Фридрих Горенштейн. "Унгерн"

Вот они, как солома: огонь сжег их. Не избавили души своей от пламени. Не осталось угля, чтоб прогреться, ни огня, чтоб посидеть перед пламенем. Каждый побрел в свою сторону.

(Пророк Исаия)

По снежному простору, под завывание ветра движется орда. Вперемешку сани с солдатами и офицерами и с женщинами, детьми, стариками. С одних саней доносится бодрая песня: «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать. То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять». Это поет в тифозном бреду привязанный к саням офицер. Иногда он хохочет и кричит:

– Васечка, второй звонок! Васечка, какой чудесный окорок! Подай сахар! Подай ликер!

Хроника. Длинная вереница саней. На некоторых – пулеметы. Развевающиеся на ветру знамена. Титры: «Декабрь 1920 года. Потеряв в боях с Красной Армией в Восточной Сибири 60 тысяч бойцов убитыми и ранеными, генерал Капель Вадим Оскарович тем, кто остался, отдал приказ повернуть на север».

Ночь. Сани движутся при свете масляных фонарей. Есаул Миронов полудремлет, склонив голову к щитку пулемета.

Переполненный поезд. Есаул Миронов дремлет у окна, за которым мелькает уже каменно-песчаный монгольский пейзаж. По проходу медленно движется офицер с «Георгиями» в черных очках слепца. Идет молодая девушка. Девушка поет звонко, по-мальчишески: «А один ему диктует: «Здравствуй, милая жена. Жив я, ранен неопасно. Скоро жди домой меня». А второй ему диктует: «Здравствуй, милая жена. Глубоко я в сердце ранен и не жди домой меня».

Монгольская степь. Миронов едет в возке. Возница тянет заунывную монгольскую песню.

Веселая музыка. Небольшая сцена украшена затейливой надписью: «Петербургское варьете «Сладкий лимон». Офицерское казино переполнено. Есаул Миронов рядом со своим другом подпоручиком Гущиным. На сцене актерствует субъект во фраке и цилиндре.

– Господа, в пасхальную ночь со мной случилось чудо. Весеннее чудо обновившейся жизни.

Музыка. На сцену выпархивает милое молоденькое существо в розовом. Поцеловавшись с субъектом во фраке и поклонившись публике, убегает под аплодисменты.

– Поцелуй любимой – это чудо, господа. Произошло чудо. Я называю это чудом, господа. Таким же чудом, как рождение вдохновенной мысли, как пение жаворонка в апрельское утро. Подумайте только! Это полно прекрасной тайны!

– Правда хорошо, Коля, – аплодируя, сказал Гущин Миронову. – Как хорошо сказано.

– Хорошо, Володя, – тоже аплодируя, ответил Миронов. – Пошловато, но хорошо, особенно теперь.

– Ну, тебе не угодишь, Коля, – сказал Гущин. – Ты ведь сам литератор.

– Любовная связь с женщиной полна прелестной тайны, – продолжал на сцене субъект во фраке и цилиндре. – Тайны, которая коснулась, пронзив сердце, и улетела. Красота – вот чудо. Красота спасет мир, сказал Достоевский. И поэтому все некрасивые девушки и некрасивые женщины молятся о чуде: «Господи, сделай меня красивой». Какая странная тайна отмечает женщин задолго до их рождения…

На сцену вышла немолодая уже дама и запела молодым голосом: «Средь шумного бала случайно, в тревоге мирской суеты тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…»

– Мы, Володя, просто сильно истосковались по женской ласке, – сказал Миронов. – По женской истинной любви. Особенно после того, что с нами произошло.

– Говорят о больших потерях колчаковской армии, – сказал Гущин.

– Да, страшные потери. Наше Белое движение погибает. Колчака предали, Юденич в Стокгольме, Деникин… где Деникин, даже не знаю, кажется, в Англии. Только два балтийских барона олицетворяют борьбу с большевиками. Барон Врангель – в Крыму и барон Унгерн – здесь, в Монголии. До Крыма далеко. Поэтому я добрался сюда, к Унгерну. Что бы ни случилось, мы должны оставаться верными присяге. Даже если о присяге и о любви теперь говорят подешевевшими словами. И не только конферансье со сцены. Впрочем, эти слова начали дешеветь уже давно, еще в Петербурге. Может быть, это и есть главная причина того, что с нами происходит.

– Господа! – послышалось со сцены. – А сейчас выступит опереточная «прекрасная Елена», у которой сын – околоточный надзиратель в Бельске. (Смех, аплодисменты.)

Потом антрепренер, у которого к подошве прилип окурок, и это почему-то напоминает ему об убытках. (Смех.) Потом кавказец, все лето готовивший на вертеле шашлык и вдруг заговоривший с польским акцентом. (Смех.)

– До чего обильная, богатая страна Россия, – глядя на сцену, продолжал говорить Миронов, – если последние три года повального, всеобщего, тайного и явного грабежа не смогли полностью истощить ее. Но более всего истощены слова и чувства.

– А теперь, господа, побываем на русском курорте, – при этом конферансье развел руками, как бы приглашая с собой. – Вспомним былое. Ах, господа, как хорошо было, хоть мы нередко и привередничали. Не будем изображать курорт, ограничимся только перечислением тамошних докторов с чрезвычайно докторскими фамилиями: доктор Волохов, доктор Гутфельд, доктор Асберг, доктор Матов, доктор Бри, доктор Гуревич, доктор Сыромятин. Не правда ли, хорошо, господа? Кого только нет на русском курорте. Доктор по женским болезням Матов носит желтые ботинки. Красавица мадам Буровская, похожая на курицу (смех), офицер Шмидт, из-за которого стрелялась госпожа Х., впоследствии родившая двойню. (смех.) Никому не известная барышня с глухой матерью. Знаменитый адвокат с женой и содержанкой, (смех.) А в парке, господа, в розарии, продает цветы цветочница Анюта. Никто не покупает ее розы. За все праздное, суетное курортное лето ни один посетитель сада не заговорил с девушкой. Цветы зарождающегося весеннего утра, цветы, окропленные первыми, нервными росами лета, тихо увядали, тихо и неслышно умирали каждую ночь – от девяти до трех.

– Знаешь, Коля, я ведь опять влюблен, – сказал вдруг Гущин.

– В кого же? Уж не в какую-нибудь китаянку или монголку?

– Ах нет, – с улыбкой ответил Гущин, – в прекрасную молодую женщину – Анну Федоровну Белякову. Признаться, я думаю о ней с утра до вечера. Такая острая внезапная влюбленность, как на гимназических балах. Когда-то в ранней юности я был влюблен в одну гимназисточку. Что-то подобное: то же восхищение, какое-то томление в теле. Люблю, точно в первый раз.

– Тут, в офицерском казино, – ответил Гущин. – Но не подумай, она не из тех женщин вольного поведения. Она талантливая актриса. В Петербурге выступала в театре миниатюр «Светлые грезы». И она чудная женщина. Я бы очень хотел иметь от Анны ребенка, хотел бы на ней жениться. Как хорошо было бы вернуться вместе с ней в мое родное имение во Владимирской губернии, в тишину и покой наших полей и лесов.

– Их лепестки впитывали нервные, вздрагивающие, разнузданные звуки из танцевального салона. – Лицо конферансье просто исказилось мукой. – Они, должно быть, очень страдали, как и цветочница. Блуждая по саду четыре месяца, девушка с розами должна была сделать тысячу шестьсот двадцать верст – это путь, равный девяти русским губерниям. Теперь, когда в плечи ударил холодный сентябрь, длинный ненужный путь окончен.

Музыка. На сцену выходит красивая цветочница с корзиной, полной бумажных роз.

– Это она, – шепчет с умилением Гущин. – Моя Аннушка.

– Есаул Миронов, – вдруг послышался чей-то высокий, почти женский голос. – Я начальник штаба дивизии, полковник Леонид Иванович Сипайлов. Вас срочно к начальнику дивизии с докладом.

– Но сейчас ночь, – ответил Миронов, – я не готов, я рассчитывал на завтра.

– Господин полковник, – сказал Гущин, – есаул только с дороги.

– Молчать. Вас не спрашивают, подпоручик Гущин. Дисциплину забыли.

– Не знаю, мой цветик, не знаю, – насмешливо забормотал Сипайлов.

«Зайдите на цветы взглянуть, – запела на сцене цветочница, – всего одна минута. Приколет розу вам на грудь цветочница Анюта. Там, где цветы, всегда любовь. И в этом нет сомненья. Цветы бывают ярче слов и слаще вдохновенья».

– Красивая девушка, – сказал тихо Сипайлов. – Сам бы послушал, но барон приказал – срочно. И он удалился.

– Коля, я пошел бы с тобой, но мне хочется послушать Аннушку, – прошептал Гущин. – Я слушаю ее в пятый раз. Я потом приду, – добавил он и, оглянувшись, сказал: – Возьми два револьвера. У меня есть еще браунинг, но этот надежней. Спрячь под мундиром. Будут обыскивать при входе, но все-таки спрячь.

Ночь была очень светлая, лунная, но ветреная. Где-то вдали выли собаки. У входа в монгольскую юрту стоял капитан Веселовский с обнаженной шашкой и ординарцы. – Сдайте оружие, – сказал Веселовский. Миронов отдал оба револьвера.

Едва Миронов переступил порог, как навстречу ему кинулась фигура в красном монгольском халате. Человек встряхнул руку Миронова нервным рукопожатием и сразу же растянулся на кровати, над которой висели портреты Фридриха II, Николая Чудотворца и Будды.

– Кто вы такой? – спросил барон. – Тут повсюду шныряют большевистские шпионы и агенты.

Вошел Веселовский и встал за спиной у Миронова с обнаженной шашкой.

– Жду, ваше превосходительство. – Отойди. – И опять к Миронову. – Вы колчаковец? – Да, я служил в армии Колчака. – Еще одна сентиментальная девица из колчаковского пансиона, – произнес полковник Резухин.

– Замолчи, Резухин, – сказал барон. – У вас, есаул, письмо из канцелярии атамана Семенова. Откуда вы знаете атамана?

– У меня чисто литературное знакомство. Мы оба участвовали в издании харбинского литературного альманаха.

– Ваше превосходительство, можно ли доверять рекомендательным письмам, исходящим из канцелярии атамана?

– Замолчи ты, – крикнул вдруг барон и ударил Сипайлова по щеке. – Чего стоишь, пошел вон.

– Дедушка сердится, – угодливо улыбнулся Сипайлов и вышел.

– Я окончил кавалерийское училище в Петербурге, а потом учился на филологическом факультете Петербургского университета. Но не окончил. Началась война.

– Мне тоже помешала война, – сказал барон. – Я учился в морском корпусе. Я морской офицер, но русско-японская война заставила меня бросить мою профессию и поступить в Забайкальское казачье войско. Есаул Миронов, прошу извинить меня за нелюбезный прием. Я отношусь к большинству людей с недоверием. Но вы произвели на меня хорошее впечатление. Я чрезвычайно доверяю первому впечатлению. Очень прошу вас остаться при мне. Я столько лет вынужден находиться вне культурного общества. Всегда один со своими мыслями. Я бы охотно поделился ими и хотел бы вас сделать своим адъютантом и своим советником, записывающим кое-какие из моих накопившихся мыслей. Согласны вы? Сколько вам надо времени для ответа?

– Вы согласны? – спустя минуту спросил барон.

– Так точно, знаю. Я привез полковнику письмо от его матери.

– Простите, ваше превосходительство, но письмо личное.

Подошел широкоплечий человек в монгольской остроконечной шапке.

– За противоречие барону у нас сажают на лед или в воду.

– Оставь его, Бурдуковский, – сказал барон. – Дайте, я читать не буду.

Миронов вынул из бокового кармана письмо. Барон взял, прочел адрес.

– Бедная старушка. Лоуренс был хороший офицер, мой личный адъютант. Соблазнился золотом, захваченным нами у большевиков в Троицкосавске. Лоуренс хотел захватить золото, бежать в Китай. Есаул, я назначаю тебя новым адъютантом. Лоуренс сидит на гауптвахте. Поедешь туда.

– Ваше превосходительство, – сказал Бурдуковский, – вы обещали назначить меня экзекутором.

– Поедет есаул Миронов. – И, обращаясь к Миронову: – Лоуренса сейчас надо кончить. Сам кончи, а то эта сволочь Бурдуковский еще будет над ним издеваться. Ну, иди. Письмо матери пусть прочтет.

– Слава Богу, все закончилось благополучно, – сказал он. – Мне приказано ехать к Лоуренсу, – пробормотал Миронов. – Не знаю, что делать. Хоть сам стреляйся.

– Глупо, – поняв все, сказал Гущин. – Лоуренса поручат другому, поручат палачу Жене Бурдуковскому. Уповай на Бога и постарайся облегчить Лоуренсу смерть.

Подъехала коляска в сопровождении нескольких казаков. Миронов сел и поехал к гауптвахте.

Гауптвахта была подвалом, сырым и затхлым. В углу стояли какие-то бочки, в другом углу, на деревянных нарах, скорчившись, спал, укрывшись полушубком, тяжело дыша, Лоуренс. Миронов тронул Лоуренса за плечо. Он проснулся и, резко вскочив, сел, свесив ноги в подштанниках.

– Что вам угодно? – сердитым, жалобным голосом спросил Лоуренс. – Я уже все сказал, все ложь, ложь и ложь. Больше мне нечего сказать.

– Коля, – крикнул Лоуренс и порывисто обнял Миронова. – Как ты здесь?

– Приехал, – стараясь унять дрожь, ответил Миронов. – Я привез тебе письмо от твоей матери. – И протянул конверт.

Лоуренс жадно схватил конверт, начал читать, повторяя: «Матушка моя, матушка…» Он читал, перечитывал и снова читал. Миронов с трудом сдерживал слезы.

– Саша, тебя требует барон Унгерн, одевайся.

– Да, сейчас. Но он приказал связать тебе руки, так как он боится, что ты бросишься на него.

– Не узнаю барона. Неужели он, умный человек, не понимает, что история с золотом – обычная клевета Сипайлова и Бурдуковского? Они боятся, что мое влияние на барона помешает им в их садистских делах.

– Саша, барон приказал доставить тебя как можно скорее.

– Что ж, вяжите, – тихо сказал Лоуренс, взглянув на вошедших казаков. – Хотя нет, пусть они выйдут.

– Выйдите, – приказал Миронов казакам. – Я позову.

Казаки вышли. Прошла минута, другая. Лоуренс, ничего не говоря, подперев голову руками, продолжал сидеть на нарах.

– Кто помоложе, может, и дождется, – сказал Лоуренс, – а нам уже думать нечего. – Вдруг он коротко, истерично засмеялся. – Саша, если ты хочешь что-либо сказать мне, то говори. – Матери моей ничего не пиши. Пусть старенькая моя надеется. Жене вот… – он судорожно, торопливо стащил с пальца обручальное кольцо. – Дай мне клочок бумаги и перо. Миронов вырвал лист из карманного блокнота и протянул перо. Лоуренс судорожно, торопливо написал: «Погибаю ни за что» – и завернул кольцо в записку. – При случае отошли жене. Миронов взял кольцо. – Теперь вяжите, – сказал Лоуренс и поднялся с нар. – Войдите, – позвал Миронов казаков. Казаки вошли и связали Лоуренса.

Ночь была бешеная, крутил ветер, было темно, как в могиле. Злобно заливались за городом собаки.

– Ужасно болит голова, – сказал Лоуренс, – ужасно, скорее бы избавиться от головной боли. Вы меня везете кончать?

– Да, Саша, – пробормотал Миронов, – прости, если можешь. – Нет, хорошо, что ты. Бурдуковский или Сипайлов меня бы мучили перед смертью. Выехали за территорию военного лагеря. Кучер-казак повернулся. – Прикажете остановиться, господин есаул? – Да. Лоуренс сам спрыгнул с коляски.

В ответ Миронов направил револьвер в голову Лоуренса и выстрелил. Лоуренс упал и простонал:

– У меня дрожат руки, – сквозь слезы сказал Миронов и выстрелил опять.

– Добивай, добивай же скорее, ради Бога, – сказал Лоуренс. Трясясь от лихорадки, Миронов выстрелил опять и опять не добил.

Миронов палил и не мог попасть в голову. Очумелый от ужаса кучер соскочил с коляски, подбежал к извивающемуся на земле Лоуренсу, приставил к его голове револьвер и выстрелил. Миронов вскочил в коляску и сумасшедшим голосом заорал:

– Скорее, скорее в лагерь! Лошади помчались от страшного места. Остервенело выли собаки.

Первый, кого увидел Миронов, войдя в просторную комнату, обставленную с некоторой даже петербургской роскошью, был Лоуренс – большой фотопортрет. Улыбающийся Лоуренс. Рядом с ним – молодая женщина из санкт-петербургских красавиц и девочка в мат росском костюме. – Ваше благородие, где ваши вещи? – спросил казак. – Лоуренс? – сказал Миронов. – Почему Лоуренс? Откуда Лоуренс? – Здесь жили… Царствие ему небесное, – и перекрестился на висевшую в углу икону. Миронов тоже перекрестился. – Где ваши вещи, господин есаул? – спросил еще раз казак. – У подпоручика Гущина, – сказал Миронов и удержал дыхание, чтобы не закричать. – Я сам заберу завтра. Едва казак ушел, как Миронов упал на диван, лишь сняв портупею с кобурой и шашкой. Он зажмурил глаза, но вдруг возник колокольный звон. – Это ветер, – громко сказал Миронов. – Это ветер… Здесь нет церкви. Звон продолжался. Миронов встал, начал ходить из угла в угол. – Колокола… По ком звонят колокола?.. По Лоуренсу? По мне? По нам по всем?.. Я схожу с ума… Отчего он перед смертью не упомянул о девочке? О матери, о жене сказал, а о девочке промолчал, видно, любил ее особенно и молча унес имя ее и образ с собой. Какой образ унесу я с собой, какого ангелочка? Господи, как кроваво и нечисто на душе, Господи, прости и помилуй… Миронов упал на колени перед иконой и до изнеможения, не переставая, шепотом молился…

Ранний рассвет Миронов встретил на берегу реки, сидя и глядя в отупении на мутную плещущуюся воду. На берегу сидели несколько монголов, но не лицом, а спиной к реке. Тут Миронова нашел Гущин. – Отчего они сидят спиной к реке? Это раздражает, – сказал Миронов. – Сидят по-монгольски, – ответил Гущин. – Я тоже вначале удивлялся. – И добавил после паузы: – Тебе, Коля, надо обратиться в госпиталь к доктору Клингенбергу. Он прекрасный врач и добрый, умный человек. Он тебе поможет.

Госпиталь располагался в большом пустом доме, бывшей китайской лавке. – Господин Миронов, – сказал доктор, – я дам вам английское успокаивающее средство из моих личных запасов, которые я берегу для себя. Не знаю, поможет ли оно вам. Оно предназначено больным людям. Вы же абсолютно здоровы, и ваша реакция абсолютно нормальная на крайнюю распущенность и безобразие, царящие здесь. Единственная возможность жить – это постоянно помнить, во имя чего мы терпим.

– Доктор, – сказал Миронов, проглатывая порошок, – а надо ли терпеть? Во имя чего терпеть? Помните, у Достоевского: слезиночка ребеночка, слезиночка ангелочка, разве она не превыше всего, даже превыше родины?

– Я вас понимаю… У вас типичное для времени и для русского национального духа помешательство на желании искупить преступление, совершенное другими людьми. – Нет, доктор, не другими. Я убил. Конечно, не впервой. Я провел несколько лет на русско-германском фронте, потом – гражданская война. Но обстоятельства вчерашнего кровопускания – последняя капля. Точнее, капелька, слезиночка. – Я дам вам еще таблетки, – сказал доктор. – Доктор, а что вы можете сказать о бароне? – О бароне? Некоторые считают его маньяком. Я с этим не согласен, хотя, безусловно, он человек параноического склада. Это, безусловно, новый тип, тип лишь нарождающегося времени, и этим он отличается от патриархальных тиранов, даже кровавых. Это творец тотальных мифов или утопий. Отсюда и безумная энергия, которой обладают лица с навязчивыми идеями. Во всяком случае, невзирая на жестокость, трагическая попытка барона в одиночку бросить вызов большевикам здесь, на границе Монголии, делает его героем. Конечно, демоническим героем. – Доктор глянул в окно. – Барон приехал. Как и полагается демонам, явился ко времени. Признаюсь, я испытываю страх всякий раз, встречаясь с ним: не знаю, чем это кончится.

– Ах, вы здесь, есаул? – произнес он с некоторой иронией.

– Ну, от вашей болезни доктор вас непременно вылечит, – сказал опять с иронией и, обернувшись к доктору: – Доктор, это правда, что вы убежденный социалист?

– Нет, ваше превосходительство, это неправда.

– В вашей дивизии служат несколько моих земляков, которые давно меня знают. Им известно, что я делал на Урале после возвращения с германского фронта и каково мое отношение к крайним партиям и к большевикам. – В таком случае, почему вы пытались облегчить участь бывшего комиссара Щиткова и доктора Сагансинова, известных социалистов, которых я приказал прикончить? Жизнь ваша, доктор, висит сейчас на волоске. Постарайтесь на этом волоске удержаться. – Я неоднократно беседовал с Щитковым и Сагансиновым. Из разговоров с ними я вынес уверенность, что оба они были врагами большевиков и искренне любили Россию. – Ладно… Во всяком случае, я не потерплю никакой преступной критики и пропаганды в моих войсках… Через два дня вы, доктор, отправитесь к Резухину для организации санитарной службы и полевого госпиталя, отправитесь поближе к фронту. – Барон обернулся к Миронову: – Как вы устроились, есаул? – Не очень хорошо, ваше превосходительство. Прошу перевести меня в палатку. – А чем вам не нравится адъютантское жилье? – Там вещи Лоуренса. – Понимаю. Я велю забрать вещи и при случае отправить их матери Лоуренса. Бедная старушка. Я велел похоронить Лоуренса по-христиански, а это исключение для тех, кто казнен за измену. Мертвых изменников мы отправляем в сопки. Там их хоронят волки и бродячие псы. Изменников мы хороним по-монгольски. Я знаю, некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жестокость. Не понимают того, что мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Против убийства я знаю только одно средство – смерть. Да, но как мало подлинных борцов. Вокруг сплошная чернь. Я рыцарь среди черни. Есаул, я даю вам еще один день отдыха, а потом поедем с вами в сопки. Я люблю иногда абсолютно один, без спутников и без конвоя, для отдыха, вечерами ездить верхом по окружающим военный городок сопкам. Но теперь мне хочется изложить во время этих прогулок кое-какие свои мысли и идеи. Так что готовьтесь, есаул, беседы наши будут демоническими. Барон вышел так же стремительно, как и вошел. Доктор тяжело опустился на стул, дрожащей рукой налил в стакан воды, насыпал порошок и выпил. – Все-таки у него застывшие глаза маньяка, – сказал Миронов. – Такие глаза бывают у религиозных фанатиков. – Не думаю, что он по-настоящему религиозен. Скорее, мистик. Надо говорить о мистицизме, окрашенном в политические тона. Не исключено, что он страдает галлюцинациями. – Эта ночная поездка по сопкам среди человеческих костей похожа на плод таких галлюцинаций. – Нет, к сожалению, это не плод галлюцинаций. Сам я в сопках, слава Богу, никогда не бывал, но от солдат и местных жителей известно, что там тела расстрелянных не закапывают, не сжигают, а бросают в лес на съедение волкам. Ходят слухи, что иногда на растерзание хищникам оставляют и живых, предварительно связав их по рукам и ногам. Правда ли это последнее, не знаю, но с наступлением темноты кругом на сопках только и слышен жуткий вой волков и одичавших псов. Вы слышали? – Да. – Барон Врангель, тот самый, который ныне сражается с большевиками в Крыму, когда-то был полковым командиром барона Унгерна и сказал о нем: острый, пронзительный ум с поразительно узким кругозором. Очень точное определение. Не случайно барон почти не имеет друзей и равнодушно, а то и неприязненно относится к женщинам. Его контакты с людьми односторонни и в ответном отклике не нуждаются. Вы заметили, барон совершенно не заботится о производимом впечатлении. В нем нет и тени позерства. Это вам может быть интересно как литератору. Я слышал от подпоручика Гущина, что вы литератор. – Да, я пишу, но не знаю, смогу ли понять барона даже с его слов. Понимает ли он сам себя?

Ночь была светла. Первое время барон и Миронов ехали молча по сопкам среди трупов и волчьего воя. При приближении всадников некоторые хищники отбегали в сторону, другие продолжали пиршество. – В ламаизме скелет символизирует не смерть, а очередное перерождение. Начало новой жизни. Душе легче выйти из тела, если плоть разрушена. Я буддист, и нынешняя картина меня не смущает. И вы со временем привыкнете. Вы готовы к работе? – Да, готов. Можно ли изредка задавать вопросы? – Спрашивайте. Но поменьше так называемой литературы. Я давнишний враг всего, что объединяют презрительным словом «литература». – Ваше превосходительство, разве вам раньше никогда не хотелось изложить свои идеи в виде сочинения? – Я никогда прежде не пытался перенести их на бумагу, хотя считаю себя на это способным. В каждой идее есть доступное и недоступное. Главное – в недоступном. И сейчас не уверен, смогу ли я сам, а тем более посторонний, добраться к извилинам моего мозга. – Начнем с доступного, ваше превосходительство. Ваша родословная? – Моя родословная? – усмехнулся барон. – Семья баронов Унгерн-Штернбергов принадлежит роду, ведущему происхождение со времен Аттилы. В жилах моих предков течет кровь гуннов, германцев и венгров. Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и убит был под стенами Иерусалима. Даже крестовый поход детей не обошелся без нашего участия. В нем погиб Ральф Унгерн – мальчик одиннадцати лет. Другой Ральф Унгерн был пиратом на Балтийском море. Барон Петер Унгерн, тоже рыцарь-пират, владелец замка на острове Даго. Я с юности чрезвычайно интересовался своей генеалогией, воспринимая фамильную историю как цепь, чье последнее звено – я сам. Между Гансом фон Унгерном и мною – Романом Федоровичем фон Унгерном – восемнадцать родовых колен. – Ваше превосходительство, в этой цепи помимо вас меня интересуют два главных звена – ваш отец и дед. – Это самые слабые звенья цепи. Оба люди сугубо мирные, причем не дворянских занятий. Дед занимал малопочтенную должность управляющего суконной фабрикой, отец – доктор философии, профессор сначала в Лейпциге, затем в Петербурге. Я веду свое духовное происхождение не от отца и деда, а от прадеда-пирата Отто Рейнгольда Людвига Унгерна-Штернберга. Эта фигура очень волновала меня в отрочестве. Три момента сближают мою жизнь с жизнью прадеда: буддизм, море и Забайкалье. На лесной поляне несколько ворон и большой филин клевали трупы. Вороны при появлении всадников улетели, а филин продолжал клевать, потом поднял голову с неподвижными гипнотизирующими глазами и издал звук, напоминающий уханье. – Он меня приветствует, – с теплотой в голосе сказал барон. – Это филин, мой любимец. Не правда ли, величественная, роковая птица? Птица – символ войны. Милый мой, я велю привезти тебе свежие трупы. Трупы – плоды войны. Война дает надежду на грядущее обновление мира.

Барон тронул коня и пустил его галопом. Миронов поскакал следом. Наконец барон придержал коня. – Так какова же все-таки история вашего прадеда? За что его сослали в Забайкалье?

– По этому поводу существует множество легенд. Мой прадед родился в 1744 году в Лифляндии, учился в Лейпцигском университете, затем служил при дворе польского короля Станислава Понятовского. В 1781 году он купил у своего университетского товарища Карла Магнуса Штейнбока имение Гогенхейм на острове Даго.

– И что ж далее, ваше превосходительство? – Что далее? – усмехнулся барон. – Процесс над моим прадедом Отто Рейнгольдом Людвигом Унгерном-Штернбергом, хозяином Гогенхейма, стал уголовной сенсацией тогдашней Европы. – В чем же преступление вашего прадеда? – В чем преступление? О, это романтическое преступление. Мне иногда видится высокая скала с башней-маяком. Слышатся вой бури и звук колокола. Слышите, слышите? Это колокол с острова Даго. Слышите вой ветра и шум моря? Смотрите туда. – И он указал на вершины сопок, над которыми клубился освещенный луной туман.

И возникло видение. Высокая башня-маяк и рядом – Отто Рейнгольд Людвиг Унгерн-Штернберг, удивительно похожий на своего правнука, и как бы сквозь время, сквозь века, доносится голос правнука, комментирующий происходящее.

– Барон построил на скалистом берегу возле своего поместья высокую башню-маяк. В бурные ночи на башне зажигался свет, звонил колокол. Заблудившиеся суда шли на этот сигнал и разбивались о скалы. И груз становился добычей барона. Спасшихся моряков убивали. Так продолжалось, пока моего прадеда не выдал гувернер его сына. Не правда ли, замечательная демоническая история?

Раздался смех правнука, Романа Федоровича Унгерна, которому вторил смех барона Отто Рейнгольда Людвига Унгерна-Штернберга, стоящего у фальшивого маяка на скале и смотрящего, как слуги добивают матросов и вылавливают груз..

– Мне нужны подвиги, – весело сказал барон. – Восемнадцать поколений моих предков погибли в боях, на мою долю должен выпасть тот же удел. Я ужасно боялся, что при моей жизни не будет никакой большой войны. Боялся, что европейские народы, разложенные западной культурой, не смогут сбросить с себя маразм пацифизма. Жизнь есть результат войны. Поэтому мне так симпатичны монголы. У них высоко стоит верность войне. Сражаться – это почетно, и им нравится сражаться. Я обещал монгольским князьям освободить независимую Монголию от Китая и укрепить на троне Богдо Гэгэна, живого Будду. Такой правитель, непременно связанный с потусторонними силами, кажется мне единственно возможным вождем. Прежде чем я начну двигаться против большевиков в Забайкалье, мне надо изгнать китайцев из Урги. Приехав в Монголию, я впервые ощутил себя полноправным наследником своего прадеда. Унгерн пришпорил коня и, обернувшись, крикнул Миронову:

– Читайте Нострадамуса, есаул! У него имеется пророчество о пришествии князя с Востока. Культура белой расы, приведшая европейские народы к революции, подлежит замене желтой восточной культурой.

– Новый Чингисхан? – спросил, догоняя его, Миронов.

– Да, новый Чингисхан. – Кто же этот новый Чингисхан?

– Я! – Он резко остановил коня. – Судьбой предназначено мне встать во главе диких народов и повести их на Европу.

Хроника отречения. Богдо кланяется портрету Юань Шикая. Парад войск. Народ приветствует китайцев и кланяется им.

Титры: «21 июня 1921 года. Правитель Монголии живой Будда Шибсан Дамба Худдахт Богдо Гэгэн в Урге на площади Поклонений публично отрекся от престола и объявил себя подданным китайского императора Юань Шикая».

Барон Унгерн, Миронов и японский военный атташе Судзуки ехали в автомобиле. – У китайцев, по данным разведки, пятнадцать тысяч солдат, тридцать пулеметов, двадцать орудий, – говорил барон. – Нам нужна японская помощь.

– Мы, японцы, по международному соглашению не можем помочь вам войсками, – сказал граф, – но обещаем вам вдоволь боеприпасов и амуниции. Это гарантирую вам я, японский военный атташе Судзуки.

– Упреждая нас, китайский генерал Сюй Чен вступил в Угру. Богдо Гэгэн подписал отречение от престола. Все это интересы проамериканской и китайской клики. Все это против интересов России и Японии, – добавил барон по-французски.

– Мы, японцы, поможем вам изменить это неприятное положение, – тоже по-французски, улыбаясь, ответил Судзуки. – Наш военный министр Танаки сказал: «Чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Чтобы завоевать весь мир, мы должны завоевать Китай».

– Эти слова могли бы принадлежать и мне, – сказал барон. – Владычество над миром проходит через Монголию. Но ваш военный министр видит в Монголии лишь перышко, способное склонить чашу весов. Я же вижу в Монголии последнюю надежду человечества в море всезатопляющей гибельной культуры Запада. Россия и Япония должны объединиться. Пятнадцать лет назад вы, японцы, с нами воевали, как львы. Мне было двадцать лет, и сразу из военного училища я попал на японский фронт.

– Значит, мы стреляли друг в друга, барон, – засмеялся Судзуки. – я тоже ветеран Японской войны.

– У меня с тех пор высокое уважение к японскому солдату. Даже немец не так дисциплинирован и не так сохраняет спокойствие перед смертельной опасностью. Вы, японцы, – необычная раса, одна из тех, на которых печать избранности.

– Мы – японцы, и этим все сказано. С детства мы знали, что должны плыть через моря, добывать империи сушу.

– Есть расы свежей крови, расы завоевателей, – сказал барон, – а есть расы гнилой крови. Кровь только на первый взгляд одного цвета. Под микроскопом она разная. – Вы, господин барон, я вижу, человек науки, – ответил Судзуки.

– У моего отца в Ревеле была лучшая частная библиотека, – сказал барон. – Мы с моим другом детства Альфредом Розенбергом проводили там целые часы, даже издавали рукописный журнал по антропологии и философии. Теперь Альфред эмигрировал в Германию, и недавно я получил от него письмо, которое меня очень огорчило. В Германии Альфред связался с каким-то социалистом Адольфом Гитлером, конечно же, прохвостом и негодяем, как все социалисты, и, похоже, сам стал социалистом. Да, он меня приглашает приехать и вступить в их социалистическую партию. Меня, рыцаря и аристократа, приглашает стать социалистом. Ведь это то же самое, что стать большевиком. Впрочем, Альфред Розенберг по происхождению не из аристократов, а из купцов.

Автомобиль въехал на широкую базарную площадь, уставленную лотками. Здесь же крутилась карусель, и рядом с заунывной монгольской музыкой слышались звуки гармошки.

У какого-то балагана большая толпа смотрела на выступление фокусника. Барон приказал остановить автомобиль и тоже стал смотреть. Фокусник-китаец глотал огонь, вытаскивал из ушей и ноздрей шарики и ленты. Публика была в восторге. Барон тоже рассмеялся.

– Он, конечно, шарлатан, но очень смелый и талантливый, наподобие Распутина – сибирского старца при нашем покойном государе. Этот мужик сумел внушить доверчивому государю, что его судьба связана с судьбой династии и он – спаситель трона. Потом выяснилось, что Распутин брал уроки у одного петербургского гипнотизера. – Я слышал, барон, что вы тоже увлекаетесь гипнозом? – спросил Судзуки. – Мне более по душе мистическая философия, а гипноз – это низшая форма мистики. Есть люди, которые воздействуют, и есть люди, на которых воздействуют. Обратите внимание на моего адъютанта. – И барон вдруг буквально вонзил глаза в Миронова. – Есаул Миронов, где твой револьвер? Миронов схватился за кобуру. Она была пуста.

– Ну, теперь тебя можно расстрелять за потерю боевого оружия, – рассмеялся барон. – Возьми и будь бдителен. – Он протянул Миронову его револьвер.

– Настоящий гипнотизер-фокусник, – рассмеялся Судзуки. – Я тоже ничего не заметил, а ведь я человек внимательный. – Это мелочь, – сказал барон. – Разве такие фокусы бывают? – Он посмотрел в толпу. – Что-то меня волнует. Какая-то сила. – Потусторонняя? – спросил Судзуки. – Еще не знаю. Кажется, в толпе я вижу подпоручика Гущина с некоей молодой дамой. – Да, это подпоручик Гущин, – ответил Миронов. – Есаул, пригласите его вместе с дамой сюда, ко мне. Миронов вышел из автомобиля и, протиснувшись сквозь толпу, подошел к Гущину. – Володя! – Ах, это ты, – обернувшись, сказал Гущин. – А это Аня. Я уже говорил тебе о ней. – Очень рада, – сказала молодая женщина, поигрывая кружевным зонтиком. – Моя фамилия Белякова. У нас поместье под Ростовом. Вы, оказывается, тоже из-под Ростова? – Нет, я не из-под Ростова. Господа, барон Унгерн просит вас подойти к автомобилю. – Ах, Ростов, – говорила Белякова. – Господа, как я рада встретить близкое мне общество. Мы с Володей вспоминаем Александровский сад, сладкий запах акаций, темное небо над Доном, набережные с фонарями, нашу прошлую жизнь. – Аня, – сказал Гущин, – барон просит нас представиться ему. – Вы барон Унгерн фон Штернберг? – спросила Белякова, подойдя к автомобилю. – Да, я барон Унгерн, – ответил барон, пристально глядя на женщину. – Я по матери – Остен-Сакен, у меня мама из Прибалтики. Барон не ответил, продолжая смотреть. – Красивая девушка, – сказал Судзуки. – Когда я был молодым офицером, девушки значились у нас под иероглифом «потребность», – он засмеялся. – Одна йена за три дня. – Прошу, господа, полминуты внимания, – сказал барон и закрыл глаза. Потом открыл глаза и произнес, указывая на молодую женщину: – Повесить агента. В одно мгновение женщина выхватила из сумочки револьвер. Унгерн выстрелил первым и попал ей в руку. Револьвер, падая на землю, выстрелил и ранил Гущина в ногу. Конвойные казаки, ехавшие за автомобилем, схватили женщину. Услышав выстрелы, базарная толпа начала разбегаться. – Мне жаль, мадам, – сказал Унгерн по-французски, – что вы свою красоту и свою смелость поместили в не лучшее дело, поставили не на пользу служения России.

– Сука! – крикнул Гущин, держась за окровавленную ногу. – Сука чекистская!

– Не кричи, – сказала женщина, – кричать будешь, когда топить вас будем в Селенге, если до того от сифилиса не подохнешь! И тебе, кровавый барон, не уйти от расплаты.

– Обыскать и повесить, – сказал барон. – Где у нас ближайшая виселица, есаул?

– Урядник, – обратился барон к одному из конвойных казаков, – не найдешь свободную виселицу – повесь на дереве.

– Вы, барон, читаете на лицах, как в книге, – сказал Судзуки, когда женщину увели. – Как будто потусторонний мир подсказывает вам ваши действия.

– Свидания с потусторонним миром давно меня увлекают.

– Может быть, потусторонние силы помогут нам спасти Россию и мир от большевиков, – улыбнулся Судзуки.

– Потусторонние силы и беспощадная расправа над теми, кто нам вредит. Подпоручик, – обратился барон ко все еще лежащему на земле Гущину, – пусть это будет вам уроком. Вы, я слышал, большой дамский угодник. Есаул, помогите вашему другу забраться в автомобиль. Отвезем его в госпиталь. Если задета кость и по вашей, подпоручик, глупости я лишился боевого офицера, то вам не сдобровать.

Миронов помог Гущину забраться в автомобиль.

– Где вы встретились со своей чекисткой? – спросил барон.

– В офицерском казино, – ответил Гущин. – Она там пела и плясала.

– Я так и думал. Кафеншантаны и певички, оркестровые дамы – создания коварные и крайне опасные. Все эти дамы полусвета, впрочем, как и иные женщины, лишены нравственных основ. Современный мужчина слаб перед ними.

– Перед женщиной все слабы, – улыбнулся Судзуки. – Даже самураи.

– Ко мне это не относится, – сказал барон. – К женщинам я никогда не проявлял особого интереса. Я никогда не обладал мещанскими взглядами. Но вернемся к делу. Первый удар я решил нанести по Май-Манчану – столичному пригороду, населенному китайцами. Прежде чем начать штурм, предъявить китайскому командованию ультиматум. Потребовать впустить меня в Ургу со всем войском, чтобы моя азиатская дивизия могла пополнить запасы перед походом на север, к пограничному Троицкосавску. Пусть китайцы думают, что моя цель – война с красными. Не правда ли, хорошая идея? – Вряд ли китайцы предоставят нам такое гостеприимство, – сказал Миронов. – Что ж, – сказал барон, – поедем сами к ним в гости. Я намерен направиться на разведку в Ургу.

– Вы сами, в одиночку, ваше превосходительство?

Ярким солнечным днем барон в монгольском красно-вишневом одеянии, в белой папахе на белой кобыле спустился с горы и, минуя китайских часовых, въехал в город. Миронов в монгольской одежде сопровождал его. Поехали ургинскими улицами, среди толпы. На центральном базаре Захадар барон остановился, слез с коня. – Ты, есаул, материалист, напрочь лишенный мистического чутья, – усмехнулся барон. – Вот возьми. Это кокаин. В небольших дозах он придает храбрости. Миронов, косясь на китайские патрули, незаметно высыпал порошок. В трактире, где висели бараньи туши, выпили водки. – Надо также купить засахаренной брусники и сладости для храмовых жертв, – сказал барон. Вошли в буддийский храм. Перед бронзовым Буддой трещали свечи. Барон положил на медную жертвенную тарелку деньги и сладости. Миронов тоже положил деньги и обрядовое печенье, которое купил в храме. Барон стоял перед бронзовым Буддой, шевеля губами, молился. Потом вышли, сели на лошадей, поехали по главной дороге.

– Это резиденция китайского командующего, – сказал барон. Въехали во двор. Барон, не спеша, слез с лошади, подозвал одного из охранников и сказал по-китайски: – Держи за повод моего коня. Сквозь открытое окно доносились звуки рояля. – Наверное, это сам Сюй Чен, – усмехнулся барон. – Я слышал, он щеголяет европейскими манерами и бренчит на рояле в клубе. Чиновники устроили клуб для столичного бомонда всех национальностей. В том числе для жидовских интеллигентов и коммерсантов. Правда ли это, есаул?

– Да, лазутчики доносят, устроили клуб и даже разыскивали в городе бильярд для него. – Еще бы, – усмехнулся барон, – как же без бильярда? Обойдя вокруг дома, не спеша подтянул подпругу и, не торопясь, выехал со двора.

– Ясно одно – новые хозяева Урги с их английского образца мундирами, французскими кепи и немецкими пушками, с их бильярдом и роялем в этой стране, где триста лет властвовали их предки, гораздо более чужаки, чем я с моей уверенностью, что свет – с Востока. Но в том-то и парадокс, что при этом я остаюсь истинным европейцем. Потребность сменить душу – западный синдром, кожу – восточный. Возле большого дома с зарешеченными окнами барон придержал коня. – Это тюрьма. Посмотрите, возле ворот на стуле спит часовой. Такое нарушение дисциплины возмущает меня. Барон слез с коня, подошел к часовому и разбудил его несколькими ударами трости-ташура. Спросонья часовой ничего не мог понять. – На карауле спать нельзя, – сказал барон по-китайски. – За такое нарушение дисциплины я, барон Унгерн фон Штернберг, самолично тебя наказал. – Барон! – закричал перепуганный часовой. – Барон Иван! – Белый бытыр, белый генерал, – закричали монголы, прильнув к зарешеченным окнам. Барон сел на коня и, не торопясь, поехал дальше. Прибежали китайцы. Грохнули выстрелы. – Теперь – галопом! – крикнул барон. Миронов поскакал следом. – Китайцы воспримут мою поездку как предвестие своего скорого поражения, – слезая с коня в расположении дивизии, сказал барон. – Ламы это будут толковать, как чудо. Дух охранял меня и послал затмение на всех, кто мог задержать или убить меня. Теперь надо организовать похищение Богдо Гэгэна. Мы похитим его среди белого дня из Зеленого дворца. – Ваше превосходительство, – сказал Миронов, – похитить Богдо Гэгэна трудно. По сведениям, здание Зеленого дворца охраняют триста пятьдесят солдат и офицеров по всему периметру стен. У ворот установлены пулеметы. Местность вокруг дворца практически исключает всякую возможность нападения. – Вы не знаете Восток, – ответил барон. – Главное – разыскать человека, способного руководить операцией.

Дивизия выстроена в боевом порядке. Вынесли белое знамя с тибетской свастикой. – Это новое знамя из парчи, – торжественно говорил Унгерн. – Белое знамя Чингисхана с тибетской свастикой, буддийским символом вечного обновления. С севера в седьмом столетии по смерти Чингисхана по мистическому поверию ожидается явление его белого знамени, под которым евразийцы восстановят свое былое величие. По монгольскому поверью, в знамя переходит душа полководца. Явление знамени Чингиса равносильно появлению его самого. Заиграл оркестр, вывели связанного китайца. – По древнему обычаю, – сказал Унгерн, – приказываю зарубить китайца у подножия знаменного древка. Китайца зарубили шашками, обмакнули древко в текущую кровь.

Тесный зал синематографа забит до отказа. Под звуки расстроенного рояля разворачивается действие «Гамлета». Тапер наигрывал мелодию, часто совершенно не совпадающую с происходящим. Когда в финале солдаты Фортинбраса несли мертвого Гамлета, тапер заиграл «На сопках Маньчжурии». После сеанса публика долго не расходилась. Зажегся тусклый свет гарнизонного движка. Сидели, словно проснувшись, не желая окунаться в повседневность. – Ничего не произошло, все та же жизнь вокруг, но сердце почему-то забилось сильнее, – сказал Миронов. – Чудесное видение искусства. – Именно чудесное видение, – сказал Гущин и так быстро пошел на костылях к проходу, что Миронов едва поспевал за ним. – Куда ты так несешься, точно опять влюбленный, – сказал Миронов. – Не то слово, спать не могу, – останавливаясь, сказал Гущин. – Кто же она? Где ты ее встретил? – Здесь, в синематографе, вчера. Прекраснейшее из женских лиц, которые я встречал. Вчера была забавная комедия, а сегодня «Гамлет» с Астой Нильсен. Мы познакомились. – С Астой Нильсен? – Ну перестань же глупо шутить. Конечно, с Верой. И она обещала прийти. Точнее, она с мужем. – Оказывается, она замужем? – Да, муж – очень милый человек. Фамилия его Голубев. В старое время при покойном императоре занимал высокую должность в министерстве иностранных дел. А Вера Аркадьевна окончила Смольный институт, аристократка, красавица из лучших петербургских салонов. И вдруг встретить ее в монгольской глуши. – Но где же она? – Разве ты не видишь? Посмотри туда, – и он кивнул головой в конец прохода. Длинные ресницы, ясный взгляд голубых глаз, волнистые белокурые волосы. Если приглядеться, черты ее лица не совсем правильные, но русскому лицу и не обязательно быть во всем правильным, чтобы слепить красотой. Гущин пошел дальше по проходу, стуча костылями. – Вера Аркадьевна, – сказала он, подойдя к Голубевым, – Павел Иванович, добрый вечер. – Это вы, молодой человек, – сказал Голубев, – очень рад, милостивый государь. Понравился фильм? – По-моему, замечательно, – сказал Гущин, бросая взгляд на Веру. – Вам понравилось, Вера Аркадьевна? – Да… Особенно то, что Гамлет – девушка. Когда Горацио в финале расстегивает рубашку на груди Гамлета и все понимает. Красивая женщина в роли Гамлета – это настоящая находка. – Дело не в том, что Аста Нильсен изображает Гамлета красивым, – возразил Голубев, – то, что Гамлет по сценарию – девушка, объясняет причину нерешительности принца. – Женщины тоже способны на решительные поступки, – сказала Вера. – Мне кажется, главное – в красоте, в этом причина популярности фильма. – Я согласен, – сказал Гущин, – именно красота. Окоченевший труп солдаты несут на вытянутых руках над головами. Голова принца запрокинута, процессия медленно движется по аллее склоненных над мертвым телом копий. Прекрасный финал. Кстати, разрешите представить: мой друг, есаул Миронов – личный адъютант командующего дивизией барона Унгерна. – Очень рад, – сказал Голубев, подавая руку. – Моя жена, Вера Аркадьевна. Миронов наклонился и поцеловал атласную кожу женской аристократической ручки. – Вам понравилось, есаул? – спросила Голубева. – Очень, – ответил Миронов. – А какую тему вы находите главной? – спросил Голубев. – Наказанное братоубийство, – сказал Миронов. – Так называлась дошекспировская пьеса, по которой Шекспир написал свою трагедию. – Есаул Миронов – литератор, – сказал Гущин. – Публиковался в петербургских газетах, издал сборник стихов. – Вы пишете стихи? – спросила Голубева. – Не согласитесь ли прочесть что-либо? – Не знаю… Я не Лермонтов, мои стихи – это сочинения любителя. – Вы пишете лирику? – спросила Голубева. – Нет, лирику не пишу, сейчас не до лирики. Пишу о том, что видел, что пережил. Я воевал прежде в Колчаковской армии, участвовал в походе Капеля, об этом пишу. – Тогда особенно интересно, – сказал Голубев. – Мне с женой пришлось этого хлебнуть. Мы беженцы, с трудом пробрались из Сибири сюда, в Монголию. – Прочтите что-нибудь свое, – снова попросила Голубева. – Ну хорошо, – сказала Миронов и прочел: Скрипя ползли обозы-черви. Одеты дико и пестро, Мы шли тогда из дебрей в дебри И руки грели у костров. Тела людей и коней павших Нам обрамляли путь в горах. Мы шли, дорог не разобравши, и стыли ноги в стременах. – Весьма трогательно, – сказала Голубева. – Напрасно вы говорили, что не пишете лирику. Это как раз и есть современная лирика. Мы с Павлом Ивановичем все это пережили, – и пожала Миронову руку. – Да, – сказал Голубев, – ужасное время переживает матушка Россия. Русские – беженцы в собственной стране. Мы с Верой Аркадьевной такие беженцы. Поселили нас, как всех, в обозе, хотя я статский советник, что по разряду старой императорской России приравнивается к чину генерала. Я хотел бы получить аудиенцию для беседы с бароном Унгерном. Вы, господин есаул как личный адъютант барона не были бы столь любезны устроить мне подобную аудиенцию? – Его превосходительство барон Унгерн сейчас очень занят, – сказал Миронов, – тем не менее постараюсь узнать, когда он может вас принять. – Весьма меня обяжете, есаул, – сказал Голубев. – Считаю нужным вместе с женой прибыть для личной аудиенции. Я надеюсь быть барону полезным, внести свой посильный вклад в святое дело борьбы за Россию. У меня имеется определенный опыт работы в министерстве иностранных дел. Я, думаю, пригодился бы барону в качестве советника по политическим вопросам. И, раскланявшись, Голубев с женой ушли. – Ну, понравились тебе Голубевы? – спросил Гущин – Он привык повелевать. Этот Голубев – человек с большим самомнением и прошлым авторитетом, но, пожалуй, не слишком умный. – Но Вера прекрасна, – сказал Гущин. – Ты не находишь? – Да, замечательная красавица. Тем хуже. Ты ведь знаешь, что барон не любит женщин, особенно красивых. – При чем тут барон? Тебе-то она понравилась. Я уже начинаю ревновать. – Напрасно, – сказал Миронов. – Разбивать чужие семьи – не по моей части. – Ну, ты известный моралист. – Да, моралист. Это ты любишь рассуждать о чувствах, страстях и прочем подобном. – А ты думаешь, что Вера Аркадьевна – невинная голубка, которая никогда не изменяла мужу? Как все моралисты, ты поразительно наивен в вопросах страсти и любви. Или ты просто фальшивишь. За моральными рассуждениями хочешь скрыть возникшие в тебе самом чувства. Это с вами, моралистами, случается. Вспомни мольеровского Тартюфа. – Ты хочешь сказать, что я Тартюф? – Ты сердишься, значит, ты не прав. – Володя, тебе пора в госпиталь, и у меня дела. Давай расстанемся, а то еще чего доброго поругаемся. – И все-таки тебе очень понравилась Вера, – сказал Гущин. – Ты скрытен в любви, такая любовь еще более опасна. Поверь мне, опытному знатоку женщин.

На ночной верховой прогулке, на этот раз по степи, барон вдруг заговорил о женщинах. – В традиционном противостоянии Востока и Запада Запад ассоциируется у меня с женским началом, родившим химеру революции как апокалиптический вариант плотского соблазна. – В построении цивилизации вы полностью отрицаете женщину? – спросил Миронов. – Я смотрю на женщин как на печальную необходимость, не более, – ответил барон. Но европейская цивилизация – это женское начало, она, как и женщина, есть олицетворение продажности и лицемерия, позлащенный кумир, который Запад в гибельном ослеплении вознес на пьедестал, свергнув оттуда героев и воинов. Я давно мечтаю об ордене военных буддистов, чьи члены давали бы обет безбрачия. Победитель дракона, рыцарь и подвижник, явится не из Европы, а из противоположного конца Евразии. – Нечто подобное есть и у Ницше. – Да, я вслед за Ницше могу выстроить тот же ряд презираемых мною тварей: лавочники, крестьяне, коровы, женщины, англичане и прочие демократы. Причем полное отсутствие профессионализма в чем бы то ни было. Мне катастрофически не хватает профессиональных людей. – Ваше превосходительство, тут есть один дипломат из Петербурга. Он просит у вас аудиенции. – Кто? – Голубев. Он работал в министерстве иностранных дел. – Голубев? Не знаю. – Он с женой просит аудиенции. – Женатик, – сказал барон, – хоть законный брак? – Похоже, законный. Жена его окончила Смольный институт. – Ну пусть приходит. Поглядим, что за дипломат. Барон принял Голубева в своей юрте. Миронов не слишком прислушивался, время от времени бросая взгляд на прекрасный овал лица Голубевой, на белокурые волосы, перехваченные лентой. Но беседа, которая велась в негромких, спокойных тонах, вдруг начала становиться все шумнее и беспокойнее. – За годы гражданской войны, – взволнованно говорил Голубев, – мы много раз были близки к победе над большевиками, но предательство, самолюбие, неспособность вождей Белого движения договориться между собой всякий раз уничтожали победу.

– На кого вы намекаете? – вдруг вспылил барон. – Сам-то вы кто? Вы из интендантов, следовательно – мошенник.

– Милостивый государь, – тотчас побагровел Голубев, – во-первых, я служил не в интендантстве, а в Министерстве иностранных дел. А во-вторых, в порядочном обществе так не говорят.

– Ах, в порядочном обществе, – закричал барон. – Наверное, думаете, что находитесь в петербургском салоне среди жидовских адвокатов, низких нигилистов-крамольников и изменников. Выпороть его! Вера Голубева вскочила и бросилась к барону. – Господин барон, – возмущенно сказала она, – мы принадлежим к высшим петербургским фамилиям. Мой муж – близкий родственник его величества адмирала Арсеньева. – Выпороть! – еще громче закричал барон. Видя бешенство и непреклонность барона, Голубева сменила тон.

– Господин барон, – умоляюще сказала она, – как женщина прошу вас отменить наказание. – Если за какого-нибудь провинившегося солдата или офицера ходатайствует женщина, то я увеличиваю ему меру наказания. Вы же вовсе штатские особы. Выпороть! – крикнул он опять, побагровев. – Ее тоже выпороть. Положите их рядом, по-супружески. Сипайлов! Сипайлов вырос как из-под земли. – Сипайлов, его пусть порет адъютант, поручик Жданов. Он хорошо порет. А ее я приказываю пороть вам, Миронов, своему другому адъютанту. Голубев и его жена лежали рядом полуобнаженные. Спина Голубева была исполосована Ждановым до крови. Миронов же старался бить помягче. – Жалеете ее? – усмехнулся барон. – Видно, уже влюблены, юбочный угодник! Ладно, пока с этой женщины позора довольно. Отправить ее в обоз. Написать коменданту Чернову, чтобы использовал на тяжелых грязных работах. Пусть солдатские кальсоны стирает, барыня петербургская. А мужа-дипломата назначить рядовым в полк.

На плацу Голубев в солдатском мундире, который сидел на нем, как на огородном пугале, неумело семенил, стараясь пристроиться к общему солдатскому шагу, подгоняемый злой командой фельдфебеля.

– Поистине от великого до смешного всего один шаг, – сказал Гущин. – Какая жалкая картина. А с Верой, слыхал, и того хуже.

– Не говори, – сказал Миронов, – ситуация была почти такая же, как при вынужденном расстреле мной Лоуренса. Но все надо вытерпеть, как говорит доктор, во имя нашей идеи.

– И все-таки я тебе завидую. Видеть обнаженное тело красавицы. Пороть ее – в этом есть нечто обольстительное, – и он как-то странно, болезненно засмеялся. – Пусть извращенное, но обольстительное. – Не понимаю тебя, – сухо сказал Миронов. – Садистская болезненность меня никогда не интересовала. Я сторонник здоровья во всем, тем более в интимном. – Ты наивен, как все моралисты. Или опять фальшивишь. – Напрасно ты меня ревнуешь, – сказал Миронов, – тем более к несчастной женщине, которая теперь занимается грязной работой в обозе у Чернова. – У Чернова? – засмеялся Гущин. – Держу пари, что Голубева сойдется в обозе с этим женским обольстителем, красавцем Черновым. – Это не моя проблема, – сказал Миронов и, холодно кивнув, пошел прочь.

Военный совет в походной палатке барона. Докладывает Резухин. – Ургу, ваше превосходительство, занимает многотысячная китайская армия с штабами, полевыми телефонами, орудиями. А у нас несколько сот измученных, оборванных и полуголодных всадников на отощавших конях. Одна пушка, один пулеметный взвод и минимальный запас патронов. – Что ж, – сказал Унгерн, – мысль о том, чтобы такими силами выбить китайцев из города, кажется безумием, но мы опять пойдем к столице. Теперь, оставив Май-Манчан в стороне, я решил атаковать Ургу с северо-востока. Постараемся ночью незаметно подойти к центральным кварталам по руслу речки Селды. И он склонился над картой, указывая направление.

Ночной бой. Барон появляется то в одном, то в другом месте. – Отчего нет продвижения? – кричит он. – Атаковать пулеметы. – Ваше превосходительство, – сказал подъехавший офицер, – китайцы успели приготовиться. Берега Селды и гребни холмов все в окопах. Миронов с трудом узнал в офицере Гущина. Лоб его был перевязан окровавленной тряпкой. Он слез, почти свалился с коня, схватил протянутую ему бутылку, начал жадно пить. – Атаковать! – кричал Унгерн. – Непрерывно атаковать! – И ударил тростью Гущина по спине. – Атаковать! – Верхом пройти не удастся, ваше превосходительство, – сказал Гущин. – Сотням спешиться! Атаковать! Казаки в пешем строю лезли прямо на китайские пулеметы. Барон появлялся в самых опасных местах со своей монгольской тростью, бил по спинам солдат и офицеров. – Атаковать! – кричал он. – Сколько у нас осталось пулеметов? Увидев юного прапорщика с пулеметом, спросил: – Сколько пулеметов? – Два, ваше превосходительство. – Как твоя фамилия? – Козырев, ваше превосходительство. – Эти два бесценных пулемета отданы под твое командование, Козырев. Береги их и себя, смотри, если ранят, повешу. – Оправдаю доверие вашего превосходительства, – радостно ответил Козырев. Бой продолжался. Спустя некоторое время барон опять подъехал к пулеметному взводу. Козырев лежал на спине. – Что с ним? – спросил барон. – Пуля в животе, – ответил один из казаков. Сидя в седле, барон посмотрел на окровавленный живот, на мгновенно посветлевшее лицо Козырева. – По виду рана смертельная, – сказал барон, – вывезти его с поля боя в госпиталь. Может, все же уцелеет. Юн слишком. – И отъехал. К утру китайцы были сбиты с позиций, казаки продвигались вперед. – Китайская пехота отброшена к храмам монастыря Дехуре, – доложил подъехавший офицер. – Мистическая вера никогда не обманывала меня, – говорил барон, глядя в бинокль. – Я уверен, китайцы в панике, готовятся к эвакуации. Атаковать! К вечеру канонада усилилась. – Отчего нет продвижения?! Где Резухин? – кричал барон. – Резухина ко мне. Подъехал Резухин. – Почему остановились атаки? – закричал барон. – Для победы хватит одной-двух атак. – Ваше превосходительство, – сказал Резухин, – китайцы подтянули к месту прорыва свежие силы, в том числе и артиллерию. А наши резервы исчерпаны. Потери огромны. Триста человек убитыми и ранеными. Треть казаков. – А офицеры? – закричал ба-рон. – Офицеры отсиживаются позади! – Ваше превосходительство, четверо из десяти офицеров остались лежать мертвыми на ургинских сопках, патроны на исходе, продовольствие тоже. – А где монголы? – Обещанное монгольскими князьями подкрепление не появилось. – Что ж, отступать? Две-три атаки не хватает до победы. И отступать! – Ваше превосходительство, – сказал Миронов, – сильно похолодало. Ночь обещает быть морозной, теплой одежды нет. Раненые умирают от холода. – Тогда придется отступать. Будем отступать. Я оставлю небольшой отряд возле Урги для морального давления на китайцев, которые напуганы и психологически не способны удаляться от города далеко. Сам же с главными силами, увозя раненых, уйду к востоку, на берега Карумна, в те места, которые семь столетий назад стали колыбелью империи Чингисхана. Отказываться от своих планов я не собираюсь.

В своей юрте барон принимал тайных посланцев Богдо Гэгэна. Он говорил: – Передайте Богдо Гэгэну, предводителю Монголии, я пришел в вашу страну, чтобы начать всемирное дело. Я сражаюсь против коммунистов, евреев и китайцев. За кровь и правду-истину. Я буддист, потому что эта религия учит подчинению младшего старшему. Я восстанавливаю чистую кровь народов, завоевавших мир. Пусть монголы помогут мне взять Сибирь. Я новый Чингисхан, я возвеличу Монголию и сделаю главной спасительницей мира от большевизма. – Барон Иван, ты – бог войны, – сказал один из лам, – мы верим тебе, мы знаем, что ты с помощью духов можешь становиться невидимым, посылать на врагов панический страх. – В наших пророчествах, – сказал другой лама, – национальный мессия должен прийти в годы жизни восьмого Богдо Гэгэна с севера. – В пророчествах Бицигу Цадан Шулин, священного белого камня, – сказал третий лама, – сказано, что после великой смуты явится непобедимый белый батор, который спасет и возродит монгольского Хагана. Это пришествие должно произойти в год белой курицы. Год белой курицы приближается. Ты – белый генерал, это делает такое пророчество для нас, монголов, очень волнующим. Белый цвет – цвет Чингисхана. – Ты так же рыжебород, как Чингис, – сказал первый лама. – Ты состоишь в родстве с самим Цагаханом, – сказал второй лама. – Сам Цагахан послал тебя к нам. – Кто это, Цагахан? – спросил Миронов, записывавший разговор. – Это Николай II. Они верят в мое родство с ним и к тому же не знают, что государь уже мертв. Не надо разрушать их наивной веры. – Будда проповедует мир и милосердие, – сказал первый лама. – Будда щадит все живое, даже комаров, вшей и блох, – сказал второй лама. – Но слуга Будды – беспощадный Махагала, ты, белый батыр, – слуга Будды Махагала. – Махагала, – наперебой заговорили ламы, – хранитель веры, устрашающий и беспощадный Махагала. Ламы, поклонившись барону и пятясь, вышли из юрты. – Кто такой Махагала, ваше превосходительство? – спросил Миронов. – Махагала – это шестирукое божество. По-тибетски Срум, или Докхит, по-монгольски – Шаги Уса. Он изображается в диадеме из пяти черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа – в другой. Вот оно. – Барон порылся в бумагах и показал литографию. – Подлинник – в монастыре Гудан. Когда мы возьмем Ургу, то обязательно посетим этот монастырь. – Он жесток, – сказал Миронов. – Да, он жесток. В жестокости есть печальная необходимость. Сам Будда допускает такую необходимость, взяв своим слугой божество Махагала. Побеждая злых духов, Махагала ест их мясо и пьет их кровь. Сам он не способен достичь нирваны. Он обречен вечно сражаться со всеми, кто препятствует распространению буддизма, причиняя зло ламам и мешая им совершать священные обряды. Я чувствую себя таким божеством. Я объявил войну китайцам, которые заставили отречься живого Будду, запретили богослужения в столичных монастырях и оскверняют храмы. Особенно меня волнует, что монголы называют меня белым генералом, который спасет их от белой курицы. Монголы очень чутки к цветовой символике. И к символике вообще. Богдо Гэгэн – символ власти над Монголией. Похитив этот символ, мы похитим у китайцев власть. Я нашел человека, который нам поможет. – Он обратился к вестовому: – Пусть войдет. В юрту вошел плотный, коренастый парень. – Монголы лазутчики посоветовали мне его. Это бурят Тубанов. Не правда ли, замечательный экземпляр? – сказал барон по-французски. – Посмотрите на его волчьи глаза и зубы-лопаты под толстыми губами – вздутыми, ярко-красными. Все в нем носит характер преступности и решительности, наглости и отваги. Это как раз то, что нам надо. – Тубанов, – обратился барон к парню, – это мой адъютант, есаул Миронов. Тубанов улыбнулся, показав широкую зубастую пасть. – Есаул Миронов в этот раз пойдет с тобой в Ургу. Он отважен, но туповат. Ты вместе с ним проберешься в Зеленый дворец Богдо Гэгэна. Он тебе поможет. Надо вступить в переговоры с Богдо. – О чем? – План операции разработан в мельчайших деталях. Все готово, остается главное – добиться, чтобы сам Богдо Гэгэн согласился на похищение. – Кто будет участвовать в похищении? – Тубуты, – ответил барон. – Мне посоветовали опереться на тубутов. Так монголы называют тибетцев, живущих в Урге. Я ведь выделил большую сумму, – он вынул деньги. – Это первая часть, – сказал он Тубанову. Тубанов взял деньги и пересчитал. – Белый генерал, – сказал он, – из тубутов я подобрал шестьдесят человек самых отважных и сильных, умеющих владеть оружием и привыкших лазить по скалам у себя на родине. Барон вынул новую пачку денег и передал Тубанову. Тубанов опять пересчитал, потом сложил все деньги вместе и начал пересчитывать заново. – Ужасный авантюрист, – сказал барон по-французски. – Его знают в Урге как отчаянного парня с уголовными наклонностями. Это как раз то, что мне нужно. Закончив пересчитывать деньги, Тубанов сказал: – Белый генерал, только ради денег мы рисковать не стали бы. Мы, ламиты, во имя веры можем совершать чудеса храбрости. Мы ненавидим китайцев как своих притеснителей и насильников над Далай-ламой. Особенно воодушевляет нас мысль, что предстоит совершить дело национального свойства. Богдо – наш земляк. Поклонившись, Тубанов ушел. – Богдо страдает пристрастием к алкоголю, – сказал барон. – К тому же он любит женщин, – барон презрительно скривился. – Некоторые ламы называют его позором людей и богов. Его роль в управлении страной ничтожна. Но он глава религиозного клана, и своих он здорово держит в повиновении. Как бы я ни относился к Богдо лично, надо понимать его значение как общенационального символа. С Богдо в качестве заложника китайцы могут требовать многого, зная, что ради него монголы всегда пойдут на уступки. Пока Богдо в Урге, я не могу полностью положиться на свои монгольские отряды. Обязательное условие штурма – похищение Богдо Гэгэна. Миронов с трудом поспевал за Тубановым, который довольно ловко спускался по горному склону. У подножия Тубанов, заметив усталость Миронова, сел передохнуть. – Сразу за рекой – Зеленый дворец, – сказал он. – Там Богдо Гэгэн. – Любые передвижения не останутся незамеченными. Приблизиться к реке под прикрытием деревьев мешают горные кручи. От дворца просматривается вся река, всадникам здесь нечего делать, а пешую вылазку китайцы отобьют без особых усилий. – Нам помогут высшие силы, – сказал Тубанов. – Мы, как тибетские отшельники, способны делать свое тело невидимым. Далай-лама из Лхасы поддерживает нас. Перед дворцом стояли китайские караулы с пулеметами.

– Обычно тут много монгольских паломников, – сказал Тубанов, – но теперь монголов не подпускают к дворцу. Нас пропустят как тибетских лам. Он что-то показал китайскому офицеру, и, действительно, их пропустили. Мимо охраны они поднялись на второй этаж. Здесь Тубанов опять нечто показал слуге. Слуга, поклонившись, удалился.

– Этот человек тоже тибетец, – шепнул Тубанов. – Сейчас нас примет живой Будда.

Пришел слуга и позвал. Долго шли в сопровождении слуг комнатами и переходами, тесно заставленными разностильной мебелью. Всюду висели картины, стояли фарфоровые вазы и сервизы, европейские музыкальные инструменты. Вдоль стен тянулись витрины с безделушками, чучелами зверей, птиц, змей. Наконец впереди послышались граммофонные звуки французской кафешантанной песенки. Вошли в просторную комнату. За столом у играющего граммофона cидел, подперев щеку, лысеющий толстый человек. Это был живой Будда. Перед живым Буддой стояла откупоренная бутылка шампанского. По сторонам было множество бутылок, многие – пусты. Тубанов и Миронов поклонились. – Ваше высокопреосвященст-во, – сказал Миронов, – мы хотели бы поговорить наедине. – Хорошо. Я догадываюсь, кто вы. Выпейте шампанского. Это шампанское подарил мне мой брат Романов, русский царь. Что будет, когда в моих подвалах кончатся запасы шампанского, привезенного из Петербурга четыре года назад? Китайцы не снабжают меня шампанским. Они запретили мне ездить на русском консульском автомобиле. – Ваше высокопреосвященст-во, – снова повторил Миронов, – нам надо поговорить наедине. – Интимно? – засмеялся Богдо. Он был явно пьян. – Тогда пойдемте в интимную комнату. По боковому переходу они вошли в небольшую комнату. Здесь в нескольких местах на столиках стояли граммофоны, лежали скрипки, трубы. – У меня целая коллекция граммофонов и музыкальных инструментов, – сказал Богдо и, взяв одну из скрипок, заиграл вальс Штрауса. На стенах висели неприличные рисунки. Заметив взгляд Миронова, Богдо засмеялся: – Это сцены совокупления, все в китайском духе. Духовенству прежде запрещалось иметь связи с женщинами. Я, как и прежние Богдо Гэгэны, соблюдаю закон. Закон можно нарушать только ради подвига. Я вступаю в связь только с такими женщинами, в которых прозревает Мангис – злой дух. Плотские сожительства с ними – на самом деле титаническая борьба со злом. – Ваше высокопреосвященст-во, – сказал Миронов, – генерал Унгерн просит вас согласиться на похищение. Вы будете унесены на святую гору Богдо Ул. – Это одобрено Лхасой, ваше высокопреосвященство, – добавил Тубанов. – Риск имеется значительный, – сказал Богдо после раздумий. – В случае провала я не смогу свалить вину на похитителей. Неудача грозит мне новым, более суровым заточением, а может, и смертью. Я уже едва не был отравлен китайским врачом, действующим по приказу Пекина. – Ваше высокопреосвященство, – сказал Миронов, – китайцы готовятся к отступлению и намерены увезти вас как пленника с собой в Пекин. – Там меня точно отравят. Хорошо, я согласен, пусть меня похитят вместе с женой Дондогулам. Мне позволено было жениться, потому что ламы признали ее воплощением Ехо-Догини – буддийского женского Божества. Из интимной комнаты вышли в спальню с зеркальными стенами. Посреди стояло супружеское ложе – широкая двуспальная кровать под балдахином, на котором с внутренней стороны вверху тоже было зеркало. На кровати лежала красивая молодая монголка и лениво ела какие-то восточные сладости. Миронов и Тубанов поклонились ей. Она поклонилась в ответ и улыбнулась. Богдо пошел проводить. – Когда штурм? – спросил он – После похищения вашего высокопреосвященства, – ответил Миронов. – Будут стрелять из пушек. Люблю артиллерийскую стрельбу. Но стреляйте так, чтобы не попасть в мои дворцы. Ни в Желтый, ни в Зеленый. Особенно в Зеленый, здесь моя библиотека и сокровищница. Прошли библиотеку с множеством томов и вошли в сокровищницу. – Смотрите, – говорил Богдо, – это изваяние буддийских бурханов. Вот драгоценная шкатулка с корнями женьшеня, слитки золота и серебра, чудотворные оленьи рога, десятифунтовые глыбы янтаря, китайские изделия из слоновой кости, мешочки из золотых нитей, наполненные жемчугом, моржовые клыки с резьбой, индийские ткани, кораллы и нефритовые табакерки, необработанные алмазы, редкие меха. А вот посмотрите на коллекцию моих часов: карманные, настенные, настольные, напольные – двести семьдесят четыре штуки. Часы вдруг начали одновременно звонить. – Пять часов по пекинскому времени, – сказал Богдо, вынув свои карманные золотые часы. – Я плохо вижу, но звон возвещает мне время. Поклонившись, Миронов и Тубанов распрощались.

– Понравился тебе живой Будда? – спросил барон Миронова. – Коварный ветхий слепец. Но не вполне обычный человек. – Мы похитим его. Нам поможет провидение.

Раннее утро. Еще не погасли ночные костры. Миронов стоял рядом с бароном и, как барон, смотрел в бинокль. Черные движущиеся точки показались на склоне. – С ночи люди Тубанова укрылись в лесу на Богдо Уле, – сказал барон, – приближается решающий момент. Группа лам подошла к воротам, караул пропустил их. Вдруг ламы по условному знаку Тубанова выхватили из-под одежды карабины. Охрану без единого выстрела обезоружили и связали. Вошедшие разделились. Одни заняли оборону возле дворца, другие вошли внутрь. Богдо Гэгэн с женой уже были готовы к побегу, тепло одеты. Их подхватили и понесли к берегу.

Барон ждал известий на Богдо Уле. Тибетец на взмыленной лошади подскакал и подал записку. Унгерн жадно схватил ее. В ней была одна фраза: «Я выхватил Богдо Гэгэна из дворца и унес на Богдо Ул». – Теперь Урга наша, – радостно крикнул барон и добавил: – Тубанову я присваиваю чин хорунжего. Весть о похощении Богдо быстро дошла до лагеря. – Ура! – прокатилось по горе. Барон сидел, склонившись над картой, когда вдруг раздался ужасный крик. – Что там происходит? – поморщился барон. – Видно, Сипайлов допрашивает арестованных, – сказал Миронов. – Скажи, чтоб сейчас не допрашивал, – сказал барон. – Крики мешают мне сосредоточиться. Пусть Сипайлов зайдет. Миронов вышел и вернулся с Сипайловым. – Что ты такое делаешь?! – закричал на него барон. – Знаешь ведь, что я работаю и крики мешают мне сосредоточиться. – Ваше превосходительство, угощал чайком вредный элемент, – усмехнувшись, ответил Сипайлов. – Ты, Сипайлов, садист, – сказал барон. – Смерть есть нечто заурядное, чуть ли не пошлое в своей обыденности. А пытки ее романтизируют. – Ваше превосходительство, без пыток нельзя добиться признания виновных. – В жестокости есть печальная необходимость, – согласился барон. – Ваше превосходительство, – сказал Сипайлов, – я хотел бы доложить о деле Чернова, коменданта обоза, поскольку вы велели мне разобраться. – Докладывай! – Чернов распорядился отравить тяжелораненых, которых везли в обозе. – Это я сам ему велел отравить безнадежных, тех, кто все равно не вынес бы дальнейшего перехода. – Ваше превосходительство, поговаривают, что с тяжелоранеными смертельную дозу яда получили все, имевшие при себе какие-либо ценности или деньги. – Так ли это, выяснить! Если так, Чернова привести в лагерь. Допросить. Ты, есаул, поедешь, доложишь мне. – Слушаюсь, ваше превосходительство. – Выяснить! Чернов был прежде моим любимцем, как и Лоуренс. Деньги и золото всех губят. – Говорят о подделке денежных документов по причине сладострастия, – сказал Сипайлов. – Тут замешана женщина. – Какая женщина? – Голубева. У Чернова якобы с этой женщиной роман. – Голубева? Опять Голубева. Выяснить и доложить. Я чувствую в себе силу Махагалы, а значит, и справедливость Будды. При этом всякий, на кого обращается мой гнев, будь то дезертир, пьяница или тот же Чернов, становится врагом желтой религии, мешающим ее торжеству. И ты, Сипайлов, спутник Махагалы. Но я божество, слуга Будды, а ты и Бурдуковский со своими подручными – бесноватые кладбищенские демоны, жадные до крови и мяса. – И, вынув золоченую коробочку с кокаином, барон отсыпал на ладонь порошок, поднес его к ноздрям.

В расположении обоза первыми, кого увидел Миронов, были Голубева и Чернов. Остановившись за бараком, Миронов видел, как они обнимаются и целуются. Они не слишком стеснялись, и это зрелище собирало зрителей. – Вот, ваше благородие, блядь, – сказал Миронову какой-то обозный казак. – Коменданта соблазняет ради сладкого пайка. – Хорошо бы ее накрыть где-нибудь в сарае, – подхихикнул второй казак. – Ваше благородие, вот истинный крест, накрыть в сарае. Может, она и рада будет. Оба были пьяны. – Убирайтесь вон, – брезгливо ответил Миронов. – Узнает комендант, накажет вас. В комендантской Миронов просматривал бумаги умерших. – Где опись личного имущества, ценностей и денег, которые были у покойных? – спросил Миронов Чернова. – Не было никаких денег и ценностей, – ответил Чернов, – это клевета. Это на меня клевещут. Миронов долго просматривал бумаги, ничего не обнаружив. Выйдя из комендантской, Миронов увидел Голубеву, которая прогуливалась неподалеку. – Вы, есаул? – сказала она равнодушно. – А вы, мадам, я вижу, времени не теряли. – Уже рассказали? – Рассказывать не надо, так видно. Вы уж совсем переселились в юрту к Чернову? – Да, переселилась. Что в этом плохого? Разве мы плохая пара? Оба красивые, статные, – она засмеялась. – А ваш муж? – Этот лакей? – презрительно сказала Вера. – Он всегда был лакеем, даже когда служил в Петербурге в Министерстве иностранных дел, был лакеем. Просто теперь явно видно. Вы не заметили? – Я заметил, что человек он не слишком умный, но все-таки вы с ним венчались в церкви, по-христиански. – Какие теперь венчания? Сам Колчак перед лицом всей Сибири открыто живет со своей невенчанной женой. Вдруг позади послышался смех, и пьяный голос сказал: – Ваше высокоблагородие, вслед на очереди мы. Это опять были те обозные казаки. – Убирайтесь! – крикнул Миронов. Казаки засмеялись, а один из них крикнул Вере: – Эй ты, блядь, мы тебя накроем в сарае! Вера разрыдалась и убежала в комендантский барак. Казаки, обнявшись, с пьяной песней пошли прочь. Не прошло и минуты, как из комендантского барака выбежал разъяренный Чернов с револьвером в руке. – Где подлецы? – яростно закричал он. – Пошли туда, – Миронов указал направление. – Дисциплина в обозе совершенно расшаталась. Ординарцы, схватить и расстрелять подлецов! – Такое уж слишком, – сказал Миронов. – Такой приговор имеет право вынести лишь военно-полевой суд за соответствующие преступления. – Оскорбление моей жены, – крикнул Чернов, – для меня высшее преступление, – и он с ординарцами побежал за казаками. Миронов поспешил туда, однако впереди раздались выстрелы, и, когда Миронов подошел, оба казака лежали мертвые. – Я вынужден буду доложить о происшествии в штабе, – сказал Миронов.

Барон был весьма занят. Когда вошел Миронов, он лишь мельком спросил: – Что с Черновым? Подтвердилось насчет умертвления раненых ради денег? – Нет, ваше превосходительство. Описи ценных бумаг и денег не обнаружены. Может быть, они уничтожены. – Разберемся, – сказал барон. – Я пошлю туда Сипайлова. – Ваше превосходительство, в обозе на моих глазах произошло отвратительное происшествие. Чернов расстрелял двух казаков. – За дезертирство? – Нет, за то, что они оскорбляли Голубеву. – Расстрелял казаков за женщину? – закричал барон. – Вызвать Чернова в дивизию.

Чернов приехал под вечер и устроился в палатке у Миронова. – Где барон? – спросил Чернов. – Я хочу говорить с бароном. – Барон в отъезде. Все ж, Чернов, для вашей пользы я попросил бы сдать оружие. – Нет, оружие не сдам, – нервно и агрессивно ответил Чернов. – Он вынул револьвер, обнажил шашку и положил их рядом с собой. – Чернов, я понимаю ваши чувства и сочувствую вам, подождите, приедет барон. Он человек жестокий, но справедливый. Я замолвлю за вас слово. Будем надеяться, он решит в вашу пользу. – Я люблю Веру и хочу на ней жениться, – нервно говорил Чернов. – Но она жена другого, христианская религия запрещает двоеженство. – Тогда я перейду в буддизм, – закричал Чернов. – Ложитесь спать, Чернов, и надейтесь на лучшее. Я доложу Резухину, может, он разберется.

Едва Миронов вошел к Резухину, как тот закричал: – Где Чернов? – Я, ваше превосходительство, поместил его у себя в палатке. – На лед эту сволочь! – Господин генерал, все-таки надо дождаться приказа барона. – Хорошо, отправлю конного к барону. У вашей палатки выставлю караул, а вы ждите здесь. Ночью задремавшего в штабной юрте Миронова разбудил Бурдуковский. – Барон приказал выпороть Чернова и сжечь живым. – Но ведь Чернов офицер-дворянин. Даже если он виновен, его, по армейскому уставу, можно только расстрелять. – Здесь, есаул, действуют по особому уставу, – ухмыльнулся Бурдуковский. – Барон приказал дать Чернову двести бамбуков. Я сам буду пороть. Пусть посидит в погребе у Сипайлова, дожидаясь своей участи.

Ночью горели гигантские костры. При их дрожащем свете у Унгерна состоялось военное совещание. – Утром начинаем приступ, – сказал Унгерн. – Ваше превосходительство, в дивизии все с нетерпением ждут приступа, – сказал Резухин. – Победа для нас – единственный шанс на спасение. Идти некуда. На севере – красные. В Маньчжурию не пропускают китайцы. – Я тоже готовлюсь к смерти, – сказал барон. – При неудаче монголы разбегутся, а китайцы перебьют нас. – Ваше превосходительство, – сказал начальник снабжения, – если это не сделают китайцы, то это сделает голод. В полках не осталось ни крошки муки, питаемся лишь мясом. Суточный паек – четыре фунта на человека. Запасы соли тоже подошли к концу. – При таком рационе многие страдают выпадением прямой кишки, – сказал доктор. – Многие гибнут от холода, особенно старики и подростки, мобилизованные в Забайкалье. Бывалые бойцы забрали у них все теплые вещи. Возьмем Ургу – придется ампутировать сотни пальцев ног и рук. – Жизнь только в Урге, – сказал барон. – Так и объявить в полках, я обещаю войскам на три дня, как Чингисхан, отдать город на разграбление, под страхом смерти запретив при этом переступать пороги храмов. На тебя, Резухин, возложена главная задача – выбить китайцев из Май-Манчана, сделать то, что не удалось в прошлый штурм. – Ваше превосходительство, – сказал Резухин, – я польщен такой честью. Но конные атаки невозможны, а для пеших не хватает патронов. В дивизии на винтовку – не более десяти патронов. – Ну и что ж, – сказал барон, – тогда в пешем строю пойдем с саблями. Пешая сабельная атака. Ты ворвешься в Май-Манчан через южные ворота. Наши силы двинутся с востока. Горели костры. Оборванные, в лохмотьях, в износившейся обуви, казаки с горы разглядывали золоченые крыши дворцов и храмов Урги. В Урге царило зловещее безлюдье. Магазины и лавки были закрыты. Ламы сидели по домам. Однако служба в православной церкви русского консульского поселка собрала много прихожан. Служил священник консульской церкви Парняков.

– Творения, с которых снято проклятие греха, образуют новую тварь. Всякая тварь создана прекрасно, но проклята вследствие грехопадения человека. В этот момент в церковь вбежал, запыхавшись, один из прихожан. – Простите, батюшка, отец Владимир, началось. Господа, штурм начался, и казаки уже в китайском квартале. Издали доносился все усиливающийся грохот выстрелов. – Ей, гляди, скоро аминь, – продолжал священник под нарастающие звуки выстрелов.

Бой шел на узких улицах. Заросшие бородами, в рваных полушубках, казаки дрались, свирепо матерясь. С плоских крыш в казаков летели гранаты и камни. Китайские ополченцы стреляли даже из луков. Башкирские и монгольские отряды с восточной стороны вступили в Май-Манчан – китайский квартал. Началась резня. Последним прибежищем китайцев и китайских ополченцев стали кумирни. Под защиту божества собрались сотни людей. Но молитвы не помогли. Казаки, башкиры и монголы взломали ворота. Когда барон появился на центральной площади китайского квартала, главный Май-Манчанский храм пылал. – Я велел не трогать храмы! – крикнул Унгерн – Ваше превосходительство, – ответил один из офицеров, – это в горячке боя невозможно, храмы деревянные, а люди слишком ожесточены. – Ваше превосходительство, – доложил другой офицер, – освобождена тюрьма. – Это главная цель моего похода, – сказал барон. – Тюрьма – символ насилия китайцев. Барон поскакал к тюрьме. Миронов следовал за бароном. – Военные действия закончены, – сказал барон, слезая у тюрьмы с коня. – Теперь будем наводить порядок. Я воскрес из мертвых, – добавил он, улыбнувшись. – Когда во время боя я сам поскакал в атаку, китайцы узнали меня и открыли по мне прицельный огонь. Барон начал вытаскивать из одежды, шапки, сапог, конской сбруи пули и складывать их на ладонь. Присутствующие монголы с почтением и ужасом следили, как барон вытаскивает пули и складывает их на ладони. – В седле, сидельных сумках, сбруе, халате, шапке, сапогах – семьдесят пуль, – сказал барон, – а я даже не ранен. – Бог войны, – говорили почтительно монголы, – он чудесно заговорен от смерти. В большом деревянном бараке, где содержались русские, лежало много трупов. – Последние дни нас не кормили, – говорили освобожденные. – Нам запрещали разводить костры, многие умерли, остальные ждали смерти. – Спаситель наш, Господи, возблагодари спасителя, – кланялись уцелевшие заключенные барону. Повсюду над домами развевались трехцветные русские флаги. Навстречу барону вышла депутация с хлебом-солью. Старый отставной генерал торжественно сказал: – Ваше превосходительство, господин барон Унгерн фон Штернберг, ваше чудесное появление здесь, на краю света, куда мы заброшены ужасами большевистской революции, кажется нам предвестием счастливых перемен. Грядет спасение России. Среди депутации стоял и некий старик, явно семитского вида. Барон мрачно покосился на него и кивнул Сипайлову: – Кто этот семит? – Хозяин пекарни Маскович, – угодливо ухмыляясь, ответил Сипайлов. – То-то я чувствую, что хлеб воняет чесноком, – сказал барон. – Много тут евреев? – Хватает, ваше превосходительство. Мои люди составляют списки. – Откуда они? Есаул, выяснить, как они здесь появились. – Приехали из Сибири, – сказал Миронов. – В Сибири многие евреи служат в белой армии и занимают видные посты, вплоть до Омской и Читинской администрации у Колчака и Семенова. – Слышал об этом, – ответил барон. – Такое положение считаю совершенно нетерпимым. При мне такого не будет. Надо запретить евреям вывешивать трехцветные флаги и вообще выражать патриотические чувства. Как бы они ни маскировались, для меня евреи не только виновники революции, но и движущая сила всеобщей нивелировки, которая погубила Запад. Необходима тотальная, постоянная борьба с еврейством. – Ваше превосходительство, отыскать евреев будет нелегко, – сказал Сипайлов. – Еврейского квартала в Урге нет, рыскаем по всему городу: в русском поселке, также среди юрт и фанз. Но приложим усилия, ваше превосходительство. – Надеюсь, удастся осуществить план действий относительно евреев, – сказал барон. – Даже ни семени не должно остаться, ни мужчин, ни женщин, – добавил он злобно. – Надо дать возможность русскому человеку потешить свою буйную натуру, – и барон улыбнулся.

Среди разграбленных китайских домов и лавок на улице лежали трупы китайцев и евреев, многие обезглавлены. Пьяные казаки в шелковых халатах поверх драных полушубков или шинелей врывались в еврейские дома, били, грабили. Монголы с удивлением и ужасом смотрели на происходящее. – Почему саган урус – белые русские – убивают хора урус – черных русских? – спрашивали монголы у русских жителей. Некоторые русские, сами подавленные происходящим, молчали. Другие же пытались защищать казаков: – Евреи – это коммунисты, жиды, они хотят отобрать у кочевников их главное богатство – стада. – Отобрать стада? – удивлялись монголы. – Мы мирно жили и мирно торговали. Казаки ворвались в дом хозяина пекарни Масковича, труп его был выброшен через окно. Под гогот и свист. – Иди, Хаим, на воздух погулять. – Что плохого сделал этот всем известный и всеми любимый старик? – спрашивали монголы. В одном из домов, убив мужа, казаки пытались изнасиловать молодую жену. Но она бритвой успела перерезать себе горло. Тело ее за ноги, привязанные веревкой к седлу, протащили по всему городу и выбросили на свалку. Сипайлов как комендант города сам руководил погромом. – Есаул, – сказал он Миронову, – вас барон назначил помощником коменданта. Но что-то вы невеселы. Нездоровы, что ли? – Нездоров. – Сочувствуете жидам, что ли? – Нездоров, – повторил Миронов, глядя на улыбающуюся физиономию Сипайлова. В доме убитого еврейского коммерсанта за шкафом нашли дрожащую от страха русскую девушку. – С жидом жила, ты, проблядь! – закричал на нее Сипайлов. – Это мой муж, – ответила плачущая девушка. – Муж? Как тебя зовут? – Дуня Рыбак. Я племянница атамана Семенова. – Племянница атамана? – физиономия Сипайлова передернулась судорогой. – Отвезти ко мне, будешь у меня прислугой. – Он захихикал. Девушку увели. – Семенов хотел от меня избавиться, – сказал Сипайлов, потирая руки. – Расстрелял, если бы я не сбежал к барону. Теперь племянница всесильного диктатора Забайкалья у меня в наложницах. Буду наслаждаться, держа в объятиях его родственницу. Неплохая форма мести, хоть и извращенная, – захихикал он. Миронов поспешил уйти. На улице царила зловещая тишина. Однако из дома неподалеку от православной консульской церкви послышался душераздирающиой крик, особенно кошмарный – после некоторой паузы. Миронов вошел в дом. Всюду трупы и лужи крови. Еврейская семья была зарублена. Двое казаков в шелковых халатах поверх рваных полушубков копались в комодах. – Что вы ищете? – резко спросил Миронов. – Жидовское золото, ваше благородие. Неожиданно заплакал ребенок. – Жиденка недорезали, – сказал казак и выхватил кинжал. В маленькой соседней комнате рядом с люлькой младенца сидела нянька-монголка. Казак, войдя, наклонился над люлькой и замахнулся кинжалом, но нянька вдруг оттолкнула его и, схватив младенца, выбежала на улицу. Оба казака, матерясь, побежали следом. Но поскольку были пьяны и путались в награбленном, то грохнулись на лестнице один через другого.

В православной консульской церкви отец Владимир Парняков в облачении готовился к началу утренней службы, когда вбежала нянька-монголка с младенцем. – Наен, наен, – говорила она, – спаси младенца. Крести его, наен, крести его сейчас. Миронов вошел в церковь следом. – Когда утренняя служба? – спросил Миронов. – Через полчаса, господин офицер, – ответил священник, – сейчас у меня обряд крещения. Согласны ли вы быть крестным отцом? – Надо жить по писанию, – ответил Миронов и кивнул головой. Крестной матерью была нянька-монголка. Священник приступил к обряду крещения. Младенец оказался девочкой. По предложению Миронова ей дали христианское имя Вера. Обряд крещения подходил к концу, когда в церковь ворвались те два казака. – Вот куда спрятали жиденка, – сказал один из казаков. – Давай нам жиденка, – сказал второй. – Ребенок уже христианский, – ответил священник, – он прошел обряд крещения. – Христианин! – свирепо закричал казак. – Ах ты жидовский потаковник! И вдруг казаки, схватив няньку-монголку, выволокли ее на паперть и там мгновенно зарубили. – Дайте мне ребенка, – сказал Миронов и взял ребенка на руки. – Идите за мной, отец. Меж тем оба казака с окровавленными саблями вновь вошли в церковь. – Я помощник коменданта города есаул Миронов, – сказал Миронов. – Немедленно покиньте православный храм. – Ваше благородие, – сказал казак повыше, видно, заводила, – все жиды от мала до стара – окаянные антихристы, нельзя никак жиденка живым оставлять. – Вон пошли, подлецы! – закричал Миронов. Казаки торопливо ретировались. Миронов и священник вышли на паперть. – Надо похоронить эту праведницу, – сказал отец Парняков, указав на труп монголки. – Я попрошу отвезти тело в монастырь. Девочку мы пока отдадим в приют для монгольских сирот, основанный нашей церковью. Он взял у Миронова ребенка. – Отец Владимир, – сказал Миронов, – сейчас не время для исповеди, но как жить нам, православным, совместно с этими душегубами в едином строю, в едином народе, в единой церкви? Как отделить себя от них? Возможно ли отделить? Через какой раскол? – Граница тьмы и света проходит через сердца, – ответил священник. – Перед всем прочим надо отделить свое сердце и душу от тьмы. – Возможно ли такое, когда кругом тьма? Можно ли заковать сатану в цепи и запереть его в бездну, как сказано в Апокалипсисе, если ныне господство сатаны – власть тьмы, воскреснут ли замученные, когда кругом нечестие, отец? – Через нечестие Вавилона многие нынешние нечестия, – сказал отец Парняков. – Вавилон был скопищем людей, внутренне разделенных себялюбием, внешне сцепленных сообществом греха. Надо отделить себя сначала внутренне, а потом и внешне. – Как отделить? Каков первый шаг? – Вера, – сказал отец Парняков, – соблюдай заповеди, они просты. – Они просты, отец, но легко ли исполнимы? – И все же нет иного пути, кроме соблюдения заповедей, так говорит Господь.

– Есаул, – сказал барон, когда Миронов вошел в штаб, – на тебя поступила жалоба от казаков. Ты вместе со священником Парняковым покровительствовал жидам и спасал жидовского ребенка. Барон сидел у стола в довольно грязной, захламленной комнате и ел из не слишком чистой тарелки монгольскую лапшу. – Ваше превосходительство, – сказал Сипайлов, – нами установлено: священник консульской церкви Владимир Парняков – отец известного иркутского большевика. – Отец Парняков, – сказал Миронов, – уважаемый в Урге человек как среди русских, так и среди монголов. С сыном у него нет никакой связи. Ребенок, о котором идет речь, – девочка крещеная. – Вы не понимаете сути вопроса, есаул, – сказал барон. – Когда речь идет о евреях, тут важна не религия, а кровь. Это многие не понимают. С Парняковым выяснить все и решить, – обратился барон к Сипайлову. – Решим, ваше превосходительство, – усмехнулся, как обычно, Сипайлов.

Во время вечерней службы отец Парняков говорил с амвона: – Пока царство Божие будет оставаться на земле, в нем будут находиться и добрые, и злые. Окончательная победа добра над злом возможна лишь в вечной жизни. Но мы, обитатели земные, помнить должны постоянно о ценности благодатных дорог царства Божия. – Есаул Миронов, – сказал ординарец, вошедший в церковь, – вас срочно вызывают в штаб. – Кто вызывает? – спросил Миронов. – Не знаю. Велено передать, ваше благородие. – Я хотел бы дослушать проповедь. – Сказали – срочно.

Погода была отвратительная. Быстро потемнело. Придя в штаб, Миронов никого не застал. Дверь была заперта. – Где его превосходительство? – спросил Миронов у часового. – Не могу знать, – ответил часовой.

Отец Владимир жил неподалеку от церкви, в консульском поселке. Надо было пройти одну короткую, но довольно узкую и кривую улицу. На повороте от стены отделилось несколько теней. – Парняков, – окликнул кто-то. Отец Владимир обернулся. – Подыхай, жидовский покровитель, – сказал человек, лицо которого было укутано платком. И сильно ударил отца Владимира топором по голове. Очки в золоченой оправе упали в лужу крови.

Утром в штабе Миронов заговорил об отце Владимире. – Ваше превосходительство, мне известно, что у определенных людей существует недоброе намерение в отношении священника Парнякова. – Он умер, – коротко оборвал Миронова барон. Пораженный известием, Миронов молчал. – Пойдем, есаул, на крыльцо, – неожиданно мягко, по-отцовски сказал барон. – Ты не находишь, что в комнате душно? Ужасно потеплело. Вышли на крыльцо, по крыше которого барабанил сильный дождь. – Я хотел бы поговорить с тобой о страшном зле, каковым является еврейство, – сказал барон, – этот разлагающийся мировой паразит. Ты монархист, есаул? – Да, ваше превосходительство. – Тогда не понимаю твоих взглядов и твоих действий. Я тоже монархист, и мы должны сойтись в убеждении, что главным виновником революции являются горбатые носы, избранное племя, – он саракстически засмеялся. – Они проводят в жизнь философию своей религии: око за око. А принцип Талмуда предоставляет евреям план и средства их деятельности для разрушения наций и государств. Если мы откажемся от нашей беспощадной борьбы против еврейства, вывод будет один: революция восторжествует и культура падет под напором грубой жизни, грубой, жадной и невежественной черни, охваченной безумием революции и уничтожения, руководимой международным иудаизмом. К штабу на автомобиле подъехал Сипайлов в сопровождении своего адъютанта Жданова. – Ваше превосходительство, – отряхивая дождевые капли, весело доложил Сипайлов, – исчезнувших евреев, о которых я вам докладывал, обнаружили в доме монгольского князя Тактагуна. Дом пользуется неприкосновенностью, но мы намерены провести ночью стихийную народную акцию, – он засмеялся. – Ты, есаул, примешь участие в этой акции, – сказал барон. – Ваше превосходительство… – Ты примешь участие, это тебе полезно, – жестко сказал барон, – и надеюсь, что эта беседа о евреях, которую мы вели с тобой под дождем, касаясь очень близко этого предмета, запомнится тебе. Так же мы должны карать не только евреев, но и падких на золото. В назидание иным, неустойчивым, Сипайлов, во время наказания Чернова выстроить всю дивизию. Пусть наблюдают порку и сожжение. Кстати, где госпожа Голубева? – спросил он Миронова. – В обозе. – Сипайлов, вызвать ее из обоза, поместить в юрту к японцам. Пошли своего адъютанта. – Сделаем, ваше превосходительство… Барон ушел назад в штаб. – Как вы устроились, есаул? – обратился к Миронову Сипайлов. – Уже отпраздновали новоселье? – Да, отпраздновал. – Жаль, меня не пригласили, – усмехнулся Сипайлов. – Я праздновал в узком кругу. – Понимаю, только близкие друзья. Гущин и прочие, понимаю. Но я более широкая натура и приглашаю многих, даже тех, кто меня не слишком любит, – он засмеялся. – Придете? Я очень обижусь, если откажетесь. Будет очень весело и богато. Много женщин. – Приду, – с трудом выдавил Миронов.

Ночью окружили дом монгольского князя. – Выходи на крыльцо, жидовский покровитель! – кричали. – Мы знаем, ты прячешь жидов, выдай нам жидов. Тактагун вышел на крыльцо и сказал: – Да, у меня живут евреи. В Монголии законы гостеприимства священны. Я принимаю этих людей под свое покровительство, и отдавать их на верную смерть – для меня покрыть свое имя несмываемым позором. – Выдай жидов, иначе пристрелим тебя, – кричали казаки и несколько раз выстрелили в воздух. Тогда на крыльцо вышел один из евреев, бывший служащий русско-азиатского банка, и сказал: – Князь, мы обречены и не хотим увлечь тебя за собой в могилу. – Князь! – крикнул адъютант Сипайлова поручик Жданов. – Обещаем, что евреев просто передадут американскому консулу для отправки их в Китай. Даю честное слово офицера. Ждем пять минут. Чувства народа возбуждены. Выходите через задние двери во двор по одному. Вскоре евреи по одному начали выходить. Их ждали сипайловские палачи и душили.

Утром всю дивизию выстроили у огромного столетнего дуба. Голого Чернова положили под дубом. Порол сам Бурдуковский. Вскоре все тело Чернова превратилось в кровавый лоскут. – Видишь, – сказал шепотом Гущин Миронову, – я был прав – эта женщина погубила Чернова. – Да, ты прав, – шепотом ответил Миронов. – Она еще многих погубит. Красота ее дьявольская. Чернова привязали голого к дубу, облили сложенный у подножия хворост бензином и подожгли. Из огня доносились стоны и проклятия. Потом они стихли. Люди начали расходиться. Миронов и Гущин ушли одними из первых.

Они долго бродили в степи. Оба были бледны. – Дело, превзошедшее все прошлые жестокости барона, – сказал Гущин после молчания. – Жестокостей слишком много, – ответил Миронов. – Трудно сказать, какое из них превосходит. Но сожжение человека на костре вызывает в памяти картины из гимназического учебника, где говорилось об ужасах инквизиции. Тем более что в роли Торквемады выступает современный культурный европеец, барон, белый генерал. Он считает себя воплощением божества Маргалы, буддийского бога, карающего врагов. – Маргала тут ни при чем. Мне кажется, такое случилось из чисто патологического ненавистничества барона. Не исключено, что барону присущи гомосексуальные наклонности, и он страдает от этого, переживает разлад между собственным телом и духом панморализма. Страдает и ревнует. Это своеобразная форма ревности костлявого белобрысого урода к красивым людям, любящим друг друга. Впрочем, если Вера и любила Чернова, то по-дьявольски, губящей любовью. – Я с тобой не согласен. Наверное, ты из ревности демонизируешь эту слабую запутавшуюся женщину. Неожиданно появился барон. Он был в веселом настроении. – Пойдемте, есаул, посмотрите на свою возлюбленную госпожу Голубеву. – Ваше превосходительство, она вовсе не моя возлюбленная. – Рассказывай, – усмехнулся барон. – Вы все юбочные угодники. Но теперь я поместил ее к японцам. После японского темперамента вам делать нечего.

В юрте у японцев было тесно от сидящих вокруг Веры Голубевой мужчин. Все японцы одинаково улыбались. Среди японцев был и сам генерал Судзуки, который тоже улыбался. – Хорошая барышня, – говорил он, глядя на Веру, которая в японском кимоно обмахивалась веером. – Эта русская девушка не уступит лучшей японской гейше, – говорил другой японец. – Кушайте, русская барышня, – говорил один из японцев, улыбаясь, – это ананасные консервы из Формозы. – Формоза? – смеялась Вера, погружая ложку в консервы. – Что такое Формоза? – Формоза – это очень скучное место, где делают вкусные ананасные консервы, – улыбался японец. – Там нет таких красивых русских барышень. Формоза – по-китайски Тайвань. – Кушайте, русская барышня, – говорил другой японец, – вот ургинские пряники, ургинское варенье. Тут, в Монголии, хорошо, тут лучше, чем в Корее. В Корее всюду запах вонючего орехового масла, – он засмеялся. – Русские барышни красивее филиппинских американок, – сказал один из японцев. – Филиппинские американки – скуластые, красноносые бабы. – Мы поражены вашей красотой, мадам, – сказал по-французски Судзуки. – Благодарю вас, вы очень любезны, – ответила Голубева, кокетливо щурясь. – Ну, есаул, убедились в верности своей возлюбленной? – по-французски спросил Миронова барон, когда они вышли. – Ваше превосходительство, она не моя возлюбленная, – снова ответил Миронов. – О ее неверности пусть заботится муж. – Муж? – улыбнулся барон. – Именно муж. Вызовем мужа.

– Ваша жена ведет себя непристойно, – сказал по-французски барон Голубеву. – Она в юрте у японцев. Вы должны ее наказать. – Как наказать, ваше превосходительство? – спросил запуганный Голубев, стоя перед бароном в нелепо сидевшем на нем солдатском мундире. – Дайте ей пятьдесят бамбуков. Голубев замер, опустив голову. – Ты будешь наблюдать. Если муж плохо будет наказывать, повесить обоих, – сказал барон Миронову. – Понял? Идите. Голубев шел, пошатываясь, держась руками за голову, потом остановился. – Есаул, мы были с вами в хороших отношениях. Помогите мне, дайте револьвер, и я сейчас же застрелюсь. – Бросьте говорить глупости, – ответил Миронов. – За эти ваши слова и меня барон повесит. Видите, вон идет делопроизводитель канцелярии Панков. Барон послал его следить за мной. Привели Веру. Избивающий жену муж плакал. Миронов тоже с трудом сдерживал слезы. Вера выдержала наказание без стона и мольбы. Молча встала и, пошатываясь, пошла в поле. – Вестовой, – сказал Миронов, потрясенный, – возьми даму под руку. – И обернулся к Голубеву: – Идите назад в казарму, я доложу барону. Голубев поднял на Миронова глаза. – Сегодня ночью я повешусь, – шепнул он Миронову как-то даже весело, заговорщически подмигивая. – Панков, – сказал Миронов, – отвезите господина Голубева в госпиталь. – Мне не было приказано, господин есаул. – Отвезите, я вам приказываю, – сказал Миронов, – я доложу барону.

– Ваше приказание выполнено, – сказал Миронов, прилагая усилие, чтобы рука у козырька фуражки не дрожала. – А что муж? – Я отправил его в госпиталь, он нездоров. – Рехнулся? Хорошо, – сказал барон и засмеялся явно истерическим смехом. Глаза его были воспалены. – Хорошо. Голубеву я назначаю сестрой милосердия к доктору Клингенбергу. Пусть старательным уходом за ранеными заглаживает свое преступление и пусть идет туда пешком. – Ваше превосходительство, госпиталь находится под командованием Сипайлова. – Я понимаю, о чем ты, есаул, – сказал барон. – Но страх перед наказанием спасет Голубеву от притязаний этого монстра.

Миронов вышел ободренный и, вопреки приказанию барона, отвез Веру в госпиталь на двуколке. Большую часть пути молчали. Вера сидела, сгорбившись, понурив голову. – Ваш муж находится в том же госпитале, – сказал Миронов. – Бог с ним, – ответила Вера. – Вам его не жалко? – Жалко. Мне всех жалко, и себя тоже.

В госпитале Миронов усадил Веру в передней и пошел искать доктора Клингенберга. Доктор был в перевязочной. – Доктор, – сказал Миронов, поздоровавшись, – по приказанию барона я привез вам новую медсестру, госпожу Голубеву. Тут ее муж, между супругами сложные отношения. Я хотел бы его подготовить к встрече. – Это теперь не нужно, – сказал доктор, – пойдемте. Спустились в подвал, в полутемную комнатушку. На койке кто-то лежал, укрытый с головой простыней. Доктор откинул простыню, и Миронов увидел восковую голову Голубева с полуоткрытым ртом. – Отчего он умер? – Умер, – неопределенно ответил доктор. – Яд? – Он очень просил. Мы должны быть гуманными не только по отношению к несчастным животным, но и по отношению к несчастным людям. – Госпожа Голубева находится в тяжелом состоянии. Не надо ей сейчас говорить о смерти мужа. – Хорошо. Я велю унести труп, и ночью мы его похороним в общей могиле еще с несколькими умершими. Голубевой скажем, что муж отправлен в монастырскую больницу.

Войдя к Голубевой, Миронов сказал: – Мадам, к сожалению, вашего мужа здесь нет, его отправили к монголам в монастырскую больницу. – Тем лучше, – сказала Голубева. – Мне пора, мадам, – сказал Миронов, – идите к доктору. Он человек хороший, он все вам объяснит и вам поможет. Миронов кивнул и пошел к дверям. – Есаул, – окликнула его Голубева, – подождите. Миронов подошел. – Господи, – сказала Голубева, – неужели так и умрешь, не повидавши счастья, неужели? Она неожиданно обняла Миронова и, положив голову ему на грудь, заплакала. Не зная, что говорить, Миронов молча гладил ее по волосам, по вздрагивающим от рыдания плечам. Вдруг она спросила: – Есаул, как вас зовут? Я забыла. – Николай Васильевич. – Николай Васильевич, Коля, приходите меня навещать. Мы с вами вместе так много перестрадали. А совместные страдания рождают истинную любовь. Тут Миронов расчувствовался. – Мадам… Она перебивает: – Коля, зовите меня Вера. – Вера, уходите через границу в Маньчжурию. Тут вы пропадете. Мы все обречены, но вас жалко. Вы красивая, молодая. Берегите себя, рожайте детей. После нас в России нужны будут другие люди. Вдруг нервы не выдержали, и Миронов опять, но теперь уже открыто, совершенно не по-мужски разрыдался. – Я вам дам адрес к одному человеку, – сказал Миронов, наконец уняв рыдания. – Он вам поможет перейти границу. Вот вам деньги. – Спасибо, Коля, я буду ждать вас. – Меня вы не дождетесь. Ищите себе другого, не испорченного нашей жестокой жизнью. А барона, если можете, по-христиански простите. – Барон мстит мне за свое уродство, – сказала Вера, – у него длинная шея с кадыком и сутулая спина, его не любят женщины. – Не говори так, – испуганно оглянулся Миронов. – Тебя повесят или сожгут. И меня вместе с тобой за то, что не донес. – Что ж, – сказала Вера, – тогда за наши страдания мы встретимся с тобой вместе в раю. Вдруг, обняв за шею, сильно поцеловала Миронова в губы. Взволнованный, Миронов поспешил уйти.

Долго Миронов не мог заснуть в ту ночь. Ходил или сидел на койке, глядя в пространство. – Неужели так и умру, не повидавши счастья? Какое оно такое? – повторял он слова Веры. – Есть счастье, да нет душевной силы искать его. Заснул под утро. Утром разбудил дежурный офицер. – Барон незамедлительно ждет вас, – сказал он. – Военный совет? – спросил Миронов. – Не знаю, барон ждет. Миронов торопливо собрал бумаги. Войдя к барону, Миронов, отдав честь, положил бумаги перед ним. – Ваше превосходительство, вот последние сведения нашей агентуры. Барон даже не взглянул на бумаги. Вид его был ужасен. Волосы всклокочены, лицо бледно. Либо он был пьян, либо принял большую дозу кокаина. Он посмотрел на Миронова своими белыми неподвижными глазами и спросил тихо, почти шепотом: – Ты, есаул, жене Голубева предлагал помощь для побега? Миронов молчал. – Да или нет? – опять тихо спросил барон. – Да, – так же тихо ответил Миронов. – Понимаешь ли ты, есаул, что это измена и я могу тебя повесить? – Понимаю. Я действовал из чисто христианских побуждений. – Ах вот оно что. Читали ли вы Заратустру, есаул? – почему-то на «вы» спросил барон. – Нет, ваше превосходительство. – А Сенеку? – Тоже не читал. Миронов не понимал, смеется ли над ним барон или говорит серьезно. – Но Достоевского вы все-таки читали? – Достоевского читал и очень люблю. – А я Достоевского не люблю. Он пытается психологией подменить дух. Он враг духа, поэтому его представления о человеке ошибочны. Вы в этом сейчас убедитесь, есаул, – и, обратившись к дежурному офицеру, сказал: – Пусть войдет. Вошла Вера Голубева. Она была бледна, но спокойна. – Он пытался меня соблазнить и предлагал помощь в побеге, – ровным голосом сказала она. – По Достоевскому выходит, страдание облагораживает человека? – спросил Унгерн. – Так ли? И, не дождавшись ответа, он поднял трость и изо всей силы ударил Миронова по голове. Потом еще и еще раз. Миронов потерял сознание. Очнулся Миронов, оттого что кто-то поливал его лицо водой. Это был сам Унгерн, стоявший возле распростертого тела Миронова на коленях. Веры в юрте не было. – Простите меня, есаул, – сказал Унгерн, – все мы люди грешные и слабые, но грехи эти в каждом проявляются по-разному, потому что люди разные. Есть упрямый бамбук, есть глупый подсолнух, есть несложная лебеда. Так же и люди, сударь мой, – барон помог Миронову подняться. – Что вы хотите выпить: рисовой водки, рому, коньяку? – Нельзя ли смирновской водки, ваше превосходительство, и кислой капусты? Принесли водку и капусту. Миронов и барон выпили. – Идите в госпиталь к доктору Клингенбергу, он приведет вас в порядок. После обеда вы будете мне нужны. И давай, есаул, опять на «ты», – сказал барон, – забудем о случившемся. Женщины не стоят того, чтобы ради них истинные мужчины, воины, защитники России, ссорились между собой. Будем помнить о том, что нам предстоит спасти многострадальную Россию. Но это совсем другого рода страдания, это страдания духа, страдания расы. В первую очередь нам надо спасать дух России. Барон лег на ковер и закрыл глаза. Дежурный офицер показал Миронову рукой, что пора уходить. Миронов еще не успел выйти, как вошла Вера Голубева и легла рядом с бароном.

В госпитале доктор перевязал Миронову голову и дал выпить порошок. – У вас легкое сотрясение мозга, – сказал доктор. – Доктор, любите ли вы Достоевского? – Конечно, люблю, кроме «Идиота», где много утопии и отсутствует понимание жизни. – Нет, Достоевский все-таки хорошо понимал жизнь, – сказал Миронов, морщась от головной боли. – Но я согласен с бароном, в одном Достоевский ошибался. Он слишком верил в облагораживающее влияние на человека страданий, особенно материальных, телесных. Конечно, я понимаю, Вера спасала свою жизнь после каким-то образом раскрывшегося нашего разговора или страха, что он раскроется. Однако не похож ли часто страдающий человек на укушенного оборотнем? Тот, кто укушен оборотнем, сам становится оборотнем и пьет чужую кровь. – К слову, о крови, – сказал доктор. – Мне приказано увеличить количество коек в госпитале. Видно, крови предстоит литься широким потоком. – Да, доктор, мы скоро выступаем на Сибирь.

Сипайлов занял виллу какого-то богатого китайца. Было много офицеров, польстившихся на роскошный стол, и девушек. Девушек и молодых женщин из русской колонии Урги было много. Но особенно выделялась статная казачка с русой косой, подававшая кушанье.

– Посмотри, какая красавица, – сказал Гущин. – Кто это?

– Дуся Рыбак, – ответил Миронов, – родственница атамана Семенова. Монстр Сипайлов взял к себе в горничные такую красавицу. Какая несправедливость, что такая красавица досталась уроду с трясущимися руками, что монстр спит с такой красавицей. Неужели и ты, Володя, согласился бы взять наложницей жену убитого человека? Она жена еврейского коммерсанта, погибшего во время погрома.

– Что ж, печально. Но жизнь есть жизнь, и природа не может долго пребывать в скорби. Это противоестественно.

В это время подвыпившие офицеры запели песню. Дуся подхватила.

– Вот видишь, я опять прав. Надо пригласить ее на танец.

– Смотри, не было б беды. Этот монстр, как всякий урод, особенно ревнив, тем более сам он большой волокита.

– Ах, плевал я на этого урода, – Гущин к тому времени достаточно выпил.

И когда граммофон заиграл веселую польку, он подошел и пригласил Дусю. Впрочем, плясали все. Сам Сипайлов плясал и пел.

– Ах, хорошо, – сказал один из офицеров, – голодная жизнь в лагере, в палатках при ветре и морозе кончилась.

И, подхватив какую-то даму, он понесся в польке. – Танцуйте, дорогие гости, – говорил Сипайлов, – чревоугодничайте, точно в масленицу. Помянем добрым словом русское объедание и пьянство.

– Сипайлов в ударе, – Гущин подвел к столу еще более раскрасневшуюся Дусю и налил ей вина. – Он оказался таким милым и приветливым хозяином, что даже забываешь, кто он.

– Как бы он о том не напомнил, – сказал Миронов. – Во время танцев он несколько раз бросал на тебя испепеляющие взгляды.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – засмеялся Гущин и опять пригласил Дусю на этот раз танцевать танго.

– Веселитесь, господа, – говорил Сипайлов, – скоро подадут ликеры и кофе. Я, господа, правда, огорчен отказом барона принять участие в моем скромном ужине, но ведь вы знаете, что их превосходительство вообще ни к кому из должностных лиц в гости не ходит и предпочитает в казарме ужинать с казаками.

Он вдруг резким голосом подозвал к себе Дусю и что-то сказал ей, отчего ее щеки покрылись густым румянцем, и она убежала.

Подали кофе и ликеры, началась тихая беседа.

– Господа, – произнес один из офицеров, – неужели когда-нибудь мы сможем так же сидеть в матушке Москве, в «Славянском базаре»?

– А помните купеческие загулы на Нижегородской ярмарке, господа? – сказал другой офицер.

Миронов заметил, что во время беседы Сипайлов часто куда-то отлучался. Наконец он вошел в комнату с веселым торжественным видом, потирая руки, и, по-своему мерзко хихикая, сказал:

– Господа, я вам приготовил подарок в честь посещения моего дома, идемте.

– Подпоручик Гущин, разверни мешок, – сказал Сипайлов.

Гущин развернул мешок. В нем была мертвая Дуся.

– Задушена! – прохрипел Гущин. – Макарка-душегуб!

– Прочь из дома милого хозяина, – закричал какой-то офицер.

Гости бросились вон. Вслед неслись ехидные хихиканья Макарки-душегуба.

В желтом зале Зеленого дворца были выстроены офицеры азиатской дивизии.

– Сегодня пятнадцатый счастливый день, – сказал первый министр. – Оракулы установили, что ближайшим счастливым днем для коронации является пятнадцатый день первого весеннего месяца по лунному календарю. Живой Будда, Богдо-Гэгэн, вызвал вас, офицеры, и возвел в ранг монгольских управителей по Цинской системе. Вам выдадут жалованье из казны, а некоторым и почетные шапочки с шариками разных цветов, в соответствии с шестью управительскими степенями. Первой – высшей – степени полагается красный коралловый шарик, второй – красный с орнаментом, третьей – голубой, прозрачный, четвертой – синий, непрозрачный, пятой – прозрачный, бесцветный, шестой – белый фарфоровый.

Трещал аппарат, снималась хроника. Офицеры по одному подходили и получали жалованье и шапочки с шариками. Монгольские чиновники громко и торжественно объявляли звания: «Тузлахчи, дзитирачи, мерен, дозлан, дзинги, хундэй».

Миронов получил звание дзитирачи и голубой шарик. Резухин – Тин Ван, сиятельный князь первой степени – и одобренный батыр, командующий. Сипайлову, видно, по ходатайству Унгерна, присвоили звание Син Ван – истинно усердный. Тубанову, командиру тибетской сотни, освобождавшей Богдо, – Чин Ван – высочайший благословенный командующий. Наконец настала очередь самого Унгерна.

– Чин Ван, – торжественно объявил Богдо. – Возродивший государство великий батыр, командующий. Такое звание, доступное лишь чингизитам по крови, присваивается белому генералу за большие заслуги. Отныне белый батыр обладает правом на те же символы власти, что и правители четырех аймаков в Халхе. Он может носить желтый халат «карму» и желтые сапоги, иметь такого же священного цвета поводья на лошади, ездить в зеленом палантине и вдевать в шапочку павлинье перо.

– Ваньтин Резухин, ваньтин Сипайлов и ваньтин Тубанов, – сказал первый министр, – тоже имеют право на желтую «карму», но поводья им разрешается иметь не желтые, а коричневые. Только возродивший государство может иметь желтые поводья.

И тут же все монгольские министры и чиновники, все ламы поклонились Богдо-Гэгэну, а потом барону. Барон был взволнован, он начал свою речь дрожащим голосом:

– Ваше святейшество, этот свой день я воспринимаю как счастливейший в своей жизни, триумф моей идеи. Взятие Урги для меня только ступень к главной цели – реставрации монархии на Востоке и в России. Богдо-Гэгэн – первый, кому я вернул отнятый престол, теперь на очереди восстановление законных прав Романовых.

Ночью барон и Миронов ехали по степи в автомобиле.

– Есаул, – говорил барон, – хочется передохнуть и одновременно изложить накопившиеся мысли. Особенно о монархии. Вы готовы, есаул?

– Готов, ваше превосходительство. – И Миронов приготовил блокнот.

– О монархии. Я монархист из принципа. Не русский, не монгольский, не китайский. В принципе, монархическая идея для меня то, что Достоевский определяет, как идею-чувство.

– Ваше превосходительство, а вам, при ваших идеях, никогда не приходило в голову самому стать царем и основать династию?

– Лично мне ничего не надо, – ответил он. – Я рад умереть за восстановление монархии, хотя бы и не своего государства. Но, признаюсь, иногда я чувствую в себе некую энергию. Это своего рода чакры-центры, через которые в сосуд человеческой плоти вливается животворная космическая энергия. Энергия власти – это приятное чувство. Честный воин обязан уничтожать революционеров, к какой бы нации они ни принадлежали. Ибо они есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе. Мои идеи о революции подсказали мне Данте и Леонардо да Винчи. Новой может быть лишь идея о желтой расе. – Вдруг он замолк и поднял голову. – Слышите? Это волки, волки, досыта накормленные нашим мясом и мясом наших врагов. Я не верю, что сумеречная во всем, кроме эмпирической науки и техники, европейская цивилизация сумеет выдвинуть идеологию, способную соперничать с коммунистической. Об этом и в Писании сказано, в Библии. Люди стали корыстны, наглы, лживы, утратили веру и потеряли истины. И не стало царей, а вместе с ними не стало и счастья. Эти мои мысли навязаны чтением Святого Писания. Помните: и даже люди, ищущие смерти, не могут найти ее. Знаете, откуда это?

– «Откровение святого Иоанна», – сказал Миронов и достал Библию, которая всегда была с ним. Перелистал и прочел: – «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них». «Откровение», глава девятая, стих шестой.

– Есаул, – сказал барон, – надо бы в ургинской типографии отпечатать брошюру, содержащую выборки из Священного Писания. Займитесь всем этим. Я приму в этом участие. Особенно важно отыскать в Библии то место, где говорится о походе желтой расы на белую. Я попытался отыскать, но не смог. Вы помните это место?

– Нет, ваше превосходительство, не помню, хотя хорошо знаю Писание.

– Оно есть, я уверен, его надо найти. Надо доказать на основании Писания близкий конец мира и торжество большевизма с антихристом. В библейских пророчествах я хочу найти подтверждение моему монархическому и паназиатскому взгляду на мир.

– Это, ваше превосходительство, сделать будет очень трудно. Точнее сказать, невозможно.

– Значит, вы недостаточно хорошо понимаете Писание, – начал сердиться барон. – Для того чтобы лучше понимать Библию, надо читать буддийские книги. В них много общего. Старый мир должен рухнуть – точно, как говорят большевики.

– «Мы наш, мы новый мир построим», – поется в их гимне «Интернационал», – сказал Миронов.

– Большевики, – сказал барон, – Ленин и Троцкий, конечно, наши заклятые враги. Однако они понимают, что такое эрос власти. Того, к несчастью, не понимают наши так называемые белые вожди. Ни Колчак, ни Деникин, ни Врангель, ни прочие. Кремлевские властители, признают за пролетариатом роль могильщика старого мира. А я верю в кочевников Азии. Старый мир рухнул навсегда. Здесь кремлевские вожди правы. Об этом говорится где-то в Священном Писании, но не знаю, где именно. Отыщите, есаул, это место. Суть его в следующем: желтая раса должна двинуться на белую, частью – на кораблях, частью – на огненных телегах. Желтая раса соберется вкупе, будет бой, и в конце концов желтая раса осилит. Колесо учения Будды прокатится по всему миру, и народы объединятся под скипетром единого праведного властителя, каким был в прошлом Чингисхан. А начало всему – наступление на Сибирь.

Меж тем небо посветлело. За дальней горой загорелась рассветная заря. Автомобиль остановился. Ординарцы бросили на талую землю монгольский ковер. Барон вдохнул полной грудью утренний морозный воздух.

– В такие переломные моменты особенно хочется нащупать точку опоры за пределами видимого мира, мне требуется потустороннее подтверждение истинности задуманных идей.

По знаку барона ординарцы подали нечто порошкообразное и трубки.

– Это кокаин, смешанный с опиумом, – сказал барон. – В Южной Америке, где растет кока, это листья при жевании у туземцев уменьшают потребность в пище, питье и увеличивают способность к умственной и мышечной работе, также и половую способность. Подобные факты установлены.

– Кем установлены, ваше превосходительство?

– При чем тут наука? – ответил барон. – Тут кончается власть эллинизированного разума. Попробуйте, есаул, вы обретете новое ощущение.

Барон затянулся. Миронов последовал его примеру. Очень скоро почувствовалось сильное возбуждение, дыхание стало частым, усилилось сердцебиение, возникла потеря чувствительности в ногах, тело стало легким. Голос барона то доносился откуда-то с большой высоты, то звучал, подобно грому, совсем рядом.

– Я вижу шатер или храм, – говорил барон, – наполненный ласкающим глаз светом. Вокруг алтаря с жертвенными свечами на шелковых подушках восседают те, кто отдал свою жизнь за праведное дело, перед ними блюдо с дымящимся мясом, вино, чай, печенье, сушеный сыр, изюм и орехи. Герои курят золоченые трубки и беседуют друг с другом. Видите, есаул?

– У меня затемнено зрение, – слабым голосом ответил Миронов.

– Это с непривычки. Вглядитесь, вглядитесь. Я вижу огромные многоцветные лагеря, стада скота, табуны лошадей и синие юрты предводителей. Над ними развеваются старые стяги Чингисхана. Смотрите, небо на севере и на западе, где только видит глаз, покрыто красным заревом. Слышны рев и треск огня, и дикий шум борьбы. Кто ведет этих воинов, проливающих свою и чужую кровь под багровым небом? Знаете ли, есаул?

– Нет, не знаю, ваше превосходительство, – ответил Миронов с трудом, едва шевеля языком.

– Этим человеком буду я сам, – произнес барон. – Я вижу картины развала человеческого общества. Иоанн Богослов, Данте, Гёте, Достоевский и тибетский Лама предвидели это, но теперь я вижу ясно: сначала будет побеждать лало-зло, но конечная победа останется за буддистами и воинством Желтой религии. Желтая религия распространится по всей земле, после чего сойдет в мир ламский мессия Будда, Майтрея, владыка будущего.

Голос барона звучал все глуше и глуше, словно с большой высоты, с неба, потом он вовсе замолк, и Миронов погрузился в небытие.

Очнулся Миронов совсем в другом месте – в юрте. За столом сидела Вера Голубева и печатала на пишущей машинке.

– Я, – обернувшись, улыбнулась Вера. – Вас принесли совершенно в беспамятстве. Барон велел вас не будить.

– Очнулся, есаул, – сказал он. – И со мной такое случалось вначале.

А все-таки признайтесь: велики ощущения потустороннего мира?

Дежурный офицер впустил в юрту странного вида женщину, полумонголку, полубурятку. Гадалка медленно вынула из-за кушака мешочек и вытащила из него несколько маленьких плоских костей и горсть сухой травы. Разожгла небольшой огонь. Бросая время от времени траву в огонь, она принялась шептать отрывистые и непонятные слова. Юрта постепенно наполнилась благовонием. После того как вся трава сгорела, гадалка положила на жаровню кости. Когда кости почернели, она принялась их внимательнио рассматривать. Вдруг лицо ее выразило страх и страдание. Она нервным движением сорвала с головы платок и забилась в судорогах, выкрикивая отрывистые фразы:

– Я вижу! Вижу бога войны! Его жизнь идет к концу. Ужасно. Какая-то тень, черная, как ночь, тень. Сто тридцать шагов остается еще. За ними – тьма, пустота. Я ничего не вижу! Бог войны исчез. Бьющуюся в судорогах гадалку ординарцы вынесли из юрты.

– Что, – спосил барон, – я умру? Я умру, но дело восторжествует. Я буддист, и для меня смерть – новое возрождение. Сто тридцать – роковое для меня число. Удесятеренное тринадцать. Мы сейчас же поедем в монастырь Гандан. Глубокая ночь – самое подходящее время для его посещения. Мне хочется знать все до конца.

Миронов, Вера и барон на автомобиле ночью подъехали к монастырю.

– Это храм Мажид Жанраисиг, – барон ударил в висевший большой гонг.

Со всех сторон сбежались перепуганные монахи. Увидев барона, они пали ниц, не смея поднять головы.

– Встаньте, – сказал барон, – и впустите нас в храм.

В храме висели многоцветные флаги с молитвами, символические знаки, рисунки. Мерцающие лампады бросали обманчивый свет на золотые и серебряные сосуды и подсвечники, стоящие на алтаре, позади которого висел тяжелый желтый шелковый занавес с тибетскими письменами и знаками тибетской свастики.

– Согласно ритуалу, чтобы обратить внимание Бога на свою молитву, надо ударить в гонг, – барон ударил и бросил пригоршню монет в большую бронзовую чашу.

Миронов и Вера сделали то же. Барон закрыл лицо руками и стал молиться. На кисти его левой руки висели черные буддийские четки. Вера молча подошла к алтарю и стала на колени, Миронов тоже подошел и стал на колени рядом с ней. Серебряная лампада над головой Будды освещала алтарь, отбрасывая тени на стены и пол. Вдруг Вера припала головой к ногам Будды, и Миронов услышал православную молитву «Отче наш».

– Отче наш, Иже еси на небесех… – шептала Вера, смачивая слезами ноги Будды.

– Да святится имя Твое, – продолжил Миронов.

Вера осторожно протянула Миронову ладонь, он взял ее, холодную и дрожащую. Они молились вместе православной молитвой в буддийском храме.

– Перед тем как пойти на Сибирь, я хочу пожертвовать ургинскому ламству десять тысяч долларов.

В благодарность за совершенные молитвы, которые должны привлечь ко мне благосклонность богов. Неподалеку есть древняя часовня пророчеств, я хочу повести вас туда.

Часовней было небольшое, почерневшее от времени, похожее на башню здание с круглой, гладкой крышей и висевшей над входом медной доской, на которой изображены были знаки Зодиака. В ней оказались два монаха, певшие молитвы. Они не обратили на вошедших никакого внимания. Барон подошел к ним.

Монахи принесли две чашки с множеством мелких костей. Барон наблюдал, как кости покатились по столу, и вместе с монахами стал подсчитывать.

– Сто тридцать! – вскричал он. – Опять сто тридцать!

Барон отошел к алтарю, где стояла старая индийская статуя Будды, и снова принялся молиться.

Когда возвращались из монастыря, было уже светло и многолюдно на улицах Урги. Огромного Будду ламы везли на зеленой колеснице, вырывая друг у друга оглобли. Барон велел остановить автомобиль и сказал:

– Сегодня праздник круговращения, доброго Будду везут на колеснице. Они вырывают друг у друга оглобли, ибо кому посчастливится хоть несколько шагов провезти Майдари, тот впоследствии возродится для вечной жизни в будущем царстве. Мне такое блаженство недоступно, я предопределен к восьми ужасным. Культ восьми ужасных божеств, призванных карать врагов буддизма.

– Ваше превосходительство, – спросил Миронов, – в какого же Бога вы верите?

– Я верю в Бога как протестант. Интерес к буддизму пробужден у меня Шопенгауэром.

– Но ведь основополагающая заповедь Гаутамы Будды: «Щади все живое». Можно ли, будучи истинным буддистом, носить оружие и убивать?

– Вы так говорите, оттого что плохо знаете буддизм. Заповедь «Щади все живое» остается нетронутой. «Щади все живое» – это истина для тех, кто стремится к совершенству, но не для совершенных. Как человек, взошедший на гору, должен спуститься вниз, так и совершенные должны стремиться вниз, в мир. Если такой совершенный знает, что какой-то человек может погубить тысячи себе подобных, он может его убить, чтобы спасти тысячи и избавить от бедствия народ. Убийством он очистит душу грешника, приняв его грехи на себя.

В штабе барон диктовал приказ о выступлении на Сибирь. Миронов и новый адъютант барона, поручик Михаил Ружанский, записывали. Ружанский был совсем еще молодой человек, лет девятнадцати-двадцати, стройный красавчик. Но выглядел он еще моложе, как резвый гимназист: розовощекий, с тонкой мальчишеской шеей, на которой видна была золотая цепочка. Он был безумно влюблен в Веру, и Вере явно нравилась страсть красивого мальчика. Стоило барону отвернуться, как они таинственно переглядывались, улыбались друг другу, старались незаметно касаться друг друга. А однажды, наклонившись, словно случайно, Ружанский осторожно прикоснулся губами к Вериным волосам. Это, безусловно, коробило Миронова, сказывалась и ревность. Однако еще в большей степени – опасение, что барон, обнаружив подобное, может распорядиться очень круто. Когда барон по какой-то причине вышел из комнаты, Миронов сказал:

– Господин Ружанский, вы человек еще очень молодой и, судя по всему, склонны, как гимназист, влюбляться без оглядки. Его превосходительству вряд ли это понравится.

– Простите, господин есаул, но мои личные отношения с женщинами не должны касаться кого бы то ни было. Даже его превосходительства. Так, по крайней мере, происходит в приличном обществе, – ответил Ружанский.

– Николай Васильевич, – обратилась к Миронову Вера, – вы просто ревнуете. А между тем у меня с Мишелем обычные дружеские отношения. Однако неудивительно, если мы начнем испытывать друг к другу симпатию. Мы оба из хороших петербургских семей, у нас обнаружилась масса общих знакомых. Мишель был студентом петербургского политехникума, я окончила Смольный институт. Я просто-напросто стосковалась по прежнему обществу.

– Тем не менее прошу вас быть осторожнее, – сказал Миронов.

– Пишите приказ номер пятнадцать, – барон начал диктовать: – Я начинаю движение на север и на днях открою военные действия против большевиков…

Барон диктовал, расхаживая по комнате, и когда он останавливался и поворачивался спиной, Вера и Ружанский по-прежнему незаметно, как им казалось, перемигивались, а то и просто томно смотрели друг на друга. Хуже всего, что барон заметил эти любовные игры. Несколько раз он хмуро косился в сторону Ружанского и Веры, но продолжал:

– Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии – особенностью государственных начал. Пока не коснулись России непримиримые с ней по составу и характеру принципы революционной культуры, она оставалась могущественной, крепко сплоченной империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. – Барон вынул карманные часы. – Мне, однако, пора на смотр мобилизованных. Поручик Ружанский, сможете продолжить диктовку без меня? – И протянул листы.

Ружанский взял листы, просмотрел их и сказал:

– Так точно, ваше превосходительство, я в политехникуме и юнкерском училище считался специалистом по чужим почеркам. Вашего превосходительства почерк я свободно разбираю.

– Народ, руководимый интеллигенцией, как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, – читал Ружанский, – сохранил в душе преданность вере, царю и Отечеству. Он начал сбиваться с прямого пути, указываемого всем складом души и жизни народной, теряя прежнее давнее величие и мощь страны, устои, перебрасывался от бунта к анархической революции и потерял самого себя.

– Отчего вы улыбаетесь, Ружанский? – вдруг резко прервал его барон.

– Вы диктуете святые слова и при этом улыбаетесь какой-то блудливой улыбкой.

– Я, ваше превосходительство… Этого больше не повторится, ваше превосходительство.

– В этот приказ я вложил свою душу, – сказал барон. – Сама победа над красными в Забайкалье для меня не цель, а средство. Главным по-прежнему остается для меня план возрождения империи Чингисхана. Ведь я знаю, война в Сибири, на русских равнинах должна продолжаться без меня. Долго воевать в России я не хочу. Походом собираюсь прежде всего укрепить свое положение в Урге, где последнее время чувствую себя нетвердо. Среди монголов недовольство, к тому же появились красные монголы. Есть монастыри, где прячут монгольских большевиков. Кроме того, дезертирство. Слухи о походе вызвали новую волну дезертирства. Нужны решительные действия, нужна пусть небольшая, но война. Оттого так долго занимался я приказом номер пятнадцать. В нем – идейный и тактический план войны.

– Ваше превосходительство, но почему пятнадцатый? Насколько я помню, в дивизии никогда раньше письменных, а тем более печатных приказов не издавалось. Были инструкции, но не приказы. Этот – единственный, и он получил почему-то порядковый номер пятнадцать.

– Почему пятнадцатый? – усмехнулся барон. – В монгольской астрологии все числа от одного до девяти имеют цветовые эквиваленты. Единица есть знак белого цвета, пятерка – желтого. Число пятнадцать соединяет два знаменательных для меня цвета: я – белый генерал и поклонник желтой религии.

– Значит, это число выбрано по мистическим соображениям?

– Да, кроме того, днем выступления на север я наметил двадцать первое мая. По монгольскому календарю двадцать первое мая приходится на пятнадцатый день четвертой луны. Число пятнадцать ламами определено как счастливое для меня. Я надеюсь на мистику и на лам. А более мне не на кого надеяться.

На площади выстроены были мобилизованные. Среди них много пожилых людей, даже стариков. Барон пошел вдоль строя, расспрашивая о возрасте, занятиях, военных навыках. Миронов делал пометки в блокноте.

– Выгребаем остатки способных носить оружие, – сказал барон, когда ехали назад, в штаб. – Из двухсот мобилизованных годны не более полусотни.

Когда Миронов вошел в штабную комнату, Вера и Ружанский быстро отпрянули друг от друга. Вера торопливо поправила прическу. К счастью, барон задержался, вступив в какой-то разговор с казначеем дивизии Бочкаревым. Войдя в комнату, он сел на стул и спросил:

– Так точно, ваше превосходительство, – ответил Ружанский.

– Читайте. – Революционная мысль, льстя самолюбию народному, – начал Ружанский, – не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила его к вымогательству и грабежу.

– Вы читайте, – прервав Ружанского, обратился барон к Вере, – текст вами напечатан, читайте по печатному тексту.

– 1905 год, – начала читать Вера, – а затем 16-й и 17-й годы дали отвратительный преступный урожай революционной свободы. Попытки задержать разрушительные инстинкты худшей части народа оказались запоздалыми. Пришли большевики, носители идеи уничтожения самобытных народных культур, дело разрушения было доведено до конца. Россию надо строить заново по частям.

– Продолжайте, отчего вы остановились? – недовольно спросил барон, который слушал свой текст, закрыв глаза ладонью.

– Дальше на другом листе, – Вера начала искать в ворохе бумаг.

– Ну, в чем дело? – раздраженно спросил барон. – Нашли, наконец?

– Нашла, тут у вашего превосходительства не совсем понятно…

– Текст вашего превосходительства в этом месте правился, – вмешался Ружанский.

– Россия должна принять за образец родоплеменной строй, – прочла Вера.

– Вы пропустили целую фразу, – рассердился барон. – «Что касается общих принципов государственного строительства, то, учитывая прошлый печальный опыт, Россия должна…» – читайте!

– Простите, ваше превосходительство, фраза впечатана сверху, – испуганно сказала Вера и прочла: – Что касается общих принципов государственного строительства, то, учитывая прошлый печальный опыт, Россия должна принять за образец родоплеменной строй кочевников и устроить внутреннюю жизнь по рекам…

– Что?! – завопил барон и, подбежав, вырвал лист. – По рекам?! Что вы напечатали? Если бы я не проверил, этот абсурд распространился бы как мои мысли. Обо мне и так уже пишут всякие пробольшевистские газеты в Харбине как об утописте с безумной логикой.

– Ваше превосходительство, – снова вмешался Ружанский, – в тексте тяжелая правка.

– Правка?! – кричал барон. – У меня было написано по родам, я исправил по расам – устроить внутреннюю жизнь по расам. Вы напечатали по рекам, вы любовными шашнями занимались, а не работой!

И вдруг он несколько раз изо всей силы ударил Веру ладонью по лицу. Из ее носа полилась кровь.

– Я научу вас дисциплине, негодяи! – яростно вопил барон. – Тебя, – переходя на «ты», обратился он к Вере, – отправлю назад в госпиталь сиделкой, а тебя, – повернулся он к Ружанскому, – в строй на фронт. У нас старики в строю, а ты, молодой здоровяк, устроился в штабе, тоже, кстати, по ходатайству окружения Семенова. В строй! – закричал барон. – Вон пошли оба!

Ружанский жил в небольшой комнатушке рядом с Мироновым, и, вернувшись вечером, Миронов услышал доносившиеся оттуда истеричные рыдания Веры.

– Сил моих нет, – сквозь рыдания говорила Вера, – меня секли, как последнюю девку. Теперь по лицу хлещут. Муж от позора убил себя, я тоже не могу больше, я убью себя.

– Вера Аркадьевна, – слышался прерывистый голос Ружанского, – Вера, Верочка, я люблю тебя страстно. Надо выдержать, я постараюсь добиться перевода в Читу к генералу Семенову. Я по матери Терсицкий, жена Семенова – моя кузина. Мне помогут, надо потерпеть.

– Месяц, два? Это целая вечность. Два месяца жить среди палачей. И потом я знаю обстановку – нас не выпустят живыми. А так хочется жить.

Она заговорила шепотом по-французски. Он отвечал ей по-французски также шепотом, видно, догадались, что Миронов вернулся домой. Утомленный, Миронов лег спать. Но сцена в комнатушке у Ружанского продолжалась.

– Вырваться б из Урги в Китай, – говорила Вера, – к цивилизации, к морю, к железным дорогам, поехать в Шанхай, оттуда в Европу, я давно мечтала об этом… Многие русские беженцы мечтают об этом, но сумасшедший барон под страхом смерти никому не разрешает покинуть Монголию.

– Как ты мне поможешь, Мишель? Нет иного пути спасения, кроме самоубийства.

– Не говори так, Вера, ты терзаешь мне сердце. – Он обнял ее и начал страстно целовать. – Вера, ради тебя я готов на все. У меня есть идея. Смотри, вот у меня имеются две написанные карандашом записки барона, записки о получении со склада продовольствия и фуража. Я оставлю только подписи барона, все остальное сотру.

Он торопливо присел к столу и принялся за работу – вытер резинкой текст и осторожно вписал новый.

– Я умею подделывать почерк, не правда ли, почерк барона?

– Теперь в одной записке предписывается выдать мне крупную сумму денег, а в другой – оказывать всяческое содействие в моей командировке в Китай вместе с госпожой Голубевой, – Ружанский засмеялся. – Вера, мы будем с тобой жить в Париже, будем ходить в ресторан «Максим».

– Господи, неужели кончится кошмар? – спросила Вера. – Мишель, надо спешить, ты должен сейчас идти! К Бочкареву, зная его характер, лучше всего идти вечером, он побоится так поздно беспокоить штаб.

– Это узнаете у его превосходительства, – ответил Ружанский. – Его превосходительство часто пишет карандашом.

– Распишитесь, – Бочкарев полез в сейф за деньгами.

Вернувшись домой, Ружанский высыпал деньги на стол перед Верой. – Милая, – радостно обнял он ее, – милая, Бог нам помог, мы спасены. Любимая, славная моя, роскошная моя женщина, прекрасная моя.

– Мишель, – Вера освободилась из его объятий, – у нас впереди будет много времени, теперь надо спешить. Лучше всего, если мы выедем из лагеря порознь. Я поеду в госпиталь и буду там тебя ждать. Это не вызовет подозрений, барон меня туда послал. Ты заедешь за мной.

– Я уеду после дивизионной вечерней молитвы, – сказал Ружанский. – Если меня не будет на вечерней молитве, то это вызовет подозрение. Выпьем за удачу, у меня остался коньяк.

– За удачу и нашу любовь, – произнесла тост Вера.

Среди ночи Миронова разбудили страстные крики и стоны, мужские и женские, не оставлявшие сомнения в том, что происходило за стеной.

Утром, придя в штаб, Миронов застал скандал в разгаре. На барона было страшно смотреть. Перед ним стояли Бурдуковский и бледный Бочкарев.

– Бежали?! – закричал барон. – Подлецы, дураки, я тебя велю сечь до крови, – барон чуть ли не замахнулся на Бочкарева.

– Ваше превосходительство, – бормотал казначей Бочкарев, – опасался ночью беспокоить ваше превосходительство.

– Утром он прибежал ко мне, – начал рассказывать Бурдуковский, – доложил о своих подозрениях. Подлог раскрылся. Однако, ваше превосходительство, записка, верно, мастерски подделана.

– Воры, подлецы, – чуть ли не стонал от ненависти барон, – схватить подлецов!

– Ваше превосходительство, – сказал вошедший Сипайлов, – по какой дороге искать беглецов, выяснилось быстро. Ружанский не может миновать поселок Бравенхат, там его ждет Голубева.

– Арестовать ее немедленно! – закричал барон. – Арестовать ее и Ружанского и доставить их в штаб!

Я клянусь порадовать своих людей такой казнью предателей, что сам дьявол в своей мрачной преисподней содрогнется от ужаса.

Миронову пришлось присутствовать при аресте Веры Голубевой. Арестовывали Сипайлов и Бурдуковский. Вера восприняла свой арест спокойно, так показалось, во всяком случае: села на стул, опустив голову. – Будем ждать вместе твоего женишка, – захихикал Сипайлов. – Давно уж должен быть. Видно, в темноте заплутал, сбился с дороги. Полтора часа ждем.

Наконец показался Ружанский. Его окружили, сбили с коня, связали. Связали Веру. Обоих, бросив в телегу, повезли.

– Зачем ты это сделал, щенок? – закричал барон Ружанскому, когда того поставили перед строем дивизии. – Ты изменил своему Отечеству, ты изменил присяге, ты изменил государю.

– Я это сделал ради любимой женщины, – пробормотал разбитыми губами Ружанский.

– Ваше превосходительство, – сказал Бурдуковский, – я велел привести всех женщин, служащих в госпитале, в швальне и прочих местах, чтобы они смогли в желательном смысле влиять на помышляющих о побеге мужей и прочих мужчин.

– Кара будет ужасной, – медленно произнес барон. – Перебить ему ноги, чтоб не бежал.

Ружанскому перебили руки. Первый раз Ружанский только застонал, а второй раз страшно закричал. Вера лишилась сознания.

– Привести ее в чувство, – велел барон. – Пусть присутствует при казни любовника.

На Веру вылили ведро воды и силой заставили подняться на ноги. Стоять она не могла, ее держали.

– Повесить Ружанского на вожжах в пролете Китайских ворот, – велел барон.

– Ваше превосходительство, какую петлю делать? – спросил Сипайлов. – Чтоб сразу умер или чтоб помучился перед смертью?

Ружанский задергался, захрипел в петле. Тело извивалось в конвульсиях.

– Бедный мальчик, – прошептал стоящий рядом с Мироновым Гущин, – еще одна жертва этой дьявольской женщины.

– Но ведь и несчастная женщина страдает, – возразил Миронов.

– Пусть страдает, мне ее не жалко, она получила свое.

– Преступную соблазнительницу отдать казакам и вообще всем желающим, – объявил барон. – В принципе, я никогда не попустительствовал изнасилованиям, однако эту женщину ничем иным наказать нельзя.

– Увести в юрту, – распорядился Бурдуковский.

Возле юрты образовалась очередь казаков. Выходящие из юрты казаки застегивали ширинку и перекидывались шуточками с ожидающими.

– Я тоже воспользуюсь своим правом, – сказал Гущин.

– Ты, Володя?! Ты хочешь стать насильником? – удивленно спросил Миронов.

– Но ведь это скоты, – ответил Миронов. – Я тебя считал порядочным человеком, я тебя считал своим другом.

– Эта женщина погубила многих и должна быть наказана, – Гущин направился к очереди.

– Я не желаю тебя больше знать, – крикнул Миронов ему вслед. – Как дворянин и как офицер я вызываю тебя на дуэль. Ты подлец и негодяй еще хуже, чем остальные.

– Я принимаю твой вызов. Стреляться будем после окончания войны. Насвистывая, Гущин пошел к юрте.

Первоначально из юрты доносились крики Веры. Потом она затихла. Умолкли и шуточки казаков. Все происходило в тишине. У юрты оставалось всего несколько человек. Большинство солдат и офицеров остались в строю. Миронов подошел к юрте и, когда настала его очередь, вошел.

Первое, что он увидел, – расширенные безумные глаза Веры. Она лежала на койке растерзанная. Глядя молча куда-то вверх, тяжело, с надрывом дышала. Подойдя, Миронов стал перед ней на колени и прикоснулся губами к ее сухой горячей руке. Вера смотрела мимо Миронова и тяжело дышала. Миронов одел ее и, обняв за плечи, как ребенка, вывел из юрты. Подбежал Бурдуковский.

– Куда ты Голубеву ведешь? Барон приказал немедленно преступницу пристрелить.

– Я забираю ее к себе, – Миронов вынул маузер. – Застрелю всякого, кто захочет помешать мне воспользоваться своим правом, всякого! – закричал Миронов, ибо нервы его не выдержали.

Видно, в лице Миронова было нечто. Бурдуковский уступил ему дорогу. К тому же многие солдаты и офицеры смотрели на Миронова явно одобрительно, а один из офицеров даже заступился за него:

– Ваше превосходительство, есаул Миронов может распоряжаться своим правом, как ему хочется.

– Ну и черт с тобой, – отрезал барон. – Бери ее себе, если тебе хочется. Если ты не сконфужен этой опозоренной дрянью. Остальным разойтись, приготовиться к занятиям.

И он ускакал, сопровождаемый Сипайловым и Бурдуковским.

– Господин Миронов, – подошел к нему доктор, – позвольте пожать мне вашу руку. Я увезу госпожу Голубеву в госпиталь.

– Спасибо, доктор, но я хочу отвести госпожу Голубеву к себе домой.

Всю ночь Вера металась в бреду. Миронов сидел возле ее постели.

– Светло, – бормотала она, – жарко, луна светит, дождь, я хочу дождя…

Миронов снова смачивал тряпочкой ее воспаленный лоб.

Заехал доктор с медицинскими препаратами. Тело Веры было все в синяках и кровоподтеках. Миронов впервые видел тело Веры обнаженным, но не испытывал никаких вожделений, а лишь жгучее чувство со-страдания, как к больному ребенку. Под утро Вера наконец заснула, тяжело дыша. Миронов прикорнул рядом на стуле. Проснулся, словно от толчка. Вера смотрела на него осмысленным взглядом. Лоб ее был в испарине.

– Николай Васильевич, – прошептала она слабым голосом, – как я хотела умереть в эту ночь, отчего вы не дали мне умереть, для чего, Николай Васильевич?

– Для нашей новой жизни под новым небом, как сказано у пророка Исаии, – ответил Миронов.

– Коля, я большая грешница, достойна ли я этого нового неба? Я великая блудница, разве ты не брезгуешь мной? Миронов наклонился и поцеловал ее в лоб.

Миронов наклонился и поцеловал ее в холодные губы.

– После матери моей ты теперь самый близкий мне человек. Но неужели Господь простит мои великие грехи?

– Господь милостив, – ответил Миронов. – Все мы, живые люди, грешны, за исключением злодеев, которые не чувствуют сердцем своим греха. Злодеям нет Божьего прощения.

Когда Вера окрепла, Миронов проводил ее в небольшой монастырь при русской консульской церкви.

– Будь осторожна, оставайся незамеченной, – сказал Миронов ей на прощание. – Барон может опомниться и передумать.

– Ты будешь приходить ко мне? – спросила Вера.

– Пока я в Урге. Скоро мы выступаем в поход на Сибирь.

Они обнялись и долго стояли, обнявшись. Слезы их смешались.

– Ваше превосходительство, – докладывал в штабе Бурдуковский, – в Монголии создано монгольское революционное правительство. Премьер – Бодо, переводчик при русском консульстве, военный министр – Сухэ из ургинской офицерской школы.

– Монголы большевики? – закричал барон. – Абсурд! Монголы понятия не имеют о подлом учении Маркса. Это дейстуют бурятские беженцы с помощью русских большевиков и местных либералов. Есаул, – обратился он к Миронову, – записывайте циркуляр: «Выгнать бежавших из России бурят числом шестьсот юрт. Они совершенно развращены большевиками и распространяют их подлое учение». Я тут их кончу, а стада отберу для войска, – добавил барон. – Особо громить те монастыри, где ламы и послушники развращены большевизмом, проповедуют дьявольское учение. Вы, есаул, будете при карательном отряде Тубанова.

При разгроме одного из монастырей вырезали и вешали лам. Мальчики-послушники, с искаженными ужасом смерти лицами, упав на колени, протягивали руки.

– Найон, найон, – кричали они, – пощади, найон!

Горяча коня, Тубанов сказал на ломаном русском языке:

Сверкнули клинки. Миронов отвернулся. Некоторые офицеры тоже отвернулись, другие уставились в землю, один офицер шепнул Миронову: – Надо положить конец этому кошмару.

В Кяхте, глухом дальнем монгольском городе, Сухэ принимал парад.

– Красномонгольские цирики, – говорил он, – всякий, кто беззаветно любит наш несчастный народ, должен подняться против барона. Монгольский скот угоняют для прокорма белому барону. Белый барон разоряет наши кочевья, грабит караваны.

У нас, монголов, белый цвет – знак несчастья и траура. Белые дьяволы обречены. Мы приступаем к созданию красных кочевий и отрядов под красным знаменем революционного буддизма.

Вперед выехал знаменосец с красным знаменем, на котором была изображена черная свастика. Приволокли захваченного в плен связанного казачьего вахмистра.

– По древнему обычаю, белый казак своей кровью освятит наше революционное красное монгольское знамя, – сказал Сухэ.

Закричав, монголы подняли вверх сабли. Один из монголов рассек казаку грудь, вырвал трепещущее сердце и съел его. Знаменосец обмакнул древко знамени в текущую кровь.

– Послушаем, что скажет нам представитель Коминтерна в Монголии товарищ Борисов, – объявил Сухэ.

Борисов, стараясь не смотреть на человеческое жертвоприношение, произнес несколько слов дрожащим голосом:

– Красные монголы! По всей территории аймаков надо провозгласить революционный строй. Революционная Монголия, минуя прежние века с их темнотой и суевериями, смело шагнет в век двадцатый. После победы над бароном Унгерном надо сместить Богдо-Гэгэна и установить социалистическую республику.

– То, что я сейчас слышал, я не хочу слышать второй раз, – сказал Сухэ. – Красная Халка останется монархией, товарищ Борисов. Она останется с Богдо-Гэгэном. А если русские большевики думают иначе, то придется обойтись без ваших услуг.

– Мы лишь предлагаем, – ответил Борисов, – решать будет монгольский народ.

– Во всех бедствиях Монголии виноват не Богдо-Гэгэн, а белый барон, – сказал Сухэ. – Под Улясутуем люди барона сдвинули с места древний камень и выпустили на свободу придавленных им злых духов. Этих духов загнал туда один из прежних Богдо-Гэгэнов, но белый барон своротил этот камень.Духи разлетелись по Монголии, сея смерть и разрушения. Но пришествие Майдари не за горами. Красная Монголия станет страной Майдари.

– Пусть вечно живет Красная Монголия! – хором закричали цирики.

– Я поздравляю вас с новыми чувствами, – провозгласил Сухэ.

Заиграла монгольская музыка. Цирики двинулись парадом мимо Сухэ и Борисова, стоявших под красным знаменем с черной тибетской свастикой.

На автомобиле барон в сопровождении Миронова прибыл к воротам зимней резиденции Богдо-Гэгэна. Лама провел их в тронный зал Зеленого дворца. В большом зале царил полумрак, в глубине стоял трон, сейчас пустой. На сиденье лежали желтые шелковые подушки.

– Восемь благородных монголов слушают тебя, белый барон, – произнес лама, сопровождавший барона. – Министры и высшие князья Халки. Среди них джалханцы-лама, премьер-министр.

– Белый барон, садись рядом со мной, – предложил премьер-министр, – садись в это кресло.

Барон сел в кресло, Миронов – в стороне на стул. Сев, барон произнес речь:

– В ближайшие дни покидаю я пределы Монголии для борьбы с большевиками и поэтому призываю вас, министров, самим защищать свою свободу, добытую мной для потомков Чингисхана.

Во время речи министры с застывшими лицами смотрели на барона.

– Джалханцы-лама, – сказал барон, – тут расчеты по снабжению моего войска.

Барон взял у Миронова бумаги, передал их премьер-министру.

– Суточное содержание всадника с конем обходится по местным ценам более чем в один китайский доллар. Для трех тысяч всадников это сто тысяч долларов ежемесячно, – сказал министр, – такая ноша для монголов тяжела, белый барон. Мы благодарны тебе, однако мера благодарности давно исчерпана.

– Но ведь кормиться надо, – не выдержал барон, – дивизия не может сидеть без мяса, придется грабить.

– У меня есть сообщения, что казаки давно мародерствуют и грабят кочевья. Этим пользуются большевики и красномонголы в своей агитации.

– Я и мое войско всегда были опорой престола. Деньги и гурты скота заслонили великие задачи Монголии и угрожающую ей опасность. Богдо-Гэгэну следует иметь вблизи себя безусловно честного, горячо любящего Монголию и ее народ человека. Таким человеком был я сам со своим отрядом.

– Благославляю тебя, белый барон, – Джалханцы-лама возложил на голову барона руки. – Проводите гостей в рабочий кабинет Богдо-Гэгэна.

Богдо подошел к барону и о чем-то заговорил с ним шепотом по-монгольски.

– Ваше святейшество, – сказалбарон, после того как они пошептались, – прошу вас вместе со мной прочесть молитву «Ом мани надме хум».

Оба вслух прочли молитву. Затем барон встал и склонился перед Богдо. Тот возложил руки ему на голову, продолжая молиться. Потом снял с себя тяжелый амулет и, повесив его на шею Унгерну, сказал:

– Ты не умрешь, а возродишься в высшем образе живого существа. Помни об этом, возрожденный бог войны.

– Я начинаю поход на север по примеру Чингисхана, – сказал барон.

– Возьми этот рубиновый перстень со свастикой, – протянул ему Богдо-Гэгэн. – Его носил сам Чингисхан. Когда ты двинешься к русской границе, во вcех храмах Цогзина и Гандана будут служить молебны о даровании тебе победы.

Барон еще раз поклонился и, сопровождаемый ламами, вышел из дворца. Миронов задержался, чтобы взять бумаги по снабжению дивизии у монгольского чиновника. Вдруг чиновник резко и грубо спросил Миронова:

– До каких пор русские будут сидеть у нас на шее? – И, обернувшись к Богдо-Гэгэну, спросил: – Ваше святейшество, сколько это будет продолжаться?

– Надо молиться за победу белого барона, – ответил тот. – В победе белого барона – единственный способ избавиться от него. От поражения барона ничего хорошего Монголии ждать не придется. В таком случае или он сам вернется обратно, или на смену ему придут красные. Победив, белый барон навсегда останется в России.

Титры: 25 мая 1921 года. Дивизия с боем прорвалась через границу в районе реки Селенги. Красные отступали.

Конница ворвалась в село. Рукопашный бой. Командир батальона красных застрелился, войдя по горло в воду.

– Шикарно, – сказал барон. – Стреляют до последнего, а потом стреляют в себя. Берите пример. Этими людьми владеет дьявольская идея, но они ей преданы до конца. Как бы к ним ни относились, самоубийство – поступок человеческой чести.

– Ваше превосходительство, – возразил Миронов, – в данном случае это единственный способ избежать пытки. Четвертования или поджаривания на костре. Красный командир батальона застрелился, войдя по горло в воду, чтобы не надругались над его трупом.

– Что ж, – ответил барон, – между нами идет беспощадная борьба, и они это знают, потому и стреляются на глазах у победителей. Каковы трофеи? – спросил он у Резухина.

– Нам досталась вся артиллерия, три пушки, – ответил Резухин, – захвачено около четырехсот пленных.

– Пленных построить. Я хочу по глазам и лицам определить, кто из них является красным добровольцем и коммунистом, а кто достаточно надежен, чтоб вступить в наши ряды.

Барон молча прошел вдоль шеренги, указывая тростью то на одного, то на другого.

– Бурдуковский, – объявил он, – этих тут же уничтожить, изрубить шашками. Коммунистов забить палками. Этого, этого и этого.

– Монгольским способом? – спросил Бурдуковский.

– Монгольским. Ты ведь, Женя, владеешь монгольским способом?

– Так точно, ваше превосходительство, – радостно ответил Бурдуковский. – На спине у человека мясо отстает от костей, но сам он еще остается жив.

Одного из коммунистов уволокли для порки, но второй начал шептать молитву – нечто похожее на буддийскую молитву.

– Что ты шепчешь? – спросил барон. – Отчего не кричишь большевистские лозунги?

– Ты буддист? – удивленно сказал барон. – Большевик-буддист?

– Да, я большевик-буддист. Гаутама Будда дал миру законченное учение коммунизма.

– В чем же, по-твоему, истинный буддизм? Разве не в мистицизме, отвергаемом большевиками, истинный буддизм?

– Силы, которыми обладает Будда, не чудесные. Его мощь согласуется с общим порядком вещей, система ленинских заветов восходит к учению Будды. – Вы студент?

– Да, до революции я учился в Московском университете. – Так я и думал. Профессора подобным материалистическим образом излагают философию буддизма. Вы не верите оракулу. Но ламы-предсказатели умеют находить врагов веры, распознавая их под любым обличьем, даже под обличьем ученых буддистов. Я свято уверен, что научен у этих оракулов с одного взгляда различать убежденных большевиков от случайных и невольных пособников. Уведите его.

– Сколько дать ему палок? – спросил Бурдуковский.

– Палками не бить, – ответил барон, – просто застрелить.

Барон угрюмо ехал через пустые, разоренные села.

– Двигаться будем вдоль Селенги, затем вниз по Енисею и Иртышу. Конечным пунктом являются большие города, расположенные на магистрали Сибирской железной дороги. Твоя бригада, Резухин, наносит удар в иркутском направлении. Господа, наша надежда на успех – повсеместное восстание против советской власти и громадный приток добровольцев.

– Притока нет, ваше превосходительство, – сказал Миронов, – нас встречают пустые села.

– Прежде всего, я надеюсь не на русских мужиков-безбожников, а на казачьи станицы и бурятские улусы.

– В казачьих станицах и бурятских улусах к новой власти относятся без симпатии, – сказал Миронов, – но воевать с ней никто не хочет, особенно в страдную пору.

– Кто не хочет, того мы заставим, – резко сказал барон. – В войне всегда надо верить случайности. Я не нуждаюсь в прочности, я нуждаюсь только в военном счастье. Я верю в случайную удачу.

Хроника. Конная атака опрокинула красные стрелковые цепи. Сам барон, скакавший впереди, уже видел, как перепуганные красные артиллеристы в панике рубят постромки орудий. Однако внезапно появились бронемашины и открыли огонь по всадникам Унгерна. Прилетели аэропланы, и оттуда посыпались бомбы. Началась паника, ряды дивизии смешались. С сопок открыла ружейный и пулеметный огонь красная пехота.

Титры. Потерпев поражение и понеся тяжелые потери, остатки дивизии Унгерна, уходя от преследования, переправились через пограничную реку Селенга назад в Монголию.

Сухэ вступал в Ургу. Первый министр торжественно поклонился Сухэ.

– Сухэ-Батор, мы встречаем тебя на расстоянии десяти верст от Урги, как встречали раньше пекинского наместника. Живой Будда готов признать революционное правительство и поэтому вручил Сухэ саблю.

– Живой Будда Богдо-Гэгэн не противоречит программе и дисциплине народной революции, ибо буддийское монашество – это преданность старшим.

Сухэ, осененный красным знаменем с тибетской свастикой, сопровождаемый беспрерывно трубящим трубачом и верховыми цириками, проехал по главной улице Урги. Навстречу ему под желтым знаменем с тибетской свастикой выехал Богдо-Гэгэн в сопровождении своей свиты и монгольских музыкантов. Вдоль домов скромно тянулась цепочкой красная пехота.

– Своим вторжением в Забайкалье Унгерн дал повод красным вступить в Монголию, – шепотом сказал один из русских, наблюдавших церемонию.

Барон, свесив голову на грудь, скакал вместе со своим войском. На его голой груди на ярком шнуре висели многочисленные монгольские амулеты и талисманы. Он носился вдоль растянувшейся колонны, избивая всякого, на ком останавливался его взгляд. Многие офицеры были с перевязанными головами. Со стороны двигавшихся в обозе госпитальных телег все время доносились стоны, а то и вопли раненых.

– Отчего раненые у тебя все время стонут? Помощи им не оказываешь?

– Ваше превосходительство, у нас ранено сто сорок человек. Многие из них – тяжело. Дорога дурна, с колдобинами, камнями, рытвинами. Оттого раненые при движении испытывают боль и страдания.

– Дай им наркотики, чтобы замолчали. Их стоны плохо влияют на боевой дух войска.

– Ваше превосходительство, – сказал доктор, – страдания от тряски слишком велики, чтобы заглушить их инъекцией наркотиков. Уже не менее двадцати раненых умерли от истощения. Раненых, по крайней мере тяжелораненых, надо отправить в монастырский лазарет, где им будет обеспечен нормальный госпитальный уход.

– Об этом поговорим, – буркнул барон. – Сейчас постарайся им дать наркотик, чтобы не так сильно стонали.

В этот момент барону случайно попался на глаза монгол.

– Та, ваше превосходительство, та, эта, я ранен.

– Что?! – закричал барон. – Ты, мерзавец, почему не лечишь раненых? Вот почему они у тебя стонут.

– Ваше превосходительство, – пытался вмешаться Миронов, – монгол пьян, говорит ли он правду?

– Ваше превосходительство, – начал говорить доктор, – я без сна работаю в перевязочной.

– Врешь! – закричал барон и ударил доктора тростью по голове.

Доктор упал. Тогда барон начал бить хрипящего доктора ногами.

– Ваше превосходительство, – едва сдерживаясь, сказал Миронов, доктор уже без сознания.

Барон посмотрел на Миронова диким взглядом и отъехал.

– Унесите доктора в перевязочную, – велел Миронов солдатам.

Отъехав, барон обнаружил в обозе телегу с деревянными крестами.

– Нам досталась вся артиллерия, три пушки, – ответил Резухин, – захвачено около четырехсот пленных.

Барон молча прошел вдоль шеренги, указывая тростью то на одного, то на другого.

– Монгольским способом? – спросил Бурдуковский.

– Монгольским. Ты ведь, Женя, владеешь монгольским способом?

– Что ты шепчешь? – спросил барон. – Отчего не кричишь большевистские лозунги?

– Ты буддист? – удивленно сказал барон. – Большевик-буддист?

– Да, я большевик-буддист. Гаутама Будда дал миру законченное учение коммунизма.

– В чем же, по-твоему, истинный буддизм? Разве не в мистицизме, отвергаемом большевиками, истинный буддизм?

– Сколько дать ему палок? – спросил Бурдуковский.

– Палками не бить, – ответил барон, – просто застрелить.

Барон угрюмо ехал через пустые, разоренные села.

– Притока нет, ваше превосходительство, – сказал Миронов, – нас встречают пустые села.

– Прежде всего, я надеюсь не на русских мужиков-безбожников, а на казачьи станицы и бурятские улусы.

Сухэ вступал в Ургу. Первый министр торжественно поклонился Сухэ.

– Отчего раненые у тебя все время стонут? Помощи им не оказываешь?

– Дай им наркотики, чтобы замолчали. Их стоны плохо влияют на боевой дух войска.

– Об этом поговорим, – буркнул барон. – Сейчас постарайся им дать наркотик, чтобы не так сильно стонали.

В этот момент барону случайно попался на глаза монгол.

– Та, ваше превосходительство, та, эта, я ранен.

– Что?! – закричал барон. – Ты, мерзавец, почему не лечишь раненых? Вот почему они у тебя стонут.

– Ваше превосходительство, – пытался вмешаться Миронов, – монгол пьян, говорит ли он правду?

– Ваше превосходительство, – начал говорить доктор, – я без сна работаю в перевязочной.

– Врешь! – закричал барон и ударил доктора тростью по голове.

Доктор упал. Тогда барон начал бить хрипящего доктора ногами.

– Ваше превосходительство, – едва сдерживаясь, сказал Миронов, доктор уже без сознания.

Барон посмотрел на Миронова диким взглядом и отъехал.

– Унесите доктора в перевязочную, – велел Миронов солдатам.

Отъехав, барон обнаружил в обозе телегу с деревянными крестами.

– Его благородие есаул Миронов, – испуганно ответил ездовой.

– Здесь, в монгольской степи, дерево стоит дорого. Деревья необходимы для переправы через реки и болота пушек и пулеметов, а ты сколачиваешь кресты. В Монголии вовсе не хоронят мертвецов, предоставляя это делать силам природы.

– Ваше превосходительство, – сказал Миронов, – мы христиане, не буддисты. Каждый павший христианин достоин христианского погребения.

– Ах, ты еще пререкаешься! – барон поднял ташур.

– Ваше превосходительство, – сказал Миронов, положив правую руку на кобуру, – я царский офицер. Если вы меня ударите, я за себя не отвечаю.

– Я решил идти не в Маньчжурию и даже не на запад Монголии, как должно быть объявлено по дивизии, а в Тибет. Я собираюсь пересечь пустыню Гоби, привести дивизию в Лхасу и поступить на военную службу к далай-ламе. Согласен ли ты с этим планом?

– Ваше превосходительство, – осторожно возразил Резухин, – я выражаю сомнение в осуществимости плана. Без запасов продовольствия, без воды едва ли удастся пройти через Гоби. Это приведет к большим людским потерям.

– Людские потери меня не пугают. Помни, Резухин, что в Маньчжурии и в Приморье нам обоим появляться небезопасно.

– Но ваше решение идти в Тибет столь неожиданно.

– Оно неожиданно только на первый взгляд. Если под натиском революционного безумия пала Монголия, исполнявшая роль внешней стены буддистского мира, нужно перенести линию обороны в цитадель Желтой религии – Тибет. Обсудим детали. Они перешли почти на шепот. Но Миронову, находившемуся близ палатки, удалось подслушать почти весь разговор.

Заговорщики собрались в лесу при свете костра.

– Барон принял окончательное решение идти в Тибет, – сказал Миронов, – надо немедленно действовать.

– Тибет для казаков, – поддержал его один из офицеров, – и вообще для всех нас, русских, – это дикая страна, где русскому человеку совершенно нечего делать.

– Сама идея похода вызывает ужас, – подтвердил другой офицер. – Летом и осенью Гоби совершенно непроходима. Большинство из нас будут обречены на гибель на безводных каменистых равнинах.

– Пусть погибнет лучше барон! – вскричал третий офицер.

– Итак, решено, – сказал Миронов. – Господа, надо бросить жребий, кто застрелит барона.

Бросили жребий. Жребий пал на Миронова. Тут же при свете костра Миронов вынул маузер и проверил его.

– Не будем терять времени, господа, – медленно произнес один из офицеров.

Была чернильная тьма. Почти на ощупь пришлось добираться до палатки барона, возле которой горел небольшой костер.

– Барон! – нервно закричал молодой подпоручик и выстрелил, но от волнения промахнулся.

Часовой выстрелил в ответ. Миронов поднял маузер и увидел, как барон смотрит на него в упор своим диким взглядом. Это длилось мгновение. Барон тотчас же по-звериному упал на четвереньки и быстро уполз в кусты.

– Заговор?! – кричал Резухин. – Большевистский заговор?!

В ответ из рядов бригады загремели выстрелы. Резухин упал.

– Надо немедленно покончить с бароном, – сказал один из офицеров, – расплатиться за его жестокости, как с Резухиным.

Окруженных конвоем, вели Бурдуковского и Сипайлова.

– Куда нас ведут? – испуганно спрашивал Сипайлов. – Доктор, – спросил он доктора, который был на костылях, – куда нас ведут?

– Туда, куда ты отправил столь многих, – ответил доктор.

– Барон будет пытаться уговорить монголов подавить мятеж, – сказал один из офицеров. – Есаул, вы поедете к князю Сундай-гуну и постараетесь его убедить не поддерживать барона.

Миронов быстро переоделся в монгольскую одежду и поехал.

Миронов приехал к монголам под утро. Князь Сундай-гун с несколькими старшинами сидел на корточках, о чем-то тихо говоря. Все они курили трубки.

– События, происшедшие у русских, удивляют нас, – сказал князь.

– Мы не хотим служить барону, – ответил Миронов. – Вы тоже не должны ему служить.

– Отчего же? – спросил князь. – Разве он больше не Цаганбурхан, бог войны?

– Он сошел с ума, он погубит нас и погубит вас.

Вдруг монголы, стоящие в карауле, закричали:

Монголы начали стрелять, но барон продолжал ехать, не обращая внимания на пули.

– Князь, не говори барону, что я здесь, – попросил Миронов.

Когда барон подъехал, монголы пали ниц и начали просить прощения.

– Князь Сундай-гун, я обстрелян своим войском, подстрекаемым мятежниками. Но зачем вы, монголы, стреляете в меня?

– Прости, мы стреляли в тебя по ошибке. Мы, монголы, не посмели бы убить Цаганбурхана, своего бога войны. К тому же мы твердо верим, что не в силах это сделать. Ты не можешь быть убит, только что мы получили верное тому доказательство.

– Князь, помоги мне подавить мятеж, – сказал барон.

– Русские вообще плохой народ, – ответил князь. – Барон, не хочешь ли с нами выкурить трубку мира?

Барон невольно вытащил из-за пазухи правую руку с револьвером, хотел взять кисет, но в этот момент один из монголов сзади прыгнул барону на плечи и вместе с ним упал с коня на землю. Подбежавшие со всех сторон монголы навалились на барона.

– Сундай-гун, – схваченный барон говорил спокойно, – позаботься о моей лошади. Мне вели дать жбан воды.

Принесли большое деревянное ведро с водой. Барон долго пил, выпил чуть ли не полведра. Потом сказал:

Барон, пошатываясь, пошел в палатку и тотчас же уснул. Тогда монголы по кивку князя бесшумно вползли в палатку, накинули барону на голову тарлык, скрутили руки и ноги и, отдавая поклоны, удалились.

Потом они начали совешаться, что с ним делать.

– Пули его не берут, – сказал один из монголов, – но его можно убить ножом, а голову и печень отвезти в Ургу к Сухэ. Новая власть приговорила барона к смерти.

– Нет, – возразил другой монгол, – отдадим его белым казакам. И пойдем с ними в Маньчжурию. Там неплохо можно жить возле дороги с торговыми караванами.

– Барона надо выдать китайцам, – предложил третий. – Китайцы обещали за него, мертвого, серебра столько, сколько весит его тело.

А за живого – столько же золота, сколько весит его тело.

– Посадим его в телегу и будем двигаться, – сказал князь.

Миронов ехал среди монголов, стараясь держаться подальше, чтоб барон не узнал.

Тарлык слегка приподняли, но не сняли. Барон беспокойно оглядывался, шумно вдыхая воздух. Уже всходило солнце.

– Князь, вы взяли неверное направление, – сказал барон. – Так можно нарваться на красных.

Монголы ничего не ответили, один из них опять натянул барону тарлык на голову.

– Зачем ты едешь с нами? – спросил Миронова князь. – Возвращайся к своим казакам.

– Красные! – вдруг закричал один из ехавших впереди монголов.

– Нет, – ответил князь. – Мы, монголы, возвращаемся к своему народу для мирной жизни.

Миронову удалось незаметно исчезнуть, уведя с собой верховую лошадь.

Красные, среди них были и монголы и русские, поскакали в атаку с криками «ура!». Но, увидев, что монголы бросили оружие, красный командир сказал:

По дороге красноармейцы все время пели. Один из них подъехал к телеге и спросил:

– Я – барон Унгерн фон Штернберг, – ответил он из-под тарлыка. – Врешь! – воскликнул красноармеец. – Товарищ командир, этот в тарлыке врет, что он барон Унгерн. Командир подъехал, сорвал тарлык и невольно отшатнулся. На него смотрело помятое, небритое, красное лицо с рыжими усами. На плечах были старые помятые генеральские погоны, а на груди поблескивал Георгиевский крест. – Кто вы? – спросил командир. – Я – барон Унгерн. – Доставить в штаб полка к товарищу Щетинкину.

В старой китайской фанзе Щетинкин сидел за столом и ел суп из котелка. Рядом сидел представитель Коминтерна Борисов и, жуя хлеб, что-то писал в блокнот.

– Товарищ Щетинкин, – доложил командир, – наш конный разъезд захватил группу монголов и среди них человека, который называет себя бароном Унгерном.

– Унгерн? – удивленно спросил Щетинкин и вышел из фанзы вместе с Борисовым. – Этот сидящий на подводе тощий и грязный человек в поношенном монгольском халате и есть кровавый барон?

– Сомнений нет, это Унгерн, – подтвердил Борисов. – Я узнаю его по имеющимся у нас фотографиям.

– Я представлял его иным, – медленно проговорил Щетинкин, – этаким пожилым, холеным, в мундире, как у старорежимного генерал-губернатора. Вы Унгерн? – обратился Щетинкин к барону.

– Я – начальник азиатской дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн фон Штернберг, – ответил барон. – Я сделал все, что мог в борьбе с красным насилием. Много крови лилось, я многих ненавидел. Но не бойтесь больше моей ненависти. Мертвые не могут ненавидеть.

– Товарищ Щетинкин, – сказал Борисов, – захват кровавого барона ни в коем случае не должен выглядеть случайным. Это подвиг! Подвиг красных бойцов.

– Не будет ли это некоторым преувеличением, товарищ Борисов?

– Не преувеличением, а возвеличиванием. В обстановке ожесточенной классовой борьбы партия учит нас использовать каждую возможность для всенародной агитации и пропаганды. Надо сообщить в газеты, что вместе с бароном захвачены девятьсот всадников и три боевых знамени.

Неожиданно один из красноармейцев закричал:

Барон со связанными руками просунул голову в конский повод и, вращая шеей, пытался этот повод затянуть. Хрипящего барона вытащили из петли.

– Приставить к нему большой конвой! – закричал Борисов. – Отвезти в Троицкосавск в штаб армии к товарищу Блюхеру. Знаете ведь, что еще в начале боев на монгольской границе по войскам был разослан приказ штаба, предписывающий в случае поимки Унгерна беречь его, как самую драгоценную вещь.

– Накормить, – приказал Борисов, – но только не развязывайте. Особенно на переправах следите. Он может броситься в воду.

Подъехали к переправе. Барона, связанного, погрузили на барку. Монголы и красноармейцы поплыли на лошадях.

– Товарищ Щетинкин, – доложил командир батальона, – тут мелководье, барка не может причалить.

– Ты, комбат Перцев, перенесешь связанного барона на закорках.

– Последний раз сидишь ты, барон, на рабочей шее, – назидательно сказал Перцев.

Маленький православный монастырь располагался за консульской церковью. Миронов привязал лошадь у дерева возле ограды и пошел тропкой. Но едва войдя в калитку монастыря, сразу увидел Веру, сидящую у окна. Она выбежала, держа в руках маленький саквояж, в котором петербургские барышни-институтки носят свои дамские принадлежности.

– Откуда ты узнала о моем приезде? – спросил Миронов, целуя ее мокрое от слез лицо.

– Я ждала тебя каждый день, – плача, ответила Вера. – Каждый день по многу часов сидела я у этого окна. Милый мой, я знала, что ты придешь. Спаситель хранил тебя.

– Я готова. В этом саквояже все самое мне необходимое и дорогое: фотографии близких, немного еще оставшихся драгоценностей – все мое состояние.

Черное монашеское одеяние еще больше подчеркивало ее бледность.

– Тебе надо переодеться, у меня монгольское платье. Вокруг большевистские патрули, но будем надеяться на удачу.

– Бог нам поможет. Я молилась день и ночь. Надеюсь, Бог простил меня. – Губы ее задрожали. Она хотела что-то сказать, но не смогла, лишь прошептала опять: – Бог нам поможет.

Бригада расположилась в поросших лесом сопках.

– Вы поспели вовремя, – сказал один из офицеров Миронову, – завтра мы начинаем движение на восток, к китайской границе. Путь нелегкий и неблизкий. – Он покосился на Веру.

– Я не буду в тягость. Я могу быть медсестрой, – предложила Вера.

– Медсестры нужны, – согласился офицер. – Придется пробираться с боями.

Миронову и Вере отвели отдельную палатку. Они были счастливы в эту ночь, как могут быть счастливы животные, без слов, без мыслей.

– Мы давно не виделись, господин Миронов, – сказал Гущин, улыбаясь. – Эта наша встреча – дурное предзнаменование.

– Для кого? – спросил Миронов. – Для меня или для вас?

– Не знаю. Наша дуэль не отменена. Во всяком случае, женщину вы выиграли, а выиграете ли жизнь, покажет будущее.

– Трудно себе представить, что этот человек когда-то был моим другом, – проговорил Миронов.

– Он дурно смотрел. Я беспокоюсь за тебя. – Вера говорила испуганно.

– Не стоит так всерьез принимать этого сумасброда. Нам всем, в том числе и ему, угрожают более серьезные опасности. По дороге к границе предстоят тяжелые бои с красными.

В Троицкосавске допрашивали барона. Барон сидел в низком мягком кресле, закинув ногу на ногу, и курил.

– Унгерн фон Штернберг, – сказал Борисов, – это начальник разведки Зайцев и адъютант командарма Герасимович. Согласны вы отвечать на наши вопросы?

– Вначале я отказывался, но теперь передумал, – ответил барон.

– Отчего вы передумали? – спросил Зайцев – Может быть, к вам применяли недозволенные методы?

– Нет, со мной обращаются вежливо, обслуживают хорошо. Вот, дорогие папиросы принесли. Очень ароматные папиросы, – он, улыбнувшись, выпустил дым. – В принципе, я должен был бы молчать до конца, как будто вам досталось мое мертвое тело. Но, с другой стороны, имею желание в последний раз поговорить о себе, о своих планах, идеях, толкнувших меня на путь борьбы.

– Что вы можете сказать о репрессиях? – спросил Герасимович.

– Не помню, – глубоко затянувшись, ответил барон.

– Прошу напомнить, – обратился Герасимович к одному из помощников. – Зачитайте факты.

– Не надо, – возразил барон. – Это не террор, а необходимость избавиться от вредного элемента.

– О детях вы давали приказания? – крикнул Герасимович.

– Товарищ Герасимович, возьмите себя в руки, – сказал Борисов. – Вы, гражданин Унгерн, приказывали расстреливать детей?

– Чтоб не было хвостов?! – крикнул Герасимович. – Твоих бы детей так, кровавый барон!

– У меня нет детей, – спокойно ответил барон, – я одинок.

– Долг убийцы! – крикнул Герасимович. – Чего с ним церемониться. Расстрелять или шашками изрубить.

В этот момент в комнату вошел широкоплечий военный с орденом на гимнастерке. Допрашивающие вскочили и стали по стойке «смирно».

– Что тут за крики, товарищ Борисов? – спросил военный.

– Ведем допрос барона Унгерна, товарищ Блюхер.

–Трудно спокойно воспринимать циничные ответы убийцы.

– Можете идти, товарищ Герасимович, – приказал Блюхер, – вы здесь больше не нужны.

– Слушаюсь, товарищ командующий, – ответил Герасимович и вышел.

– Хороший командир, – глядя ему вслед, сказал Блюхер, – но после контузии нервы у него не в порядке. Нам нужны люди с крепкими нервами. – Затем он обратился к барону: – Вот вы какой, барон Унгерн, – Блюхер подошел и сел напротив барона. – Я – командующий армией Василий Блюхер. Хорошо вы нас потрепали.

– Сил было маловато, – ответил барон, – если бы мне побольше артиллерии и бронемашин, никто бы из вас не ушел. Мне странно было ваше намерение окружить меня пехотными частями.

– Да, у нас еще мало военных профессионалов, таких, как вы. Отвергая ваши идеи, как военный профессионал я уважаю в вас достойного и храброго противника.

– Не надо все-таки забывать, с кем мы имеем дело, – напомнил Борисов. – От пленных известна его жестокость даже по отношению к своим подчиненным. Так ли, барон?

– Из подчиненных я был жесток только к плохим офицерам и солдатам. Такое обращение вызывается требованиями дисциплины, как я ее понимаю.

– На сегодня допрос окончен, – сказал Блюхер. – Дальнейшие допросы продолжим в Иркутске.

К вечеру остатки бригады под командованием Миронова въехали в узкую долину.

– В этом месте разобьем лагерь на ночь, – обратился к офицерам Миронов, разворачивая штабную карту. – Долина тянется еще на четыре мили к северу, затем резко поворачивает к югу, туда, где находится знаменитый монастырь. Оттуда недалеко до китайской границы.

– Ходят слухи, что барон бежал, – начал говорить один из офицеров. – Какие-то беженцы рассказывали, что на станции Маньчжурия видели барона переодетым в штатское.

– Напротив, – возразил другой офицер, – я слышал, что барон будто бы перешел на сторону красных.

– Как бы то ни было, – сказал Миронов, – приятно оказаться подальше от барона, так как жизнь в его армии была невыносима.

Подали ужин. Не успели съесть и две-три ложки, как патрульные подняли тревогу. Побежали вверх по склону и залегли. Вера легла рядом с Мироновым.

– Уйди, ты нужна в лазарете, – сказал Миронов.

– Нет, без тебя мне жить страшно, – шепотом ответила Вера.

Вдали замелькали силуэты приближающихся всадников. Подпустили их ближе и открыли огонь. Несколько упали, остальные повернули коней.

Вскочив на коней, поскакали в контратаку, пока красные не скрылись в лесу. Трубач созвал обратно.

– Наконец мы получили возможность спокойно съесть свой ужин и немножко поспать, правда, не расставаясь с винтовками, – сказал Миронов.

Вера подогрела котелок с оставшимся ужином на костре.

– Скоро Пасха, – сказала Вера, – однако так холодно.

– Это здесь, в горах, в горных долинах холод, – ответил Миронов. – Внизу, поближе к границе, уже цветет вишня. Такой тут климат.

– В прошлую ночь я ненадолго вздремнула, и мне приснилась мама. Мама играла на фортепьяно, и перед ней стояло зеркало, в которое она смотрела. У нас было имение под Москвой. На Пасху мы все собирались там. Сестра Тоня приезжала с мужем из Финляндии. – Она заплакала. – Коля, за что все это? За что эти мучения? Мы грешны, да, мы грешны, но неужели Господь так жесток? Неужели он так беспощаден?

– Если после всех наших грехов Господь все-таки оставил нам путь к спасению, значит, он не жесток, а справедлив, – ответил Миронов.

– Каков же этот путь спасения, для всех ли этот путь?

– Да, для всех, – ответил Миронов, – потому что даже в безвыходной ситуации всегда можно умереть. Смерть – последний дар Божий, спасение от мучений. Не спасутся лишь злодеи, ибо они умрут дважды. Вторая смерть – конечное осуждение.

Окончив ужин, Миронов начал собираться. Проверил револьвер, подвесил к поясу несколько гранат.

– Иди к доктору в госпитальную палатку. Ты там нужна.

– Ревнуешь? Милая моя, к кому же ты меня ревнуешь? Не к смерти ли?

– Может быть, ведь смерть тоже женщина. Но я надеюсь отбить тебя у нее.

В мягком купе пульмановского вагона лишь зарешеченное окно и шаги часового в коридоре указывали на положение барона как арестанта. Вошел официант, начал сервировать стол.

– Так велено, – ответил официант, ставя на стол дорогое шампанское в серебряном ведерке со льдом, семгу, икру и прочие деликатесы.

– Я решил составить вам компанию, не возражаете? – спросил он по-немецки.

– У меня нет теперь права возражать, – ответил барон тоже по-немецки. – Вы немец?

– Нет, я русский, – сказал Блюхер. – Русский, из крестьян. Наш помещик любил давать своим крепостным имена знаменитых людей. Моему деду он дал фамилию знаменитого немецкого маршала Блюхера, – командующий засмеялся. – Дело, барон, может показаться вам странным.

Но так ли оно странно для разумного человека? После предательства ваших офицеров, убийства Резухина и вашего пленения Белая армия перестала существовать. Гражданскую войну можно считать оконченной. Остатки вашей дивизии бегут в Маньчжурию, но не сомневайтесь, мы их настигнем и уничтожим.

– В ваших газетах пишут, – барон указал на пачку газет, – что меня захватили на поле боя вместе с моим штабом и охраной. Это ложь.

– Пропаганда, барон, пропаганда, – засмеялся Блюхер. – Но мы с вами не пропагандисты, а солдаты. – Блюхер разлил шампанское. Они выпили. – Итак, гражданская война окончена, – продолжал Блюхер. – Небольшое сопротивление еще оказывается в Приморье, но скоро будет ликвидировано. Однако война за пределами наших границ желательна. У вас есть опыт войны с Китаем. Мы нуждаемся в вашем опыте. Соглашайтесь, барон.

– Куда меня везут? – спросил барон. – Судить?

– Да, вас будут судить, следствие окончено, трибунал получил материалы допросов, свидетели не приглашены, они излишни, поскольку подсудимый не скрывает своих преступлений. Ваших, барон, признаний вполне достаточно для приговора, который может быть только смертным. Но, барон, есть великая Россия, красная ли, белая ли. Наша политика меняется. Некоторые наши бывшие враги это уже поняли. Скоро я встречаюсь с японцами. России и Японии одинаково невыгодно, чтобы такие страны, как Америка, имели влияние в Китае. Кроме того, вы – немец, у вас связи с Германией. Германия ограблена Версальским договором и должна понять, что у нее с Россией много общего.

– Это так, – ответил барон. – Россия, как и Германия, противостоят западному разложению человечества.

– Если вы согласитесь, мы дадим вам некоторое количество хороших солдат…

– …хороших солдат, остальных подберете по своему усмотрению. Нам вы больше не опасны, а косоглазых можете резать, как резали раньше. – Блюхер рассмеялся.

– Вас приговорят к смерти, но не расстреляют. Мы поможем вам бежать из тюрьмы. Мы поможем вам перейти границу. Соглашайтесь.

– Я буддист, – ответил барон. – День смерти для меня счастливый. Конечно, хочется умереть достойно, как офицер и дворянин. Не в петле или в подвале с пулей в затылке.

– Лучшая смерть для нас, солдат, – на поле боя, – сказал Блюхер, – соглашайтесь.

Небольшой грузовик остановился в глухом лесу у поляны. Барону приказали встать у заранее выкопанной могилы. Выстроился стрелковый взвод. Красно-багровое опускалось солнце. Было время вечерней молитвы. Барон перекрестился лютеранским крестом и зашептал буддийскую вечернюю молитву.

Раздался залп. Барон, истекая кровью, опустился на колени. Жизнь еще не покинула его. В широко раскрытых глазах не ужас и боль, а скорее удивление. В ушах раздался глухой звон и конский топот тысячного монгольского войска. Впереди он сам – рыжебородый Чингисхан. Яростные лица буддийского воинства, крупы холеных лошадей, вздымающие пыль, конские копыта. Сквозь серебристые облака пыли, пробиваемые яркими солнечными лучами, явились ему один за другим Будда, Христос и вечный его антагонист Достоевский… Черная тень накрыла калейдоскоп предсмертных видений. Черное дуло маузера смотрело барону в лицо. Герасимович несколько раз выстрелил и спихнул ногой окровавленный труп в могилу.

– Закопать и тщательно разровнять землю, – скомандовал Герасимович. – Чтоб никто никогда не нашел его могилу.

Он глянул в могилу и кинул на мертвого барона ком сырой глины. Солдаты схватили лопаты и бросились выполнять приказание командира.

Доктор Клингенберг и Вера не успевали перевязывать раненых. Всюду лежали трупы. Стонали раненые. Миронов услышал чей-то стон и голос, который монотонно повторял:

Это был Гущин. Он сидел на земле, прижимая руки к лицу, и кровь струилась у него меж пальцев.

Но, услышав шаги, Гущин с неимоверным трудом поднялся на ноги и резко приказал:

Сдерживая рыдания, Вера подошла. Гущин протянул вперед окровавленную руку и начал ощупывать лицо Веры, пачкая ее щеки, губы и лоб кровью.

– У него голова прострелена, – шепотом сказал доктор, – повреждены оба зрительных нерва, и он потерял зрение.

– Вера, прости меня, если можешь, – наконец произнес Гущин.

– Ты прости меня, Володя, – Вера поцеловала Гущина.

– Коля, Вера, поживите вместо меня, порадуйтесь жизни.

Вдруг совсем близко раздалась пулеметная очередь. Пули защелкали о камни. Все упали, прижимаясь к земле.

– У них внизу, под скалой, пулемет, – сказал Гущин, – метров сто, не больше. С гор они стрелять не могут – туман. Если пулемет уничтожить, можно прорваться. Дай мне ручную гранату.

Миронов дал ему гранату. Гущин пополз в сторону, откуда слышались пулеметные очереди. Раздался взрыв, пулемет умолк. И тотчас же, словно вторя взрыву, прозвучал сильный удар грома. Ливень, будто во время всемирного потопа, обрушился с неба.

– Будем прорываться, – сказал Миронов. – Это наш последний шанс. Отомстим за погибших товарищей.

Под сильным проливным дождем, сопровождаемым блеском молнии и громом, казаки вскочили на коней и без приказа выхватили шашки.

Громовое «ура!» слилось с очередным ударом грома. Вихрем понеслись вниз по склонам. Началась рукопашная. Стрелковая цепь, преграждавшая выход из долины, была смята. Под прикрытием темноты и грозы вырвались на простор.

Светало. Всюду лежали трупы красноармейцев. Некоторые еще стонали, и казаки с руганью добивали их шашками. Миронов хотел остановить убийство, но доктор сказал:

– Все равно они умерли бы от потери крови. Брать их нам некуда и перевязывать нечем. Наши госпитальные подводы и без того переполнены. – Помолчав, он добавил: – Бог нам судья, хоть я и атеист.

Собрав поредевшее войско, Миронов обратился к нему с короткой речью:

– Господа, хватит крови, мы устали от крови. Хочется верить, что это последнее сражение между красными и белыми. Это конец Белого движения в Монголии. Оно поставило точку в гражданской войне как для нас, так и для русской революции. В сложившихся обстоятельствах нам не остается ничего другого, как спасать свои жизни.

Было холодно, по-прежнему дул с гор влажный ветер.

– Какая холодная пасхальная погода, – сказала Вера, – совсем как во французской пословице: «Новый год – на балконе, Пасха – перед камином».

– Когда минуем скалу и выйдем к озеру Далан-Нор, потеплеет, – успокоил Миронов. – До озера Далан-Нор мили три-четыре. Это уже китайская граница.

Впереди блестела освещенная солнцем озерная гладь. Потеплело. Пришлось снять верхнюю одежду и остаться в одних гимнастерках.

– Наконец тепло по-пасхальному, весной запахло, – Вера глубоко вдохнула, – какое благоухание!

– Это цветет дикая вишня, – предположил Миронов, – долина наполнена благоуханием цветущей вишни.

– Благодатные места, – сказал один из казаков, глядя по сторонам.

– Верно, места такие, что умирать не надо, – отозвался другой. – Тут и хлебный урожай – не пожалуешься, и пчелка медку да принесет.

– Вдоль озера по обе стороны границы есть хутора и поселения русских колонистов. Пойти бы и нам с тобой, Вера, в пахари, как народники-интеллигенты в крестьяне шли и как Лев Николаевич Толстой пахал, – предложил Миронов.

– Нет уж, не хочу, – возразила Вера. – Лев Николаевич пахал не ради хлеба насущного, а из идейного желания опроститься. А у меня совсем другие идеи.

– Надеть шелковые чулки и пойти к «Максиму». Видишь, какая я осталась куртизанка.

– О другом, Коля, мы уже и мечтать не можем. Сидеть в собственном имении на балконе, заросшем жасмином, пить чай с маминым вишневым вареньем и читать Толстого. Это несбыточные мечты. Мама умерла, имение разграблено и сожжено милыми нашими крестьянами, в которых Толстой учил нас видеть основу природного и божественного.

– Зачем же упрекать крестьян в нарушении заповедей, если мы все их нарушали когда-то? На меня, молодого студента, произвела очень сильное впечатление статья Толстого «Не убий никого!». Эта правильная мысль в подтверждение древнего закона не содержит в себе, однако, объяснений, где лежит препятствие, мешающее ее осуществить, – вне нас или внутри нас?

– Что делать? Не знаю. Жить и не бояться смерти. Мне кажется, ужас перед смертью делает человека убийцей. Впрочем, это называется инстинктом самосохранения или, в нашем военном деле, – солдатской доблестью и храбростью. Как часто бывает в философии, круг замкнулся вопросом о квадратуре круга. Слова становятся бессильны, остаются только безмолвная вера и безмолвная красота природы, этой земли, сочных листьев, травы, голубизны бескрайнего неба, пения птиц. Казаки, ехавшие следом, тоже любуясь красотой окрестных мест, вели меж собой нехитрые свои разговоры.

– После красной мобилизации вернулись мы к осени, – говорил один, – да сено докашивали еще в октябре.

– А Унгерн пришел – и вовсе разорение, – продолжал другой. – У нас, в Забайкалье, паров запасти не успели, сеять придется по старым жнивьям. Ежели лето засушливое – все сгорит. Урожай выйдет сам-два, а местами не взять даже и затраченных семян, – он вздохнул и вдруг, встряхнув чубатой головой, запел: «Скакал казак через долину, через маньчжурские края».

– «Скакал казак через долину, через маньчжурские края».

– «Кисет казачка подарила, когда казак пошел в поход», – пел казак.

– «Она дарила-говорила, что через год будет твоя», – снова подхватили казаки.

Конное войско, обойдя озеро Далан-Нор, пересекло китайскую границу. Китайские солдаты стояли в полном вооружении по обеим сторонам, но не приближались. Казаки слезли с коней, сложили оружие и далее двинулись пешей колонной. Миронов взял большой деревянный могильный крест с подводы и пошел впереди. Этот жест пасхального смирения произвел впечатление на казаков. Многие глаза увлажнились, потекли слезы. Из расположенного неподалеку поселка русских колонистов доносился торжественный звон пасхальных колоколов.

– Христос воскресе, Вера, – сказал Миронов, глядя на ее лицо со скорбными чертами.

– Воистину воскресе! – ответила она, подняв голову.

Томительно-призывно, по-бетховенски звучали колокола.

Русские кладбища, разбросанные по миру, на чужбине.

Роман Федорович Унгерн фон Штернберг

Фридрих Горенштейн

Унгерн

По роману «Под знаком тибетской свастики»
С ц е н а р и й

Роман Федорович Унгерн фон Штернберг

Фридрих Горенштейн

Унгерн

По роману «Под знаком тибетской свастики» С ц е н а р и й

По роману «Под знаком тибетской свастики»
С ц е н а р и й