Писатель — это от Бога, а не от отдела культуры ЦК КПСС, Литературного института или нынешнего пиара, надувающего читателей в особо крупных размерах. При знакомстве Фридрих Горенштейн многим казался собственным персонажем: брутальные шутки, нарочитый акцент "дядюшки из Бердичева", нетерпимость к более удачливым коллегам, безапелляционные, часто несправедливые суждения.
      К счастью, перед тем как впервые встретиться с ним, я прочитал его кристально ясную прозу, написанную тончайшим русским языком. Там все было по-другому. Там был Бог. Дышали "почва и судьба". Пульсировала мысль. Мучились безумные люди. Рушилось мироздание.
      Вот почему за всеми его эксцентрическими трюками и эскападами лично мною всегда угадывалась настороженная и беззащитная душа — сына "врага народа", да к тому же еврея, да к тому же уникального "неудобного" таланта, не получившего при жизни своего места (так назывался один из его лучших романов).
      Что ж, "из настоящих писателей гарнитура не составишь", как однажды выразилась Белла Ахмадулина, правда, по другому поводу.

Любовь Фридриха

      Я не знал его предыдущих жен: чилийку с неизвестным мне именем и молдаванку по имени Маричка. Фридрих рассказывал, что чилийка познакомила его со своим сокурсником по Университету дружбы народов, которого звали Ильич Карлос Рамирес и который в дальнейшем получил титул террориста номер один, а также астрономическое количество лет французской тюрьмы за свои политические убийства, подготовившие нынешний террористический беспредел во всем мире, в том числе и в нашей стране, где, как выяснилось, многому можно научиться. Ильич говорил Фридриху, что мировой гармонии достичь очень легко: советская молодежь должна пришить Брежнева, а западная — Никсона или кто там тогда правил в Америке? Фридрих с ним очень спорил, но, очевидно, тов. Рамиреса не убедил, Фридрих был мастер. В романе "Зима 53-го" он словами изобразил семь оттенков черного цвета того угольного шахтного ствола, вдоль которого летит вниз бедный его герой-самоубийца. Фридрих был странный человек. Все во мне противится тому, чтобы писать о нем эти краткие воспоминания. Боюсь, что все это будет выглядеть так же плоско, как и его витальные шутки и штуки. Боюсь "попасть в непонятное", как выражаются в малопросвещенных слоях нашего современного общества. Хотя чего, собственно, бояться? Фридриха здесь нет. А там, где он сейчас, мы все в свое время будем. Фридрих был подлинно странный человек во всех смыслах этого слова, включая религиозный.
      Зато последняя любовь Фридриха разворачивалась на наших, участников "Метрополя", и в частности моих, глазах. В маленькую квартирку покойной к тому времени матери Василия Аксенова, где собирались "метропольцы", он привел однажды высокую рыжую девушку и весь вечер не сводил с нее влюбленного взгляда, тем самым отвлекаясь от решения наших общих остротекущих проблем. Таких, например, как сразу ли "дать информацию на Запад" или сначала письменно пожаловаться на репрессии "дорогому Леониду Ильичу". Или и то и другое. Фридрих же время от времени восклицал совершенно "не по делу":
      — Рыжая! Она же совершенно рыжая! Посмотрите!
      Девушка краснела и улыбалась. Кажется, она была "с Украины", из простой семьи. Она родила ему сына. Вскоре после этого они "уехали".
      Шли, как пишут в романах, годы. В 1995-м, что ли, я должен был выступать вместе с Фридрихом в бывшем Восточном Берлине, где в бывшем элитном коммунистическом районе Панков, на улице, сохранившей название Маяковскийринг, в бывшей даче тов. Отто Гротеволя был литературхаус для подобных мероприятий.
      Подчеркиваю, что мы не виделись лет 15. В номере моей гостиницы раздался телефонный звонок. Слово "здравствуй" я не услышал, потому что его не было.
      — Это я. Ты уже все знаешь обо мне?
      — Здравствуй, Фридрих. А что именно я должен о тебе знать?
      — То, что эта женщина оказалось мегерой. Она от меня ушла.
      Дальнейшее "про женщину" опускаю. Не мое это дело — сводить сплетни. Тем более что кроме женщины остался сын, ныне взрослый, живущий в Германии. И даже если он не читает по-русски, то все равно нехорошо. Я буду говорить только о том, что видел и слышал сам.
      Вечером мы выступали. Аудитория была в основном немецкоговорящая. Автор читал абзац, немецкий переводчик все остальное.
      Первая часть рассказа Горенштейна "Последнее лето на Волге" была воспринята слушателями с нескрываемым одобрением. Ядовитая история о том, как герой перед отъездом на Запад побывал в родных местах, где увидел свинство, пьянство, нищету и одичание, неоднократно прерывалась аплодисментами и дружным хохотом. Но вот герой оказывается в Берлине, и аудитория мгновенно замолкает. Более того, как только чтение заканчивается, один из слушателей задает злобный вопрос:
      — Послушайте, если вы так ненавидите наш город, если здесь, на ваш взгляд, одни ублюдки, шпана и жирные немки, то зачем же вы здесь живете?
      — Что ж, давно готов ответить на этот расистский вопрос, — хладнокровно отвечает Фридрих. Начинается унылый скандал. Фридрих уходит, сопровождаемый красивыми дамами. Его, как это ни странно, всегда любили красивые женщины.

Фридрих и КГБ

      — Я сейчас ехал в метро, — сказал мне Фридрих, находившийся тогда "в подаче" и опасавшийся "провокаций". — Вот. Я сижу. А надо мной навис какой-то тип, явно из КГБ, и буравит меня глазами.
      — Ну?
      — А потом наступает мне на ногу. Я ногу убираю, он снова жмет, снова. Я не выдержал и крикнул: "Что вам от меня нужно в конце концов? Почему вы меня преследуете?"
      — А он?
      — А он наклонился и шепчет: "У вас ширинка расстегнута".
      — Фридрих, она у тебя и сейчас расстегнута, — был вынужден заметить я.

Фридрих и процесс кинопроизводства

      Мы втроем ехали в такси. Фридрих, Фазиль Искандер и я.
      — А что, ты, говорят, сценарии пишешь? — рассеянно обратился Фазиль к Фридриху. — Как тебе это удается? Я вот один сценарий сделал и никакого удовольствия от этого не получил.
      — Да потому, что ты сценариев писать не умеешь. Ты про дядю этого умеешь писать, вот и пиши про этого дядю. (Имелся в виду роман "Сандро из Чегема", — Е. П.). А я сценариев умею писать, потому что я один из лучших сценаристов, кто есть. А ты пиши про дядю.
      Фазиль, находившийся тогда в зените славы, несколько ошалел от таких слов, но не обиделся. Позднее он рассказал мне, что, когда был совсем молодым писателем и выступил в ЦДЛ с чтением рассказа, к нему, окруженному толпой поклонников, протиснулся какой-то тонкий изящный юноша и снисходительно изрек:
      — Слушай, а ты, оказывается, умеешь писать! Работай, у тебя вроде ничего получается.
      И ушел.
      — Это кто? — спросил Фазиль.
      — Фридрих Горенштейн, — ответили ему.

Ещё о кино

      "Я, когда писал "Первого учителя" (хотя в титрах меня нету), жил в Москве без денег и без прописки, а прописан был в Калужской области, в Тарусе, у сценариста Николая Оттена, который составил "Тарусские страницы", за что тоже получил по шапке. Андрон (Михалков-Кончаловский. — Ред.) мне говорит: "Перепишешь сценарий "Первого учителя" за 500 рублей (за сценарий тогда платили от 3 до 12 тыс. руб. — Е. П.), а то материал совсем говно". Я и переписал. Я с этого учителя та-а-кого хунвэйбина сделал, что Андрон сразу прославился. Но только я его тоже обманул. Сказал ему, что буду работать месяц, а сам все сделал за две недели".
      В титрах фильма "Раба любви" тоже нет имени Горенштейна. А фильм "Солярис" тогда почему-то не показывали, хотя Тарковский еще не уехал в Италию.

Фридрих и Библия

      Во время очередной "мочиловки" "Метрополя" секретарь МО СП СССР, знаменитый либерал, любитель абстрактной живописи, сам некогда пострадавший от властей как "безродный космополит", герой "оттепели", критик, прозаик, драматург Б., чье имя я не желаю приводить целиком ввиду преклонного возраста этого персонажа советской мистерии, горячо воскликнул в присутствии начальства:
      — И не в политике здесь дело, товарищи, а в низком художественном уровне этой так называемой литературы. Вот возьмите Фридриха Горенштейна. Он берется рассуждать о Христе, а ведь понятно, что он даже Библию не читал.
      — Это я-то Библию не читал?! Ну-ну! — обозлился Фридрих, когда я, присутствовавший на так называемом "секретариате", рассказал ему об этом.
      Горенштейн направился в Ленинскую библиотеку, где прочитал все книги именитого Б., числом, как он выразился, "около дюжина штук".
      (К слову сказать, сразу же после секретариата напившись водки, я к вечеру позвонил Б., чтобы задать ему "детский вопрос": "Вам не стыдно?" Б. минут сорок объяснял мне, как не правы "метропольцы", разрушающие хрупкий баланс между Художником и Властью, когда все уже наконец устроилось и можно уже позволить себе в печати многое. "Возьмите, например, творчество Айтматова или Распутина!" Но потом или потерял терпение, или подумал, что я записываю разговор на магнитофон. "Еще раз вам говорю! Как коммунист я поступил совершенно верно!" — вдруг выкрикнул он. "Ну, если как коммунист, тогда — другое дело", — был вынужден признать я его правоту.)
      А Фридрих после своего вдумчивого чтения трудов либерального коммуниста написал убийственную статью под названием "Слякотная литература". И напечатал ее в тогдашнем запрещенном "Континенте". Ему тогда уже было все равно. Он уезжал. Он уехал и не вернулся.

Фридрих и кулинария

      Как-то, еще в Москве, Фридрих позвонил мне и спросил:
      — Ты кушать хочешь?
      — Хочу, — признался я, проживавший тогда в одиночестве да еще в чужой квартире.
      — Приезжай, я тебя накормлю, — сказал Фридрих.
      Я и поехал. При советской власти у меня было много свободного времени. Фридрих жил где-то на Преображенке, в обыкновенной московской многоэтажке, и рассказывал, что здесь еще совсем недавно была "цельная деревня", состоящая из домов с палисадниками, что он даже брал у какой-то хозяйки полезное для его здоровья козье молоко. Фридрих правильно накрыл стол. Вилка слева, нож и ложка справа. Салфетки. Свежий хлеб.
      — На первое у нас будет украинский борщ, на второе — жареное мясо, на третье — компот из сухофруктов, — торжественно объявил он.
      — А ты? — спросил я, наконец-то обратив внимание, что на столе имеется лишь один обеденный прибор.
      — Мне не надо, — туманно ответил Фридрих.
      — Может, ты меня отравить хочешь? — в его же духе пошутил я.
      — Не отравить, а я уже покушал, — серьезно объяснил Фридрих и принялся меня угощать. Вина у него не было.
      — Сыт? — спросил он меня, когда я съел все предложенное.
      — Да, — сказал я.
      — Вкусно было?
      — Вкусно.
      — Тогда теперь иди и расскажи всем, что Фридрих Горенштейн не только замечательный писатель, но и прекрасный кулинар. Что я, собственно, сейчас и делаю. Правда, с опозданием на двадцать с лишним лет.

Фридрих и его коллеги

      А вообще-то доброго слова о коллегах-литераторах я от него никогда не слышал. Знаменитую поэтессу он в приватных разговорах покровительственно именовал "эта девочка", знаменитого прозаика, кумира поколения — "этот Васька", другого кумира — "питерская пьянь". Я думаю, что меня и Виктора Ерофеева он снисходительно терпел, как старый волк несмышленых кутят. На исходе так называемого "застоя", когда страной правил поэт Андропов (или уже К. У. ЧЕР — болезный Константин Устинович Черненко), Фридрих даже прислал мне из Германии с оказией в виде какого-то форина вкуснейшее датское печенье в жестяной коробке, которое нынче продают на каждом углу. Коробка эта до сих пор хранится у меня, и я готов предложить ее музею Горенштейна, хотя и сомневаюсь, что таковой когда-либо будет.
      Ибо где должно быть место музея? В Киеве, где он родился в семье вскорости после его рождения арестованного и сгинувшего в лагерях ответработника (он мне как-то показывал чудом сохранившееся служебное удостоверение отца и какой-то его орден)? В детском доме, где он провел "школьные годы чудесные"? В многочисленных его "общагах"? В Тарусе у Оттенов? На Преображенке, где, кстати, квартира принадлежала не ему, а одной из его бывших жен, и перед отъездом, уже имея грудного ребенка, он получил еще и дикий квартирный скандал, о подробностях которого спросите у Марка Розовского, они, говорят, вместе взламывали топором дверь, чтобы забрать из квартиры хотя бы вещи Фридриха? Или в Берлине, где он жил в доме для облагодетельствованных богатой Германией иммигрантов и соседствовал с каким-то турком, которого, разумеется, тут же пылко возненавидел? "Если бы я жил, ну хотя бы как "этот Васька", я бы никуда не поехал", — как-то сказал мне Горенштейн. Он ошибался. Писатель, которого он так развязно называл, вскоре поехал читать лекции за границу, и его тут же лишили советского гражданства. Говорю же, что нетерпим, нетерпим был покойный.

Фридрих и "Метрополь"

      До выхода в свет этого скандального альманаха Фридрих был известен:
      1. В узких кругах "киношников" как сценарист.
      2. В широких кругах читателей журнала "Юность", выходившего тогда миллионными тиражами, как автор превосходного рассказа "Дом с башенкой", единственного его прозаического произведения, когда-либо напечатанного в СССР (1964 г.).
      Все!
      Уезжал он уже как автор "Метрополя", читал лекции на Западе, где, кстати, обложил "с последней прямотой" многих своих именитых коллег (см. выше), много писал, и писал превосходно. В "новой России" мы уже не встретились. Каково же было мое удивление, когда в телевизионной беседе с Виктором Ерофеевым Фридрих вполне серьезно объяснял, что участие в "Метрополе" было его роковой ошибкой, что шум вокруг "Метрополя" не позволил ни критикам, ни издателям понять его подлинный писательский масштаб и место (опять. — Е. П.). Свидетельствую: нелюдимый Фридрих оживлялся и расцветал в "метропольской" компании, тогда ему там было хорошо, на этом его месте. Я вообще здесь, пардон, так часто поминаю "Метрополь", что все, связанное у меня с Фридрихом, связано и с этим альманахом, который еще тогда иные крутые борцы за права человека именовали диссидентским "Огоньком", не понимая, что литература есть литература есть литература, если перефразировать Гертруду Стайн.

Искрометная шутка Фридриха

      Однажды он даже решил пошутить. В то время на участников "Метрополя" уже посыпались разного рода беды — "кому в лоб, кому в пах, кому в глаз", и мы, в очередной раз собравшись на вышеописанной квартире, в очередной раз решали кардинальные вопросы нашей тактики и стратегии: кому писать, зачем, что будет, чем сердце успокоится. Кто-то уже выпивал на кухне, трезвый Высоцкий сидел в углу на стопке книг. Кажется, это именуется "богемой"? Фридрих весьма оживленно участвовал в посиделках, но потом вдруг посуровел, глянул на часы, точно дождавшись определенного времени, быстрым шагом подошел к наружной двери и громко обратился к нам:
      — Поздно, господа! Ваша песенка спета! Раньше надо было думать!
      Открыл дверь и, угодливо изогнувшись, сказал сладким голосом:
      — Заходите, товарищи!
      За дверью, разумеется, никого не было.

Фридрих и Крысенька

      Его кошка по имени Крысенька, роскошная ласковая ленивая мощная зверюга, была, пожалуй, единственным существом, каковое он любил преданно и беззаветно. Из-за нее, из-за каких-то там не соблюденных ветеринарных формальностей, он даже откладывал свой отъезд. Женившись на "рыжей", он на следующий день пригласил меня и Виктора Ерофеева "с женами" на свадьбу. Это была самая странная свадьба в моей жизни, почище той студенческой, где товарищи, полагая, что я — "юморист", выбрали меня тамадой, и все закончилось смертной тоской, дикой дракой и битьем посуды в нищем московском кабаке. Фридрих не сразу открыл нам дверь той самой квартиры на Преображенке, а открыв, спросил:
      — Пришли?
      — Пришли, — ответили мы, вручая молодоженам цветы и подарки.
      — Наверное, кушать и пить будете? — продолжал допытываться Фридрих.
      — Будем,— признались мы.
      Он широким жестом открыл холодильник и стал метать на стол закуски, доставать бутылки. Вот мы уж и устроились за столом, подняв бокалы, изготовившись произносить тосты за счастье молодых. Внезапно лицо Фридриха исказилось ужасом.
      — Ты где села? — тихо обратился он к любимой невесте. — Ты что, не знаешь, что здесь Крысеньки место (опять место! — Е. П.)?
      В тот раз его молодая жена не заплакала. Я знаю, когда она впервые заплакала, но никогда и никому об этом не скажу. Я все равно утверждаю, что он не был монстром. Я утверждаю, что он был обыкновенный замечательный писатель, обыкновенный странный человек, не желающий принять как аксиому, что и время, и место каждому из нас определены Богом.