад, школа на улице Рылеева с окнами, забитыми фанерой, наша с Ирой скамейка на Кировском возле памятника «Стерегущему», зенитки на Марсовом поле, пустые постаменты на Аничковом мосту — знаменитых коней куда-то спрятали, и полыхает огонь... еще в самом начале сгорели Бадаевские склады, а потом бомбы, страшный «бенгальский огонь» зажигалок. Вмерзшие в лед трамваи, мешки с песком у витрин магазинов, санки, санки, санки с завернутыми в простыни или одеяла мертвыми людьми, сто двадцать пять граммов блокадного хлеба и холод... Стук метронома и вой бомбы, от которого кожа покрывается гусиными пупырышками и некуда бежать... и Катюшка с маленькой запекшейся ранкой на виске...
        — Ленинград, — сказал я, — Ленинград...
        И больше ничего не мог сказать. Только опустил голову, и на затылок мне легла рука Людмилы Сергеевны — теплая и мягкая. А все молчали. И я был благодарен им за это.
        После урока — а он был последним в этот день — ко мне подошла одна девочка из нашего класса — Аня ее зовут, и была она не то старостой, не то по комсомолу что-то там такое, я еще толком не знал. В общем, деловая такая девчонка: все носилась куда-то.
        — Слушай, Соколов, — сказала она командирским тоном, — мне с тобой поговорить надо.
        Скажи, пожалуйста, ей надо! Терпеть не могу, когда со мной так разговаривают. Но сейчас мне огрызаться не хотелось, да и уж больно она была забавная. Да нет, не забавная, а какая-то такая... сероглазая и золотая коса по всей спине...
        — Домой не торопишься? — спросила она.
        — Нет, — ответил я, хотя, конечно, торопился: мама ужасно волновалась, когда я задерживался.
        — Тогда пойдем на набережную, — сказала Аня.
        — Пойдем, — согласился я.
        — Ты вот что, Соколов... Дима, — сказала она вдруг очень мягко, — ты не очень переживай...
        Я удивился: вот оказывается, о чем она со мной поговорить хотела. И я разозлился: как это я могу не переживать, что я, деревяшка бесчувственная?!
        — Как это «не переживай»? — спросил я с вызовом.
        Она смутилась.
        — Ну, я не так сказала, — заговорила она быстро, — понимаешь, если сейчас все начнут много думать: у кого какое горе, то как же... как же мы воевать будем?.. Сейчас нужно кулаки сжать и зубы стиснуть и как можно больше дела делать...
        Мы уже сидели на набережной на невысоком штабеле старых досок, лежавших тут, наверное, еще с довоенного времени. Мелкие волны плескались о берег, завивались пенными бурунчиками вокруг свай пристани.
        — Какое дело? — спросил я с сомнением. — В Ленинграде я хоть «зажигалки» гасил... А у вас тут тихо.
        — Ага, — сказала Аня медленно, — тихо у нас. А ты знаешь, что мы на торфах стоим и почти весь город деревянный? Все дерево и торф. А ну как бомба?! А от Мурманска уже почти ничего не осталось. Как они там держатся только?! — Она замолчала, и тут уже задумался я.
        В самом деле, что я, не видел заклеенные полосками бумаги окна домов здесь, в Архангельске, или доты на перекрестках некоторых улиц, или земляные щели в саду около театра? Не замечал посеревших и усталых лиц прохожих? Или вот этих эсминцев с бортами, выкрашенными под морскую волну? Или вот этого черного парохода, который тащит сейчас, пыхтя и задыхаясь, маленький буксиришко, а на пароходе том начисто сметен ходовой мостик, вместо мачт торчат обрубки, а в середине борта чуть выше ватерлинии зияет страшная, с рваными краями дыра? Не замечал?
        — Какое же дело, Аня? — спросил я, откашлявшись.
        — А что ты умеешь? — спросила она уже деловито.
        — Как что? — удивился я и задумался: а в самом деле, что я умел делать? Я быстро начал перебирать в памяти. Кроме бокса и плавания, которыми я немного занимался, ничего не приходило в голову. Табуретки вот в седьмом классе делали.
        — Выступать как-нибудь умеешь?
        — Как это «выступать»?
        — Ну в самодеятельности.
        Я еще больше удивился, потому что самодеятельность я всегда считал ерундой, не мужским, что ли, занятием. Я так и хотел ответить, но, посмотрев на Аню, раздумал: вид у нее был очень серьезный.
        — Я это к тому, что мы по госпиталям ходим, — сказала Аня, — перед раненными выступаем... Антон на баяне играет.
        Антон? И я лихорадочно стал вспоминать, что же я могу в самодеятельности. Наконец не очень уверенно сказал:
        — Н-ну, стихи могу читать.
        — Стихи? Это хорошо. А то у нас Боря стихи любит, а сам заикается. «Я в-волком б-бы в-выгрыз...»
        Я засмеялся.
        — А ты не смейся, — сказала Аня, — раненые не смеются.
        Странно мне как-то было с этой девчонкой. Да и не только с ней. Вроде они здесь знают что-то такое, чего я не знаю.
        — Стихи? — спросила Аня. — Ну, расскажи какой-нибудь стих.
        Сказала, словно приказала. «Стих»... А Ира сказала бы: «Прочти свое любимое».
        — Ладно, — сказал я, — слушай.
        И прочел любимое... Ирино.

На холмах Грузии лежит ночная мгла;         Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла;         Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего         Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого,         Что не любить оно не может.

        Я кончил и искоса посмотрел на Аню. Она сидела, уперев локоть в колено и приложив ладошку к щеке.
        Я молчу, и она молчит. Потом она встрепенулась, выпрямилась и сердито сказала:
        — А дальше забыл, что ли?
        — Это все, — сказал я.
        — Красиво. — Она даже вздохнула. — Лермонтов, да?
        — Пушкин, — сказал я.
        — Очень красиво, — повторила Аня, — но не для бойцов. Им героическое нужно, а тут: печаль, любовь... Ты что-нибудь другое выучи, ладно? А рассказываешь ты ничего, хорошо.
        Мы уже ушли с набережной. Аня молчала, а я думал, что, может быть, и это сейчас дело читать стихи раненым. Она словно откликнулась на мои мысли и сказала:
        — Они, когда мы выступаем, о своих бедах забывают. А беды-то теперь у всех знаешь сколько...
        — Хватает.
        — Вот-вот. Возьми хоть наш класс — на кого ни посмотришь, у всех плохо. Боря-маленький: у него дома три сестренки мал мала меньше, а мать одна, и он пятый. Отца убили. И на работу его не берут — недорос, говорят. Что делать будешь? Или Лизу возьми. Мы ее раньше щебетухой звали. Все она пела да щебетала. Сейчас молчит или плачет. Только в госпитале и поет. Арся Гиков? Отец плавает, ни слуху ни духу. А Антон... — Она замолчала, и лицо ее стало совсем грустным.

2

        Дома у Антона было тяжко. С первых дней войны ушел на фронт отец. И ни одной весточки, кроме самой первой, в которой говорилось: «Воюю неподалеку от вас». Значит, либо на Карельском фронте, либо под Мурманском.
        Мачеха, и так-то всегда молчаливая, замкнулась совсем и по ночам тихо плакала, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. Это было жутко, и часами Антон лежал без сна.
        К нему она относилась по-прежнему, ровно и спокойно, но смотрела словно бы мимо него. «Не вернусь домой — и не заметит», — с тоской и обидой думал он, хотя и понимал, что обижаться нечего. Не может она простить ему, как жестоко и несправедливо он отвернулся от нее, когда через полтора года после смерти матери — ему тогда было двенадцать — отец привел ее в дом. Антон видел, как она мучалась тогда, как старалась стать ему родной, но он только хмурился и уходил в сторону, а иногда, чего греха таить, быть груб и зол. Отец тоже мучался, разрывался между ними двоими и однажды после какой-то особенно злой выходки сына — это было почти перед самой войной — дал ему пощечину. Дал по-мужски, вложив в удар весь свой гнев и обиду. Почему Антон тогда не убежал из дому, он и сам не понимал до сих пор. Наверное, все-таки очень любил отца и кое-что, видимо, понял. Хотя к мачехе добрее не стал.
        — Не знаю, что делать с вами, — грустно сказал отец в тот, последний, день. — Если хотите, чтобы я там, на фронте, спокойным был, живите мирно. Я ведь вас обоих люблю.
        Ну что ж, стали они жить мирно, но все равно были чужими.
        Мачеха работала в порту на Бакарице. За месяц выучилась на крановщицу и сейчас шуровала на огромном портальном кране не хуже любого мужика. Иногда работала две, а то и три смены подряд. Потом сваливалась, как подбитая птица. Зарабатывала хорошо и к пайку могла прикупить что-нибудь на базаре. Так что голодать они не очень голодали, но Антон все время грыз себя за то, что вроде бы сидит на ее шее. Он хотел бросить школу и пойти на завод или в порт, но мачеха и слышать не хотела. «Отец велел, чтобы ты школу кончил», — только и сказала она, но сказала так, что Антон больше и не заговаривал об этом. И, стиснув зубы, продолжал ходить в школу. Иногда, мрачно забросив футляр с баяном за плечо, шел с ребятами в госпиталь — давать концерт раненым. И это было самым мучительным — уж лучше бревна таскать в порту. Высокий, плечистый, здоровый, он в свои пятнадцать выглядел на все восемнадцать. И всегда, когда он со своим баяном стоял перед ранеными, ему казалось, что они смотрят на него с укором или насмешкой: эвон какой вымахал, а в тылу околачивается.
        Чаще всего они бывали в госпитале на южной окраине Архангельска. На крыльце их всегда встречал подтянутый щеголеватый лейтенант интендантской службы. И всегда он вначале вел их в столовую, где каждому выдавал по большому куску хлеба с повидлом. И по кружке горячего сладкого чая. Антон совал свою порцию Боре.
        — Сестренкам отдай, — говорил он, прихлебывая чай.
        Боря благодарно глядел на него и, сложив оба куска, заворачивал их в носовой платок и прятал в карман.
        А потом они ходили по палатам и давали концерт. Раненые встречали их радушно, хлопали щедро и подолгу не отпускали. И все же всегда на душе скребли кошки — нельзя было спокойно смотреть на все эти бинты, костыли, повязки, на измученных болью людей.
        После этих концертов Антону становилось еще тяжелее, и все больше гвоздила в голове мысль: на фронт надо, на фронт.

        Аня подошла ко мне на перемене.
        — Ну, выучил стихотворение? — спросила она.
        — Какое еще стихотворение?
        — Вот человек! — сказала она. — Я ж тебе говорила: в госпиталь пойдем с концертом.
        — А-а-а, — сказал я, — так я знаю стихи.
        — То, что ты мне рассказывал, не нужно, — отрубила она, — про подвиги нужно. Про подвиги, понял?
        Конечно, я ни черта не стал учить новые стихи. Я и так их знал достаточно и мог прочитать самые героические. Например:

Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На Кронштадтский лед...

        Или «Гренаду» Михаила Светлова, или... да много я знал.
        На следующий день после уроков Аня прицепила меня на буксир к Боре-маленькому, а сама побежала искать Антона. Мне показалось, что вид у нее был растерянный.
        Мы топали через весь город, и Боря рассказывал мне про свою жизнь. Он был действительно маленький — мне по плечо, подстрижен под «полубокс», но, как ни голодно было, выглядел все равно каким-то кругленьким.
        — Что д-делать? — говорил Боря. — Н-не знаю. К-как дармоед д-дома сижу...
        Я ничего не мог ему сказать. Я и сам себя дармоедом чувствовал.
        В первой же палате Аня объявила:
        — Сейчас расскажет стих Дима Соколов из Ленинграда.
        И я неожиданно для себя, даже не задумываясь, прочел «На холмах Грузии». Я кончил читать, и было тихо, очень тихо. Я посмотрел на Аню. Она стояла, прислонившись к двери, и лицо у нее было такое, будто она и не слышала, что я читал. А раненые — их было человек двадцать в этой палате — смотрели на меня. И никто не хлопал.
        — А еще, еще, паренек, — сказал один из них, — про Питер, а?
        Не знаю, что на меня нашло, но я, проглотив какой-то комок в горле, начал:

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит...

        И дальше. А потом в середине я забыл. Забыл, и все тут. А раненые хлопали, кто как мог, и кричали: «Еще, давай еще...» А я больше не мог и выскочил в коридор. Дверь в палату оставалась открытой, и я слышал, как Аня спела «Синий платочек», а Лиза пела частушки про Гитлера, и им тоже очень громко аплодировали. Потом странный такой парень Коля — его почему-то называли Карбасом, и он, по-моему, даже не из нашей школы — рассказывал разные байки, и раненые хохотали. А после него — под Антонов баян — зло и лихо отбивал чечетку Арся Гиков.
        Аня вышла в коридор, подошла ко мне, и голос у нее задрожал, когда она спросила:
        — Ой, Димка, Димка, что делать будем?..
        Я удивленно посмотрел на нее.
        — В той палате, — она показала вдаль по коридору, — в той палате... Антона отец лежит. А Антон ничего не знает...
        — Что?!
        — Да, — сказала она. — Он почти все время без сознания, а когда в себя приходит, ничего не помнит. Они там, — она кивнула на палату, где выступали ребята, — еще долго будут. Пойдем.
        У окна на крайней койке лежал пожилой мужчина. Лицо серо-землистое, глаза глубоко запали, а веки плотно сомкнуты, и нос острый. И даже не видно было, дышал он или нет.
        — Он же мертвый, Аня, — сказал я тихо.
        — И мертвый не мертвый, и живой не живой, — отозвался лежавший рядом молодой паренек, — третью неделю из-под самого Мурманска в себя не приходит. И как звать, неизвестно, и кто такой, неизвестно: документов при нем никаких не было. Видать, в разведку шел, когда шарахнуло. Морячок тут один был, легко раненный, уже выписался, говорил: под землей и камнями его нашли, только сапоги с подковками торчали.
        — Аня, это точно он? — спросил я.
        Она молча кивнула.
        — Ты что, сестренка, его и взаправду знаешь? — спросил паренек. — То-то я смотрю, ты когда заходила на днях, как его увидела, так сразу и выскочила. Начальству хоть доложила?
        — Сегодня только сказала, — виновато ответила Аня. — Не уверена была...
        — Родня-то есть? — спросил другой раненый.
        — Жена есть, — сказала Аня, — и сын. Он здесь. Нет, не он, не Дима, — добавила она, когда все посмотрели на меня.
        — А сын-то знает?
        — Нет еще, — ответила Аня, — мы его сейчас сюда приведем. Так вы уж...
        — Понимаем, — сказал молодой, — понимаем, сестренка.
        Мы вышли. Ребята и впереди Антон с баяном через плечо шли по коридору.
        — Аня, — быстро сказал я, — может, не надо сейчас?
        — Да? — спросила она зло. — А дальше что?
        И пошла навстречу Антону.
        — Ребята, — сказала она, — вы идите в тридцать восьмую, а мы сейчас придем.
        Она придержала Антона за рукав. Я, честно говоря, хотел уйти — тяжело все это было, — но посмотрел на Аню и остался.
        — Тоша, — сказала она, — Тоша, ты не сердись...
        Я впервые слышал, чтобы Антона назвали так, но сейчас меня это даже не удивило.
        — Н-ну? — спросил Антон.
        — Тоша, пусть они идут, а мы сюда зайдем, ладно?
        — Зачем? — спросил Антон. — Они же там без меня не смогут. — Но тут же, глянув на Аню, весело сказал: — Эх, Анка! Чего я ради тебя не сделаю...
        И он развел баян во всю ширину.
        — А потише нельзя? — услышали мы сзади строгий голос.
        Мы обернулись. Перед нами стоял высокий, совсем седой мужчина в белом расстегнутом халате. Под халатом — военная гимнастерка, а на ее петлицах — медицинская эмблема и две шпалы. Военврач. Он внимательно оглядел нас, потом спросил Аню:
        — Который?
        Аня молча показала на Антона.
        — Так, — сказал военврач, — вот что, дружок, — он положил руку на плечо Антона, — ты, я вижу, настоящий мужчина, а в жизни, точнее, на войне всякое бывает. — Он посмотрел на Аню. — Ты сказала ему?
        Аня отчаянно замотала головой.
        — Так. Ну, тогда держись, дружок, — сказал майор, — там, в этой палате, твой отец... кажется.
        Антон выпустил из рук баян, и он, повиснув на плече, растянулся во всю длину, издав протяжный, глухой вздох. Военврач снял баян с плеча Антона, осторожно сдвинул мехи и поставил баян на подоконник.
        Я смотрел на Антона — он крепко сжал губы, и мне показалось, что у него даже потемнели глаза. Военврач обнял его за плечи, и они вошли в палату.

3

        Арся лежал на береговом угоре* набережной, опершись на локти, и, прищурив глаза, смотрел на Двину. Река серебрилась, играла, и в мерцающей дымке узкой полоской виднелся напротив берег Кегострова. Легкие разорванные облака плыли в белесо-голубом небе. Слабый и теплый ветерок нес с собой запахи реки, свежей травы, смолистых досок.
_______________
        * См. словарь в конце книги.

        Шли по фарватеру транспорты и рыболовные траулеры, сновали катера. Под берегом покачивались лодки, и мягкая волна дружелюбно подшлепывала их просмоленные днища. А над ними высоко в небе к Терскому берегу, наверно, на Мурман, тянет тройка тяжелых самолетов. И стремительно несется вниз по реке серый сторожевик, оставляя за кормой пенные буруны, и даже здесь, на берегу, отчетливо слышен ровный и мощный гул его моторов.
        А солнце светит как ни в чем не бывало, и ветерок такой ласковый, мирный...
        От сверкающей воды рябит в глазах, и у Арси начинает кружиться голова. А раньше-то, до войны, не кружилась... Интересно, дадут сегодня матери хоть рыбешку эту — сайку?
        Арся сплевывает в сторону тягучую слюну, ложится на живот и опускает голову на скрещенные руки. К чертям собачьим! Еще об этой тюленине думать. Сейчас притащится Колька Карбас и опять начнет ныть: «Надо же, в концы концах, чего-то делать! Таки здоровы парниши, а тут прохлаждаются. Чего мы, елки-моталки, воевать не сумеем, чо ли? Али ты, Арся, винтовку не удержишь? Али я не удержу? Я знаешь как стрелить могу?..»
        «Принесло этого Карбаса на мою голову. Сидел бы там, в своей Мезени...» — злится Арся, но тут же одергивает себя: куда же ему деваться было? На отца похоронка пришла, старший брат где-то воюет, а мать... мать в море на рыбалке утонула. Никого у парня не осталось. А здесь, как он говорит, в Архангельском городе, тетка у него какая-то, все свой человек.
        И связались они с ним странно: идет длинный, тощий, как скелет, по Поморской, а в руках — связка рыбы, селедка беломорская, жирная. На рынок топает, шкиля. Еще и рыбкой помахивает.
        — Ты! Дай хоть одну, — сказал Арся.
        — Хотишь?
        — А пошел ты... спекулянт!
        Парень не обиделся. Он наклонился и посмотрел Арсе в глаза.
        — Голоду-у-ха, — сказал он сокрушенно, сунул Арсе всю связку и, не оглядываясь, ушел.
        Потом они встретились случайно, и Арся сказал:
        — Ты, длинный, не сердись. Рыба твоя вкусная была.
        — Ну, — сказал длинный.
        — Как звать-то тебя? — спросил Арся.
        — Колька мы. А вообще-то, Карбасом дразнят... робята.
        — Мезенский?
        — Ага! Как узнал-то?
        — Говоришь так.
        Они подружились.
        Арся учился, а Колька Карбас работал в порту. Арся удивлялся: хилый вроде, а мускулы как налитые и кулаки — как гири. «Может, и мне в порт податься? — подумал Арся. — Только возьмут ли? Еще пятнадцать только».
        Приплыл Карбас, плюхнулся рядом в траву. Сейчас начнет душу выворачивать. Но Карбас молчал, сопел только.
        — Чего сопишь? — спросил Арся.
        — А ты чего загорашь? — хмуро бросил Колька.
        — А что делать-то?
        — Есть хочешь? — спросил Колька.
        Арся сел и зло посмотрел на Карбаса.
        — Жрать хочу! Жрать! Понимаешь?!
        — Не ори, — сердито сказал Колька, — подумашь, он один голодный. В концы концах...
        — «В концы концах», «в концы концах»! — заорал Арся и встал на четвереньки. — Ты чего, по-русски говорить не умеешь? Чего придуриваешься? «Подумашь»... «загорашь»... Карбас мезенский!
        Колька оторопело посмотрел на него.
        — Почто дразнисси? — спросил он удивленно.
        — Ладно, не сердись, — тихо сказал Арся и снова лег на траву, — тошно мне, понимаешь?
        Колька молча кивнул, порылся в карманах и сунул в руку Арсе две вареные картошины.
        — На, — сказал он смущенно, — тетка где-то промыслила.
        Две маленькие, теплые, серые картофелины лежали на ладони... Арся сглотнул слюну. Потом рывком сел, ожесточенно потер лицо и, не глядя на Кольку, съел обе картофелины прямо с кожурой. Потом они долго лежали молча.
        На реке шла все та же жизнь, все так же перекликались гудки и пронзительно кричали чайки. Матросы на набережной четко отбивали шаг и пели «Войну народную» молодыми сильными голосами. Ветер относил в сторону ленточки их бескозырок.
        Колька с мрачной завистью смотрел на них.
        — На фронт надо подаватьси, — решительно сказал он.
        — Кто нас туда пустит?
        — Нам бы только добратьси, — горячо заговорил Карбас, — а там кто нас выгонит?!
        — А как добраться-то?
        — Пароходом до Кандалакши... Али поездом в Карелию. Слышал, ветку новую проложили до Сороки, а там уж и фронт рядом.
        — Снимут.
        — А мы спрячемси! — Колька рубанул рукой воздух. — Я один раз, лет одиннадцать мне было, в трюме от Мезени до Мурманска прошел.
        — А обратно?
        — Обратно? — Колька смущенно хмыкнул. — Обратно незадача вышла, с милицией приплыл... Однако и выдрал меня батя...
        И он замолчал. «Да, — подумал Арся, — теперь-то его уже никто не выдерет...»
        Все это было как ножом по сердцу. Когда по радио новую сводку Информбюро передают, не то реветь, не то бежать куда глаза глядят хочется. Но глаза-то, конечно, туда глядят — на фронт. В «Комсомолке» вот пишут, как мальчишки эшелоны под откос пускают или гранаты в немецкие штабы бросают.
        Чем черт не шутит — ведь попадают же пацаны на фронт, попадают! А то так и просидишь здесь в тылу весь век, пока война не кончится. И неправильные глаголы учи, а кому они нужны сейчас, неправильные глаголы эти? Сейчас один глагол правильный: «бить»! Его и надо учить.
        И не на словах, а на деле.
        — Обдумать нужно, — наконец сказал Арся.
        — Согласен, значит? — обрадовался Карбас.
        — Может, Антону сказать? — предложил Арся.
        — Зачем еще Антону? — испугался Карбас. — Он, сам знаешь, какой строгий.
        — Строгий, строгий, — передразнил Арся. — Он сам извелся, здесь сидючи. Ему в самую пору с нами.
        — Ну, гляди, — с сомнением сказал Колька и встал.
        ...Вечером Арся и Карбас говорили с Антоном, уговаривали его ехать с ними. Антон молча слушал их, не перебивал. Наконец Колька не выдержал и, застучав кулаком по своей костлявой груди, заорал:
        — Да ты чо? Дети мы, чо ли? Гляди-ко, какие орясины вымахали, а на фронт нельзя?! Дети, да?
        Антон внимательно посмотрел на него, а потом серьезно, чего-то уж слишком серьезно, как совсем взрослый, сказал:
        — Дети и есть. Глупые совсем. — И опустил голову.
        — Трус ты, Антон, вот что! — ошалев от обиды, сказал Арся.
        Антон дернулся, покраснел и сжал кулаки. Арсю, когда он эти кулаки увидел, сразу занесло.
        — С отцом твоим видишь, что сделали? — зло закричал он. — Деревяшку бесчувственную сделали! Да я б их за это всех...
        Антон ничего не сказал. Ушел. А Карбас молчал, втянув голову в плечи, как будто опасался, что его сейчас ударят. И Арсе стало так тошно, что сразу море показалось по колено, и о матери он сейчас даже не вспомнил.
        — Собирайся, мезенский, вдвоем махнем, — сказал он отчаянно. Но «махнуть» им не пришлось.

4

        Бывший капитан Афанасий Григорьевич Громов не всегда сидел в своем палисаднике. Часто он подхватывался и шел на берег, постукивая палкой по деревянным тротуарам. За ним увязывался лохматый черно-белый песик непонятной породы — Шняка.
        На берегу старый капитан садился на какую-нибудь замшелую лодку и, опершись подбородком на палку, пристально смотрел на реку. Шняка лежал рядом, а иногда вскакивал и с визгливым лаем начинал носиться вдоль кромки берега, пугая плавающих чаек. Капитан грозил ему палкой, и пес снова укладывался у его ног. Так Громов сидел долго, выбирая каждый раз места, где людей было поменьше. Ужасно не любил он расспросов и жалких, как он выражался, разговоров. Димкина мама, Виктория Юрьевна, как-то спросила, что у него с ногами, так он прямо рявкнул на нее:
        — Поплавай с мое, погляжу, что с твоими копытами будет! — и он презрительно глянул на ее ноги. — Это тебе не польки плясать!
        — Извините, — робко сказала Виктория Юрьевна, — я хотела вам посоветовать...
        — А мне советы что рыбине крючок, — оборвал ее капитан и ушел, шкандыбая, в свой палисадник.
        — Ты уж на него сердца не держи, Юрьевна, — сказала Марфа Васильевна, — совсем он маленько умом тронулся, от моря отставши. Еще перед войной то было. А как война почалась, совсем...
        Она махнула рукой и ожесточенно стала вытирать и так чистый стол.
        Димка вышел из дому. Афанасий Григорьевич сидел на бревне, а рядом, конечно, валялся несуразный Шняка.
        — Топай сюда, салага. Посиди со стариком, — сказал капитан.
        Димка сел рядом. Громов выплюнул изжеванную махорочную цигарку и сразу же стал вертеть другую.
        — Что они, бабы, понимают, — пробурчал он, — а мне вот белухой* реветь хочется.
        Он закурил. Шняка в полусне щелкнул зубами, отгоняя мух. В палисаднике пахло свежей листвой, звучали на разные голоса тротуары под ногами редких прохожих. Капитан что-то говорил ворчливо, а Димка сидел как завороженный под этим еще не очень теплым северным солнцем и ничего не слышал. Очнулся он, когда Афанасий Григорьевич стукнул своей палкой по бревну.
        — А я им говорю: рано капитана Громова списывать! Капитан Громов уже тышшу годов морячит. Капитан Громов с самим Владимиром Алексанычем Русановым в двенадцатом годе на Новую Землю ходил, капитан Громов всю рыбацкую науку за подзатыльники да восемь пудов соленой рыбы прошел, когда зуйком* у купца Шкарятова спину гнул. Капитан Громов вкруг света три раза обогнул. Я море, как половицы в доме, знаю: судно в тумане веду, дак о камень не стукну, о коргу* не задену. Я с самим Павлином Виноградовым под Котласом на Двинской флотилии воевал, а вы меня на якорь?!
        «Какой он бывший — никакой он не бывший», — подумал Димка и сказал:
        — Вы еще поплаваете, Афанасий Григорьевич.
        — А что? Поплаваю! — сказал Громов, встал и неожиданно твердым шагом пошел к дому.
        Шняка вскочил и залаял дурным голосом. А капитанская палка так и осталась лежать у бревна.
        Димка немного повозился со Шнякой, и тут из дома вышел Афанасий Григорьевич. Он был в синем кителе, на груди «Знак Почета» и какая-то медаль, на голове фуражка с золотой «капустой». Глядя прямо перед собой, он пошагал к калитке. Подержался за нее, нахмурился и мрачно сказал:
        — Ты того, Димка... палку мне подай-ко. На случай всякий. — Он вначале скривился, а потом ухмыльнулся. — Может, долбануть кого-никого достанется.
        Отогнав Шняку, он громко прихлопнул за собой калитку и потопал по тротуару. Палку держал наперевес.
        ...В Управлении Тралфлота капитана Громова знали и приветствовали почтительно, однако просидеть в приемной пришлось долго — много у начальника было дел поважнее, чем обиды и заботы старого капитана. Все же он досидел.
        Начальник, крупный, плечистый, совсем еще молодой — каких-нибудь лет сорок, — уважительно вышел из-за заваленного бумагами стола и крепко пожал Афанасию Григорьевичу руку. «Ишь как пальцы-то ему скрючило, да и палка вот, — с сожалением подумал он, — а ведь какой капитан был!»
        Разговор был нелегкий и длинный. Начальник украдкой поглядывал на часы и начинал нервничать.
        — Ну, куда? Ну, куда я тебя пристрою, Афанасий Григорьевич? — в который раз повторял он. — В море тебе нельзя, сам понимаешь.
        — Мне нельзя? — рявкал Громов. — Миньке Батурину под семьдесят, а все плавает, старая шкаторина*.
        — Ну, нельзя тебе в море, — устало говорил начальник. — А на берегу у меня капитанских должностей нет. Ну, нет же, сам понимаешь...
        — А чихать мне на капитанскую должность! — сердился Громов. — Любую давай, лишь бы польза была. Не могу я сейчас небо коптить. Что у тебя, людей лишних навалом, что ли? Не хватает ведь людей-то?
        — Не хватает, — уныло соглашался начальник, — но...
        — Ты что на мою палку глядишь? — кричал Громов. — Вот она, моя палка, была и нету! — Он, взяв палку обеими руками за концы, хрястнул ею себя по колену. Хрястнул сильно, даже крякнул при этом, но палка не сломалась — только ногу себе отшиб. Он сморщился от боли, а потом с упрямой злостью швырнул палку в угол. — Вот она, моя палка, была и нету, — слегка задыхаясь, повторил он и сразу затих.
        — Ну, ладно, — вздохнув, сказал начальник, — ты, Григорьич, не переживай. Зайди через недельку — может, что и придумаю.
        — Через недельку... — проворчал Громов.
        Он опустил голову и задумался, глядя куда-то в стену. Потом встал и тяжело зашагал к двери.
        Начальник быстро пошел в угол, поднял суковатую палку и подал ее старику. Тот молча взял ее и вздохнул.
        — Ты не держи на меня сердце, Ванюша, — сказал он виновато. — Невмоготу мне, понимаешь. Может, хоть... сторожем куда?
        Начальник даже покраснел.
        — Сторожем?! Это тебя-то сторожем?! Такого капитана! — крикнул он и досадливо махнул рукой. — А-а...
        — Был капитан, да весь вышел, — горько сказал Громов.
        В это время зазвонил телефон — прямая «вертушка» из обкома партии. Покачивая головой, начальник сел за стол и взял трубку. Громов вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
        — Вас слушают, — сказал начальник. — Здравствуйте. Да, я.
        Потом он долго слушал, изредка говоря: «Да, понимаю», «Трудновато это», «Попробуем». А под конец он заговорил:
        — Что ж, дело-то, конечно, нелегкое, но стоящее. Судно найдем. С капитаном труднее, но, думаю, найдем и капитана. Начальника? Хм-м... Подумать надо. Может, тут лучше кого из учителей... Да, верно, там одни женщины в школах-то... — И вдруг озабоченное лицо его просветлело. — Начальника? Есть одна идея. Подошлю вам человека. Хороший человек. До свидания.

5

        В июле сорок первого года капитан Замятин заболел.
        Здесь, под Мурманском, враг застрял в скалах. На Карельском фронте ему только кое-где удалось перейти нашу границу. А дальше на юг до самого Черного моря он попер так, что об этом не хотелось и думать.
        И надо же в такое время заболеть! И болезнь какая-то дурацкая: слабость во всем теле, жар под сорок, всего ломает, и пить постоянно хочется. От всего этого, от мыслей, от которых никуда не уйдешь, и от чувства собственного бессилия на душе у капитана было неладно.
        — Долго еще валяться, матрас продавливать? — спросил он врача осипшим голосом.
        — Сколько надо, столько и пролежите, — рассердился врач. — Вы что думаете, ваша профессия даром вам дается? Вы же все время в воде, так сказать, в соленых брызгах океана. Да вы не волнуйтесь, все будет в порядке. Вот скоро эвакуируем вас...
        — Куда? — спросил Замятин.
        — Можно сказать, почти что домой, — успокоил врач, — в Архангельск.
        — А семья?
        — И семью, — ответил доктор.
        Замятину стало чуть легче: Мурманск, Архангельск — разницы почти нет. Свои места.
        — Я работать хочу, — сказал Замятин, — воевать хочу.
        — Будете, капитан, и работать и воевать, — сказал врач и, уже уходя, строго добавил: — Отдохнуть вам надо, отдохнуть. Чтобы работать и воевать!
        «Какой еще, к дьяволу, отдых!» — мрачно подумал капитан.
        ...В Архангельске Замятин поправился быстро. Хотел поправиться — и поправился. В госпитале выписали все необходимые документы, и он сразу пошел к своему начальству. Ноги были еще немного ватными, сердце стукало глухо и иногда вроде бы слегка опускалось куда-то, а в остальном все было в порядке, хоть сейчас на мостик. Павел Петрович шел по набережной, всматривался в Двину, поглядывал на небо. Знакомый плеск волны о берег, гудки судов, крики чаек — все это успокаивало, и он вспомнил свой РТ-57, свою «Смену», отличный траулер, на котором он плавал до войны, а вернее, до самой болезни. Вспоминал свою дружную команду и с тревогой думал: куда-то пошлют? Воевать хотелось до того, что даже скулы сводило, хотя и понимал, что без продовольствия, а значит, и без рыбы — не проживешь и не повоюешь. Кормить народ и его армию — это тоже, пожалуй, фронт.
        Поэтому, как к должному, отнесся он к тому, что ему после госпиталя в августе 1941 года приказали принять РТ-9, старушку «Зубатку». Это было его родное дело, а «Зубатка» почти такая же, как и «Смена», только разве чуток постарее, поизношеннее.
        И стал он плавать на «Зубатке». Перевозил рыбу, выловленную малыми судами, возил разные грузы по Беломорью и даже ходил на Мурман, делая не очень заметную, но нужную работу. И так продолжалось до мая 1942-го, когда Замятина вдруг вызвали в Управление.
        — Вам, товарищ Замятин, — сказал начальник, — боевое задание от областного комитета партии и обкома комсомола. «Зубатка» под вашим командованием пойдет в особый рейс.
        Начальник помолчал. Замятин тоже молчал, ждал, что дальше.
        — Возьмете на борт сто двадцать, а может, сто пятьдесят подростков... хм-м... ребят. Школьников и других...
        «Куда ж их, господи, уж неужели и отсюда эвакуируют...»
        — Нет, нет, Павел Петрович, — быстро сказал начальник, вроде бы поняв по лицу капитана, о чем тот подумал, — я вас ознакомлю с одним документом, и все станет ясно. Вы же знаете, что город голодает, что раненым в госпиталях нужна калорийная, повторяю, калорийная пища, что у нас в Архангельске тысячи эвакуированных детей и женщин, и их тоже надо кормить. Вы это знаете?
        Замятин наклонил голову.
        — Тогда слушайте, — сказал начальник и прочитал решение бюро Архангельского обкома комсомола. В нем говорилось об организации экспедиции школьников и студентов техникумов на острова Новой Земли для заготовки яиц кайры и тушек этой птицы, чтобы хоть как-то улучшить снабжение продуктами голодающего города.
        — Вот так, Павел Петрович, — кончив читать, сказал начальник, испытующе посмотрев на Замятина.
        «Что это он на меня так смотрит, — подумал капитан, — думает, не возьмусь?» Он нахмурился и сказал суховато:
        — Команду бы покрепче, что ли...
        — Значит, соглашаетесь? — Начальник, как показалось Замятину, облегченно вздохнул.
        Замятин пожал плечами — раз надо — значит, надо.
        — Вооружение? — спросил он.
        — Уточним. Но на многое не надейтесь.
        — Ясно. Пойдем сами или какая охрана будет?
        — Постараемся подсоединить вас к конвою*, но... — начальник осторожно посмотрел на Замятина. — Конвой-то из горла Белого моря пойдет на запад. А время не терпит, Павел Петрович...
        — Понимаю, — сказал капитан.
        — Официальный приказ получите днями, но ребята к вам прибывать начнут уже с той недели. Стоянка ваша и временное жилье для ребят — на фактории**. Готовьте «Зубатку» и вовлекайте мальчишек в работу — не так маяться будут.
_______________
        ** Так в Архангельске называли рыбный порт.

        — Как я только с этой братвой управлюсь?
        — У них свое начальство будет. Ваше дело только доставить их в Малые Кармакулы. Кстати, начальником экспедиции назначен капитан Громов. Знаете такого?
        — Афанасий Григорьевич? Не знаком, но слыхивал много. Это ладно!
        — С богом! — сказал начальник и засмеялся. — Я хотел сказать: семь футов под килем.
        — Так я и понял, — сказал Замятин.
        Он шел домой. Под его шагами скрипели доски тротуаров, шел он уверенно, слегка по-моряцки покачиваясь, прищурив свои прозрачные голубовато-серые глаза, и весь уже был там, на своей «Зубатке». Провести судно и в шхерах, и мимо кошек-мелей, и мимо камней, и в шторм, и в погоду — это он мог. В мирное время и в туман и в ледовых разводьях он мог бы дойти до Новой Земли чуть ли не с закрытыми глазами. Нюхом своим поморским, богатым своим опытом он привел бы судно туда, куда надо. Но это в мирное время, когда он знал, что рядом с ним настоящие моряки и грузом в трюмах будет рыба. А тут... а тут на борту сто пятьдесят мальчишек — где они там поместятся, право? Да и на море творится такое, что поневоле задумаешься: как без потерь доставить на место этот свой ценнейший «груз»? Легко сказать! Английские и американские транспорты с конвоями с трудом пробираются к нам на север. Мурманск как приемный порт отпал. Конвои идут на Архангельск. Идут под угрозой постоянной опасности. Немецкие подлодки адмирала Деница рыщут в Баренцовом море, прочесывая каждый квадрат. Гулом фашистских самолетов наполнено северное небо. А в норвежских шхерах где-то у Тронхейма притаились главные силы Северного немецкого флота, вся свора — линкоры «Тирпиц» и «Адмирал Шеер», торпедоносцы...
        Страха не было, была тревога и ответственность — ведь в самом деле, не рыбу повезешь, а людей, да каких там людей — детишек, ребятню, не на очень-то много и старше, чем двое самых дорогих, своих... И Замятин чуть-чуть сердился на начальство, которое поручило ему такую непростую работенку. Правда, и на себя сердился — за то, что он на начальство сердится.
        Неожиданно споткнувшись об отодравшуюся от тротуарного настила доску, Павел Петрович чертыхнулся про себя и почему-то успокоился. «Война, — подумал он, — война. Ну, да ладно, где лодья не рыщет, а у якоря будет».

        Замятина и Громова познакомили в кинотеатре «Эдиссон». Они стояли друг против друга: Громов — худощавый, жилистый, с сивыми прокуренными усами на морщинистом узком лице, и Замятин — похожий на циркового борца, с налитыми плечами и крупной, чуть начинающей лысеть головой, загорелый и обветренный. Незаметно приглядывались друг к другу.
        «Кряж, — думал Замятин, с уважением поглядывая на Громова, — настоящий кряж просмоленный и в море купанный».
        «Ну, прямо, скала, — решил про Замятина Громов, — с таким, пожалуй, не пропадешь».
        А вокруг них шумела, галдела, толкалась разношерстная толпа мальчишек — тех, кто хотел поехать на Новую Землю. Добровольцы. Они пришли сюда по зову городского комитета комсомола.
        — Ну, как, Павел Петрович? — немного растерянно спросил Громов и обвел рукой бурливую ораву.
        — Поглядим, — осторожно ответил Замятин.
        Потом они сидели рядом за покрытым красной скатертью столом на маленькой сцене, а с трибуны говорил с ребятами представитель горкома комсомола, совсем еще молодой, чубастый парень в полувоенной гимнастерке. Говорил он громко, напористо, задорно:
        — Ну-ка, скажите мне: разве нас, архангелогородцев, удивишь таким словом, как «экспедиция»?
        — Не-ет! Не удивишь! — отзывался зал.
        — Верно! — продолжал оратор. — Отсюда, с этих Двинских и Беломорских берегов, издавна уходили на своих лодьях и карбасах наши отцы, деды и прадеды. У самой Новой Земли, у Груманта*, в ледовом Карском море белели косые паруса поморских кочей*...
        — Красиво говорит, — наклонясь к Замятину, не то ворчливо, не то довольно сказал Громов.
        — Правильно говорит, — слегка улыбнувшись, ответил Замятин, — пусть помнят.
        — А я что? — пробурчал Громов.
        А представитель комсомола продолжал все так же горячо рассказывать о гордости и славе Архангельска. Перечислял названия кораблей, имена первооткрывателей и мореплавателей, а ребята из зала подсказывали ему все новые и новые имена.

        — Литке! — кричали из зала.
        — Русанов!
        — Седов! «Святой Фока»!
        — А папанинцы! Тоже отсюда вышли. Из Холмогор.
        И оратор радовался вместе с залом и с гордостью посматривал в президиум. Оттуда одобрительно кивали.
        — Смотри-ко, знают ведь, салаги, — удивленно шепнул Громов Замятину.
        Павел Петрович только кивнул, а Громов задумался. «Эх, какай я, к чертям морским, воспитатель? — думал старый капитан. — И не знаю же совсем салаг этих, как-то управлюсь?» Когда на набережной его догнала секретарь начальника и, ухватив за рукав, поволокла обратно в кабинет, он ждал всего чего угодно, только не того, что ему предложат пойти руководителем какой-то детской «яично-птичьей» экспедиции. Он и растерялся и рассердился поначалу, но потом поутих. Дело-то немалое, важное, а к тому же и морем запахло. Хмурясь уже больше для виду, он согласился. А теперь вот, когда глядел на эту, то галдящую, то напряженно-молчаливую, толпу ребятни, сидевшую в зале кинотеатра, сомнения стали снова одолевать его. Он посмотрел на Замятина. Тот сидел невозмутимый, спокойный. «И точно, скала», — подумал Афанасий Григорьевич, и ему стало чуть полегче. Он вдруг фыркнул в свои желто-сивые усы и тихо сказал Замятину:
        — И верно, «яично-птичья»... — Он кивнул в зал. — Только-только из яиц повылупливались.
        Замятин посмотрел на него, словно не понял, а потом суховато сказал:
        — Промысловая, Афанасий Григорьевич, промысловая. А по правде, так и военно-промысловая экспедиция.
        «Эк, как он меня, — с огорчением подумал Громов, — а и то верно, чего это я хиханьки да хаханьки, дело-то серьезное, и не на прогулку ребятишек везут». Он насупился и просидел до конца собрания молча.
        Заканчивая, представитель комсомола сказал:
        — Трудно вам придется, ребята. Очень трудно. Но что поделаешь — отцы и братья на фронте. Кому же, как не вам. И экспедиция, в которую мы вас посылаем, вернее, просим поехать, — это тоже фронт. Так?
        — Так! — хором ответил зал.
        Потом выступала учительница. Сказала, что сама будет добиваться чести пойти в эту экспедицию, а опыт у нее уже есть. Потом кричала какая-то девчонка: дескать, чем они, девчонки, хуже. А под конец объявили, что будет отбор: комиссии — медицинская и еще какая-то и, кроме того, ехать в экспедицию можно будет только с согласия родителей, учителей и общественных организаций.
        И тут поднялся такой гвалт, что у Афанасия Григорьевича заболели уши. «Нет, ну никакой я не воспитатель», — в который раз подумал он, пробираясь к выходу. Кто-то взял его за локоть. Замятин.
        — Выдюжим, Афанасий Григорьевич, — сказал Павел Петрович.
        — А как же, — ворчливо ответил Громов.
        — Пойдемте-ка на «Зубатку», поглядим, что и как.
        Громов обрадовался, но виду не подал.
        — Айда, — сказал он, — покумекаем, что про что.
        И оба капитана отправились на факторию.
        А шум в кинотеатре «Эдиссон» продолжался...
        «Только с согласия родителей, учителей и общественных организаций!» Только так. Комиссии там разные можно при умении и обойти, а вот родителей... Да каких родителей? Матерей. Почти у всех либо матери, либо бабки остались. С отцами проще было бы. Да где они, отцы?
        — Никуда не поедешь! — в сердцах сказала мать.
        — П-поеду! — крикнул Боря и стукнул кулаком по столу.
        Мать охнула и села на табуретку, а девчонки от удивления перестали плакать и, открыв рты, уставились на брата. И тогда заплакала Ольга Ивановна. Она плакала тихо, покачиваясь, большие натруженные руки ее чуть вздрагивали на коленях.
        Боря подошел к окну и уткнулся лбом в нагретое солнцем стекло.
        — Ма-ам, — с тоской сказал он, — ну, не н-надо, мам. Не могу я н-не ехать, понимаешь? Здесь-то меня на работу не берут, а поеду — и вам легче будет. Глядишь, я оттуда привезу что ни на есть...
        — Что ты привезешь, что привезешь-то... — всхлипывая и все так же покачиваясь, сказала мать. — Ну, какой ты промышленник? Слабенький ты, ма-аленький... — Она заплакала уже в голос и запричитала, как когда-то причитала над покойником бабка: — Погибнешь ты там, птаха малая, утопит тебя море студеное, да Бо-о-оренька, на кого же ты покинуть-то нас собираесси?..
        И, вторя ей, снова заревели Надька, Верка и Любка. Они сидели рядком на кровати и тоже начали качаться взад и вперед и размазывали по лицам грязными ручонками слезы и сопли.
        Борька посмотрел на них, растерялся, и стало ему нестерпимо жалко и мать и девчонок, и себя вдруг стало жалко. Он начал потихонечку всхлипывать и поскуливать, не замечая этого, а когда заметил, ужасно ему стало плохо. И, обругав себя последними словами, он сквозь зубы сказал:
        — Ладно, куда я от вас денусь...
        — Правда, Боренька? — робко сквозь слезы спросила мать.
        Борька только кивнул.
        — Ну, вот и ладно, вот и хорошо, мы и дома проживем, — быстро и уже радостно заговорила мать, вытерла слезы, встала, утерла концом передника носы девчонкам, прикрикнула на них и сразу захлопотала, забегала — спорая, веселая, добрая.
        Такой ее Борька давно не видел.
        Он снова уставился в окно, проклиная себя за слабость характера. Под окно подошел Зубатик, уселся, подмел мохнатым хвостом тротуар и поглядел на Борю, вывалив розовый язык. Борька с досады скорчил ему рожу. Зубатик склонил голову набок — удивился, потом тихонько тявкнул: айда, мол, на реку. «А, пошел ты!..» — подумал Боря и отвернулся от окна.
        Отец Антона лежал пластом, даже голову не мог повернуть, и тоскливо глядел в потолок. Он пришел в сознание еще в госпитале, и врачи долго осматривали его, потом долго совещались и все-таки наконец разрешили взять домой. Дома ему и вправду стало лучше, он уже все понимал и даже начал понемногу говорить, хотя язык еще ворочался с трудом, да и слова, видно, часто забывались.
        Антон исподтишка смотрел на такое знакомое, но казавшееся иногда чужим лицо с резкими скулами и заострившимся носом, смотрел на его когда-то могучее, ладное, а сейчас исхудавшее до крайности, неподвижное тело и жалел, жалел до того, что ни днем, ни ночью не находил себе покоя.
        И самым тяжелым было то, что он не знал, как помочь отцу. Мачеха, видно, знала. Когда Антон привел ее в госпиталь, она долго стояла, судорожно вцепившись в дверной косяк и не решаясь войти в палату. Потом зажмурилась и, как с обрыва в воду, ринулась к постели, упала на колени, но тут же вскочила, и лицо ее стало радостным и хлопотливо озабоченным. И таким оно оставалось все время.
        Она выговорила себе работу только в вечернюю и в ночную смены, а днем, когда Антон был в школе, не отходила от отца, успевая все делать и по дому и для него. А когда работала, с отцом оставался Антон.
        Отец не стонал, не жаловался, но Антон видел, как ему тяжело и как плохо от полной своей беспомощности. Он как мог старался отвлечь отца, рассказывал ему про школу, про город, читал газету и однажды рассказал про экспедицию. Отец сразу заволновался, что-то хотел сказать, но от волнения только мычал непонятное.
        — Не беспокойся, — сказал Антон. — Я никуда не поеду...
        — Из... из-за... меня? — выговорил отец.
        Антон растерялся, и отец, конечно, сразу же почувствовал эту его растерянность. Но тут пришла мачеха, и Антон быстро ушел в другую комнату. Сел на диван и зажал голову руками. Шагов мачехи он не расслышал. Она остановилась над ним и сказала мягко:
        — Не расстраивайся, Тоша. Поезжай, если хочешь. Я и сама управлюсь. — И она положила руку ему на плечо.
        «Сильно она переменилась, как отец вернулся, — подумал Антон, — вишь, даже Тошей называет...»
        — Нельзя же его одного оставлять, — сказал он, — да и вам одной с ним трудно будет.
        — Это верно, — вздохнула она и присела рядом. — Но отец-то хочет, чтоб ты ехал.
        — Я подумаю, — сказал Антон.
        На следующий день мачеха, придя с работы, весело сказала:
        — Ай молодец, как ты ладно все устроил-то! И девочка эта славная такая...
        — О чем вы, Нина Семеновна? — недоумевая спросил Антон. — Какая девочка?
        — Анечка, какая же еще, — сказала мачеха, лукаво посмеиваясь.
        — Анка?!
        — Да ты и вправду не знаешь? — удивилась Нина Семеновна.
        Тут Антон вспомнил, что Анка сегодня в школе на каждой перемене расспрашивала его о том, как дома, да как отец, да как они там управляются. Антон рассказал ей все как есть, сказал даже, что мачеха стала к нему с душой обращаться. Правда, при этом добавил:
        — Это она из-за отца...
        — Зря ты о ней так плохо думаешь, — серьезно сказала Аня, — она тебя любит. Только ты-то сам к ней не больно хорош.
        Антон обиделся: что она понимает, Анка? А она, оказывается, вон куда повернула...
        Нина Семеновна рассказала, как Аня подошла к ней на Поморской, проводила до самого дома и все уговаривала отпустить Антона на Новую Землю, сказала, что сама будет каждый день приходить к ним — посидеть с Сергеем Ивановичем, помочь по дому, да и другие девочки из класса тоже. И Нина Семеновна согласилась.
        — Я думала, что ты с ней так условился, — сказала она, — вот, думаю, как хорошо все устраивается...
        — Что хорошего-то? — резковато спросил Антон... — У нее самой да и у других девчонок своих забот хватает...
        Нина Семеновна задумалась.
        ...Антон шагал по улице, и разные мысли лезли ему в голову. Ишь ты, все заботятся, чтобы ему лучше было. А сам-то он что, маленький?! Со своими делами не управится? Сам не решит? И мачеха — ласковая такая, а сама небось думает: лишь бы не мешал, лишь бы убрался поскорее. И Анька еще со своими заботами! Он шел и накачивал себя. Где-то в глубине души понимал, что несправедлив, и, наверное, неправильно думает о людях, но ничего поделать с собой не мог: злая обида на судьбу, на войну, на мачеху, на Аню, на Арсю, который назвал его трусом, застилала глаза, и он разжигал ее в себе все больше и больше.
        Он крепко вколачивал каблуки в тротуар и даже думать стал в такт своим сердитым шагам: я им пока-жу тру-са, я им покажу за-бо-ты, я им по-ка-жу...
        В таком настроении он подошел к дому на проспекте Виноградова, где жила Аня. Форточка в окне ее комнаты была открыта, и Антон громко крикнул:
        — Аня! — И, когда она высунулась, позвал: — Выйди-ка.
        А дальше все пошло так, что и вспоминать не хочется. Он стоял против Ани и каким-то самому себе противным голосом кричал, что какого черта она сует нос не в свое дело, какого черта его все считают сопляком, какого черта лезут к нему в душу, какого черта обзывают его трусом, и вообще, какого черта?!
        Аня оторопело смотрела на него.
        — Дурак ты, Антон, — жестко сказала она, когда он наконец замолчал.
        — Ну и ладно! — сказал Антон и сжал зубы.
        Аня быстро ушла в дом.
        А когда он поздно вечером явился домой, мачеха сказала, чтобы он зашел к отцу.
        Отец лежал, как всегда, но глаза у него сейчас были суровыми.
        — В-вот что... — тихо и медленно выговорил он. — Ты... поедешь. Я... прика-зываю... Иди...
        Антон вышел. И если бы умел, то, наверное, заревел бы в голос.
        — Не беспокойся, — сказала мачеха, — мы обо всём договорились. Соседки будут забегать к отцу, и с работы тоже. Так что сдавай экзамены и поезжай.

        Арся вошел в класс уже после звонка. Почти сутки прорыбачил он с Карбасом на одном из островов и сегодня проспал.
        — Можно? — спросил он, остановившись в дверях.
        Людмила Сергеевна молча кивнула.
        Арся сел на свое место рядом с Борей-маленьким. Людмила Сергеевна почему-то рассказывала о Новой Земле, хотя по программе была Южная Америка.
        Боря сидел нахохленный и грустный.
        — Ты чего надутый такой? — тихо спросил Арся.
        — Да так, — вяло ответил Боря, — мать не пускает.
        — Куда?
        — Как куда? — удивился Боря. — В экспед-дицию же...
        — Какая еще экспедиция? — в свою очередь, удивился Арся.
        — Да ты что, не знаешь?! Весь город знает, а он... — возбужденным шепотом заговорил Боря. — Да ты в «Эдиссоне» был-то? — вдруг спохватился он.
        — Чего я там не видел? — сердито ответил Арся. — Говори: какая еще экспедиция?
        И Боря стал рассказывать про собрание в кинотеатре «Эдиссон», про то, как загудела, забурлила школа, про то, как хочется ему ехать, а мать не пускает. Людмила Сергеевна посмотрела в их сторону, но ничего не сказала, и Боря, горячась и волнуясь, все говорил и говорил, но Арся его уже не слышал.
        «Пожалуй, дело, — думал он, — все не за печкой сидеть. Да и на Новой Земле побывать интересно... Карбаса бы прихватить...»
        Настроение у Арси улучшилось, но тут же он вспомнил мать.
        ...Когда он пришел домой после затянувшейся рыбалки, мать сидела за столом, положив руки на скатерть. Арся посмотрел на эти руки, еще совсем недавно такие красивые, тонкие, белые, а сейчас какие-то землисто-серые, покрытые царапинами и ссадинами, усталые, и у него защемило сердце — ведь с самых первых дней войны она ушла из библиотеки и пошла работать на пилораму.
        — Где ты был? Где ты был? — только и спросила она, глядя на него такими тревожными глазами, что ему захотелось брякнуться на пол рядом с ней и уткнуться головой в ее колени, как иногда он делал маленьким. Но он не сделал этого. Постеснялся.
        — Не сердись, мама, — с трудом сказал он. Помолчал и, опустив голову, добавил: — Я большу не буду.
        Мать неожиданно рассмеялась.
        — Эх ты, первоклашка! — сказала она и, обняв, разлохматила ему волосы. И сразу же опять стала грустной.
        ...Вспомнив сейчас все это, Арся поморщился. Не отпустит она его, не отпустит. Ведь и от отца вестей нет, и он еще... И от этой мысли еще больше захотелось ему ехать, ну, не на фронт, так хотя бы на Новую Землю.
        На перемене он хотел подойти к Антону, но тот глянул отчужденно. «Все правильно, — подумал Арся, — что ему на меня, радоваться, что ли?» В коридоре его окружили ребята.
        — Поедешь, Арся? — спросил кто-то.
        Он хмуро посмотрел на мальчишек: все явно ждали его ответа.
        — Не знаю, — сказал он и, злясь на себя и на всех, буркнул: — Подумаешь, экспедиция...
        Он раздвинул замолчавших ребят и ушел. Никого не хотелось видеть. Дома за ужином он лениво ковырял вилкой еду и слушал последнюю сводку Информбюро. «На Керченском направлении после упорных боев наши войска отошли на новые позиции», — доносилось из черной тарелки репродуктора.
        Мать вздохнула и вдруг спросила:
        — Ты про экспедицию на Новую Землю слышал?
        — Ну, слышал, — нехотя ответил Арся.
        — Поедешь?
        Арся удивленно взглянул на нее. Мать смотрела куда-то в стену, и лицо у нее было спокойным, только чуть-чуть дрожали губы.
        — А как же ты, мама? — неуверенно спросил он.
        — Я? Ну что ж я, — сказала она, — а тебе, наверное, надо ехать... Я ведь понимаю. Если ты не поедешь, кто ж тогда поедет?
        И Арсе опять захотелось уткнуться головой в ее колени.

6

        После собрания в кинотеатре «Эдиссон» прошло уже два дня, а я все еще не знал, как сказать родителям, что тоже хочу ехать на Новую Землю.
        Я узнал об экспедиции раньше всех. В тот день, когда Афанасий Григорьевич так решительно ушел в полном параде и даже чуть не забыл свою палку, он вернулся только поздно вечером — веселый и торжественный.
        — Ну, мать, собирай в море, — сказал он Марфе Васильевне и ухмыльнулся в свои прокуренные усы.
        Марфа Васильевна всплеснула руками.
        — Да ты, старый, не проспался, что ли?
        — Помрем, дак выспимся! — лихо заявил капитан. — А теперь в море пойдем!
        — В како-тако еще море? — не на шутку рассердилась Марфа Васильевна. — Да кто тебя пустит-то?
        — Ну, кыш! — прикрикнул Афанасий Григорьевич. — Не то что пустят, а просили, даже уговаривали. Кое-кто, правда, возражал — дескать, здоровьишко не то, стар да болен, — а я как гр-р-рохнул кулаком по столу, чуть столешницу не проломил. Ну и все. Начальником экспедиции пойду. С такими вот, — он кивнул в мою сторону, — с салажатами.
        И он долго и подробно, с удовольствием рассказывал Марфе Васильевне и маме о том, что это за экспедиция. Хозяйка наша слушала молча, сурово поджав губы, мама тоже молчала и только тревожно посматривала на меня.
        Потом с беспокойством спросила:
        — Как же их посылают, таких... ребятишек? Это ведь опасно.
        — Насчет опасности ничего не скажу, — ответил Громов. — А насчет того, что молоды они, так ведь сейчас совсем салаги еще не такие дела делают. Да и какие они ребятишки — парни уже.
        Я слушал этот разговор в оба уха, и, когда Громов ушел к себе, я постучал к нему в комнату.
        — А можно мне с вами? — спросил я, остановившись в дверях, но тихо, чтобы мама не слышала.
        — А почему не можно? — спросил Громов. — Он посмотрел на меня, нахмурился и отрывисто бросил: — С родителями потолкуй, у нас на этот счет строго.
        А потом было то собрание в кинотеатре, и мне во что бы то ни стало захотелось попасть в экспедицию. Маму было жалко, а отца я, честно говоря, побаивался. Он и всегда-то был суров, а здесь, в Архангельске, совсем замкнулся. Да мы его почти и не видели, пропадал на работе. Иногда уезжал и не появлялся по нескольку дней. А когда приезжал, то был всегда очень усталым и еще мрачнее прежнего. Как будто его все время что-то грызло. Только иногда он слегка хлопал меня по плечу и говорил:
        — Держись. Сам видишь, как я занят. Будь матери опорой.
        Я говорил «да», и на этом наши разговоры кончались. Даже с мамой и то он говорил очень редко и мало. «Война, работа, он ведь ответственный...» — думал я, защищая себя от плохих мыслей. Они были, эти мысли. Например, мне иногда нехорошо думалось: вот он молодой еще, совсем здоровый, и дома. Ну, не совсем дома, не в Ленинграде, но ведь с нами, не на фронте, не там, откуда появляются такие, как отец Антона. Ну, конечно, трудится, наверно, очень нужные дела делает, но все это не то. Я понимал, что думаю о нем несправедливо, но думал так.
        И все же никуда не денешься — лучше поговорить вначале с ним, чем с мамой. Время уже не терпело: в школе вовсю составляли списки.
        Сегодня отец должен был прийти пораньше — так он сказал утром. Я сидел в палисаднике на бревнах, поджидая его. У моих ног яростно выкусывал блох Шняка.
        Захлопнув за собой калитку, отец козырнул мне мимоходом и ступил на крыльцо.
        — Папа, — тихо позвал я.
        — Что? — спокойно спросил он.
        — Мне с тобой надо поговорить, — сказал я тоже как можно спокойнее, хотя внутри у меня все дрожало.
        — Сию минуту?
        — Да, сейчас.
        Он, кажется, немного удивился, но сошел с крыльца и остановился надо мной.
        — Я слушаю, — сказал он.
        — Мама тебе кто? — спросил я, уставясь в землю.
        — Жена, — сказал он так, что мне сразу стало холодно.
        — А я тебе кто? — уже крикнул я так отчаянно, что Шняка вскочил и залаял.
        Ну, читал я в книгах: «Его лицо окаменело». Читал, а тут увидел: его лицо окаменело.
        — Сын, — сказал он медленно. — Это все, что ты хотел меня спросить?
        Я смотрел в землю, видел ту же траву, которую видел и позавчера и вчера, видел черные и белые пятна Шняки, видел даже цветы, но я ничего не видел. Я чувствовал, что словно скала надо мной нависла — вот она стоит и сейчас обрушится на меня...
        Шняка лаял остервенело и не то чтобы на отца, а в сторону, но коричневый собачий глаз косился именно на него. Отец, поморщившись, отодвинул пса ногой и сказал:
        — Ну, что ж, поговорим. — И присел рядом со мной на бревно. — Начинай.
        А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама — это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец — это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:
        — Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.
        — Но это же ужасно! — сказала мама.
        — Ужасно, — сказал отец. — Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.
        ...Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
        — Говори, — сказал отец.
        И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
        — Я еду на Новую Землю.
        — Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? — спросил он насмешливо.
        Я кивнул.
        — А почему тебе хочется ехать? — как-то подчеркнуто спросил он.
        — Ну-у... ребята наши едут и... вообще... Новая Земля.
        — «Ребята едут». «Новая Земля». — Он встал и сказал твердо: — Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
        — Только об этом, — сказал я.
        — Я не разрешаю, — повторил отец и ушел в дом.
        А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
        — Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? — спросил как-то вечером Громов, придя с «Зубатки».
        — Какой сундучок?
        — Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
        — Отец не отпускает, — сказал я.
        Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
        — А здорово хочется?
        — Да.
        Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
        — Хм-м, хочется, говоришь... Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
        — Выдюжу! — крикнул я. — В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
        — Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина... Дуй в кильватере. — И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
        Еще с порога он сказал маме:
        — Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
        Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
        — Что с тобой? — спросил он, взглянув на маму.
        — Ох, и слабонервные эти женщины, — сказал Афанасий Григорьевич. — Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
        — Никаких экспедиций, — резко сказал отец. — Куда он такой, доходяга, годится?
        — Выдержу! — сказал я.
        — Твое мнение, — сухо ответил отец, — в данном случае во внимание не принимается.
        Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
        — А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
        — А я тебе не подчиненный, — задиристо ответил капитан, — и нечего мне выговоры делать. Я же ему, — он ткнул в меня пальцем, — пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
        — Если вернется... — сказал отец.
        — Ну, не думал я, — медленно заговорил Громов, — не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два — как это «не вернется»?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
        — Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери — невосполнимы.
        — Как это «на грош»?! — багровея, закричал капитан. — Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные... А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
        — Пойдемте, поговорим, — сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
        Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
        ...Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый — Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
        — И что ты за неверя такой, Константин Николаич, — сказала она. — Знаешь, как у нас на поморье говорят-то? Море строит человека. Ране у нас отцы — рыбаки да кормщики — своих сынков с восьми годов в море брали. Вот и мой-то из таких. Сколько лет в зуйках ходил. И ничто, вишь какой, — она усмехнулась, — палку свою и то на погрыз псу отдал. А тоды, чо думашь, опасностев мене было? И твоему-то парню тож при деле хочется. Да и сыт он там будет, не то что на нашем пайке. А провожать нам, бабам, не привыкать стать.
        — Как же я тут одна останусь? — сказала мама.
        Отца передернуло.
        — Ты при муже, — строго сказала Марфа Васильевна. — И что это ты все «я» да «я»? А об ем, — она кивнула в мою сторону, — ты подумала? А что война идет, ты подумала? Я свою стару посудину и то отпускаю, вижу, как он тут мается...
        — Ах, не знаю я, ничего не знаю... — отчаянно сказала мама и отошла к окну.
        Наступило молчание. Потом вдруг мама робко сказала:
        — Может... может, пусть едет, а, Костя?
        Отец удивленно взглянул на нее.
        — Вот как? — спросил он, а потом жестко добавил: — Ну, что ж, если и мать... И если вы, капитан, берете на себя ответственность... — Он оборвал фразу и вышел из дому, крепко притворив за собой дверь.
        — Ответственность, ответственность, — раздраженно сказал Громов, — я ответственности не боюсь. — Он посмотрел на меня. — Только бог-то бог, а и сам не будь плох. Ежели медицина... — Он тоже оборвал себя и, сердито фыркая, ушел.
        ...Черт бы побрал эту медицину! Все как в воду глядели. Конечно, меня не пропустили: даже и смотреть не стали, как только узнали, что я недавно из Ленинграда. И сколько я там на комиссии ни клянчил, меня и слушать не стали — выпроводили. Хорошо еще, что в поликлинике были только чужие ребята: хоть не так стыдно.
        Видеть мне никого не хотелось, и я долго шлялся по улицам, злясь на себя и на всех. Остановился я только у Дома Советов на проспекте Виноградова. Там есть памятник, который называется Обелиск Севера. Хороший памятник. На возвышении, опершись спиной на обелиск, стоит широкоплечий бородатый красивый мужик в свитере, в высоких меховых сапогах — унтах — и в шапке с длинными до пояса ушами. А за ним олень с огромными рогами, и мужчина этот положил оленю руку на загривок, как хозяин. Отличный мужик, настоящий покоритель Севера...
        Почему они меня даже не осмотрели? Что я, хуже или слабее Морошки, что ли?
        Ладно! Ирка, помню, мне говорила, что у меня маловато воли, а вместо воли — настырность, которая часто к добру не приводит. Приводит или не приводит — начихать. Куда надо приведет. Считай, Соколов, полдела сделано: худо-бедно, а родители согласились. А медицина... Ну, что ж, медицина? И я пошел искать Антона. Пришла мне в голову одна идейка — проще пареной репы...
        Антона я нашел, но до этого на Поморской вдруг увидел одного из тех парней, которые отобрали у меня хлеб. Как его... Баланда, что ли, губошлеп этот. Он шагал неторопливо, вразвалочку и не оборачивался. Ему явно нечего было делать, и он то останавливался у пустых витрин магазинов, то нагибался и поднимал с тротуара недокуренную кем-то папиросу, доставал жестяную коробочку и, растирая папиросу пальцами, высыпал туда табак. А иногда он лениво гнал перед собой пустую консервную банку из-под тушенки. Веселился, как мог. И я начал красться за ним.
        У самого спуска к плашкоутному мосту через речку Кузнечиху Баланда остановил английского, а может, американского — тогда я их еще не очень разбирал — матроса. У морячка был лихой вид, и на плече у него висел похожий на ведро серый брезентовый мешок. Я спрятался за угол и оттуда изредка высовывал голову. Не знаю, что бы я стал делать, но Баланду мне упустить не хотелось. А он, отчаянно жестикулируя, пытался о чем-то договориться с матросом. Тот широко улыбался и непонимающе разводил руками. Потом, словно о чем-то догадавшись, полез в карман и, достав пачку сигарет, протянул ее Баланде. Тот заулыбался и похлопал высоченную верзилу по плечу. Моряк еще раз осклабился, козырнул и, посвистывая, направился в мою сторону. Я вышел из своего укрытия и пошел к Баланде. И тут я заметил, что перед ним — откуда он только появился? — стоит Антон и что-то сердито говорит. Я подошел к ним.
        — Ну, вот и нашли твоего «дружка», — сказал Антон, усмехаясь. — Этот?
        — Этот, — сказал я.
        И только тогда Баланда посмотрел на меня, и мне показалось, что он испугался: Антон был выше его на полголовы, да еще и я тут. Впрочем, тут же нахальная улыбочка растянула его толстые губы.
        — Этот дружок? — спросил он. — Да я его впервой вижу.
        — Врет он, — сказал я.
        — Знаю, — сказал Антон и помахал пальцем перед носом Баланды. — Смотри, если еще раз о таком узнаю... И вот что, гони-ка сюда сигареты.
        Он быстро вырвал из рук Баланды пачку, на которой были изображены пирамиды и верблюд.
        — Двое на одного, да? — злобно заныл Баланда. — Ладно, длинный, попомнишь...
        И, не оглядываясь, он пошел к мосту.
        — Зачем ты у него сигареты взял? — спросил я, потому что это мне не очень понравилось.
        Антон посмотрел вдоль улицы — там еще маячила высокая фигура матроса.
        — Айда! Еще догоним, — сказал Антон и быстро зашагал.
        Моряка мы догнали, когда он уже сворачивал к набережной. Антон придержал его за локоть и молча протянул ему пачку сигарет. Моряк удивленно посмотрел на него, улыбнулся и отрицательно замотал головой.
        — Ноу, ноу, — сказал он. — Ит'с май презент. — И он ладонью отодвинул Антонову руку.
        Антон настойчиво совал ему пачку, а тот так же настойчиво двигал ее обратно.
        — Он говорит, что это подарок, — объяснил я. Как-никак, в школе, в Ленинграде, учил английский.
        — Скажи ему, что мы не курим, — мрачно сказал Антон, — и в подарках не нуждаемся.
        — Уи... дон'т... смок, — с затруднением выговорил я — дальше этого мои познания в английском уже не шли.
        Тогда моряк быстро сказал:
        — О'кей, фор йор фазер... твой папа. — Он достал из кармана вторую пачку и протянул мне: — Энд фор... твой папа.
        Антон взял обе пачки и быстро сунул их в мешок моряка.
        Матрос пожал плечами, лицо его стало серьезным.
        — Союз-ник, — сказал он, слегка ударив себя кулаком в грудь. — Уи ар фрейндз... друг. — Он снял мешок с плеча, порылся в нем и достал оттуда большой складной матросский нож и протянул его Антону. — На... памьять... — сказал он и опять улыбнулся.
        Антон взял нож, повертел его в руках, рассматривая, потом вздохнул, порылся в карманах и достал свой знаменитый из шести предметов перочинный нож и протянул его моряку. Ножу этому завидовали все мальчишки класса.
        Моряк восторженно поцокал языком.
        — О-о! — сказал он. — Ит'с вери гуд найф. Карош! — И он протянул нам свою огромную лапищу.
        Мы разошлись.
        — Союзнички, — проворчал Антон.
        — Чего ты на него уж так? — спросил я. — Хороший же парень.
        — Все они хорошие, — ворчливо сказал Антон, — а второй фронт открыть не могут...
        — А он-то тут при чем? — сказал я. — Ты об этом Черчиллю скажи.
        Антон фыркнул.
        — И сказал бы!
        — Ты ему телеграмму дай. Он за тобой линкор пришлет с боевым охранением. Так, мол, и так, господин Антон, хочу с вами побеседовать насчет второго фронта...
        Антон не выдержал, засмеялся.
        — Да нет, он, может, и ничего парень, матросик этот. Только, если честно сказать, мы тут всякого навидались. Разные они. Этот ничего, а другие... — Он зло сплюнул и замолчал.
        Некоторое время мы шли, думая каждый о своем, а потом он спросил:
        — Ну, как у тебя? Был на медкомиссии?
        — Выручай, Антон, — сказал я.
        Он посмотрел вопросительно.
        — Не пропустила меня комиссия! Да они меня даже и не смотрели...
        — Думаешь, если бы посмотрели, так пропустили бы? — спросил Антон.
        На этот вопрос мне отвечать не хотелось.
        — Они меня наверняка не запомнили, — сказал я, — сколько перед ними ребят-то прошло. Так вот я и подумал... Что, если не я пойду, а кто поздоровее.
        — Чего-то я не пойму, — сказал Антон, — под твоей фамилией, что ли?
        — Ну да!
        Антон внимательно и серьезно посмотрел на меня.
        — Так ты что... обмануть хочешь?
        — Ну, как ты не понимаешь, — нетерпеливо сказал я, — какой же это обман! У нас из блокадного Ленинграда ребят на фронт брали, и я ведь не спрятаться хочу. Я со всеми хочу! Надо мне, понимаешь, надо!
        — «Надо», — проворчал Антон, — понимаю, что надо. Только помню я, как ты тогда на песке валялся, — это раз. А два — не пойдет это, потому обман, — повторил он упрямо.
        Обида и злость подступила у меня к самому горлу.
        — Я думал, ты — товарищ, а ты...
        И я повернулся, чтобы уйти.
        — А как хочешь, так и думай, — сказал Антон мне вслед. — Мой совет — с Громовым потолкуй.
        В самом мрачном настроении я пришел домой.
        Афанасий Григорьевич, как обычно, сидел на бревнышках. Я подсел к нему. Пожалуй, прав Антон: уж если кто и сможет помочь, так это Громов. Я долго не решался начать и молчал. Он раза два глянул на меня из-под лохматых бровей и сказал:
        — Ну, давай выкладывай: чего стряслось? Вижу ведь — ерзаешь, как на угольях.
        Я рассказал ему про медицинскую комиссию, рассказал с обидой и даже злостью.
        — Значит, и смотреть не захотели? — переспросил он. — Ну, а чем я-то тут полезен буду?
        — Вас уважают, — сказал я.
        — Меня-то уважают, а вот тебя уважат ли?
        — Да я уже совсем окреп, Афанасий Григорьевич...
        Громов покачал головой, потом встал и велел встать мне.
        — Слышь-ко, подними это бревнышко за комелек, — чуть насмешливо сказал он. — Ежели на пять вершков от земли оторвешь, — значит, пойду за тебя хлопотать, ежели нет, — ну, тогда не взыщи.
        Я посмотрел на бревнышко. Еще недели три назад и небольшой чемодан я тащил чуть не волоком... Ну, давай, собери всю свою настырность, Соколов-питерский. Я наклонился и взялся за конец этого проклятого бревна. Ладони у меня сразу вспотели, а по спине поползли мурашки.
        Вначале я примерился и так, чтобы не заметил Громов, попробовал хоть чуть приподнять комель. Ого! Но, черт возьми, он оторвался! Тогда я подсобрал все мои силенки, крякнул и поднял конец бревна до своих колен. Ноги дрожали, глаза лезли на лоб и пот катился градом по лицу, но я держал, держал, торжествуя и гордясь собой.
        — Бросай, — сказал капитан ворчливо, — на самолюбии больше выехал, ну да это тоже неплохо. Ладно, уговорил.
        Комиссия долго и придирчиво осматривала, обстукивала, обслушивала меня, и наконец самый главный врач сказал:
        — Что ж, могло бы быть и хуже. В общем-то ты вполне здоров, а силы в твоем возрасте довольно быстро восстанавливаются. Но имей в виду, что, если бы не капитан Громов, мы бы еще оч-чень подумали. Он сказал, что за тебя отвечает, так смотри не подведи ни его, ни нас. Езжай в свою экспедицию, моряк — с печки бряк.
        Эх! И спасибо же вам, капитан Громов.

7

        В конце мая капитану Замятину был вручен приказ от базы Управления рыбной промышленности — так теперь назывался Тралфлот. В приказе говорилось о том, что «капитану РТ-9» «Зубатка» после переоборудования первого большого трюма под жилье и бытовые помещения, ремонта главной машины и вспомогательных двигателей взять полностью в бункера уголь, часть снабжения экспедиции, получить по нормам продукты, принять на борт 140 подростков — участников яично-птичьей экспедиции на Новую Землю. Оформить портовые документы и 5 июля 1942 года выйти в район формирования каравана, следующего с торговыми грузами по своему назначению. Там взять на буксир парусное судно «Азимут» и комбинированное парусно-моторное судно «Авангард». Следовать с караваном до горла Белого моря, после чего идти самостоятельно до становища Малые Кармакулы на Новой Земле».
        С первых чисел июня на факторию начали прибывать участники экспедиции, а когда кончились экзамены в школах, почти все сто сорок мальчишек были уже на месте. Временно, до окончательного оборудования судна, их размещали в бараках, но кто хотел, мог уходить ночевать домой.
        Павел Петрович любил детей, особенно мальчишек — как-никак, у самого подрастали двое, — но тут, поглядывая на эту шумную, беспокойную ораву, он даже немного растерялся.
        — Как-то управимся с ними? — спросил он Громова.
        — Ничо, Павел Петрович, не в таких переделках бывали. Управимся! — бодро ответил Громов, хотя и сам-то был явно «не в своей тарелке». — Ты вот что, капитан, давай занимайся своими делами, ремонтом и прочим, а с этими я уж сам. Перво-наперво надо их делом занять, утихомирятся маленько.
        Замятин сочувственно покачал головой.
        — А ты не сомневайся, — запальчиво сказал Громов, — шелковые будут. Да у меня и подмога кой-какая есть: боцмана опытного прислали, а завтра и комиссар должен прийти. Сдюжим.
        Для начала Громов вместе с боцманом Семенычем — огромным бородатым мужиком в брезентовой робе и с вечной трубкой под носом — собрал всю свою буйную команду на причале.
        — Значит, так, — строго начал он, — кто думает, что он сюда прохлаждаться али скакать, как козел, пришел, тот пусть сразу отчаливает. Ясно?
        Поднялся такой гвалт, что у Афанасия Григорьевича заложило уши и он только поднял руку. Но тут же за его спиной будто гудок прогудел — это подал свой голос Семеныч.
        — Тихо-о-о! — протрубил он, и ребята в изумлении сразу замолчали.
        — Орать-то вы бойки, а вот как в работе? — продолжал Громов.
        — А мы работы не боимся, — с опаской поглядывая на боцмана, сказал крепкий, рослый паренек, Саня Пустошный.
        — Что делать-то надо? — спросил Антон Корабельников.
        — Это другой разговор, — весело сказал Афанасий Григорьевич. — Работы — выше головы, и сделать ее надо быстро. Кто топором, пилой, рубанком орудовать может? Ну, ну! Не галдеть! Подними руки.
        Руки потянули вверх почти все.
        — Молодцы, только так много не надо. Боцман отберет человек двадцать. С ним пойдете трюм оборудовать. Другие плотники со мной пойдут — в бараке надо кухню и столовую временную наладить: с послезавтра питаться будете здесь — экспедиционный паек вам назначен. Другие, кто поздоровее, на подноску материала пойдут. И остальным найдется работа — будете на фактории пока помогать, им тоже руки нужны. Вот пока что и все. Сейчас отдыхайте, а завтра с утра и приступим.
        Следующим утром боцман Семеныч вооружил свою бригаду инструментом и повел ее в главный рыбный трюм. Здесь было темновато, сыро и сильно пахло рыбой.
        — Ф-фу, — брезгливо сказал кто-то, — рыбищей воняет.
        — И здесь еще жить! — поддержал его другой.
        — А они думали, тут аромат магнолий будет! — насмешливо сказал черноволосый парнишка с хитрыми, веселыми глазами.
        — Каких еще ман...голий? — спросил Колька Карбас.
        — «Ах, аро-омата цвэ-э-тущей магнолии мне-е не забыть, не-е за-абыть никогда», — пропел парнишка тонким голосом.
        Это было неожиданно, и все засмеялись.
        — Ты кто такой? — улыбаясь, спросил парня Антон.
        — Славка. Славка Крижевский, — сказал парень и гордо добавил: — С Одессы.
        — Одесса-мама, — сказал Арся.
        — Точненько! Она самая, — обрадовался Славка и протянул Арсе руку. — Уй-уй, — заверещал он, — этот полярный медведь чуть не сломал мне мои музыкальные пальчики. Вы все тут такие?
        — Кончай веселье, — загудел боцман.

        — Дядечка, — не унимался Славка, — а вы нас в море не покидаете?
        — Рази на наживку тресковую, — ухмыльнулся Семеныч, — на язык-то ты востер...
        — Товарищ боцман, — уже серьезно сказал Славка, — мне моя любимая бабушка говорила: если вы не очень любите, когда посуда пахнет рыбой, ее надо мыть только холодной водой.
        — А это правильно, — воодушевился боцман, — значит, будем мыть трюм забортной водой, раз ктой-то такой чувствительный.
        Нельзя сказать, что мытье трюма было веселой работенкой, но все же под шуточки и песенки одессита Славки ее сделали за день.
        На следующий день на палубе уже громоздилась куча бревен и досок, и под началом того же Семеныча ребята начали строить в трюме трехъярусные нары.
        Димка Соколов, который вспомнил, что когда-то в школе делал табуретки, тоже был здесь. Но одно дело стругать на удобном верстаке легким и острым рубанком небольшой брусок, другое — стоя на коленях, шваркать здоровенным плотницким стругом по лежащей на палубе большущей суковатой доске. Рубанок спотыкался о сучки, стружка забивалась внутрь, и ее чуть не каждую минуту приходилось выковыривать, спина ныла, и соленый пот щипал глаза. Стиснув зубы, Димка продолжал мучиться, яростно чертыхаясь про себя. Рубанок вдруг соскочил с очередного сучка и поехал по доске, а Димка шлепнулся носом вниз, и тут же услышал чей-то сиплый смех. Встав на колени, он увидел Баланду. Тот, лениво развалившись, лежал на палубе в тени от ходовой рубки.
        «А этот еще как здесь оказался?» — с удивлением подумал Димка.
        — Чо, питерский, это тебе не за маменькин подол держаться, — осклабясь, сказал Баланда.
        «Зараза!» — ругнулся про себя Димка, но ничего не сказал и снова с остервенением схватил рубанок. Баланда захихикал, но тут же замолчал: над ним стоял Антон.
        — Ты лучше, чем хиханьки строить, взял бы да показал, как надо, — хмуро сказал он.
        — А что? — с вызовом спросил Баланда. — Думаешь, не могу?
        — Трепло ты, — сказал Антон спокойно.
        — Я — трепло?! — Баланда вскочил с палубы, подошел к Димке и выхватил у него рубанок.
        Потом он упер доску в кнехт и начал стругать ее не с того конца, с которого стругал Димка, а с другого. Рубанок быстро бегал взад-вперед, светлая широкая стружка, шурша, скатывалась на палубу. Баланда поработал недолго, но в том месте, где он стругал, доска была ровной и блестящей. Он звонко хлопнул ладонью по ее поверхности и встал с колен.
        Димка тоже потрогал доску и посмотрел на Баланду с завистью и уважением.
        — То-то! — хвастливо сказал Баланда. — Ты ее, доску-то, против шерсти ковырял, а ее по слоям надо. Салага.
        — Ты и топором так умеешь? — спросил Антон.
        — Умею, — тем же тоном ответил Баланда, — а чо?
        — Айда в трюм. Там стойки надо рубить. Покажешь.
        — Показать? Это можно, — снисходительно сказал Баланда и, небрежно загребая ногами, пошел к люку.
        — Слушай, а как он-то здесь оказался? — спросил Димка Антона.
        — Мало ты еще понимаешь, Соколов, — непонятно ответил Антон и тоже отправился в трюм.
        Димка со злостью пнул ногой доску. Постояв немного, он снова взялся за рубанок, и дело, как ни странно, пошло веселее.
        На другой день перед началом работы Громов привел на «Зубатку» комиссара.
        — Гляди-ите, что делается, — удивленно протянул Морошкин, — это же Людмила!
        — И верно, Людмила Сергеевна! — весело крикнул Саня Пустошный.
        — Баба в море, — презрительно сказал Баланда, — добра не жди.
        — А ты что, всю жизнь в море провел? — насмешливо спросил Антон. — Женщины сейчас на траловом флоте на равных с мужиками рыбку ловят, это ты слышал?
        — Слышали, — вступил Шкерт, он тоже был здесь. — Так то рыбку, а тут комиссар.
        — В гражданскую войну женщины матросскими отрядами командовали, — сказал Димка. — «Оптимистическую трагедию» читал?
        — Как же! Читал он... — засмеялся Арся.
        — Ты, Гиков, язык-то укороти, — угрожающе сказал Баланда.
        Арся прищурился.
        — Ладно, — сказал Антон, — читал не читал, не в этом дело. А человек она стоящий.
        — «Стоящий»... — проворчал Баланда. — А все равно...
        — Вот и будет вам в море тра-ге-дия, — добавил Шкерт.
        — А ты что, Антон, ее знаешь, что ли? — спросил Славка.
        — Так это ж наша учительница, — ответил Антон.
        — А-а-а, — сказал Шкерт и засмеялся, — тогда все ясно-понятно. Видел, Васёк. Они тут все свои.
        Баланда мрачно хмыкнул, и они со Шкертом сошли с «Зубатки». Ребята молча смотрели им вслед. За учительницу было обидно, и очень хотелось, чтобы она не подкачала, — они-то знали ее хорошо, а ведь большинство совсем не знало.
        Кто действительно был рад приходу Людмилы Сергеевны, так это Громов. Он крутился с утра чуть не до ночи, а дела накатывались как снежный ком. Жилье, питание, всякие документы, хлопоты о снаряжении для экспедиции, переговоры с начальством, успокаивающие беседы с матерями и бабками, которые повадились в любое свободное время ходить на факторию проведать своих «чадушек», да еще и за самими этими «чадушками» — глаз да глаз нужен. Словом, бывали у Афанасия Григорьевича минуты, когда он и сам не рад был, что ввязался в это хлопотное дело.
        — Ну, товарищ комиссар, Людмила Сергеевна, я уж на тебя работенки навалю, уж не обессудь, — сразу же заявил Громов.
        — Давайте, Афанасий Григорьевич, не стесняйтесь, — весело сказала учительница. — Сделаем так: вы сейчас занимайтесь только хозяйством, а я с ребятишками буду.
        — Ну, вы с меня полдела сняли, — обрадовался Громов.
        Над комингсами* люка группа ребят заканчивала небольшую надстройку, что-то вроде двускатной крыши. На нее надо было уложить застекленные рамы, и тогда в трюме будет светло.
        — Кто умеет вставлять стекла? — спросила Людмила Сергеевна.
        За спинами ребят раздался знакомый голос:
        — Я ум-мею.
        Мальчишки, удивленные, обернулись: перед ними стоял Боря-маленький.
        — Борька?!
        — Ты как здесь?
        — С нами едешь?
        — П-пока не знаю, — уклончиво ответил Боря, — п-пока помогать буду... Можно, Людмила Сергеевна?
        — Конечно, — ответила Людмила Сергеевна, улыбаясь.
        И в это время из трюма раздался остервенелый вопль Баланды:
        — А катись-ка ты со своими советами...
        — Ты чего?! — заорал Антон, наклонившись над люком. — Сдурел?
        — А чего!.. — крикнул Баланда, задрав голову. — Ежели этот скелет торчать тут будет, я его еще и не туда пошлю. И тебя вместе с ним.
        Людмила Сергеевна решительно спустилась в трюм. Антон и Арся спустились следом.
        — В чем дело, Баландин? — строго спросила она.
        — Да этот вон, — Васька мотнул головой в сторону Карбаса, — крутой, говорит, трап ведем. Лезть ему, вишь, вниз неудобно будет, костыли свои сломает...
        — А может, он дело говорит, — сказал Антон.
        — Саня, — крикнула Людмила Сергеевна наверх, — или кто-нибудь там еще, позовите Семеныча.
        Боцман спустился в трюм. Осмотрел почти уже готовый трап, проверил крепление, подумал и сказал:
        — Крутовато, конечно, но переделывать не будем. Больше места в кубрике будет. — И он поднялся на палубу.
        — Видал, — сказал Баланда и толкнул Карбаса в грудь. — Кишка соленая... — И он опять выругался.
        Арся сильно двинул его локтем в бок, а Людмила Сергеевна медленно подняла руку и вдруг влепила Ваське звонкую пощечину. Баланда дернулся, и толстогубый рот его почему-то растянулся в глупой ухмылке. Ребята растерялись.
        — А что, так всегда теперь будет? — ехидно спросил Шкерт.
        — Да, — сердито сказала Людмила Сергеевна, — за мат буду давать пощечины. Не как комиссар, а как женщина. — И она вдруг сморщилась и с досадой покачала головой.
        Мальчишки ошеломленно переглянулись. А Васька вроде и не удивился и не обиделся.
        — Все одно я прав оказался, — пробурчал он.
        — Ну и объяснил бы по-человечески, — сказала Людмила Сергеевна.
        — А он по-человечески не умеет, — насмешливо сказал Арся, — у него воспитания такая...
        — Схлопочешь... — хмуро сказал Баланда.
        — Сейчас или завтра? — осведомился Арся.
        Баланда промолчал.
        После обеда ребята лежали на берегу. Рядом с Димкой блаженно валялся Шняка. Он повадился ходить по пятам за Громовым, а когда тот уходил по начальству, оставался с Димкой.
        — А чо, — лениво сказал Баланда, — на «американку» спорю: кто под той баржой проплывет и назад вернетси? — И он показал на стоящую на якоре метрах в пятистах от берега баржу.
        Сперва все молчали, потом Арся цыкнул зубом и сказал в небо:
        — Как был дурной, так дурной и остался.
        Баланда встал и начал не спеша раздеваться. Уже голый, стоя по колени в воде, он повернулся и, усмехнувшись, сказал:
        — Зашлабило, да?
        — Вернись, губошлеп! — сердито крикнул Антон. — Глупость делаешь.
        — Зашлабило... — Баланда засмеялся и вошел дальше в воду.
        Тогда вскочил Карбас. Он быстро стянул с себя штаны, рубашку и побежал к воде.
        — Утонешь, зараза! — заорал он Баланде. — Я сплаваю!
        Баланда распустил губы и захохотал.
        — А ну, давай, мезенский, давай, — сказал он, — буль-буль...
        Димка дернул Арсю за рукав:
        — Чего они, с ума посходили?
        — Дрейфанул? — засмеялся Арся. — Да они до Груманта доплывут, лежи.
        Антон, как был в брюках, подошел к Кольке и Баланде и дернул с силой их за плечи.
        — А ну, на берег! — резко сказал он. — Герои!
        Карбас виновато посмотрел на него и, как цапля, переступая длинными ногами, вышел из воды. Баланда сплюнул сквозь зубы, выдернул плечо из Антоновой руки и нырнул. Антон тряхнул головой и снова улегся на прежнее место.
        — Ничего не будет, — сказал он, — как нерпа, жирный.
        Баланда плыл к барже размашистыми саженками. Течение сносило его, но он упорно двигался вперед. Один раз даже оглянулся и помахал рукой.
        — Доплывет, лихоберка несчастная, — сокрушенно сказал Карбас.
        — Доплывет, — помолчав, сказал Антон.
        — И под баржу, рыбий глаз, поднырнет, — добавил Арся.
        — И вернется, и «американку» потребует, — сказал Шкерт, которого здесь вроде бы раньше и не было.
        — Так они же не спорили, — удивился Димка.
        — Как это «не спорили», — засмеялся Шкерт. — А чего ты тогда в воду полез, Карбасище?
        — Ладно уж, — уныло сказал Карбас, — считай, спорили.
        — Ух, и г-глупый ты, Коля, — огорченно сказал Боря-маленький, — такой д-длинный-д-длинный, а такой г-глупый-глупый. Он н-на тебя теперь верхом сядет и п-поедет. Ты хоть з-знаешь, что это за спор такой, «ам-мериканка»?
        — Не-е, — протянул Карбас.
        — Три вопроса, три желания, — объяснил Морошка. — Что захочет, спросит, а ты отвечай. Что захочет, потребует, а ты исполняй. Понял?
        — «Американка» дело серьезное, не отвертишься, — задумчиво сказал Славка. — Вот у меня одна девчонка, еще до войны это было, «американку» выиграла. Ну и натерпелся ж я! Вся Одесса с меня смеялась... Вспомнить страшно.
        Баланда уже доплыл до баржи. С берега он был еле виден. Все встали. Антон сложил руки рупором и закричал:
        — Не ныряй! Слышишь? Не ны-ряй! Верим!
        И все хором стали кричать: «Не ныряй, не ныряй! Давай назад!..» Истошно лаял Шняка. Шкерт молчал и ухмылялся.
        Было непонятно, услышал Баланда или нет, только он махнул рукой и нырнул. Все замолчали, а когда из-за кормы показалась его круглая башка, облегченно вздохнули: вынырнул.
        — Ну, — сказал Антон, — приплывет, я ему врежу!
        Баланда приплыл. Он еле вылез на берег — синий, дрожащий — и тяжело плюхнулся на землю. Подошел Шняка и почтительно лизнул его плечо, потом стал лизать волосы. Антон пожал плечами и отошел. Васька лежал ничком и трудно, с присвистом дышал. Потом поднял лицо, все в песке, и, стуча зубами, спросил:
        — Што, выкусили?
        Ему никто не ответил. Да и что было отвечать — сплавал ведь, ничего не скажешь.
        Шкерт улегся рядышком с ним и что-то такое нашептывал. Баланда оживился и сел.
        — Эй ты, мезенский... — Он поманил Кольку рукой. — Ползи сюда, дело есть.
        Карбас послушно подошел к нему и опустился рядом. Но, услышав то, что сказал ему Баланда, он отшатнулся и вскочил.
        — Ты чего?! — заорал он. — Да я... да ты...
        — Что ты ему сказал? — громко спросил Антон.
        — Ась? — переспросил Баланда.
        — Говори: что ты ему приказал? — повторил Антон и посмотрел на Кольку. Тот открыл рот, но Баланда крикнул яростно:
        — А ну, молчи!
        Колька захлопнул рот и опять уселся, обхватив колени.
        — Великолепно, — невозмутимо сказал Славка-одессит, — один приказ уже выполнен.
        — Ты што, ты што, — зашипел Баланда, — какой еще приказ?
        — Молчать ты ему велел? — сказал Славка. — Он и молчит. Твой приказ выполняет. Чи так, чи не так?
        — Так, — сказал Арся, и все с уважением посмотрели на Славку.
        Баланда совсем рассвирепел. Он сжал кулаки и хотел вскочить, но Шкерт уложил его обратно, засмеялся и показал глазами в сторону фактории. Оттуда шла к ребятам Людмила Сергеевна.
        — Пущай так, — сказал Баланда, — пущай, я добрый. То первое отменяю, слышь ты, Карбас? За мной три вопросика и два приказика. За мной не пропадет. Хы!

        К концу июня по обоим бортам главного трюма были выстроены трехъярусные нары. Между ними стоял длинный деревянный выструганный до блеска стол, а по бокам его — скамьи. В носовой части трюма за перегородкой — камбуз, кухня для экспедиции. У команды «Зубатки» был свой камбуз.
        В один из последних дней месяца на судно пришла комиссия: два моряка и один — в полувоенной форме, представитель горкома комсомола. Они долго ходили по всем помещениям вместе с Замятиным и Громовым, расспрашивали их, придирчиво осматривали каждую мелочь. Потом парень из горкома поговорил с Людмилой Сергеевной, комиссаром.
        После ухода комиссии капитан Замятин приказал всем участникам экспедиции собраться на пристани.
        — С завтрашнего дня все поселяются на судне, — объявил он. — Предупредите дома — все отпуска запрещены. В крайнем случае — с разрешения начальника экспедиции или комиссара.
        Третьего июля около восьми утра по «Зубатке» разнеслась четкая и громкая команда:
        — По местам стоять. Отдать швартовы! Малый вперед!

8

        Мы с Арсей стояли на полубаке и смотрели по сторонам. Малым ходом «Зубатка» шла по широкой, играющей солнечными бликами Двине. Уходили назад строения лесозавода, стихал визг и грохот пилорам, проплывали мимо похожие на домики штабели досок, выстроившиеся аккуратными «проспектами». Слева по берегу виднелась сплошная линия портовых причалов и пирсов с могучими портальными кранами и стоящими у стенок судами. Посреди Двины на широком рейде застыли толстобокие американские транспорты «либерти» и «виктории». Обгоняли «Зубатку» катера и моторки. Носились вокруг крикливые чайки.
        Ребята толпились на палубе, облепили борта, а кто-то даже забрался на ванты.
        Но уже минут через пятнадцать «Зубатка» бросила якорь напротив пристани Холодильника, чуть ли не у самого центра города.
        — Внимание! — громко крикнул с ходового мостика Замятин. — Видите вон эти два судна? — И он показал на стоявшие неподалеку два корабля. Они были деревянными, двухмачтовыми и, видимо, когда-то ходили под парусами — два старичка, одним словом.
        — Так вот, — продолжал Павел Петрович, — тот вон «Азимут», а другой — «Авангард», и оба они пойдут с нами до самой Новой Земли. Пойдут с грузами для нашей экспедиции — промысловикам много чего нужно. Кое-кого из вас туда переселим, сами видите: на «Зубатке» места маловато. «Авангард» — судно моторно-парусное, пойдет своим ходом за нами. «Азимут» вроде баржи. Его «Зубатка» потянет на ваере, буксире то есть...
        — Эту галошу еще на буксире тянуть... — раздался чей-то громкий голос.
        — Это не галоша! — строго сказал капитан. — Это заслуженное судно. И вообще, зарубите на своих носах: любой корабль уважать надо. Так-то, товарищи промышленники. И трудностей бояться нечего, на то мы с вами и поморы.
        — А тут и черноморцы, и балтийцы имеются, — крикнул Славка-одессит, — шо они, слабаки, да?
        — Это кто там? — улыбнувшись, спросил Замятин.
        — Ну я, так шо? — Славка выступил вперед.
        — А ну, топай сюда, — сказал капитан.
        Славка бегом поднялся на полубак.
        — Севастополь? — спросил Замятин.
        — Одесса, — гордо ответил Славка.
        — Молодцом. А балтийцы где?
        Арся подтолкнул меня, и я тоже поднялся к Замятину.
        — Питер? — спросил он и заглянул мне в глаза.
        Я кивнул, и мне Павел Петрович тоже крепко пожал руку. Тут на полубак поднялась Людмила Сергеевна, подошла к Замятину и что-то тихо сказала ему.
        — Вот как?! — удивился капитан. — Наш комиссар говорит, что тут и с Тихого океана есть?
        — Есть, — басом ответил невысокий коренастый парнишка.
        — Ты-то как в наши края попал? — спросил Замятин.
        — До фронта не дотопал, — смущенно ответил парень.
        — Считай, почти дотопал, — сказала Людмила Сергеевна.
        — А я мезенской! — тонким голосом крикнул вдруг Карбас.
        От хохота парившие над «Зубаткой» чайки испуганно взмыли вверх и переполошенно закричали на разные голоса.
        — Ну, ты свой, — отсмеявшись, сказал Павел Петрович и уже серьезно добавил: — И все здесь свои, понятно? Так вот, морячки-промышленники, есть боевая задача: помочь грузить эти вот коробочки. — Он кивнул в сторону «Азимута» и «Авангарда». — Теперь слово вам скажет начальник экспедиции товарищ Громов.
        Вперед выступил Афанасий Григорьевич.
        — Надо вас всех разбить на четыре бригады, — сказал он, — так будете работать и на островах. Мы тут посовещались с комиссаром и решили вот что: вы друг друга знаете лучше, чем мы вас. Поэтому пусть будет кто с кем хочет. Первая бригада собирается здесь, на полубаке*, вторая — по правому борту, третья — на корме, четвертая — по левому борту. Ну, а кто не знает, в какую бригаду податься, тех мы с комиссаром сами распределим. А теперь спокойненько, без суматохи... — Тут он повысил голос и скомандовал: — Раз-зойдись!
        Суматохи, конечно, было хоть отбавляй.
        — Айда на корму! — крикнул Антон.
        И я, не раздумывая, пошел за ним, а следом — Витя Морошкин и Саня Пустошный, ленивой походочкой направился на корму Арся и, конечно, Карбас, присоединились к нам Славка-одессит и тот тихоокеанский парень.
        Посовещавшись между собой, притопали Баланда и Шкерт. Пришли еще несколько незнакомых ребят.
        Потом на корме появился боцман Семеныч. Мы услышали его густой, как пароходный гудок, голос:
        — Наговорились? Досыта?
        — Не, — ответил Славка, — еще второй фронт не обсудили...
        — Вона... президенты, — сказал Семеныч. — Счас другое обсуждать будем. Мне помощник нужон перво-наперво, чтобы порядок блюсти, значит. Вот и выбирайте.
        Все, как по команде, уставились на Антона. Я поднял руку, но ничего не успел сказать; вперед выступил Шкерт и быстро сказал:
        — Мезенского давайте. Вот его, Кольку.
        Карбас оторопело посмотрел на Шкерта, на Семеныча, на нас.
        — Пошто меня-то? — спросил он. — Какой из меня команду... командующий... командир, тоись?
        — А шо, — сказал Славка, — генерал!
        — Адмирал, — поправил тихоокеанский парень.
        — Ваше благородие, — сказал я.
        — Его превосходительство, — добавил Витька Морошкин.
        — Ты того! — вдруг взвился Карбас. — За превосходительство и по ряхе промыслить недолго.
        Ребята хохотали, и только Антон и Арся молчали. Я посмотрел на них и тоже перестал смеяться. «Чепуха получается», — подумал я. Ничего я не имел против Кольки, но предложил его Шкерт, и что-то здесь было не то...
        — Почему его назвал? — спросил боцман у Шкерта.
        — Он море пошибче нашего знает, — лениво сказал Баланда. — Небось с батькой да братаном не раз на промысел хаживал. Хаживал? — спросил он у Кольки.
        — Ну, хаживал, дак...
        — А Тошка не хаживал? — спросил Саня Пустошный.
        — От Соломбалы до Мудьюга, ну, может, до Соловков еще, — презрительно возразил Баланда, — не дале. Так, что ль, Корабел?
        Антон молчал. Карбас растерянно крутил головой: направо — налево. Ребята шумели, словно прорвалось что-то.
        — Ко-ончай базар! — загудел боцман. И когда все смолкли, добавил уже потише: — Раз промышлял, дак он и будет у вас бригадиром. Пока. А там поглядим.
        — Дак я... — забубнил было Колька.
        — И никаких таких «дак»! — отрезал Семеныч. — Чтоб его, как меня, слушать, ясно? Через час начнем «Азимут» грузить, — добавил он и пошел враскачку, топая сапожищами.
        Ребята стали расходиться. На корме остались мы с Арсей и Антон. Он делал вид, что ничего не случилось, но ему было явно не по себе.
        — Не горюй, Тошка, — сказал Арся. — Карбасище — он ничего парень, а если нужно, все поможем.
        — А я и не горюю, — сухо сказал Антон. Он стоял, опершись локтями на фальшборт, и смотрел на пенистый след от винта. — Нужно мне это командирство, как рыбе зонтик.
        — Почему Баланда и Шкерт Кольку выдвинули? — спросил я.
        — Ты не понял? — снисходительно спросил Арся. — А я так точно знаю почему.
        — А мне наплевать, — сказал Антон.
        — Не гордись, паря, — усмехнулся Арся, — не только в тебе дело. Эти обормоты Кольку под себя подмять хотят.
        — Ну-у... — недоверчиво сказал Антон.
        — Вот тебе и «ну-у», — передразнил Арся. — Баланда у Кольки «американку» выиграл? Выиграл. Или забыли? Три вопросика, два приказика.
        — Вот гады! — крикнул Антон. — От этих все можно ждать. Ну, а другие-то что?
        — Не сердись, Антон, — серьезно сказал Арся, — но ты сам себя выдал. Хотелось тебе в командирах ходить? Хотелось.
        Антон отвернулся и промолчал.
        — И вот еще что, — продолжал Арся, — ты не больно-то удивляйся, что тебя не выбрали. Вроде и правильно ты все делаешь, а... свысока, что ли. Вроде ты у нас самый умный да самый смелый... да ты на меня волком-то не гляди, я, может, никогда с тобой об этом говорить не буду. Не нравится ребятам, когда круто берешь...
        — А ну вас! — сердито сказал Антон и отвернулся.
        — Нет уж, — жестко сказал Арся, — ты дослушай. Вот ты сейчас злой, как... так ты уж сдержись, никому не показывай. Это мы с Димкой тебя просим. А с этими... управимся. Так, питерский?
        Я кивнул.
        ...Через час началась погрузка. Карбас был как пришибленный и так виновато поглядывал на Антона, что тот не выдержал и сказал громко, чтобы слышали все:
        — Ты дурака не валяй, выбрали — значит, дело делай и не горюй, если что — поможем.
        Он хлопнул Кольку по плечу, а мы с Арсей переглянулись. Карбас сразу повеселел и стал покрикивать на ребят, но и сам от работы не отлынивал — таскал побольше всех.
        Грузили на «Азимут» соль в мешках, целые бочки и клепку — выгнутые дощечки, из которых бочки собираются; грузили пустые ящики и доски для ящиков; грузили тюки — большие, но не тяжелые: боцман сказал, что в них стружка, чтобы перекладывать ею птичьи яйца; таскали брезентовые солдатские палатки и просто куски брезента, корзины, продовольствие, инструменты...
        Не знаю, как ребята, но я с трудом поднимал тяжести, ноги дрожали, в глазах мелькали черные точки. Только я скорее дал бы разорвать себя на части, чем признался бы кому-нибудь в этом. Потом без ног валился на койку и засыпал намертво, без снов.
        Как-то вечером на причал пришла мама. После того как я совсем перебрался на «Зубатку», мне было очень трудно с ней — такая она была грустная и встревоженная.
        Она хотела поцеловать меня, но на причале стояли ребята, мне почему-то стало стыдно, и я отстранился. Мама смутилась, на глазах у нее появились слезы, и тогда я плюнул на свой дурацкий стыд, сам обнял ее и поцеловал.
        — Ну, что ты, мама, в самом деле... — пробормотал я.
        — Не обращай внимания, — виновато сказала мама, — это я так... А знаешь, я на работу поступила.
        — Да? — обрадовался я и подумал о том, что теперь она не будет часами стоять у окна и глядеть в одну точку. — А куда?
        — В Управление порта, машинисткой, — ответила мама.
        — Машинисткой? — удивился я. В Ленинграде мама преподавала историческую грамматику в университете. Кому теперь нужна была историческая грамматика?
        — А что? Я очень даже неплохо печатаю, — с гордостью сказала мама.
        Тут я наконец догадался спросить, как она себя чувствует.
        — Ничего, — коротко ответила она. — А от папы тебе привет. Он сказал, чтобы ты берег себя...
        Уверен, что ничего подобного отец не говорил. В те немногие вечера, что я бывал дома, я его не видел, и на факторию он тоже ни разу не приходил. Это было обидно, но я сказал только: «Спасибо, и пусть не беспокоится».
        Мы помолчали, потом она спросила:
        — Ну, как ты здесь? Трудно?
        — Нормально, — ответил я.
        — А как кормят?
        — Паек экспедиционный.
        — А мальчики хорошие?
        — Отличные.
        — Ну, это хорошо.
        Мы опять замолчали. Не клеился как-то разговор. Потом мама встрепенулась, открыла свою сумочку и достала сложенное треугольником письмо.
        — Боже мой, — сказала она, — чуть самого главного не забыла: тебе письмо. От Ирочки... Но странно — не из Ленинграда, а из какой-то деревни.
        Я сунул письмо в карман и охрипшим голосом сказал:
        — Потом прочту.
        — Хорошо, — сказала мама.
        Заладила она: «хорошо» да «хорошо». Мы еще немного поговорили о том, о сем, а в общем-то почти ни о чем, и на прощание она спросила дрогнувшим голосом:
        — Когда отходите?
        — Не знаю.
        — А проводить-то можно будет?
        — Наверно, — ответил я. Сегодня утром всезнающий Славка рассказывал, будто слышал, как спорили насчет проводов Громов и Людмила Сергеевна. Громов был против — дескать, слез не оберешься, а кому они нужны эти слезы, расстройство одно и нарушение дисциплины. Людмила Сергеевна возражала, говорила, что это жестоко — не дать матерям попрощаться. К чему они пришли, Славка уже не слышал.
        Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:
        — Эй, Соколов, давай в шлюпку!
        — Иди, Дима, — сказала мама.
        Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На «Зубатке» я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова — на деревню дедушке: «Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы». И совсем непонятный обратный адрес: «Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. «Госплемрассадник». Н. П. Петраковой, для Ирины».
        Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка... Но почему какой-то «Госплемрассадник»? Вологодская область — это совсем недалеко от Архангельска... Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:
        «Здравствуй, Дим!
        Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали «Педагогическую поэму» Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? «Не пищать!» И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не «запищать». Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?
        И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.
        Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать — не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.
        И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я — нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
        Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
        Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира».
        Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк — я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит... значит, ей здорово плохо.
        Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. «Не пищать!» Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
        Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, — это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко...
        Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
        — Еще не уехали, а ты письма строчишь.
        — Уйди, — сказал я.
        — Ты что? — уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
        Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
        — Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
        Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
        — Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И — не пищать!
        Он хлопнул меня по плечу и ушел.
        Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо...
        Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. «Ходим, ходим, — говорила Аня, — и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем...» И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое «здрасте!» и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
        Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
        — Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями — на одной вафле написано «Антон», а на другой... Как зовут эту чю-ю-дачку?
        Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
        — Ты чего не в свои дела лезешь?
        — Скажи-ка! — удивился Славка. — Тут, оказывается, чувства.
        — Дурак ты, Одесса-мама, — сердито сказал Арся, — умный, а дурак.
        Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
        — Ты бы хоть узнал, спросил: что дома, как...
        — А ты что, — сказал Антон, — туда... к нам ходишь?
        — Хожу, — сказала Аня, — и буду ходить.
        — Как отец-то? — спросил Антон.
        — Лежит, — ответила Аня, — все по-прежнему. А это вот тебе Нина Семеновна передала.
        Она протянула Антону сверток.
        — Отнесешь обратно, — угрюмо сказал Антон. — Не нужны мне ее заботы.
        — Что-о?! — крикнула Аня. — Ну, знаешь... А еще... Антон Корабельников у нас самый сильный, Антон Корабельников у нас самый справедливый, Антон... — Она вдруг махнула рукой и пошла с причала.
        Антон рванулся, будто хотел побежать за ней, но сразу остановился. Исподлобья оглядел нас всех — ребята делали вид, что ничего не слышали, ничего не заметили.
        — Суется куда не надо! — громко и с каким-то фальшивым задором сказал он Арсе.
        — Го-ордый, — нехорошо усмехнувшись, сказал Арся, — смотри, как бы эта гордость тебе боком не вышла.
        — А ну вас, — тихо сказал Антон и снова ухватился за мешок с солью.
        Работу закончили в этот день поздно. Усталые, сидели мы с Арсей на ящиках у гакоборта* и молчали. К причалу подошла синяя «эмка», пофырчала немного и остановилась. Из нее неловко, боком вылез здоровенный командир-моряк, обошел машину, открыл и придержал дверцу. Вначале вышел мужчина в штатском, а за ним легко почти выпрыгнул на доски пристани другой моряк — невысокий, плотный, с круглым розовым лицом и небольшими рыжеватыми усиками. Я сразу заметил на рукавах его синего кителя широкие золотые шевроны. «Ого, шишка!» — подумал я и тут же увидел на груди у него Золотую Звезду на красной ленточке. Герой! У меня даже сердце екнуло — не так часто живого Героя Советского Союза увидишь. И лицо его показалось мне ужасно знакомым.
        — Кто это? — спросил я Арсю и толкнул его локтем, потому что он смотрел в другую сторону.
        Арся нехотя повернул голову и вдруг вскочил и вытянулся, словно по стойке «смирно».
        — Это же Папанин, — сказал он. — Папанин Иван Дмитриевич...
        Как же я его не узнал?! Я ведь знал, что он здесь, в Архангельске. И папа мне много рассказывал о нем, и дома у нас — в Ленинграде — была большая фотография всех четырех героев Северного полюса. Но наверно, тысячи фотографий, которые печатались в газетах и журналах, наверно, даже кинохроника — это одно, а живой человек, которого видишь вот так, рядом, — это совсем другое.
        Я вспомнил, как несколько лет назад в весенний ледоход по Неве плыла довольно большая льдина. На ней стояла палатка из серого одеяла, и бегала смешная кудлатая собачонка, и четыре пацана гордо размахивали красным флагом. Конечно, речная милиция быстро сняла их с этой «дрейфующей льдины». Спросили, как их зовут. Самый маленький сказал: «Папанин!», самый высокий ответил, что он — Кренкель, а двое других, конечно, были Федоров и Ширшов. Ну, а собака, само собой, — пес Веселый... Тогда, в тридцать седьмом году, в папанинцев играли так же, как и в Чапаева, даже на Кавказе играли... А я вдруг не узнал самого Папанина.
        — Ты его знаешь? — спросил я у Арси.
        — А кто ж его не знает! — ответил Арся. — Он у нас такими делами заворачивает. И Архангельский порт он переделал, железную дорогу почти на сорок километров проложил — от Экономии до Исакогорки, переправу через Двину наладил. А мост плашкоутный у Исакогорки видел? Дорогу так и зовут — папанинская... если хочешь, то и наша экспедиция без него никуда бы...
        К машине подошли Громов и Людмила Сергеевна. Потом вместе с нашим комиссаром Папанин поднялся на «Зубатку».
        — Ну что, промышленники, — сказал Папанин, оглядывая нас веселыми глазами, — накормите Архангельск?
        — Накормим, товарищ Папанин! Не беспокойтесь!
        — А я и не беспокоюсь. — Иван Дмитриевич обернулся к подошедшему Громову и добавил: — Какие же они салаги, Афанасий Григорьевич? Орлы они, альбатросы, а не салаги. С такими — горы своротить можно. Ну, успеха вам! Как уполномоченный Государственного Комитета Обороны даю добро вашей экспедиции!
        Мы закричали «ура».
        Папанин козырнул и направился к трапу. «Эмка», фыркнув голубоватым дымком, ушла с причала...
        А 5 июля на ходовом мостике «Зубатки» установили два пулемета Дегтярева. Мы с уважением поглядывали на строгие вороненые стволы с конусообразными глушителями. Теперь наша «Зубатка» не просто старенький траулер, а почти что военный корабль.
        Людмила Сергеевна собрала всю экспедицию на главной палубе. Всегда улыбчивая и веселая, в этот день она была очень серьезной.
        — Вчера в сводке Информбюро было сказано, что третьего июля... — Она замолчала, потом, откашлявшись, тихо продолжала: — Наши войска оставили Севастополь.
        Кто-то ахнул, что-то чертыхнулся, и сразу же наступила тишина, и пронзительный плачущий крик чаек стал каким-то особенно тревожным. Ребята, которые сидели или лежали на палубе, встали. И так стояли молча, опустив головы. Молчала и Людмила Сергеевна.
        — Восемь месяцев! Восемь месяцев держались... — сказал Славка.
        — Эхма... — протянул кто-то за его спиной.
        — Что будет-то? — спросил тоскливо стоящий рядом со мной паренек.
        — Ну! — свирепо закричал Баланда, и все удивленно повернулись к нему. — Заныли: «Что будет, что делать...» А все равно накладем им по... — Он глянул на Людмилу Сергеевну и осекся.
        Людмила Сергеевна тряхнула своими короткими, светлыми волосами и сказала:
        — Грубовато, конечно, но по существу. Обязательно... накладем, Вася! Я не буду произносить речей. Вы сами все понимаете. От нас требуется сейчас только одно: выполнить свой долг. И пусть наше дело не на поле боя, но делать его мы должны хорошо. Это будет та доля, которую мы внесем в победу... Будет трудно, очень трудно...
        — Подумаешь, яйца птичьи собирать... — это сказал Шкерт.
        — Заткнись, рачьи твои глаза! — закричал Колька Карбас и стал протискиваться к Шкерту.
        — Прекратить! Немедленно! — властно крикнула учительница.
        Колька остановился. Наш комиссар обвела всех взглядом.
        — Есть еще, кто так думает?
        Наверное, многие из нас считали, что настоящее наше место на фронте, а не в птично-яичной, но не об этом надо было думать. Раз посылают нас, — значит, больше некому. Значит, мы можем здесь принести сейчас самую большую пользу. Это сказал за всех нас Антон.
        Вечером ко мне подошел Баланда. В руках у него был сверток в газетной бумаге.
        — На вот, — сказал он.
        — Что это? — удивился я.
        — Что, что... — хмуро сказал Баланда. — Хлеб, вот что.
        — Какой хлеб?
        — Какой, какой... будто не помнишь. — Он отвел глаза. — Бери, говорят!..
        И, сунув мне в руку сверток, быстро ушел.
        Арся и Антон сидели на трапе, ведущем в ходовой мостик. Я подошел к ним.
        — Понимаете, сам отдал... — сказал я.
        — Сам! — насмешливо произнес Антон. — Ну-ну...

        Утром начались ЧП. Какой-то малорослый парнишка залез на ванты и, не удержавшись, шлепнулся оттуда на палубу. Хорошо, что залез невысоко и с внутренней стороны, хоть в воду не упал, только одно место себе отбил. Стоявший рядом Баланда сплюнул на палубу.
        — Морячки, — сказал он презрительно и тут же получил легкий подзатыльник от Арси.
        — А сам? — спросил Арся. — Какой же ты моряк, если на палубу плюешь?
        — Ну ты, — зашипел Баланда, — руками-то не размахивай. А то могу и плюхнуть.
        — Подотри, — твердо сказал Арся.
        — Еще чего! — сказал Васька угрожающе. — Память у тебя, Гиков, короткая. Могу и напомнить кой-чего.
        — За себя я сам и отвечу, — сказал Арся и повторил тем же тоном: — Подотри!
        — А пшел ты! — зло сказал Баланда и повернулся спиной.
        Тогда Арся взял его за шиворот, резко бросил на колени, пригнул к настилу и ткнул носом прямо в плевок. Баланда барахтался и ругался, но высвободиться не мог. Когда Арся отпустил его, он поднялся с колен и сжал кулаки. Толстые губы его дрожали, и взгляд был такой, что Арся даже немного отстранился.
        — Ну, сейчас будет... — сказал кто-то.
        Но в это время за спинами ребят раздался хмурый голос Громова:
        — Гиков! Ко мне в каюту.
        Все оглянулись и увидели медленно уходящего Афанасия Григорьевича.
        — Вот сейчас будет! — злорадно сказал Шкерт.
        Баланда покосился на него и молча полез в трюм. Арся отправился за капитаном. Вышел он минут через пять мрачный.
        — Где Васька? — спросил он.
        — Это который Баланда? — сказал Славка. — В кубрик пошел.
        Я тоже хотел сунуться за Арсей в кубрик, но Антон дернул меня за ногу и посадил рядом с собой.
        — Сиди, — сказал он, но сам встал и спустился в трюм.
        Минут через десять оттуда выскочил Саня Пустошный и рассказал о том, как Антон говорил насчет морских порядков, дисциплины и прочего, Арся просил прощения, а Баланда, как проклятущий, молчал. Потом скривился и сказал:
        — Лады, Корабел, на тебя не серчаю. И тебя, Гиков, прощаю... покеда. Сочтемся как-нибудь.
        А через час вообще произошли чудеса.
        Антон, Арся, Саня Пустошный и я, пристроившись возле пустого ящика, играли в домино. Тут же на кнехтах сидели Морошкин и Славка. Играли мы почти молча, только громко стучали костяшками. Потом появился Коля Карбас и встал за спиной Арси. Когда кончили партию, Колька наклонился к Арсе и что-то сказал ему. Они отошли на несколько шагов, и тут Карбас взял Арсю левой рукой за плечо, повернул к себе, постоял так немного, а потом, широко размахнувшись правой рукой, со всей силы дал Арсе по уху. Тот упал — рука у Коли была как оглобля.
        От изумления все вскочили. Арся лежал на палубе и снизу вверх смотрел на Кольку. Тот стоял, нескладный, тощий, опустив руки, и челюсть у него тряслась. Никто ничего не успел сказать, как он, схватившись за голову, бросился вдоль борта на корму и сел на кнехт.
        — Скандал в благородном семействе, — сказал Славка.
        — С ума он сошел, что ли? — оторопело спросил Саня.
        Арся поднялся, помотал головой, потер ухо и, ни слова не говоря, пошел к Карбасу.
        — Гиков, стой! — крикнул Антон и побежал за ним.
        Он догнал его уже на корме и схватил за плечи. Арся вырвался, толкнув Антона в грудь.
        — Эй, на корме! — раздался с мостика строгий окрик капитана Замятина. — Отставить!
        Арся остановился. Он стоял над Карбасом и молча смотрел на него. Потом повернулся и ушел. Карбас сидел все так же, обхватив голову руками.
        — Ты что, сдурел?! — заорал я, подбегая к нему.
        Колька сморщился, словно собирался заплакать, и еще ниже опустил голову.
        — Да за такие дела...
        — Оставь, — прервал меня Антон, — пусть посидит, подумает. Тут не с ним, а опять с этой сволочью говорить надо.
        — С кем? — спросил я.
        — Не понял? Баландино это дело. «Американочку» помнишь?
        — Да что он за человек такой? — с недоумением спросил я. — Хлеб вот отдал, а потом...
        — Гнида он, а не человек, — сказал Славка. — У нас в Одессе таких...
        — У нас в Одессе да у нас в Питере, — сказал вдруг Морошкин, — чего форсите? А у нас — в Архангельске...
        — Не о том говоришь, Морошка, — сказал Саня, — таких, как Баланда, всюду учить надо. И мезенского, тютю этого, тоже поучить бы не мешало...
        — Так он же «американку» исполнял, — сказал Витя.
        — А если бы тот ему... Людмиле бы съездить велел или с мачты спрыгнуть? — спросил Антон.
        — Ну, ты уж того... — неуверенно сказал Витька. — У Васьки знаешь жизнь какая? Отец в тюрьме сидит, а мать... э-э, даже говорить-то не хочется...
        — Да наплевать, — сердито сказал Арся, — пусть наш бригадир теперь сам почухается. Только помните: от этого Баланды вы еще все нахлебаетесь.
        — Мы? — спросил Витька. — А ты?
        — Ну, — сказал Арся спокойно, — на меня он как сядет, так и слезет, вместе с прихлебателем своим, Шкертом этим...
        — Поганое самое в том, — сказал Саня, — что, если у нас сейчас такое начинается, что же дальше-то будет?
        — То-то, — задумчиво сказал Антон.
        ...На следующее утро, 7 июля, «Зубатка», дав три протяжных прощальных гудка, снялась с якоря и медленно пошла по двинскому фарватеру, таща за собой на ваере «Азимут». За ним своим ходом шел «Авангард».
        Перед отходом на причал пришли родные, знакомые ребята и девчонки. Секретарь горкома комсомола сказал несколько слов, пожелал удачного промысла и передал привет от Папанина.
        День стоял тихий и солнечный. Мимо по правому борту тихо проплывал город. Вот проводил нас бронзовый Петр Первый, стоящий на набережной, вот уже остался позади Гостиный двор, потом прошли исток реки Кузнечихи, и сразу послышался лязг железа, перестук пневматических молотков, заблестели яркие даже при солнце огоньки электросварки — судоремонтный завод «Красная кузница», а за ним начались небольшие, кое-где осевшие в землю по окна первого этажа дома знаменитой Соломбалы — старинного поселка корабелов, моряков, рыбаков.
        Ребята почти все столпились у правого борта, некоторые висели на вантах, и капитан Замятин поглядывал озабоченно — «Зубатка» накренилась на правую сторону. Когда кончились домишки Соломбалы, он все-таки не выдержал и скомандовал:
        — Всем отойти от бортов!
        Мальчишки нехотя разошлись кто куда, но многие так и остались у бортов, только некоторые перешли с правого на левый.
        У самого Маймаксанского русла нам повстречался небольшой сторожевой корабль под английским флагом.
        — «Дианелла», — прочел я вслух.
        Корабль был целым, но мне показалось, что вид у него был усталый, словно возвращался он с тяжелой и опасной работы. «Зубатка» погудела, приветствуя «Дианеллу», и та ответила резкими короткими гудками. На ее невысокой фок-мачте* взвились сигнальные флажки.
        — Счастливого плавания желают, — сказал Арся.
        «Зубатка» дала еще один протяжный гудок — поблагодарила — и суда разошлись.
        — Чего это она одна чапает? — спросил Саня Пустошный. — Вроде они с конвоями ходят.
        — Может, отбилась, — предположил Витька.
        Мы стояли с Арсей на корме, опершись на планшир, и смотрели на пенистый кильватерный след за «Зубаткой» и натянувшийся трос ваера, на шедшие за нами два небольших суденышка, и думали каждый о своем и, наверное, об одном и том же.
        «Зубатка» уже петляла по неширокому Маймаксанскому руслу. Когда позади остались причалы и строения Экономии, Арся задумчиво сказал:
        — Ну все, прощай пока, Архангельск-город...

9

        Вскоре «Зубатка», «Азимут» и «Авангард» опять стали на якорь на ходовом фарватере с береговой стороны плоского лесистого острова Мудьюг в полутора милях от Черной башни — входного и выходного створа*.
        Здесь, в проливе между островом и материковым берегом, оказалось много разных судов. Стояли на якорях четыре больших транспорта, два траулера, пара морских буксиров с баржами. Были и военные суда: четыре крупных сторожевика, два хорошо вооруженных тральщика и даже подводная лодка.
        — Здесь формируется конвой. Дальше... дальше мы пойдем с ним, — объяснил ребятам капитан Замятин.
        На мудьюгском рейде стояли двое с лишним суток. Пока доформировывался конвой, жизнь экспедиции шла своим чередом. Обычно корабельные дела не отнимали много времени — подумаешь, помыть палубы, подраить медяшки, помочь на камбузе, ну и еще кой-какая мелочь — разве это работа для сотни с лишним мальчишек. Еще слушали политбеседы.
        На одну такую беседу Людмила Сергеевна привела Громова. Старый капитан, посматривая в сторону темневшего с левого борта острова, рассказал, каким он был страшным местом в 1918 — 1919 годах, когда здесь, на Севере, хозяйничали интервенты и белогвардейцы.
        ...А 8 июля с мостика одного из военных кораблей просемафорили:

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!
ПЕРЕДАЮ СООБЩЕНИЕ СОВИНФОРМБЮРО.
ОДНОЙ ИЗ НАШИХ ПОДВОДНЫХ ЛОДОК В БАРЕНЦЕВОМ МОРЕ
БЫЛ ОБНАРУЖЕН И ТОРПЕДИРОВАН НЕМЕЦКИЙ ЛИНКОР
«ТИРПИЦ».

        Звонкое многоголосое «ура» раздалось на «Зубатке», когда капитан Замятин сообщил об этом ребятам. Однако Громову Павел Петрович сказал обеспокоенно:
        — Видишь, уже сам «Тирпиц» в Баренцевом шлялся.
        — Дошлялся! — удовлетворенно сказал Громов.
        — Так-то оно так, — согласился Замятин, — однако они сейчас совсем озвереют, а у них здесь кое-что и кроме «Тирпица» имеется. К примеру, «Шеер».
        — Авось проскочим, Петрович, а? — сказал Громов.
        — Не люблю я этого «авось», — нахмурившись, ответил Замятин.
        — Я тож его не жалую, да что поделаешь — обстановка такая.
        — И обстановку можно перехитрить. Пойдем-ка на карту поглядим.
        — А чего мне карта, — сказал Громов, — я эти места как свои пять пальцев знаю — столько здесь хожено.
        — Пойдем, пойдем, по карте — оно все же вернее. Тут просчета не должно быть.
        В штурманской рубке они склонились над картой. Присоединился к ним и штурман Антуфьев, опытный, знающий, хоть и молодой еще моряк.
        — Эх, пусть бы захмарило чуток, — сказал Замятин, — а то солнце как оглашенное светит. А самолетам это и надобно.
        — Вот дожили, — засмеялся штурман, — раньше моряк всегда солнышку был рад, а теперь, гляди-ко, непогоды у неба просит.
        — Запросишь, — буркнул Замятин. — Я так думаю: с конвоем пойдем в том порядке, какой укажут, а когда самим придется, — прижмемся к берегу. На его фоне незаметней будем. Тут ты, Афанасий Григорьевич, и подмогнешь нам. Вроде лоцмана.
        — Тут берега что ни день меняются, — проворчал Громов, — однако, полагаю, пройдем.
        — До Канина Носа под берегом можно, — сказал Антуфьев, — а вот дале как?
        — А дальше — смотря по обстановке. Если захмарит все же, тогда напрямки до Новой Земли, до Костина Шара. Этим проливом с оста обогнем остров Междушарский и пойдем под берегом Гусиной Земли. В залив Моллера, а тут уж и Малые Кармакулы.
        — А если не захмарит? — спросил штурман.
        — Тогда до Колгуева острова идти надо, — сказал Громов, — там глубины небольшие, так хоть подлодок бояться не будем. А наши коробки проползут.
        — Там с востока сплошные мели да кошки*, — засомневался штурман.
        — Риск, конечно, — согласился Замятин, — ну, да ведь на войне без риску не бывает. Авось...
        — Авось? — ехидно переспросил Громов.
        — Фу ты! — Замятин даже крякнул от досады. — Сам не заметил, как с губ слетело.
        — Что слетело, то улетело, — сказал Громов и улыбнулся.
        — Ну, шкипера, — сказал Замятин, — так и порешим: на «авось» надейся, а сам не плошай. Мне с флагмана передали: завтра поутру отходим. Айда-ка, поглядим, все ли в порядке.
        Все было как надо, но Замятина беспокоила, видно, какая-то мысль. Он потер рукой свой большой широкий лоб и вспомнил:
        — Вот что, Антуфьев, прикажи-ка команде вторые леера натянуть для страховки. Ребятишки резвые, шустрые, как бы в море не брякнулся кто, особливо если, скажем, в Мезенской губе качнет.
        Громов одобрительно покивал головой.
        — Сделаю, Павел Петрович, — сказал Антуфьев.
        К борту «Зубатки» резво подбежал небольшой катерок.
        — На «Зубатке»! — крикнул матрос с катера. — Покличьте кто-нибудь начальника вашего.
        Громов подошел к борту. Матрос порылся в кармане засаленных штанов, достал клочок бумаги, вгляделся в него и спросил:
        — Есть у вас такой... как его... ага, вот: Малыгин Борис? В Управлении велели узнать.
        Ребята удивленно переглянулись, а Громов сказал:
        — Сейчас проверим.
        — Афанасий Григорьевич, — сказал Антон, — нет Бориса на «Зубатке». Он из нашей школы. Хотел с нами идти, да мать не пустила.
        — Точно нет?
        — Да, точно, вот хоть у комиссара спросите, она ж его знает.
        — Нету такого, — сказал Громов матросу. — А что стряслось?
        — Мать его в Управление прибегала, плакала. Сказала, пропал куда-то, — ответил матрос. — Ну, лады, раз нет — я пошел.
        Катерок отвалил от борта, резко развернулся и ходко побежал к Архангельску.
        Громов приказал всем идти спать. Время было уже позднее, но солнце стояло еще высоко над горизонтом, и спать никому не хотелось.
        — Кто Борю-маленького последний раз видел? — спросил Антон.
        — Да все видели — кажись, дня два назад, — сказал Пустошный.
        — Последний раз он на причал не приходил, — сказал Морошка.
        — Куда он мог деться? — задумчиво спросил Антон.
        Все молчали.
        — Ладно, айда спать, утро вечера мудренее.
        Но сразу пойти спать не удалось. Когда ребята уже подходили к люку, Славка вдруг остановился.
        — Гляньте-ка, — сказал он сквозь смех и показал на полубак.
        Все обернулись. На палубаке, устремив взгляд в небо, стоял Громов. Огромная самокрутка торчала у него под усами, сизый дымок относило в сторону, а у ног капитана смирненько сидел, задрав кверху умильную морду, Шняка. Видно, ему надоело так сидеть, и он слегка тронул лапой капитанову брючину. Тот только немного отставил ногу и по-прежнему смотрел в небо. Ребята, прикрывали рты руками, тихо хихикали и ждали, что будет дальше. Шняка, обидевшись, что на него не обращают внимания, прихватил зубами самый низ капитанского клеша и дернул его. Афанасий Григорьевич удивленно посмотрел вниз. Шняка радостно тявкнул. У капитана от изумления брови поползли вверх и самокрутка вывалилась изо рта.
        — Эт-та што? Эт-та как?! — спросил он.
        И тут уж все чуть не попадали от хохота — такой у начальника был ошалелый вид. Он посмотрел на ребят и свирепо рявкнул:
        — Кто???
        — Шняка, — невинно ответил Витя Морошкин.
        — Сам вижу, — гневно сказал Громов. — Кто приволок на судно?
        — А мы не знаем, — сказал Саня Пустошный.
        Громов разбушевался, даже ногами затопал.
        — За борт! Немедленно! — закричал он и наклонился, чтобы схватить пса за загривок.
        Шняка выскользнул из-под капитановой руки и, поджав хвост, бросился наутек. Он кубарем скатился по трапу и помчался вдоль борта к корме. Громов продолжал бушевать. Ребята кинулись догонять пса. И Арся тихо, но так, что все слышали, кинул:
        — Спрячем?
        Димка кивнул. Шняка носился по «Зубатке» сломя голову, лаял, ловко увертывался, проскальзывал между ног. Видно, он решил, что с ним играют. Афанасий Григорьевич мрачно наблюдал за этой картиной, потом сердито махнул рукой и отправился к себе в каюту.
        Гонялись за Шнякой человек десять, и только Шкерт стоял у левого борта под самым полубаком и насмешливо поглядывал на эту суматоху да вахтенный матрос на мостике, смеясь, подавал команды: «Заходи слева, дуй в кильватер, хватай за хвост!»
        И вот зажатого с трех сторон пса погнали вдоль левого борта прямо на Шкерта.
        — Держи! — крикнул Антон.
        — Ага, — сказал Шкерт, схватил прижавшегося к его ногам Шняку за холку, подержал его так немного, а потом... потом спокойно бросил за борт.
        Послышался визг, раздался всплеск и жалобный собачий скулеж. А Шкерт стоял и улыбался, и улыбочка у него была такая, что Димка не выдержал и рванулся к нему, но Антон придержал его и сам двинулся к Шкерту, остальные ребята — за ним.
        — Вы что? — спросил Шкерт. — Я ж приказ выполнил.
        Антон взял его за грудки, но в это время раздался еще более громкий всплеск и отчаянный крик:
        — Человек за бортом!
        Метрах в трех от судна в воде, держа под мышкой барахтающегося Шняку и сильно загребая правой рукой, подплывал к «Зубатке» тот парень, который сказал, что он с Дальнего Востока. Вахтенный матрос хотел поднять тревогу, но Антон сказал:
        — Друг, не надо, мы сами.
        Антон прополз под леерами и улегся на палубе. Мальчишки ухватили его за ноги, и он, свесившись с борта, принял из рук парня замолкшего одуревшего Шняку. Спустили трапик, и дальневосточник взобрался на палубу. С его одежды натекла целая лужа.
        — Молодцы, салаги! — крикнул матрос. — Палубу подотрите.
        Антон со Шнякой в руках пошел в кубрик. Он опустил пса на палубу, сел на нары и сказал:
        — Ночь пусть здесь побудет, а утром что-нибудь придумаем.
        — А что Громову доложим? — ехидно спросил Морошка.
        — Что надо, то и доложим, — ответил за Антона Арся.
        — До чего же все благородные... — сказал Морошкин и улегся на нары.
        Парень, вытащивший Шняку, раскладывал по скамейке вдоль стола свою промокшую одежду. Антон подошел к нему и сказал:
        — Ты бы на воздухе повесил, ветерком провеет — к утру сухая будет. А вообще-то, ты, паря, силен!
        Парень широко улыбнулся.
        — Жалко зверя, однако, — сказал он.
        — Как звать-то? — спросил Арся.
        — Толик. Из Находки я.
        — Находка... — проворчал Баланда. Он уже прилепил к этому Толику прозвище.
        Антон опять взял Шняку на руки и пошел к трапу.
        — Ты его куда? — спросил Саня.
        — Опять за борт! — сказал Витька.
        — Самого тебя за борт! — раздался вдруг голос Кольки Карбаса. — Ишь ты, какой нашелси: за борт!..
        — А ты-то чего? — удивился Витька. — Тебя вроде и вовсе не было, когда Шняка этот объявился.
        — Ничего, — буркнул Колька и с головой укрылся одеялом.
        — Эй «вы! Кончай базар, спать надо! — крикнул кто-то.
        Ребята замолчали и улеглись. Антон со Шнякой под мышкой полез по трапу. Вскоре он вернулся один.
        — Ну что? — шепотом спросил Колька.
        — Порядок, — тоже тихо ответил Антон, — слезу пустил капитан. А с тобой еще особый разговор будет.
        — Дан я-то што? — заныл Колька. — Я-то...
        — Дрыхни! — сказал Антон, и Карбас замолчал.
        ...Утром 9 июля суда конвоя снялись с мудьюгского рейда. Строгим боевым порядком они вышли из пролива и направились к горлу Белого моря. В походном ордере* за транспортами шла «Зубатка» со своим маленьким караваном; впереди, по обоим бортам и замыкая конвой, следовали корабли охранения.
        К полудню по правому борту открылись крутые обрывистые берега мыса Зимнегорского, а за ним уже запахло близким Баренцевым морем — конвой входил в пролив между материком и Кольским полуостровом.
        И тут произошло еще одно ЧП. Антон приволок с кормы помятого, заспанного и отчаянно упирающегося Борю-маленького. Многие, вообще, не поняли, что произошло, но ребята из бригады Карбаса сразу сообразили, что к чему, и зашумели:
        — Очумел?
        — Как попал?
        — Что теперь с тобой делать?
        Боря стоял взъерошенный, но готовый к отпору и поглядывал на ребят исподлобья. Потом он решительно подтянул штаны и спросил:
        — Г-где Г-громов?
        — Сам пойдешь? — спросил Антон.
        — Н-нет, с н-нянькой! — зло сказал Боря.
        — Пошли! — сказал Антон Боре.
        — Соколова возьми, — предложил, усмехнувшись, Морошкин, — его Громов шибко уважает. И Карбаса — начальничка.
        Захихикал Шкерт, и громко заржал Баланда. Антон пристально посмотрел на Димку, потом на Арсю. Соколов стоял красный, опустив голову, а Арся независимо посматривал на небо.
        — Морошкин со мной пойдет, — решительно сказал Антон.
        Витька пожал плечами и не спеша направился за Антоном.
        Ребята остались ждать, а в каюте Громова Антон пытался объяснить начальнику, что произошло. Витя молчал.
        — Какой заяц? — ворчал Афанасий Григорьевич. — Морские зайцы сюда отродясь не заплывали.
        — Да вот заяц, — сказал Антон, показав на Борьку.
        — Чего вы мне голову морочите? — недоверчиво спросил Громов и посмотрел на Борю. Потом, что-то сообразив, он рявкнул: — Фамилия?
        — М-ма-ма-лыгин, — пробормотал Боря.
        — Какой Мамалыгин? А-а-а! Малыгин! Та-ак. И куда же я тебя дену?!
        — За борт, — невинно сказал Витюня.
        Афанасий Григорьевич поперхнулся.
        — Слышь ты, умник, — загремел он, — а ну, вон отсюда! И ты, Корабельников, тоже. Без адвокатов разберемся. Навязали вас на мою голову! Марш! И пригласите-ка ко мне комиссара.
        Морошкин пошел за Людмилой Сергеевной, а Антон вышел на палубу. Его окружили ребята.
        — Ну что? — спросил Саня Пустошный.
        — Потом, — отмахнулся Антон. — Кто Кольку видел?
        — На корме сидит, — ответил Славка, — грю-юстный, как осенний платан.
        — Грустный, говоришь? Ладно, — сказал Антон, — Арся, айда-ко со мной.
        — Чего я там не видел? — спросил Арся. — Мне на него и глядеть тошно.
        — Пойдем. Я... прошу, — не глядя на Арсю, сказал Антон.
        Арся чуть улыбнулся и пошел за ним.
        Колька сидел на палубе, привалясь к штабелю накрытых брезентом ящиков.
        — Ну, выкладывай! — резко сказал Антон.
        — Чего? — осторожно спросил Колька.
        — Про Борю и Шняку.
        — Да вы чо?
        — Брось, мезенский, не крути, — сказал Антон, — и так на ряхе все написано.
        — А не продадите?
        — Говори! — приказал Антон.
        И Карбас рассказал, что Шняку он принес в вещевом мешке.
        — Ну и брыкался, рыбья холера, пока я его туда запихивал! — Колька засмеялся.
        — А Борю?
        — А вот это что хошь делай — чего не знаю, того не знаю, — зачастил Колька, — ей-пра, не знаю!
        Антон с сомнением покачал головой.
        — Ведь кто-то его спрятал да брезентом прикрыл, — сказал он, — не мог же Борька сам-то. Ну, Шняка ладно, это пес. А ведь у Малыгина мать с ума сойдет.
        Димка даже дернулся — это их с Арсей была работа. Он уже открыл было рот, но Арся слегка ударил его локтем в бок.
        — А не вы ли тут, братцы, постарались? — подозрительно спросил Антон, поглядывая на Соколова и Гикова.
        Соколов сморщился, но промолчал, а Арся насмешливо пожал плечами, и этого Димка понять не мог: что он, Антона боится?
        — Ладно, — сказал Антон, — мое дело сторона. Только... — Он не договорил, махнул рукой и отошел от ребят.
        ...На капитанском мостике стояли Замятин, Громов и Людмила Сергеевна, между ними понурый Боря. Туда же, еле передвигая ноги, поднимался Карбас.
        — А мезенского чего туда понесло? — удивился Морошкин.
        — Так он же у нас начальство, как-никак, — засмеялся Славка, — с него двойной спрос.
        На мостике происходил крупный разговор. Когда он закончился, Громов оперся руками о планшир и громко крикнул вниз:
        — Слушать всем! Этого Ма-малыгина с первым встречным судном отправим обратно в Архангельск. Если судна не будет, разберемся с ним, с зайцем этим, в Кармакулах. Найдем и тех, кто ему помогал на «Зубатке» спрятаться. — Он помолчал, а потом ткнул пальцем в сторону понурого Кольки. — А этого за то, что собаку приволок, с бригадиров смещаю. Бригадиром будет Корабельников. Всё! А ты, — обернулся он к Боре, — ступай на камбуз, скажи коку, чтоб тебя на довольствие поставил. Вре-мен-но!..
        Борька рванулся, но Людмила Сергеевна остановила его.
        — Подожди, Борис, — сказала она, — ты хоть понимаешь, как перед матерью и сестренками виноват?
        Боря опустил голову.
        — Ну, иди, — вздохнула Людмила Сергеевна.
        Борька кубарем скатился по трапу.
        Афанасий Григорьевич захохотал:
        — Ну, герои, чтоб их всех косатка проглотила! Я молодой такой же был. Чего делать-то будем, Пал Петрович?
        Замятил задумчиво потер щеку и медленно сказал:
        — Я не учитель, не воспитатель. Я моряк и, что с ними делать, не могу сказать. Это уж больше ваша забота.
        — Это все так, Павел Петрович, — сказала Людмила Сергеевна. — Дело-то в том, что надо как-то обязательно сообщить в Архангельск, что Малыгин у нас.
        Замятин досадливо поморщился.
        — Сам понимаю, что надо, — он подумал немного, потом решительно сказал: — А, семь бед... Дам радио, благо пока еще в Белом море, а сюда фрицы еще не больно разлетались.
        Он ушел к радисту, а через некоторое время вышел оттуда, поматывая крупной своей головой.
        — Попадет мне, — сказал он, — всем фитилям фитиль будет. Но ладно, — главное — сообщил.
        — Спасибо, Павел Петрович, — сказала Людмила Сергеевна.
        — Семафор с флагмана! — закричал вахтенный.
        Замятин поднес к глазам бинокль.
        — Так, — сказал он через некоторое время. — Вот и фитиль.
        — Что пишут-то? — спросил Громов.
        — Что? А вот что: категорически запрещаю пользоваться судовой рацией. В случае повторения ваша... хм-м... извиняйте, такая-то коробка будет направлена обратно в Архангельск. Демаскируете конвой, значит. Вот так.
        — Скажите: больше не будем, — растерянно пробормотала Людмила Сергеевна.
        — Это у вас в школе ребятишки так говорят, — сказал Замятин, улыбнувшись, и повернулся к вахтенному. — Отвечай: «Вас понял, приказание выполню».

        Людмила Сергеевна спустилась на палубу, а оба капитана долго еще стояли на мостике. Стояли в одинаковых позах, держась руками за планшир, и молчали. Замятин смотрел на правый берег, Громов поглядывал на шедший впереди и немного левее конвой. Справа по борту на недалеком берегу виднелись избы села Верхняя Золотица. Начиналось горло Белого моря.
        — Опять семафор с флагмана! — крикнул вахтенный матрос.
        — Что там еще? — сердито спросил Замятин.
        — «Зубатке»... и... приданным ей судам... следовать само... самостоятельно... само... — Матрос вдруг замолчал.
        — Ослеп, что ли? — неожиданно грубо крикнул Замятин.
        — К осту... от острова... Моржовец... Конец.
        — Так, — жестко сказал Замятин. — Ну вот, Афанасий Григорьевич, теперь мы... самостоятельная эскадра.
        Громов положил руку Замятину на плечо.
        — Ништо, капитан, выдюжим. Не такое бывало.
        — Не такое бывало, — кивнул Замятин, — а такого... — Он показал рукой на палубу, где группками стояли возле бортовых лееров или сидели на трапах или прямо на настиле его подопечные — кому семнадцать, кому пятнадцать, а кому и четырнадцать.
        Он отвернулся и уже спокойно сказал матросу:
        — Пиши: «Ясно вижу. Исполняю». Всё.
        И когда на фок-мачте флагмана увидел знак «Добро», тихо скомандовал рулевому:
        — Три румба вправо. Так держать, — и потянул ручку гудка.
        В прозрачном и тихом воздухе три раза прозвучал хрипловатый басок «Зубатки», и через некоторое время ему ответил чистый и сильный голос головного сторожевика, а затем сперва вразнобой, а потом слитно, как один, загудели все суда отворачивающего к западу конвоя.
        На мостик поднялась Людмила Сергеевна. Она вопросительно посмотрела сперва на одного, потом на другого капитана.
        — Что, уже? — спросила она.
        Замятин молча кивнул.
        Справа по борту, но достаточно четко был виден Зимний берег и свободно разбросанные по нему избы села Инцы; слева к Терскому берегу, к выходу из горла Белого моря уходили суда конвоя. Транспорты шли строгой кильватерной колонной, а по бокам их, будто и не торопясь, следовали корабли охранения с расчехленными орудиями и задранными в небо стволами зенитных установок. Было тепло — дул легкий полудник*, море отливало голубизной, и небо тоже было ясным и голубым.
        — Ну что ж, пойдемте к ребятишкам, — сказал Замятин, — надо растолковать им, что к чему.
        Внизу у трапа стоял боцман, он внимательно, слегка прищурившись, посмотрел на Павла Петровича и спросил:
        — Всех наверх?
        — Так, — ответил Замятин и пошел на полубак.
        — Что говорить будем? — спросил он у поднявшихся вслед за ним Громова и Людмилы Сергеевны.
        — Правду, Павел Петрович, — просто сказала учительница.
        Они подождали, пока собралась вся свободная от вахты команда и все участники экспедиции. На палубе было тесновато — не рассчитана была «Зубатка» на такую ораву. Ребята толкались, суетились, шум то затихал, то разрастался.
        — А ну, тихо! — рявкнул боцман. — Становись побригадно!
        Когда наконец все выстроились, Громов выступил вперед и протянул руку вслед уже далекому каравану.
        — Видите? — спросил он.
        — Видим, — нестройно ответили ребята.
        — Объяснять вам не надо, — сказал Громов, — не маленькие. Время такое, что каждая коробка на счету, и на наши особы охраны не хватает. А они — на запад идут, дела у них поважнее наших. Понятно? — Он оглядел неровный строй, всмотрелся в лица своих «промысловиков» — разные, голубоглазые и кареглазые, совсем еще детские или уже с пушком на верхней губе, спокойные и растерянные, безразличные и напряженные, испуганные и залихватские. И подумал: «Эх, салажата... вам бы сейчас в футбол...»
        Отмахнувшись от непрошенных мыслей, он продолжал:
        — Тем более что задача наша простая, проще, так сказать, пареной репы. Добраться до Новой Земли, до становища Малые Кармакулы. А тут ходу — всего ничего.
        — Теперь я скажу. — Замятин оперся на поручни. — Добежим! Это я вам говорю, капитан «Зубатки». Но... — Он обвел взглядом присмиревших ребят. — Но должен сказать прямо: обстановка сложная, и ждать можно всякой пакости. В Баренцевом — фашистские подлодки, а над морем... над морем тоже нечисти хватает. Значит, так: смотреть в оба! Полное военное положение. И что отсюда следует? — Он помолчал, а потом очень серьезно, вроде бы самому себе, ответил: — Дисциплина. Стальная флотская дисциплина. И в случае чего — никакой паники. Никакой. Слушать и выполнять. И баловства там разного, озорства — чтоб ни-ни! — Замятин погрозил пальцем и, словно нечаянно, улыбнулся. Улыбка на загорелом обветренном и крупном лице его была добродушной и немного смущенной, будто про себя он думал: «Нашел еще время улыбки строить, веселый что-то больно».

        Он согнал улыбку и повернулся к Громову и комиссару. Они посовещались, и Замятин уже строго, по-капитански добавил:
        — И вот еще что. Штатной команды у меня по судовой роли* не хватает. Значит, вы должны моим матросам помогать. Потому кое-кого из вас я буду назначать нести подвахту, главным образом наблюдателями, а по-моряцки — впередсмотрящими. Нужно ребят внимательных и чтоб зрение отличное было. Человек десять для начала. Ну, и другим дело найдем. Добавлять что будете, товарищ Громов? Или вы, товарищ комиссар?
        — Чего добавлять-то? Не маленькие, ответственность понимают. Так, братва?! — бодро сказал Громов.
        — Так! Понятно! Чего уж!.. — откликнулся нестройный хор.
        — Тогда — разойдись! — скомандовал Замятин и недовольно покачал головой, увидев, как ринулись с места ребята, сбиваясь в кучки, толкаясь и переговариваясь.
        Людмила Сергеевна спустилась с полубака на палубу и долго стояла у трапа, глядя на ребят. Нет, пожалуй, страха у них не было. Многие даже лихо орали, что так куда интереснее — самим продвигаться, и тыкали пальцами в сторону двух «дегтярей» на ходовом мостике. И все же нет-нет, а кто-то задумается, нет-нет, а поглядит в ту сторону, куда ушел конвой, нет-нет, а оборвет кто-то смех, и все сразу примолкнут. А потом опять один затевает песню, другие ожесточенно режутся в «морского козла», третьи с любопытством смотрят на близкий берег, а вон там, у ящиков, возятся с веселым Шнякой...
        «Ах, мальчишки, храбрые вы мои мальчишки, — думала Людмила Сергеевна, — каково-то вам еще придется...»
        После ухода конвоя «Зубатка» еще теснее прижалась к обрывистому берегу, и Замятин с Громовым не сходили с мостика, внимательно наблюдая за какими-то им одним ведомыми признаками, помогающими правильно вести судно.
        За мысом Воронова началась Мезенская губа — широкой дугой глубоко вдающийся в берег залив. «Зубатка» взяла еще восточнее, и вскоре слева по носу всплыл небольшой, но живописный уютный остров.
        Низкие с моря песчаные берега с разбросанными там и сям валунами и обломками скал некруто поднимались вверх, а немного подальше виднелась изумрудная, еще совсем весенняя, листва кустарников и деревьев.
        — Слева по носу остров! — крикнул во все горло Саня Пустошный — его первого поставил капитан впередсмотрящим.
        — Поздно докладываешь, — откликнулся Замятин и добавил: — Моржовец это.
        Мальчишки толпились вдоль всего борта от носа до кормы, с интересом рассматривая островок. Коля Карбас рассказывал:
        — Тут места богатейшие и промысел — ух какой! И на зверя, и рыба разная. Мы с папаней сюда хаживали — тюленей здесь тышши. А в мезенских реках рыбы — страсть! Сиг, семга, нельма, голец, а в море — треска, пикша, камбала. — Колька даже зажмурился от восхищения. — Ты мне скажи: чего тут нету? — Он ткнул пальцем в Славку-одессита.
        — Бычков тут нету, — усмешливо ответил Славка, — и скумбрии нету.
        — Скумрии... такой не знаю, — заносчиво сказал Карбас, — пустяшная, должно быть, рыбка. А бычки — почему нет? На берегу в деревнях и бычки, и коровы имеются.
        Славка захохотал, засмеялись и другие ребята.
        — Сам ты корова, — сказал одессит. — Шо ты понимаешь. Бычок — это та еще рыбка, вкуснее ее ничего в целом мире нет. И заметь, только у нас, в Черном море. А дельфины у вас есть?
        — Про дельфинов не слыхивал, — растерялся Карбас. — А вот...
        — Необразованный ты, Карбасище, — перебил его Витя Морошкин, — а белуха — это кто, по-твоему? Дельфин. Только раза в два, а то и в три побольше, чем эти черноморские.
        — Ага! — торжествующе закричал Колька. — И дельфины есть!
        — Подумаешь, дельфины, — сказал Славка, — а акулы?
        — Есть! — заорал Карбас. — И еще какие!
        Славка протянул ему загнутый указательный палец.
        — Ты чего? — удивился Карбас.
        — Разогни, — сказал Славка, — а то загибаешь такое, ушам слышать невозможно.
        — Я те разогну!
        — А ну, тихо! — раздался за спинами ребят хрипловатый басок Громова. — Верно он говорит: есть тут акулы. Сам ловил. Они сюда из Атлантики за рыбкой приходят.
        — А большие они, акулы? — спросил Димка.
        — Разные, — ответил Афанасий Григорьевич, — чаще килограммов по триста — четыреста. И поболе попадаются. Хотите верьте, хотите — нет, но, когда я еще на траулере шкиперил, мы однова такую чудишшу вытянули, что сами рты поразевали. Метров семь длиной, а взвесили — тысячу с гаком килограмм потянула. Вот она, Одесса. — Он потрепал Славку по черным вихрам. — Север наш, батюшко, порато* богат есть. Как же мы его врагу отдадим?! — Капитан вдруг рассердился. — Ни шиша, извиняйте, мы ему не отдадим.
        И, сунув куда-то на запад поверх ребячьих голов здоровенный кукиш, он быстро ушел.
        Моржовец уже остался далеко за кормой, и «Зубатка» со своим маленьким караваном шла поперек широкого устья Мезенской губы. Вскоре остров совсем скрылся в синем мареве, все берега исчезли, и казалось, что судно уже совсем в открытом море. Вода приняла зеленоватый оттенок, солнце светило по-прежнему ярко, только чуть посвежел ветерок и пошли волны. Они были некрупными, но какими-то беспорядочными: толкались и в оба борта, и в корму, заходили и с носа. «Зубатку» качало тоже бессистемно: то она неуклюже переваливалась с боку на бок, то клевала носом, а затем вдруг задирала его, забираясь на крутую с белыми гребешками волну.
        — Мезенская губа завсегда толкунцы разводит, — сказал Колька, — тут тихая губская вода с быстрой, которая по горлу беломорскому идет, встречаются. Вот и толкутся они, никак столковаться не могут.
        Димка рассмеялся. На него качка не действовала, а на некоторых ребят подействовала, хотя была и не очень сильная. Разошлись кто куда, многие спустились в кубрик. А вот Карбас, так тот, похоже, даже наслаждался. Он сменил Саню и стоял на носу, гордо выпятив грудь. Большинство ребят занимались своими делами, но кто-то все-таки уже слегка позеленел. Васька Баландин и Боря-маленький лежали на нарах и постанывали, а развеселый Славка ушел на корму.
        — Черноморец-то наш рыбку кормит! — пронзительно закричал Шкерт, но внезапно замолчал, поджал губы и, схватившись одной рукой за горло, другой за живот, тоже побежал на корму.
        К утру мезенские толкунцы прекратились, и «Зубатка» снова пошла по тихой воде вдоль Канинского берега. А к вечеру караван поравнялся с Каниным Носом, за которым уже совсем кончилось Белое море и началось Баренцево.
        Вода после Канина Носа стала светло-зеленой, а спокойные ленивые волны чуть отливали лазурью. Только закат в этот вечер был какой-то необычный: не золотисто-розовый, а белесый и желтоватый. Карбас сказал, что такой закат к «туску» — к тусклому небу либо к дождю.
        Вскоре оконечность Канина Носа скрылась за кормой, и «Зубатка» с ее караваном вышла в открытое море.

10

        Капитан Замятин всю ночь простоял на мостике. С вечера посвежело — все же океан давал себя знать — и Павел Петрович на все пуговицы застегнул свой кожаный реглан.
        Он хорошо знал этот район Баренцева моря — ловил рыбу еще на «Смене», да и просто ходил здесь часто и раньше. Довести «Зубатку» до места для него не составляло особого труда. Но это тогда, до войны, когда не шныряли вокруг немецкие подлодки и эсминцы и не крутились в небе вражеские стервятники.
        Он стоял на мостике, большой, голубоглазый, сжав плотно губы, и смотрел, смотрел до рези в глазах на море — такое знакомое и такое сейчас враждебное, на эту обманчиво ласковую в белой, почти без сумерек, северной ночи зеленоватую лазурь, смотрел на небо с расплывчатой линией горизонта, и глухая тревога не отпускала его.
        Канин Нос ушел в далекую дымку, скоро на северо-востоке покажется плоский блин Колгуева острова с его рыжими низкими берегами. И под берега эти не пойдешь: полно здесь кошек — песчаных надводных и подводных мелей. Надо брать мористее, курсом почти на норд. Но там черный утюг «Зубатки» и идущие в кильватере «Азимут» и «Авангард» будут видны как на ладони — что хочешь, то и делай!
        Старушка «Зубатка» шла пока прилично — узлов под десять. Но это для нее хорошо, а если, не дай бог, эсминец или еще что?
        Немного отлегло от сердца, когда вдруг быстро, как это часто здесь бывает, захмарило и небо покрылось ровной темно-серой пеленой. Все-таки хоть для самолетов видимость похуже. Стало сыро и промозгло. Замятин хотел было спуститься с мостика, пойти отдохнуть, как услышал звонкий, прерывающийся от волнения крик вахтенного матроса-наблюдателя:
        — Слева по носу два самолета!
        «Ну вот, — устало подумал капитан, — вот оно». Он посмотрел в направлении вытянутой руки матроса и сразу заметил в небе две черные точки. Они были еще далеко и рисовались как мухи, ползущие по запотевшему стеклу. Шли они стороной и, похоже, параллельным курсом, навстречу.
        — Тревогу давать, капитан? — спросил вахтенный.
        — Погоди пока, — сказал Замятин, — не полоши зря ребят. Штурмана Антуфьева и боцмана ко мне. Быстро! И Громова.
        Прибежал на мостик штурман, за ним быстро подошел боцман. Кряхтя, поднялся по трапу Громов.
        — Чего они здесь рыщут? — проворчал он.
        — Здесь, в Баренцевом, почитай, только наши морские коммуникации и проходят, — сказал Замятин, — от союзников к нам и от нас к союзникам. Вот немец и охотится. Мне в Архангельске сказывали, что сейчас до нас большой конвой из Исландии пробивается. Шибко, говорят, ему досталось...
        — Слышал, — сказал Громов.
        — Чего ж спрашиваешь?
        — Да так, со злости, — сказал Громов.
        И сразу же снова закричал вахтенный:
        — С бакборта* самолеты! На нас идут!
        — Заметили, сволочи! — в сердцах сказал Замятин.
        Он присмотрелся. На «Зубатку» шел на небольшой высоте один самолет, другой удалялся на запад.
        — Антуфьев! Пулеметы — к бою! — резко скомандовал Замятин. — Боцман, команду с винтовками наверх. И изготовить шлюпки. Капитан Громов — в кубрик: ребятам надеть спасательные пояса. От вахтенного заберите мальчишку. И тоже... всех наверх!
        — Зачем ребятишек-то наверх? — спросил Громов.
        — Выполнять! — тихо и яростно сказал Замятин.
        Серая отвратительная птица, не дойдя трех — четыре кабельтовых* до судна, развернулась влево и пошла вперед, оставляя «Зубатку» позади. «С носу зайдет», — подумал Замятин. Оглянувшись, он увидел, как быстро и точно выполняются его команды. У левого пулемета уже стоял Антуфьев с подручным, у правого — второй механик с одним из матросов. Из трюма за Громовым и комиссаром выходили притихшие ребята и рассаживались прямо на палубе. Матросы готовили к спуску шлюпки.
        А фашист уже вышел на боевой курс: прямо по носу. «Хейнкель» — с этими-то Замятин был уже знаком.
        — Антуфьев, ты уж тут сам, — сказал он и пошел в рубку.
        Отстранив матроса, он намертво ухватился за рукоятки штурвала. Ну, капитан, вывози! Странно, но тревоги уже не было. Была холодная и расчетливая ярость: не дам, гад, не дам! И когда самолет был уже в двух кабельтовых от судна, Замятин стремительно крутанул штурвал. «Зубатка», слегка накренившись, пошла вправо. «Молодец механик, — мельком подумал капитан, — руль работает что надо». И тут же полоснула мысль: а как там эти деревяшки «Авангард» и «Азимут»?..
        — На корму! — крикнул он рулевому, стоявшему рядом. — Посмотри, как там.
        Матрос понял с полуслова.
        Первая бомба упала далеко слева. «Теперь с кормы зайдет», — понял Замятин. Он выровнял курс и через несколько секунд быстро переложил руль. И сразу услышал воющий звук, а потом грохот и в правое окно рубки увидел высокий водяной всплеск.

        На мостике без перерыва, словно барабаня по дереву, резко «татакали» «дегтяри». А фашист уже снова заходил с носа. Ну, «Зубатушка», выручай! Капитан перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и сразу же на «малый задний». Судно по инерции прошло еще немного вперед, потом вздрогнуло, остановилось и стало медленно отрабатывать назад.
        Третья бомба упала в десяти метрах по носу. «Зубатку» тряхнуло, волна обрушилась на полубак и скатилась на полубак прямо на сидящих мальчишек. И тут же Замятин услышал дикое и радостное «ура», и задрожали руки. «Неужто сбили?!.»
        В рубку влетел Антуфьев. В одной тельняшке, мокрый от пота, он заорал:
        — Ну, Пал Петрович! Ну, капитан!
        — Что там? — спросил Замятин.
        — Ушел! Ушел, подлюга!
        — Почему ушел?
        — Так вы ж ему прицелиться не дали!
        — А вы-то? Прицеливались?
        — А черт его знает! Стреляли, и все. Что-то с него вроде посыпалось, и от левого мотора дымок пошел...
        — Антуфьев, — сказал Замятин, — ах ты, Антуфьев... Вернемся в Архангельск, пойдешь на флот. Военный...
        — Спасибо, товарищ капитан, — тихо сказал штурман.
        — На руль! — бросил Замятин рулевому. — Как там старички?
        — Порядок, товарищ капитан, — ответил матрос. — «Авангард» нашими галсами* вертелся, а «Азимут»... отдал ваер и стал как вкопанный.
        — Так, — сказал устало Замятин. — Жертв нет?
        — Вахтенного на носу, должно быть, осколком убило, — хмуро сказал вошедший в рубку боцман.
        — Так... — сквозь зубы повторил Замятин. — Кто?
        — Синичкин Василий, — ответил боцман, — в моих годах. И... одинокий, как я...
        — Эт-то хорошо, что одинокий, — сказал Замятин и замолчал. «Что говорю-то, что говорю?..» И, покосившись на боцмана, добавил: — Похоронить. С почестями.
        — Некого хоронить, — глядя под ноги, сказал Семеныч, — море похоронило.
        Капитан снял фуражку.
        — Моряцкая смерть, — сказал он четко, — и... горевать некогда, да и нельзя! Как там груз наш «генеральный»? Про матроса знают?
        — Видели, — ответил боцман.
        — Да... от таких дел на войне не спрячешься, — сурово сказал Замятин. — Мне из рубки на них глядеть некогда было.
        — Да я тож у пулемета торчал, — пробасил боцман, — на небо глядел. Может, кто и подрейфил, однако себя держали.
        — Ладно, — сказал Замятин. — Заведи буксир на «Азимут», Андрей Семеныч, и я пойду с начальством этой... яичной экспедиции потолкую. А ты хоть оденься, что ли, — сказал он Антуфьеву, улыбнулся и вышел из рубки.
        — Лица на ем нет, а он лыбится, — удивленно сказал рулевой.
        Антуфьев стоял в тельняшке, прислонившись спиной к задней стенке рубки, и тоже улыбался.
        Выйдя на мостик, Замятин удивился: на палубе, кроме вахты, никого не было. Он спустился в трюм-кубрик. На нарах и за столом сидели ребята, кое-кто в спасательных поясах. Громов и Людмила Сергеевна сидели у торца стола. Говорил Громов.
        — Так что замечаний у меня вам, почитай, нет. Молодцы! Вот так... Однако орали уж больно много. Что толку кулаками грозить да ругаться, фриц вас и не слышал. Конечно, вы все, считай, впервой вражий самолет увидели...
        — Не все, — сказал Славка.
        — А-а, ты-то, одесский, огонь и воду прошел, — уважительно сказал Афанасий Григорьевич, — да вот еще Соколов в Ленинграде испытан. И наши...
        — Што наши? — не выдержал Васька Баландин.
        — Тебе бы, Василий, помолчать надо. Тебе и вот... — Он повертел головой, высматривая кого-то, и, найдя, указал пальцем на здорового парня в рваном треухе. — И вот этому.
        Парень опустил голову.
        — Хотел с вами с глазу на глаз потолковать, — продолжал Громов, — да, думаю, лучше, чтоб все знали: дисциплина должна железной быть. Встань, Баландин. Этот вот герой на корме у матроса винтовку из рук рвал, хотел, вишь, «хейнкеля» самолично потопить. А фриц как это дело увидел — так сразу и удрал. Молодца ты, Василий!
        Кто-то засмеялся, но остальные молчали. Баланда, надув губы, сел.
        — А ты, — повернулся Громов к парню в треухе, — ты чего в кубрик поперся? Думал, там спасешься... ежели что?
        Парень встал, покраснел и смущенно широко улыбнулся.
        — А шут его знает, товарищ начальник, — сказал он удивленно. — Как эта стерва завыла, меня вроде шилом кто ткнул, а башка... в брюхо провалилась. Сам не помню, как в кубрик попал.
        Тут уж засмеялись все.
        — Испугался, значит? — тоже смеясь, спросил Громов.
        Замятин стоял у трапа и слушал, и странное чувство наполняло его — что-то похожее на нежность и на гордость...
        — Можно, я скажу, Афанасий Григорьевич? — сказал он.
        Только сейчас мальчишки увидели его, и сразу кто-то один, а за ним остальные заорали: «Ур-р-ра капитану!» Кричали долго и самозабвенно, словно освобождаясь от пережитого напряжения.
        — Разве в том дело, кто испугался, а кто нет, — медленно сказал Замятин, когда крик стих, — смерть ведь, смерть кружит. Что может быть страшнее? Дак она повсюду сейчас кружит. Думаете, я не боялся на мостике? До сих пор колени дрожат. И не стыдно. Стыда не оберешься, когда отвернешься, когда в сторону уйдешь... — Он помолчал, а потом тихо и властно сказал: — Всем встать! Снять головные уборы. Почтим память героического матроса Василия Сергеевича Синичкина, погибшего на боевом посту...
        Один на один уже у себя в каюте Павел Петрович сказал Громову:
        — Ты уж прости меня, Афанасьич, я на тебя тогда на мостике накричал да в кубрике перебил... Обстановка, понимаешь. А салаги твои молодцы. Спасибо тебе за них...
        — Спасибо не спасибо, — проворчал Громов, — я, конечно, не Макаренко... Что дале делать будем?
        — А дале, как решили, ближе к Колгуеву прибиваться. Пойдем-ко на мостик, шкипер. Ох как мне твоя помощь нужна.
        «Зубатка» шла прежним курсом. На вновь заведенном буксирном тросе-ваере тянулся за ней «Азимут», а невдалеке тарахтел своим мотором «Авангард». И словно ничего не было...
        — Поспи иди, Петрович, — сказал Громов.
        — Пойду, — согласился Замятин.
        Спал он одетый и «вполглаза», а где-то среди ночи сразу проснулся: что-то сильно толкнуло «Зубатку» в правый борт. Замятин накинул реглан и вышел из каюты. К нему шел боцман.
        — Льдина, Пал Петрович, — спокойно сказал он.
        Замятин посмотрел на воду. Льдины, небольшие и крупные, темные, изъеденные водой, стали появляться все чаще и чаще. Они тихо шуршали, проходя вдоль бортов, хрустели, раскалываясь под форштевнем*. И вскоре «Зубатка» уперлась в сплошное ледяное поле. Кромка его справа от носа судна уходила почти строго на юг, а слева широкой дугой поворачивала на северо-запад.

        Замятин дал сигнал в машинное отделение застопорить машину, а матросу приказал забраться повыше по вантам и посмотреть, далеко ли на запад уходили льды и есть ли где поблизости разводья.
        — Откуда тут лед об это время? — удивился вахтенный.
        — Весна-то нынче порато запоздала, — ответил боцман, — тут еще и не такое бывает.
        — Ну как там? — спросил Замятин матроса на вантах.
        — Края не видно, — ответил тот, — а разводьев много, и близко есть. И ничего — широкие, только вилявые больно.
        — Что ж, — подумав, сказал капитан, — может, оно и к лучшему. Огибать нам поле это совсем не с руки — далеко в море заберем. А разводьями пойдем — оно и ближе и, пожалуй, безопаснее. Глядите, лед-то какой!
        Лед был сильно подтаявший, ноздреватый, темный, а местами почти черный. Там и сям виднелись причудливые глыбы ропаков*.
        — И верно, — сказал боцман, — лед черный, и разводья черные, и суда наши тоже черные. Маскировка хорошая.
        — И подводные лодки сюда не сунутся, — вставил подошедший Антуфьев. — Считайте, повезло, капитан, но покрутиться придется. Да еще с этим, — он показал на «Азимут», — на привязи.
        — Риск, конечно, есть, — согласился Замятин, — но другого выхода не вижу. Боцман, давай всю палубную команду. Расставишь так: одного на нос — впередсмотрящим, другой — пусть на фок-мачту лезет в «воронье гнездо» и тоже вперед глядит. Двоих у бортов с баграми — если что, льдины отталкивать.
        — Есть, — сказал боцман и ушел поднимать матросов.
        Описав дугу, судно двинулось вдоль ледяного поля.
        — Вот оно, разводье! — крикнул матрос в бочке.
        — Вижу, — коротко ответил Замятин. — Право на борт! Боцман! Вахтенному на корму: передать «Азимуту» и на «Авангард», что дальше пойдем льдами. Пусть рулят моими галсами.
        Идти пришлось самым малым ходом, постоянно лавируя, выбирая проходы пошире, чтобы обезопасить «Зубатку» и ее караван.
        Боцман расставил команду по местам. Наблюдатель из «вороньего гнезда» на мачте то и дело покрикивал вниз, указывая проходимые разводья, предупреждал повороты. Верно, но медленно «Зубатка» шла во льдах. К утру прошли всего три — четыре мили.
        К этому времени начали просыпаться ребята. Стало чуть ли не по-зимнему холодно — Замятин и Антуфьев надели тулупы. Холодно было и в трюме, вылезать из-под одеял не хотелось.
        — Чего это холодина такая? — спросил Арся. — Не иначе, на самый полюс забрались. Коль, — он дернул одеяло Карбаса, — сходи посмотрри, что там на дворе — зима, что ли?
        — А с чего это я полезу, — огрызнулся Карбас.
        — Так ты у нас самый знатный промышленник, — подхалимским тоном сказал Арся, — к тому ж почти здешний.
        — Ладно уж, — клюнул на удочку Колька, — схожу уж.
        Он выполз из одеяла, поежился от холода, влез в сапоги и пошел к трапу. Ноги его еще виднелись на верхней ступеньке, и в это время что-то сильно ударило в правый борт, судно вздрогнуло и слегка накренилось. Кто спал — сразу проснулся, кто не спал — вскочил с нар, и все столпились в проходах.
        — Торпеда! — истошно заорал Витька Морошкин.
        — Тихо! — резко крикнул Антон. — Тихо вы все!
        Но никто больше и не кричал. Все сидели на нарах или стояли молча. Так прошло несколько длиннейших секунд, пока сверху не раздался радостный вопль Карбаса:
        — Эй, салаги, сдрейфили?! Льдина это — мы во льдах топаем... Одевайтесь, кто во што потеплее, и айда наверх!
        Быстро одевшись, высыпали на палубу. Было интересно смотреть, как вроде бы такая неуклюжая «Зубатка» ловко пробирается по разводьям, лихо лавирует между серыми торосистыми льдинами, которые нет-нет да проскрежещут зловеще то по одному, то по другому борту. Матросы, стоявшие вдоль бортов, отталкивали льдины баграми, и все-таки часто какая-нибудь матерая стамуха* толкнется в судно, да так, что даже накренит его.
        Небо прояснилось, солнце светило ослепительно, и только на севере у самого горизонта виднелись отдельные кучки серых мрачноватых облаков. От льдов несло таким холодом, что в самую пору было бы посидеть у какой-нибудь печки, погреться, но печки-то и не было.
        Сразу после ужина ребята, намерзшись за день на палубе, позалезали под одеяла. Палуба почти опустела. Только вахта делала свое дело да капитан Замятин, крепко взявшись за планшир, все так же стоял как влитой на своем мостике и подавал отрывистые команды. Усталость за время короткого сна не прошла, и он подумал: «Пожалуй, пойду отдохну еще хоть пару часиков...» И в это время «Зубатку» будто слегка дернул кто-то за корму. Замятин не успел еще сообразить, что бы это могло быть, как прибежал с кормы встревоженный вахтенный.
        — Товарищ капитан, — торопясь заговорил он, — с «Азимута» передают, что они правой скулой в льдину врезались. Вода в трюм пошла!
        — Стоп машина! — скомандовал капитан. — Боцман, шлюпку на воду!
        «Зубатка» остановилась. Замятин, боцман и два матроса торопливо спустились в шлюпку и пошли на четырех веслах к «Азимуту». Маленькой его команды из шести человек на палубе не было, только на носу стоял шкипер. Свисавшие с бортов рукава двух помп, захлебываясь, плевались грязной водой.
        Капитан не сразу поднялся на судно. Шлюпка подошла к носу, и Замятин пытался рассмотреть то место, куда саданула льдина. Но «Азимут» стоял к огромной льдине совсем впритык, и сплошное крошево изо льда мешало увидеть что-либо. Тогда шлюпка зашла с левого борта, и капитан с боцманом поднялись на палубу.
        — Ну что, Мехреньгин? — спросил он у шкипера «Азимута».
        — Да вот, незадача какая, Павел Петрович, — с досадой сказал Мехреньгин, — и как это я ее, рыбью холеру, проглядел?!
        — Ты тут не виноват, — сказал Замятин, — да и никто не виноват. Пошли-ко в трюм, поглядим.
        В трюме было много воды, и прибывала она быстро, хотя на двух ручных помпах работали матросы. Пробираясь между сложенным в трюме грузом, Замятин и Мехреньгин наконец с трудом отыскали то место, откуда хлестала вода.
        — Однако! — Замятин покачал головой. — Два пояса обшивки протаранила. Ну, не горюй, шкипер, могло и хуже быть.
        Они поднялись на палубу, и Замятин внимательно осмотрел лед вокруг судна. Разводье здесь было нешироким, и льды с левого борта казались еще крепкими. Это капитану понравилось.
        Ребята на палубе, увидев, что «Зубатка» остановилась, а капитан отправился на шлюпке к «Азимуту», строили разные предположения, но толком никто ничего не знал, а начальство молчало. Как только Замятин поднялся на «Зубатку», он сразу же подошел к Громову и комиссару.
        — Мне помощники нужны, — сказал он, — но только добровольцы и поздоровей. Человек двадцать. Вы уж сами подберите.
        — А что там? — спросила Людмила Сергеевна. — Опасно?
        — Честно сказать, — ответил Замятин, — пока и сам точно не знаю. Но думаю, справимся. А если считаете, что опасно, обойдемся одной командой.
        — Нет, — твердо сказала Людмила Сергеевна. — Сейчас дадим вам помощников. Мы не обещали им увеселительные прогулки.

11

        Так паршиво на душе у меня давно уже не было. Я лежал на своих нарах, укрывшись с головой. Болели руки и ноги, ломило спину, и казалось, на всем теле не осталось живого места. Но не это было самое главное. Это все в конце концов прошло бы — не один я валялся на нарах после двенадцати часов адской работы. Хуже было другое: я оказался ни к черту не годным...
        Когда Громов и комиссар отбирали ребят для работ по спасению «Азимута», я тоже вылез вперед. Людмила Сергеевна с сомнением посмотрела на меня, отрицательно покачала головой и велела мне вернуться в строй. Я чуть не взвыл от обиды.
        Громов посмотрел на меня, чуть улыбнулся и сказал что-то тихо Людмиле Сергеевне.
        — Ну что ж, — сказала она, — пусть попробует. — Справишься?
        — Справлюсь! — сказал я.
        Справился! Еще как справился! Болван самоуверенный...
        ...В трюме «Азимута», когда мы туда прибыли, уже было почти по колено воды. Часть ребят сразу поставили к ручным помпам — откачивать воду за борт, другие, в том числе и я, получили приказ освободить от груза проходы к пробоине. Еще одна группа ребят помогала матросам крепить к мачтам тали и закреплять их на льдине: нужно было этими талями накренить судно.
        В трюме при свете трех «летучих мышей» работать было трудно и неудобно: мешала вода, ящики и бочки ерзали взад-вперед, мешки с солью были скользкими, и за них никак было не ухватиться. Не знаю, случайно или по своему желанию, со мной в паре работал Арся.
        Полчаса я еще что-то делал, а потом стал спотыкаться, падать; наткнувшись на какой-то ящик, разбил в кровь губу, руки онемели, рукавицы я потерял, и ладони были побиты и исцарапаны. Ну, может, и не полчаса, а немного побольше, а может, и меньше — я быстро потерял счет времени и, наверное, только мешал Арсе, а не помогал. Но Арся ничего не говорил, только изредка подбадривал меня, а когда увидел, что мне уже совсем невмоготу, слегка подтолкнул к какому-то ящику, и тихо сказал:
        — Посиди, потом воду качать пойдешь — там полегче.
        Черта с два там было полегче! Да еще матрос, который руководил работами, поставил меня на помпу вместе с Баландой. Тот вначале покривился, потом ухмыльнулся, губошлепская морда, и яростно принялся качать. Я пробовал действительно помогать ему, но Васька был выше и сильнее, и получалось так, что я просто болтался, держась за свою рукоятку, вверх-вниз, вверх-вниз... И через некоторое время Баланда крикнул:
        — Чего мне этого слабака подсунули? Висит на помпе, как на качелях!
        Подошел Антон и суховато сказал:
        — Ты, Соколов, лучше на волю иди. Может, там полегче работа есть.
        И я, как побитая собачонка, кое-как выбрался из трюма на палубу. Пошатываясь, подошел к Замятину и спросил, что надо делать. Капитан внимательно посмотрел на меня и строго сказал:
        — Пока отдохни, а там видно будет.
        Я отупело присел на брезент. Внизу сипели и задыхались помпы, выплевывая из протянутых за борт рукавов мутные струи воды, на льду копошились ребята и матросы из команды, укрепляя свободные концы талей. Работали все, а я сидел.
        Из трюма высунулся потный и грязный Витька. Он посмотрел на меня, хрюкнул презрительно и сказал:
        — Это тебе не черноморский курорт, это тебе Север. Ну, сачкуй, сачкуй дальше...
        Я молчал, да и что я мог ему ответить. Он вылез из трюма и присел рядом со мной. Подняв указательный палец, он начал:
        — Морошкин вам плох, Морошкин такой...
        — Морошкин сякой, — продолжил спустившийся с мачты Славка-одессит. — Ты тут про Черное море трепался? Так на том море война идет. А ты тут загораешь, да еще и к человеку пристаешь.
        — Я загораю?! — возмутился Витька.
        — А ну, геть в трюм! — свирепо крикнул Славка. — А то живо у меня к акулам пойдешь!
        — Ну ты, ну ты, — заныл Морошка, но в трюм полез, а мне от такой Славкиной поддержки стало еще хуже. Подошел Антон.
        — Ну как, живой? — спросил он.
        Я кое-как встал.
        — Что делать-то?
        — Пошли на лед, — сказал Антон.
        Он помог мне спуститься с правого притертого к льдине борта и подвел к матросу, который мешал какое-то варево в бензинной бочке. Под бочкой горел жаркий огонь, от варева пахло смолой, дегтем и еще чем-то острым и пронзительным.
        — Пускай пек мешает, — сказал Антон матросу.
        — Лады, — сказал матрос и показал мне, как надо варить пек — смолистую массу для заварки щелей в корпусе судна.
        Эта работа была легкая, но все равно я чувствовал себя совершенно разбитым, и пустым, как барабан. Я видел, как шкипер с «Азимута» и еще один матрос обтесывали доски, готовили паклю, и все это — быстро, ловко и умело. Потом «Азимут» вдруг стал крениться на левый борт. Я вскрикнул.
        — Не боись, — сказал остановившийся рядом Славка, — это его талями подтягивают. Гляди, сейчас пробоина покажется.
        И верно, минут через десять из-подо льда стал выползать израненный борт судна, а вскоре показалась и большая, длинная, рваная дыра. Я мешал онемевшими руками пек, думал не очень-то веселую думу и наблюдал почти безразлично работу других.
        Часа через три пробоина была тщательно заделана аккуратными деревянными заплатами, щели прошпаклеваны паклей и заварены тем самым осточертевшим мне пеком. А потом судно стало медленно выравниваться и, наконец встав на ровный киль, слегка закачалось на черной воде.
        Когда на «Зубатке» капитан Замятин объявлял всем участникам спасательных работ благодарность, меня на палубе не было. Я лежал, спрятавшись под одеяло.
        Мысли были невеселыми, и вспоминался Ленинград. Мне теперь трудно было вспоминать его: и прекрасным — мирным, и страшным — блокадным. А вот сейчас он так и стоял у меня перед глазами весь, и мирные картины мешались с военными. То я на крыше нашего дома, лучи прожектора резали темное небо, глухо хлопали разрывы зениток, и визжали, покрывая кожу пупырышками, бомбы, а я обожженными руками сбрасывал вниз «зажигалки» — ведь это было! То я прозрачным, ясным днем гулял с сестренкой по набережной, а на Неве стояли разукрашенные флагами расцвечивания корабли, а вечером нарядная и веселая толпа шумела на площадях и улицах, и фейерверк отражался в воде. А потом опять Катюшка — такая маленькая — лежит на обледенелом тротуаре, а на виске у нее черная запекшаяся дырочка — след осколка...
        И еще я думал о матери и об отце. И мне было стыдно перед ними. Я вспомнил, какой была мать там, на причале, когда «Зубатка» уходила в свой рейс, и каким гордым был я, стоя на берегу и снисходительно помахивая ей рукой. А отец... отец так и не пришел проводить меня. Почему?..
        — Не задохнулся еще? — услышал я голос Громова.
        Я молчал.
        — А ну, встать! — вдруг скомандовал старый капитан. — На вахту пора.
        — Какую еще вахту? — недоверчиво спросил я.
        — Впередсмотрящим. Морошкина сменишь. Закоченел он совсем, а ты уже десять часов отлеживаешься. Марш! — И он ушел.
        Я не знал, радоваться мне или плакать. Скорее все-таки радоваться. Я попытался вскочить, но тут же сел снова — ноги дрожали, все ныло и болело. «Ладно, слабак чертов, — сказал я себе, — встанешь и пойдешь! И если кто над тобой смеяться будет, молча проглотишь и не вякнешь! И будешь стоять на вахте, что бы ни случилось: шторм, ураган, тайфун, айсберги и рифы...»
        Я выскочил на палубу и побежал на нос. Морошка отбивал чечетку и громко стучал зубами. Я засмеялся.
        — Еще см-меется! — возмутился Витька. — Сам целый день п-под од-деялом просидел, а я т-тут м-мерзни, д-да?! — И он, припрыгивая, помчался в кубрик.
        — Ну и сачок твой кореш, — сказал, посмеиваясь, вахтенный, — всего-то полчасика постоял и ныть начал. А ты теперь гляди в оба. Видишь темные полосы на облаках? Это водяной отблеск. Значит, рядом — море без льдов.
        И верно, матрос в «вороньем гнезде» крикнул: «Чистая вода!» Я заметил, что разводья стали шире, да и лед другой: на нем уже не торчали причудливые ропаки, не громоздились торосы, и весь он был совсем подтаявший и изъеденный. А через некоторое время мы увидели ярко сверкающую на солнце свободную ото льда воду, а далеко-далеко на горизонте показалась темно-серая полоса. Из «гнезда» опять раздался крик наблюдателя: «Прямо по носу земля!»
        И я почувствовал себя настоящим мореплавателем, долгие месяцы проведшим в бурном океане, и «волнующий возглас: «Земля!» — радостным ударом отозвалось в сердце».
        Звякнула ручка машинного телеграфа. «Зубатка» вздрогнула и резко прибавила ход. Полный вперед! Море лениво катило широкую привольную зыбь, и на этих пологих волнах плавно покачивались белоснежные и серебристо-серые чайки.
        — Это хорошо, — удовлетворенно сказал вахтенный, — чайка села в воду — жди, моряк, хорошую погоду.
        Он обернулся в сторону ходового мостика и громко крикнул:
        — Товарищ капитан, Пал Петрович! Куда ж это нас вынесло? Случаем, не Гусиная то Земля?
        — Она, — ответил Замятин, — только не «вынесло», а вышли.
        — Есть вышли! — откликнулся матрос, и хлопнул меня по плечу. — А ты говорил, салага? Знатный у нас капитан! Ишь как он: не вынесло, дескать, а вышли. Тут, понимаешь, большая разница есть. Уловил?
        — Уловил, — сказал я.
        Оранжевый солнечный шар едва заметно клонился к горизонту, но о вечере ничего не напоминало. Все так же зеленью с блестками переливалась вода, и стало даже теплее. Наверное, оттого, что мы уже далеко отошли ото льдов. На палубе было много ребят — все смотрели вперед, на берег, негромко разговаривали, с кормы доносилась песня.
        — Ну, считай, что теперь уже быстренько дотопаем, — сказал вахтенный, — до Кармакул миль шестьдесят — семьдесят осталось. А там и дома. — Он снова легонько дотронулся до моего плеча. — Сам-то откуда будешь? Говор у тебя не наш, не поморский.
        — Из Ленинграда, — сказал я.
        — Ишь ты... — Он покачал головой.
        Мне нравилось, что этот пожилой, с морщинистым, обветренным лицом и добрыми глазами, с тяжелыми, узловатыми руками матрос говорил со мной на равных, как моряк с моряком.
        Земля приближалась, и четче стала неровная полоса пологих холмов, из темно-серой она становилась черноватой, появилось больше чаек и других птиц, которых я еще не знал.
        — Наверно, гусей тут много? — спросил я матроса.
        — Угадал, — добродушно ответил он, — много, а ране — была их тьма-тьмущая. И гуменники, и казарки. Они сюда летели гусенят выводить. На полуострове этом речонок да озерков — уйма. Били тут раньше гусей — тысячами, не жалели. Особо осенью, когда гусь линяет. Линный гусь не летун, крыло у него слабое...
        — Так промысел же... — вставил я.
        — Дак и промысел надо с умом вести, — ответил он. — Волк и тот лишнего зверя не убьет. — Он помолчал, глядя на море. — Вот ты хорошо меня слушаешь — значит, понимаешь, а другому хоть кол на голове теши: мол, что гусей или там рыбку жалеть, на наш век хватит. На наш-то, может, и хватит... Вы на промысел идете, значит, тож с умом надо. Тут, понятное дело, война, люди так голодают, что помыслить страшно...
        Гусиная Земля приближалась. В чистом прозрачном воздухе уже хорошо были видны невысокие утесистые берега, полого поднимающиеся вглубь.
        — Мыс Южный Гусиный Нос обходим, — сказал матрос.
        — А вы хорошо знаете эти места, — сказал я.
        — Э-э, браток, новоземельское знание у нас из рода в род переходит. И сам я хаживал тут не раз и не два...
        Я хотел спросить его еще об экспедициях, но вдруг матрос замолчал, и я увидел плывущий нам навстречу серый продолговатый предмет.
        — Мина... — тихо сказал я.
        — Какая мина? Гляди лучше, — строго сказал вахтенный.
        Мы смотрели вовсю и вскоре заметили еще несколько других предметов, которые медленно покачивались на спокойных волнах: мешки, доски, еще что-то...
        — Тьфу, рачьи мои глаза! — крикнул матрос. — Смотри: спасательный круг... Ну-ка, быстро на мостик, доложи капитану.
        Когда я прибежал на мостик, капитан Замятин уже рассматривал в бинокль плывущие навстречу предметы.
        — Такие дела-а, — произнес он медленно и скомандовал в переговорную трубку: — В машине! Самый малый вперед. А ты молодец, что заметил, — сказал он мне.
        «Зубатка» шла совсем медленно, и матросы баграми вытаскивали на палубу темные промокшие мешки. Боцман, накрутив на руку длинный трос — линь — с грузом на конце, раскрутил его в воздухе и, как лассо, бросил в воду. Попав в самую середину спасательного круга, он подтянул его к борту и осторожно вытащил на палубу. И вот он лежит около главного трюма — белый пополам с красным, а на блестящей глянцевитой его поверхности написано черными латинскими буквами: «ЭЛЬ КАПИТАНО». ПАНАМА. Рядом лежат четыре серых, плотно набитых мешка, а вокруг молча стоят моряки и ребята. И круг этот, и мешки, и полуобгорелая доска, тоже вытащенная из воды, — как свидетели чего-то такого страшного, о чем трудно даже думать. «Эль капитано». Панама...
        — Далеко же ты заплыл, капитано, от своих родных мест, — задумчиво сказал Громов. — И гибель принял далеко.
        И он снял фуражку. Мы тоже стащили с голов свои шапчонки и кепки. Было тихо. Казалось, даже чайки и те притихли...
        — А что в мешках, Павел Петрович? — спросил комиссар.
        — Мука, думаю, — медленно ответил Замятин, — она когда в воду попадет, намокнет только сверху и плавает.
        Боцман достал из-за голенища большой нож и взрезал один из мешков. Под сероватой липкой коркой там действительно была совсем сухая мука. Замятин велел пересыпать ее в чистые бочки и отнести на камбуз и, резко повернувшись, ушел.
        ...Шел по морю корабль из солнечной страны, где растут бананы, проплыл тысячи миль и в бурю и в штиль, плыли на нем смуглые веселые люди, а где они сейчас? Вынырнула из-под воды черная металлическая акула, выплюнула из своей пасти сигару-торпеду... и только спасательный круг лежит на нашей палубе...
        — А зачем он из Панамы из этой к нам сюда? — негромко спросил Саня Пустошный.
        — Полагаю, из конвоя это. К нам шли, — сказал Громов. — Кажись, Панама тоже Гитлеру войну объявила, верно, комиссар?
        — Да, — ответила Людмила Сергеевна. — А этот не дошел.

12

        Рано утром 13 июля «Зубатка» уже обходила длинный, низкий, обрывистый и темный выступ мыса Северный Гусиный Нос. Шла она в шести — семи милях от мыса — ближе подходить было опасно: у берегов на приглубых* банках* пенились белые буруны.
        После завтрака почти все мальчишки высыпали на палубу, толпились на полубаке, на корме, стояли около бортовых лееров. Вот она, Новая Земля! Кто знает, как она встретит их?
        Погода по-прежнему была хорошей, с юга почти в корму дул легкий бриз, волны шли невысоким накатом. Но капитана Замятина это не радовало. Вчерашние находки в море тревожили душу. Судя по всему, этот несчастный «Эль капитано» был потоплен совсем недавно и неподалеку от этих мест. Значит, фашистские стервятники рыщут где-то поблизости. И под берегом здесь идти нельзя: побережье сильно изрезано заливами, бухтами, губовинами*, а сам залив Моллера прямо усеян островами и островками. В такую погоду «Зубатка» и ее караван и с воздуха, и с воды, и в перископ видны, как черные жуки, медленно ползущие по блестящей зеленоватой поверхности.
        До становища было уже рукой подать, и, случись сейчас что-нибудь, никогда не простит себе этото капитан. Он не вздрогнул, когда услышал истошный крик кого-то из мальчишек: «За кормой самолет!» — только крепче сжал руками планшир.
        — Все наверх! Надеть спасательные пояса! Антуфьева и Ситникова — на мостик! Вахте — по местам стоять. Полный вперед! Пулеметы к бою! — скомандовал он.
        И уже не оглядывался, зная, что команды его выполняются быстро и четко. С левого крыла мостика Замятин нащупал в бинокль далеко за кормой медленно приближающуюся черную точку.
        Очертания самолета еще не были видны, а когда силуэт проявился резче, он отвел бинокль и сказал штурману:
        — Не пойму что-то. «Юнкерсов» видел, «хейнкелей» видел, а такого не припомню. Посмотри, Антуфьев, может, узнаешь.
        «Зубатка» в это время уже обошла мыс и, двигаясь к северо-западу, пересекала залив Моллера. Справа за кормой оставалась широкая губа Литке, а справа по носу виднелись островки, преграждающие вход в узкую изрезанную губу Обседья. Замятин все же старался по возможности прижаться к берегу — в случае чего, хоть выброситься можно.
        «Азимут» послушно тащился на буксире, «Авангард», тоже прибавив ход, шел точно в кильватере.
        Штурман долго смотрел в бинокль, затем рассмеялся.
        — Похоже, свой, Павел Петрович, — сказал он.
        — Похоже или свой? — недовольно спросил Замятин.
        Антуфьев опять притиснул к глазам бинокль — самолет уже был виден хорошо, и через некоторое время штурман облегченно воскликнул:
        — Свой! «Каталина» это. Не иначе, Илья Палыч летит.
        — Какой еще Илья Палыч? — сердито спросил Замятин.
        — Да Мазурук же! Командир авиаотряда ледовой разведки. Я его «Каталинку» хорошо знаю. Мне дружок-летчик в Архангельске рассказывал — они тут отбившиеся от караванов суда разыскивают, людей спасают. Это его «каталинка».
        — Каталинка каталинкой, а от пулеметов пока не отходить! — приказал Замятин и взял у штурмана бинокль.
        Он спокойно вздохнул, когда небольшая летающая лодка прошла над самой «Зубаткой» и приветливо покачала крыльями, на которых четко виднелись красные звезды.
        — Отбой, — сказал он.
        А «Каталина» между тем поменяла курс и пошла в сторону губы Обседья. Словно разглядывая что-то, она сделала два круга над одним местом и, снова покачав крыльями, пошла на север.
        — Что он там увидел? — задумчиво сказал Антуфьев. — Может, поближе подойдем, капитан, а? Не зря ведь он крыльями махал.
        — Куда еще ближе, — ответил Замятин, — глубины здесь слабо промеряны, да и камней полно. Рисковать зря не буду.
        Антуфьев промолчал. Он внимательно осматривал в бинокль берега, и только тогда, когда миновали опасный архипелаг и справа по носу показалась северная оконечность губы с черными отвесными скалами и узкой прибрежной полосой песка, он опустил бинокль и слегка присвистнул.
        — Вот оно что, — сказал он, — глянь-ка, Пал Петрович, коробка там какая-то в песок воткнулась.
        Замятин взял бинокль и долго вглядывался в берег.
        — Да-а, — протянул он, — судно, не маленькое: тысяч на шесть водоизмещения потянет. Флага нет, и вымпела нет. Значит, и людей нет. Ушли.
        — Наверно, подлодка загнала, — предположил штурман.
        — Пожалуй, — согласился капитан, — только вот чей он? Названия никак не разберу... а порт приписки... порт приписки... Бос... Бостон.
        — Американец!
        — Да. И видно, совсем недавно: в песок мало увяз — гребные винты и руль видны. Скорей всего из того же конвоя.
        Антуфьев сморщился, как от зубной боли, и зло выругался.
        Сидевший на мели «американец» был уже хорошо виден и невооруженным глазом. Ребята тоже заметили его и сразу зашумели.
        — Слышь-ко, штурман, пойди да расскажи им, что к чему, а то у меня от их галдежу уши вянут, — сказал Замятин. — А мы теперь возьмем мористее, от этих скал да камней подале.
        ...В 12.00 13 июля «Зубатка» со своим караваном, обойдя с запада — так было безопасней — остров Кармакульский, прошла поморский фарватер и стала на нижней якорной стоянке прямо напротив становища Малые Кармакулы.
        Прогрохотала якорная цепь в клюзе*, тяжело плюхнулся в воду якорь, подняв фонтаны брызг, и в фонтанах этих, переливаясь, засверкали сотни маленьких радуг. Ощущение тревоги и опасности ушло: все-таки уже берег — суровый, неприютный, но берег. Вот он, рядом, в каких-нибудь полутора кабельтовых, и бухта, надежно прикрытая с моря островами, банками, грудами острозубых камней. И люди на берегу, приветливо машущие шапками и платками. Люди, которые живут здесь не неделями и месяцами, а годами или даже десятками лет. И поселок: несколько деревянных строений — не то изб, не то бараков; каменное серое здание с темной крышей, стоящее на самом высоком месте, — бывшая церковь; мачта радиометеостанции; сложенные из камней усеченные пирамиды с шестами, на которых укреплены черные с белой вертикальной полосой квадратные щиты, — створные знаки; рыбачьи лодки на покрытой крупной галькой прибрежной полосе, да еще несколько промысловых ботиков, покачивающихся на мелкой зыби.
        Природа вокруг — мрачная и строгая. Но в этой строгости имелась какая-то своя, особая красота. Все здесь было древним и крепким, как будто земли этой ничто не касалось сотни, а может, и тысячи веков. На севере, занавешенные легким туманом, виднелись оледенелые горы, а впереди, не так уж и далеко за становищем, сверкали вершины центрального новоземельского хребта. Серая галька, серые, почти черные обрывистые скалы, и ни одного деревца, кустика, только кое-где зеленовато-коричневые с белыми и желтыми крапинками пятна — то ли трава, то ли мох...

        Первыми на берег съехали Замятин, Громов и комиссар. А через некоторое время между берегом и судами экспедиции засновали большие, широкие моторные лодки — доры. Началась выгрузка. С короткими перерывами на обед и на ужин работали до самого позднего вечера, хотя, когда он здесь поздний, когда ранний, и не разберешь.
        В этих широтах солнце с начала мая по середину августа совсем не опускается за горизонт. Только после полуночи оно из ослепительно золотого становится ярко-красным, еще позже цвет его тускнеет, и оно матовым оранжевым шаром медленно клонится за скалы острова Кармакульского, но, так и не зайдя за них, снова поднимается на небосклон.

13

        Уставший, пожалуй, не меньше, чем при аварии «Азимута», я сидел на обкатанном морем небольшом валуне в стороне от всех и, кажется, ни о чем не думал. Поглядывал на море, на скалы, на людей, все еще толпившихся на берегу. Наверно, каждый приход судна — для них большая радость и здесь сейчас собралось все население становища — мужчины, женщины, ребятишки. Много было русских, но были и смуглые, широколицые, с черными раскосыми глазами, невысокие люди, одетые в меховые малицы с откинутыми на спины капюшонами. Я сообразил, что это ненцы — самые давние жители северного побережья материка и многих островов.

        Кроме людей на берегу было множество разномастных — рыжих, серых, черных, белых, пятнистых — собак. Были среди них и совершенно невообразимые чудища — облезлые или, наоборот, с густой свалявшейся в клочья шерстью, с порванными ушами и со шрамами на мордах — следами жестоких драк, но были настоящие красавцы — пушистые, широкогрудые, с пышными, закрученными баранкой хвостами, с умными веселыми глазами — лайки.
        Сидеть на камне надоело, и я, кое-как встав и еле передвигая ноги, побрел в направлении становища. Посматривая вокруг, разглядывал покрытые мхом и лишайниками камни под ногами, заметил даже какие-то мелкие желтые цветочки, чем-то напоминающие наши маки, и вдруг почувствовал неладное. Поднял голову и увидел перед собой, наверное, дюжину собак. Разинув огромные пасти, сверкая жуткими клыками, они молча неслись, окружая меня... «Все, — подумал я, — вот и кончилась твоя экспедиция, Соколов!»
        Первым порывом было, конечно, бежать, но, к счастью, я вдруг вспомнил, что от собак никогда не надо убегать: во-первых, не убежишь, а во-вторых, только еще больше раздразнишь. И я остался стоять.
        Поджилки у меня тряслись самым настоящим образом. Помню, что вперед вырвался здоровенный черный пес, и глаза у него горели зеленым огнем. Я зажмурился и втянул голову в плечи... Что же они там, не видят: человек погибает...
        Я слышал шумное дыхание собак и вдруг почувствовал, что кто-то ласково трется о мои ноги. Я осторожно открыл глаза. Собаки стояли вокруг и весело крутили хвостами, а черный сидел, наклонив голову набок, и внимательно меня разглядывал. Я только это и успел заметить, потому что он вдруг прыгнул. Я снова невольно зажмурился — и тут же почувствовал легкий толчок в грудь, и что-то влажное и мягкое снизу вверх смазало меня по губам. На землю я сел скорее от изумления. Я сидел на каменистой земле, а кругом скакали добродушные псы, и каждый старался лизнуть в лицо, и рядом стояла смуглая женщина и смеялась.
        — Испугалась маленько? — спросила женщина, почему-то обращаясь ко мне в женском роде. — Наса собака селовека увазает, селовека не обидит. Сармика* не увазает, ошкуя* не увазает, чузую собаку не увазает, селовека — любит. Ставай, однако. Дора* уходит узе.
        Я встал. К радости избавления от страха примешивалось чувство обиды. Откуда же я знал, что эти псы, видишь ли, человека уважают? Впрочем, обижался я не долго. Солнце по-прежнему светило. Собаки, из которых каждая запросто перегрызет горло любому зверю, почетной охраной сопровождали меня, веселая женщина шла рядом, на рейде четкими силуэтами рисовались суда нашей промыслово-полярной, и сам я ступал не где-нибудь, а по Новой Земле, на которой живут смелые и дружные люди, и на которой, ну, пусть не долго, но буду жить и работать я... Если из-за Борьки нас с Арсей не отправят обратно.
        — А ну, марш в дору, — строго приказал мне боцман, и я, попрощавшись с женщиной и погладив по шелковистой шерсти черного зверя, влез в лодку.
        — Где прохлаждалси? — ворчливо спросил Колька.
        — Знакомился с Новой Землей, — нахально сказал я.
        — Он у нас знаменитый исследователь, — захохотал Морошкин, — Пахтусов, Русанов и даже Седов!
        — Ага, — сказал я, — Пахтусов, Русанов, Седов и Соколов.
        — Ну ты, — сказал Витька, — не больно-то задавайся! Знаем, какой ты... землепроходец.
        — Заткнись, Морошка! — зло сказал Антон.
        — Ладно, — сказал Морошкин, — еще маленько поглядим. Так, Шкерт?
        Шкерт ничего не ответил, только усмехнулся противно.
        ...Спали мы в эту ночь по разным местам: на «Зубатке» команда уже разбирала нары в нашем трюме — судно должно было принять груз из Кармакул и поутру уйти обратно в Архангельск. Часть ребят разместили у жителей становища, две бригады поместились на «Авангарде», а нашей группе пришлось ночевать на палубе «Азимута» — на нем было всего две маленькие каютки для шести человек команды.
        Дора пришвартовалась к борту «Азимута», и мы кое-как со своими вещичками и матрасами перебрались на суденышко. Разложили матрасы на спардеке и, кряхтя, охая, постанывая, улеглись. Семеныч с матросами принесли два брезентовых полотнища и укрыли нас сверху. И это оказалось очень кстати — к ночи небо затянулось плотной низкой серой пеленой, подул холодный ветер, а вскоре забарабанил нудный дождь, и пришлось натянуть брезент на головы.
        — Ложись тесней, — сказал кто-то, — все теплее будет.
        Все задвигались и поприжались друг к другу.
        — Вот еще дождь, будь он неладен, — ворчливо сказал Саня.
        — Тут еще не так бывает, — глухо откликнулся откуда-то Карбас. — Мне батя сказывал, что тут погода может чуть не каждый час меняться. Глядишь, солнце, а через час, глядишь, дождь, а ишшо через час и всток падет.
        — Какой еще всток? — недовольно спросил Толик.
        — Ветрище такой. Восточный, значит, — ответил Колька, — страшенный ветер. А за ним снег...
        — Утешил! Ну, прямо обрадовал, — засмеялся Славка, потом вздохнул и сказал мечтательно: — А у нас в Одессе...
        — Чего ты нам своей Одессой в глаза тычешь? — Я узнал шепелявый голос Баланды. — Какого... рожна ты к нам со своей Одессы пожаловал?!
        — Ну ты! — закричал Арся. — Говори, да не заговаривайся!
        — Да хватит вам соб-бачиться, — жалобно сказал Боря-маленький, — уст-тали в-ведь в-все, сил н-нет...
        — А ты, заяц морской, помалкивай, — сказал Васька.
        — Да заткнитесь вы! — послышался раздраженный голос.
        — Хватит! Всем спать! — откликнулся с левого борта Антон.
        — Раскомандовался... — проворчал Васька, но замолчал.
        Замолчали и остальные. А по брезенту, то чуть затихая, то набирая новые силы, все стучал и стучал надоедливый дождь, да тоскливо выл в вантах ветер...
        Только к утру распогодилось. Сквозь рваные края облаков проглядывало стоявшее уже довольно высоко солнце, стих ветер, и прекратился дождь. Из-под потемневшего брезента нехотя стали выползать ребята — помятые, недовольные. Я только сейчас по-настоящему почувствовал вчерашнюю усталость — ныли все косточки, а поясницу было не согнуть, не разогнуть.
        — Ну чо, салаги, носы повешали? — спросил боцман. — Ежели теперь заскучали, как дале-то робить станете?
        — Ничего, боцман, — лениво ответил Саня, — поработаем.
        — Где наша не пропадала! Эх! — лихо крикнул Арся и попытался отбить чечетку, но ноги не слушались, и он, смущенно махнув рукой, сказал: — Не расходились еще ходули мои. Ничо, расходятся. Они у меня такие.
        — Вот это разговор, — одобрительно сказал Семеныч и пыхнул своей трубкой. — Собирайте вещички, и пойдем завтракать на «Зубатку». Обедать уж на месте будем. Собирайся побыстрей — вон дора уже ждет.
        И верно, в правый борт «Азимута» толкался здоровенный моторный карбас.
        — А где же «Авангард»? — удивленно спросил Славка.
        — Он свою работу делает, — ответил боцман. — Четвертую бригаду на место отвез. Потом первую и вторую отправит, а потом уж и ваш черед.
        — Быстро больно, — недовольно сказал я, — осмотреться не дали.
        — Зато тебя на берегу хорошо собаки осмотрели, — усмехнулся Шкерт.
        Вокруг засмеялись. «Всё видят, черти», — с досадой подумал я, но тоже засмеялся. А что было делать?
        — Вот ладно, — сказал боцман, — с весельем лучше.
        Покачивало. Садиться в лодку было трудновато — она то отходила от борта «Азимута», то со стуком и скрежетом снова прижималась к нему. Вначале в дору спрыгнули Антон, Арся, Саня, и они вместе с мотористом стали принимать вещи и укладывать их по всей лодке. Когда все было погружено, начали прыгать и остальные. Лодка оседала все глубже и глубже, и я с опаской посматривал на Семеныча — чего же он смотрит: потонет лодка! Но боцман невозмутимо дымил трубкой и только изредка покрикивал на нас. А широкая дора принимала все новых и новых и даже раскачиваться стала меньше. И я успокоился, а чтобы показать всем, что тоже не лыком шит, прыгнул в дору небрежно и, как мне казалось, красиво. Это пижонство вышло мне боком. Прыгая, я за что-то зацепился ногой, меня развернуло, и летел я вниз чуть не кубарем. Дора в этот момент отошла от «Азимута» чуть дальше, и моя левая нога осталась за бортом. И тут же волна снова притиснула лодку к судну, и нога оказалась зажатой между бортами. Ребята подхватили и сильно дернули меня, нога выскочила из сапога, и он плюхнулся в воду, и я упал на мешки. Кто-то ахнул, кто-то выругался, кто-то вскрикнул, но сейчас все молчали, а я не смотрел на ребят. Распижонился...
        — С ногой что? — крикнул с «Азимута» Семеныч.
        Я ощупал ногу. Вроде ничего не болит, так, саднит одну косточку.
        — Снимай носок, — сказал Антон.
        Я отрицательно повертел головой.
        Тогда он сам сдернул носок и твердо, но осторожно стал ощупывать мою ногу, поворачивая ее туда и сюда.
        — Чего молчишь? — буркнул он. — Ты ори. Болит?
        — Не-а, — промямлил я. Нога действительно почти не болела, а если бы и здорово болела, я бы все равно не сказал.
        — Ну как? — спросил Семеныч. Он уже тоже был в лодке.
        — В порядке, кажись, — сказал Антон. — Надевай носок, замерзнешь.
        — Спасибо, — тихо выдавил я.
        — Вот наш... форсила недоделанный и получил, как это говорится, боевое крещение, — сказал Витька Морошкин. — И храбрость проявил, и сапог утопил.
        — Ты, Морошка, помолчал бы! — взорвался Арся. — Поглядим, как ты по скалам ползать будешь... сопля голландская.
        Морошкин скривил губы и сказал медленно:
        — Ладно, Гиков, это я тебе тоже припомню.
        — Припоминай валяй, — сказал Арся, — что-то много вас, припоминальщиков, нашлось.
        — Что это вы как петухи какие? — сердито сказал Семеныч. — Кончай гомонить... Отдай концы! — крикнул он матросу на «Азимуте», потом сказал мотористу: — Сперва их завезешь, потом меня на берег забросишь, там у начальства совещание собирается.
        Я рассеянно смотрел, как серебрится вода, стекая с поднимающихся весел. Настроение было, прямо скажем, неважное: я вспомнил, как опозорился тогда, когда чинил во льдах «Азимут», как перетрусил с собаками, и думал, что вот уже в третий раз «сел в лужу», а еще если меня отправят в Архангельск... Пожалуй, прав был отец: жидковат ты, парень...
        В кубрике «Зубатки» остались только скамьи и стол, нары уже разобрали. Ели мы молча. После вчерашней работенки, после ночи на «Азимуте», да и после сегодняшних дел разговаривать и шутить не хотелось. Хотелось поесть как следует и отдохнуть часика два-три, благо время есть. Но когда кончили завтракать, Антон, постучав ложкой по столу, объявил:
        — Вот что, братцы, надо потолковать.
        — Спать охота!
        — Давай в другой раз!
        — Не в другой раз, а сейчас, — сердито сказал Антон.
        — Дак что случилось-то? — спросил Саня Пустошный.
        — Пока ничего особенного не случилось. А чтобы и дальше ничего не случилось, надо кой до чего договориться.
        — Валяй, Антон, — сказал Арся, — только покороче.
        — Нас здесь, — начал Антон, когда наступила кое-какая тишина, — тридцать гавриков. Один — такой, другой — такой... Один без пуховика спать не может, другой и на камнях сладко выспится. Один — мешок с солью и на горбу не удержит, другой под мышку возьмет да еще и побежит. Я это вот к чему: надо нам жалеть друг друга, ну, то есть помогать друг дружке должны.
        — А если кто сачковать будет? — спросил Шкерт.
        — О сачках разговору нет. Сачок свое получит, — сказал Антон.
        — Бить, что ли, будешь? — спросил Шкерт.
        — Никак я не пойму: дурак ты, Петька, или только притворяешься? — словно удивляясь, спросил Антон.
        — А ты не оскорбляй, не имеешь права, понял? — повысил голос Шкерт.
        — Не-е, — сказал Арся, — он не дурак, он — похуже.
        — Хватит! — решительно отрубил Антон. — Хватит нам все время цапаться. Об этом я тоже хочу сказать. Нельзя нам ссориться. Нам вместе жить и работать вместе. И не знаю я, сколько мы тут вместе будем: может, месяц, а может... И еще скажу: здесь все... почти все комсомольцы. А мы, как шавки, друг на друга кидаемся — ни с того ни с сего...
        — А почему это «мы»? — обиженно спросил Саня Пустошный. — Все, что ли, как шавки?
        — Нет, не все, — спокойно сказал Антон. — А ты знаешь, как даже одна собачонка всю стаю стравить может?
        — Слушай, Антон, что это ты: «шавки», «стая»? — тоже обиделся вдруг Толя из Находки. — Мы всё ж не собаки.
        Антон смутился и сел.
        — Да это я так... для сравнения, — неловко оправдался он.
        Тут зашумели многие:
        — С собаками нас сравнивает...
        — Да вы что, ребята, — растерялся Антон, — ну, не умею я говорить. Это я так... ну, как это называется...
        — Аллегория, — вякнул Витька Морошкин, — это он аллегорию подпустил для красоты.
        Я молчал. Мог бы кое-что сказать, но побоялся, и Боря Малыгин рядом со мной вертелся на скамейке красный и сердитый — понимал, что, стоит ему только сказать что-нибудь, в него сразу эта компания вцепится: «заяц». А Колька Карбас вообще согнулся, чуть под стол не залез, чтоб не видно его было.
        Антон решительно встал, но вид у него был такой, словно он не знал, о чем говорить дальше. Арся встал рядом.
        — Дай-ка я скажу, Тошка, — заявил он.
        — Давай, — сказал Антон и облегченно вздохнул, но на Арсю все же глянул с опаской: что-то он скажет?
        Арся заговорил спокойно и, как всегда, немного насмешливо.
        — Антон у нас и правда оратор не ахти какой, неважный, чего там говорить, оратор. — Он подождал, пока стихнут смешки, и продолжал уже без улыбки: — Ну и что? Мы Антона не знаем? Знаем! Я понял, что он хотел сказать. Нам дружить надо — вот что! И не подкалывать друг друга по пустякам разным. Вот ты, Морошка, сегодня над Димкой издевался, когда он сапог утопил. Насчет боевого крещения сказал и еще обозвал... А Димка боевое крещение на ленинградских крышах получил. Тебе и не снилось...
        — А как ты меня обозвал, помнишь? — проворчал Витька.
        — Помню, Витя, помню, — вроде бы виновато сказал Арся, — соплей голландской я тебя обозвал.
        Морошкин позеленел.
        — Вот видите, видите, — завопил он, — издевается!
        — Не ори, Морошкин, — уже совсем серьезно сказал Арся, — видишь, тебе-то не очень приятно, а ты Соколову похуже ляпнул. Ему тяжело было, все видели, а ты взял и нарочно ляпнул. Так?
        Он помолчал, потом посмотрел на Баланду и строго сказал:
        — Теперь ты, Баландин Василий. — Он сказал это так, что Васька вскочил, даже руки по швам вытянул, и все засмеялись. Васька недоуменно огляделся и, злой как черт, сел.
        — Чего тебе Баландин? — спросил он, растягивая слова.
        — А вот чего, — сказал Арся, — помнишь, что ты ночью под брезентом Славке одесскому сказал?
        — А што я такого сказал?
        — А спросил ты его: зачем он к нам из своей Одессы приперся. Спросил?
        Баланда засопел, но ничего не ответил.
        — Да брось ты, Арся, — смущенно сказал Славка.
        — Ты меня прости, Славка, но этому я скажу. И все пусть послушают. Ты знать, Вася, хотел? Вот и знай. У Славки отец под Одессой погиб — раз! Корабль, на котором мать и братишка из осажденного города плыли, Гитлер потопил — два! Сам он с августа прошлого года в партизанском отряде связным был — три!
        — Кончай, Арся, — взмолился Славка.
        — Нет! Дальше слушайте. А ты, Славка, не стыдись, тебе стыдиться нечего. Теперь четыре — ранили его в бою, и попал он в госпиталь в Вологду. А там услышал, что в Архангельске скоро набор в Школу Юнг будет, ну, подлечился и к нам направился — это пять! А ты, не узнав ни шиша, спрашиваешь, зачем он из своей Одессы, где пальмы растут, к нам приперся?! Нету там пальм! Камни обгорелые да железо покореженное там есть, а пальм нету!
        Все молчали. У Васьки тряслись толстые губы. Арся стоял, положив руку на плечо Антона, и рука у него дрожала.
        — И еще скажу, — тихо продолжал он, — не хотел, а теперь скажу. Что ты, Василий, в своей жизни сделал? Хлеб у слабых отбирал. Сигареты и шоколад у союзничков стрелял. Чулками заграничными вместе со Шкертом спекулировал. Или, может, учился? Или, может, трудился на пользу Родине? Думаешь, мы не знаем, почему это вдруг Колька мезенский, слюнтяй этот, мне по уху дал?
        Где-то под столом громко всхлипнул Карбас.
        — Хлюпаешь? Хлюпай, хлюпай. Тебе в голос реветь надо...
        — Будет, Арся, — прервал его Саня.
        — Нет, не будет! — крикнул Арся. — Последнее я хочу спросить у тебя, Баландин: ты небось знаешь, где у всех отцы и старшие братья находятся? А твой папаша где?
        — Нельзя так, Арся! — закричал я.
        — Зачем ты? — сморщившись, спросил его Антон. — Не надо бы...
        — Надо! — хрипло выкрикнул Арся. — Надо, чтоб другим... — Он устало махнул рукой и сел рядом с Антоном. — Ладно, я все сказал. Пускай другие говорят, как жить вместе будем.
        Как пришибленные молчали ребята, и вдруг послышались какие-то странные звуки: это, уткнувшись лицом в стол, ревел Васька Баландин. Все растерялись. Антон вылез из-за стола и подошел к Ваське. Потрогав его за плечо, он сказал:
        — Да будет тебе, ну... Это он не со зла, понимаешь...
        Васька отбросил руку Антона, неуклюже перебрался через скамью и полез вверх по трапу. Я кинулся за ним.
        — Оставь, — сказал Антон и придержал меня за рукав, — ему сейчас одному побыть лучше.
        — А может, он... — сказал я.
        — Ничего с ним не будет, — сказал Толик из Находки.
        И тут «выступил» Шкерт.
        — Сознательные все? Да? — медленно говорил он. — Чистенькие все! Маменьками обласканные! А я, может, и слова такого не знаю — «мама». А ты, питерский, Ваську не жалей. Не нужна нам твоя жалость. И знаем мы, какой ты сам-то «сознательный»! И про тебя, и про Гикова. Знаем!
        — А знаешь, так скажи. Грозить-то зачем? — сказал Антон.
        — И скажу, когда надо будет! — продолжал Шкерт. — И нечего на нас, как на собак, смотреть...
        — Подумаешь, разобиделся, — спокойно сказал Толик, — я тоже детдомовский. И никто на меня, как на собаку, не смотрит.
        — Ладно, — сказал Антон. — Поговорили... и хватит!
        Шкерт, криво усмехаясь, замолчал. И все молча стали расходиться кто куда.
        Арся стоял на баке, опершись на фальшборт, и угрюмо смотрел на воду. Когда я встал рядом, он даже не повернул головы. Так мы помолчали, а потом он спросил:
        — Ругать пришел?
        — Да нет, — ответил я, — только зря ты так на Ваську.
        — Сам знаю, — буркнул Арся, — со мной это теперь часто бывает: хочу как лучше, а получается как хуже. Злой я стал. Сам себя иногда боюсь. Плохо это, а?
        — Самому трудно, — сказал я.
        — Вот, — согласился Арся, — а что делать, не знаю. Эх, на фронт бы мне — там бы знал, что делать.
        — Ты уж хотел, — сказал за нашими спинами Антон.
        Арся резко повернулся.
        — Ну, Антон! — сказал он. — Ты уж лучше не говорил бы этого.
        — Так я только тебе, — сказал Антон, — а Соколов — свой, свой в доску...
        Сказал он это таким тоном, что я не выдержал.
        — Корабельников, — сказал я, — в зубы врежу.
        — Давай! — смеясь, сказал Антон.
        Я сжал кулаки, но тут Арся взял меня за запястья и легко посадил на палубу.
        — Драка на корабле почти что бунт. А за бунт раньше на реях вешали, — сказал он. — Сиди! А ты, Тошка, и в самом деле: либо так, либо так...
        — ...Ты слышал, что Шкерт говорил? — спросил Антон. — Что они знают?
        — Мало ли что... — неопределенно сказал Арся. — Мы с питерским чистые как огурчики. — И он подмигнул мне.
        — Смотри, Арся, — строго сказал Антон, — если что, так я и на дружбу не посмотрю.
        Арся вспыхнул и, прищурившись, посмотрел на Антона.
        — Знаешь, Тошка, — сказал он с вызовом, — не дорос ты еще меня воспитывать.
        — Ну, я сказал, а ты сам смотри, — медленно проговорил Антон и хотел уйти.
        Тут уж не выдержал я и торопливо, чтобы Арся не перебил меня, рассказал, как мы провели Борьку на судно, как прятали его, ну и все остальное. Антон молчал.
        — Ну и что? — спросил Арся. — Докладывать побежишь?
        — Не думал я, Арся, что ты такой пацан еще, — сказал Антон с досадой. — Докладывать я не побегу. Сами доложите. Но имей в виду: заступаться за вас я не буду. Время не то. — И он, резко повернувшись, ушел.
        — Слабину ты дал, питерский, — насмешливо сказал Арся. — Кто тебя за язык тянул? Борька молчит, все и обошлось бы.
        — Антону-то уж можно было сказать раньше, — запальчиво сказал я. — Не по-товарищески это.
        — Ну, вот сказал, и что вышло? Вишь, как он повернул: теперь, хочешь не хочешь, надо к Громову идти, а то трусами будем. Я-то выкручусь, уверен, а вот тебя начальник спишет из экспедиции. Понял? Он ведь за тебя поручился вроде.
        Я понял, и недоумение мое и обида на Арсю сразу прошли: он из-за меня молчал, вон оно что...
        — Идем, — решительно сказал я, — к Громову идем.
        — Пошли, — отозвался Арся, — и заодно Баланде и Шкерту рот заткнем. Я тебе не говорил, пугать не хотел: когда мы Борьку под брезент запихивали, на спардеке Шкерт вертелся.
        Выпросив у шкипера шлюпку, мы втроем отправились на берег. Какой-то житель показал нам, где находится наше начальство.
        — Который час заседают, — засмеялся он, — прямо Комитет Обороны...
        Он махнул рукой в сторону большой избы на угоре, и мы пошли туда.
        — Здравствуйти, — окликнул нас сзади хрипловатый мужской голос.
        Мы обернулись. За нами шел невысокий коренастый человек в синем морском кителе и в брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Фуражку он нес в руках. Длинные черные волосы были зачесаны назад и кое-где просвечивали сединой. Лицо смуглое, скуластое, с пристальным внимательным взглядом узких глаз, черные усы. Ненец. Шел он быстрым, легким, каким-то пружинистым шагом. «Так ходят настоящие охотники», — подумал я. Когда он поравнялся с нами, то протянул каждому по очереди тоже смуглую, небольшую, с тонкими пальцами, но очень крепкую руку.
        — Здравствуйти, — повторил он и улыбнулся приветливо.
        Мы тоже заулыбались.
        — Экспедиция? — спросил он. — Слыхал, слыхал. Вот приехал, однако, может, что помочь надо.
        Говорил он по-русски правильно и почти без акцента.
        — Я из Маточкина Шара пришел. Раньше, однако, хотел.
        — А вы кто будете? — спросил Боря.
        — Я? А председатель Новоземельского поселкового Совета я.
        — Вы... товарищ Вылко? — спросил Арся.
        Ненец быстро закивал головой:
        — Ага, Вылко я и есть. По-нашему — Тыко Вылко, а по-русскому — Илья Константинович Вылко.
        Он рассмеялся рассыпчатым хохотком.
        Арся и Борька глазели на него вовсю.
        — Чего это вы? — тихо спросил я.
        — Вылку не слыхал? — поразился Арся.
        А Вылко негромко говорил, озабоченно покачивая головой:
        — Много в Матшаре дела, однако. Столько кораблей в проливе собралось, столько кораблей — англичане, и американсы, один даже норвежин, военные, торговые, всякие...
        — Чего же они там сидят? — спросил я.
        — И не говори, и не говори, товарись. Худо. Бо-ольшой конвой к нам шел. Фашист их побил... А эти, которые в Матшаре, убежали. Теперь будут к Архангельску пробиваться.
        — Наверно, тот, который в губе Обседья на мели сидит, тоже из них, — сказал Арся.
        — Да, да, и этот тоже, — сказал Вылко и что-то сердито добавил по-ненецки — похоже, выругался. — Капитан там, однако, нехороший человек, совсем плохой человек, хуже волка. Нарочно на мель здоровое судно посадил. Совсем перепугался. Потом пушки спортил и людей увел. Сволочь мужик, а никакой не капитан. Пришли, — сказал он и, толкнув рукой дверь, вошел в дом.
        Вошли за ним и мы. Махорочный дым плавал под потолком. За столом и на лавках вдоль стен сидели люди. Были здесь Громов, Замятин, наш комиссар, боцман. Остальные, наверно, местные, и среди них несколько ненцев.
        Едва Вылко появился в дверях, его сразу же заметили, а он, увидев Громова, радостно воскликнул:
        — Афанасий Григорьич! Вот рад-то я как, однако, сколько лет не виделись. Слыхал я, ты приболел немного?

        — Было дело, — сказал Громов, — да болеть-то некогда.
        — Это хоросо, это хоросо, — сказал Вылко, и они с Громовым обнялись, похлопывая друг друга по спинам. Потом, оглядев всех, он заметил Людмилу Сергеевну. Брови его удивленно поднялись, и он заулыбался еще шире.
        — Ай-ай, — сказал он, — а ты как здесь, Людмила?
        — Узнали, Илья Константинович? — засмеялась учительница.
        — Тебя как не узнать. Ты у меня... как у вас, русских, говорят, — он похлопал себя по шее, — вот где сидишь! — А когда все отсмеялись, он добавил: — Уж такая боевая, такая смелая...
        Мы трое стояли молча у дверей и только удивлялись.
        — Ну, давайте-ко за дело, однако, — сказал Вылко уже серьезно, и тут Громов заметил нас.
        — А вы почему не на судне? — грозно спросил он.
        — Поговорить надо, Афанасий Григорьевич, — сказал Арся.
        — Никак опять ЧП? — подозрительно спросил Громов.
        — Давайте на крылечко выйдем.
        — Что еще за секреты, — рассердился Громов, но, посмотрев на нас, быстро сказал: — Ладно, пошли. А комиссара прихватить?
        Арся молча кивнул.
        Разговор был длинным и неприятным до чертиков, но мы терпели: чего уж хорохориться!
        — Вот и возьми их за рупь за двадцать! — сказал Громов и сразу же обратился к вышедшему Замятину: — Павел Петрович, забери с собой эту шайку-лейку и посади под арест в моей каюте, да на ключ запри, а не то еще чего-нибудь придумают.
        — Ладно, — сказал Замятин, не удивившись, — айда, — и быстро, не оглядываясь, пошел к берегу.
        Мы мрачно потопали за ним.
        ...За нами повернулся ключ в двери громовской каюты.
        — Тот не солдат, кто хоть раз на «губе» не посидел! — сказал Арся.
        Боря как ни в чем не бывало завалился на капитанскую койку и почти сразу же заснул. Арся посвистал, оглядываясь, потом улегся рядом с Борькой. Я сидел на табуретке, прислонясь к стене, и тоже незаметно для себя задремал.
        Проснулся я оттого, что «Зубатку» что-то толкнуло, и сразу за этим послышались грузные шаги за тонкой стенкой каюты, заскрипел ключ в двери и вошел Громов.
        — Смотри-ка, дрыхнут, — изумился Громов, посмотрев на Борю и Арсю, — я их под арест, а они дрыхнут?! Подъем!
        Ребята вскочили и ошалело захлопали глазами.
        Громов присел на койку и, уперев ладони в колени, сказал:
        — По делу, так вас всех троих с «Зубаткой» в Архангельск отослать надо. И Соколова первого! Однако комиссару спасибо скажите: уговорила. Да и сам я подумал, что тут каждые руки на счету будут. Но все одно, даром вам эти штучки не пройдут. Вернетесь домой, там вам ишшо пропишут кузькину мать... Скажи пожалуйста, еще лыбятся?! А вот вы мне теперь, может, посоветуете, что с этим Ма-малыгиным делать? Отправлять надо!
        — Не надо! — хором закричали мы.
        — «Не надо», — передразнил Громов, — сейчас-то я уж и сам не могу, ежели вас оставляю. Как я другим в глаза смотреть буду? Да и Ма... малыгину этому... — Он пошел к двери, но тут же обернулся и рявкнул: — Чего рассиживаетесь! «Авангард» за вами пришел.
        «Авангард» пришвартовался к борту «Зубатки», и на него были перекинуты вымостки-сходни. По ним ребята уже таскали свои вещи. На нас никто даже и не посмотрел. Пересадка была закончена быстро. Когда вся наша бригада была на «Авангарде», Семеныч собрал всех на палубе и объявил:
        — Теперь я с вами прощеваюсь. Ни пуха вам, ни пера, значит.
        — А с нами кто? — спросил Антон.
        — С вами, — ответил за него Громов, — с вами очень знающий человек пойдет: Людмила Сергеевна, комиссар наш... Она Север как свои пять пальцев знает! Окромя того, на Губовой знатный промышленник обитает — Прилучный Иван Иванович. Он подмогнет. Ясно?
        — Ясно! — нестройно ответили ребята.
        — Ну, тогда — семь футов под килем, и ни пера вам, ни пуха тож пожелаю, — сказал Громов и, неловко поклонившись, перешел на «Зубатку».
        С борта траулера Замятин крикнул в жестяной рупор:
        — Удачи вам, промышленники! До встречи в Архангельске! — И он помахал нам рукой.
        Мы закричали в ответ, замахали руками, а из рубки «Авангарда» уже послышалось:
        — Убрать вымостки, отдать швартовы! — И через некоторое время: — Малый вперед!
        «Авангард» медленно отошел от «Зубатки» и двинулся, постепенно набирая ход, к северу. А с «Зубатки» мы услышали три прощальных протяжных гудка...

14

        Был уже вечер. Облака рассеялись, и небо снова стало прозрачно-голубым, и на нем висел незакатный шар солнца. «Авангард» на небольшой скорости шел по заливу Моллера, лавируя между многочисленными островками, рифами, банками. Справа по борту проплывали мимо мрачные, изрезанные заливами, бухтами, губовинами, скалистые берега Новой Земли. Тысячи чаек с визгливыми криками носились по небу, стремительно бросались с высоты в зеленоватую с белыми пенистыми гребешками воду. Далеко на севере виднелись в легкой дымке покрытые ледниками и снегом серебристые изломанные вершины гор.
        Вскоре мы уже огибали округлый, закрывающий залив с севера мыс Бритвин. На его черных обрывистых скалах густо были рассыпаны белые точки и пятна, над морем мелькали крылья.
        — Гляди, — сказал Арся, — птичьи базары пошли.
        — Это рази базары, — откликнулся сзади Колька Карбас, — это так, базаришки. Настоящие-то базары дале будут.
        Через пару часов «Авангард» бросил якорь в свободно открытой морю губе метрах в двадцати от берега. Вдоль береговой кромки шла узкая каменистая полоса пляжа, кое-где желтел песок, а над этой полосой возвышались, как будто нарочно кем-то сложенные из неровных пластов черного камня двадцати-, тридцатиметровые скалы. Вообще-то, совсем черными их назвать было нельзя: они были покрыты белыми пятнами и потеками птичьего помета. И на них творилось что-то невообразимое.
        Мы ахали, а Колька Карбас, стараясь перекричать птичий гам и шум крыльев, орал торжествующе:
        — Вот это базар! Настоящий базарище... Гляньте-ко, сколько их тут! Мильёны!
        Миллионы не миллионы, но птиц здесь было столько, что от их беспорядочного мелькания кружилась голова.

        Я слышал о птичьих базарах, но то, что было на самом деле, просто нельзя себе представить, не увидев собственными глазами. Это было черт знает что... Скалы были словно присыпаны солью и перцем — черное и белое, белое и черное. Птицы на воде, птицы в воздухе, птицы... птицы, птицы! Шум от непрерывного движения крыльев был похож на шум прибоя, а гвалт, пискливый, каркающий, плачущий, стоял такой, что трудно было разговаривать, надо было кричать. Птицы носились вокруг, стремительно пикировали в море, чуть ли не задевая ванты нашего суденышка, пролетали над самой палубой, над нашими головами, так что казалось: стоит только протянуть руку, и какая-нибудь из этих сумасшедших сама влетит в нее...
        А на берегу, на прибрежных камнях, стояли люди: высокий, плечистый мужчина с небольшой аккуратной бородкой вокруг обветренного, загорелого лица, рядом с ним парень лет шестнадцати — семнадцати, такой же плечистый и загорелый, — наверно, сын. За ним женщина с грудным ребенком на руках, потом девчонка — сколько лет, и не поймешь, но примерно нашего возраста, а с ней еще двое пацанов. «Ничего себе семейка, — подумал я, — и что они тут все делают только?!» Уже потом я заметил, что совсем недалеко от берега покачивается на якоре небольшой катерок, а на песчаном кусочке пляжа лежит перевернутая вверх дном лодка. Ага, наверно, это тот самый промысловик, который здесь живет и о котором говорил нам Громов. Прилучный его фамилия.
        Семейка дружно помахала нам руками, а потом сразу принялась за дело. Отец со старшим сыном быстро перевернули лодку, столкнули ее в воду и на двух веслах направились к «Авангарду» — греб парень; девчонка и двое мальчишек разбрелись по берегу и начали сносить в кучу плавник — его здесь было сколько угодно: доски, горбыли, сучья и даже здоровенные бревна.
        Прилучный с сыном ловко забрались к нам на борт. Вежливо поздоровались, и старший спросил, какая помощь нам требуется.
        — Как же вы узнали, что мы должны прийти сюда? — удивилась Людмила Сергеевна.
        — Тундровое радио, — ухмыльнулся Прилучный, — у нас новости шибко быстро разносятся. А ежели по правде, так Илья Коститиныч часа за два до вас на своей тюпалке забегал.
        — Ай да Вылко — деловой человек, — сказал с уважением шкипер «Авангарда».
        — Верно, — подтвердил Прилучный, — у него ежели слово дадено, что пуля стреляна.
        — Ну, лады, — сказал шкипер, — надоть дело делать.
        И сразу началась высадка нашего, как сказал Арся, отважного десанта. Мы работали как черти, две шлюпки с «Авангарда» и лодка Прилучного сновали взад и вперед, и уже через каких-нибудь часа полтора все наше барахло: матрасы, ящики — пустые и с продуктами, — вещмешки и чемоданчики, бочки и связки клепок, мешки с солью и с мукой, инструменты и мелкокалиберные винтовки и всякое другое снаряжение — лежало на прибрежной полосе.
        «Авангард» прощально провыл сиреной, поднял якорь и отправился обратно в Кармакулы.
        «Ну, вот и все, — подумал я, — вот и остались мы, как Робинзоны, на пустынном и одиноком берегу, и с нами Пятница, вернее, целых семь Пятниц — Прилучных».
        — Вы, товарищ комиссар, и ты, Марья, со мной айдате, — сказал Иван Иванович, — надо место для палаток присмотреть да насчет паужны* распорядиться, проголодались небось робятишки-то. А здесь Ваня с малыми моими останется. Покажет, куда вещи таскать. Да гляди, Ваня, поторапливайтесь — скоро море вздыхать зачнет. Прилив, значит, пойдет.
        Иван-младший молча кивнул. В отличие от отца он был не очень-то разговорчив.
        Иван Иванович-старший вместе со своей женой и Людмилой Сергеевной пошли вдоль берега.
        — Однако, пока вешши таскать, — сказал Иван Иванович-младший и обернулся к сестре: — Ты, Ольга, ишшо с малыми плавник пособирай, а мы пойдем.
        — Слушаюсь, товарищ командир, — смешливо сказала Ольга, и я только теперь разглядел ее как следует.
        Ничего девчонка. Арся на нее загляделся, а когда и она на его посмотрела, так покраснел даже. Это Арся-то!
        Захватив кто что мог, мы пошли за Ваней. Он сам сразу взвалил себе на плечи мешок с солью. С грузом по камням не больно-то попрыгаешь, и, когда Арся с ящиком за спиной попытался все-таки прыгнуть, ему это дорого обошлось — он поскользнулся и брякнулся вместе с ящиком.
        К счастью, упал он на бок и на песок. Ольга звонко расхохоталась. А Иван спокойно спросил:
        — Не зашибся?
        — Не-е, — сказал Арся смущенно, встал с песка и начал отряхиваться. Потом попросил Славку подбросить ему ящик за спину и упрямо зашагал вперед, но скакать больше не пробовал.
        — Дофорсился, — сказал Васька Баландин, — нашел перед кем.
        Ольга засмеялась опять, и Иван прикрикнул строго:
        — Ольга! Чего регочешь?!
        Она фыркнула презрительно и принялась собирать плавник.
        «Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота», — думал я каждый раз, когда с очередной поклажей, согнувшись в три погибели, тащился вверх.
        Да, наверное, не один я так думал. Если в первый раз все бросились разбирать грузы с шутками, смехом, то сейчас только кряхтели да иногда поругивались сквозь зубы. Пот катился с разгоряченных лиц, мы поснимали свои ватники и пальтишки, но от этого было не легче — груз врезался в плечи и спины и даже в мягком мешке или матрасе вдруг появлялись твердые и острые углы. Мне, например, казалось, что на спине у меня вырос горб, как у хорошего верблюда.
        И вся эта работа проходила под неумолчный шум прибоя и под вопли и хлопанье крыльев встревоженных нами птиц. От этой музыки заложило уши и ломило в висках. Не знаю уж, из каких сил, скорее всего только на самолюбии, но я держался...
        Однако кончилась и эта адова работа, и все мы в изнеможении повалились на землю, вернее, не на землю, а на поросшие кое-где мохом и какой-то неказистой коричневой и бурой растительностью камни. Некоторые, правда, догадались вытащить из груды вещей матрасы, а я как брякнулся на плоский камень, так и не поднялся, пока не позвали ужинать. То есть не позвали, а просто принесли еду к нашему «лежбищу». А носили ее в мисках Ольга со своими братишками — старшему одиннадцать, младшему семь-восемь. Ох, что это была за уха! В жизни своей я не ел ничего вкуснее. Когда только успели приготовить?
        — Это Людмила Сергеевна ваша да маманя моя, — охотно ответила на мой вопрос Ольга.
        — А добавки можно? — спросил Саня Пустошный.
        — Почему не можно? Обязательно даже можно, — ответила Ольга весело, и десяток мисок протянулись ей навстречу.
        Наконец все наелись, как говорят, от пуза и снова разлеглись кто где. Я лег на живот и, подперев голову руками, стал лениво обозревать окрестности. Честно скажу, приятного было мало. Голая каменистая, довольно ровная площадка с разбросанными там и сям валунами, вдали — снежные шапки гор, неподалеку в небольшой лощинке — приземистая изба, а рядом еще одна избушка поменьше, да бесконечное кружение птиц и привычный уже тускловатый оранжевый шар полярного солнца. И пожалуй, только синее, играющее переливами море скрашивало эту не очень-то приветливую картину.
        Отдыхали мы недолго. Подошли отец и сын Прилучные.
        — Заморились? — сочувственно спросил старший. — Однако, робятки, ишшо дна работенка есть: палатки ставить. Не на воле же ночевать. — Он осмотрел горизонт, и, видимо, что-то ему не понравилось. — Гляди, как бы ветер не взялся, вон горы-то как куриться зачали.
        Мы с опаской посмотрели на горы: они и верно как будто курились — мелкие, разорванные и разбросанные, светлые облака ходили вокруг вершин в медленном хороводе.
        Кряхтя и чертыхаясь, ребята начали подниматься.
        До чего же неподдающимися и тяжелыми оказались эти огромные зеленые брезентовые воинские палатки. Колья и крючья никак не хотели вбиваться в каменную землю, брезент то и дело вырывался из рук под редкими, но сильными порывами ветра, а ветер, будто нарочно, издевался над нами: тихо, тихо, а как только возьмешься за край палатки, он тут как тут — рванет вдруг, и ты вместе с брезентом летишь в сторону. Веревки-растяжки не желали завязываться — не слушались скрюченные пальцы.
        Видно, у Людмилы Сергеевны и правда был хороший опыт в таких делах — она не только подсказывала, что надо делать, но и сама работала с нами и первая смешно запевала: «Эй, ухнем, эх, крякнем, эх, зеленая сама пошла». И мы ухали, крякали, и тянули, и сопели, и стонали.
        Но вот они стоят как вкопанные, наши миленькие, зелененькие. И ветер сразу стих, только слегка пошевеливал брезентовые стенки да мелкой рябью пробегал по крышам.
        — Все! — отчаянно крикнул Арся и кинулся — откуда прыть взялась — в открытую палатку.
        — Ур-ра! — прохрипели мы шепотом и, кто согнувшись пополам, а кто и на четвереньках, толкаясь и суетясь, поползли за ним. И повалились в палатке чуть ли не друг на друга.
        — Не-елюдимо на-а-аше мо-ре, де-ень и но-очь шумит оно-о! — затянул вдруг Славка-одессит.
        — В ро-оково-ом его-о про-о-сторе много бед погре-е-бено, — подхватило еще несколько голосов.
        — Совсем тронулись, — мрачно сказал Саня Пустошный.
        А за пологом стояла Людмила Сергеевна и смеялась.
        — Ребятки, — сказала она, — а ведь еще не все.
        — Что еще? — с ужасом спросил я.
        — Не на камнях же вам спать, надо койки соорудить.
        — Шабаш! — заорал Баланда. — Никуда я отсюда не двинусь! И на камнях подрыхнем. Не баре какие...
        — Н-на м-матрасах, — заплетающимся языком выговорил Боря.
        — Пошли, — сказал Антон, с трудом поднимаясь.
        — А может, на матрасах? — уныло спросил Толик.
        — Ну, а дождь? — спросила Людмила Сергеевна. — Подтечет под матрасы...
        — Ничего, — бодро сказал Арся, — на солнышке высохнут.
        — Ага, — сказал Славка, — а что Ольга скажет?
        И хоть смеяться вроде не было сил, — все так и грохнули. Когда отсмеялись, Антон спросил, что надо делать, и вслед за комиссаром вышел на волю. За ним поплелись остальные. Только Баланда перевернулся на живот и остался лежать.
        — Василий, — окликнул его Антон. — Выходи!
        — А катитесь вы все, — глухо донеслось из палатки.
        — Ладно, — сказала Людмила Сергеевна, — может, и верно невмоготу ему. Пусть отдохнет немного.
        — Нет, не пусть, — упрямо сказал Антон, — договорились же, что никому сачковать не позволено. Вон, даже Боря-маленький и тот вылез. И Димка тоже, а их ветром шатает.
        Боря и верно стоял и покачивался, закрыв глаза.
        — И как будто стоя спит, — сказал неугомонный Славка.
        Опять засмеялись, а Боря, не открывая глаз, пробормотал:
        — Я н-не сп-плю, я т-так, н-на минуточку.
        — А тот, губастик, разлегся, как на курорте, — продолжал Антон. — Арся, Саня, Толик! Пошли-ка.
        Они вчетвером отправились в палатку, и оттуда раздался поросячий визг Баланды. А вскоре его вынесли наружу за руки и за ноги и осторожно положили на камни. Васька уже молчал, только зло зыркал своими глазками.
        — Это надо же, — сказал Толик, разглядывая свой палец, — чуть не оттяпал. У-у, акула! — И он замахнулся на Ваську.
        — Без этого! — строго сказала Людмила Сергеевна. — Если у него совести нету, пусть полежит, пока ему другие постельку не приготовят.
        — Да шут с ним, — сказал Арся, — пусть лежит. Пошли.
        Когда мы отошли на несколько шагов, я обернулся — и чуть не свалился от смеха: Васька огляделся, встал на четвереньки и так, на четвереньках, быстро-быстро полез снова в палатку.
        — Э-э, нет! — закричал Славка и ринулся за Васькой.
        За Славкой опять побежали Арся, Толик, Антон. Баланду снова выволокли из палатки, и Антон, поставив его перед собой, взял за грудки и сильно встряхнул.
        — Ну, вот что, Баландин Василий, — свирепо сказал он, — так тебе с нами не жить. И больше с тобой никто дела иметь не будет, а как случай представится, отправим тебя отсюда к чертовой бабушке. Товарищ комиссар, у нас сейчас время военное?
        — Конечно, — сказала Людмила Сергеевна.
        — Так посадите этого шкуродера под арест в баню к Прилучным. Денька на три. Да на хлеб и воду. Может, поумнеет.
        — А что? — сказала Людмила Сергеевна. — Пожалуй, правильно.
        — Не имеете права, — заныл Васька.
        — Имею, Баландин, — железным тоном, как самый настоящий комиссар, сказала Людмила Сергеевна, — в полном соответствии с законами военного времени.
        То ли тон и слова нашего комиссара, то ли встряска, полученная от Антона, то ли еще что подействовало на Ваську, но он понуро поплелся за всеми.
        Койки мы делали так: за домом Прилучного оказался целый штабель посеревших от времени и дождей, но вполне годных в дело досок. Две доски ставились на землю параллельно на ширину матраса и укреплялись колышками, на них поперек стелились короткие отпиленные доски. Поверх укладывался матрас и в изголовье набитые стружкой наволочки-подушки, а сверху все это укрывалось байковым одеялом. Получилось, как в военных лагерях, что я в кино видел. Потом из четырех небольших бревен и тех же досок посредине палатки в проходе между койками соорудили низкий стол. А Иван Иванович-младший — он все время работал вместе с нами — прикатил откуда-то здоровенную железную бочку из-под бензина и притащил жестяную с одним коленом трубу.
        Печка вроде тех, что появились в блокаду у нас в Ленинграде, была установлена быстро. Ваня для пробы наложил в нее обрезки досок и поджег. И простенькое это сооружение заработало безотказно. Яркое пламя вовсю загудело в бочке, и над палаткой из трубы весело поднялся к небу сизый дымок. Вторая такая же печка была установлена в другой палатке, в ней мы сделали большой, во всю длину палатки, стол, а по бокам его скамьи — здесь будет наша столовая.
        ...Ужинать (да и какой ужин среди ночи, пусть под солнцем, а все-таки по времени ночь) никто не захотел. И палатка, которую мы, когда устанавливали, ругали последними словами, показалась нам раем.
        — Эхма, — протяжно вздохнув, сказал Толик, вытягиваясь на койке, — чем не царские постели? А ты, Васька, мне еще чуть палец не оттяпал. Акула-а...
        Баланда молчал — он спал.
        «Под головой ладонь — мягчайшая подушка, и мягче всех перин солдатская шинель...» — вспомнились мне слова солдатской песни, и я провалился в мягкую и теплую тьму.
        Долго ли я спал, не знаю. Что-то вдруг сильно ударило меня по лицу и придавило к койке непонятной тяжестью. Я попытался вскочить, но не смог: это «что-то» накрыло меня целиком, и мне казалось, что меня спеленали, как младенца. Было совершенно темно, и в этой темноте слышались крики, ругань, возня. Но сильнее всего были какие-то дикие завывания и дробный частый стук. Ничего не понимая и холодея от страха, я завопил. Кто-то приподнял над моим лицом упавшую на меня тяжесть.
        — Ты, Димка? — спросил Антон и задышал мне в ухо.
        — Я-а-а...
        — Чего блеешь, выбираться давай. Палатку сорвало.
        Кое-как, извиваясь и отталкиваясь руками от всего, от чего только можно было оттолкнуться, мы выбрались из-под обрушившейся палатки. И сразу на нас накинулись отчаянный дождь и свирепый ветер. Ветер затыкал нам уши и рты. Держась друг за друга, мы едва стояли на ногах, а дождь тут же промочил нас до нитки. Дрожа от холода, мы кое-как начали поднимать края палатки. Они с громким хлопаньем бились об землю, надувались, как парус в шторм, и вырывались из рук. Брезент ходил ходуном и был похож на какое-то странное доисторическое чудовище.
        — Хороша погодка! — заорал мне в самое ухо Арся.
        — От-т-тличная погодка! — стуча зубами, проорал я в ответ.
        — Беги к Ван Ванычу! — закричал Антон.
        — Ага! — крикнул я и шмякнулся на землю.
        Еле-еле поднявшись, я побежал... какой там побежал?! Начал кое-как, чуть не вися в воздухе под углом наверняка не меньше сорока градусов, передвигаться вперед. Временами я падал, потом опять вставал и двигался дальше и еще орал: «Буря, ветер, ураганы, нам не страшен океан...» Ветер заталкивал слова обратно мне в глотку, но я все-таки пытался пересилить его: «Молодые ка-апита-аны поведут наш караван...» Я спотыкался, падал. Наверху небо было темно-серым, а под этим серым плотным занавесом низко мчались огромные черные тучи, и дождь хлестал как из ведра. «Природа взбесилась», — подумал я торжественными словами и шлепнулся опять. Всё! Погибаю, замерзаю, утопаю, но не сдаюсь! И в это время сильная рука подняла меня, как кутенка, за шиворот, и я увидел невозмутимого Ивана Ивановича-старшего, а рядом с ним — младшего и Людмилу Сергеевну... Не утоп, не погиб, и да здравствует Новая Земля! Потом, вспоминая все это, я подумал, что у меня в ту ночь, наверно, мозги слегка съехали набекрень.
        — Что случилось? — прокричала Людмила Сергеевна.
        Она вцепилась в Ивана-младшего, и их шатало и качало.
        — Палатку сорвало! — почему-то радостно проорал я.
        А дальше я смутно помню. Кажется, мы все некоторое время пытались поставить палатку, но тяжеленный намокший брезент сопротивлялся, как гигантской силы фантастическое живое существо, и мы наконец плюнули на это дело. Вторая палатка — столовая — стояла крепко, ее только пошатывало от ветра, и Людмила Сергеевна решительно приказала всем идти туда. А предусмотрительный Прилучный велел нам набросать на поверженную палатку камней, да потяжелее, чтобы ее не унесло в море. Уж как нам удалось это сделать, не знаю, но сделали, а потом, держась друг за друга, добрались до столовой.
        Промокшие до костей, ничего не соображающие от воя ветра, шума дождя, от усталости, мы забились под спасительный полог. Я еще подумал: «А как там на утесах разнесчастные птицы? Унесло их, наверно, куда-нибудь в океан...»
        — Печку надо затопить, — сказал Ваня и вышел.
        Я, не раздумывая, пошел за ним — настроение было такое у меня героическое. За мной вышли еще трое или четверо.
        Плавника, который был сложен за палаткой, не было — разметало, и Ваня повел нас к дому, где в пристроенной к избе сараюшке были запасы топлива. Здесь же, за загородкой, метались перепуганные курицы и из угла в угол носился ошалелый поросенок. И было там шесть здоровенных псов, которые встретили нас радостным лаем и визгом.
        Вскоре в бочке-печке вспыхнуло яркое пламя, через каких-нибудь десять — пятнадцать минут она раскалилась докрасна, и стало жарко.
        — Всем раздеваться! — приказала Людмила Сергеевна. — До трусов.
        — Это еще зачем? — недовольно спросил Колька.
        — Не хватало мне еще, чтобы вы все воспаление легких схватили! — рассердилась Людмила Сергеевна. — Обувь не снимать — на полу лужи.
        Ну и видик у нас был, если посмотреть со стороны! Все в трусах и в сапогах или ботинках, а у тощего Карбаса вдруг оказались голубые кальсоны, что, конечно, вызвало немалое веселье. Шкерт вообще снять штаны отказался — он стоял рядом с печкой, и от его брюк валил пар. Сесть было негде, так как на столе и на лавках были разложены наши промокшие одежки, и все мы стояли, приплясывая и норовя поближе пробиться к печке. Все это было похоже на баню, только веников не хватало.
        — Так всю ночь и будем плясать? — спросил Морошкин.
        — Восемь утра уже, — сказала Людмила Сергеевна.
        — Фью, — присвистнул Арся, — когда же это ветрило кончится?
        — Может, скоро, а может, и через сутки, — спокойно ответил Прилучный.
        — Вот окаянная сила! — со злостью сказал Саня. — Много так-то напромышляешь?!
        — Ничо, — сказал Прилучный, — свое дело сделаете.
        Он подозвал Ваню и что-то сказал ему. Тот, подняв воротник телогрейки и поглубже нахлобучив шапку, вышел из палатки. А через некоторое время вернулся с двумя большими чайниками, а за ним с мешком в руках в палатку влетела Ольга. Она удивленно похлопала глазами. Карбас заверещал и ринулся в своих небесно-голубых под стол.
        — А ну, марш отседова! — прикрикнул Прилучный, и Ольга выскочила.
        Мы потешались над Карбасом, да и над собой, когда вдруг Иван Иванович поднял руку и прислушался. Все, замолчали. Никто в первую минуту не понял, в чем дело, просто показалось, что произошло что-то необычное. Тишина настала в палатке и во всем мире. Молча все высыпали наружу.
        Не было туч, не было дождя, не было ветра, а было ослепительное, вроде бы даже теплое, солнце, и только мерный шум прибоя нарушал глубокую тишину. И снова птицы сновали над бухтой, и снова сверкали вдали серебряные вершины... «Ай да птички, молодцы, — подумал я, — где же они прятались-то?»
        — Вот это да-а-а! — протянул восторженно Славка.
        — Климат у нас такой отчаянный, — очень довольный, сказал Иван Иванович. — Новоземельский — одно слово...
        Так кончилась наша первая ночь в становище Прилучного, и так начался новый день.

15

        С наслаждением попив горячего чаю с сахаром и хлебом, ребята вытащили свою мокрую одежду и разложили ее на камнях. Солнце и легкий теплый ветерок быстро просушили ее. Сбитую ветром палатку споро и прочно поставили на место. Разлеглись на солнышке и задремали.
        — А ну, промышленники, — раздался веселый девчоночий голос, — вставайти, вставайти! Уха на столе.
        — Вчерашняя? — спросил Колька.
        — Зачем вчерашняя? — удивилась Ольга. — Седнишняя. Папаня с Ваней порыбачили, пока вы тут носами сопели.
        Арся вскочил первым. Оля стояла перед ним в аккуратненьком ватнике, в ладно пригнанных сапожках и в синем шелковом платке. Арся попялил на нее глаза и пошел куда-то в сторону.
        Толик Находка посмотрел ему вслед и серьезно сказал:
        — Приворожила. Точно.
        — Кого? — вспыхнув, спросила Ольга.
        — Меня, — сказал Толик, — и его. — Он кивнул в сторону шагавшего по камням Арси.
        — Вот еще! — сказала Оля. — Нужны вы мне больно... оба.
        — А кто тебе нужен? — без обычной своей ухмылки спросил Витька Морошкин.
        — А вот он, — сказала Оля, показав на Антона, — да еще этот вот ничего... — Она кивнула на Славку и убежала в палатку-столовую.
        Морошка косо смотрел на то, как смутился вдруг Антон и весело встрепенулся Славка.
        — А што, у нас в Одессе все такие! — крикнул он вслед Ольге. И, запев во все горло: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...», он помчался в столовую.
        — И этот втюрился, — угрюмо сказал Баландин, — и Морошка-ягода тоже втюрилась.
        Витя промолчал. А из столовой как ошпаренный выскочил Славка. Он два раза перекрутился на месте и сказал:
        — Айда рубать, братва! «Любовь — это грозная штука...»
        И братва пошла «рубать». И рубали, надо сказать, здорово. Ольга только успевала подавать.
        «До чего же живучий народец, — с нежностью думала, глядя на них, Людмила Сергеевна, — как будто и вчерашней адской работы не было и этой жутковатой ночи не было. Уписывают за обе щеки да хохочут...»
        К концу обеда в палатку зашел Иван Иванович.
        — Приятно кушать, — вежливо сказал он, — хлеб вам и соль.
        — Спасибо! — с набитыми ртами ответили ребята.
        — Товарищ комиссар, — сказал Прилучный, — я так рассуждаю: седни ребятишкам надо отдохнуть, а чтоб время зря не терять, я им порасскажу кой-что, про промысел, значит.
        — Правильно, Иван Иванович, — согласилась Людмила Сергеевна и добавила улыбнувшись: — Что бы мы без вас делали?
        — Иван Иванович, — спросил Димка, — а почему вы нам ваших собачек не показали?
        — Вы работали, а они бы толочься тут стали, мешать, — рассудительно ответил Прилучный.
        — Хорошие у вас собачки, — сказал Димка.
        — Ничо, — согласился Прилучный, — для охоты, для езды.
        — Эх, — сказал Саня, — а Шняка-то наш как там?
        — Сожрали кармакульские псы твоего Шняку, — хихикнув, сказал Шкерт.
        — Типун тебе на язык, — сказал Саня и вдруг замолчал, разинув рот.
        В дверном проеме, улыбаясь, стоял Шняка, и хвост-парус ходил у него ходуном.
        — Ты чего, подавился? — спросил Саню Карбас.
        — Шня... Шня... Шняка! — тихо сказал Саня.
        Мальчишки, забыв про еду, повскакивали с мест и выкатились вместе с одуревшим от радости Шнякой из палатки. Пес вертелся, как волчок, лаял, визжал и прыгал, стараясь лизнуть в нос или в щеку. А за всей этой суматохой, посмеиваясь в сивые усы, наблюдал капитан Громов.
        Увидев начальника, мальчишки чуть не сбили его с ног.
        — Тиха, тиха! — строго сказал Громов. — Будто год не видали.
        — Вы как к нам? — спросила Людмила Сергеевна.
        — На доре моторной прибежал, — ответил Громов, — да еще три лодчонки приволок: пригодятся, когда кайру бить начнете.
        — Как же вы в такой-то ветер?
        — Да-а, взводень* еще порато сильный. Однако добрался.
        — А «Зубатка» как там? — спросил Антон.
        — «Зубатушка» наша ушла. В Архангельск-город.
        — С «Азимутом»? — спросил Саня.
        Громов нахмурился:
        — «Азимут» нынче ночью в шторм этот погиб.
        — Как погиб?! — закричали ребята.
        — Его с якоря сорвало да об береговые камни... Так долбануло, что на части рассыпался. Старенький был, — как об умершем человеке, сказал Афанасий Григорьевич. — Его кармакульские сейчас на дрова разбирают.
        — Вот, — чуть не со слезой в голосе сказал Коля, — мы его чинили да латали, а он...
        — Не судьба, значит, — сказал Громов, — как говорится, каждому кораблю свой век даден.
        — А «Авангард»? — спросил Димка.
        — «Авангард» тут маленько поработает: с промыслов будет добычу в Кармакулы на факторию возить.
        Афанасий Григорьевич помолчал, осмотрелся вокруг, потом зашел в палатку. Вышел оттуда довольный, похвалил Людмилу Сергеевну, пожал руку Прилучному, оглядел ребят и спросил:
        — Как тут у вас — никаких ЧП боле не было?
        Людмила Сергеевна за спиной Громова предостерегающе помахала рукой.
        — Нет, — сказал Антон, — не было.
        — Кха, кх-м, — покрякал Афанасий Григорьевич, — тут вот такие дела...
        Он слегка ткнул носком сапога разлегшегося у его ног Шняку. Тот от удовольствия перевернулся на спину, показав пушистый белый живот, и раскинул в стороны все четыре лапы.
        — Ишь, подхалим, — проворчал Громов, — чего делать с ним, ума не приложу. Не могу же я его по Кармакулам за собой таскать? Местные псы на него зуб имеют. Они работяги, им таких прынцев и на дух не надо...
        Мальчишки смеялись, а Афанасий Григорьевич обиженно продолжал:
        — И ведь что удумал, а? Запру я его в избе да дверь прикрою — скулит и воет как зарезанный. Собаки со всего становища сбегаются и тоже выть начинают. А их там штук сто, а может, и поболе! Народ совсем освирепел от этого. А с собой его беру, так эта камбала косорота либо к ногам жмется, либо у меня на руках сидит...
        Хохот стоял такой, что Шняка испуганно прижался к ногам Громова.
        — Вам смешно, а мне каково, — сказал Громов и повернулся к Ивану Ивановичу: — Возьми ты это вражье семя к себе. Засунь его в сараюшку, пока я уеду...
        — В сараюшке тоже собаки! — сказал Димка.
        — Тогда хоть в море топи, — сокрушенно сказал Громов.
        — Ничо, Григорьич, — посмеиваясь, сказал Прилучный, — езжай спокойно. У меня собачки умные, я им накажу — не тронут.
        Но всем стало страшновато за Шняку, когда из сараюшки появились «те еще болонки», как сказал Славка. С могучей грудью, с широкими спинами, треугольные уши торчком, а хвосты закручены пушистыми баранками. Острые, почти как у волков, морды, и под крутыми лбами — немного раскосые умные и строгие глаза. Бело-рыжие, черно-белые, почти черные, а один — серебристо-серый с огромным белым воротником на груди. Самый красивый и самый крупный. Видно, вожак: все собаки выскочили из сарая как ошалелые, с радостным лаем, а этот вышел последним, не спеша и молча, остановился и понюхал воздух, а потом слегка рыкнул. И все собаки остановились и тоже стали принюхиваться, а потом, словно сговорившись, бросились к Шняке. Тот прижался к земле.
        — Сидеть! — строго прикрикнул Иван Иванович, и собаки, затормозив на всем ходу, сели, тихонько ворча.
        — Вот это дисциплинка! — восторженно сказал Славка.
        Шняка скулил и царапал Громову брюки.
        — Ну вот, — сердито сказал капитан и взял его на руки.
        — Давай-ка его сюда, знакомить будем, — сказал Прилучный и взял Шняку. — Серый, ко мне!
        Пес приподнял верхнюю губу и тихо, но грозно зарычал. Зарычали, встав, и остальные собаки.
        — Сожрут! — испугался Димка, когда Прилучный опустил Шняку на землю и придержал его за холку.
        — Ишь, храбрецы какие, против одной шавки все свое оружие выставили, — спокойно и строго сказал Иван Иванович.
        Когда Серый подошел, Шняка от страха даже глаза закрыл. Прилучный приподнял его за шиворот и ткнул мордой в нос Серого. Шняка понюхал. Обнюхал его и Серый.
        — Ну вот и лады, — сказал Прилучный и отпустил Шняку.
        Собаки еще раз обнюхались, и вдруг Шняка, подпрыгнув, лизнул Серого за ухом. Мальчишки ахнули. Псы побежали рядышком вдоль берега, а Громов снял фуражку, вытер вспотевший лоб и сказал с чувством:
        — Ну, Иваныч, заставил ты меня поволноваться...
        Когда Афанасий Григорьевич уехал, Прилучный-старший повел ребят к краю обрывистого берега. За ним с большим мотком веревок следовал невозмутимый Иван Иванович-младший. В руке у него была еще и чем-то набитая корзина. Высокая плоская скала выдавалась здесь узким мыском, и отсюда хорошо был виден весь птичий базар. Черные камни располагались пластами, словно древняя разрушенная лестница. И на ступеньках-уступах сидели тысячи и тысячи птиц. Целым облаком они то и дело срывались в воздух, кружились вокруг, стремглав падали в море и снова возвращались, неся в клювах добычу. Стоял неумолчный крик.
        — Людмила Сергеевна, — спросил Морошкин, — а почему вы начальнику про сегодняшнюю ночку не рассказали?
        — А как ты думаешь? — прищурившись, спросила та.
        — Думаю, испугались, — вызывающе ответил Витька.
        — Ну и балда ты стоеросовая, Морошка, — сказал Арся.
        — Испугалась, — сказала Людмила Сергеевна, — за него испугалась. Зачем старого человека волновать? Мы-то справились, так ведь, товарищ Морошкин Виктор? Ви-и-иктор! Знаешь ты, что такое по-латыни «Виктор»?
        — Нужна мне эта латынь, — буркнул Морошкин, глядя, как насмешливо улыбаются ребята.
        — А напрасно не знаешь. «Виктор» значит «победитель». А какой же победитель своими победами хвастается?
        — А-а, — с досадой сказал Витя и замолчал.
        Иван Иванович рассадил всех полукругом, так, чтобы ребятам видно было море и скалы с базаром, а сам встал к морю спиной и сказал:
        — Здесь и будет наш промысел. Поначалу будем добывать яйца. Но не всякие. Птиц тут разных много. Есть чайки-моевки, и люрики, и тупики, и топорики. Они нам не нужны. Для нас главное — кайра. Яйца ейные как два куриных и очень питательные. Ваня, покажь-ко яйцо. Вот такое буренькое, с пятнышками, иногда по два желтка в одном попадаются. Кайра птица доверчивая — у нее из-под носа яйцо вынешь, она только покаркает и улетит.
        — А как же она потом? — спросил Димка.
        — А потом она почти всегда второе снесет, — ответил Прилучный. — Жалко, конешно, вроде дитя от матери отбираешь. Так ведь промысел — он промысел и есть. Людям питаться надо.
        — А как их доставать оттуда? — спросил Саня.
        — Яйца те на виду лежат. Вот уж сколь годов я здесь и все удивляюсь: гнезда у кайры никакого, ни веточек, ни пуха, ничо нет. Снесет его прямо на голый камень и так на голом камне и высиживает. Улетит на момент, а яйцо лежит на открытой плите. А то камешек под него подложит, чтоб не скатилось, значит. Умная птица. А как доставать те яйца, мы сейчас с Иваном покажем. Наглядней оно лучше будет.
        Ваня достал из корзины большой железный костыль и топор. Иван Иванович походил по самому краю обрыва, поискал удобное место и крепко топором вбил между камнями костыль. Затем особым узлом привязал к нему веревку. Ваня тем временем надел поверх ватника странную — с двумя пазухами — рубаху. Потом Прилучный крепко обвязал веревкой Ваню вокруг пояса, а к другой, более тонкой, веревке привязал за ручку корзину. Ваня взял корзину и пошел к обрыву.
        — Ну, с богом, — сказал Иван Иванович, и Ваня, осторожно переступая с выступа на выступ, начал спускаться со скалы. А Прилучный, пропустив веревку за спину, уперся обеими ногами в камень и стал тихонько потравливать* веревку.
        Ребята на краю скалы вытянули шеи и напряженно смотрели, как, придерживаясь руками за камни, осторожно балансируя на плоских уступах, иногда чуть не повисая в воздухе — и тогда все видели, как напрягался Иван Иванович, удерживая натянувшуюся веревку, — спускался Ваня. Наконец он остановился на маленькой площадке, и веревка в руках Прилучного ослабла. Он снова подтянул ее и замер в напряженной позе. А Ваня медленно, придерживаясь одной рукой за камни, стал передвигаться по карнизу. Временами он протягивал свободную руку, что-то брал с выступов скалы и клал в корзину, привязанную к поясу. Так он, перебираясь с карниза на карниз, спускался все ниже. Примерно через полчаса он дернул за веревку.
        — Все, — сказал Прилучный, — наверх просится. Вот ты и ты, — он кивнул Антону и Баланде, которые стояли рядом, — давайте-ко подмогните.
        И они потянули. Иван, одной рукой придерживая корзину, а другой слегка отталкиваясь от скал, быстро поднимался. И вот он появился на скале, все такой же невозмутимый и спокойный, как всегда, только немного запыхался да лоб у него был мокрым. Зато в корзине было полно красивых, будто раскрашенных, крупных яиц, да еще из-за пазух он выложил десятка два.
        — Вот это да! — ахнул кто-то восхищенно.
        — Подумаешь! — пренебрежительно сказал Баланда. — Што особенного-то? Виси на веревке и собирай...
        — Посмотрим, как ты висеть будешь, — сказал Арся.
        — А што, — завелся Васька, — хоть счас!
        Ваня снял рубаху, бросил ее на камень и с полной корзиной направился к дому. А у Ивана Ивановича озорно блеснули глаза.
        — Может, и верно попробуешь? — спросил он Ваську.
        Баланда потянулся за рубахой.
        — Нет! — строго сказала Людмила Сергеевна. — Не сегодня.
        — Верно, товарищ комиссар, — согласился Прилучный, — это я что-то не сообразил.
        Он поднял рубаху, смотал веревки и тоже ушел.
        — Отдыхать! — сказала Людмила Сергеевна. — Можете побродить вокруг, но далеко не уходите. Скоро ужин.
        День был тихий. В небе ни облачка, зыбь на море стала меньше, и прибой шумел уже мягко и приглушенно. Мальчишки разбрелись кто куда по каменистой тундре. Кто-то разлегся на плоских, нагретых солнцем камнях, кто-то ушел подремать в палатку. А у дома Прилучных, прислонившись к стене, сидели Арся и Витя Морошкин. Один по одну сторону крыльца, второй — по другую...

16

        На следующее утро мы, взяв необходимое снаряжение, отправились на работу — на ту самую скалу, по которой лазил вчера Ваня. Он, конечно, тоже был с нами. И Ольга тоже. На этот раз она была в брюках, заправленных в сапоги, но все в той же синей косынке, правда повязанной, как говорят, по-бабьи: лоб и щеки закрыты, а концы завязаны вокруг шеи. За ней, чуть позади, один слева, другой справа, шли Арся и Морошка, насупленные и молчаливые. Ольга посмеивалась.
        — Хиханьки да хаханьки? — обернувшись, сурово спросил Ваня.
        — Ага! — ответила Ольга.
        — Чего платок выходной надела? Пофорсить? — тем же тоном спросил Ваня. — А если птицы загадят?
        — Фу, чурбак неотесанный! — рассердилась Ольга.
        ...И начался наш промысел. Так легко и просто казалось это со стороны, когда мы смотрели, как ловко орудует на скалах Ван Ваныч-младший. И так не легко и не просто оказалось, когда мы попробовали сами. Вначале мы построились по-военному в одну шеренгу и по росту. Прилучный-старший два раза обошел строй, присматриваясь, у некоторых даже мускулы пощупал.
        — Кто поменьше да полегче, на скалу полезут, — сказал он и вызвал Борю-маленького, Петьку Шкерта, Морошкина, меня и Славку. Про нас со Славкой он сказал, что мы хоть и длинные, но «тощие», легкие, значит.
        Боря выскочил из строя радостный. Славка и Шкерт вышли спокойно. А Витя слегка побледнел и сделал неуверенный шаг вперед, и у меня тоже что-то трепыхнулось внутри.
        — Дима, — сказала Людмила Сергеевна, — может быть, тебе не надо вниз? Со мной наверху будешь работать?
        У меня даже скулы свело от обиды.
        — Почему это не надо?! — грубо сказал я.
        — Пусть идет, — сказал Антон, — выдюжит.
        Я вышел из строя, злой и упрямый.
        Прилучный отобрал десять ребят — самых рослых и здоровых.
        — Вы страховать будете, — сказал он, — а другие, значит, укладкой займутся. Поглядим пока, кто на что годен.
        — Папаня, — сказала Ольга, — я тоже на скалу пойду.
        — Давай, — согласился Иван Иванович и выбрал еще двоих ребят на страховку.
        ...И вот, накрепко обвязанный веревкой, с корзиной у пояса, я вишу над пропастью и боюсь посмотреть вниз. Где-то далеко под ногами грозно шумят, разбиваясь о камни, волны. С криком, похожим на карканье, носятся вокруг кайры, и множество их сидит на карнизах. Я как-то сумел зацепиться рукой за камень и, нащупав ногами плоский уступ, встал на него. Уступ был довольно широкий, и я, осмелев, перестал хвататься за скалу, веревка крепко держала меня, да и ребята наверху были надежные — Антон и Толик. Справа от меня, чуть повыше, на другом карнизе уверенно стояла Оля, а за ней, вцепившись в веревку, торчал Морошкин. Глаза у него были плотно закрыты.
        — Чего глаза-то запечатал? — крикнула ему Оля. — Ты не боись, держись свободней, а то как яйца-то собирать станешь?
        Морошка помотал головой и открыл глаза.
        — Я не боюсь, — хрипло сказал он, — неудобно как-то...
        — Тут и верно не позагораешь! А ты гляди, как дружок твой, — она кивнула в мою сторону, — стоит и посвистывает.
        Я совсем не «посвистывал», но тут засвистел и нарочно посмотрел себе под ноги. Лучше бы я этого не делал! Скала круто уходила вниз, и хоть я знал, что высотой она метров тридцать — тридцать пять, но тогда мне показалось, что там было километра полтора. Впрочем, тут уж, пожалуй, никакой разницы нет — с полутора тысяч метров лететь или с тридцати, все равно костей не соберешь... Меня сразу прошиб пот, голова закружилась. Я крепко зажмурился и пошатнулся. Ноги мои повисли в воздухе, и веревка туго натянулась. Меня встряхнуло, я треснулся лбом о камень. Шапка слетела с головы. Я посмотрел ей вслед — она скакала по уступам. Я снова зажмурился. И услыхал сверху крик Прилучного:
        — Что там у вас? Сорвался, что ли?
        Я ничего не смог ответить — болтался в воздухе и только отталкивался руками и ногами от скалы.
        — Сейчас подтянем! — крикнул Иван Иванович. — Когда на карниз станешь, дерни веревку три раза.
        Я почувствовал, как веревка начала меня подтягивать вверх.
        — Ты глаза-то открой, а вниз не смотри, — услышал я рядом встревоженный голос Ольги.
        Я открыл глаза и нащупал ногами широкий выступ, кое-как ухватился руками за торчащий камень и встал на карниз. Веревка ослабла. Через несколько секунд я осмелел и, оторвав от камня правую руку, дернул веревку три раза. Она снова натянулась, и я опять стоял крепко...

        Успокоившись, я увидел прямо перед носом кайру. Она сидела на крошечном уступчике, и покручивая туда-сюда головкой, посматривала на меня. И то, что у меня под ногами обрыв, просто вылетело из головы: очень уж по-домашнему выглядела эта похожая не то на утку, не то на маленького пингвинчика птичка. Я немного полюбовался ею, а потом махнул рукой и сказал:
        — А ну, кыш!
        Кайра негромко каркнула и взлетела, а на том месте, где она сидела, прямо на голом камне осталось лежать крупное пятнистое яйцо. Я долго смотрел на него и почему-то не взял. Наверно, мне стало жалко эту доверчивую забавную птицу — вот прилетит она, эта первая знакомая моя кайра, и не найдет своего будущего птенца. Совсем рядом я увидел Ольгу.
        — Чего не берешь? — спросила она.
        — Примета такая есть, — молниеносно придумал я, — первое яйцо не брать, а то удачи не будет. Это как грибы собираешь, первый никогда не берешь.
        — Ну-у? — удивилась Ольга. — А я и не знала. Смотри, у меня уже сколько.
        Я заглянул в ее корзину и увидел, что она почти на четверть полна красивыми аккуратными яйцами.
        — Нашел! — вдруг закричал Витька. — Еще нашел! И еще!
        Тут и я нашел второе яйцо и, уже не раздумывая, положил его в корзину. За ним третье, пятое, десятое... Мы уже не переговаривались, а молча и довольно бойко ползали по скале, то опускаясь ниже, то опять поднимаясь. И вскоре я увидел, как тихонько поползла вверх Ольгина корзина, а потом и Витька дернул за веревку и закричал:
        — Эй, наверху, вира помалу!
        И его корзинка, слегка раскачиваясь, тоже начала подниматься. Я чуть не лопнул от зависти, но вот и моя корзина ушла наверх с самым ценным тогда для меня грузом — первый в жизни мой промысел.
        Так мы работали часа два, и уже чувствовалась усталость, саднили поцарапанные о камни руки, веревка натерла спину, но уходить не хотелось: работа была интересной, рискованной, требовала ловкости и упрямства и, конечно, сноровки. Ну, ловкость и упрямство у меня, кажется, есть, а сноровка еще придет. «Эх, — думал я, — увидела бы меня сейчас Ира. И мама. Нет, впрочем, маме не стоит этого видеть, а вот отец... отцу не мешало бы поглядеть...» Дальше я додумать не успел: сверху раздалось громко и встревоженно:
        — Бо-о-оря! Ты где?!
        — Что случилось? — закричала Ольга.
        И тот же голос ответил ей уже отчаянно:
        — Борька, кажись, сорвался!
        Я ахнул, представив себе, как катится вниз, ударяясь о карнизы, маленький Боря, как с глухим стуком падает он на острые камни, как в голос рыдает его мать и плачут сестренки... Оля стояла рядом со мной и что-то причитала. У меня опять закружилась голова, и я намертво вцепился в веревку...
        На вершине скалы показалось бородатое лицо Прилучного.
        — Смотрите все! — крикнул он. — Не видать ли где? Может, зацепился.
        — Бо-ря! Борис! — стали звать мы.
        И тут из-за выступа скалы, рядом с которым были мы с Олей, раздался спокойный Борькин голос:
        — Ч-чего к-кричите? Тут он я.
        — Почему веревка болтается? — свирепо рявкнул Прилучный.
        — А я ее б-бросил, — невозмутимо ответил Боря. — Мешает.
        — Ах, мешает! Все наверх! Немедля!
        — Ну, Борька, получишь! — закричал кто-то, и я сразу почувствовал, как меня с силой потянули наверх.
        Еле успевая перебирать ногами и отталкиваться руками от скалы, чтоб не расквасить морду, я кое-как выбрался на вершину. Здесь уже были все «добытчики». Они молча окружили Борю, а над ним грозно нависал разъяренный Прилучный, и стояла рядом белая как мел Людмила Сергеевна.
        — Мешает, значит?! — бушевал Прилучный. — А ежели брякнулся бы?
        — Т-так не б-брякнулся в-ведь, — возразил Боря.
        Иван Иванович даже задохнулся от гнева — я и не представлял себе, что этот добродушный «промышленник» может быть таким. Он хотел еще что-то добавить, но вдруг резко повернулся, растолкал толпу ребят и, не сказав больше ни слова, ушел.
        — Марш в столовую! — тихо сказала Людмила Сергеевна. — Картошку чистить. И на скалы больше не пойдешь.
        — Я в-ведь шесть корзин соб-брал, — заныл Боря.
        — Марш! — неумолимо повторила Людмила Сергеевна.
        И Боря уныло поплелся в палатку-столовую, где двое ребят чистили картошку к обеду. Он отошел на несколько шагов, и его догнал Васька Баландин. Он дал Борьке такой увесистый подзатыльник, что тот чуть не упал. Баланда, ворча, вернулся обратно. И Людмила Сергеевна промолчала. Меня она, правда, тоже на скалу больше не пустила в этот день: оставила наверху укладывать яйца. Было обидно, но, с другой стороны, я понимал и ее — пока иначе нельзя.

17

        Промысел продолжался. Одни лазили по скалам, другие — страховали их наверху, третьи укладывали яйца в длинные ящики и перекладывали их стружкой, а потом относили ящики в сарай к Прилучному, четвертые занимались разной хозяйственной и подсобной работой — заготавливали плавник на топливо, носили воду из ручьев и озерец, помогали на кухне. Ваня Прилучный с двумя-тремя ребятами частенько ходил на охоту или на рыбалку. Если охотились удачно, тогда на столе появлялась либо уха, либо жареная рыба, а то и того лучше — жирная гусятина или утятина. Но когда этого не было, кормежка и так была вполне приличной — не то что в Архангельске, даже и сравнить нельзя. Много продуктов еще с довоенной поры оставалось на факториях в Малых Кармакулах, Белушьей губе, становище Полярном. Их было решено оставить для промысловиков, добывающих песца и рыбу, а также как аварийный запас для команд пострадавших в Баренцевом море судов. Часть продуктов по распоряжению Папанина и Вылки была передана экспедиции — кое-какая крупа, сахар, консервы, мука и другое. Были у экспедиции и свои запасы, да, между прочим, яичница из крупных кайриных яиц была очень вкусной и питательной. За вкусом, впрочем, особенно и не гнались — поработай-ка восемь, а то и десять часов на свежем ветерке, «поупражняйся»-ка в скалолазании да повоюй с ветерком — и корка черствого хлеба, обмакнутая в кипяток, покажется не хуже любого деликатеса.
        Словом, за короткое время ребята немного отъелись, окрепли, стали спокойнее и уверенней.
        Однажды к вечеру в лагере появился Илья Константинович Вылко. Он по-хозяйски осмотрел становище, одобрительно покачивая головой и поглаживая густые и черные усы, поговорил с Людмилой Сергеевной и Прилучным. Потом все они подсели к отдыхавшим на солнышке ребятам.
        — Ну как, братики, — спросил он, — небось с непривычки тяжеленько?
        Ребята захорохорились: «Ничего», «Что мы, маленькие», «Пустяковая работенка», «Подумаешь — яички собирать...»
        — Хорошо, хорошо, — говорил Вылко, — молодцы, молодцы, — и узкие глаза его ласково посмеивались. — Я еще к вам приду. А теперь пора мне, робятки, дел порато много. В другой раз еще что расскажу. Из Маточкина Шара передавали, что там еще суда иностранные пришли, стоят на траверзе у поселка Лагерного. И наш один с ними. Танкер.
        — Как название танкера-то? — спросил Арся, приподнимаясь на локте.
        — «Азер-ба-жа» — вроде, — ответил Вылко, — сильно побитый, говорят.
        — «Азербайджан»? — переспросил Арся.
        — Вот, вот, — сказал Илья Константинович. — «Азер-бад-жан».
        Он попрощался и быстрым своим охотничьим шагом ушел.
        Мальчишки подошли к обрыву и вскоре увидели, как из заливчика быстро выскочила небольшая лодка-моторка и бойко побежала на север, к Маточкину Шару.
        — Интереснейший человек, — задумчиво сказала Людмила Сергеевна, — о нем ненцы легенды складывают. Дима, у вас в Ленинграде Арктический музей есть. Ты в нем был?
        Соколов отрицательно помотал головой.
        — После войны сходи обязательно. Там про Вылку много чего есть, даже картины его выставлены.
        — Он и художник еще? — спросил удивленно Саня.
        — Еще какой! — ответила Людмила Сергеевна. — И художник, и писатель, и президент Новой Земли. Его так Михаил Иванович Калинин назвал, когда орден ему в Кремле вручал.
        — И орден у него есть? — поразился Морошкин.
        — Есть, — сказала Людмила Сергеевна. — Ну, спать!
        ...А утром обнаружилось, что исчезли Арся и Ваня Прилучный.
        Обыскали все вокруг, расспросили всех, но никто не видел, как и когда ушел Арся. Вещи его все были на месте, значит, далеко он не собирался. Спросили у Прилучных. Они тоже ничего не знали, и только Мария Николаевна вспомнила, что ночью ее разбудила какая-то возня.
        — Ты, Ваня, шебуршишься? — спросила она.
        — Я, маманя, спи, — ответил Ваня.
        — А проснулась, — говорила Мария Николаевна, — его нет. Ну, думаю, к вам пошел. Потом уж заметила, что котомки его нет, и вот тут на полке у меня четыре хлеба лежало, а теперь только три.
        Иван Иванович выскочил в сенцы и сразу же вернулся.
        — И ружжишко свое захватил, — сказал он. — Да вы не волнуйтесь. Раз ружжишко взял, значит, на охоту наладился. Ну, а за то, что вашего сманил, он у меня, стервец, получит.
        — Хорошо, если на охоту, — сказала Людмила Сергеевна.
        — Придут, никуда не денутся, — уверенно сказал Иван Иванович. — Ваня говорил, что давеча у Черного гляденя* двух казарок видел, — не иначе, туда и направились. Ты, Ольга, прошлась бы по берегу, на север иди. Да Серого возьми...
        — И я пойду! — сказал Морошкин. — Девчонка все-таки...
        Ольга прыснула.
        — Ишь, какой мужик нашелси, — сказала она. — Что ж, пойдем, все будет над кем посмеяться.
        Через несколько минут Ольга и вышагивающий за ней Морошкин направились вдоль берега. Впереди бежал Серый. Остальные ребята пошли работать — промысел продолжался.
        Снова начали беспокоиться только после обеда — ни Арся с Иваном, ни Ольга с Витей не возвратились.
        — Надо идти на поиски, — бледная и решительная, сказала Людмила Сергеевна.
        — Подождем до ужина, — сказал Прилучный, — а чтоб вам на сердце спокойней было, я на своем катеришке пройдусь.
        Прилучный ушел, а бригада снова принялась за работу.
        Только к ужину вернулись усталые Ольга и Витька.
        — Не нашли, — вздохнув, сказала Оля и села на скамейку.
        — Ну что ж... — сказала Людмила Сергеевна. — Будем ждать Ивана Ивановича. Он найдет.
        И он действительно нашел. Около часу ночи, когда ребята уже все лежали на своих койках, но вряд ли кто спал, в палатку вошел Прилучный.
        Все сразу подняли головы, а Людмила Сергеевна, сидевшая на нетронутой Арсиной койке, вскочила. Она ничего не спрашивала, только тревожно-вопросительно смотрела на Прилучного. А он втянул за собой угрюмого Арсю.
        — Своему я по шее надавал и домой отправил, — сказал он.
        Людмила Сергеевна хотела что-то спросить, но Иван Иванович взял ее за локоть и вывел из палатки.
        Ребята зашумели: «Арся?! Где был?», «Куда тебя черти носили?». Арся ничего не отвечал. Он молча подошел к своей койке и, даже сапог не сняв, плюхнулся на нее ничком.
        — Ишь, какой, — зло сказал Баланда, — и говорить не желает!
        — Сам гуляет, — сказал Шкерт, — а мы тут за него ишачь!
        — Цыть вы! — крикнул Антон.
        — Расцыцкался... — не унимался Баланда. — Все вы...
        — Точно, — сказал Шкерт, — пусть скажет, где был.
        — Оставьте его! — резко сказал Антон. — Захочет, завтра сам расскажет.
        Баланда еще поворчал немного, и наступила тишина.
        Утром Людмила Сергеевна вызвала Арсю из палатки и поговорила с ним. А потом, уже после завтрака, она велела всем ребятам собраться и сесть полукругом. Арсю она усадила перед всеми на камень. Подошли и Прилучные.
        — Сейчас Арсентий расскажет вам, где был, что видел и что слышал, — сказала Людмила Сергеевна. — А уж потом вы решайте: наказывать его за «самоволку» или нет.
        Арся долго молчал и наконец хрипло и устало сказал:
        — В Маточкин Шар мы с Иваном ходили. Там на «Азербайджане» отец у меня... — И замолчал опять.
        Мальчишки переглянулись, и кто-то тихо спросил:
        — Живой?
        — Живой, — ответил Арся и, снова помолчав, добавил: — Ранен только, в живот... да еще обжегся.
        — Говори! — требовательно сказал Антон. — Все говори.
        — Что говорить-то? Что говорить? — громко всхлипнул Арся.
        И опять наступила тишина. Арся ожесточенно потер лицо, опустил руки и выпрямился на камне.
        — Там, в Матшаре, — сказал он, — сейчас пять иностранцев стоят. Один сторожевик английский — «Айршир» называется. Три транспорта американских и один из Панамы, как тот — «Эль капитано»... И еще наши там — ледокол вооруженный «Мурман» и... и «Азербайджан».
        — Чего же их туда занесло? — спросил Саня.
        — Занесет! — зло ответил Арся. — Тебя бы и не туда занесло. Двадцать седьмого июня они из Исландии к нам вышли. Тридцать шесть транспортов, а с ними два наших танкера — «Азербайджан» и «Донбасс». Шли как положено: посредине транспорты, а вокруг охрана — сторожевики, тральщики, противолодочные. Да еще неподалеку английский тяжелый флот ходил. Поначалу все было спокойно. А потом — это еще четвертого июля было — больше двадцати фашистов налетело. «Хейнкели», самолеты-торпедоносцы. Три корабля сразу торпедировали... и «Азербайджан» тоже.
        — Как же он добрался-то? — изумленно спросил Карбас.
        — Они сами не знают, как добрались: с четвертого по семнадцатое июля в море болтались. Пробоина в борту чуть не в полтора метра, палуба вся искорежена — смотреть страшно. Торпеды — это еще было полбеды... — Арся скривился и скрипнул зубами. — Самое страшное потом началось. После этого налета вдруг всем кораблям команда по радио: рассредоточиться и каждому самостоятельно, поодиночке, значит, следовать в советские порты...
        — Как так «поодиночке»?! — возмутился Славка. — Их же немцы, как орешки, перещелкают.
        Ребята загудели.
        — Вот и перещелкали, — сказал Арся. — У них там в Англии какой-то адмирал есть — не то Падли, не то Дадли... Ему доложили, что в Норвегии чуть не весь немецкий флот стоит, он и перетрусил. И приказал своему флоту немедленно увести корабли обратно в Англию, а конвою — самому добираться. Только сторожевики и тральщики с ними и остались. А что они могут?!
        — Падла он, а не Дадла! — заявил Баланда.
        — Точно. Союзнички еще называются! — поддержал его Толик.
        — Своих не жалеют, — сказал Димка. — Давай дальше, Арся.
        — А дальше чего? Начали они «рассредоточиваться», а фашисты, сволочи, их из-под воды и с воздуха, как утят несчастных, топили. Хоть и дрались они из последних сил. Которые на дно пошли, а где остальные, до сих пор неизвестно. Одного мы видели в губе Обседья на мели, от другого только круг спасательный да мешки с мукой остались. Да в Матшаре пять. Где остальные бродят?.. Эх! — Арся встал. — Говорить больше нечего. Работать надо!
        И он пошел, не оглядываясь, к обрыву. За ним побежала Ольга. Она догнала его и пошла рядом, заглядывая снизу ему в лицо. И никто даже не ухмыльнулся. Все угрюмо молчали. Война опять дохнула на них своим раскаленным дыханием — она была в двух шагах...
        Людмила Сергеевна всматривалась в посуровевшие лица своих мальчишек. Потом тихо спросила:
        — Ну как?
        — Что как? — не понимая, переспросил Антон.
        — Наказывать будем?
        — Да вы что, Людмила Сергеевна?! — изумился Антон, а ребята зашумели негодующе.
        — Так я и думала, — сказала Людмила Сергеевна. — И еще — надо нам в свободное время походить вдоль берегов. Может, найдем, тех, что спаслись...
        — Верно, товарищ комиссар, — сказал Прилучный, — мне говорили, что Илья Павлыч Мазурук уже многих нашел и на Большую землю вывез. Поищем и мы. Так, робяты?
        — Так! — сказали мальчишки и пошли делать свое дело. Работали молча и с ожесточением.

18

        На следующее утро, первым высунувшись из палатки, я увидел вместо солнца сплошную пелену низких облаков. Из них, как из сита, сыпался мелкий-мелкий дождик. Было промозгло и холодно. Горы закрыло плотным туманом, и все вокруг стало сумрачным и неуютным. Посвежел и ветер. Он дул порывами, не очень сильными, но от них брезент палатки ходил волнами. Сразу продрогнув, я поскорее юркнул под одеяло.
        — Ну, что там? — сонным голосом спросил Славка.
        — Не ахти... — сказал я.
        — Лафа, — вытягиваясь, сказал Васька, — хоть отоспимся.
        — Там видно будет, — сказал Антон, — а пока — по-о-дъем!
        Он в трусах и майке выскочил наружу, но почти сразу же влетел обратно.
        — Нич-ч-чего, — сказал он стуча зубами. — Работать можно. По-о-одъем!
        В столовой Людмила Сергеевна спросила:
        — Работать будем?
        — Какая работа, — сказал Витька, — ветер да дождь.
        — Да рази это ветер? — возмутился Колька.
        — Я не настаиваю, — сказала Людмила Сергеевна, — решайте.
        — Чего там решать, — буркнул Арся, — пойдем, и все.
        — Тьфу! — разозлившись, сказал Шкерт. — Вот сознательные!
        — А ты можешь на кухню идти, там тепло и не дует, — сказал Антон презрительно.
        — И пойду! — с вызовом ответил Петька.
        — Моя очередь! — крикнул Морошкин.
        — Ну да, — сказал Васька, — к синему платочку. Гляди, Арся отобьет.
        Арся встал и, даже не посмотрев на Ваську, вышел из палатки.
        — На кухню пойдут Морошкин и Петр Иванов, — сказала Людмила Сергеевна. — А остальные... ну что ж, давайте попробуем.
        Работать было трудно и страшно. Внизу глухо шумело море, и от порывов ветра приходилось просто вжиматься в скалы. Того и гляди, сбросит. Правда, после случая с Борей уже никто не решался ходить по карнизам без веревки, но все равно было жутковато.
        После обеда дождь перестал, а ветер похоже стал посильнее. Ребята развалились на койках, кто-то затянул песню, ее подхватили, а Арся сказал мне:
        — Пойдем на мысок. Посидим, море посмотрим, а?
        Очень не хотелось мне вылезать из палатки, но тон, каким сказал это Арся, не позволил мне отказаться. На мыске мы, подняв воротники и нахлобучив шапки на самые уши, присели на камни и стали смотреть на море. Волны отсюда казались не очень большими, но какими-то беспорядочными, гребни их были сплошь покрыты белыми барашками пены.
        — Сулой, — задумчиво сказал Арся, — баллов семь будет. — А когда я непонимающе взглянул на него, он пояснил: — Сулой — это когда ветер с течением встречаются, оттого и беспорядок такой.
        Потом он опять замолчал надолго, и я тоже молчал — о чем я буду спрашивать его после вчерашнего? Через некоторое время он сказал:
        — Хорошо, что хоть захмарило.
        Я не понял, почему это хорошо, но ничего не спросил. И только когда он вскочил и стал пристально всматриваться в море на север, я сообразил, что он имел в виду и зачем в эту дрянную погоду ему нужно было торчать на берегу. Далеко на севере я увидел вначале размытые ветром дымы, а вскоре и расплывчатые силуэты судов.
        — Они, — глухо сказал Арся.
        Суда приближались. Когда они оказались на траверзе* нашего мыса милях в семи — восьми от берега, их уже можно было разглядеть довольно четко. Было их семь, и шли они строгой кильватерной колонной, только одно совсем небольшое суденышко ныряло в волнах немного впереди и чуть правее — мористее.
        — Это «Айршир» — тот самый сторожевик английский, — сказал Арся, — а третий в строю... батин, «Азербайджан». Самый последний — «Мурман».
        Мы стоя смотрели им вслед, и только тогда, когда уже и «Мурман» скрылся за южным мысом губы, Арся сказал:
        — Все!.. Дойдут ли? — И сам себе ответил, рубанув рукой воздух: — Дойдут!

        ...И как мы уже узнали потом, вернувшись в Архангельск, они дошли. У южной оконечности Новой Земли их встретили наши эсминцы и сторожевые суда, и они дошли, привезя в Архангельск ценные военные грузы. Только «Азербайджан» пришел пустой — весь его груз, льняное масло, жирным пятном расплылся по Баренцеву морю. Но тогда-то мы этого не знали, и Арсю недели на две словно подменили — он стал молчаливым, задумчивым и только работал еще яростней, чем прежде...
        Мы молча шли обратно. У палатки Арся сказал:
        — Погода не больно рабочая. Давай попросимся поохотиться на берегу? Может... и людей каких встретим.
        Конечно, я согласился, и мы пошли в избу Прилучных. Людмила Сергеевна разрешила не сразу.
        — Возьмите Антона, Пустошного Саню, Славку, Толю и... Васю Баландина. Обязательно Васю! И далеко на первый раз не ходите.
        — Понятно, — сказал Арся.
        — Зачем нам еще Баланда этот? — шепнул я ему.
        — Воспитывать будем, — серьезно ответил Арся.
        — Олюша, — сказала Марья Николаевна, — может, и ты с робятишками пойдешь? Берега-то ты хорошо знаешь.
        — Ладно, маманя, — радостно ответила Ольга.
        — И я пойду! — решительно заявил Морошка, который тер песком огромную кастрюлю.
        — Нет, Витя, тебе и здесь работы хватит, — сказала Людмила Сергеевна и хитро подмигнула нам с Арсей.
        Вышла Оля, одетая по-походному, но снова в своем платочке. За плечами у нее была настоящая двустволка, а за спиной — увесистый вещевой мешок.
        Людмила Сергеевна вынесла нам из-за перегородки три «тозовки»* и по пачке патронов к ним.
        На воле Арся, передав одну винтовку мне, молча подошел к Оле, снял с нее мешок и нацепил на себя. Она улыбнулась, слегка наклонив голову.
        — Пойдем к югу, — сказала Оля, — к губе Безымянной. Там береговая полоса широкая, и выходы наверх есть, и сплошь осушки* кругом. А на севере скалы-то в самое море почти всюду опускаются. Ясно-понятно?
        — Ясно-понятно! — весело сказал Славка. — Пошли, Кожаный Чулок.
        — Это почему я «кожаный чулок»? — обиженно спросила Ольга.
        — Книжки надо читать, милый ты Соколиный Глаз, — наставительно сказал Славка, — Фенимора Купера. У него главные герои — знаменитый охотник и проводник Кожаный Чулок и Соколиный Глаз. Ясно-понятно?
        — Соколиный Глаз — это ничего, это мне подходит, — развеселилась Ольга, — а Кожаный Чулок... не-е, некрасиво.
        — Да, не того, — рассудительно сказал Толик, — уж лучше Кирзовый Сапог.
        — А ну вас! — сердито сказала Оля. — Пошли, что ли?
        Только мы отошли от палаток, Баланда толкнул меня в бок.
        — Давай винтовку, — тихо сказал он.
        — Не дам! — ответил я.
        — Давай! — с угрозой повторил Васька. — Ты и стрелять-то не умеешь.
        И он цепко ухватился за винтовку. Я не отдавал. Мы сопели и пыхтели, вцепившись намертво в наше оружие, пока не обернулся Антон.
        — Отдай ему винтовку, — сказал он тоном приказа.
        «Опять воспитательные приемчики, — подумал я, — дался им этот Баланда». Но винтовку отдал.
        Мы спустились на берег.
        Тут, вблизи, море выглядело пострашнее, чем сверху. С грозным ревом оно разбивалось о камни, потом, громко шурша галькой, откатывалось назад, а следующая волна уже торопилась опять на берег, словно пытаясь раздробить стоящие на ее пути скалы. Но все же сухая береговая полоса была довольно широкой, мы шли, прижимаясь к отвесным стенам, и только редкие брызги и ватные клочки пены долетали до нас.
        Шли молча, изредка перебрасываясь словами, подсмеиваясь, если кто-нибудь, не удержавшись, сползал с мокрого камня. Над головами стоял уже ставший привычным шум и гам птичьего базара, вокруг носились птицы, стремительно ныряли в волны и возвращались с добычей. Иногда несколько чаек покрупнее нападали на маленькую, по сравнению с ними, кайру и с ходу, прямо в воздухе, отнимали у нее добычу.
        Потом я увидел огромную птицу, тоже похожую на чайку, с пепельно-серыми крыльями. Эта чайка нападала не только на кайр, но и на других крупных птиц и действовала она, как самый настоящий разбойник. Сверху пикировала на свою жертву и долбала ее большим острым клювом по голове, а когда та теряла свою добычу, она ловко на лету хватала ее и тут же заглатывала.
        — Оля! — крикнул я. — Что за птица?
        — Где? Ах, эта? У-у, гад! Бургомистр* это, фашист! — закричала она, стаскивая с плеча двустволку. — А ты чего стоишь? Чего не стреляешь? — спросила она Баланду.
        — В кого стрелять-то? — спросил Баланда и поднял винтовку.
        — «В кого», «в кого»... — передразнила Ольга. — Разиня!
        Она уже прицеливалась в парящего над нами бургомистра, и в это время сухо щелкнул выстрел. Это стрелял Арся. Бургомистр вздрогнул, беспорядочно замахал крыльями и камнем полетел вниз.
        — Ур-ра! — заорал я. — Готов.
        — Погоди уракать-то, — сурово сказала Оля, — подбит он только.
        И верно, почти у самой воды этот бандит расправил крылья, мощными взмахами взмыл вверх и стал уходить в море. Она откинула прядку волос ото лба, сжала губы и плотно прижала приклад ружья к плечу. Грохнул выстрел, эхо отлетело от скал, и бургомистр на этот раз грузно шлепнулся в воду.
        Идти было трудно — мешали груды больших скользких камней и встречный ветер. Все порядочно устали, только Оля по-прежнему бодро шагала вперед, уверенно лавируя между обломками скал и валунами. Да Арся старался не отставать.
        — Чертова девка, — добродушно ворчал Толик, — загонит...
        — Оля! — крикнул Славка. — Подрубать бы, живот подвело!
        — Эх вы, — сказала Оля, — а еще мальчишки. Всего-то километров десять протопали. Вот эту скалу обогнем, а там берег хороший будет, широкий, с песочком. Вот и остановимся.
        — Нет, — сказал Славка, — ты просто амазонка.
        — Про амазонок читала, — довольная, сказала Оля, — они ничего, храбрые. А этого... Купера ты мне после войны пришлешь.
        — Обязательно, — сказал Славка, — только дай пожрать.
        — Нет, — твердо сказала Оля и быстро пошагала дальше.
        После войны... «После войны в Музей Арктики сходишь», — сказала Людмила Сергеевна. «После войны пришлешь», — сказала сейчас Ольга. «Когда оно будет, это «после войны»?» — подумал я тоскливо. — И кто из нас и наших близких увидит это? И что нам предстоит узнать? И что мы, когда станем старенькими, будем рассказывать своим детям и внукам?..»
        Задумавшись, я споткнулся и шлепнулся на мокрую гальку. Поднимаясь, я еще подумал, что не знаю, придется ли мне рассказывать о сбитых мною самолетах или потопленных подлодках, но вот о том, что мы победили и как мы победили, я рассказывать определенно буду!
        — Не расшибся? — заботливо спросил Антон.
        — Скажи, Антон: ведь мы обязательно победим? — спросил я.
        Антон посмотрел на меня удивленно.
        — Может, ты башкой об камень трахнулся?
        — Нет, — сказал я и засмеялся.
        — Трахнулся, — убежденно сказал Антон и ушел вперед.
        «Ту скалу» мы огибали больше часа, но вот наконец-то кончилось дикое нагромождение камней, и перед нами открылся широкий, полого спускающийся к морю, песчаный пляж, только кое-где торчали отдельные валуны. Все повалились на песок, а Оля, развязывая мешок, который сбросил с себя Арся, говорила:
        — Ну вот, парнишки, сейчас мы... как это... под-рубаем, — и, улыбаясь, косилась на Славку.
        Но подрубать нам не пришлось. Баланда встал на колени и, вглядевшись вперед, хриплым шепотом сказал:
        — Костер там... и люди. — Он взял винтовку наперевес.
        Вскочили и мы. Действительно, там, куда показывал Васька, тянулась относимая ветром в сторону струйка дыма, а рядом копошились люди — человек шесть или семь, отсюда их сосчитать было трудно.
        — Спокойно! — приказал Антон и тоже снял винтовку с плеча. — Еще неизвестно, кто они. Может... фашисты.
        У меня вдруг задрожало все внутри, и я кинулся к Баланде.
        — Отдай винтовку! — заорал я.
        — Шиш! — сказал Баланда.
        — Тише вы! — прикрикнул Антон. — Арся, остаешься здесь за старшего. А мы с Васькой пойдем поглядим, кто такие.
        Антон и Васька шли осторожно, под самыми скалами. Мы напряженно смотрели им вслед, лежа животами на влажном песке, так велел нам Арся. Через некоторое время мы заметили, что люди у костра засуетились и встали, вглядываясь в ту сторону, откуда шли Антон с Васькой. Двое присели на песок и что-то делали там, а потом один из них встал во весь рост и, подняв над головой палку с привязанным к ней куском материи, побежал навстречу нашим ребятам. Солнце в это время выглянуло из-за туч, и мы ясно увидели, что к палке привязан звездно-полосатый флаг.
        — Американцы! — закричал Славка, и мы кинулись туда.
        Когда мы подбежали, Антон, Васька и американец, тыкая друг в друга пальцами, оживленно «разговаривали» каждый на своем языке. Американец, худой, заросший щетиной, грязный, но веселый, хлопал их по плечам и что-то говорил, улыбаясь во весь рот. От костра прибежали остальные — тоже оборванные, заросшие и худые. Они восторженно кричали и тоже хлопали нас по плечам и по спинам, так что у нас кости трещали. Никто ничего не понимал.
        — Тихо! — вдруг скомандовал Антон и поднял руку.
        — Сайленс! — сказал я, вспомнив, на свою беду, нужное слово.

        Американец с флагом передал его одному из своих, вытянулся перед Антоном, лихо приложил два пальца к потрепанной морской фуражке и сказал серьезно:
        — Иес, сэр! Ест... тоу-вариш комиссар!
        — Говорите вы один, — сказал Антон, слегка надувшись от важности, — а ты, Соколов, переводи. Спроси, как его зовут.
        — «Вот незадача, — подумал я, — придется выкручиваться».
        — Спик ю онли, — с трудом подбирал я английские слова. — Уот из йор нейм?
        — Джеймс Гаррисон, иф ю уонт, сэр, — сказал моряк, обращаясь ко мне.
        — Ху ар ю олл? Кто вы все? — спросил я, тоже слегка надувшись от того, что и я оказался «сэром» и от гордости за мое шикарное знание языка, тем более что ребята смотрели на меня с уважением.
        — Уи ар америкэн симэнз, — сказал моряк, — энд ай'м навигейтер. Май шип «Алькоа Рейнджер» уоз санк джюли севентс... — увидев, что я замялся с переводом, он пояснил: — Джёрмен субмарин... фью-ю-ю, — он показал рукой, как идет торпеда, — «Алькоа», — бу-у-м-м-м! — Он показал двумя руками, как взлетел в воздух его корабль, потом снял фуражку и опустил голову.
        Все американцы тоже обнажили головы, сняли свои шапки и мы.
        — Он сказал, — объяснил я, — что все они американские моряки и их судно «Алькоа Рейнджер» было потоплено немецкой подлодкой еще седьмого июля... Сам он штурман.
        — Седьмого июля! — сказал Саня. — А сегодня двадцатое.
        — Да-а, — протянул Славка, — досталось ребятам.
        Американцы привели нас в свой лагерь. Да какой там лагерь: костер, порванный резиновый плотик, под которым они, видимо, укрывались от непогоды, а из снаряжения — два матросских ножа и небольшой топорик. Хорошо еще, спички они как-то сохранили, а то и костра бы не было. Из еды у них оставалось несколько пачек морских галет и банка тушенки. Только сейчас мы как следует разглядели их: жутковатый был вид, прямо скажем. Почти как наши дистрофики. Потрескавшиеся губы, покрытые коростой лица, у двоих тряпками перевязаны руки — обморозились. Они ужасно удивились, увидев среди нас девочку. Один из них, самый пожилой, трясущимися руками достал из внутреннего кармана куртки завернутый в клеенку бумажник, развернул его и вынул фотографию отличной девчонки, чем-то похожей на Олю.
        — Дотер, — сказал он и погладил Олю по голове.
        — Дочка, — перевел я.
        Товарищи его сурово молчали, а Оля, развязав свой мешок, быстро достала из него две большие круглые буханки хлеба, куски жареной рыбы, сваренные вкрутую кайриные яйца и две солидные фляжки с холодным, но крепким чаем. Моряки опять засуетились, потом один из них вскрыл ножом квадратную банку тушенки и тоже поставил к общему столу, а другой, порывшись в карманах, достал небольшую плитку шоколада и, улыбаясь, протянул ее Ольге.
        — Фор ю, мисс.
        — Спасибо, — вежливо сказала Оля, — и добавила, как радушная хозяйка: — Да вы кушайте, люди добрые, кушайте.
        Переводить мне не пришлось — американцы, а впрочем, и мы тоже так налегли на еду, что очень быстро от нее ничего не осталось. Потом Гаррисон достал пачку сигарет и раздал всем своим по одной, вначале предложив и нам. Мы, конечно, гордо отказались, только Баланда протянул было руку, но Антон так посмотрел на него, что он тут же убрал руку обратно. Разлегшись на песке, благо тучи уже разогнало совсем и солнце даже стало слегка припекать, моряки с наслаждением задымили. Мы тоже улеглись рядком, и началась уже неторопливая, но очень странная беседа. Кое-как мы узнали, что после взрыва их судна они, чудом уцелевшие — большинство погибло, — десять суток носились по волнам на жалком надувном плотике. Сперва их было десять. Потом одного смыло волной. Через три дня умерли двое — один от ран, другой от охлаждения: он три часа плавал в ледяной воде.
        Наконец их плотик прибило в эту бухту, из последних сил они высадились на берег и вот уже четвертый день, обессиленные и потрясенные всем пережитым, сидят и ждут избавления. Они не знали, где находятся, а поднявшись с трудом наверх, двое из них увидели безжизненную и суровую землю. Решив, что это безлюдный остров, они приготовились ждать. Другого ничего не оставалось, да и идти куда-нибудь они просто не могли. Раза два они видели проходившие мимо бухты суда, но их никто не заметил.
        Мы все сидели подавленные и поражались мужеству этих людей. Даже Васька — а почему, собственно, даже? — был очень серьезным и строгим.
        Потом Антон решительно встал.
        — Спроси их, — сказал он мне, — идти они смогут?
        Я спросил. Американцы оживились, посовещались и ответили, что могут, но если идти дальше, то им придется часто отдыхать, так как у одного отморожены ноги, а у другого в голени сидит осколок. Они собрали свои нехитрые пожитки, потом каждый отрезал от плотика по небольшому кусочку красной резины — на память — и подобрали из валявшегося здесь плавника подходящие палки. И мы тронулись в путь.
        Шли долго и трудно. Моряки то и дело падали, нам приходилось поднимать их, часто мы присаживались по их просьбе отдохнуть, а потом опять шли и шли. И никто даже не пикнул, хотя те двое, у которых были раненые ноги, должны были опираться то на кого-нибудь из нас, то на своих товарищей. Они при этом еще умудрялись подшучивать друг над другом и смеяться.
        — Крепкие ребята, — сказал Арся.
        — Да, — сказал Славка.
        — Ага, — сказал Васька.
        Я посмотрел на него, и он показался мне совсем другим: даже толстые губы были сейчас крепко сжаты, а разлапистая походка стала тверже и уверенней.
        В лагерь мы пришли уже не то поздно ночью, не то рано утром — разбери тут, когда солнце светит круглые сутки. Словом, было около четырех часов. Дома — вот ведь как: дома?! — никто не спал и уже готовилась другая группа, чтобы идти нас искать. Воплей, возмущенных и радостных, было столько, что хоть затыкай уши. Но когда распознали, с кем мы пришли, наступила уважительная тишина.
        Американцы сидели на земле, смущенно и устало улыбаясь. Только Джеймс Гаррисон — штурман — стоял рядом с Антоном, когда тот докладывал обо всем Людмиле Сергеевне. Она, бледная и очень серьезная, молча выслушала его, потом подошла к Гаррисону и протянула ему руку. Моряк наклонился и эту руку поцеловал. Людмила Сергеевна зарделась.
        Она сказала Оле, чтобы та взяла с собой пару мальчишек и пусть они срочно топят баню. Моряков она повела в избу Прилучных, а нас погнала спать. Мы, как говорится, не заставили себя просить и повалились на койки. Ребята лезли с расспросами, пока кто-то — кажется, Карбас — не цыкнул на них.

19

        Следующий день был ярким — солнце вовсю разгулялось на безоблачном синем горизонте. Ветер упал, утихло и море. Участников вчерашнего похода не трогали — пусть отоспятся, а все остальные отправились на работу. Трое пошли к недалекому ручью за питьевой водой, двое дежурили по кухне. Словом, все были при деле. Людмила Сергеевна была довольна: кажется, все начинает входить в свою колею, быт налаживается, место обживается.
        Она отложила одну починенную пару чьих-то порванных на скалах штанов и взялась за другую, торопясь успеть с починкой целой горы одежды к тому времени, когда жена Прилучного позовет ее печь хлеб.
        Внимание ее привлекли американские моряки. Они один за другим выходили из избы — просто удивительно, как их там Марья разместила. Ночью двое ребят помогли им вымыться в баньке, нашлось для них и кое-какое бельишко. Потом, поев и напившись крепкого и горяченного чая, разомлевшие и счастливые, они улеглись и сразу заснули. И вот сейчас, старательно приведя себя в порядок, залатав кое-как одежду и побрившись, они выходят на солнышко. И радостно щурятся. На руках у обмороженных свежие чистые бинты — это она, Людмила Сергеевна, смазав им руки знаменитой мазью Вишневского, перевязала; полечила и отмороженную ногу ирландца Патрика, огромного рыжего верзилы; обработали рану на ноге самого молодого — белокурого голубоглазого Сэма.
        Они выходили, и каждый уважительно кланялся Людмиле Сергеевне. Последний вышел Гаррисон. Он попросил разрешения и присел рядом.
        — Э вери гуд дей, — сказал он, глядя в небо.
        — О, йес! — охотно откликнулась она.
        Людмила Сергеевна хорошо говорила по-английски.
        — Новая Земля, — задумчиво сказал Гаррисон, — бог мой, вот уже никогда не подумал бы, что меня занесет в такую даль. Двадцать лет плавал по южным морям. Карибское море, Гонолулу, Маршалловы острова, Канары, — он прищелкнул языком, — Италия, о Италия! Вы бывали в Италии, мисс...
        Людмила Сергеевна на секунду задумалась, как ей назвать себя, и неожиданно выпалила:
        — Люда! — и тут же ужасно покраснела: услышали бы ее сейчас ребята.
        Комиссару экспедиции было всего-то двадцать пять лет.
        — Мисс Люда, — сказал Гаррисон, — знаете, что больше всего поразило меня в ваших ребятах? Удивительное чувство коллективизма и какая-то дикая радость жизни. Это удивительно. Ведь я вижу, как им трудно, но с какой отвагой и достоинством они держатся. Вот, например, ваш комиссар Энтони...
        — Антон? — улыбнулась Людмила Сергеевна. — Но он не комиссар. Он мой помощник. А комиссар, если угодно, я.
        — Вы? — изумился Гаррисон. — Я думал, вы врач. Что же вас, такую молодую, очаровательную женщину, заставило поехать сюда, всего за какие-нибудь семьсот миль от Северного полюса?
        — А что заставило вас, мистер Гаррисон, оказаться здесь же?
        — Война, — коротко ответил Гаррисон и, помолчав немного, добавил: — Ненависть к фашизму. Я видел его в Испании...
        — Вы были в Испании?!
        Гаррисон кивнул.
        — Если я скажу, что вы были в Испании, своим ребятам, они начнут ходить за вами табуном. В свое время Испанией бредили все советские мальчишки. Они просто влюбятся в вас.
        — Я сам уже влюбился в ваших мальчишек... И не только в мальчишек. Эта отважная мисс Оля — просто какое-то чудо.
        — Да, но у нас много таких чудес, мистер Гаррисон.
        Штурман рассмеялся.
        — Мне говорили, что русские — большие патриоты и любят похвастаться. Но я не предполагал, — добавил он уже серьезно, — что вы так любите свою родину.
        — А вы не любите свою родину?
        — Люблю, — сказал Гаррисон глухо и встал. — Мои ребята спрашивают: могут ли они быть вам чем-нибудь полезны, пока мы здесь?
        — Я подумаю, Джеймс, — мягко сказала Людмила Сергеевна.
        — Спасибо, то-у-вариш комиссар, — сказал Гаррисон по-русски. — Он поклонился и отошел к своим.
        К вечеру приехали отец и сын Прилучные. Людмила Сергеевна познакомила Ивана Ивановича с американцами, и они все вместе обсудили, как быть дальше.
        — Пусть пока поживут здесь, — сказал Прилучный, — прокормим как-нибудь. А завтра с утра я на своей тюпалке до Матшара сбегаю. Туда вроде еще суда пришли. А кроме того, там и начальство военное есть, и Илья Коститиныч, и радио. Чо-нибудь там придумают. А пока пусть отдыхают.
        Моряки благодарно покивали, потом посовещались о чем-то, и Гаррисон сказал:
        — Пожалуйста, мисс Люда, переведите господину капитану, что мои ребята не хотят сидеть без дела, они хотят помочь.
        Людмила Сергеевна перевела. Прилучный одобрительно кивнул.
        — Вы им так перетолмачьте: дескать, что они подсобить хотят, они, конечно, молодцы, да вот только ума не приложу: чем они, такие слабые, нам помочь могут?
        — Так не надо, Иван Иванович, — тихо сказала Людмила Сергеевна, — обидятся.
        — Верно, — смущенно сказал Прилучный, — я бы и сам обиделся.
        ...Американцы прожили в лагере неделю. Те, кто мог, собирали с ребятами яйца, другие охотились, рыжий ирландец Патрик помогал Прилучному чинить сети. В редкие минуты отдыха они подсаживались к ребятам, пытались подпевать и сами пели свои матросские песни, которые очень нравились ребятам. И когда из Матшара пришел небольшой советский военный тральщик, чтобы забрать их, всем стало грустно.
        — Гуд бай, мисс Люда, — сказал Гаррисон, — гуд бай, ре-биа-та! Скажите им, мисс Люда, что я... мы все никогда-никогда не забудем этого. Вы спасли нам нечто большее, чем жизнь, вы спасли нам веру в людей и в победу. Спасибо...
        Он быстро вскочил в шлюпку и больше не оборачивался. Остальные последовали за ним и еще долго кричали и махали шапками, но ветер относил слова в сторону, и глухо шумело море...

20

        Однажды Афанасий Григорьевич приплыл к нам на небольшом промысловом моторном боте. Бот был старым, грязным и обшарпанным, но носил гордое и красивое имя «Альбатрос».
        — Во-первых, — сказал Громов, — я снова добычу вашу заберу: в Кармакулы тральщик пришел, а с ним хорошо вооруженный ледорез «Литке» — СКР-18 — так его теперь величают. И второе — тральщик этот вам несколько писем привез.
        И он достал из кармана тужурки около десятка конвертов и треугольничков. Все сгрудились вокруг него, и, наверное, не у меня одного заколотилось сердце. Только Васька и Шкерт не подошли к начальнику, а как сидели на камне, так и остались сидеть, и лица у них были хмурыми, да еще отошли в сторону Колька Карбас, Толик из Находки и Славка. Первым Громов назвал меня.
        Я не знаю, что я испытал, получив помятый треугольничек: радость или разочарование. Письмо было не от мамы, а от... Марфы Васильевны. И я почему-то долго не решался открыть его.
        Письма получили Боря, Саня, Арся, Морошкин и еще несколько ребят. Я ждал, когда Громов назовет Антона, но он так и не назвал его, а последним выкликнул... Ваську Баландина. Все посмотрели в его сторону, а он своей обычной походочкой подошел к Афанасию Григорьевичу, небрежно взял письмо, тут же раскрыл его и начал читать, шевеля губами. Странное выражение появилось на его лице — что-то вроде растерянной улыбки. Он спрятал письмо в карман брюк и пошел к обрыву, сел там на камешек и задумался, подперев голову руками.
        А Антону письма не было, и это было очень странно. Втянув голову в плечи, он ушел в палатку. Я посмотрел ему вслед и наконец распечатал свой треугольничек.
        В общем, письмо как письмо, не очень грамотное, старушечье: мама здорова, работает, дом стоит, и цветы распустились вовсю, кормить стали маленько получше — «спасибо и вам, промышленникам, помогаете». Но одна фраза сильно меня озадачила. Она была о том, чтобы я постарался побороть свою беду. Какую еще беду? Неужели с мамой что-то случилось? Но ведь она же пишет, что мама здорова... А если здорова, то почему все-таки не написала сама?
        Я не заметил, как забрел в палатку. Антон лежал на койке, заложив руки за голову, и глядел в потолок.
        — Ну что ты, Антон, — сказал я. — В следующий раз напишут...
        — Я понимаю, отец писать не может, мачехе до меня, пожалуй, и дела мало. Но уж Анька-то могла бы хоть два слова... — с обидой сказал он.
        И тут неожиданно для себя я ненатурально бодрым голосом начал врать:
        — Мне вот Марфа Васильевна пишет, что Аня к нам забегала, спрашивала, нет ли каких известий об экспедиции. А потом, когда узнала, что на Новую Землю тральщик идет, спохватилась и побежала домой — письмо писать... да, видно, не успела...
        — Хороший ты парень, Димка Соколов, питерский ты парень, — как-то странно сказал Антон.
        — А... вы тогда на пристани так и не помирились, что ли? — спросил я осторожно.
        — Не понял я, — сказал Антон грустно, — знаешь, она какая гордая...
        И он опять замолчал, уставясь в потолок.
        Я вышел из палатки, постоял немного и вдруг вспомнил разговор Людмилы Сергеевны с Громовым у трапа на «Зубатке», который я случайно услышал. «Знает... не знает?» И замолчали, увидев меня. Что знает? Я пошел искать Людмилу Сергеевну.
        Я нашел ее. И спросил. И... лучше бы не спрашивал...
        — Давай прогуляемся вдоль берега, Дима, — сказала она.
        На мой вопрос она не ответила, и это сразу насторожило меня. Она стала расспрашивать меня почему-то о том, как мы жили в Ленинграде до войны, много ли у нашей семьи родных и друзей, знаю ли я их адреса, живы ли они. Меня уже всего трясло — плохое начало, очень плохое. Но я терпеливо отвечал ей. Я мало кого помнил. У мамы вся родня жила в Москве и еще кто-то, кажется, в Минске. Подругу мамину помню — тетю Соню, но она в первый же день войны ушла на фронт как врач-хирург. У мамы были еще какие-то друзья по институту, но где они и даже фамилии их я не мог вспомнить. А уж папиных друзей я и подавно не знал. Слышал только, что брат его — дядя Миша — в Новосибирске жил, но сейчас и он на фронте. А друзья? Похоже, и не было у него друзей. «Сухарем» мама иногда его называла при «крупных разговорах». Но этого я, конечно, Людмиле Сергеевне не сказал. И счастье мое, что не сказал...
        Мы уже не шли, а сидели на валунах, и она рассказала мне о том, что мама, когда пришла провожать меня к холодильнику в последний день, уже знала, что отец погиб, но говорить мне об этом не стала. Отец много раз писал рапорты, чтобы его отпустили на фронт, но его не отпускали, однажды он даже получил выговор за эти рапорты, потому что он нужен был здесь. И вот послали его на сторожевике в Мурманск — а я даже об этом не знал — налаживать ремонт разбитых судов. Почти на самом подходе к Кольскому заливу на них налетела тройка фашистских самолетов. Когда убили одного из артиллеристов, отец стал на его место и сам вел огонь из зенитки. И подбил один самолет, и тут же упал сам... Прямо в сердце...
        Как странно, когда я слушал все это, я думал прежде всего не об отце, а о себе, то есть и об отце тоже, но как-то после себя... Я думал, например, что это не я, а он сбил самолет, что не я, а он делал нужное и важное дело, а я считал, что на фронт он не идет, потому что не хочет... считал ведь! И еще я думал, какой сволочью я был, когда обиделся на него за то, что он не пришел меня проводить. Его уже не было, а я злился на него. «Сухарь»... это я черствый сухарь, а не он. А он просто не любил раскрывать свои чувства, как настоящий мужчина. И всегда делал свое дело. Он сильный человек — мой отец... Был... был сильным человеком... Черт! — я ведь даже не вспомнил о нем, когда получил письмо. О маме вспомнил и испугался — почему она сама не написала, а об отце даже не подумал, скотина...
        — Идем, Дима, — сказала Людмила Сергеевна, — от моря холодом тянет.
        А я и не чувствовал, холодно или нет, я вообще ничего не чувствовал. Как в Ленинграде.
        — Почему вы мне сразу не сказали? — жестко спросил я Людмилу Сергеевну.
        — Не могла... Прости меня, Дима, — ответила она тихо.
        — А Громов?
        — Тоже не мог... Ты напиши маме. Успокой.
        Мы почему-то пошли не в палатку, а в дом Прилучных. Ребятишки уже спали, Оли и Ивана-младшего не было. За столом сидели только Прилучный-старший с женой и Громов. Увидев нас, он скривился и, отчаянно махнув рукой, вышел. Меня напоили чаем, а Людмила Сергеевна дала мне проглотить какую-то таблетку и потом проводила до палатки. Я вошел, а она зачем-то вызвала за собой Антона. Он почти сразу же вернулся. Я сидел на скамье. Антон подошел ко мне и повел меня к койке. Хорошо, что он хоть ничего не говорил...
        Я думал, что не засну, — но голова была словно чугуном налита, и я почти сразу же будто провалился в черное глубокое ущелье. Помню только, что перед тем, как провалиться, я подумал: «К чертям эти кайриные яйца, пропади они пропадом, самолеты сбивать надо...»
        Два, а может три дня я ходил как отупелый, словно в тумане: машинально что-то делал, машинально ел, невпопад отвечал на вопросы. И почему-то очень много спал. Людмила Сергеевна запретила мне ходить на скалу, и я безразлично согласился и равнодушно перекладывал кайриные яйца стружкой. Иногда в свободное время я уходил в тундру, и за мной почти всегда увязывался Шняка, а иногда и Серый. Они спокойно бежали рядом, а когда я садился на какой-нибудь валун, собаки ложились у моих ног, и Серый, наклонив свою умную и красивую голову, заглядывал мне в глаза. Понимали они, что ли?

        И вот на третий, а может, на четвертый день, когда я так сидел на камне невдалеке от лагеря, ко мне подошли Антон и Арся. Они присели рядом, помолчали, потом Антон спросил сурово:
        — Ты мужик, Соколов?
        Что я мог ему ответить. Я молчал, но во мне что-то вдруг сразу и резко повернулось. Наверно, лицо у меня изменилось, потому что Арся быстро сказал:
        — Скрипни зубами, Димка.
        И я скрипнул зубами. Сжал челюсти и скрипнул зубами. И словно лопнула какая-то пружина — я в первый раз за все это время, может, даже с начала войны, разревелся так, как плакал только в раннем детстве — навзрыд и взахлеб. А мои товарищи не утешали меня, они молчали, отвернувшись, и только тихонечко поскуливал Шняка.
        — Все? — спросил Арся, когда я затих.
        — Все! — сказал я.
        — Утрись, — сказал Антон.
        Я утерся рукавом телогрейки, и мы медленно пошли к лагерю.
        — Значит, так, — неторопливо говорил Антон, — с яйцами кончено: «опарыши» пошли, то есть птенцы в них начали заводиться. Они уже для промысла негодны, эти яйца. Сейчас станем бить кайру. Ты на скалы-то сможешь идти?
        — Смогу, — ответил я.
        — Сможет, — сказал Арся.
        До войны эта птица не была промысловой. Ее били только промышленники на корм собакам да на приманку песцам. Люди ее не ели — зачем ее есть, когда были утки, гуси, и даже курицы были. А кайра жесткая, воняет рыбой, и еще всякие привкусы неприятные в ней. Но ведь до войны и тюленину не ели, и столярный клей, и хряпу — капустные ошметья — тоже не ели. А кайра жирная, питательная, калорийная, а вкус — да аллах с ним, с этим вкусом! Если эту кайру просолить как следует, совсем неплохо, а калорийность — это ведь очень важно, во время войны особенно.
        И мы начали бить кайру.
        Эта работа была и легче, и труднее. Я тогда хотел, чтобы она была как можно труднее, — за работой многое забывалось.
        Приходилось по-прежнему ползать по скалам, да еще с длиннющим шестом в руках. На этом шесте торчал острый наконечник с отходящим в сторону таким же острым зубом, похожим на клюв хищной птицы. Шихало — так называлось это оружие. И этим шихалом надо было бить кайру.
        Самым нелегким делом занимались ребята, которые в маленьких лодочках собирали сбитую шихалом или из малокалиберки кайру внизу, в море. Один орудует вовсю веслами, а двое других вылавливают птиц из воды и бросают на дно лодки. Спокойным Баренцево море не бывало никогда, особенно у берегов. Лодку крутило туда и сюда, толкало во все стороны, то и дело грозило стукнуть об острые зубья прибрежных камней. Мокрыми с ног до головы, с окоченевшими опухшими руками выходили ребята на берег. И все-таки я рвался именно к этой работе, и в очередь и не в очередь. Потому что там уже вовсе было не до разных мыслей. Кроме того, мной владела какая-то ярость, словно я, берясь за эту адову работу, мстил и себе за свою прошлую слабость и врагам. Вроде бы воевал.
        Людмила Сергеевна, видно, понимала мое состояние и не говорила мне ничего. Однажды только сказала:
        — Мне кажется, Дима, что ты уж привык. Если хочешь, можешь идти в лодку когда угодно... Только прошу тебя, все-таки поосторожней.
        Однако осторожнее не очень-то удавалось — само море не давало. И как-то мы, Колька Карбас, Саня Пустошный и я, все же врезались в торчащий у берега черный и блестящий камень. Правый борт лодки хрустнул как орех, и мы забарахтались в ледяной воде. Самым страшным оказалось то, что Саня не умел плавать... Дальше у меня все смешалось в один сумбур. Я помню дикий крик Кольки:
        — Скидавай сапоги! Плыви к Сане...
        Помню, как уходила под воду и всплывала светлая Санина голова и вскидывались вверх его руки, помню оглушающий рев прибоя, доски от нашей лодки, удары об острые камни... Последнее, что я помню, — это то, что мы все-таки подхватили Саню и как-то оказались на узенькой кромке берега. И опять провал, ватный туман, ни рукой, ни ногой не пошевелить, и грохот в ушах... то ли шум прибоя, то ли самолеты с черными крестами, заходящие на сторожевик, и отец, стиснув зубы, бьет по ним из зенитки...
        Провалялся я почти три недели, и, если бы не какое-то новое чудодейственное лекарство, стреп-то-цид, кажется, который привезли с Большой земли летчики из отряда Марузука, я бы отдал концы — жуткое воспаление легких у меня было.
        Когда я первый раз понял, что пришел в себя и лежу почему-то в избе Прилучных, я увидел перед собой Кольку Карбаса.
        — Ну вот, ну и ладно, порядочек, значитси, — бормотал он, — оклемался, значитси...
        — Как Саня? — еле разлепив губы, спросил я.
        — Саня? Ну что Саня, — забормотал Карбас, — Саня... того, в порядке Саня...
        Он щадил меня, Карбасище мезенский. Он, видите ли, не хотел меня тревожить — мол, я больной еще...
        А Саня Пустошный умер. Когда мы его вытаскивали, он почти уже и не был живым — волна ударила его головой о камень, и... и его не довезли даже до Малых Кармакул — в пути и умер.
        А я поправился. Я поправился быстро и снова пошел в лодку... И на жестокий счет войны, на проклятый счет фашистов записал еще одно имя: Саня, Саня Пустошный.
        Мы все стали немножко суровее, немножко молчаливее. Мы работали. Промышляли кайру, шкерили ее и засаливали. Любое дело здесь не было легким, но если мы стонали, то стонали только про себя, молча.
        Шкерить — это значит сдирать с птицы шкурку и потрошить. На холодном ветру это было не просто, а еще хуже — потом мыть и полоскать тушки в бочке с морской водой. И уж совсем неприятным делом была засолка. Крепчайший раствор соли — тузлук — разводился в брезентовых чанах. В этот раствор бросали кайриные тушки, там они солились вроде сами по себе, но у засольщиков ныли, саднили разъеденные солью руки, покраснели и слезились глаза. Да и другим было несладко: у тех, кто в лодках собирал птицу, распухали, как при ревматизме, и болели ноги, а на руках кровавые мозоли натирались от весел. У тех, кто стрелял или «шихал», трещали все кости от постоянной «гимнастики» на скалах. Но мы работали! И за работой забывалось горе... нет, не забывалось — затаивалось...

21

        Прилучный стоял перед Людмилой Сергеевной. Вид у него был хмурый и смущенный.
        — Слышь, комиссар, ты на меня не серчай, — проговорил он наконец, отводя глаза в сторону, — не хотел я тебя расстраивать, да и молчать нельзя.
        — Что случилось? — с тревогой спросила Людмила Сергеевна.
        — Мы с Ваняткой на дальний промысел собираемся, а тут, понимаешь, такое дело...
        — Да не тяните вы, Иван Иванович!
        — Вообще-то, ерунда, да и песцы эти — так, барахло одно, некондиционные. Ребятишкам ушанки справить хотел...
        — Какие песцы? — ничего не понимая, спросила Людмила Сергеевна.
        Прилучный переминался с ноги на ногу и что-то бормотал, потом махнул рукой и решился сказать:
        — В баньке у меня те песцы лежали. Пять штук. Так вот, нет их сейчас... Понимаешь?!
        Людмила Сергеевна подавленно молчала. «Вот оно, — думала она. — Я-то, дура, на себя понадеялась: справлюсь, пригляжу...»
        — Найдем, Иван Иванович, — с трудом выговорила она, — не беспокойтесь.
        — Да я не о себе беспокоюсь. Пропади они пропадом, те песцы шелудивые. У меня за тебя, комиссар, душа болит. Тут и еще дело есть...
        — Что еще?! — взволнованно спросила Людмила Сергеевна.
        — Гагачий пух кто-то из гнезд выбирает. А это уже дело, считай, государственное. Пух этот — валюта, золото чистое.
        — А... может, другой кто? Со стороны?
        — Других тут нет. Ненцы ежели когда забегают, так они знают, что тут мы с Ванюшкой промышляем, чужого они никогда не тронут... Уж ты сейчас-то промолчи, не тревожь ребят, а дальше присмотри. Да кому-нибудь из надежных парнишек своих скажи. Нельзя ведь так-то... А на меня не серчай, что сказал. — Он снял шапку, поклонился ей в пояс и ушел вниз.
        «Что делать, что делать? — лихорадочно думала она. — С Антоном, с Антоном поговорить. Только с ним...»
        Она нашла Антона и пошла с ним в тундру.
        — Я так виновата перед всеми вами, — сказала она.
        — Да что с вами, Людмила Сергеевна?! — изумился Антон.
        — Ты слушай, не перебивай...
        И она рассказала ему о разговоре с Прилучным. Антон помрачнел.
        — Этих гадов или гада мы найдем, — сказал он. — А вы-то в чем виноваты?
        — Виновата, — сказала Люмила Сергеевна. — Я должна была раньше рассказать вам про Баландина и Петра Иванова. Вы ведь не знаете, как они в экспедицию попали. Милиция настояла, чтобы при деле были, а я под свою ответственность взяла. Чем они оба в Архангельске занимались, ты знаешь. Иванов сбежал еще в начале войны из детского дома, там его не раз на воровстве ловили. Да и в Архангельске было...
        Она замолчала.
        — Так. Так, значит... — сказал Антон сквозь зубы. — Вы себя не терзайте. Разберемся...
        — Только...
        Антон молча кивнул.
        Последнее время погода не баловала. Мы уставали и спали как убитые. Стонали, ворочались, кто-то даже по-щенячьи поскуливал, но все-таки спали...
        Проснулся я от какого-то шума. Кричал Арся:
        — Какая сволочь подсунула? Узнаю — убью!.. — Он стоял у выхода из палатки и тряс какой-то шкурой.
        — Подожди, Арся, — говорил Антон, — разберемся.
        — Выходит, я вор?!
        — Никто на тебя не думает, — сказал Толик Находка.
        — Как не думает?! — бушевал Арся. — В моем мешке песец этот драный? Или не в моем? Значит, я вор и есть!
        — Так и есть, — сказал Шкерт.
        — Ах ты... — сквозь зубы сказал Арся и бросился к Шкерту. Антон и Толик силой удержали его.
        — Пусти, Тошка, — бешено сказал Арся, — не трону я его, только в глаза посмотрю.
        Его отпустили, и он почти вплотную подошел к Шкерту и заглянул ему в глаза. Шкерт стоял, засунув руки в карманы, и смотрел спокойно и насмешливо. Арся глядел на него долго, и Шкерт не отводил глаз.
        — Не он, — сказал наконец Арся и повернулся к Баланде. — Значит, ты?!
        Тот сидел на койке, положив руки на колени и неестественно выпрямившись. Глаза у него тревожно бегали по сторонам, а губы тряслись. Все молча смотрели на него, а тут вперед выступил Витька Морошкин.
        — Он это, — сказал Витька, — я сам видел, как он в сарай к Прилучному лазил. — Витькин голос дрожал.
        К Ваське подошел Шкерт и молча со всей силы ударил его по носу. Баланда закрыл лицо руками. Арсю колотила мелкая дрожь.
        — Отомстить хотел, сволочь? — спросил он почти шепотом.
        Баланда молчал, и тогда к нему подскочил Славка. Он схватил Ваську за плечи, рывком поднял его и стал наотмашь бить по толстым щекам.
        — Шкура! Как ты мог?! — кричал он. — Да тебя под трибунал за мародерство надо! Это ж, это ж... Тюремная морда!
        Баланда даже не защищался.
        — Перестань, Славка, — крикнул Антон, — разобраться надо!
        — Чего тут разбираться, на морде у него все написано! — зло сказал Колька.
        — И молчит, — сказал Толик, — другой бы оправдывался...
        Антон отшвырнул Славку от Баланды и тихо спросил:
        — Ты?
        Баланда молчал.
        — Он! — завопил Колька и сильно ударил Ваську подвздох.
        Васька скрючился, и тут все словно озверели. Я тоже, будто какая-то яростная волна сбросила меня с койки. Антона и Шкерта вытолкнули из палатки, и Баланду били. Били, будто вымещали на нем все свои беды. Будто не Васька Баландин, соломбальский парнишка, был перед нами, а лютый враг, из-за которого погиб мой отец, изранены отцы у Арси и Антона, утонула в море Колькина мать, умер Саня... Не знаю, до чего бы мы дошли, если бы в палатку не вбежали Людмила Сергеевна, Громов и Антон. Они расшвыряли всех в разные стороны.
        — Кто начал избиение? — сухо спросила Людмила Сергеевна.
        — Я! — с вызовом сказал Арся.
        — Я, — сказал Славка.
        — Пошто ты? — сказал Карбас. — Я.
        — Все! — сказал я.
        — Все, — подтвердили ребята.
        Молчал только Витька, а Шкерта в палатке не было. Он почему-то не вернулся.
        — И ты, Соколов? — жестко спросила Людмила Сергеевна.
        — И я! А что? А что!..
        Я задыхался. Мне жалко было всех... даже Баланду, который, стоя у печки, размазывал грязной рукой кровь по лицу.
        — Кончай базар! — яростно крикнул Громов. — Самосуд мне еще тут устраивать будете.
        Я сразу замолчал.
        — Разбираться будем в Архангельске, — сказал Громов.
        — А пока, — сказала Людмила Сергеевна, — пока я снимаю тебя с бригадирства, Корабельников.
        — Его-то за что? — устало спросил Славка.
        — За то! — ответила Людмила Сергеевна. — Всем завтракать и на работу. Баландин вместо Бори Малыгина пойдет на кухню. Бригадиром будет Толя. Ты бил?
        — Один раз ударил, — смущенно сказал Находка, — все били и я тоже... сорвалось.
        — «Сорвалось»! Не думала я, что вы можете стать похожими на фашистов. Кто не бил?
        — Я, — тихо сказал Морошкин.
        — Бригадиром будет Морошкин.
        И она вышла из палатки, уведя с собой Баланду. На него страшно было смотреть. Он вышел согнувшись, за ним потянулись подавленные ребята. «Похожие на фашистов» — такое просто не переживешь. Все вышли, а я остался лежать, и около меня стоял Антон.
        — Почему лежишь? — спросил Громов.
        — Оставьте его, Афанасий Григорьевич, — сказал Антон. — Трудно ему.
        — Встать! — скомандовал Громов. — Кому сейчас легко? Тебе легко? А мне легко?
        И он тоже вышел из палатки.
        — Пойдем, горюн, — сказал Антон.
        И я пошел. И собирал несчастную кайру, пока у меня не потемнело в глазах.

22

        Перед ужином Людмила Сергеевна зашла на кухню. Баландина там не было.
        — Где он? — спросила она у Кольки.
        — Ушел, — спокойно ответил тот. — Взял полбуханки хлеба, винтовку и ушел.
        — А ты? Где был ты? — побледнев, спросила она.
        — Я его не удерживал, — грубо ответил Карбас, — пусть походит, подумает.
        Людмила Сергеевна выскочила из кухни...
        Громов уже уехал, захватив бочки с тушками, на своем «Альбатросе». Ушли и оба Прилучных. Напоследок Иван Иванович сказал Людмиле Сергеевне:
        — Да плюнь ты, комиссар, на этих песцов паршивых. А гагачий пух обирать вроде бы перестали...
        — Ах, да разве в этом дело, — сказала Людмила Сергеевна.
        — Понимаю, — сказал Прилучный серьезно, — но ведь и робятишек понять можно. Такая беда у всех... вот они и не выдержали... Ну, ты — комиссар, тебе и решать. Теперь такие дела. Мы с Иваном на Гусиную Землю пойдем. Здесь никакой охоты нет. И Ольга с нами просится. Марье с мальцом в Кармакулы к доктору надо. Других малых с собой возьмем, чтоб вам не мешали. Справитесь тут?
        — Справимся, — ответила Людмила Сергеевна. — И спасибо вам...
        — И двух собачек с собой возьму, а уж за остальными вы присмотрите. Недельки через две вернемся...
        Он попрощался и ушел. Вся семья и две собаки были уже на ботике. И Людмила Сергеевна осталась одна со своими отчаянными и любимыми мальчишками, а Баландин ушел, и в первый раз она не знала, что делать.
        ...Вернувшись с работы, ребята заметили на столе обрывок бумаги. Антон взял его. Это была записка от Васьки. Антон прочел ее сначала про себя, а потом вслух:
        — «Это не я. Это Шкерт, а его Морошка подучил. Он еще похвалялся, что энтим начальничкам таку штуку покажет. А я не тюремная морда. Мне батя письмо прислал. Его на фронт взяли. Писал это Баланда».
        Так он и подписался: Баланда. А в самом конце была приписка: «А вы, сволочи, не разобрались».
        Все повернулись к Шкерту. Он побледнел и облизал пересохшие губы.
        — Брешет Баланда, — сказал он осипшим голосом, — доказать надо.
        Ребята молчали, и в их молчании было что-то такое, что Шкерт понял: нет, бить его не будут, будет похуже.
        И в эту минуту в палатку вбежала Людмила Сергеевна. За ней вошел Колька.
        — Баландин ушел! — сказала она, еле переводя дыхание.
        — Куда ушел? — ошеломленно спросил Антон.
        — Не знаю.
        — Туда, — сказал Карбас, показав на север.
        — Не подохнет, а ежели и подохнет...
        Антон молча сунул ему под нос Васькину записку. Колька прочел, охнул и сел на койку.
        — Может, врет? — спросил он робко.
        — Так не врут, — сказал Антон.
        — Что происходит? — спросила Людмила Сергеевна.
        Антон протянул ей записку, она прочла и тоже села на койку. Потом сказала жалобно:
        — Что вы наделали? Что вы наделали, глупые вы мои дети?
        Ну, что было говорить? Мерзко было у всех на душе. Ребята молчали и опять смотрели на Шкерта. А он повторил хрипло и нагло:
        — Врет Баланда.
        — Не врет! — вдруг тихо, но с силой сказал Морошкин, который до сих пор прятался где-то в углу. — Не врет!.. Не могу я больше. — Он вывалил из мешка гагачий пух. — И у него смотрите...
        Мешок Шкерта был набит гагачим пухом.
        — Куда песцов дел? — спросил Антон.
        — Ищите, — сказал Шкерт и сплюнул.
        — Ну и подлюга! — сказал Славка, сжимая кулаки.
        Людмила Сергеевна немного пришла в себя.
        — Корабельников, отведи этих, — она кивнула на Морошкина и Шкерта, — и запри их — одного в сарае Прилучного, другого в бане. Когда придет «Альбатрос», он заберет их. А Василия надо искать.
        Прилучный поставил свой бот на якоре в маленькой, почти закрытой от моря губовине.
        На корме, свернувшись пушистыми клубками, дремали собаки. Спали в каютке Марья и младшие, спала Ольга. Он не стал их будить. Кликнул Ивана, набивавшего на корме патроны, отвязал ялик, и они, взяв ружьишки, пошли пострелять кайры на корм собакам, а если какая более серьезная птица попадется — гусь, скажем, — то и себе.
        Пока не вышли из губовины, Иван-младший греб лениво, с развальцей, посвистывая.
        — Ишь, рассвистался, — хмуро сказал отец, — гляди, беды не насвисти.
        Как всякий потомственный помор, он не то чтобы очень уж верил, а скорее уважал приметы и поверья. А свистать в море не гоже: море серьеза требует. Не для прогулок оно, море студеное, для работы. Иван усмехнулся, но свистеть перестал. А уж когда совсем из бухты вышли и загулял сильный накат, налег на весла по-настоящему, даже зубы стиснул.
        — Мысок обогнем, возьми мористее, — сказал Прилучный, — там под берегом волна сильно бьет.
        — Знаем, — отозвался Иван.
        — Много больно знашь, — проворчал отец.
        Иван опять усмехнулся, но ничего не сказал, подумал только: «С чего бы, однако, разворчался батя-то? Наверно, за песцов тех переживает». Не спросил. Привычки не было спрашивать. Надо — сам скажет.
        — К Шелудивому базару пойдем, — сказал Прилучный, когда они обогнули мыс.
        Иван кивнул молча, чуть обидевшись. Базар-то по-настоящему назывался Черным — такой угольной черноты были его скалы. Шелудивым прозвал его отец в его, Ванькину, честь. Два года назад убил там Иван-младший своего первого песца, когда тот подкрадывался к зазевавшейся моевке.
        Песец был страшным как смертный грех, облезший, покрытый мерзкими лишаями, шелудивый. Отец взял его тогда за хвост, раскрутил над головой и запустил далеко в море, сказав, что такого и собакам-то на корм давать опасно. А косатка сожрет да помрет — туда ей и дорога. С тех пор он, как захочет сына поддеть, всегда про этого песца вспоминает, хотя после того первого много было у Ивана красивых песцов.
        — Ныне зимой песца много будет, — сказал Прилучный задумчиво, — пеструшиный год пошел. Полно пеструшек-то.
        — Ага, — сказал Иван, — у нас даже под полом скребутся, как мыши.
        — Они и есть мыши, тундровые. По-ученому их леммингами зовут. Первейший корм для песца.
        — А с чего их один год полным-полно, а другой — нету?
        — До этого ученые люди еще не додумались. Ненцы говорят, когда пеструшек мало — значит, это на них, на ненцев-то, злой дух разгневался. Не угодили ему, значит. А по правде, так леший его знает почему...
        — Пойду я на флот, отец, — сказал Иван, когда они уже подходили к базару, — пошто не пускаешь?
        — Кто тебя возьмет, недомерка? — сердито спросил Прилучный.
        — Арся архангельский сказывал, что на Соловецких островах Школу Юнг открывают. С пятнадцати лет берут.
        — А песца кто добывать будет? — зло крикнул старший. — Меня вот на фронт не берут. Ты тут, говорят, нужон — золото пуховое для страны добывать. А ты, сопляк, туда же! Кому ты там нужон? Много ли силы наши два штыка прибавят? А тут мы большую пользу даем. Считай, десятка два песцов — вот и пушка.
        — А ты бы снайпером мог, — сказал Ваня, — да и я тож...
        — «Снайпером», «снайпером», — с горечью повторил отец, — да я бы... — он стукнул кулаком по банке* и замолчал. И до самого птичьего базара они не сказали ни слова. Птиц на базаре было немного, лодку сильно качало, целиться было неудобно, но все же за часок Прилучный с сыном настреляли десятка четыре кайр и моевок. И так же молча отправились обратно к боту, где их ждала семья...

        Васька Баландин выбрался на верхушку незнакомой скалы. С малокалиберкой наперевес, с холщовым мешком за плечами, в котором болтался кусок хлеба да подстреленная по дороге кайра, он осторожно пробирался между камнями. Он шел в Матшар. «Там, — думал он, — прибьюсь к какому-нибудь пароходу — и в Архангельск, а оттуда на фронт. К этим не вернусь».
        Он уже порядком устал и присел на камень у самого края обрыва. Заглянув вниз, он увидел ботик Прилучного. Он положил винтовку рядом с камнем и сложил руки рупором у рта. Но не крикнул. Зачем ему сейчас Прилучный? Тоже, поди, вором считает.
        Васька глядел на море, по которому ходила некрупная ленивая зыбь, и думал. О том, как доберется до Матшара, о том, что зря он написал ту записку... И вдруг его рассеянный взгляд на чем-то словно споткнулся. Он присмотрелся и вначале увидел только полоску пенистой ряби, которая бойко бежала по воде примерно в километре от берега прямо на траверзе входа в бухту. А через несколько секунд он увидел перископ подводной лодки. Он все выше и выше поднимался из воды, и вскоре показалась рубка, а затем и вся лодка — черная, хищная фашистская лодка. Она еще немного двигалась вперед, а затем за ее кормой вода словно закипела: лодка дала задний ход, а потом вдруг, будто раздумывая, совсем остановилась, покачиваясь на зыби. Васька замер. Чего надо ей здесь, этой стерве?
        Он увидел, как открылся люк и на площадку у рубки спустились трое. Один из них внимательно оглядел в бинокль берега, скалы и вход в бухту. Потом показал рукой в глубину губовины. Васька сглотнул горькую слюну: бот заметили, сволочи! Он заметался на своей скале. Кричать? Не докричишься. Он все-таки крикнул пару раз, но никто не отозвался, а собаки по-прежнему спали на корме. Бежать? Ку-у-да? А на подлодке поднялась какая-то возня, и вскоре с нее была спущена надувная лодка. В нее сели трое — двое на веслах, один на носу, и все с автоматами.

        Что было дальше, Васька запомнил как дурной и страшный сон. Лодка подошла совсем близко к ботику, и первыми всполошились собаки. Они бешено рычали и лаяли. Автоматная очередь, и один пес упал без звука, другой, дико визжа, свалился в воду и сразу пошел ко дну. Потом выскочила из каютки Марья, за ней Ольга... «Мужиков нету», — успел подумать Васька... Еще одна автоматная очередь и... он завыл и закрыл глаза. Когда он опять открыл их, надувная лодка медленно тащила бот на буксире в море. Остался ли кто живой на ботике, Васька не знал, даже не думал об этом. Он, жутко ощерясь, перезаряжал свою малокалиберку и стрелял, стрелял, не понимая, что это бесполезно: его стрельбы немцы даже не заметили. Они вывели бот из бухты, отцепили буксир и переправились на палубу подлодки. Потом почти в упор тремя выстрелами из пушки расстреляли и деревянное суденышко. Оно сразу пошло ко дну. Фашисты забрались в рубку, быстро задраили люк, и лодка ушла.
        Васька сел на скалу и не мог двинуться с места. Его словно выпотрошили, как убитую кайру. Потом он закричал каким-то не своим, каким-то детским голосом и заплакал, как, наверное, никогда не плакал в своем неласковом и жестоком детстве...
        А потом он бежал, бежал отчаянно, ни о чем не думая, бежал обратно в лагерь... к своим.
        Он пробежал полдороги, когда с востока вдруг понеслись темные страшные тучи. Ветер рванул раз, другой и третий, а потом во всю силу ударил всток. Ветер сразу сбил Ваську с ног, но он поднялся и упрямо пошел дальше. Солнце исчезло совсем, навалилась воющая хмарь, и Васька, сбитый с ног ударом ветра, привалился к камню и лежал там, обреченно думая: «Все, конец, отгулялся...» И он потерял сознание.
        Когда он очнулся, над головой было опять синее небо и яркое солнце. И будто ничего не было. Не было черных, мчавшихся по небу туч, не было адского ветра, не было проклятой подводной лодки и убитой Ольги. Не было погибших собак и упавшей как подкошенная Марьи. Не было трех пушечных выстрелов и затонувшей тюпалки. Ничего этого не было. Была тишина и покой...
        И даже птицы, от которых всегда некуда было деваться, молчали. Только какая-то маленькая птаха, стремительно прочертив небо над самым его лицом, что-то сказала. Что она сказала, Васька не понял.
        Что-то мешало под головой. Надо бы убрать, но не хотелось. Лежать вот так, глядя в неоглядную синь, и ни о чем не думать, даже о том, что затылок режет камень. Лежать вот так, и вдыхать то ли прелый, то ли свежий, то ли нежный, то ли терпкий запах тундры, и ни о чем не думать. И только сейчас, краешком души, тихим биением сердца и еще даже не мыслью, а только прикосновением мысли понять, как жестока и прекрасна жизнь.
        Мокрый нос ткнулся в ухо. Влажный и теплый добрый язык лизнул губы, и карий милый глаз засматривал в бездумные, видящие только небо глаза... Шняка.
        И ничего не было...
        Было!
        Было! И Васька, застонав от боли во всем теле, встал. Он огляделся вокруг и ничего не узнал: он был далеко от берега, и кругом были незнакомые лощины и пригорки да камни, камни, камни. Ветер закружил его. Заблудился. Он беспомощно посмотрел на Шняку и сказал:
        — Ты меня нашел, тебе и выводить. Выручай, друг!
        Шняка понял. Он тявкнул радостно и побежал вперед, помахивая своим пушистым хвостом и оглядываясь на Ваську. Изредка он останавливался и поджидал его. Через пару часов они были дома.
        — Ах ты мой умница, — говорила Людмила Сергеевна, целуя Шняку в холодный мокрый нос, — ребята вернулись — не нашли, а он нашел...
        — Где Прилучный? — сипло спросил Васька.
        — Они все уехали, — ответила Людмила Сергеевна. — А что?
        — Ольгу немцы убили. И тетку Марью. И собак. И бот потопили, — сказал Васька безжизненно и упал на койку, уткнув голову в руки.
        Людмила Сергеевна вскочила. И вначале не могла сказать ни слова — перехватило горло.
        — Как? — спросила она наконец.
        Васька молчал.
        — Не молчи! — закричала Людмила Сергеевна. — Не молчи!
        — Подлодка немецкая в бухте, — не поднимая головы еле выговорил Васька.
        — Боже мой! — с отчаянием сказала Людмила Сергеевна, а кто-то из стоявших вокруг ребят громко всхлипнул.

23

        «Вот она, Арктика, вот она, война, вот она, наша яично-птичья экспедиция», — думал я. У нас у всех словно отнялись ноги. Только Арся встал с койки и ушел на берег. Я было хотел пойти за ним, но Людмила Сергеевна остановила меня. И правильно сделала — чем я мог утешить его, когда меня самого никто утешить не может?
        А когда часа через три пришли встревоженные Прилучные и Василий, отвернувшись в сторону, стал рассказывать им, что он видел, я не смог вынести этого, я не мог видеть глаза Ивана Ивановича и склоненную голову Вани. Я ушел на обрыв и сел там рядом с Арсей. Лицо Арси было страшным. Мы молчали.
        ...Через два дня пришел на «Альбатросе» Громов. Людмила Сергеевна совсем извелась за эти дни.
        Громов слушал ее сбивчивый рассказ и только крякал надсадно. Он неловко погладил ее по голове и сказал сурово:
        — Держись, комиссар, держись. Это война... И враг такой... А-а, что говорить — сами понимаете, ребятки.
        — Понимаем! — твердо сказал Антон.
        Арся сильно стиснул мое плечо и спросил тихо:
        — У тебя цело то письмо от Иры?
        Я кивнул — это письмо всегда было со мной в кармане куртки.
        — Читай, — сказал Арся, — а не можешь — давай я.
        — Нет, я сам!
        Я достал Ирино письмо. После моего купания многие слова расплылись, но это было неважно — я знал письмо наизусть. И я его прочел. Всем.
        Ребята долго молчали. Потом Громов сказал:
        — Ничего я вам говорить не буду. Все, что надо, девочка эта, Ира, сказала. — Он еще помолчал немного и медленно добавил: — А товарища вашего Саню Пустошного мы похоронили на высоком берегу. Чтобы море видел. По-военному похоронили, с почестями. И залп был. Над могилой гурий* насыпали и пирамидку поставили с надписью: «Погиб за Родину». Так вот... И Марью Прилучную с робятишками тоже не забудем... Нет! Не забудем!
        — Не забудем, Афанасий Григорьевич, — сказала Людмила Сергеевна за всех за нас.
        — А теперь, — сказал Громов, — теперь нам жить дальше надо, работать надо. И, — он хмуровато улыбнулся, — и не пищать! Да! Еще вот с жуликами вашими решим, значит, так...
        — Чего там решать-то?! — мрачно сказал Колька Карбас. — Стрелять их надо!
        — Ишь ты, быстрый какой, — рассердился Громов, — так уже сразу и стрелять! Глупые они еще, молодые...
        — А мы не молодые? — спросил Толик.
        И тут все закричали наперебой:
        — В тюрьму их!
        — Чего с ними нянчиться?!
        — Опозорили всех!
        — А ну, тихо! — крикнул Громов. — Два человека всех, кто работал честно, опозорить не могут. Этих двоих мы с комиссаром тож не доглядели. И наша вина тут есть. Решаем так: Петра Иванова отправляем на Большую землю — пусть с ним там разбираются, за ним еще старые грехи тянутся. А Морошкина... Морошкина оставляем здесь. Вы его воспитывайте, чтоб человеком стал.
        Ребята снова взорвались:
        — Не хотим!
        — Не нужен он нам!
        Людмила Сергеевна подняла руку и, когда шум стих, сказала холодно:
        — Значит, расписываемся в собственном бессилии? Ну что ж, Афанасий Григорьевич, забирайте и Морошкина. Все равно ему здесь житья не будет. Злые они.
        Мы все хмуро молчали. Потом Славка сказал:
        — Да ладно, пусть остается. Только тогда и Шкерта оставлять надо. Витька-то подлее его.
        Громов и Людмила Сергеевна переглянулись.
        — Ладно, — сказал Громов, — ежели все согласные, значит, так и будет. Однако теперь вы за них в ответе. Так как — голосовать, что ли, станем?
        — Не надо голосовать, — сказал Антон. — Пусть остаются.
        И как странно: у меня, да, наверно, и не только у меня почему-то стало легче на душе. Не так-то просто решать судьбу человека, даже если человек этот оказался плохим и даже если идет война. И еще странно, что никто ничего не сказал о Ваське Баландине, а он стоял на отшибе, и отставленная в сторону нога его вздрагивала, а глаза были опущены к земле.
        — Хорошо, — сказала Людмила Сергеевна. — Толя, приведи... арестантов.
        И вот Шкерт и Морошка стоят перед нами. Шкерт, как всегда, руки в брюки и нахально посматривает на нас. А Витька отвернул морду в сторону и весь как-то скособочился.
        Громов объявил им наше решение. И тут произошло неожиданное. Шкерт сплюнул и сказал громко:
        — Ни фига я тут не останусь. Везите в Архангельск и сдавайте в милицию. Иначе все равно убегу. Вот у меня где ваша кайра сидит. — И он провел ребром ладони по горлу. — И милости мне ваши не нужны...
        И опять странно: никто на этот раз ничего не сказал, все молчали. Только Витька Морошкин сморщился и, размазывая по лицу слезы, тихо попросил:
        — Я тоже тут не останусь... в этой бригаде. Переведите меня куда-нибудь.
        И снова все промолчали.
        — Ладно, — спокойно сказал Громов. — Возражений нет?
        — В-возражений не б-будет, — сказал Боря-маленький. — Раз т-так, п-пусть убираются.
        — Вопрос решен, — сказал Афанасий Григорьевич. — Морошкина я переправлю на Пуховый к Семенычу, а Иванов, как арестованный, поедет в Архангельск. Сегодня «Литке» уходит. Теперь последнее: мне приказано от каждой бригады по три человека желающих отобрать в Школу Юнг на Соловецкие острова. Кого рекомендуете?
        «Наверно, не надо было Громову спрашивать нас, наверно, лучше было бы решить это им с комиссаром», — подумал я, так как, услышав эти слова, решил, что сейчас произойдет неразбериха, шум и гам, вылезут наружу обиды и разногласия.
        Но ничего не началось. Молчали и искоса посматривали друг на друга.
        Громов и комиссар выжидали. Потом встал с камня Арся.

        — Антон пусть едет, Корабельников, — сказал он, и Антон удивленно и благодарно взглянул на него.
        — И Гиков Арсентий! — выскочил вперед Колька.
        Не знаю, что со мной произошло, но я вдруг подошел к стоящему в стороне Баланде и вытолкнул его вперед.
        — Баландин! — крикнул я. — Баландин пусть едет!
        — Баландин! Гиков! Корабельников! — поддержали ребята.
        Васька стоял перед Громовым и Людмилой Сергеевной, растерянно опустив руки, и ковырял носком сапога землю. Уши и щеки у него покраснели.
        Арся тоже вышел вперед, но вдруг словно споткнулся. Он посмотрел на Славку. И мы все тоже посмотрели на него. Славка стоял, опустив голову, и лицо у него было грустным.
        — Нет, — сказал Арся решительно, — пусть Славка-одессит едет. Он и до Архангельска ради этого добирался. А я еще здесь попромышляю...
        — Это ты по-товарищески решил, Арсентий, — сказал Афанасий Григорьевич, — пускай так и будет. Нет возражений?
        Мы не возражали.
        — Ну, Арся! — крикнул Славка. — Ну, друг! Всю жизнь помнить буду... — И он сжал Арсю за плечи.
        — Марш за вещичками! Да побыстрей, — скомандовал Громов.
        Антон, Славка и Василий побежали собираться, а меня отозвала Людмила Сергеевна.
        — Дима, — сказала она, внимательно заглядывая мне прямо в глаза, — может, и ты поедешь в Архангельск? Мама там одна, ей трудно, наверно.
        — Нет, — сказал я, стискивая зубы, — я останусь.
        — Хорошо. Я понимаю тебя. Только напиши маме несколько слов — с ребятами передашь.
        Я пошел в палатку писать маме. Громов поторапливал — надо было успеть в Кармакулы до отхода «Литке».
        — Ну, прощевайте, братцы, и лихом не поминайте, — сказал Славка и шутливо поклонился всем в пояс, коснувшись рукой земли. С Арсей он попрощался отдельно. — Может, свидимся еще когда...
        Антон на прощание крепко стиснул мне руку и сказал задумчиво:
        — Другой ты стал, Димка, совсем другой.
        — Лучше или хуже? — спросил я.
        Он засмеялся, слегка толкнул меня в грудь и, забросив за спину вещевой мешок, пошел вместе со Славкой по тропинке вниз, на берег. За ними, махнув нам рукой, двинулся и Василий, но вдруг остановился, подумал и быстро вернулся. Он подошел ко мне, достал из кармана большой складной матросский нож и сунул его мне в руку.
        — Зачем? — удивился я.
        — Бери, раз дают, — сипло сказал Баланда и побежал догонять Антона и Славку.
        Вскоре все они трое махали нам шапками с борта «Альбатроса», а мы отвечали им со своей скалы.
        И вот уже «Альбатрос» скрылся за мысом...
        На следующий день мы снова вышли на работу. И больше я ни о чем не буду рассказывать — работали, и все. Промысел продолжался. И оба Прилучных все время были с нами. Даже ночевали в нашей палатке. Мы понимали их. Я сам не мог бывать в их осиротевшем доме — так было горько. Нет, уже одного этого нельзя было простить фашистам. Ничего и никого нельзя им простить, и забыть тоже нельзя.
        К концу августа погода стала совсем дрянной и менялась на дню по десять раз, не меньше. И часто мы изнывали от безделья — то обложной дождь, то ветер такой, что носа из палатки не высунешь, то град, то снег. Мы валялись в палатке, играли в шахматы, в шашки, в домино. Иногда просили Людмилу Сергеевну рассказать что-нибудь интересное и слушали ее затаив дыхание. Иногда ребята просили меня почитать стихи, и я читал все, что помнил. А пели мы редко. И почти всегда одно и то же: «Дан приказ ему на запад», «Там, вдали за рекой» и еще почему-то «Позабыт-позаброшен» — песню беспризорников из кинокартины «Путевка в жизнь». Людмила Сергеевна сердилась, когда мы затягивали эту песню, но мы все-таки пели ее. «Синий платочек» мы не пели. Никогда.
        К началу сентября птицы начали улетать. Птенцы уже, как говорят охотники, встали на крыло. Промысел кончался, готовились к отъезду и мы. И скоро за нами пришел «Альбатрос». Он забрал остатки нашей добычи и в два рейса перевез нас в Малые Кармакулы. Вторым рейсом с нами уехали и Прилучные.
        — Не могу я здесь оставаться, — сказал Иван Иванович, — попрошусь в Белушью. А Ваня с вами пойдет, в Архангельск. Пора ему.
        В Кармакулах нас опять встретил наш друг Тыко Вылко. Он заботливо разместил нас и приехавших из Белушей губы и с Пухового острова ребят в домах поселка и до самого нашего отъезда часто приходил справиться, не надо ли нам чего-нибудь.
        В середине сентября в Кармакулы пришел военный тральщик, а с ним сторожевик и знакомый уже вооруженный ледорез «Литке». Провожать нас вышло все население и все собаки. Оба Прилучных тоже были на берегу. Людмила Сергеевна подошла к Ивану Ивановичу. Он три раза крест-накрест обнял ее и поцеловал. С нами он попрощался по-мужски — каждому крепко пожал руку. А Ивана прижал к груди...
        Рядом с Ваней стоял Серый. Насторожив уши, он беспокойно вертел головой во все стороны, оглядывая всех нас. Он все понимал. Я опустился на колени, обхватил руками его могучую пушистую шею и прижался к ней головой...
        Когда я встал, первая партия уже сидела в шлюпке и Афанасий Григорьевич передавал ребятам Шняку.
        — Прощайте, Кармакулы. Здравствуй, Архангельск!
        ...А на нашей земле еще гремела война.

Архангельск — Соловецкие острова — Ленинград
1975 — 1978

С Л О В А Р Ь
поморских и специальных слов и выражений

        С. 18. * У г о р — возвышенный, гористый берег.
        С. 21. * Б е л у х а — крупный арктический белый дельфин, издающий резкие громкие звуки, почти рев.
                   * З у ё к — северная птица вроде чайки. У поморов зуйками называли мальчиков, работавших на промысловых судах.
        С. 22. * К о р г а — каменный островок или мель недалеко от берега.
                   * Ш к а т о р и н а — подрубленный край паруса или брезента.
        С. 25. * К о н в о й — караван транспортных судов, охраняемый военными кораблями разного типа.
        С. 26. * Г р у м а н т — так поморы называли остров Шпицберген.
                   * К о ч — древнейшее парусное палубное судно.
        С. 45. * К о м и н г с — любой порог на судне, здесь: выступающий над палубой бортик трюма.
        С. 51. * П о л у б а к — возвышенная носовая часть судна на верхней палубе.
        С. 56. * Г а к а б о р т — правый борт судна.
        С. 61. * Ф о к-м а ч т а — передняя мачта судна.
                   * С т в о р — линия, проходящая между двумя ориентирами и указывающая правильный, безопасный курс судна.
        С. 63. * К о ш к а — отмель.
        С. 66. * П о х о д н ы й  о р д е р — порядок следования судов и боевого охранения в конвое.
        С. 70. * П о л у д н и к — южный ветер.
        С. 71. * С у д о в а я  р о л ь — важнейший судовой документ; список всех членов команды с указанием их должностей, окладов и времени поступления на судно.
        С. 73. * П о р а т о (поморск.) — очень, весьма, крепко.
        С. 76. * Б а к б о р т — левый борт судна.
                   * К а б е л ь т о в — мера длины: 0,1 морской мили (или 185,2 метра).
        С. 77. * Г а л с — отрезок пути корабля от поворота до поворота при плавании переменными курсами.
        С. 79. * Ф о р ш т е в е н ь — носовая часть киля, которой судно «режет» волну.
        С. 80. * Р о п а к и — нагромождение льда, гряда стоящих по берегу льдин.
        С. 81. * С т а м у х а — большая, старая, «матерая» льдина.
        С. 87. * П р и г л у б ы й — крутой (под водой) берег, под которым глубоко.
                   * Б а н к а — здесь: мель, скрытая водой.
        С. 88. * Г у б о в и н а — маленькая бухта, заливчик.
        С. 89. * К л ю з — отверстие в борту, через которое проходит якорная цепь.
        С. 92. * С а р м и к (ненецк.) — волк.
                   * О ш к у й (ненецк.) — белый медведь.
        С. 93. * Д о р а — рыболовный парусный или моторный бот открытого типа (без палубы).
        С. 107. * П а у ж н а (поморск.) — еда между обедом и ужином.
        С. 115. * В з в о д е н ь — сильное волнение на море; крутая большая волна.
        С. 117. * П о т р а в л и в а т ь, т р а в и т ь — увеличивать длину троса, веревки; приспускать.
        С. 124. * Г л я д е н ь (поморск.) — возвышенный пункт у становища. Отсюда наблюдают за морем.
        С. 128. * Т р а в е р з — направление на какой-либо предмет или пункт, перпендикулярно курсу судна.
        С. 130. * Т о з о в к а» — мелкокалиберная винтовка Тульского оружейного завода (ТОЗ).
                     * О с у ш к а — сухое место на прибрежной полосе, куда редко доходят волны.
        С. 131. * Б у р г о м и с т р — название одной из самых крупных и злобных чаек.
        С. 149. * Б а н к а — здесь: скамейка в лодке.
        С. 153. * Г у р и й — пирамидка из камней, служащая опознавательным знаком.

---

Фролов В. Г.         Ф91. В двух шагах от войны: Повесть / Рис. и оформл. С. Спицына. — 2-е изд. — Л.: Дет. лит., 1986. — 159 с., ил. — Для среднего и старшего школьного возраста.         Тираж 100 000 экз. Цена 70 коп.         Действие повести происходит во время Великой Отечественной войны в Архангельске, где ребята по мере своих сил помогают борьбе с фашизмом.         ИБ 9914         Ответственный редактор О. В. Кустова. Художественный редактор В. Н. Данилов. Технический редактор Т. С. Тихомирова. Корректоры В. Г. Арутюнян и Т. Г. Янина.

---

        Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 02.12.2004
        О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru
        Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/