Петро Григоренко

Эдвин Поляновский

 

МЯТЕЖНЫЙ ГЕНЕРАЛ

 

Известия, 1994 г. №№59-61

 

 

«Это был вечер памяти их всех…»

В декабре 1993 г. в Москве на ул.Герцена, в здании Союза писателей, состоялся первый в постсоветской России вечер памяти генерала Григоренко. Вечер был организован Алексеем Смирновым, бывшим лагерником, а в ту пору директором исследовательского центра по правам человека (был такой в 1990-е годы). Деньги на аренду зала дал из своих средств тоже бывший политзаключенный, выдворенный из страны в 1970-е годы Владимир Буковский. Ни представителей прессы, ни телевидения на том вечере не было. И, может быть, он так и остался бы в памяти одних только непосредственных его участников, не окажись тогда в зале журналиста-известинца Эдвина Поляновского, пришедшего сюда не от своей газеты, а просто как частное лицо. Именно благодаря нему это скромное, по сути, мероприятие превратилось в событие общественной жизни, а о выдающемся советском правозащитнике Петре Григорьевиче Григоренко впервые узнала, наконец, вся страна. Три дня, из вечера в вечер, печатали «Известия» трехполосный очерк «Мятежный генерал», и были они тогда нарасхват. Построенный как репортаж об одной мемориальной акции, он вышел фактически далеко за ее рамки, превратившись в своего рода реквием всему героическому поколению диссидентов-шестидесятников. Исполненный горьких размышлений об их драматическом прошлом и трагическом настоящем, об их невостребованности и отверженности в постсоветской ельцинской России, он не утратил, к сожалению, своей актуальности и пятнадцатилетие спустя. Скажем больше: до преступной войны в Чечне, до череды политических убийств и массированного наступления на свободу слова автор провидит в нем наш сиротский сегодняшний день, помогает многое понять и заново переосмыслить. А тогда, 15 лет назад, именно с него началось возвращение на постсоветское пространство опального и лишенного гражданства генерала. Возвращение, увы, посмертное, а в последние годы к тому же и существенно приторможенное. Впрочем, что ж, сам Петр Григорьевич может, пожалуй, и подождать: ведь времена меняются, и нет сомнений, что его время рано или поздно придет. Но ждать не можем мы, живущие его соотечественники.

 

Игорь Рейф

 

1. Это была война

 

На исходе минувшего года состоялся вечер памяти генерала Петра Григорьевича Григоренко.

Сейчас столько генералов по разную сторону баррикад. Кто это — Григоренко? Меня спрашивают, а я отвечаю: боевой генерал, который привел к власти нынешнего президента России. Без оружия и стрельбы, со свечой в руке. Кому не нравится нынешний президент, могу сказать, что конкретный выбор от генерала не зависел, президент пришел к власти уже после смерти Григоренко в 1987 году.

Вечер несколько раз откладывали, ждали Зинаиду Михайловну – жену. Она теперь живет в Нью-Йорке, одна, в преклонном возрасте.

Она звонила, очень хотела прилететь, но – занемогла, сломала руку.

В итоге помянули без нее. На Герцена, в Доме писателей.

Мятежное поколение – те, кто не был убит советской властью, кто не умер, не уехал за границу, собрались на этом вечере.

Фамилии многих людей в зале я знаю по западным, «вражеским» радиоголосам 60-х, 70-х, 80-х годов. Наверное, оттого, что передачи нещадно глушились, трудно было что-то уловить, а каждый день мы воочию видели других, накрахмаленных дикторов и популярных героев, те события казались почти нереальными, происходящими где-то за тридевять земель. Но вот эти люди рядом.

Мальва Ланда – две судимости, два срока. Второй раз не могли подобрать статью закона, дом ее сожгли. И судили за... самоподжог. Валерий Абрамкин - две судимости, два срока. В тюремной камерe ему «привили» туберкулез. Генрих Алтунян. Его взяли в Харькове. Две судимости. Два срока. Татьяна Великанова отбывала срок, затем ссылку. Владимир Гершуни – легенда правозащитного движения. Раньше всех сел, позже всех вышел – в конце восьмидесятых. Делил нары и с Солженицыным в лагере, и с Григоренко в психушке – случай редкий.

На Голгофу шли семьями. Лариса Богораз – она тоже здесь, в зале – свои сроки отбыла. (В августе 1968 года после оккупации Праги советскими войсками она вышла с друзьями протестовать на Красную площадь). Первый ее муж – поэт Юлий Даниэль – был осужден вместе с Синявским. Советская власть травила и затравила его. Остался сын. Второй муж – Анатолий Марченко объявил голодовку в тюрьме и в декабре 1986-го погиб. Остался сын.

Мятежное поколение. Сколько собралось их в зале – человек, может быть, сто пятьдесят. Зато все – свои. Если перемножить на годы, которые они отсидели в тюрьмах и лагерях, этот зал потянет на тысячелетие.

Я хочу воспроизвести этот вечер. Лишь разобью выступления по вехам.

 

ПОГАС свет – с этого началось. В темноте, в глубине сцены, выхваченный диапроектором – портрет Григоренко в генеральской форме, при наградах. Звучит голос покойного барда Александра Галича, слова посвящения и песни пробиваются с шорохом и потрескиванием, словно из-под земли.

«Горестная ода счастливому человеку».

Посвящается Петру Григорьевичу Григоренко.

 

Когда хлестали молнии

в ковчег.

Воскликнул Ной,

предупреждая страхи:

«Не бойтесь,

я счастливый человек,

Я человек,

родившийся в рубахе!»

Родившийся в рубахе человек!

Мудрейшие,

почтеннейшие лица

С тех самых пор

уже который век

Напрасно ищут

этого счастливца.

А я гляжу в окно

на грязный снег,

На очередь

к табачному киоску

И вижу,

как счастливый человек

Стоит и разминает

папироску.

 

Конечно — счастливый: прошел Халхин-Гол, Отечественную, и ранен был, и контужен, и в окружении бывал, а жив.

Погибнуть не только мог, но и должен был – в самом конце войны. Поздно ночью он вернулся на КП и крепко заснул. Рассвет только занимался, когда его словно кто-то толкнул в бок. Такого за всю войну не было, его всегда будили. Он отправился в глубину двора, в туалет. И в этот момент услышал грохот. Когда вернулся, увидел дыру в стене, угол, в котором стояла его кровать, разворочен взрывом.

Ни до, ни после не было ни выстрелов, ни взрывов, это был единственный.

– Это Бог вас спас! — сказал стоявший рядом офицер.

«И я тоже поверил в руку Провидения», – пишет Григоренко в воспоминаниях. [1]

Уже после войны, 12 мая 1945 года, в Чехословакии, он, соскочив с «виллиса», взбежал на откос и столкнулся с немецкой самоходкой. Та, с тридцати метров, в упор выстрелила в него, но за долю секунды перед этим младший лейтенант-артиллерист успел сбросить полковника Григоренко в обрыв.

Действительно, в рубахе родился.

Шорох, потрескивание, подземельные гитарные аккорды:

 

«И сух был хлеб его,

и прост ночлег!

Но все народы перед ним —

во прахе.

Вот он стоит —

счастливый человек,

Родившийся

в смирительной рубахе!»

 

Я разглядываю генеральский портрет в глубине сцены. И вы, читатель, взгляните на него. Так не вяжутся строгая форма и ироничная улыбка. В эту пору генерал уже был разжалован в солдаты, уже отсидел несколько пет в психушках, он ждал ареста и поэтому генеральскую форму прятал у друзей, награды – у других друзей. Однажды они заставили его надеть все это – чтобы сфотографировать. Он упорствовал, но они убедили: «Для истории».

Этот снимок, где Петр Григорьевич Григоренко – при полном параде, оказался единственным.

 

ВЕДУЩИЙ Борис Апьтшулер, один из правозащитников, предложил регламент выступления – 10 минут.

Полковник Михаил Михайлович Лопухин, сотрудник кафедры академии Фрунзе:

– Петр Григорьевич Григоренко руководил недавно созданной кафедрой управления войсками. Он занимался вопросами кибернетики, автоматизации управления войсками. И сейчас — прошло более 30 лет, а кафедра работает в этом направлении. При всей своей решительности он ни разу ни на кого не повысил голос. Он умел сплотить людей, у него был, теперь это редкость, индивидуальный подход буквально к каждому человеку. При нем в офицерском клубе академии устраивались семейные вечера, Петр Григорьевич был очень компанейским человеком.

Он боролся за кибернетику в период ее поношения.

Из письма генерала Григоренко профессору Лунцу, психиатру, сыгравшему вместе с коллегами роковую роль в судьбе Петра Григорьевича:

«Министр обороны. Маршал Советского Союза Малиновский Р. Я. оценивает мою борьбу за внедрение кибернетических методов как научный, гражданский и партийный подвиг. Работе кафедры создаются до невероятия благоприятные условия. По сути, Министр дает мне право на свободный доступ к нему в любое время. Мне дают возможность подобрать блестящий научный коллектив. Для научной работы отпускаются практически неограниченные средства. У нас учатся работники Генерального штаба (проходят сборы), работники штабов округов и армий».[2]

О чем еще можно мечтать ученому! Тем более, что и материальное положение его высокое, и принадлежит он к военной элите – генерал. Единственная забота – научная работа и обучение.

Густой голос, армейская решительность, воля и – домашние, «внеуставные» отношения с подчиненными. Убежденность коммуниста-ленинца и – полное отсутствие жизненных реалий, житейская наивность.

Сергей Адамович Ковалев:

– Григоренко хотел взять к себе на кафедру офицера, кажется, это был какой-то математик. И вот его приглашают в отдел кадров и говорят: «Понимаете, Петр Григорьевич, все хорошо, но вот пятый пункт подводит». Генерал Григоренко говорит: «Какой пятый пункт?» — «Да вот, ну... он еврей же». И тогда генерал, начальник кафедры, человек немолодой, учиняет буквально скандал. Он говорит о Конституции, он называет всякие законы. Потом этого начальника отдела кадров вызвал то ли начальник академии, то ли его заместитель: «Ну что ты, с ума сошел? Ты с кем вообще говоришь о всяких пятых пунктах? Ведь это же Григоренко! Ты что, не знаешь, что он такой вот, он всем законам верит, он же к ним серьезно относится».

Удивительно, что этот человек сделал такую военную карьеру, и совсем неудивительно, что он кончил так, как кончил.

1961 год. Разгул диктатуры Хрущева. Роковое выступление на конференции Ленинского района Москвы. Из воспоминаний Григоренко:

«Я поднялся и пошел. Я себя не чувствовал. Такое, вероятно, происходит с идущим на казнь. Во всяком случае, это было страшно. Но это был и мой звездный час. До самой трибуны дошел я сосредоточенный лишь на том, чтобы дойти. Заговорил, никого и ничего не видя.

– ...Усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость. Необходимо прямо записать в программу – о борьбе с карьеризмом, беспринципностью в партии, взяточничеством. Если коммунист на любом руководящем посту культивирует бюрократизм, волокиту, угодничество, он должен отстраняться от должности, направляться на работу, связанную с физическим трудом...»[3]

 

Генерал Григоренко открыто заявил о том, о чем знала вся страна, но никто не решался вымолвить вслух – говоря о Сталине, сказал о Хрущеве:

« – Все ли сейчас делается, чтобы культ личности не повторился?»

Маршал Бирюзов из президиума пытался лишить его слова. «Весь зал затих. В шоковом состоянии был и президиум. Я увидел, как секретарь ЦК Пономарев наклонился к Гришанову и что-то зашептал. Тот подобострастно закивал и бегом помчался к трибуне».

 

В партийной среде существовал такой термин – «наемный убийца», так называли партийцы своих же коллег, приводивших в исполнение приговор начальства. Гришанов – секретарь райкома партии, выскочив к трибуне, предложил «осудить» генерала, «лишить депутатского мандата».

Григоренко никак не мог и не хотел понять, почему его открытое, честное выступление перечеркнуло всю предыдущую, почти 40-летнюю коммунистическую деятельность, 30-летнюю безупречную службу в армии, научную работу последних лет. И кровь, пролитая при защите Родины, отныне уже ничего не значила. По существу, это была речь коммуниста-ленинца, он осуществил свое право на мнение согласно Уставу партии и наказанию не подлежал. Если бы его просто «проработали» в партийном порядке, тем бы, наверное, все и кончилось, слишком дорога была ему научная работа. Но могучее государство решило раздавить, смять его, как это делало в миллионах случаев.

И тут оказалось вдруг, что генерал сильнее всесильной государственной машины.

 

В ФЕВРАЛЕ 1964 года его арестовали. Первый допрос вел сам председатель КГБ Семичастный вместе с ближайшим верховным окружением. Петру Григорьевичу предложили покаяться – его тут же отпустили бы. Он отвечал решительно и жестко.

Предать суду боевого генерала они не решились.

Власть применила способ хлестче тюремной пытки, который в это время еще только начинал входить в широкую практику. Пленки тюремных разговоров Григоренко со следователем прослушивали члены Политбюро. Суслов сказал:

– Так он же сумасшедший...

Юрий Гримм на вечер памяти прийти не смог. Его рассказ я записал отдельно:

– Институт судебной психиатрии имени Сербского. Две большие смежные палаты, как одна, нас – 17 человек. Я не врач, но «психов» у нас было человека, может быть, три-четыре, остальные, как я, — политические. И вот однажды приводят к нам в палату высокого, могучего человека под метр девяносто. Голова наголо выбрита. Суровый такой. Внутри палат у нас была отдельная, отгороженная комната. Туда его и отвели. Как бы внутри нас, но отдельно. Какая-то была огромная сила в этом человеке, это чувствовалось. Вечером он сказал, что его арестовали два месяца назад, дома даже не знают, где он. А дом – в десяти минутах ходьбы... Мы были молодые, но из ранних. На другой день нас повели на прогулку во внутренний дворик. Площадка чуть больше баскетбольной, высокая каменная стена и колючая проволока сверху. Мы стали бросать снежки друг в друга и так, играя, бросили за стену, на улицу, мандарин, облепленный снегом. В мандарине было письмо.

Через день санитары вносят в палату огромную коробку из-под телевизора: «Григоренко!» Из-за перегородки выходит наш новенький, просит поставить коробку на стол. Зовет всех нас. Глянули, ахнули: в коробке — икра черная и красная, балык, колбаса разная, масло, конфеты дорогие, фрукты. Он говорит: «Ешьте». Все стоят, растерялись, из семнадцати человек только я один — москвич, остальные — с периферии, у них в ту пору и хлеба-то белого в магазинах не было. Стоят. Боялись еще и провокации. И он жестко повторяет; «Ешьте. Я — генерал, мне положено». Он тогда же сказал:

– Как же вы здесь живете – радио нет, газет не дают?

Генерал объявил голодовку, пока не принесут газеты.

Еще посылка не была съедена, а он начал голодать. Прошло несколько дней. Я взял тихонько два кусочка сахара, нам давали с кипятком, и вошел к нему:

— Петр Григорьевич, здоровье же надо как-то поддерживать... возьмите. Никто никогда не узнает, ни один человек.

Он так посмотрел на меня, о-о, как он посмотрел на меня:

– Юра – я перестану вас уважать.

Мне так долго было стыдно, мне и теперь стыдно, когда вспоминаю.

Газеты нам стали приносить.

Петр Григорьевич пересказывал нам работу Ленина «Государство и революция». Август 17-го. «Разлив». Свобода, демократия, волеизъявление. Я думал: Ленин – сука, столько обещал...

 

Врач-психиатр Института судебной психиатрии им. Сербского Маргарита Феликсовна Тальце («искусственная блондинка с вытянутым сухим лицом, злыми глазами, тонкими губами») приступила к работе с Григоренко:

– Петр Григорьевич, все же непонятно. Вы – генерал, начальник кафедры в такой прославленной академии, получали более 800 рублей [4], кандидат наук с готовой докторской диссертацией. Перед вами широкий путь для продвижения — чего же вам не хватало?

Он ответил:

– Дышать мне нечем было.

Тальце записала в акте экспертизы: «ДАЕТ НЕАДЕКВАТНЫЕ ОТВЕТЫ».

 

ВЫСТУПЛЕНИЕ на районной партийной конференции было первой правозащитной речью Григоренко.

Молодой Юрий Гримм – первый правозащитник, которого он встретил.

Это он, Юрий Гримм, хранил потом генеральскую форму Петра Григорьевича у себя дома. Это он однажды принес ее и уговорил надеть. Сам же и сфотографировал — «для истории».

 

КОГДА Григоренко впервые попал в Институт судебной психиатрии им. Сербского и познакомился там с Юрием Гриммом, тот, несмотря на молодость, был уже опытным бойцом.

– Петру Григорьевичу тогда было 58 лет, как мне сейчас – вспоминает Юрий Гримм. – Мы еще в 1962 году после массового расстрела в Новочеркасске заготовили около тысячи листовок, в сарае печатали, фотоспособом. «Если ты гражданин, если тебе дорога судьба страны, ты должен требовать немедленного снятия Хрущева со всех его постов и предания его суду народа вместе с его подхалимами Микояном и Брежневым. По Хрущеву плачет лобное место на Красной площади. Да здравствуют свобода и счастье». И подпись — «Голос народа». Размер 13x18. Через год, в конце ноября, мы снова изготовили и разбросали листовки. Как? Разбили город на участки. Я работал у Киевского вокзала. В метро. На последней остановке метро я нагибаюсь, зашнуровываю ботинок, когда все выходят — резким движением разбрасываю листовки и выхожу. Поезд разворачивается, и в новый путь — с листовками. На следующий же вечер на всех конечных станциях дежурили по пять человек — милиция и кэгэбэшники. Все было поднято на ноги. Мы стали сбрасывать с электричек, на ходу. Там, в тамбуре, над дверью есть такая, щель – о-о, какие у нас были ребята. Коле Хасянову исполнилось шестнадцать лет. Он забрался на верхний ярус «Детского мира» — рядом с Лубянкой и оттуда сбрасывал веером листовки. Его не схватили, он ускользнул и тут же пошел на Старую площадь, стал разбрасывать листовки в подъездах ЦК партии. Там же двойные двери, кто-то заходит, открывает наружную дверь — Коля следом, тот проходит в следующую дверь, а Коля здесь же, в тамбуре, рассыпает листовки.

...Когда мне дали срок, со мной сидели лесные братья из Прибалтики, оуновцы и бандеровцы из Западной Украины. Они сели пацанами, сразу после войны, за вооруженное сопротивление, убийства, им намотали по 25 лет, до меня они уже отсидели лет по 20 с лишним. Они удивлялись: – За листовки – срок? Из-за мелочи – садиться? Да коммунисты только пулю понимают.

 

...Шла война. Рядом с нами, среди нас. Выполнялись и перевыполнялись пятилетние планы, кипело социалистическое соревнование, принимали в пионеры, в комсомол, в партию, герои получали награды, эстрадные конферансье в стихах и в прозе бичевали бездушных волокитчиков, веселя публику. А посреди всего этого шла война.

 

ДАЖЕ у самой маленькой страны, воюющей с могучим государством, есть своя армия, пусть плохонькая, свой народ, пусть немногочисленный, готовый уйти в партизаны. А значит, есть возможность если не выиграть, то затянуть войну, вызвать сочувствие мира.

Внутренняя же война горстки людей против огромного государственного и партийного аппарата с вековыми традициями и приемами надзора, с самой могучей в мире машиной размалывания человеческих жизней... При неведении и безучастности народа. Шансов, кажется, никаких,

И все же они воевали более четверти века.

Рубежи оставались за властью, их взять было невозможно, но правозащитники побеждали в окопных боях.

Ведущий вечера памяти Борис Альтшулер. Читает:

«Петр Григорьевич Григоренко был арестован в 1964 году первый раз. И объявлен невменяемым с разжалованием из генералов в рядовые. Он был освобожден вскорости из СПБ (спецпсихбольницы. — АВТ.) благодаря отчаянной борьбе за него Зинаиды Михайловны Григоренко. Она сумела воспользоваться дворцовым переворотом – падением Хрущева и договорилась с ближайшими друзьями, и те начали по несколько раз звонить ей:

— Зина, ну как дела? Теперь должно быть все хорошо. Мы же знаем, что Петро – друг Брежнева. Ты обращалась к нему?

– Нет! Подожду. Я надеюсь, что сам вспомнит.

Конечно же, телефон Григоренко стоял на прослушивании КГБ, к тому же Петр Григорьевич действительно служил с Брежневым, что легко было проверить. А вот были ли они друзьями? Это проверить было почти невозможно, но КГБ решил не рисковать и угодить новому начальству».

 

Прекрасная ловушка. Окоп отвоеван.

В войну Григоренко 9 месяцев служил «под партийным руководством Брежнева». Встречались, конечно, неоднократно.

После войны – ни разу.

Из воспоминаний Григоренко:

«Вечером «вожди» встречались на Ленинских горах. Случай подвернулся недобрым словом вспомнить Никиту Сергеевича. И Косыгин добавил: «Да тут вот еще с одним генералом начудил. Признали невменяемым, послали в психушку и в то же время лишили звания. Я приказал подготовить проект постановления. Хочу привести в соответствие с законом.

– Э, нет. Постой, – прервал его Брежнев. – Какой это генерал? Григоренко? Этого генерала я знаю. Так что не спеши. Направь все его дела мне.

Когда ему передавали дело, он спросил: «А где он сейчас?»

– Дома, – ответили ему.

– Рано его выпустили».

 

Первый арест, тюрьма и первая экспертиза, признавшая его «невменяемым» дали ему бесценный опыт.

За полгода до ареста, летом 1963 года, вместе со старшими сыновьями он организовал подпольный «Союз борьбы за возрождение ленинизма». Генерал изготовил несколько листовок и сам раздавал их у проходной завода «Серп и молот», на Павелецком вокзале. Глупый риск? Наверное. Но он хотел лично убедиться, нуждаются ли люди в правде. Рабочие брали листовки с опаской и жадностью. Наверное, он был похож на великих медиков-гуманистов, которые испытывали новые препараты на себе.

В тюремной камере он понял ошибку. Подпольные листовки стали известны самое большее нескольким десяткам человек и были уничтожены.

«Уходить в подполье — непростительная ошибка. Идти в подполье — это давать возможность властям изображать тебя yголовником, чуть ли не бандитом и душить втайне от народа. Я буду выступать против нарушений законов только гласно и возможно громче. Тот, кто сейчас хочет бороться с произволом, должен уничтожить в себе страх к произволу- Должен взять свой крест и идти на Голгофу. Пусть люди видят, и тогда в них проснется желание принять участие в этом шествии».

Это – манифест. А вот – он же, переведенный на скромный язык житейской мудрости, прекрасный в своей простоте: «Надо просто работать и просто любить людей, то есть бороться против того, чего ты самому себе не желаешь».

Говоря языком войны – новая тактика и стратегия.

Генерал протестует против любого произвола властей. Пишет ходатайства, требования, протесты. Отстаивает права крымских татар, немцев из Поволжья. Вместе с группой коммунистов он направляет письмо Будапештскому совещанию коммунистических и рабочих партий, призывая зарубежных коммунистов поддержать в СССР тех, кто сопротивляется возрождению сталинизма.

В дом к нему на Комсомольском проспекте – живая очередь: друзья и незнакомые, родственники арестованных и ссыльных, крымские татары, немцы из Поволжья и Казахстана, литовские католики, отказники-израильтяне, баптисты.

 

БЫЛ день в году, когда КГБ и МВД объявляли боеготовность номер один. Филеры всех мастей не смыкали глаз, большое количество домов в Москве, в которых жили правозащитники, окружали милиционеры с рациями, в подъездах и во дворах дежурили бесчисленные черные «Волги» с антеннами.

Это было 5 декабря — в день сталинской Конституции правозащитники отмечали нарушение конституционных прав и свобод граждан. Вечером они собирались на Пушкинской площади, снимали шапки и молча стояли. Начало было положено в середине шестидесятых годов. Вначале собиралось человек десять, потом — двадцать, тридцать, восемьдесят.

В этот день наряды милиции выставлялись загодя прямо у дверей квартир. Но почти всегда верх одерживали правозащитники. Вначале они выходили с мусорными ведрами, в домашних тапочках, и милиция пропускала их. Ехали, переодевались у знакомых, друзей. Когда милиция раскусила, стали заночевывать накануне в чужих квартирах, съезжались на Пушкинскую из самых неожиданных мест. Перекрывали ближайшие станции метро – они выходили на остановку раньше и шли пешком. Их знали в лицо, нагло останавливали, но они шли с женами и детьми, которые крепко держали их за руки.

Юрий Гримм, из личной беседы:

— Пятого декабря открываю дверь, у порога — милиционер с рацией. Выглядываю в окно — черная «Волга» с антенной. Перезваниваемся с ребятами: «У тебя стоят? И у меня стоят».

Соседка вынесла стул и поставила его филеру под мою дверь. Вынесла ему кофе. Я с ней больше нe здоровался. Потом я стал накануне заночевывать у тещи, оттуда и выезжал, прохожие на Пушкинской площади смотрели на нас и ничего не понимали. Под снегом, в мороз стоят люди с непокрытыми головами и молчат. Они спрашивают у кого-нибудь в пыжиковой шапке: «Кто это?»

— «А-а, так — адвентисты». Все кэгэбэшники были в пыжиковых шапках, все — на одно лицо, плотные, крепенькие. Их было множество. Они ходили между нами и незаметно, резко и сильно били нас ногами – в кость, под коленку.

 

Они побеждали там, где победить было невозможно.

 

«19 ноября в 7 часов утра (1968 год. — Авт.) звонок в дверь. Подхожу: «Кто!». Отвечают: «Из Ташкента». Рывок, и, отбрасывая меня с пути, 11 человек проносятся по коридору в комнату». Обыск!

 

На сцену поднимается Леонид Петрович Петровский:

– Петр Григорьевич пригласил меня в этот, день к нему домой в 8 часов утра. И вот я иду и вижу, значит, уже стоят человека два-три около дома. Поднимаюсь по лестнице, на каждом повороте — филер. Нажимаю кнопку, открывается дверь: «Ваш пропуск». Послушайте, как об этом пишет в воспоминаниях Петр Григорьевич, у которого уже произошла стычка из-за понятых: «Звонок в дверь. Кэгэбнст открывает и впускает Леню Петровского. Леня работал в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, и он предъявляет свой пропуск. Название учреждения в нем записано так, что в глаза бросается ЦК КПСС, а прочее мало заметно! И кэгэбист кричит из коридора: «Вот здесь товарищ из ЦК партии, может, он согласится остаться понятым!» (Впервые за весь вечер в зале – смех. На Л. Петровского - «из ЦК партии» — на самого уже было заведено оперативно-агентурное дело». — Авт.). Леня соглашается. Спрашивает моего согласия. Я «неохотно» соглашаюсь». Тут Петр Григорьевич запамятовал немножко, я работал в Центральном музее Ленина, а штамп действительно стоял крупно: Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС! Обыском руководил следователь Березовский. Он и некий там Врагов был — старший среди кэгэбистов. Обыск идет, стараются забрать даже работы по кибернетике, научную картотеку. И Петр Григорьевич вдруг заявляет: «Я больше в обыске участвовать не буду». — «Как так не будете?»

— «Я пойду спать». Березовский, значит, Врагов, все вокруг него разводят руками: «Петр Григорьевич! Как же так? У вас же обыск!» — «А вот так!».

Книги складывали в мешок. Бросали на пол.

Я беру протокол и на обороте пишу протест: «Считаю, что все документы, материалы, изъятые у патриота и коммуниста, являются партийными, советскими и направлены против возрождения сталинизма… Протестую против их изъятия». Вслед за мной подошел Андрей — младший сын Петра Григорьевича, написал свой протест. Затем подошла Зинаида Михайловна, она восприняла все это довольно радостно, на подъеме и тоже написала. Затем и Петр Григорьевич поднялся, воспрянул, и тоже написал протест. В квартиру набилось уже много гостей. Наших. Всех впускали и никого не выпускали. Обстановка была приподнятая.

В этот день в Верховном суде рассматривалась кассационная жалоба осужденных за демонстрацию на Красной площади против ввода войск в Чехословакию. Ждали Григоренко. Он не пришел. Стали звонить домой — никто не отвечает. Петр Якир и Владимир Лапин подъехали к дому. Лапин отправился в квартиру. Договорились: если через пять минут не вернется, значит — обыск, надо сообщить иностранным корреспондентам.

«Часа через два в квартиру потоком пошли наши друзья. Старший над кэгэбистами Врагов Алексей Дмитриевич ехидно сказал: «А ну, выворачивайте ваши карманы, выкладывайте свой «самиздат». На что Виктор Красин ему с издевочкой ответил: «Кто же несет с собой «самиздат» в квартиру, где идет обыск».

— А откуда вы знаете, что здесь обыск!

— Что мы! Весь мир это знает. Уже и Би-би-си, и «Голос Америки», и «Немецкая волна» сообщили об этом.

Для кэгэбистов это было чудом. Они так и не поняли, ка_ат образом Англия, Америка и Германия узнали, что происходит на Комсомольском проспекте в квартире, из которой никто не выходил. А наши, глядя на растерянные лица кэгэбистов, хохотали».

Правозащитники замечательно воспользовались вражеским правилом: на обыске всех впускать и никого не выпускать. В эту ночь в квартире Григоренко прятался татарин Мустафа Джемилев, скрывавшийся от ареста. Многочисленные гости перегородили подходы к кухне, Мустафа с 3-го этажа по веревке спустился во двор…

«К сожалению, приземлился неудачно. Из-за сильной боли присел на левую ногу. Поза получилась, как для стрельбы с колена. Кэгэбнст, наблюдавший за нашей квартирой со двора, бросился удирать».

… Так победно врывались в чужую квартиру и так уносили ноги.

 

ЕДВА ли не самой значительной победой в этой войне было то, что они сумели наладить выпуск собственного информационного издания.

За городом на даче, которую снимал писатель Алексей Костерин, собрались семеро. Кроме хозяина, преподаватель физики Павел Литвинов, филолог Лариса Богораз, экономист Виктор Красин, поэт, переводчик Наталья Горбаневская, сын легендарного командарма Петр Якир и, конечно, Петр Григорьевич Григоренко. Речь шла о создании информационного бюллетеня правозащитного движения.

30 апреля 1968 года вышли первые полтора десятка страниц машинописного плотного текста. На титульном листе стояло – «Хроника текущих событий». Тираж – всего несколько экземпляров, он разошелся по рукам – листы перепечатывали, переписывали от руки. Тем же путем обратно шла новая информация для новой «Хроники». По мере поступления информации, усиливающихся репрессий объем «Хроники» возрастал и увеличился до полутора сотен страниц.

В течение двух лет «Хронику» вела Наталья Горбаневская. Как она, занятая с утра до вечера, умудрялась в одиночку кормить-поить двух малолетних детей – загадка для многих. Ее арестовали, упрятали в Казанскую спецпсихбольницу. Арестовали и судили других участников, распространителей, информаторов «Хроники» — Илью Габая, Габриэля Суперфина, Сергея Ковалева, Татьяну Великанову, Александра Лавута, Юрия Шихановича. Иностранные корреспонденты много раз хоронили «Хронику». Однако всемогущий КГБ так и не смог задавить ее. Взамен арестованных приходили новые люди. Подпольная газета продержалась более 15 лет!

Сегодняшняя свободная пресса – расчетливо-свободная, угодливо-свободная, разбойничье-свободная. Когда за участие в «Хронике» Сергей Ковалев был арестован и сидел в вильнюсской тюрьме, следствие перерыло все, чтобы изобличить «Хронику» в подлоге, вранье, измышлениях. При участии Ковалева вышло семь выпусков «Хроники», в которых было около 700 самых разных сообщений. Союзный КГБ, литовский КГБ, перепроверили все под микроскопом. В свободной, независимой «Хронике» не оказалось ни одного ложного сообщения.

Был волнующий момент на вечере. Снова погас свет, в глубине сцены через диапроектор возникли кадры семьи, друзей Григоренко. Вот – Зинаида Михайловна. Не сумев приехать, она передала собравшимся теплые слова. Голос ее был записан, видимо, по телефону – расстояние от Нью-Йорка, помехи... Голос едва различим:

— Дорогие мои... Вы особенные друзья. Вы мне не дали плакать, вы мне не дали упасть на колени... Это была война, и мы все-таки выиграли эту войну.

 

2. Смерть в рассрочку

 

СПЕЦИАЛЬНО не называю этих людей иностранным словом – диссиденты. Переведем, получим – несогласный, инакомыслящий. Как заметил журналист Илья Мильштейн, один из первых взявшийся за тему правозащитного движения: «У себя на кухнях диссидентами были почти все. Рабочие крыли начальство. Начальство сетовало на «бардак». Мода на антисоветские анекдоты состязалась с модой на самиздат».

Диссидентами были у нас все без исключения генеральные секретари, они становились инакомыслящими сразу после захвата власти: Сталин, выступивший против ленинского окружения; Хрущев, восставший против Сталина; Брежнев, свергнувший Хрущева; Андропов, да и Андропов — главный душитель правозащитного движения на посту председателя КГБ, оказавшись генеральным секретарем, в одночасье увидел многие пороки системы; Горбачев оказался диссидентом по отношению к самому себе, поскольку провозглашал одно, а делал другое, бросал и коммунистов, и демократов, пока все не бросили его.

Сегодня в стране диссиденты – все: по отношению к законодательной власти, исполнительной власти, президентской власти. Все – правозащитники, все качают права. Все смелые, крикливые. Правоохранительные органы вызывают лишь ироническую улыбку. Два дела о государственных переворотах провисли и рухнули. Самого крикливого и глумливого не могут унять, где он, отчаянный, был тогда, четверть века назад? Ему было 20 лет — возраст отваги.

В ту пору на всю двухсотмиллионную страну нашлось всего несколько десятков смельчаков! Только семеро вышли на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию!

Генрих Алтунян:

— Когда Брежнев ввел войска в Чехословакию, он весь народ взял в подельники. Во всех учреждениях проводились собрания: кто за то, что правильно ввели? Лес рук. Кто против? Никого. Вот и хорошо, весь народ «за». Однажды на кухню Петра Григорьевича пришел какой-то возбужденный человек: «Петр Григорьевич, на весь Ленинский район Москвы нашлось только три человека, которые на всех этих митингах и собраниях выступили против!» Тут встал этот громадный человек, вы помните Григоренко, и говорит: «Как всего три! Целых три человека! О которых мы не знаем! Вы представляете, на заводе Лихачева идет собрание. Кто за? Тысячи рук. Кто против? ...И человек поднимает руку. Это же герои! Как вы можете говорить «всего три? Целых три человека!» Я этот эпизод запомнил на всю жизнь.

 

ПЕРЕД вами совсем другой портрет генерала Григоренко, он сделан в разгар травли. Вглядитесь в упрямые губы и подбородок, в затравленные глаза.

Тот, парадный, портрет в генеральской форме и с орденами, выхваченный в темноте диапроектором, возник и погас в глубине сцены, а этот стоял впереди, у занавеса весь вечер.

— Посмотрите, на кого он здесь похож? — шепнул сосед мой Игорь Рейф. Все последние годы Игорь – врач – лечил и Петра Григорьевича, и Зинаиду Михайловну.

И вы, читатель, вглядитесь, на кого? Я не вспомнил.

 

МОГУЧАЯ, до зубов оснащенная держава с самым мощным в мире аппаратом подавления боялась безоружного разжалованного генерала. Два генеральных секретаря ЦК партии, три десятилетия безраздельно правивших страной, лично занимались истреблением генерала.

Генри Резник:

— Петр Григорьевич испытывал особую ненависть властей, ведь он же был вроде как из своих, он был единственный генерал в этом движении.

Генрих Алтунян:

— Я тогда преподавал в военной академии а Харькове. Естественно, поехал на Комсомольский проспект на всем нам известную квартиру, познакомился с этими замечательнейшими людьми. Первое, что они мне с Зинаидой Михайловной сказали: «Имейте в виду, за нашей квартирой следят, может, вы не будете к нам заходить?» Ну как, почему не буду, буду, конечно. Это была прекрасная встреча. А через месяц я был уволен из армии: «Инженер-майор Алтунян, будучи в очередном отпуске в Москве, посетил квартиру командарма Якира и привез оттуда ревизионистское письмо академика Сахарова. Тем самым опозорил высокое звание офицера Советской армии». Это дословный приказ командующего ракетными войсками маршала Крылова. ...Вы знаете, мне потом в тюрьме довелось читать показания Петра Григорьевича обо мне. Его тоже в тюрьме допрашивали следователи по поручению моих следователей. Когда я читал этот протокол, эти показания Петра Григорьевича обо мне... это было читать невозможно... понимаете... это были немногие, самые счастливые минуты следствия. Я читал как послание друга...

Петр Старчик:

— В книге Сахарова есть такая фотография. Все стоят на кухне у Петра Григорьевича и смотрят куда-то вниз. Сахаров смотрит вниз, другие, и Петр Григорьевич — у него лицо просто потрясенное. И до сих пор никто из читателей книги не понимает, что же там внизу происходит. А внизу — я на коленях, и рядом, на полу — огромный двухъярусный торт, который я принес. Этот торт сделали заключенные Владимирской тюрьмы ко дню рождения Петра Григорьевича. На торте ироническая надпись — «От чекиста Пайкова». Они это сделали в условиях тюрьмы и передали на волю. Петр Григорьевич был потрясен.

После разжалования Григоренко назначили солдатскую пенсию – 22 рубля. Он от нее отказался. Если меня признают больным, почему же лишают пенсии?» Инвалидов оставили без куска хлеба: пасынок – инвалид с детства. У Зинаиды Михайловны – астма. На войне как на войне – уничтожаются и женщины, и дети, и инвалиды. Григоренко написал записку министру обороны маршалу Малиновскому, который когда-то так любип его и в кабинет к которому он был вхож в любое время дня и ночи.

«Родион Яковлевич!

По слухам [5] я разжалован из генералов в рядовые. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте хотя бы мужество сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно. П. Григоренко».

— Это не письмо, – сказала жена. – Это вызов на дуэль.

Писал не по адресу. Малиновский еще при Хрущеве подготовил проект постановления Совета министров как положено по закону: увольнение в запас. Хрущев долго сидел, глядел в проект.

– Что же это получается. Он нас всячески поносил, а отделался легким испугом ... Приготовьте постановление на разжалование.

Новое постановление Хрущев разглядывал так же долго. Он не мог не видеть нарушения закона. Резко поднялся, вслылип:

– Больно много чести мне подписывать! Подпиши! – и пододвинул бумагу Косыгину.

Когда Хрущева сняли, на дачу к нему, пенсионеру, приехал Петр Якир. Напомнил о судьбе «хорошего человека» Петра Григоренко.

– Это не я, – ответил Хрущев. – Я не подписывал. Это все они... сволочи.

Когда-то молодой Хрущев еще в Московском горкоме партии был причастен к произволу и беззаконию. Затем заклеймил произвол и беззаконие – громко, на весь мир. А закончил – тем, с чего начинал.

Ирония судьбы и капризы системы, дающей человеку неограниченную власть.

 

КУДА мог пойти работать инвалид 2-й группы «с психическим заболеванием»?

Петр Григорьевич пытался устроиться инженером-строителем. Потом – слесарем, паровозным машинистом, плотником, каменщиком, штукатуром... Секретарь парткома ЗИЛа сказал: «Я вашу фамилию сразу узнал, а вы думаете, у рабочих память хуже? Попробуй, разъясни, как человек из рабочих вышел в генералы, а оттуда снова в рабочие».

Генерал устроился сторожем на турбазу. Но его случайно опознал турист-майор: «Это вы, товарищ генерал?» – «Нет, не я...» Возмущенные несправедливостью туристы отправились в ВЦСПС, подняли шум. Он потерял и эту работу.

Пришел в магазин «Фрукты-овощи».

— Когда сможете выйти на работу? – спросил директор.

— Хоть завтра.

— А сегодня, сейчас не смогли бы? Сейчас начнется вечерний завоз, а грузчиков нет.

Так генерал стал грузчиком в овощном магазине. Работал по 12 часов через день. Оклад 65 рублей. Бесплатный обед. Бракованные фрукты – тоже бесплатно.

Он устроился в два магазина и работал каждый день. По 12 часов. Без выходных. Получал 132 рубля в месяц.

Петру Григорьевичу было почти шестьдесят пет.

«Однажды, когда я выходил после работы из магазина, меня остановил Семен Абрамович (директор).

— Петр Григорьевич, пойдемте со мной! – и он повел меня в подвал. Там взял мою хозяйственную сумку, каложил в нее фруктов и сказал: «В таком объеме можете брать всякий раз».

— Нет, Семен Абрамович, я этого делать не буду.

— Я так и думал. Ведь я знаю, кто вы такой. Но я прошу вас... Если вы не будете делать того, что делают все, вас будут считать доносчиком и жизнь ваша станет невыносимой.

— Ну, раз вы знаете, кто я, то я вам скажу, что нести мне еще опаснее. Меня не вы, а другие могут обыскать...

– Петр Григорьевич, об этом не беспокойтесь. Я всегда подтвержу, что это выдал я, лично, в порядке премии.

Так я стал «несуном», т. е. делал то, что делают в СССР все, кто не получает достаточно на жизнь».

 

Потом он работал грузчиком в Ялте, куда повез Зинаиду Михайловну лечиться.

Участливое отношение к Петру Григорьевичу рабочих-грузчиков и директоров магазинов заслуживает большого уважения, потому что все они видели, как их сослуживца неотступно, открыто, нагло сопровождают филеры.

Из открытого письма Григоренко П.Г. председателю КГБ Андропову Ю. В.

«Банда пьяных филеров совершила хулиганское нападение на меня и моего гостя инженер-майора Алтуняна. Несмотря на мои неоднократные настойчивые требования — привлечь пьяных хулиганов к ответственности или хотя бы сообщить мне их фамилии и адреса, чтобы я мог сам подать в суд, — милиция уклонилась и от того, и от другого.

За моей квартирой и за людьми, приходящими в нее, ведется тщательное круглосуточное наблюдение — визуальное и с помощью специальной аппаратуры. Для этого вашим работникам предоставлены в соседнем доме две квартиры. В этом же доме имеется, кроме того, «дежурка» для филеров. Это при нашем-то квартирном голоде!

Вы могли бы сказать точнее, во что это обходится советскому народу. Но т. к. вы этого, безусловно, не сделаете, я попробую сам, хотя бы приближенно, подсчитать эту сумму.

Меня обслуживают четыре смены филеров, по четыре человека. Но, учитывая возможность сокращений ночных смен, буду считать только три смены, т. е. 12 человек в сутки.

В двух квартирах у аппаратуры должны дежурить как минимум по одному человеку в смену, а всего, следовательно, не менее восьми человек ежесуточно.

Почти всегда, когда я садился в такси, за мною следовала специальная машина.

Итак, 21 человек. Но ведь этому взводу нужен командир и, вероятно, заместитель. Всего получается 23 человека. Будем считать, что в среднем каждый получает 200 рублей.

Итак, 20x200=4.000 рублей — вот стоимость месячного негласного наблюдения за мной. В год — 48.000 рублей. Наблюдение ведется без малого четыре года. Получается 200 тысяч. Куда, зачем, для чего выброшены эти деньги!! Только для того, чтобы помешать всего одному КОММУНИСТУ участвовать в политической жизни страны!»

Эксперт-психиатр ссылался на это письмо в суде как на явное доказательство болезни Григоренко.

 

АРЕСТОВАТЬ Григоренко второй раз в Москве не решились. В апреле 1969 года он получил телеграмму из Ташкента, его просили приехать на процесс Мустафы Джемилева, крымского татарина — того самого, бежавшего из дома Григоренко в момент обыска. Петр Григорьевич приехал в Ташкент и был арестован.

Генрих Алтунян:

— Мы сидели все на квартире у Якира и писали свои протесты. Потом за эти письма нас всех судили. Борис Цукерман написал: когда такие люди, как Григоренко, попадают под колеса закона, то не прав закон.

В сентябре 1969 года в благопристойной Москве, в самом центре ее, произошло невероятное событие, о котором страна не знала тогда и не узнала потом. В ГУМе, на переходном мостике верхнего яруса, парень и девушка, то ли из Швеции, то ли из Норвегии приковали себя к перилам наручниками и разбрасывали листовки. Отпечатанные типографским способом, с портретом Григоренко, листовки сыпались сверху, из-под крыши, в зал и производили ошеломляющее впечатление. Гэбисты не сразу сумели оторвать от перил молодую пару, оцепили выходы из ГУМа. Народ, воспитанный в послушании, листовки отдавал. Но кто-то, наверное, и вынес, не без зтого. Владимир Гершуни сохранил уникальный экземпляр: «Мы надеемся, что, прочитав это обращение, каждый поймет, что защита прав любого человека есть одновременно и защита собственных прав, и в меру своих сил, мужества и возможностей выступит на защиту Петра Григорьевича Григоренко». Подпись: «Международный комитет по защите прав человека».

Вскоре, зимой, в ЦУМе и в Театре оперетты то же самое проделали итальянец и итальянка.

Первых злоумышленников выдворили из СССР, вторых продержали в тюрьме с месяц и тоже выдворили.

В Ташкенте, как и в Москве, вынести обвинительный приговор не решились. Генерала затаскали по психиатрическим больницам.

Любого здравомыслящего можно сделать сумасшедшим. Это с успехом демонстрировали еще гитлеровцы. С тех пор медицина, психиатрическая наука ушли далеко вперед. Немецкие фашисты уродовали иноверцев, советские — соотечественников, причем лучших.

Первая комиссия под председательством академика Снежневского признала Григоренко больным еще после первого ареста — 17 апреля 1964 года: «Паранойяльное (бредовое) развитие личности... Невменяем. В спецпсихбольницу на принудлечение». «Болезнь» Петра Григорьевича решили продемонстрировать жене — в Лефортовской тюрьме.

«После обеда вывели на прогулку. Через несколько минут мне стало плохо. Попросил увести в камеру. Пообещали, но не уводили. Чувствую, вот-вот засну на ходу. Прошу еще раз увести. Снова не уводят. По пути в камеру встречается дежурный. Объявляет: «На свидание!» Мобилизую все силы и иду. Что было на свидании, не помню. Как вернулся со свидания, тоже не знаю. Впоследствии жена рассказывала, что я гримасничал, кричал: «Рот фронт!», дергался, как марионетка, бросил ей очень неудачно записку, которая упала на пол».

Через несколько дней было новое свидание. Она спросила:

– А прошлое свидание ты помнишь?

– Нет! Я даже не знаю, было ли оно.

Тогда, в первый раз, Григоренко был изолирован на год. Вторая изоляция оказалась более жестокой, его заламывали в психиатрических больницах в Москве, Подмосковье, Черняховске...

«ХРОНИКА ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ»:

Выпуск № 14 от 30 июня 1970 г.

«С июня 1970 г. П. Г. Григоренко содержится в специальной психиатрической больнице в г. Черняховске. (Как и все другие СПБ, она относилась к ведомству Министерства внутренних дел. — Авт.). В начале июня Петра Григорьевича Григоренко в больнице посетили двое в штатском, не назвавшие своих фамилий, предложили ему отречься от своих убеждений. П. Г. Григоренко отказался разговаривать с ними. После этого его стали выводить на прогулку с группой агрессивно настроенных больных.

Больничная палата — шестиметровая камера. В ней двое: Петр Григорьевич и его сосед, зарезавший свою жену и находящийся все время в бредовом состоянии. Свободного пространства – два шага, можно только встать и одеться.

Бумаги и карандаша Петр Григорьевич лишен.

Вынужденная неподвижность, острые боли в раненой ноге, непрерывное воздействие на психику со стороны тяжелого душевнобольного — все это вызывает серьезные опасения за жизнь 62-петнего П. Г. Григоренко.

Его адрес: Калининградская обл., г. Черняховск, учреждение 216/ст-2л.»

Это те только воздействия, которые на виду, а сколько — тайных, ежедневных. Медики могли проводить на генерале любые эксперименты, больше, чем на кролике или обезьяне, потому что подопытные животные все же представляли какую-то хозяйственную, утилитарную ценность, за них кто-то отвечал. Подопытный же генерал представлял государственный вред, и за него не отвечал никто.

Выпуск № 16 от 31 октября 1970 г.

«Последние месяцы на палату-камеру, где заключен Григоренко, навешен второй замок. Это крайне затрудняет пользование туалетом. У Григоренко обострился цистит, Мучаясь, Пвгр Григорьевич не спал ночами. (Когда дремал, держал ладони на горле, опасаясь соседа-убийцы. – Авт.)

Только в конце октября была поставлена «утка».

Выпуск № 18 от 5 марта 1971 г.

«Зинаида Михайловна Григоренко, жена заключенного в Черняховской больнице-тюрьме Петра Григорьевича Григоренко, вновь обратилась с письмами в советские и международные инстанции, требуя неотложного вмешательства в судьбу ее мужа. В своих письмах она подробно рассказывает о бесчеловечном обращении, которому подвергают П. Г. Григоренко в Черняховской спецбопьнице. По-прежнему его кормят и водят на прогулку вместе с агрессивными больными… В январе этого года П.Г. Григоренко предстал перед очередной комиссией. Один из первых вопросов профессора:

- Петр Григорьевич, каковы ваши убеждения?

Он oтветил:

- Убеждения не перчатки, их легко не меняют.

На просьбу об авторучке и бумаге получил ответ:

- Зачем вам ручка? У вас появятся мысли, вы станете их записывать, а вам это противопоказано.

Решение комиссии: «Лечение продлить: ввиду болезненного состояния».

Выпуск № 26 от 6 июля 1972 г.

«29 июня 1972 г. состоялась очередная комиссия у Петра Григорьевича Григоренко. Комиссия постановила продлить срок принудительного печения».

Генерала Григоренко продержали в Черняховской психиатрической тюрьме пять лет! Срок немыслимый! Чтобы нормального, здравомыслящего человека сделать сумасшедшим, довести до самоубийства, достаточно несколько недель.

Игорь Кондратов, сидевший в Лефортово, после медицинских обработок даже до зоны не добрался — умер.

Виктор Некипелов, медик-фармацевт, был арестован прямо в аптеке в 1973 году. Получил два года лагерей. Отказался от советского гражданства, добивался разрешения на эмиграцию и был осужден еще на семь лет лагерей и пять лет ссылки. .

– Мы вас выпустим, Виктор Александрович, за границу, — говорил следователь. — Но сначала мы вас уничтожим как личность. Мы вас выпустим, когда вы уже никому не будете нужны.

Так и случилось. Его выпустили в 1987 году тяжело больным, он уехал в Париж и скоро скончался.

Если смерть — неизбежная плата за жизнь, то КГБ предоставил ему иезуитскую, мучительную рассрочку.

Он писал хорошие стихи, вы их прочтете чуть позже.

 

ВЕРНЕМСЯ в зал.

Алексей Смирнов:

– Я знал, я видел перед собой очень мощного человека, такого крепкого, который расхаживал по комнате с палкой. Говорил он решительно, и палкой стучал, и на меня, на мальчишку, это производило впечатление — такая вот решительность. ...Потом, я помню, как он был проездом из Черняховской психбольницы... КГБ разрешил встретиться с ним на вокзале. Я помню драматический такой эпизод, когда люди бегут по перрону и знают, что там, в конце, стоит Петр Григорьевич в окружении КГБ. Ему дали возможность увидеть своих друзей. Я помню, подбежал и обнял Петра Григорьевича. Это был уже другой человек... он был все-таки сломан – в психиатрической больнице был нанесен удар по его чести, по его достоинству: признать его психбольным и так долго держать в очень тяжелых условиях — на нем это сказалось очень сильно. Он еще какое-то время был в подмосковных психбольницах...

Юрий Киселев:

— Каждый раз, когда говорят о Петре Григорьевиче, каждый раз немножко сжимает сердце. Я знал его давно, еще с квартиры Пети Якира. И вот после психушек он приехал ко мне в Коктебель вместе с супругой Зиной. Представьте себе – Крым, жаркое солнце и высокий человек идет, метр девяносто, и он идет как-то под углом и его шатает... Да, так он передвигался после психушек. Мой дом был открыт для всех, люди были разные, и все воспринимали его не то, чтобы как героя, нет, а как самого дорогого человека. Его слушали с открытым ртом. Он был художник слова, завораживал. ...После этого он уехал в Соединенные Штаты лечиться, и его лишили гражданства. Если вы помните, если слушали радиостанцию «Свобода» – он расплакался тогда. Так он любил эту страну.

Все-таки запас сил у генерала был невероятно велик. Сдав физически, он сохранил и ясность мысли, и логику. После отъезда в США он, обескровленный, еще сумел подняться в полный рост.

Юрий Гримм, из беседы:

 — Эго было в 1976 году, пятого декабря мы снова стали собираться на митинг. Я с сыном, чтобы не засекли, поехал от тещи, а Соня, жена, — вместе с Петром Григорьевичем. Она уцепила его двумя руками, чтобы не оторвали. Тогда уже хватали крепко — и в милицию отвозили, и под домашний арест сажали. Минут за десять до начала Петр Григорьевич поднимается по ступенькам к памятнику Пушкину, спрашивает:

 — Юра, а где Андрей Дмитриевич-то! Он должен быть здесь. Надо его немедленно.

А народу собралось! Никогда столько не было. Больше сотни никогда не было. А тут человек триста, больше — четыреста! Я ищу Сахарова — нет нигде. Забежал за памятник, смотрю, справа, возле кустарника — со стороны «Московских новостей» идет какая-то борьба. Вижу вдруг — это Андрей Дмитриевич и Саша Подрабинек против двух милиционеров сражаются. Я подскочил, стал помогать. С трудом, но отбились. Идем к памятнику, Андрей Дмитриевич — растерзанный весь, и, пока шли, ему кто-то в висок мокрым снежком засадил. Петр Григорьевич уже открыл митинг: «Друзья, сегодня мы собрались в традиционный день, в день Конституции, в которой записано немало прав и свобод, но на деле эти права и свободы не соблюдаются». В огромной массе людей — шок. А среди гэбэшников — еще больший шок. В это время поднимается и встает рядом с Григоренко — Сахаров, помятый, застегивается. Они обнялись, и Петр Григорьевич спросил:

— Андрей Дмитриевич, где ж вы пропали?

И продолжил речь. Голос у него снова стал, как прежде, — командирский. Людям, наверное, боязно было слушать, жутковато. А мне было радостно. Подлетели иностранные корреспонденты. Снова, как всегда, кэгэбэшники били нас по ногам, и сыну моему — Клайду попали по кости и в ухо...

Потом Сахаров направился в сторону вашего, известинского входа, его перехватили иностранные корреспонденты: «Давайте в дипломатическую машину». И увезли. А мы с Петром Григорьевичем поехали домой на троллейбусах, с пересадками.

О том, как прочно были связаны эти люди друг с другом, какой «плотной», по словам Алексея Смирнова, была их небольшая среда, которая уплотнялась по мере давления диктатуры, обо всем этом можно писать научные трактаты, исторические исследования, литературные романы. Я же воспроизведу стихотворение Виктора Некипелова, медика-фармацевта, изощренно искалеченного своими же советскими коллегами, привившими ему смерть в рассрочку.

 

Зато с мешками

мне не мучиться,

Не волочить их на спине.

Мое тюремное имущество

Всe то, что есть

сейчас на мне.

Тут что ни вещь –

друзей старания,

И есть кого припоминать.

Такого пестрого собрания

Нарочно было б не собрать.

Такого ладного и ноского,

Такого теплого вдвойне.

 

Вот – брюки
Гриши Подъяпольского!

И – Пети Старчика кашне!

И словно весь я скроен заново,

Не сразу скажешь: кто есть кто.

Вот – шапка Тани Великановой,

Петра Григорьича пальто!

И вновь родные вижу лица я,

Не устаю благодарить.

Какая добрая традиция —

Одежду узникам дарить.

И – словно нету расставания,

И все они опять со мной.

Как будто всей честной компанией

Сидим мы в камере одной!

 

В СУДЬБАХ правозащитников прослеживаются наследственные, фамильные черты. Виктор Некипелов родился в Харбине. Вернувшись в Россию, семья подверглась репрессиям. Виктору было 11 лет, когда арестовали мать, больше он ее не видел.

Легендарный Владимир Гершуни, тот, что раньше всех сел и позже всех вышел, — племянник Григория Гершуни, одного из основателей партии эсеров.

Показательна судьба писателя Алексея Евграфовича Костерина, который был, без преувеличения, духовным наставником Григоренко. Вся семья Костериных — отец, мать и три сына — была большевистской: отец член партии с 1905 года, мать - с 1917-го; старший брат — с 1903-го, средний - с 1909-го и младший, сам Алексей Евграфович — с 1916-го.

«Когда я познакомился с Алексеем Евграфовнчем, - вспоминает Григоренко, - в живых оставался он один. Старший брат арестован и расстрелян в 1936 году, среднего брата исключили из партии, сняли с работы и над ним навис арест... он запил и умер... Мать, когда арестовали среднего сына, положила свой партийный билет... После смерти среднего сына и ареста младшего не стало и ее, не выдержало сердце».

Типичное вырождение большевистской семьи, изничтожение своих.

Алексей Евграфович, единственный уцелевший член семьи, сидел и в царской тюрьме, и в советской. Он был арестован в 1937 году. 17 лет провел на колымской каторге.

В следующем поколении никто не сидел, наверное, потому, что у Алексея Евграфовича родились три дочери. Нина Костерина, когда началась война, ушла в партизанский отряд. «Хочу действий, хочу на фронт... — писала она в дневнике, — Я должна идти туда, куда зовет меня Родина». Она была в отряде подрывников. Погибла. Дневники ее опубликовал «Новый мир». Писатель Овидий Горчаков написал о ней рассказ «Нина, Ниночка...»

А следующее поколение Костериных — снова мужское. У средней дочери, Елены, родился сын Алексей. Он становится в ряды правозащитников. И снова — арест, тюрьма, лагерь. Алексей Смирнов отбывал срок уже в восьмидесятых. Осужден был за «антисоветскую деятельность» (собирал материалы для «Хроники»), считался «особо опасным государственным преступников» — отдельный этап, отдельное сопровождение.

— Ведут меня по перрону, а вокруг — куча автоматчиков, собаки, впереди – чекист с портфелем, в котором мое дело.

Так бывает: наследственность передается через поколение.

Сам Алексей Евграфович умер 10 ноября 1968 года. Перед этим советские танки вошли в Прагу, и он отправил партийный билет в ЦК вместе с запиской: «Это не та партия, в которую я вступал и за идеи которой боролся в революцию и гражданскую войну...».

Дед Костерин умер на руках внука Костерина – Алексея Смирнова от третьего инфаркта. Это была самая большая потеря в жизни Петра Григорьевича Григоренко.

Костерины — преданные Родине и преданные Родиной. Ее герои и враги одновременно. Отдававшие за нее, Родину, жизнь, и лишавшиеся жизни ло ее, Родины, наущению.

Поколение Костериных, как в капле воды, отразило в себе судьбу всех советских людей за три четверти века советской власти.

...Могли ли думать Ленин — лидер большевиков и Чернов — лидер эсеров, что потомки двух их враждующих партий через несколько десятилетий объединятся, чтобы свергнуть самую кровавую в мире коммунистическую партию.

Партия убийц – это партия-самоубийца. Начав восхождение с обмана и крови, она сама привила себе смертельный вирус и обрекла себя на смерть — тоже в рассрочку.

 

НАША страна всегда славилась, и об этом много писали, потомственными сталеварами, шахтерами, тружениками полей, наследными артистами и режиссерами. Потомственными же арестантами мы не гордились и об этом не писали.

- А вы знаете, что там, в лагерях — тоже свои династии: администрация, охрана? — сказал мне Юрий Гримм. — Деды и бабки, отцы и матери, сыновья и дочери — при лагерях живут и в лагерях работают. Злые, как натасканные собаки. И внуки, и внучки их - ждут, готовы встретить новые жертвы.

 

БОЛЕЕ шести пет, которые в общей сложности провел Григоренко в качестве подопытного, — это фактически пожизненное заключение в психиатрическую бопьницу.

Вглядитесь в упрямые губы, скулы и подбородок, в затравпенные глаза. Я скажу вам, на кого он похож здесь, прикройте нос и увидите – на Шукшина. Судьбы, конечно, несравнимые, несоизмеримые. Но – глаза... Этот взгляд появился у Шукшина вместе с первыми сердечными болями, когда могущественный министр внутренних дел Щелоков запретил «Калину красную», заставлял режиссера переделать конец: убрать «самосуд».

Власть, как опытный скульптор, умела лепить людей с выражением страдания.

Петр Григорьевич умирал в Америке долго. Может быть, только советские тюремные медики знали, сколько он проживет.

 

3. Цена лжи.

 

ЭТО был первый вечер памяти. Прежде они встречались только на похоронах. Конечно, это был вечер памяти их всех.

Мятежный генерал мятежного поколения.

Юрий Галансков, поэт. Погиб в заключении, в возрасте тридцати трех лет.

Анатолий Марченко, рабочий. Погиб в тюрьме. 48 лет.

Валерий Марченко, журналист. Погиб в тюрьме. 37 лет.

Василь Стус, поэт. Погиб в заключении. 47 лет.

Михаил Фурасов, кандидат технических наук. Умер в лагере. 50 лет.

Юри Кукк. Доцент Тартуского университета. Погиб на этапе. 42 года.

Илья Габай, школьный учитель, поэт. После освобождения из лагерей покончил с собой. 38 лет.

Анатолий Якобсон, литературовед. Покончил с собой. 43 года.

Эдуард Арутюнян, экономист. Умер сразу после освобождения из лагерей. 58 лет.

Виктор Некипелов, поэт. Умер вскоре после освобождения. 61 год.

Андрей Амальрик, историк, публицист. Погиб в автомобильной катастрофе. 42 года.

Ирина Каплун, филолог. Погибла в автомобильной катастрофе. 30 лет.

Мераб Костава, музыковед. Погиб в автомобильной катастрофе. 50 лет.

Цена свободы.

Я беседую с двумя людьми — Алексеем Смирновым, директором Московского исследовательского центра по правам человека, и Валерием Абрамкиным, возглавляющим общественный центр содействия реформе уголовного правосудия.

Алексей Смирнов:

— Когда Горбачев пришел к власти, он тогда же, а 1985 году, заявил на весь мир: «Политзаключенных а СССР нет». Я помню испуганные лица в зоне:

— Нас нет, значит, с нами можно делать, что угодно.

И чекисты поняли так: раз нет, значит, не должно быть.

Страшные начались дела!.. Около десятка смертей только среди наших. Самоубийства. Душили — жестоко.

Валерий Абрамкин:

— Борьба с нами шла на полное уничтожение. Я сидел в Красноярском крае, в шестерке – ИТК номер шесть. И администрация колонии мне прямо сказала:

— Привьем тебе туберкулез.

И я вышел оттуда инвалидом.

...Ложь не бывает невинной. Если же лжет первое лицо в государстве, это особенно опасно.

 

ЗАКЛЮЧЕННЫЕ в лагерях и тюрьмах очень четко чувствовали настроение Москвы. После волны протестов на Западе кто-то из Политбюро мог сказать: «Ну что вы там, действительно, распустились?» И пресс ослабевал. Или наоборот: «Ну что вы их там распустили?» Снова – пресс, еще круче.

Индустрия истребления в неволе развита, изощренна. Знаменитые ШИЗО (штрафные изоляторы) — только малое звено в ней. Но, посмотрите, здесь задействованы и медицинская, и строительная, и прочие науки. Темная, холодная, сырая камера. С потолка капает. На стенах – колкий, набросанный цемент — «шуба», вода стекает по стенам и замерзает. На полу вдоль стен – лед. Сесть можно только на холодную бетонную тумбу. Голые нары окрашены жесткой нитрокраской, отчего становятся гладкими, холодными, стеклянными, днем они подняты к стене и закрыты на замок. Ночью – ни матраца, ни бушлата. Кормят по пониженным нормам.

Валерий Абрамкин:

— Там же мороз в Сибири в феврале! Стекол в окне нет. На нас — тонкое белье. На маечку пописаешь... майка замерзает, как доска, и вместо стекол в окно ее вставляешь.

Алексей Смирнов:

— По слухам, в раствор цемента кладут соль, она гигроскопична, хорошо сохраняет влагу в камере.

 Валерий Абрамкин:

— При мне клали подвальную камеру. Рубероид стелили не в фундамент, под пол, чтоб не пускать дальше грунтовые воды, а... на потолок. Вся вода собиралась в камере.

Больше пятнадцати суток держать в ШИЗО не полагалось. Поэтому выпускали на день-два, а потом опять сажали. Наконец, стали добавлять срок прямо в камере.

Алексей Смирнов:

— Заходят в камеру: «У вас не подметено. Еще 10 суток». А веника нет. Издевались. Так я получил 45 суток.

Валерий Абрамкин:

— Сергей Ходорович в ШИЗО сидел 90 суток! Пятнадцать — и то тяжело, верный туберкулез.

Алексей Смирнов:

— Но рекорд поставили Иван Ковалев и Валерий Сендеров, они просидели в ШИЗО – год!

Умирали Брежнев, Андропов, Черненко, и каждый раз в зонах наступало затишье, выжидали.

Валерий Абрамкин:

— В ШИЗО ждешь выхода в зону больше, чем на волю. Когда мне в очередной раз добавили семь дней, я сказал, что объявлю голодовку. «Ну и подыхай,— говорят,— даже хоронить тебя не будем». И в это время умирает Черненко. Еще никто в стране не знал, еще не объявили, а меня вызывает кум и говорит очень вежливо: «Какие просьбы к нам, что хотите?» Меня выпустили и целый месяц не трогали. Я ходил по зоне, как король. А потом опять посадили и до конца срока трюмовали: ШИЗО – ПКТ [6] – ШИЗО... Сереже Ходоровичу после смерти Черненко тоже дали погулять и опять посадили.

Алексей Смирнов:

— У нас в зоне чекист-куратор прямо в лоб сказал Борису Ивановичу Черныху, писателю из Иркутска: «К власти пришел Горбачев, теперь вам не поздоровится».

— Откуда были такие прогнозы?

Валерий Абрамкин:

— Горбачев считался «крутым». Пришел, наконец, молодой, сильный, ставленник Андропова. Все ведь и подтвердилось. Как мне «прививали» туберкулез! Одного ШИЗО было бы достаточно. Но администрация лагеря решила сработать наверняка, и в камеру ко мне подкинули больного с открытой формой туберкулеза. Одна кружка – на двоих, самокрутка – на двоих... Потом, на воле, когда у меня началась открытая форма, мне медики записали: «Имел длительный контакт с больными туберкулезом". Только тогда я и узнал причину болезни. Сергей Ходорович, который 90 суток в ШИЗО отсидел, тоже очень тяжело заболел. Ему отрезали легкое, уже в Париже. Было полное ощущение, что, прежде чем начать «перестройку», власть хотела уничтожить всю оппозицию.

Алексей Смирнов:

— Когда меня «на исправление» отправили в Чистопольский лагерь, Толя Марченко сидел в камере напротив. Он при мне и умер. Михаил Фурасов тоже умирал при мне. Мы, оба инженеры, он — из Киева, сошлись довольно близко. Его посадили за то, что писал письма с протестами в ЦК. С ним в Киеве сделали что-то такое, что он прибыл на зону совершенно разбитым.

Из воспоминаний Льва Тимофеева: «Когда в декабре 1985 года меня привезли в лагерь, Михаил Денисович Фурасов был уже очень болен, и все понимали, что болен он безнадежно: он горстями ел снег, чтобы хоть как-то избавиться от вкуса мочи, который он постоянно ощущал во рту, – почки уже вовсю отказывались работать».

Это был очень тихий, очень вежливый человек. Интеллигент, кандидат технических наук... Его спокойно и верно убивали на глазах у всей зоны. И ни для кого это не было тайной.

О смерти Фурасова начальство прямо не сообщило. Дежурный чин окрысился: «Ну и что, что умер, — и на воле умирают».

Это правда, и на воле умирают. Только в 10 раз меньше. И туберкулезом на воле тоже заболевают, только в 17 раз реже.

Анатолий Марченко бып последний, кто не вернулся на волю. Он провел в заключении 20 лет. В тюрьме объявил голодовку с требованием освободить всех политзаключенных. Голодал, пока не умер. После его гибели в 1986 году политзэков стали освобождать — из тюрем, лагерей, ссыпок.

Настал день, когда президент России объявил, что политических заключенных в России больше нет. И это была правда.

Но он сказап об этом не россиянам, не вдове Марченко или туберкулезному Валерию Абрамкину. Он объявил об этом американскому президенту, американскому народу — сытому и свободному.

 

В ТЕ ГОДЫ ложь была не просто государственной политикой, но и единственной политикой. Теперь лжи стало больше, но она — мельче. Раньше у власти были профессионалы и лгали — профессионалы. Теперь у власти любители, их много, не умещаются в Кремле, и лгут — по-любительски, ничтожнее, с мелкой выгодой. Даже порываясь сказать иногда правду — лгут, даже желая сделать лучше — делают хуже. В оправдание задают один и тот же козырной вопрос:

— Вы что же, хотите, чтобы было, как раньше?

И лгут дальше, борясь за кресло.

Конечно, не хотим, «как раньше». И слава Богу, что по ночам к подъездам не подъезжают «воронки». Но разве Россия достойна лишь этого?

Вот — новелла.

Оратор на митинге громко заявляет:

— Дважды два — шесть!

Его слова тонут в аплодисментах.

— Неправда, дважды два — четыре! – кричит Правдолюбец, который после этого сразу исчезает на пятнадцать лет.

Возвратившись из отдаленных мест, он снова попадает на митинг, на котором новый оратор снова под бурные аплодисменты заявляет:

– Дважды два – пять!

– Неправда, дважды два – четыре! – кричит Правдолюбец, которого жизнь ничему не научила.

После митинга к нему подходит оратор, доверительно обнимает его и тихо говорит:

– Неужели вы хотите, чтобы дважды два снова было шесть?

...Я ищу в сегодняшнем сумеречном дне, в непролазном болоте – Правдолюбца. Где он?

 

С ГРУСТНОЙ иронией Алексей Смирнов сказал:

— А кто, собственно, такие, эти демократы? Я с ними в одной зоне не сидел.

Кто они, откуда набежали в таком количестве и взяли власть?

И куда подевались вдруг недавние правозащитники, ведь не всех же убил и покалечил прежний режим? Почему никого из них нет среди руководителей нового режима?

Неожиданно, резко оборвалась связь времен.

Где Правдолюбец?

 

ОДИН из организаторов вечера памяти Александр Харнас рассказал мне, как в 1976 году он отдыхал вместе с Петром Григорьевичем Григоренко.

— Я верю, что все изменится, – жестко и как-то упрямо говорил Петр Григорьевич. – Нам бы газетку иметь, хоть такую вот, – он показал ладонь.

А на следующий год он засобирался в Америку – предстояла операция, лечение.

– Но вы меня обратно пустите? – с беспокойством спрашивал Петр Григорьевич генерала КГБ.

– Пустим, говорю вам как генерал генералу, – ответил тот, ставя как бы знак равенства между собой и разжалованным до рядового солдата Григоренко. – Пустим, – . он пожал руку Петру Григорьевичу. – Только просьба: никаких там интервью.

Перед отъездом отец Дмитрий Дудко – также правозащитник – сочетал пожилых супругов Григоренко церковным браком.

«Отец Дмитрий Дудко наш с женой духовный наставник».

Григоренко слово держал — никому никаких интервью, пока вдруг не узнал, что его лишили гражданства. Указ подписал председатель Президиума Верховного Совета СССР, Генеральный секретарь ЦК КПСС. Маршал. Однополчанин.

Вскоре, в 1980 году, был сослан в Горький Сахаров.

Две такие невосполнимые потери.

Они явились прологом мощной государственной акции.

– Перед КГБ стояла задача: к 1983 году полностью очистить всю страну от диссидентов. Это мне говорили в Лефортово, – рассказывает Алексей Смирнов.

Но как чекистам это удалось? Более четверти века держались правозащитники, несмотря на крутые времена.

– У нас не было структурной организации, а было противостояние отдельных личностей жестокой системе. Не было, следовательно, и руководителей. Все равны, одинаковы, все, как одна семья. И в лидерах были не авторитеты, а те, кто предоставлял квартиры для сборов. Эти люди шли на многое, они знали, что в их квартирах будут ставить подслушки, за ними всюду будут следовать «Волги», к ним будут заявляться с обысками и арестами. Таких центров было несколько — Григоренко, Подъяпольский, Якиры, Великанова, отчасти — Сахаров. Люди собирались на этих квартирах, пили чай, общались через записки, передавали друг другу «самиздат». И вот чекисты стали бить по этим точкам. Лишили гражданства Григоренко, сослали Сахарова, умер Подъяпольский, «раскололся» Якир. Вот это был самый страшный удар: когда стали «раскалываться» – Гамсахурдиа, Якир, Красин, Дудко...

– Дмитрий Дудко? Духовный наставник Григоренко?

– Да. Это отдельная, больная для меня тема. Когда его взяли, он написал раскаяние. Его выпустили, он понял, что наделал, и написал раскаяние по поводу своего раскаяния. Тогда КГБ снова вызвал его, и он, кажется, написал еще одно раскаяние на то раскаяние, которое он написал на первое раскаяние. Раскололись Лев Регельсон, один из историков церкви, Виктор Капитанчук — председатель христианского комитета защиты прав верующих. Другие, менее значительные фигуры. Если учесть масштабы и жестокость репрессий, сдалось не так уж много, но КГБ с помощью печати и телевидения умел создавать шумиху вокруг каждого покаяния, как это было, например, с Гамсахурдиа или Якиром. Когда чекисты выволокли на телевизионное покаяние Александра Болонкина, сверху у него был пиджак с цивильной рубашкой, а внизу, под столом, — лагерные порты с башмаками КГБ начал действовать разнообразнее – многих стали не только выпускать, но и выталкивать за границу. Сергея Ходоровича, например, выпустили из лагеря с условием, что он покинет СССР. КГБ применял не только кнут, но и пряник. Под давлением диктатуры в плотной среде диссидентские связи были прочны, стоило убавить пресс, связи стали распадаться.

В Москве, где находятся дипломатические представительства и много иностранных корреспондентов, правозащитники держались дольше. По большому счету западные правительства остались сторонними наблюдателями борьбы правозащитников в СССР, огонь поддерживали лишь газетчики. Но – изменилась конъюнктура. Запад перекинулся на Афганистан.

– В хельсинкской группе было человек двадцать. Осталось трое: Каллистратова, Мейман, Боннэр. Все. Хельсинкская группа прекратила свое существование. В 1983 году, как и планировал КГБ. Я был арестован, Иван Ковалев арестован, Григорьянц арестован.

...Символом раскола и сегодняшней смуты стали два священника — Дмитрий Дудко и Глеб Якунин. Оба — из правозащитников, оба прошли через Лефортово.

— Отец Дмитрий вел цикл проповедей для молодежи изумительной силы и красоты, – вспоминает Алексей Смирнов. – Через его проповеди многие прошли, И я тоже. И я благодарен ему за это. После того как он несколько раз раскаялся, его духовные сыновья были совершенно убиты...

Дмитрий Дудко – духовный наставник генерала Григоренко – стал одним из активнейших идеологов газеты «День», его имя под заявлениями стоит рядом с именами Проханова и Невзорова.

Отец Глеб Якунин встал по другую сторону баррикад. Завсегдатай всех митингов.

Воинствующий пастырь – не пастырь для меня.

Два пастыря на баррикадах – какой роскошный подарок для спецслужб, венец победы.

Говоря о закате движения, не назвал я причину самую обыкновенную, человеческую: они устали. Не поддержанные народом, а иногда и травимые, убиваемые от его имени, они столько лет в одиночестве подтачивали Власть, как вода камень.

 

СВОБОДА все-таки пришла? Значит, они победили.

Но почему-то не отпускает строка Александра Галича: «И я упаду, побежденный своею победой…»

Да нет, не их вина, что свобода оказалась такой разгульной, кровавой, окаянной и ничем не защищена.

Эти люди свое дело сделали. Они расчистили дорогу другим, тем, кто должен был прийти вслед.

...И посмотрите, кто пришел. Оглянитесь вокруг.

Вам кто больше люб – горбачевские демократы: Язов, Крючков, Пуго, Бакланов?

Или ельцинские демократы – Хасбулатов, Руцкой и иже с ними?

Горбачевские предали Горбачева, ельцинские – Ельцина.

А может, вам милее второе поколение ельцинских демократов – нынешние?

...Никто, ни один из оставшихся в живых московских правозащитников не вляпался во власть. Сергей Адамович Ковалев? Ну какая он – Власть!

И не потому не вляпались, что «когда царит порок, стыдно быть близким ко двору» (Конфуций), а потому что по природе своей далеки от всякой власти. Они занимались правозащитой и не занимались политикой. Даже Сахаров – чистый правозащитник, политиком его можно назвать лишь как человека, глобально мыслящего.

 

КАК изменилось все за считанные годы. Григоренко мечтал о газетке величиной с ладонь. Теперь их сотни. Раньше идеалисты-правозащитники не стремились ни в политику, ни во власть. Нынешние практичные совмещают и политику, и коммерцию, и власть. Призывают все вместе вызволять из беды Россию, но взрослых детей своих предусмотрительно вывозят за рубеж.

Раньше политических сажали, как уголовников.

Теперь уголовников выпускают, как политических.

Григоренко, затасканный по психушкам и тюрьмам, отвергая всяческие компромиссы, требовал, чтобы его судили, ибо только открытый суд мог подтвердить его невиновность. Многие из правозащитников не принимали милость освобождения, потому что не считали себя виновными, и отказывались подписывать условие свободы: «не заниматься прежней деятельностью».

Нынешние — и амнистию приняли, и виновными себя не считают.

Потеряно понятие достоинства. Его даже нет в современном юридическом словаре. Исчезло. «Честь» – есть, «достоинство» – отсутствует.

Общество, сделавшее выбор в декабре прошлого года, потеряло не политический ориентир, а нравственный.

Теперь все – борцы, все – герои. Каждый заявляет о себе.

 Знакомая дама в самом конце восьмидесятых вступила в партию. Ровно через год — выскочила. (Несчастному Григоренко, чтобы пройти этот путь, понадобилась долгая мучительная жизнь). Вступала – тихо, вышла – шумно, с саморекламой на всю страну.

Демократы, борцы – без капли покаяния.

Мне хочется иногда, чтобы воскрес, явился Сталин. Но на один день. И чтобы никто не знал, что он явился на один день. Попыхивая трубкой, спросил бы с усмешкой: «Ну что, побаловались тут без меня?». О – как кинулись бы к его сапогам: «Прости, отец родной, прости! Бес попутал...» Очередь бы выстроилась – из России, из бывших союзных республик – миллионов на сто пятьдесят! Первыми прильнули бы к голенищу нынешние политические перевертыши.

«Борцы».

Когда у правозащитницы Ларисы Богораз спросили о ее борьбе, закончившейся тюрьмой, она ответила:

— Я не боролась. Просто жила, как умела.

Никто никого не осуждает за прошлое. Большинство правозащитников относятся снисходительно даже к тем своим единоверцам, кто раскололся в КГБ, кто отрекся. Другое дело, когда эти люди, как Гамсахурдиа, начинают снова заявлять о себе. Опять же – без всякого покаяния. Занимайтесь каждый своим скромным делом, разве это плохо.

Нашелся, кажется, единственный человек, кто осознал свою причастность к советской действительности и покаялся.

«Это мой 50-летний труд вложен в то, чтобы создать тот общественный порядок, при котором преступники, истребившие 66 миллионов советских людей, не только не наказаны, но окружены почетом и сами наказывают тех, кто пытается напомнить об их преступлениях. Это я приложил руку к тому, чтобы в стране утвердилось беззаконие...

Это такие, как я, виноваты в том, что... народ объели со всех сторон и обжирают его тучи чиновной саранчи...».

Как думаете, чье это покаяние?

Петра Григорьевича Григоренко.

Ведь он долго был классическим советским генералом и уже в возрасте, когда остальные готовятся к пенсии и покою, ввязался в неравную борьбу.

 

И ВСЯ-ТО Россия ворвалась в свободу без покаяния, накинув на себя безо всякой примерки демократические одежды.

Собственно, что такое покаяние и почему оно так важно? Покаяние — это осознание причастности к злу. Не осознав, зла не устранишь. А значит, и нового ничего не построишь. Покаяние — это залог того, что прошлое не вернется.

Как было?

Врач-психиатр Маргарита Феликсовна Тальце («дочь Дзержинского», как она преподносила себя подопечным), признавшая Григоренко психически больным, стала доктором медицинских наук. Тюремный следователь Григоренко подполковник КГБ Георгий Петрович Кантов за то время, что Петр Григорьевич провел в спецпсихбольнице, вырос до генерал-майора. Зато врач Семен Глузман, попытавшийся сделать независимую психиатрическую экспертизу, был приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки.

Никто не был забыт и ничто не было забыто.

Как теперь?

Затишье.

Алексей Смирнов хотел своего бывшего следователя привлечь к ответственности. 12 лет назад, когда его арестовали, он фиксировал каждое преступление следствия и писал заявление. «Это будет потом обвинительным материалом против вас». Следователь смеялся и, как оказалось, правильно делал. В прошлом году в Мосгорпрокуратуре ознакомились с делом Смирнова. Собеседник качал головой и говорил: «Да, вы действительно можете привлечь следователя... Но он сейчас не у нас... Средств на новое следствие нет. Да и зачем вам?..».

Были и другие, тоже бесполезные попытки правозащитников привлечь своих палачей.

Все на месте, кто не на пенсии, тот по-прежнему при деле — следователи, прокуроры, судьи, врачи-психиатры. И кадры топтунов и стукачей при всех реорганизациях госбезопасности тоже не состарились, не потеряли хватки. И династии жестоких лагерных служителей ждут в постоянной готовности. И подвальные камеры ШИЗО с преступными ухищрениями строителей целы. Валерий Абрамкин готов поехать и показать такую камеру любой комиссии.

Несчастному Петру Григорьевичу провели 12 (!) психиатрических экспертиз. 10 из них не нашли у него никаких психических расстройств, и только две признали его невменяемым. Одна – под председательством А.В. Снежневского, другая – под председательством Г. В. Морозова. Снежневский скончался, Морозов жив, мнения своего по поводу Григоренко не изменил. А как он может изменить, он, Георгий Морозов, возглавлявший Институт судебной психиатрии им. Сербского с 1957 года более тридцати лет? Признаться в неправильном диагнозе, который сыграл решающую роль в судьбе Григоренко, значит, сознаться в преступлении.

Оказавшись в США, Григоренко сам попросил американцев провести психиатрическую экспертизу и опубликовать ее независимо от результатов. В 1978 году в Гарварде видные американские психиатры пришли к заключению: «Тщательно изучив заново все материалы исследования, мы не обнаружили у генерала Григоренко никаких признаков психических заболеваний... Мы не обнаружили также признаков каких-либо заболеваний в прошлом. В частности, не найдено никаких параноидных симптомов даже в самой слабой форме...»

Лишь в 1991 году после вмешательства военной коллегии Верховного суда СССР советские психиатры были вынуждены согласиться с американскими экспертами. 13 лет спустя.

На вечере памяти выступил президент независимой психиатрической ассоциации России Юрий Сергеевич Савенко:

– Генерал Григоренко наконец реабилитирован. Но не стоит обольщаться. Председатель основной советской экспертизы Георгий Морозов по сегодняшний день остается руководителем психиатрического ВАК и единственным академиком-психиатром в Академии медицинских наук. Одновременно с реабилитацией генерала Григоренко произошла и реставрация советской власти в психиатрии – за четыре месяца до октябрьских событий 1993 года. Было воссоздано под новым именем бывшее всесоюзное общество психиатров со всем его прежним руководством и с почетным председателем во главе – Георгием Морозовым.

Вот вам и затишье.

...Как только сила пересилит силу и взорвется хрупкая тишина, тут и скажут свое слово испытанные кадры, которые, как известно, решают все.

 

В КОТОРЫЙ раз приблизились мы все к той же вечной теме — жертвы и палачи, а если толковать шире – добра и зла.

«Опыт диссидентства в СССР – опыт свободного существования человека в несвободной стране», – пишет исследователь правозащитного движения Илья Мильштейн.

Подобным опытом замечательно воспользовались в восточноевропейских странах: Гавел, Валенса, Желев, все – правозащитники, зэки. Мы же свой кровавый опыт забыли быстро. Не употребив на государственном уровне, мы выпустили его и из исторической памяти. В школах, институтах хорошо бы ввести, пусть факультативно, такое чтение, как «История инакомыслия в СССР» – огромная работа Людмилы Алексеевой или «Живи как все» Анатолия Марченко.

Не дай нам Бог окончательно забыть то время.

Алексей Смирнов сравнил правозащиту с иммунной системой в человеческом организме. Правозащита не только гарантирует от произвола власти, но и саму власть защищает от экстремистских настроений. Нашей же больной российской власти правозащитники нужны еще и как мера совести.

Пока же демократы много говорят о сталинских репрессиях и не замечают репрессий недавних, свидетелями или участниками которых были они сами. О давних жертвах – помним, о недавних борцах, и тоже жертвах, – нет.

Их немного осталось в живых, недоистребленных. Идеалисты, они не приспособились и к нынешней практичной жизни.

Тот же Алексей Смирнов, директор Центра по правам человека, получал до недавнего времени 35 тысяч в месяц.

Его помощник Юрий Шлепотин – 30 тысяч.

Юрий Гримм – сторож.

Иван Чердынцев – старый зэк тоже работал сторожем, теперь тяжело болен, без денег.

Феликс Серебров – мыкается с четырьмя детьми.

Мальва Ланда, у которой сожгли дом и ее же «за поджог» и посадили, работает газетным киоскером. До сих пор без квартиры.

Валерий Абрамкин, которому в зоне «привили» туберкулез, живет с женой и двумя детьми – в коммуналке. Хотя имеет право на квартиру и как репрессированный, и как больной.

Нынешние «демократы» предали их дважды – тем, что забыли их, и тем, что сделали со свободой.

 

ДЕЛО к концу. Осталось немнoгoe – проститься с Петром Григорьевичем.

В Америке он жил бедно. Как рассказал на вечере памяти преподаватель Военной академии им.Фрунзе Владимир Антонович Ковалевский, генералу Григоренко предложили должность профессора в военной академии Вестпойнта, очень приличный оклад. Но генерал сказал: «Я благодарен этой стране, которая меня приютила, в которой сделали мне операцию. Но земля России полита моей кровью, наши страны в состоянии противоборства, и я не могу свой военный опыт и знания передавать армии потенциального противника».

Участники вечера приняли обращение к президенту России: вернуть награды Григоренко его семье (Указом президента Петру Григорьевичу посмертно возвращено генеральское звание, но награды почему-то не возвращают);

издать труды генерала (на Западе они давно изданы);

открыть архивы П.Г. Григоренко, находящиеся в госбезопасности;

на стене академии им. Фрунзе установить мемориальную доску;

помочь вернуться на Родину вдове Григоренко — Зинаида Михайловна одна осталась в Америке; вернуть ей квартиру на Комсомольском проспекте, из которой эту семью выкинули;

наконец, сам Комсомольский проспект переименовать в проспект имени генерала Григоренко.

Нужно не просто переименовать проспект, но и сделать все, чтобы имя Григоренко укоренилось в народном сознании, иначе переименование будет выглядеть как очередная конъюнктура властей. Необходимо, не поздно поставить на свое место все и всех. Я не могу представить на проспекте имени генерала Григоренко прогуливающегося академика Морозова. Или – или. Или Григоренко – не генерал, или Морозов – не академик.

...Петр Григорьевич умирал долго и тяжело.

На обороте этого снимка, который вы видите, Петр Григорьевич написал: «История никого ничему не учит. ... Я на хутор хочу».

Написано за полтора месяца до смерти.

А когда оставалось жить считанные дни, он сказал Зинаиде Михайловне:

— Упакуй ты меня в чемодан как-нибудь и отвези на Родину, ну что тебе стоит...

«Я часто задумываюсь, почему мне так тяжело в эмиграции. Я уехал бы на Родину, даже если бы знал, что еду прямо в психиатричку».

В конце вечера снова зазвучал голос Галича.

 

Когда я вернусь,

Засвистят в феврале соловьи

– Тот старый мотив –

тот давнишний, забытый, запетый!

И я упаду,

побежденный своею победой,

И ткнусь головою,

как в пристань,

в колени твои!

Когда я вернусь.

А когда я вернусь?

 

Этот романс Александр Галич написал в 1977 году, незадолго до своей смерти. А Петр Григорьевич скончался десять лет спустя, действительно в феврале.

«Когда я вернусь...» В глубине сцены диапроектор высвечивал украинское кладбище под Нью-Йорком, одинокий крест.


[1] «В подполье можно встретить только крыс...» Издательство «Детинец», Нью-Йорк, 1981 г.

 

[2] Письмо хранится в стационарной истории болезни 4337/69 Института судебной психиатрии им. Сербского.

 

[3] «В подполье можно встретить только крыс...» Издательство «Детинец», Нью-Йорк, 1981 г.

 

[4] Если точно - 870 рублей. При прочих привилегиях, «на гражданке» в ту пору приличная зарплата составляла 150 рублей.

 

[5] Постановление о разжаловании ни Григоренко, ни жена никогда не видели.

 

[6] Помещение камерного типа.