Пётр Григоренко, Сборник статей;
Издательство “Хроника”, Нью-Йорк, 1977.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко, 15 апреля 2002.
--------------------------------------------------------
Открытое письмо секретарям компартий
О психиатрических больницах СССР
(В сборник входят также фрагменты из книги “Наши будни).
"…Прекращение применения принудительных
мер медицинского характера производится судом..."
Статья 60 УК РСФСР
"... 25. После отмены принудительного лечения за 10 дней до выписки больного психиатрическая больница направляет в психоневрологический диспансер по месту жительства выписку из истории болезни…
Одновременно психиатрическая больница извещает об отмене принудительного лечения и выписке больного его родственников или опекунов, а также органы милиции по месту жительства."
Инструкция о порядке применения принудительного лечения и других мер медицинского характера в отношении психических больных, совершивших общественно опасные деяния, от 14 февраля 1967 года.
Все годы нахождения моего отца — Петра Григоренко — сначала в одиночной камере СПБ города Черняховска, занявшей помещение бывшей каторжной тюрьмы бывшего города Инстебурга в бывшей Восточной Пруссии, а затем в психиатрической больнице № 5, расположенной в сотне километров от Москвы, мы с матерью делали все возможное, чтобы ускорить его освобождение Само собой разумеется, что мы беспрерывно задавали вопрос о сроках освобождения лечащим врачам и администрации обоих учреждений 23 июня 1974 года на очередной такой вопрос о выписке главный врач по принудительному лечению больницы № 5 Александра Кожемякина ответила "Ну, это еще не скоро. Разве что осенью будет выписная комиссия".
Тем более неожиданным был разбудивший меня 26 июня телефонный звонок. Звонил мой приятель, который из передачи западной радиостанции на польском языке услышал, что Петр Григоренко освобожден из заключения. Мы пришли в полное недоумение. Однако приблизительно через час последовало разъяснение — раздался звонок из больницы № 5, и нам сообщили, что мы можем приехать и забрать отца. И это, кажется, был первый случай, когда нарушение установленного Законом порядка вызвало у меня радость, а отнюдь не огорчение.
Однако уже на следующий день в ближайшее отделение милиции была вызвана моя мать — Зинаида Григоренко. В отделении с ней провели беседу два лица в штатском, назвавшихся сотрудниками КГБ. Нам с отцом присутствовать во время беседы было не разрешено, как, впрочем, и покинуть помещение милиции.
Суть беседы с сотрудниками КГБ сводилась к тому, что встречи отца с иностранцами и даже со старыми друзьями могут быть расценены как рецидив болезни. Таким образом, "диспансерный учет" вступил в действие. В заключение беседы нам посоветовали на время выехать из Москвы. Последнее, между тем, совпадало с нашими планами, и вскоре все мы выехали на Украину, в родное село моего отца.
Но "диспансерный учет" не прекратился и здесь. Постоянным напоминанием об этом служило появление в далеком от курортных центров селе каких-то праздно шатающихся незнакомцев, которых непосредственные сельские ребятишки моментально определили как "шпиков". Те же праздные лица проследовали за нами и в Крым, куда мы направились с Украины.
Словом, неусыпное око "бесплатной медицины" не оставляло своего бывшего пациента. Ни тяжелый инфаркт миокарда, приковавший отца к постели вскоре после возвращения в Москву, ни запущенная болезнь предстательной железы — в специальных психиатрических больницах, как правило, отсутствуют терапевты и другие непсихиатрические специалисты, ни потеря зрения на один глаз, ни появившиеся в годы заключения явления диабета не занимали это бдительное око, но его более чем занимало другое: где отец бывает, с кем встречается, о чем говорит.
30 января 1976 года во время очередного допроса Петра Григоренко офицером КГБ ему прямо угрожали новым заключением в психиатрическую больницу.
Одновременно с вызовом в КГБ в "психиатрическую профилактику" включилась и советская пресса.
Так, московская газета "Комсомольская правда" в серии статей от 18, 19, 20, 21 февраля 1976 года под заглавием "С меня хватит" некоего Юзефа Эрлиха предприняла ряд клеветнических нападок на советских инакомыслящих, обвиняя их в связях с "международным империализмом и сионизмом". В доказательство своих построений журналист от КГБ сообщил, что он якобы пересылал по поручению русской эмигрантской организации НТС деньги ряду советских граждан. Поименно были названы Наталья Горбаневская и Зинаида Григоренко. Видимо, здесь нет нужды указывать, что никаких денег от неизвестных лиц ни моя мать, ни Наталья Горбаневская не получали. Цель этой публикации вполне однозначна — скомпрометировать идею солидарности и подбросить нового угля в антисемитскую истерию, изображающую любую нонконформистскую и правовую деятельность в виде происков "сионистов" вне зависимости от того, к какой нации принадлежат обличаемые. Однако в этом случае была и еще одна цель — попытка терроризировать моих родителей, так как иные упоминаемые в статье лица ко времени публикации эмигрировали из СССР.
Два месяца спустя, 22 апреля 1976 года,в № 7 газеты "Вicтi з Украiни", издаваемой советскими посольствами для зарубежного потребления на украинском языке, было помещено интервью с небезызвестным психиатром Рубеном Наджаровым. В этом интервью, имеющем заглавие "Гуманизм навыворот", ведущий советский психиатр признается в своем непосредственном участии в проведении экспертиз над инакомыслящими, а затем заявляет, что " ... зарубежные психиатры прекрасно понимают всю беспочвенность утверждений.., основанных ни на чем, если не принимать во внимание заявлений самих больных.." (привожу по обратному переводу с украинского — А.Г.). Далее Наджаров утверждает, что в этом смог убедиться ряд западных психиатров по беседе с "пресловутым Григоренко".
Одновременно не прекращались допросы отца в КГБ. Ввиду того, что эти допросы состояли только из угроз, Петр Григоренко в декабре прошлого года сделал заявление об отказе в дальнейшем являться по любым вызовам КГБ.
5 декабря прошлого года во время традиционной демонстрации протеста против попрания прав человека в СССР агенты КГБ предприняли новую тактику — в академика Андрея Сахарова и Петра Григоренко было брошено несколько комьев грязи.
Столь странная методология профилактики психических заболеваний могла бы вызвать определенное недоумение, если бы не масса иных случаев, указывающих на отсутствие четких граней не только между КГБ и психиатрией, но, например, на отсутствие подобных граней между КГБ и советской зарубежной торговлей и дипломатией или уж совсем трогательное единодушие между КГБ и советской прессой.
Неужто "стенотерапия", а именно такое средство "лечения" было объявлено необходимым на процессе моего отца экспертом-психиатром Специальной психиатрической больницы г. Черняховска, является единственным универсальным рецептом разрешения всех вопросов социалистического общества?
Во всяком случае, вряд ли можно рассчитывать на ответ по этому вопросу московских теоретиков коммунизма. Но не менее интересно было бы ознакомиться с ответом на этот вопрос теоретиков коммунизма и социализма на Западе. К сожалению, постановка этого и ряда других вопросов перед французскими, итальянскими, британскими и испанскими лидерами коммунистического движения в приватном порядке не дала положительного результата.
Поэтому, оставаясь оптимистом, я надеюсь, что ответ на вопросы, поставленные в письме моего отца — Григоренко Петра Григорьевича, посвятившего всю свою жизнь осуществлению социалистической идеи, последует в обозримом будущем. Я также хочу надеяться, что адресаты письма предпримут все, что в их силах, чтобы их корреспондент не получил очередную порцию "стенотерапии".
Март 1977 года, Нью-Йорк
Генеральным секретарям коммунистических партий:
— Франции — тов. Марше
— Италии — тов. Берлингуэру
— Великобритании — тов. Макленнану
К вам обращается шестидесятивосьмилетний человек, который вошел в коммунистическое движение 14-летним юношей в тяжкие для Советской страны годы (1921-22 гг.) и до сегодняшнего дня остается верным коммунистическим идеалам, несмотря на тяжкие беззаконные репрессии, обрушенные на него в последние полтора десятилетия партией, которая называется коммунистической.
Данное письмо — не первая моя попытка установить общение с международным коммунистическим движением. В феврале 1968 года мы с писателем-коммунистом с 1916 года Костериным Алексеем Евграфовичем направили Центральным Комитетам Коммунистических партий Венгрии, Италии и Франции обращение, которое просили довести до всех участников Будапештского совещания коммунистических и рабочих партий.
С содержанием этого обращения при желании можно ознакомиться и теперь. На русском языке оно опубликовано в 1973 году в Амстердаме Фондом Герцена в сборнике "Мысли сумасшедшего". Ни один непредвзятый человек не увидит в этом документе ничего, кроме искреннего беспокойства за судьбы коммунистического движения. Но я за это обращение просидел год в темном сыром подвале Ташкентского КГБ и 4 года 2 месяца в самой страшной из советских тюрем, в так называемой специальной психиатрической больнице, подвергался избиениям и другим физическим и моральным пыткам. Костерин избежал ареста только потому, что умер за несколько месяцев до того.
Столь катастрофический опыт указывал на то, что обращаться в компартии западных стран не только бесполезно, но и небезопасно. Однако коммунисты моего поколения были воспитаны в глубоком доверии к тем, кого мы считали соратниками. Поэтому жена моя — Григоренко Зинаида Михайловна, дочь старого большевика и сама коммунистка — обратилась в июне 1969 года к находившимся в то время в Москве на международном совещании коммунистических и рабочих партий генеральным секретарям ваших трех партий. Но Вальдек Роше, Луиджи Лонго и Джон Голан не нашли возможности откликнуться на призыв о помощи коммунистки, мужа которой (тоже коммуниста) в это время избивали в подвалах Ташкентского КГБ по распоряжению людей, которые тоже называют себя коммунистами. Стало ясно, интересы взаимоподдержки руководителей компартий поставлены выше интересов движения и писать, следовательно, бессмысленно.
Но вот из передач Би-Би-Си на русском языке я узнал, что французская и итальянская компартии сделали заявление, что если они придут к власти, то сохранят многопартийную систему, а компартия Великобритании на своем последнем съезде приняла резолюцию, в которой призывает КПСС дать возможность свободно высказываться всем инакомыслящим, в том числе и примыкающим к немарксистским течениям.
Это сообщение Би-Би-Си вселило в нас, коммунистов, обеспокоенных судьбой коммунистического движения, хоть слабую искорку надежды на то, что наметился выход из глухого тупика, в который завела это движение политика тоталитаризма. Мы не знаем, насколько серьезен этот поворот от тоталитаризма к плюрализму. Но если это не тактический ход в борьбе за власть внутри своей страны, то мы обязаны высказаться, обязаны заявить, что упомянутое заявление и резолюция съезда назвали как раз то главное, чего не хватает советскому обществу. Только потому, что в советском обществе отсутствовала свободная борьба мнений, было до предела заторможено развитие науки. Теория относительности Эйнштейна была названа мракобесием, генетика — мистикой, кибернетика — буржуазной лженаукой. Ряд лет на творчество в этих областях знаний, как и в ряде других, было наложено строгое "табу". Особенно пострадала наука об обществе. Партийная бюрократия вообразила, что эту науку можно развивать директивами, резолюциями, постановлениями, что научные выводы из опыта могут исходить только от вышестоящих партийных учреждений и должностных лиц. В результате развитие общественной науки остановилось. Практика по ряду важнейших вопросов ушла совсем не по тому пути, который был намечен классиками марксизма-ленинизма (особенно яркий пример "учение о государстве"), но никто даже не пытается исследовать причины этого.
Хотя нет! Находятся смельчаки. Пытаются. "Награда" — лагерь, тюрьма или, как для Л. Плюща, спецпсихбольница.
Всем, а марксистам в особенности, должно быть ясно, что теорию развивают не служилые люди, не партийные учреждения, а ученые-теоретики, которые в своих выводах не должны зависеть от партийного аппарата и властей. Даже в физике теоретики и экспериментаторы, хоть и связаны между собой теснейшим образом, выполняют различные функции. Тем более в науках об обществе, где эксперимент ведется на живом общественном организме, над десятками и сотнями миллионов людей, особенно важны свободное творчество и широкое обсуждение теоретических выводов, и экспериментаторы, т.е. практические руководители общественного развития, должны находиться под строгим контролем своего народа. Только отсутствие теоретической работы, независимость партийно-государственного аппарата от контроля масс могли привести к уничтожению тех десятков миллионов людей, о которых с такой потрясающей убедительностью рассказано в "Архипелаге ГУЛаг". Марксистам особенно непростительно то, что они столько времени не вспоминали важнейшее марксистское требование — независимость теоретической работы от партийного аппарата. Маркс и Энгельс, чтобы быть независимыми в теоретической деятельности, формально в партию не вступали и ее решения обязательными для себя не считали. Ленин являет собой единственный пример совмещения в одном лице теоретика и экспериментатора. Долгое время ему удавалось, будучи активнейшим практиком, вести теоретическую работу независимо от партийных решений. Но до конца не удалось удержаться и ему. Практик перевесил. Именно по его инициативе 10-й съезд принял резолюцию, которая в последующем послужила основанием для полного запрета теоретической деятельности.
В силу изложенного резолюция КПВ имеет исключительно важное, можно сказать, судьбоносное значение. Однако лишь при том единственном условии, что КПВ будет по-настоящему добиваться от КПСС предоставления своему народу творческой свободы во всех областях науки и жизни, если она сумеет разъяснить свою позицию другим коммунистическим партиям и завоюет их поддержку.
Пока такого стремления мы не видим. Советская печать даже не упомянула о названной резолюции, а протеста КПВ против этого не слышно. Сам Макленнан, выступая на XXV съезде КПСС ни словом не обмолвился об этой резолюции. Будет непростительной и непоправимой ошибкой, если эта резолюция останется на бумаге, не превратится в документ действия. Мировое коммунистическое движение переживает серьезнейший кризис. Выход из этого кризиса в осуществлении резолюции съезда КПВ. Путь к тому будущему, за которое борются коммунистические партии, лежит только через освобождение советского народа от бюрократических пут. Без этого напрасны будут все уверения западных коммунистов, что они добиваются "социалистического общества, которое будет самой передовой демократией в истории страны" (из изложения в "Правде" выступления Ж. Марше на пленуме ФКП 5-6 ноября 1975 г.). Вашим словам не поверят. Да и глупо было бы верить. Социализм — явление интернациональное, притом находится в процессе созидания, не имеющее готового образца. Поэтому идущие вослед обязаны использовать опыт впереди идущих. А что мы там видим? В СССР хоть наиболее отвратительные внешние симптомы культа личности ликвидированы, а вот недавно я случайно наткнулся на журнал "Корея", так там "Великий вождь, Красное Солнце" Ким Ир Сэн ловит удочкой карасей. Да не просто ловит, а одновременно думает о благе своего народа. Тошно смотреть. Стыдно, что это тоже "коммунист".
Так вот, пока социализм выглядит так, как он выглядит в "социалистическом лагере", можно ввести в заблуждение показом рекламных картинок не только епископа Стоквуда, но раньше или позже истина все же обнаружится. Даже не очень искушенные в политике люди не смогут не задуматься над вопросом, почему берлинскую стену построила и заминировала демаркационную линию ГДР, а не ФРГ, почему бегут, рискуя жизнью, из первой во вторую, а не наоборот. Стоит епископу Стоквуду встретиться с умудренным жизнью и опытом ума 80-летним председателем Всесоюзной церкви верных, свободных христиан Адвентистов Седьмого Дня (ВАСД) В.А. Шелковым, как все его умственные миражи рассеются. Ибо что сможет Стоквуд противопоставить тому факту, что начиная с 1930 года Шелков арестовывался трижды и провел в заключении в общей сложности 23 года, из них 55 дней в ожидании казни (в камере смертников). И все это за чисто религиозную деятельность и за отстаивание свободы мысли и других общечеловеческих свобод.
Хотя, может, на пути Стоквуда попадется не адвентист Шелков, а православный священник Дудко Дмитрий Сергеевич, богословское образование которого включает и 8,5 лет советских концентрационных лагерей.
А может, это будет и не Дудко, а баптист Вине, только что осужденный на длительный срок заключения. Или простая женщина-католичка из Литвы, Нийоле Садунайте, которая в своем последнем слове на суде над нею 17 июня 1975 года сказала:
"Этот день самый счастливый в моей жизни: меня судят за "Хронику ЛКЦ", которая борется против духовной и физической тирании. Значит меня судят за правду и любовь к людям!.. Мне выпала завидная доля не только бороться за права народа, но и быть осужденной, мое наказание будет моим триумфом... С радостью пойду на рабство за свободу других. И согласна умереть, чтобы другие могли жить".
В общем, кого-нибудь из числа гонимых за веру он обязательно встретит. Не может не встретить, поскольку в стране существует узаконенное гонение на религию.
В 1929 году, вопреки ленинскому декрету от 23 января 1918 года об отделении церкви от государства и школы от церкви, было принято законодательство о культах, которое снова соединило государство с казенными, т.е. во всем зависимыми от государства, религиями и атеизм (как господствующую религиозную систему) с государством. По сути создана диктатура госатеизма с вмешательством в сферу религии и личных убеждений каждого, с применением жестоких репрессий к верующим особенно. К тем, кто пытается проповедовать вероучение и вступает тем самым в борьбу с госатеизмом, т.к. последний находится в резком противоречии с Декларацией прав человека и с Пактами о правах, ратифицированными Советским Союзом. Стоквудам об этом законодательстве не говорят. Законодательство о культах не популяризируется. Перед стоквудами разыгрываются идиллические картинки, поэтому стоквудам можно простить их заблуждения.
Нельзя простить коммунистам, особенно руководителям компартий, то, что они, видя пороки системы, молчат о них, убеждая себя и других в том, что критика может принести вред. Нет, вред приносит ваше молчание. Неразоблаченные до конца величайшие преступления сталинизма не только нас душат, но и вас покрывают несмываемой грязью.
В СССР началось великое очистительное движение от мерзостей сталинизма. Огромная работа проделана в этом направлении 20-м и 22-м съездами КПСС. Но главное впереди. Суть этого главного в упоминавшейся уже резолюции XXXIV съезда КПВ. Дело в том, что в КПСС, особенно в ее верхах, вскоре после 20-го и особенно после 22-го съездов возникло серьезное противодействие линии, намеченной этими съездами. А это усилило, не могло не усилить, процесс пробуждения антидиктаторских общественных сил нашей страны. Я имею в виду движение, получившее на Западе название "инакомыслия", "диссидентства". Мы, участники этого движения, называем его иначе — "движение на Голгофу". И это единственно правильное название, так как объединяет нас только одно - готовность идти на любые личные жертвы в знак протеста против бесправия, в котором пытаются удержать наш народ.
Сейчас в Омской тюрьме умирает мой друг Мустафа Джемилев. Этого 32-летнего крымского татарина уже трижды осуждали по заведомо ложным обвинениям и сейчас пытаются сделать это в четвертый раз.* У него нет другого способа борьбы против явного произвола, кроме голодовки протеста. И он голодает уже шестой месяц. Он часто теряет сознание, сердце дает перебои, но не сдается. Подумайте только, какой ужас! Небольшого роста, исхудавший до скелетного вида человек непреклонной воли и духа, мягкий и чуткий к чужой беде, не только не совершивший преступлений, но и неспособный на них, не может найти защиты от явного произвола в стране, руководители которой называют ее страной строящегося коммунизма. Он должен умереть только потому, что кучка взбесившихся бюрократов выбросила, творя этот произвол, крымско-татарский народ с его исторической Родины, а Джемилев не хочет признать этот произвол законным. Кто же прав: те, кто кричат о 1000 человек, выселенных с острова Диего-Гарсия, как о страшном геноциде, или тот, кто требует прекращения более чем 30-летнего геноцида по отношению к более чем 800-тысячному народу крымских татар? Мустафа не коммунист. Наоборот, с именем коммунистов у него связан непрерывный дикий произвол по отношению к его народу и к нему самому.
------------------------
* 15 июля 1976 года Мустафа Джемилев был осужден на 2,5 года лагерей строгого режима. Сейчас он находится в лагере в Приморском крае в советско-китайской пограничной зоне. (Прим. А.Г.)
Одновременно на другом конце страны — в Днепропетровске в тюрьме, называемой спецпсихбольницей, совершается убийство интеллекта у второго моего друга — коммуниста Леонида Плюща.* Выдающийся математик, он мог бы жить сытой, обеспеченной жизнью. Но его беда в том, что партбилет он считает далеко не главным признаком коммуниста. Он поднимал голос протеста против незаконных преследований "инакомыслящих". Это послужило причиной обыска, во время которого обнаружилось, что на досуге Л. Плющ увлекается марксистской философией. Это, в особенности острая критика извращений в марксистском учении о государстве, и послужило причиной ареста и последующего заключения в спецпсихбольницу, что является уделом всех коммунистов, осмеливающихся критиковать ошибки и теоретическую нищету партийных иерархов.
----------------------
* Леонид Плющ в начале 1976 года был выслан из СССР и в настоящее время проживает во Франции. (Прим. А. Г.)
Еще один мой друг, член коммунистической партии с 1920 г. — Сергей Писарев, в сталинские времена перенес 43 допроса с пытками, которыми был искалечен на всю жизнь (разрыв связок позвоночника), впоследствии прошел еще и через спецпсихбольницу. А "преступление" только одно — боролся и борется за освобождение из заключения людей, в невиновности которых уверен.
Упомяну еще одного очень близкого мне человека — коммуниста Генриха Алтуняна. Только за то, что выступил в мою защиту и солидаризировался с моими высказываниями, он (последовательно) : исключен из партии, уволен из армии, арестован и отбыл три года в заключении, а после этого лишен права работать по специальности (он радиоинженер).
С коммунистами вообще обращаются наиболее беспощадно. Друзья Алтуняна - коммунисты Владислав Недобора, Владимир Пономарев и Аркадий Левин, которые солидаризировались с Алтуняном, исключены из партии и вслед за ним отправлены на три года в лагеря. После отбытия срока все они, как и Алтунян, лишены возможности работать по специальности.
А. Левин в настоящее время гражданин Израиля и если вы пожелаете, сможет рассказать об этой безсудной расправе более подробно.
Выдающийся украинский писатель-фантаст, инвалид Великой Отечественной войны, коммунист Микола Руденко,* чтобы овладеть по-настоящему жанром фантастики, углубился в науки, особенно в философию. Выводы, к которым он пришел, заставили его обратиться в ЦК КПУ. В течение ряда лет писал он туда, внося предложения, просил разобраться. Истины, которые он излагал, настолько очевидны и важны, что логично было бы немедленно взяться за их изучение и реализацию. Но логика уступила место расправе. М. Руденко исключен из партии, изгнан из писательской организации и лишен возможности публиковаться, т.е. у него отняли право на самовыражение и на то, чтоб он мог зарабатывать свой хлеб присущим ему способом. Теперь он, немолодой, искалеченный войной человек, вынужден работать сторожем, живя в комнатенке, из которой его могут выселить в любой момент, т.к. она является "служебной". При этом он находится под постоянной угрозой ареста, поскольку от своих взглядов не отказался.
----------------------
* Микола Руденко — глава Украинской Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений, был арестован. Одновременно с ним арестованы член Украинской Группы О. Тихий и глава аналогичной Московской Группы член-корреспондент Академии Наук Армянской ССР Юрий Орлов и член Московской Группы А. Гинзбург. (Прим. А. Г.)
Моя жена — коммунистка Григоренко Зинаида Михайловна исключена из партии и лишена средств существования только за то, что отказалась признать меня невменяемым и осудить мои взгляды, а наоборот, вступила в борьбу за мое освобождение из спецпсихбольницы, т.е. по сути за мою жизнь, и пять долгих лет вела эту мужественную борьбу, находясь под постоянной угрозой ареста.
Наш младший сын — Григоренко Андрей Петрович, чтобы остаться в комсомоле и в институте, должен был выступить на комсомольском собрании с осуждением моих взглядов и действий, а он выступил с их разъяснением и отстаиванием. За это его исключили и из комсомола, и из института. Не собранием. Оно, наоборот, выразило сочувствие. Но такие "ошибки" масс легко исправляются... бюрократическим аппаратом. Комитет комсомола и дирекция сработали безотказно, выполнив в точности директивы КГБ.
"Проработка" на собрании, которой был подвергнут наш сын Андрей, является одним из важных методов террора против инакомыслящих. Далеко не каждый проходит через такие собрания, не склонив головы. "Проработочные" собрания готовятся заблаговременно и очень тщательно. Роли распределяются заранее и распределяются таким образом, чтобы оказать неотразимое моральное давление на "прорабатываемого", тем принудить его отказаться от своих взглядов и просить прощения, давая обязательство никогда не повторять своих ошибок. Не брезгуют никакими методами, чтобы запугать и сломить волю "заблудшего".
Вот пример. Жена упомянутого выше коммуниста-украинца Недоборы Владислава еврейка — инженер Софья Зиновьевна Карасик — подверглась "проработке" за то, что подписала заявление "В защиту П.Г. Григоренко". Так на этом собрании были открытые погромно-черносотенные выступления, носившие откровенно антисемитский характер. И никто, кроме самой Софьи Карасик, не дал им отпора. Я не имею возможности более подробно осветить этот мерзейший способ подавления человеческой личности. Если у вас возникнет желание узнать о нем побольше, вы сможете проинформироваться у упоминавшихся выше бывшего советского коммуниста, ныне гражданина Израиля А. Левина, а также у моего сына Андрея, который ныне живет в Мюнхене..*
-----------------------------
* А. Григоренко переселился в Соединенные Штаты.
Да, наш сын эмигрировал в ФРГ и сделал это по моей инициативе. Можете себе представить ужас царящего здесь произвола, если отец направляет в эмиграцию любимого сына. Не просто сына — самого близкого друга. Расстается с ним не на день, не на месяц, даже не на годы — на всю жизнь, если порядки в нашей стране не переменятся. Так вот, этого моего друга — сына вы можете расспросить обо всем. Неправды он не скажет.
Хотя насчет "проработок" вам вряд ли нужно кого-либо спрашивать. Вы воочию видели, как это делалось в отношении Солженицына и Сахарова. Не только видели — ваша печать принимала участие. Во всяком случае советские газеты помещали изложение ругательств западной коммунистической прессы в их адрес. Вот и вчера (25 ноября 1975 года) "Правда" опубликовала под заголовком "Отповедь отщепенцу" изложение несправедливой по отношению к Сахарову ругательной статьи в "Юманите". Я вполне допускаю, что есть люди, несогласные со взглядами Сахарова, но выступать на стороне его гонителей, заведомо зная, что на родине его непрерывно травят, не дают рта раскрыть и держат под постоянной угрозой репрессий, не очень благородно. Неужели можно одобрить поведение того, кто, увидев, как избивают человека со связанными руками и заткнутым ртом, присоединится к толпе поощрительно улюлюкающих типов? А ведь поведение вашей печати в отношении Солженицына и Сахарова аналогично поведению улюлюкающих. Разумеется, ваша печать вправе не соглашаться с любыми высказываниями и иметь собственное мнение по любым вопросам, но если она честная печать, то в данном случае ее долг заявить: "Мы не согласны со многим у Сахарова (Солженицына), но мы ничего не скажем против, пока их труды не будут опубликованы на их родине". К сожалению, ваша печать ведет себя таким образом, что советские газеты имеют возможность вести травлю Сахарова от имени вашей печати, не прибегая к внутренним материалам.
Мой собственный "путь на Голгофу" начался на партийной конференции Ленинского района гор. Москвы 7 сентября 1961 года. За "страшное преступление" — выступил вопреки желанию партаппарата и притом внес такие "ужасные" предложения, как ликвидация высоких окладов должностным лицам партийного и государственного аппарата и их широкая сменяемость. За эти "преступления" получил самое строгое партийное взыскание, снят с должности начальника кафедры Военной академии и отправлен на Дальний Восток. Не согласился с беззаконными репрессиями, а впоследствии еще и установил связь с "инакомыслящими" и стал выступать против всех становившихся мне известными беззаконных репрессий. За это в последние полтора десятка лет подвергся следующим репрессиям: после двух лет пребывания в ссылке на Дальнем Востоке арестован, признан невменяемым и направлен в спецпсихбольницу, одновременно разжалован из генералов в рядовые и уволен из армии без выплаты жалованья за время со дня ареста, без выходного пособия и без пенсии (пенсия — 120 рублей, вместо положенных по закону 300 руб., назначена только через 20 месяцев после ареста); затем второй арест, снова спецпсихбольница и лишение пенсии. Последнее — репрессия специально против жены. Это наказывали ее, оставляя двух инвалидов — жену и сына, инвалида детства, — без всяких средств существования. Жену наказывали за выступление в защиту мужа. Наказывали беззаконно и даже не скрывали этого.
Таким образом, из 15 прошедших лет — 2 года ссылки и 6,5 лет — подвал КГБ и ужаснейшие тюрьмы, называемые спецпсихбольницами. При этом почти 7 лет без пенсии и какого-либо другого дохода. Самое возмутительное то, что такие наказания, как разжалование и увольнение из армии без выплаты жалованья и выходного пособия, лишение пенсии и уменьшение ее с 300 до 120 рублей, по действующим законам недопустимы по отношению к лицам, признанным по суду невменяемыми. Несмотря на это, найти правовую защиту оказалось невозможным. Ни на одно заявление мое и моей жены никто даже не ответил — ни суд, ни прокуратура, ни правительство, ни руководство партии, ни Президиум Верховного Совета СССР. Бюрократический аппарат своим глухим долголетним молчанием демонстрирует, что он всесилен перед личностью, что он сможет сделать с ней все что угодно. Может в порошок стереть, и никакие законы ее не защитят.
Цель движения "инакомыслящих", цель, которую никто никогда не формулировал, но которая ясно видна из практики, состоит в том, чтобы показать, что практика государственного подавления инакомыслия опирается не на писаные законы, а на произвол. Каждый, кто включается в это движение, разоблачает произвол, ставя под удар только себя самого, и избирает способ действия по своему разумению и по своим возможностям.
Владимир Буковский добывает 10 заключений психиатрических экспертиз, из которых совершенно ясно, что в психически невменяемых превратили здоровых людей, и делает эти заключения достоянием гласности. За это он получает 12 лет неволи. Это плюс к тем шести, которые он отбыл ранее за аналогичные "преступления". Таким образом, начав свою деятельность по разоблачению произвола 20-летним юношей, он торит свой путь по жизни через лагеря и тюрьмы и закончит свой последний 12-летний срок на пятом десятке. Вся жизнь отдана служению людям. Это ли не подвиг. Это ли не героизм. Я горжусь тем, что такой человек наградил меня своей дружбой.
Я сказал — закончит свой последний 12-летний срок на пятом десятке. К несчастью, он может его не закончить. Система пыток голодом, которую к нему применяют, может свести его в могилу, если вы не поднимете свой протестующий голос, не добьетесь скорейшего освобождения этого мужественного и благороднейшего человека.*
-------------------------
* Буковский был обменен в конце 1976 года на Председателя Чилийской компартии Луиса Корвалана. В настоящее время проживает в Швейцарии. (Прим. А.Г.)
Семен Глузман — врач-психиатр, который никогда со мной не встречался, — на основании того, что было мною опубликовано в "Самиздате", и по дошедшим до него материалам предварительного следствия и суда написал и опубликовал "Заочную психиатрическую экспертизу на Григоренко П.Г.". Расплата — 7 лет тюрьмы и лагеря.
Валентин Мороз после отбытия первого срока, который он получил за разоблачение русификаторских действий властей на Украине, написал "Репортаж из заповедника им. Берия", где показал бесчеловечность современных советских лагерей и тюрем. "Награда" — новый огромный срок.
Эдуард Кузнецов идет на попытку угона самолета, хотя заведомо знает, что попытка не удастся, т.к. он и все его друзья плотно обложены агентами КГБ. Но он как герой идет на этот еще более отчаянный подвиг, чем вызов огня на себя. В результате арест и смертный приговор. Но дело его, как он и надеялся, всколыхнуло весь мир, привлекло внимание мировой общественности к еврейской эмиграции из СССР, продемонстрировало перед всем миром двуличие властей, которые одной рукой не дают разрешения на выезд, а другой держат заявление, утверждающее, что среди советских евреев нет желающих эмигрировать.
Волна протеста, прокатившаяся по всему миру, спасла жизнь Эдуарда, но, к сожалению, мы, советские коммунисты, вставшие на "путь к Голгофе", не слышали голоса мировой коммунистической общественности. Мы вообще не слышим ее голоса и потрясенные спрашиваем себя: "Почему это, если коммунистов томят в тюрьмах Чили, то этим надо возмущаться, а если коммунисты вместе с другими ни в чем не повинными честными людьми во много раз большем количестве заточены в бесчеловечные лагеря и тюрьмы Советского Союза, то надо либо молчать об этом, либо находить оправдание?"
Только теперь, наконец, "Юманите" высказалась в защиту Леонида Плюща, представители итальянской и французской компартий выступили с упоминавшимся уже заявлением, их поддержала испанская компартия, а съезд КПВ принял эпохальную резолюцию о КПСС. Но откуда узнаем об этом мы — советские люди? В советской печати об этом ни строчки. Ваши газеты с этими документами в продажу не допущены. Значит, единственные, кто нас информирует,— это "Би-Би-Си", "Голос Америки", "Немецкая Волна", "Свобода" и другие аналогичные радиостанции. Но их глушат. Да, дорогие товарищи, глушат. Вот, кстати, вам вопрос для размышления. Полагаю, у вас найдутся экономисты, способные подсчитать, сколько это стоит. Думаю, немало. Глушилками ведь вся страна покрыта. А поищите в бюджете — где записаны средства на это? Вот вам и образец того, как советское правительство информирует свой народ и как оно отчитывается перед ним за производимые расходы.
Почему вы молчите? Почему вы миритесь с тем, что информация о вашей деятельности извращается? Возьмем для примера XXXIV съезд КПВ. В сообщениях о съезде резолюция, прямо направленная в адрес КПСС, даже не упомянута, но зато говорится, что съезд отметил: "Советский Союз и другие социалистические страны продолжают свое неуклонное движение вперед, не зная ни безудержной инфляции, ни массовой безработицы". Не будем здесь обсуждать данную оценку. Это особая тема. Но совершенно же очевидно, что без упоминания о резолюции, относящейся непосредственно к КПСС, информация о съезде, мягко выражаясь, необъективна. Но вы молчите. Позволяете информировать о ваших делах необъективно. При таком вашем поведении можно подумать, что отдельные ваши демократические высказывания предназначены только для "внутреннего употребления" и нужны вам лишь как тактический ход в борьбе за власть.
Честная политика коммунистических партий не может не заботиться об интересах всего коммунистического движения. А эти интересы требуют критического анализа опыта СССР. Недостаточно сказать, как сказал Жорж Марше, что ФКП добивается "...социалистического общества, которое будет самой передовой демократией в истории страны". О передовой демократии мы наслышаны. КПСС говорит о ней куда больше, чем ФКП. А нам, как и французским, и итальянским, и английским, и испанским и всем другим коммунистам, важно знать, приемлете ли вы "передовую демократию" СССР или нет? Если не приемлете в целом, то что из нее для вас приемлемо?
Вы все почему-то пугаетесь жупела "вмешательство во внутренние дела". Но, во-первых, то, что делается в Советском Союзе, не может быть только его внутренним делом. Об этом сказал Ленин еще в начале становления республики советов. Он говорил, что теперь о социализме будут судить не по ученым трактатам (следовательно, и не по заявлениям руководителей западных компартий), а по живой практике Советского государства. Именно поэтому он называл нашу страну детищем мирового пролетариата. Но ни один настоящий родитель не может быть безразличен к тому, как растет и во что вырастет его детище. Следовательно, надо вмешиваться, по крайней мере выступать с критикой по тем вопросам, где дело касается принципов, являющихся общими для всех, кто идет или намеревается идти по пути социализма.
Во-вторых, на вмешательство во внутренние дела СССР надо смотреть с той же точки зрения, с какой смотрят на вмешательство во внутренние дела всех других стран. Вот Луиджи Лонго в связи со смертью Франко пишет в газете "Унита":
"Сейчас перед испанским народом, перед всеми демократическими силами Европы и всего мира встает проблема ликвидации наследия диктаторского режима. После смерти Франко должен умереть и франкизм." И далее: "Уход диктатора, ...сам по себе не ведет к решению проблемы Испании... Для восстановления демократии в стране необходима борьба всех политических и социальных сил, вовлечение в нее широких народных масс... всех тех сил, которые подвергались репрессиям со стороны франкистского режима за свое стремление к свободе и прогрессу Испании. Широкая и объединенная борьба за глубокие коренные изменения в Испании необходима прежде всего потому..., что реакционные силы, обладающие силой и властью, хотели бы после смерти Франко придать окраску некоторой либерализации старому режиму и сохранить его сущность. Борьба между старым и новым ... уже началась... народы Европы должны рассматривать ее не как посторонние зрители, а как активные участники, ставшие на сторону всех прогрессивных сил Испании". И наконец: “Прямая обязанность и долг всех народов и правительств... заключается в том, чтобы внести активный вклад и оказать полную поддержку рождению новой Испании, ее обновлению, прогрессу”. (Цитирую по "Правде" от 25 ноября 1975 года. Курсив везде мой - П.Г.)
Эту программу тов. Лонго, по-видимому, не считает вмешательством во внутренние дела Испании. Ну, а если мы в приведенной цитате заменим "Франко", "франкизм", "франкистский режим", "Испания" на "Сталин", "сталинизм", "сталинский режим", "СССР", то суждения Лонго станут неверными? В этом случае на них следует смотреть как на попытку вмешательства во внутренние дела, как на возрождение нравов "холодной войны"?
Для СССР "уход диктатора... сам по себе" приведет к решению всех проблем? Или, может, Сталин и не был диктатором? Может, он вообще не существовал? Значит, не нужна и "широкая объединенная борьба за глубокие коренные изменения" в СССР? Не нужно "вовлечение в нее широких народных масс"? В СССР не остались от сталинщины "реакционные силы, обладающие силой и властью", которые "хотели бы после смерти " Сталина "придать окраску некоторой либерализации старому режиму и сохранить его сущность"? Разве народы Европы, компартии в том числе, должны рассматривать борьбу между старым и новым в СССР не "как активные участники, вставшие на сторону всех прогрессивных сил" в СССР, а "как посторонние зрители"?
В применении к СССР, Сталину, сталинизму "прямая обязанность и долг всех народов и правительств" состоит не в том, чтобы "внести активный вклад и оказать полную поддержку... обновлению и прогрессу "в СССР?
Неужели западные коммунисты думают так? А если нет, то почему молчат? Даже те действия КПСС, которые до крайнего предела компрометируют все коммунистическое движение (грубое попрание прав человека и жестокие беззаконные репрессии внутри СССР, интервенция в дружественные страны), критике не подвергаются и должной оценки не получают. В результате движение "за обновление и прогресс" в СССР получает поддержку только из демократических (некоммунистического направления) кругов цивилизованных стран мира. Это очень опасное явление для коммунистического движения. При этой тактике оно легко может оказаться за бортом действительного прогресса. Чтобы ликвидировать создавшееся ненормальное положение, коммунисты всех стран должны самым решительным образом поддержать резолюцию последнего съезда КПП и в первую очередь добиться амнистии для всех политических заключенных в СССР. Надо решительно выступать в защиту прав человека, против жестоких беззаконных репрессий не только в Чили, но и в социалистических странах, прежде всего в Советском Союзе.
Всему миру ныне известны имена двух великих людей нашего времени — Андрея Сахарова и Александра Солженицына. Бесспорно, подобные люди в любой демократической стране были бы национальной гордостью. А вот в СССР А. Солженицын в течение длительного времени подвергался жестоким беззаконным репрессиям, а затем, после разнузданной черносотенной травли в печати, изгнан из страны. А. Сахарова травят до сих пор, терроризируют угрозами физической расправы с ним и членами его семьи, подвергают всяческой дискриминации. Весь мир возмущенно протестует против такой дикости. Почему же молчат коммунисты? Не хотят выступать против своих? Но это недостойный поступок. До сих пор так поступали только в преступном мире. Неужели можно допустить, чтобы нравы этого мира проникли в политику?
Отношение советских властей к Солженицыну и Сахарову не эпизод. Это общая линия, направленная на подавление всего мыслящего. Поэтому коммунисты тем более не имеют права молчать.
Я уже называл талантливого украинского писателя и философа, инвалида войны коммуниста М. Руденко, который подвергнут репрессиям только за то, что мыслит не по установленному свыше стандарту, а по собственному разумению. Назову еще нескольких репрессированных за аналогичные "преступления".
Арестованы и предаются суду биолог Сергей Ковалев и математик Андрей Твердохлебов.
Первому из них инкриминируется участие в издании "Хроники текущих событий"* и "Хроники Католической церкви".
-----------------------------
* "Хроника текущих событий" переиздается на русском и английском языках издательством Кhronika Press, 505 8th Аvе, New Yоrk, N.Y., 10018. (Прим. - А.Г.)
Мне не известно, кто фактический издатель и той и другой. Но мне хорошо знакомы оба издания. Я считаю, что это гениальное открытие движения инакомыслящих. Без этих изданий людям невозмсжно было бы видеть скорбное "шествие на Голгофу" лучших людей наших народов. Судить ни за первую, ни за вторую невозможно даже по советским законам. "Хроники" сообщают только проверенные факты без политической их оценки. И в этом их сила. Собранные вместе описания актов произвола и без комментариев производят потрясающее впечатление. Кто не читает "Хроники", тот не знает многого очень важного об СССР. Коммунистическим партиям капиталистических стран непростительно не знать публикуемые в них факты. Я обращусь в Нью-Йорк к издателю Валерию Чалидзе с просьбой выслать
вам по одному комплекту "Хроник". Но вы бы и сами могли произвести подписку на все издания нашего "Самиздата", переиздаваемые в Нью Йорке Валерием Чалидзе, который сам до недавнего времени жил и работал в Москве, подвергаясь всем опасностям, окружающим нас и теперь. Если вы хотите знать СССР не только по рекламным картинкам, то вы произведете эту подписку.
Я не знаю, что будет предъявлено в качестве официального обвинения Андрею Твердохлебову, но фактически его преследуют за создание советской группы "Эмнисти" и за участие в ее работе.
Оба, безусловно, будут осуждены. Советский суд не может оправдать людей независимой творческой мысли.* После отбытия срока к научной работе их не допустят. Если вы не согласны с такими действиями советских властей — протестуйте! Если не верите мне - добейтесь, чтобы ваших доверенных представителей допустили на суд, и убедитесь в правдивости или ложности моего сообщения.
--------------------------
* Сергей Ковалев осужден на 7 лет лагерей и 5 лет ссылки, а Андрей Твердохлебов — на 5 лет ссылки. (Прим. - А.Г.)
Все, кого я упоминал в настоящем письме, высокоталантливые люди. Не всем из них удалось закончить высшие учебные заведения. У Мустафы Джемилева и Владимира Буковского на пути встала тюрьма, но ни тот ни другой не остановились. Джемилев вырос в талантливого общественного деятеля и писателя, Буковский в тюрьме закончил университетский курс биофака и занимается научной работой в области биологии. Чтобы понять, какой это подвиг, надо самому побыть в заключении в советской тюрьме.
Продолжает в условиях тюрьмы свои научные исследования талантливый астроном Кронид Любарский.* Между тем, на воле готовятся лишить его ученого звания. Когда один из его бывших сотрудников указал на то, что Любарский результативный ученый, представитель ВАК заявил:
"Его научное лицо не имеет значения. Мы должны исходить из оценки его общественного поведения. А эту оценку дал суд. Любарский ни до суда, ни в тюрьме не раскаялся, и это для нас важнее всего."
-------------------------
* Кронид Любарский был лишен постановлением ВАК ученой степени. (Прим. - А.Г.)
В тяжелых лагерных условиях находятся: литературовед Габриэль Суперфин, украинский писатель Черновол и многие другие. В сибирской ссылке писатель очень яркого дарования и мужественный борец против произвола Анатолий Марченко.
Мне хотелось бы продолжать и дальше сей скорбный и гордо-героический список, без конца рассказывать о молодых дарованиях, беспощадно подавляемых бесчувственной бюрократической машиной, о наиболее смелой и стойкой творческой молодежи нашей страны. Но знания мои ограничены, а объем письма не дозволяет слишком расширять список. Поэтому, как мне ни грустно, я остаюсь в долгу перед многими, кого знаю лично, и еще перед большим числом тех, с кем лично незнаком.
Особенно велик мой долг перед так называемыми "националистами" стран, имевших собственную государственность,* — Литва, Латвия, Эстония, а также перед участниками еврейского движения за выезд на национальную родину. После того как Генеральная Ассамблея ООН при самом активном участии советской делегации приняла позорную антисемитскую резолюцию, коммунисты обязаны особенно решительно и бескомпромиссно поддерживать это движение.
---------------------------
* П.Г. имеет в виду в недалеком прошлом, так как в более ранние периоды истории все нерусские народы имели свою национальную государственность, которая была этими народами утрачена в силу непрерывной экспансионистской политики правящей верхушки Российской империи. В период Гражданской и национально-освободительных войн на территории современного СССР национальная государственность была восстановлена большинством этих наций. Однако уже к середине 20-х годов империя почти полностью была восстановлена. Правительству во главе с Лениным не удалось восстановить контроль Москвы только на территориях пяти стран: Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии. (Прим. - А.Г.)
Я заканчиваю. Луиджи Лонго в цитированной статье совершенно правильно говорит, что после смерти диктатора нельзя ограничиться тем, чтобы "придать окраску некоторой либерализации старому режиму и сoхранить его сущность". К сожалению, сущность сталинского режима во многом сохранилась.
Теперь нет столь массовых арестов, как при Сталине. Но осталось главное — полная нетерпимость к свободной мысли. Это не выступает столь ярко, как в прежние времена, когда эта мысль душилась открыто. Теперь для ее удушения научились подбирать уголовные статьи. Диктатура личности устранена — заменена коллективным руководством. Но государственная олигархия, как в прошлом диктатор, неподконтрольна народу и партии. Карательные органы стали еще мощнее, но им пока не дают той рабочей нагрузки, которую они имели при Сталине.* Однако весь арсенал способов подавления сохраняется. В применении карательные органы тренируются на "инакомыслящих". Вызов в карательные органы "для воспитания", предупреждение, "проработка" на собрании, исключение из партии, комсомола, профсоюза, увольнение с работы, лишение возможности работать по профессии или в данной местности, запрещение жить в определенном районе (литовцам, например, предписывают выехать за пределы Литвы), наконец, арест и осуждение с отбыванием наказания в лагере обычного, строгого, особо строгого режима, в тюрьме или спецпсихбольнице (та же тюрьма, но худшего типа), после освобождения ряд дискриминационных действий властей: установление надзора, запрещение жить в определенных районах, лишение возможности работать по профессии — вот те способы, с помощью которых подавляется мысль, пользуясь которыми неконтролируемая народом власть в любой момент может начать массовый террор, может ввергнуть страну в войну.
------------------------
* Дело, однако, им находят.
У памятника Маяковскому собирается несколько юношей, чтобы почитать и послушать стихи. Сейчас же вокруг них накапливается сотенная толпа КГБистов в гражданском, чтобы путем провокаций ликвидировать "сборище".
Семь человек приходят на Красную площадь, садятся в тихом уголке, там, где нет никакого движения, и выставляют лозунги протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Тут же на них налетают многие десятки "защитников безопасности" опять же одетые под частных граждан,— избивают и уволакивают демонстрантов в тюрьму. (Впоследствии они еще будут и лжесвидетельствовать в суде, утверждая, что демонстранты грубо нарушали общественный порядок .)
Группа художников на пустыре выставляет свои произведения (помещения для них власти не нашли). Тут же пустырь заполняется "блюстителями безопасности", картины рвут, художников избивают.
Люди собрались в молитвенный дом — то ли в синагогу, то ли в какой другой — обязательно появляется многочисленная "охрана порядка" — развязная, наглая, следящая не за порядком, а затем, чтобы испортить людям молитву, а может, и арестовать кого-либо.
Идет праздничная манифестация. Весь путь ее движения и сами колонны буквально прошиты агентами КГБ.
В настоящее время в связи с приближением 25-го съезда КПСС многие граждане СССР, права которых попраны бюрократией, пишут на съезд, посылают делегации в ЦК. И вот весь аппарат КГБ трудится над тем, чтобы не допустить этот крик народный до съезда. Несколько крымских татар, буквально прорвавшиеся сквозь заставы КГБ из Ташкента, рассказывают ужасающие картины. Все выезды (аэродром, вокзал, шоссе) перехвачены КГБистами. Татар задерживают, обыскивают и отбирают петиции, которые они везут в ЦК на имя съезда, и сжигают их. Отбирают также проездные билеты. Деньги, правда, возвращают.
Много и других, столь же полезных, дел в активе КГБ. Я в 1968 году писал Ю.В. Андропову, что слежением за мной занято 26 человек. С тех пор я более пяти лет отсидел в тюрьме, а люди, о которых я писал, так и оставались и сегодня остаются задействованными на такой "важной" работе. (Прим. - П.Г.)
Устраивает вас коммунизм с такими атрибутами? Если нет, заявите это открыто. Не надо вмешиваться в наши внутренние дела, но скажите, что вам не нужен коммунизм, взрастающий на инъекциях страха. Поставьте непременным условием единства прекращение преследований за мысль, установление в стране, построившей бесклассовое общество, полной свободы получения и распространения информации вне зависимости от границ, свободного обсуждения всех взглядов и событий, происходящих в стране и за рубежом, в том числе действий партийного и государственного аппарата.
Первым же и непременным условием единства должна быть поголовная амнистия всех политических заключенных в СССР и запрещение использования психиатрии как способа подавления "инакомыслия".
Ноябрь-декабрь 1975 года
С уважением — П. Григоренко
СССР 119021 Москва, Г-21 Комсомольский проспект дом 14/1, кв.96 тел. 246-27-37
По поводу специальных психиатрических больниц я уже однажды выступал.
Осенью 1968 года надо мной нависла угроза ареста. Особенно ясно это стало после того, как я выступил 14 ноября 1968 года на похоронах моего друга писателя Алексея Костерина, и после обыска, проведенного у меня через пять дней после похорон.
Я решил: надо готовиться. И готовиться именно к психиатричке. Почему именно к ней? Да потому, что законов я не нарушал и судить меня с точки зрения закона не за что. Но для властей я стал "персона нон грата".
Я слишком открыто и безбоязненно разоблачал ложь и произвол и тем подавал опасный для властей пример. Надо было припугнуть моих возможных последователей и закрыть рот мне самому. Я должен был понять это и предупредить общественность о надвигающейся на меня расправе, раскрыть ее сущность. Именно с этой целью я написал коротенькую записку друзьям о вероятности моего ареста и очерк "О специальных психиатрических больницах ("Дурдомах")". Очерк пустил в "Самиздат". Наталья Горбаневская включила этот очерк в свою книгу "Полдень", а оттуда он перекочевал в сборник "Казнимые сумасшествием" и таким образом приобрел широкую известность.
В своем очерке я писал: "Идея психиатрических специальных больниц сама по себе ничего плохого не содержит, но в нашем специфическом осуществлении этой идеи нет ничего более преступного, более античеловеческого".
Сейчас я глубоко раскаиваюсь в том, что написал это. Нет ничего более ошибочного и вредного, чем данная фраза. Но в то время, после первого пятнадцатимесячного знакомства с системой психиатрического "лечения", я так понимал это дело. Потребовалось еще более пяти лет пребывания в руках "психиатров", чтобы понять, что зло не только в осуществлении, но прежде всего в самой идее. Осуществление может меняться в зависимости от места расположения "больницы" и состава ее кадров. Первый раз (в 1964-65 гг.) меня "лечили" в Ленинградской СПБ. После нее Черняховская показалась истинным адом. Из Черняховска меня отправили на "долечивание" в 5-ю Московскую городскую больницу — "Столбы", о которой в Москве идет самая мрачная слава. О ней говорят: "Отсюда или никогда не выходят или выходят вперед ногами" (т.е. мертвыми). Мне же после Черняховска она показалась чуть ли не санаторием. Но такого, как творилось в Днепропетровске над Леонидом Плющом, не знает и Черняховск. Сычевка же и особенно Благовещенск несравнимы по ужасам, которые там творятся, даже с Днепропетровском.
Таким образом, осуществление разное. Но сама разность эта порождена идеей. Именно по идее заключенные специальных психиатрических больниц лишены всяких прав. Они отданы полностью во власть персонала этих "больниц", который никем не контролируем. Вы не можете ни на что пожаловаться. Жалоба никуда не уйдет. Останется в больнице или будет уничтожена. А если бы кто-нибудь когда-то заинтересовался ею, ему будет сказано администрацией, что это просто бред, проявление болезни. Можно не сомневаться, что людская корысть не может не воспользоваться возможностью безнаказанно творить зло. А если к тому же и власти заинтересованы в том, чтобы совершались жестокости, если власти поощряют и выделяют тех, кто особенно жесток и беспощаден к "политическим", то истинное положение заключенных больницы трудно даже представить.
Митгерлих в своей книге о Нюрнбергском процессе 23-х врачей-эсесовцев "Das Diktat der Меnschenverachtung" пишет, что для него самым потрясающим было органическое слияние в одном лице врача и эсэсовца. "Именно отсюда, — пишет он, — холодная бесчеловечность в опытах над людьми".
Но где граница между "просто службой" в учреждении, которое создано для подавления инакомыслия и культивирует бесконтрольность и беззаконие по отношению к своим пациентам, и полным срастанием с преступной организацией политического террора?
А идея спецпсихбольниц в том именно и состояла, чтобы создать учреждения бесконтрольного и не опирающегося на закон политического террора. Именно для этого заключенных этих больниц лишили всех прав, даже тех, которыми пользуются заключенные тюрем и лагерей, а в "няньки" к ним назначили уголовных преступников и дали этим последним возможность творить со своими подопечными все, что им вздумается.
Я совершил ошибку, оценив положительно идею создания спецпсихбольниц, потому что суждение свое вынес из пребывания в той единственной "больнице", где меня содержали в первый раз. Да и судил я не по предназначению этого учреждения, что скрыто от постороннего взгляда, замаскировано, а по составу заключенных, что сразу бросается в глаза. Чтобы понять истинное предназначение таких "больниц", надо вернуться к истокам.
Первая и единственная тюремная психиатрическая больница была создана в Казани еще до войны для заключения в ней опасных политических противников режима или, как их тогда называли,— "врагов народа". В то время говорилось, что это политическая тюрьма, и держали в ней только политических заключенных. В 1952 году в Ленинграде на Арсенальской был создан аналог Казанской. Здесь тоже тогда не скрывали, что сия тюрьма только для "врагов народа". О ней я писал уже в упоминавшемся очерке.
Но вот Сталин умер, и началась реабилитация. Опустели и политические тюремные психбольницы в Казани и Ленинграде. Но "свято место пусто не бывает". Кому-то не хотелось расставаться с идеей использования психиатрии для подавления политического протеста, и в обе эти "больницы", чтобы продлить их существование, завезли небольшой контингент психических больных, совершивших особо тяжкие уголовные преступления (убийства, изнасилования, грабеж и т.п.). Таким путем кадры политических психбольниц и их традиции были сохранены.
А время не стояло на месте. Появились и недовольные. Во-первых, те, кто не хотел успокоиться на полумерах 20-го съезда. Во-вторых, кто не мирился с попытками ЦК вскоре после съезда пойти назад к частичной реабилитации Сталина и заведенных им порядков. Иными словами, появились политические — люди, несогласные с попытками затормозить, задушить общественное движение за обновление жизни, начавшееся после смерти Сталина. Ничего незаконного в этом движении не было. Наоборот, оно исходило из линии 20-го съезда, отстаивало эту линию. Следовательно, судить сторонников этого движения по закону невозможно. И вот тут кстати оказались психбольницы. Но там уже укоренились психически больные уголовники. Очистить от них и послать на их место политических значит вызвать нарекание, что методами психиатрии начали бороться с политически неугодными.
Быстро нашли выход — помещать политических вместе с уголовными психбольными. Тогда все нормально: нет, как прежде при Сталине, психбольниц для политзаключенных, есть просто специальные психиатрические больницы для общественно опасных психических больных, которым нужна особенно строгая охрана.
Между тем, количество политических, коих судить нежелательно, все растет, а мест в двух спецпсихбольницах не прибавляется. Очищать места для политических, освобождая эти "больницы" от тех, кто совершил тяжкие уголовные преступления в состоянии психической невменяемости, значит разоблачить свой замысел. Следовательно, нужное количество мест для политических надо получить путем увеличения числа спецпсихбольниц, каждая из которых заполнена в основном психическими больными, совершившими тяжкие уголовные преступления, но имеет некоторое количество мест для нормальных политических.
В г. Сычевке Смоленской области открывается спецпсихколония. Затем в г. Черняховске (б. Инстербурге) в бывшей прусской каторжной тюрьме еще одна спецпсихбольница. И пошло-поехало. Во второй половине 60-х и в 70-х годах спецпсихбольницы растут, как грибы после дождя. К настоящему времени только мне известно не менее чем о десятке таких "больниц": Казань, Ленинград, Сычевка, Черняховск, о чем я уже писал, затем Смоленск, где для этой цели занята часть тюрьмы и выстроен новый пятиэтажный корпус одиночных камер, Минск, Днепропетровск, Орел, Свердловск, Благовещенск, Алма-Ата да еще какой-то "спецпсихсанаторий" где-то на Полтавщине или Киевщине. Кроме того, отделения для принудительного лечения образованы во всех пяти московских городских психбольницах и во всех областных психбольницах страны. Тем самым созданы широчайшие возможности для вкрапления психически здоровых политических среди массы психически тяжело больных.
Но одно — условия для вкрапления, а другое — это само вкрапление. Чтобы его осуществить, нужны как минимум врачи, которые бы одновременно представляли и репрессивный орган, врачи, которым можно было бы в открытую сказать: "Такого-то надо признать невменяемым" и которые, обладая врачебным дипломом, а еще лучше высокими научными званиями, могли бы изобретать наукообразные формулировки для признания невменяемыми нормальных людей. Все, кто сталкивался с этой проблемой в СССР, приходят к единодушному выводу, что такие преступные медики — "врачи" и "ученые" имеются. Главными среди них признаются всеми, писавшими на эту тему, доктор медицинских наук профессор Даниил Романович Лунц и члены-корреспонденты АМН СССР Морозов Г.В. и Морозов В.М. Действительного члена АМН СССР Снежневского Тарсис, например, считает милейшим и безусловно порядочным человеком. Я со Снежневским сталкивался. Он председательствовал во время моей первой экспертизы и произвел очень благоприятное впечатление. Благородная внешность, добрый взгляд, понимающее и внешне сочувственное дружелюбное выражение лица — кого это не тронет? Тем более в обстановке, где чувствуешь себя попавшим во враждебную и вредную для тебя среду. Очень высокое мнение сложилось у меня и о профессоре Тимофееве Н.Н. В моем деле он вел себя, как мне представлялось, честно и даже мужественно. Он добивался моего освобождения, восстановления в партии и в генеральском звании, а также назначения положенной мне по закону пенсии.
Но о подобных людях, вероятно, нельзя судить только по личному впечатлению. Милая улыбка и дружелюбный взгляд Снежневского не помешали ему подписать для меня акт экспертизы, равнозначный смертному приговору, если не более страшный. А когда Снежневский заявил корреспонденту "Известий", что в СССР психиатрия стоит настолько высоко, что ошибка в диагностике даже рядовых психиатров "абсолютно исключена" и что он за 50 лет своей психиатрической практики не знает ни одного случая, чтобы нормальный человек был признан невменяемым, мне стало совершенно ясно, что он активный участник творчества лживых экспертиз. Да и не мог он не быть им. Он духовный отец всего нынешнего направления политических психоэкспертиз, идеолог расширительного толкования шизофрении и других психических заболеваний. С.П. Писарев в своих письмах в ЦК КПСС и самому Снежневскому фактами подтвердил, что этот ученый — преступник, равнозначный тем 23-м, которых судили в Нюрнберге и о которых так убедительно написал Митгерлих.
Совсем в ином свете проявился и профессор Тимофеев Н.Н. в рассказах В. Борисова (ленинградского) и В. Файнберга. Как и в моем случае, Тимофеев понял, что перед ним люди нормальные, но не выписать их он торопился, а сломить. В моей голове не укладывалось это. Я не мог и не хотел поверить своим друзьям. Но, когда я увидел подпись профессора Н.Н. Тимофеева под лживым ответом западным психиатрам, под документом, в котором утверждалось, что в СССР нет ни одного нормального человека, который был бы заключен в психбольницу, я понял, что Н.Н. Тимофеев такой же, как Лунц, Морозовы, Снежневский, и несет такую же, как они, ответственность за заключение в спецпсихбольницы нормальных людей. Отношение ко мне лично было индивидуальным случаем, объяснившимся как смутностью обстановки после снятия Хрущева, так и корпоративными соображениями — генерал Тимофеев защищал генерала Григоренко.
Итак, спецпсихбольницы и психиатрические экспертизы, возглавляемые единым органом политического террора, представляют собой хорошо отлаженную систему перевода отдельной категории нормальных людей на статут психически невменяемых, с последующей обработкой их как таковых.
Что же это за люди? И почему их надо обязательно превратить в психически невменяемых? Не проще ли просто осудить и направить в тюрьму, лагерь или ссылку, а то так и расстрелять? Ведь при Сталине так и поступали.
Да, при Сталине так было. Но теперь времена иные. Теперь нужна хотя бы видимость обвинения, хотя бы признание обвиняемым своей вины. Сами законы, по которым судят политических, не очень убедительны. Квалификация как преступных, предусмотренных этими законами действий весьма спорна. По этим законам, если вы, например, храните в своей библиотеке книгу нежелательного для властей содержания, то вы можете получить за это 7 лет лагеря строгого режима плюс 5 лет ссылки. Такому же наказанию можно подвергнуться за устные выражения недовольства различными явлениями советской жизни. Преступными могут быть признаны записи в дневниках, записных книжках, в письмах друзьям и родным.
Классификация преступности обнаруженных произведений, записей и разговоров целиком зависит от органов следствия или даже просто от произвола следователя. У меня, например, изъяли на обыске машинописный экземпляр воспоминаний моего друга о Великой Отечественной войне с его дарственной надписью, изъяли только потому, что в краткой одностраничной аннотации, предварявшей труд, была фраза: "Сталин умер, но посеянные им ядовитые семена продолжают прорастать". Следователь подчеркнул эту фразу и отложил книгу к изымаемым. Были изъяты два самиздатских эссе "Сталин и Грозный — два сапога пара" и "Сталин и Гитлер — два сапога пара" — только за их заголовки. Затем изъяли все, какие нашли, машинописные и рукописные тексты, мотивируя тем, что все это выполнено не в государственных предприятиях, а частным образом. Под занавес, чохом изъяли два чемодана газетных и журнальных вырезок на том "мудром основании", что "для чего-то же Вы их собирали". Была попытка изъять и журнал "Иностранная литература", но среди обыскивавших нашелся человек, заявивший, что это издается официально, и комплект журналов за несколько лет остался у нас.
Крамольным без какого-либо доказывания признается все, изданное за рубежом: книги философского и исторического содержания, большинство произведений художественной литературы, книги религиозного содержания и т.д.
В общем, путь за решетку широко открыт для всякого мыслящего человека в СССР. При таких законах вроде бы можно и не заботиться о подыскании методов подавления. Но советские органы госбезопасности пришли к выводу, что перед растущим политическим протестом былые приемы заключения в тюрьмы и лагеря утратили свою эффективность. На политическую арену вышло поколение, не зараженное страхом, с развитым чувством справедливости, поколение не революционеров, а правдолюбцев, сторонников порядка и закона, защитников неотъемлемых прав человека и непоколебимых противников произвола и насилия. Эти люди не идут на нарушение законов страны, даже тех, которые им не нравятся, не вступают в противоречие с законами. Но они упорно отстаивают свои законодательно закрепленные права, пользуются этими правами и из-за этого приходят к конфронтации с органами государственного насилия, в противоречие с общественной жизнью страны.
Это как-будто бессмыслица какая-то. На самом деле — это трагедия нашего народа. Многие важнейшие законы советской страны имеют чисто декларативное значение. О правах, декларированных в этих законах (например, свобода слова, печати и т.д.), можно говорить, рассказывать, как хорошо иметь такие права, но нельзя воспользоваться ими. Тот, кто захочет этого, а, не получив, заявит, что таких прав у нашего народа нет, будет объявлен антисоветчиком и клеветником. Но одно дело объявить, а другое доказать. Если человек в действительности законов не нарушал и, несмотря на целую систему мер общественного воздействия, давление государственной машины и хитродействия следственного аппарата, не признает себя виновным, не раскаивается, а продолжает отстаивать свои законные права, то открытый суд вряд ли доставит лавры властям. Так что же, не судить? Но ведь пример заразителен. Явление может принять спонтанный характер. Значит, надо наказать, но так, чтобы по форме был суд, а по существу чтоб его не было. Надо таких людей сначала пропустить через психиатрическую экспертизу, приклеить им ярлыки психически невменяемых. А тогда уж на "законном" основании судить их заочно, без вызова в суд, без права защищаться.
Итак, кандидаты в спецпсихбольницу — это люди, совершившие такие действия, которые для властей ненавистны (главные из них — критика действия государственных и партийных органов) , но с точки зрения закона преступниками не являются. Это люди, для которых не нашлось статьи в Уголовном кодексе, которых нет возможности наказать иначе, чем через "психушку". "Психушка" — обычная судьба человека, который хочет быть самим собой, хочет говорить, что думает, свободно пользоваться информацией и распространять ее, исповедовать и проповедовать любую религию или не исповедовать никакой, придерживаться своих убеждений и свободно отстаивать их. Мой друг Андрей Амальрик в одном из своих интервью сказал: "Приравнивание критики к сумасшествию — невероятное, ужасающее самообличение режима. Кто же действительно болен в этом обществе? Помещение в "дурдома" — это самое отвратительное из того, что делает режим. Вместе с тем, это яркий пример полной идейной капитуляции режима перед своими противниками, раз режиму не остается ничего другого, как объявить их сумасшедшими".
Да, бесспорно капитуляция. Ничего в открытую. Все по-воровски и лживо. Экспертиза в Институте им. Сербского, если орган террора тебя приговорил к спецпсихбольнице,— пустая формальность. Там найдут наукообразную формулировку, а если не найдут, то солгут. Иногда ложь случайно выползает наружу. Так обнаружилась и одна ложь относительно меня. Директор Института им. Сербского член-корреспондент АМН СССР Г.В. Морозов дал интервью корреспондентам журнала "Штерн" и показал им "мою" историю болезни, которую он показывал и иностранным психиатрам. Эта "История" — несомненная фальшивка, ибо из нее корреспонденты "Штерна" выписали такие мои заболевания, каких у меня никогда не было. Например, инсульт в 1952 году с потерей речи и параличом руки. Это такая чушь, которую и опровергать неудобно. Но Институту Сербского эта ложь потребовалась. Он должен был выполнить задание.
Если бы соблюдалась нормальная процедура, то вообще зачем бы мне было попасть в Институт им. Сербского? Ведь экспертиза, проводившаяся в Ташкенте, на прямой вопрос следователя — нужна ли стационарная экспертиза? — записала:
"Григоренко в стационарном обследовании не нуждается, так как его личностные особенности и психическое состояние достаточно полно рисуются материалами дела, данными наблюдения в следственном изоляторе, а также данными, полученными его обследованием в амбулаторном порядке.
Сомнений в психическом здоровье Григоренко при его амбулаторном обследовании не возникло. Стационарное обследование в настоящее время не расширит представление о нем, а наоборот, учитывая возраст, резко отрицательное его отношение к пребыванию в психиатрических стационарах, повышенную его ранимость, — осложнит экспертизу " (курсив мой — П.Г.).
Ташкентская экспертиза в составе заслуженного деятеля науки Детингофа Ф.Ф., главного психиатра Средне-Азиатского военного округа полковника м/с Кагана Е.Б. и экспертов, врачей-психиатров Славгородской и Смирновой нашла нужным высказать свое отношение и к моей невменяемости 1964-65 гг. В акт экспертизы записано: "Не исключено, что Григоренко под влиянием создавшейся у него в 1964 г. неблагоприятной психогенной ситуации и, имея отдельные своеобразные черты характера, перенес болезненную реакцию, расцененную в Институте им. Сербского как "паранояльное развитие"...
Почему же при таких записях в акте экспертизы, назначенной и организованной Ташкентским следствием, последнее вдруг направляет меня на новую экспертизу? По закону следствие может так поступить, но для этого оно обязано мотивировать свое решение. В деле никаких мотивировок нет. Да и откуда им взяться? Выводы акта Ташкентской экспертизы настолько основательны и всесторонне обоснованы, что опровергать их не рискнул даже Институт им. Сербского. Он составил свое заключение так, как будто до этого никакой экспертизы не было.
Но объективная экспертиза в политических делах и не требуется. Здесь нужна такая, "как надо" для госбезопасности. Еще во время первого моего пребывания в Институте им. Сербского я взялся предсказать заключения экспертиз всем бывшим со мною в отделении 11 человекам. И ни одной ошибки не сделал.
Невменяемость, я считал, получат трое — те, кого судить не за что и которые не признают себя виновными сами. Остальные, я считал, пойдут под суд. Так и случилось, хотя среди последних был один явный дебил. И в нынешнем моем случае не мотивировки были нужны — требовалось команду выполнить. Последовал окрик — "нам такого заключения не надо", и меня спецконвоем на самолете доставили за 3000 км и там дают невменяемость.
А что делать, если все мое уголовное дело с точки зрения объективного обвинения — макулатура чистейшей воды: 21 том макулатуры, включая туда и все мои газетные вырезки. Но все это идет в суд. И нет сомнения, суд тоже сработает безотказно. Это столь же отлаженная машина, как и психэкспертиза. Осечки не будет. Адвокат, даже когда удается найти не следующего слепо указке властей, может ходатайствовать о чем хочет — судья не удовлетворит ни одного, если это может помешать вынесению нужного определения, которое уже заранее известно: оно аналогично заключению экспертизы.
Вот мой суд в Ташкенте. 21-й том дела, в котором 300 якобы криминальных документов, но на суде упоминаются только три, и ни один не рассматривается, как положено рассматривать в суде. В ходе следствия допрошено 108 свидетелей, а на суде присутствует всего пять, и среди них ни одного, который мог бы дать существенные показания. Все основные свидетели на суд не вызваны, т.к. все они свидетельствуют в мою пользу. Правда, и пять присутствовавших не дали против меня показаний ни по линии моего уголовного дела, ни по линии невменяемости. В деле два диаметрально противоположных заключения о моей психической вменяемости, но суд полностью игнорирует заключение, в котором я признан вменяемым. Именно игнорирует, а не опровергает. Ходатайство моего замечательного, высококвалифицированного, умного и мужественного адвоката Софьи Васильевны Каллистратовой о назначении третьей психиатрической экспертизы (в суде) судом отводится. Отводятся и все другие ее ходатайства. За один день "проворачивается" столь огромное дело. По сути не исследована ни уголовная его часть, ни вопрос о вменяемости.
Да этого и сделать невозможно. Суд не может одновременно решать и то и другое. По-серьезному можно разбирать только одну из дилемм — вменяем или невменяем. Если последнее, значит, дальше и говорить нечего — уголовное дело надо прекращать, а "преступника" отдать в руки врачей и родных, а не КГБ или МВД. Если вменяем, начать разбирательством уголовное дело, с участием обвиняемого.
Этот ясный и справедливый путь в нашем законодательстве запутан и замутнен. А в мутном легче протащить, легче замаскировать под законное осуждение нормального человека на содержание в тюрьме для психически больных. Да, именно этот смысл в статьях УК и УПК, касающихся "принудительных мер медицинского характера". Уголовное дело в таких случаях в суде не исследуется, т.к. осуждать, мол, не требуется, а в сути медицинского заключения суд и не пытается разобраться. Ввиду этого в данном случае вершится суд трех-четырех врачей, а вернее, суд того, кто командует этими врачами.
В таких условиях возможны различные злоупотребления. Поэтому в спецпсихбольницах политические не единственно нормальные. Есть там и такие, чью вину в совершении тяжкого преступления (например, зверского убийства) следствие доказать не смогло, но не сомневается, что совершил это он. Или же, наоборот, сомневается, но улики против данного обвиняемого сошлись столь неопровержимо, что ему грозит расстрел. По-человечески следователю бывает трудно решиться на способствование расстрелу человека вполне вероятно невинного. Спецпсихбольница в таких случаях прикрывает недоработку следствия, получая в "награду" психически нормальных пациентов.
Есть и укрывающиеся за наказание за совершенное преступление. Я знал двух таких: один, благодаря высокому покровительству, за тяжкое преступление (растление малолетних) отделался восьмью месяцами спецпсихбольницы. Другой — работник КГБ за избиение милиционера в пьяном виде был самими органами упрятан в Черняховскую СПБ на длительную экспертизу. Закончилась она признанием его вменяемым. Одновременно он был и освобожден из-под стражи по объявленной к тому времени амнистии.
Иногда спецпсихбольницу превращают во временное узилище. В Ленинградской спецпсихбольнице я встретился с азербайджанцем-контрабандистом. Его хотели взять с поличным, но он перехитрил своих преследователей. Добычей последних оказались два пустых чемодана. Тогда из этого "мудреца" стали выбивать признание: жестоко избивали, травили специально обученными собаками. Признания не добились, но искалечили так, что показать его в суде оказалось невозможным. Тогда его "присудили" к спецпсихбольнице. И здесь взялись за интенсивное лечение его страшных ран и переломов. Свыше года ушло на то, чтобы привести его в относительно нормальный вид. После этого провели новую экспертизу и выписали для продолжения следствия. Дальнейшая его судьба мне не известна.
В числе нормальных пациентов спецпсихбольниц есть, видимо, и какое-то количество платных осведомителей, а может, и штатных работников КГБ. Во всяком случае с одним таким я встретился в Ленинградской СПБ. Сначала я услышал об этом человеке от больных. Меня предупреждали, чтобы я не сказал чего лишнего при Василь Васильиче. Предупреждениям этим я не придал значения. Посчитал такие разговоры обычными бредовыми идеями. Еще сильнее утвердился я в этом своем мнении, встретившись с самим Василь Васильичем. Он без обиняков назвался старшим лейтенантом КГБ, а это по тамошним меркам явный признак завихрения в мозгах. В нашем корпусе кого только не было: и "императоры", и "короли", и "генералы", и даже "генералиссимус". Так что "старший лейтенант" меня удивить не мог. Но он вполне осмысленно рассказывал, что командирован сюда в звании лейтенанта на четыре года вскоре после окончания училища КГБ (кажется, через 2 года). Здесь уже получил старшего лейтенанта, а по окончании срока оденет капитанские погоны. Выслуга лет ему здесь идет, как на фронте — год за три. Он говорил, что может дать на меня такую характеристику, что я никогда отсюда не выберусь, а могу выйти, если он захочет, и через полгода. Я в душе смеялся, но слушал серьезно. Однако он вскоре понял, что я ему не верю, и это его сильно задело. Он сказал. "Ну хорошо! Не верите? Тогда смотрите, что я буду творить. Но, несмотря ни на что, меня в эту комиссию выпишут. И уеду я сразу после комиссии, не ожидая суда, т.к. свой срок службы здесь я уже закончил. Уже и человек на мое место прибыл."
Я по-прежнему не верил, но не мог не поражаться — почему только ему одному сходят безнаказанно любые хулиганские поступки. За три дня до комиссии он такое учинил над медсестрой, что после этого, казалось, ни о какой выписке нельзя было и думать. Его же лишь легонько наказали: посадили под замок (до этого он один во всем отделении свободно ходил по коридору и посещал другие камеры) и назначили два укола сульфазина (фактически их вряд ли сделали). Комиссия же выписала его без осуждения. Лишь пожурили слегка: "Что ж это Вы, Василь Васильевич, так нехорошо поступаете..." На что он ответил: "Поступил. Очень уж тошно стало в этих стенах". Через два дня он действительно уехал. Перед отъездом, уже переодетый в гражданское, вышел в прогулочный дворик, когда наше отделение гуляло (это никому из выписывающихся не разрешают), подал мне руку и сказал: "Ну что, теперь верите? Здесь и не такое творится. Но Вам я ничем не навредил". Когда я попросил своего лечащего врача объяснить этот странный случай, он только промычал что-то невнятное
Есть несомненно и другие пути проникновения в число невменяемых вполне нормальных людей. Например, симулянты, пристроенные родителями или "устроившиеся" сами — по знакомству или за взятку. Это все люди, как правило, жизненно неопытные, которых вводит в заблуждение слово "больница", и они рассуждают — "лишь бы не в тюрьму и лагерь". Как же раскаиваются потом эти люди. Особенно горькое раскаяние у тех, кто пришел сюда из лагеря. Как они рвутся обратно, доказывая, что они лишь симулировали заболевание. Но дорога назад непроходима. Ведь "...советские психиатры ошибок в диагнозе не делают". И эти люди годами живут в полном отчаянии, проклиная судьбу или родителей, если пристроили они. Но как бы ни была горька их судьба, все они в спецпсихбольницах личности эпизодические, случайные. Контингент же политических постоянен во всех спецпсихбольницах, и политическим всего тяжелее.
Когда со мной беседуют друзья, в том числе и корреспонденты, они проявляют чуткость и не задают прямых вопросов о моих переживаниях там. Но я по ряду признаков вижу, как им хочется услышать об этом. Однако у меня и сейчас еще нет желания подробно рассказывать о себе. Мне даже несколько стыдно акцентировать на себе, т.к. я знаю многих, которым досталось куда тяжелее.
На том отделении, куда меня поместили в конце мая 1970 г., уже 7 лет находился преподаватель из Минска — поляк по национальности — Форпостов Генрих Иосифович. Он пытался перейти советско-польскую границу, чтобы вернуться на родину, но попал в руки пограничников и, уже находясь под арестом, высказал некоторые суждения о советских порядках. И его судили не только за попытку перехода границы, но и за антисоветскую пропаганду. Человек очень умный и эрудированный, он, как и я, был лишен всех возможностей умственной работы. К тому же нам всячески препятствовали в общении. Все годы моего заключения он находился на том же, что и я, отделении. Я убыл, он остался. Только в прошлом году к первому мая я получил от него открытку из Гомеля, но адреса своего он не сообщил, из чего я могу предположить, что он и тогда еще не освободился, а был переведен из спецпсихбольницы в минздравовскую психиатричку. Разве могу я сравнить себя с ним? Если открытку он писал из психбольницы, значит, он в заключении, в окружении психически больных людей к тому времени находился уже 13 лет.
Кстати, это ответ тем, кто сомневается в действенности протестов общественности. Я, о ком мир знал, пробыл в заключении 5 лет и 2 месяца. В той же Черняховской СПБ одновременно со мной находился на принудительном лечении Парамонов, привлеченный к уголовной ответственности вместе с другими моряками, участвовавшими в создании "Союза борьбы за политические права". Арестован Парамонов, как и я, в мае 1969 года. Но я уже в сентябре 1973 года был переведен для завершения принудительного лечения в психиатрическую больницу Минздрава, а Парамонов еще два года пробыл в Черняховске. Только после того, как Гаврилов, будучи руководителем "Союза", т.е. главным обвиняемым, отбыв свой шестилетний срок в лагере строгого режима, обратился с ходатайством, указав на то несоответствие, что рядовой член "Союза" сидит больше него — руководителя, Парамонова, наконец, перевели в обычную психбольницу для "долечивания".
Это, конечно, далеко не все политзаключенные Черняховской СПБ. Я, пробывший весь период "лечения" в одиночке, не мог узнать о многих. Точно знаю только, что на моем отделении кроме нас с Форпостовым был литовец Пятрас Цидзикас, арестованный за распространение "Хроники Литовской Католической Церкви" и религиозной литературы. К сегодняшнему дню он в заключении около 4-х лет. На других отделениях политзаключенных было, вероятно, побольше. Мне сообщили в 1973 году, что всего по СПБ — 21 политический. Эта цифра, по-видимому, близка к истине. Наше отделение составляет 1/6 часть общей численности СПБ. А в нем политических — трое.
Не сравнить мои мучения и с тем, что перенес в Днепропетровске один из самых близких моих и моей семьи друзей Леонид Плющ, хотя он и находился на принудительном лечении на 2 года меньше, чем я. В довершение его еще и родины лишили, которую он любил (да и теперь любит, конечно) так беззаветно, так преданно, ради блага которой перенес и мучения спецпсихиатрии. (Этим абзацем я заменил то, что было сказано о Леониде Плюще в моем интервью 2.1.76 года. Заменил после того, как он вышел на свободу и эмигрировал на Запад.)
В общем, мучения каждого индивидуализированы. Попался чуть человечнее врач и уже легче. Появилась какая-то гласность, и тоже облегчение. В Черняховской СПБ при мне были отдельные случаи избиений больных санитарами и надзорсоставом. Произошли два страшных случая самоубийств. Один повесился в позе, в которой надо было задушить себя своей собственной силой. Другой перерезал себе горло простым (тупым) куском железа. Он, видимо, не столько резал, сколько рвал очень долго свое горло. Имелся не менее страшный случай мести. Один из "больных", неоднократно подвергавшийся избиениям санитаров, возвращаясь с работы (сколачивал ящики), унес молоток. Придя на отделение, нашел санитара, который постоянно избивал его, и нанес ему со всего размаху удар молотком по голове. От врачей я узнал впоследствии, что санитар остался жив, но вышел из больницы полным идиотом.
В общем, и при мне жизнь не была идиллической. Однако на все мои протесты в отношении избиения больных и издевательств над ними начальник отделения обязательно реагировал. По-видимому, сказывалась боязнь гласности. Опасались, что я расскажу на свидании жене, а она может понести дальше. В результате все больные отмечали, что атмосфера на отделении изменилась. Неоднократно мне говорили: "Видели бы Вы, что делалось до Вас!" А когда меня суд признал возможным перевести в психбольницу обычного типа, я получил поздравления почти от каждого, но "хроники", долгие годы находящиеся в "больнице", к этому с грустью добавляли: "Вот Вы уедете, и у нас опять все вернется на старое". Таким образом, даже незначительная гласность оказалась благотворной.
И, наоборот, когда спецпсихбольница оторвана от внешнего мира, полностью изолирована, да еще и персонал оказался бесчеловечным, жизнь больных становится непереносимой. Сейчас весь мир узнал о Днепропетровской спецпсихбольнице. Из того, что рассказала жена Леонида Плюща, мы воочию увидели тот тип врача, который описал Митгерлих: врач, органически слившийся с нацистом. Я со страхом и отвращением зримо представляю себе, что могут творить с больными такие "врачи". Но бывает, наверное, и хуже.
То, что мне рассказывали о Благовещенской спецпсихбольнице, человеку вообще трудно представить. Картины ада слишком слабы для сравнения с этим учреждением. Обворовывать больных везде обворовывают, но в Благовещенске воруют так, что больным ничего не остается и они просто голодают. Бить больных везде бьют, но в Благовещенске истязают. "Лечат" там еще страшнее, чем в Днепропетровске.
Итак, скажу еще раз, в разных больницах, на разных отделениях и персонально каждому — мучения разные. И не может быть иначе. Сама система, при которой тот, кто отправлен на принудительное лечение, отдается в полное и бесконтрольное распоряжение спецпсихбольницы, без какой бы то ни было возможности обжалования, порождает произвол, который выражается в любых мыслимых формах, создает условия для мучительства людей и издевательства над ними в меру низости персонала конкретной больницы. Все разнообразие этих мучительств не опишешь. Но есть общее, без чего не может обойтись ни одна спецпсихбольница, даже та, которая укомплектована честным и доброжелательным персоналом. Не может потому, что это общее заложено в самой идее спецпсихбольниц.и оно-то как раз и является главным мучительством.
Это главное — полная безнадежность.
Форпостов, рассказывая о своем прибытии в Черняховскую СПБ, сказал: "Как в темную глубокую яму провалился. И никаких надежд когда-нибудь отсюда выбраться." И действительно, семьи у него нет — значит, нет и связи с внешним миром. "Выздороветь" тоже невозможно. Ведь у политических "болезнь" и "преступление" — это одно и то же. Ты говоришь (у следователя), что в СССР нет свободы печати, — значит, ты клеветник, преступник. Ты то же самое говоришь врачу-психиатру — тот говорит: это бред, психическое заболевание. Ты говоришь (у следователя), что выборы надо сделать выборами, а не спектакли единодушия разыгрывать,— значит, ты преступник, ты против советских порядков, ты антисоветчик. То же самое ты повторяешь психиатру — он тебе записывает "идеи реформаторства", а если ты еще, не дай Бог, скажешь, что так долго продолжаться не может, — тебе добавят еще и профетизм (пророчество), так что у тебя уже клубок шизофренических симптомов. Чтобы вылечиться от такого "заболевания" или хотя бы "выйти из болезненного состояния", надо отказаться от своих убеждений, "наступить на горло собственной песне". Морально растоптать самого себя.
Выздороветь — это значит признать, что ты совершил все инкриминируемые тебе "преступления" и совершил их в состоянии психической невменяемости, что ты понял и прочувствовал это и впредь не совершишь ничего подобного. Сделать такое, совершить такую гражданскую казнь над самим собой не так-то просто. А не пойти на это, не согласиться "выздоравливать", — значит идти на неопределенно долгое "лечение", в пределе до конца жизни. Тут подумаешь. И я не удивляюсь, что есть такие, кто "раскаивается" в содеянном и обещает прекратить подобную деятельность в будущем. В этом нет удивительного, т.к. альтернатива — пожизненное заключение — не менее страшна.
Моей жене тоже советовали уговорить меня "раскаяться". И совет этот давали люди, мною очень уважаемые и мужественные, которые сами вряд ли пошли бы на раскаяние, но они не считали себя вправе требовать того же от старого и уже достаточно травмированного жизнью человека. Я очень благодарен жене за то, что она не довела эти советы до меня. Мне от них было бы еще труднее. И сейчас, когда для меня уже все позади, я удивляюсь не тому, что кто-то раскаялся, а тому, что "раскаявшихся" так ничтожно мало. Я никого из "раскаявшихся" не осуждаю и не считаю, что кто-то вправе их осудить.
Если мать, отнятая от маленьких детей, добровольно идет на пожизненное заключение, это более ненормально, чем если она платит за возвращение к своим крошкам неправдивым "раскаянием". Позор не ей — позор системе, которая мать поставила перед такой альтернативой. На системе лежит позор и за возвращение таким же путем мужа к любимой жене и четырем малолеткам, из которых один грудной. А от любого человека разве допустимо любой ценой добиваться ложного признания? Ведь это же духовное убийство. Человек должен сам себя оболгать, морально уничтожить под угрозой неопределенно долгого и даже пожизненного заточения, связанного с многочисленными тяготами, лишениями, унижениями и опасностями.
Друг всей нашей семьи Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, который на собственной шкуре познал спецпсихбольницы, пишет в своем очерке:
"Сопоставьте все — отсутствие юридических гарантий, принуждение к обывательским представлениям об адаптации, неопределенность срока, патологическое окружение, страх перед неизвестными лекарствами, грубость обстановки, изоляцию и невозможность заниматься даже тем делом, каким можно было бы позволить заниматься в тех условиях".
Ну, а теперь "... представьте, что Вас, такого, как Вы есть сегодня, поместили туда же и от Вас требуют только одно — искреннее признание того, что с Вами поступили правильно". Без такого признания Вас не выпустят и будут наращивать и наращивать давление на Вас — лекарственное (это в любой больнице) и просто физическое, в виде избиений, например (это тоже большинству придется пережить). "Только представив себе все это, — заключает А. Есенин-Вольпин, - можно начать понимать, что такое принудительное лечение". (Курсив везде мой — П.Г.)
Такова общая картина применения так называемых "мер медицинского характера". Остановлюсь еще и на некоторых деталях его осуществления как общих для всех спецпсихбольниц, так и относящихся к инициативе каждой из них.
Начну с лекарственного воздействия на больных. Об этом уже писалось много, особенно в связи со зверским лекарственным воздействием на Леонида Плюща в Днепропетровской СПБ. Поэтому я ограничусь лишь некоторыми личными наблюдениями.
Наиболее распространенное лекарство — аминазин — прием внутрь и внутримышечно. Меня поразило количество, назначаемого для приема внутрь, — буквально горсть таблеток на один прием. У регулярно принимающих аминазин обесцвечено небо и язык, они утрачивают вкусовые ощущения, чувствуют постоянную сухость во рту, жжение и боли в животе. Но если они пытаются уклониться от приема таблеток, им назначают внутримышечные инъекции. Когда я впервые увидел, каковыми могут быть последствия от этих инъекций, я был потрясен. Мне неоднократно довелось видеть на фронте ранения в ягодицы. Такое ранение по фронтовой медицинской классификации, как и ранение с повреждением кости, относится к тяжелым. Но то, что я увидел в Черняховске, а затем и в 5-й Московской городской больнице (ст. Столбы), было страшнее виденного на фронте. Обе ягодицы почти сплошь исполосованы ножом хирурга. И в той и в другой больнице процедурные сестры объяснили мне, что это результат инъекции аминазина. Аминазин очень плохо рассасывается, а у многих мышцы вообще его не приемлют — блокируют. В результате образуются болезненные узлы, которые страшно мучительны для больного. Мешают ему ходить, сидеть, лежать, спать. Удалить же их можно только оперативным путем.
Следующий — галоперидол. Принявшие его производят очень тяжелое впечатление. Они не могут сохранять положение — вскакивают, бегут, потом останавливаются, возвращаются ... А один из больных 5-й городской психбольницы (Толя) каждый раз в результате приема этого препарата спазмировался — раскрывал рот и закрыть не мог в течение более часа. При этом у него нарушалось дыхание, глаза выпучивались, на лице отражалась мука, он всем существом боролся с удушьем и судорогами в теле.
Уже освободившись от психбольницы, я прочел прекрасно изданный венгерский проспект по галоперидолу. Может, это и действительно прекрасное лекарство. Но тогда дело, по-видимому, в дозах. Неправильно примененное самое замечательное лекарство может показать себя с совершенно неожиданной стороны. Мне, например, в 5-й больнице к концу срока все специалисты начали назначать лекарства — не психиатрические, обычные, в том числе антибиотики. И я принимал их, пока процедурная сестра не сказала мне, что среди них есть несовместимые. По моей просьбе мой основной врач отменил все назначения специалистов. Но за то время, что я принимал, очевидно, был нанесен серьезный вред микрофлоре. В результате я до сих пор не могу наладить работу своего кишечника, который до того работал как хорошо отлаженный часовой механизм.
Следующим за лекарством является воздействие режимом. Людей интеллектуально развитых во всех спецпсихбольницах лишают возможности заниматься умственным трудом. Мне не дали не только бумаги, авторучки, карандаша — мне не позволили держать в камере полусантиметровый кусочек карандашного жала, которым я ставил еле заметные точки на полях собственных книг против чем-нибудь привлекших мое внимание мест текста. Однажды уже после отбоя ко мне в камеру буквально ворвались: корпусной (дежурный по больнице), надзиратель и дежурная медсестра. Подняли меня и учинили обыск, не говоря, что ищут. Не найдя того, что искали,— ушли. Но в коридоре сестра продолжала в чем-то убеждать двух своих спутников, повторяя: "Я же сама видела, как он пользовался". Через некоторое время они снова вошли и теперь уже прямо спросили жало карандаша. Снова сестра доказывала, что видела, как я ставил точки, и снова меня обыскали, но я решил не говорить, что не точки, а черточки я делал, и не карандашом, а ногтем. Побоялся сказать — остригут и ноготь.
А сколько нервов стоили мне книги! Поначалу чуть не каждый день: "У Вас много книг". Иду к начальнику отделения, несу находящиеся в камере книги, доказываю — ни одной ненужной. Заступает новая смена, снова то же: "Больному можно держать только одну книгу". Снова иду доказывать. Наконец: "Вам разрешили держать 5 книг. Остальные сдайте!" Снова иду разговаривать на ту же тему.
Дело в том, что я все же добился своеобразного права на умственную работу. Во-первых, я занялся немецким языком. А это значит: две книги — учебник, четыре книги — словари (немецко-русские и русско-немецкие), одна книга — "Русско-немецкий разговорник", как минимум одно литературное произведение на немецком языке. Итого восемь книг. Кроме того, я решил заняться математической логикой — еще одна книга, и снова проработать "Капитал" — тоже том. Затем одно литературное произведение на русском языке и минимум один журнал из четырех, выписывающихся мною. Таким образом, в камере мне нужно 12 книг по самому минимальному расчету.
И вот снова доказываю, разъясняю то, что очевидно само собою.
— Зачем Вам два учебника?
— Это не два учебника — это один, в двух томах.
— Ну, а зачем два тома? Один изучите, сдадите, получите второй.
— Видите ли, изучать мне не надо ни одного. Я их уже изучал. Они мне нужны как справочники, поскольку у меня нет отдельного учебника грамматики и синтаксиса.
— А зачем Вам четыре словаря?
— Это не четыре, а два — каждый в двух томиках: один немецко-русский, а второй русско-немецкий. Одна пара издана в СССР уже давно. Этой парой я, как правило, и пользуюсь. Я привык к ней, обжил, как говорят, но она, эта пара, истрепана, а некоторые страницы утеряны. Поэтому приходится прибегать к той паре, которая издана в ГДР. ГДРовские словари, кроме того, полнее и потому нужны для подстраховки.
— А почему бы Вам не пользоваться только ГДРовскими?
— Они созданы для немцев и для русского малоудобны. Я затрачиваю на поиск и уяснение нужного слова или выражения по ГДРовскому словарю вдвое больше времени, чем по русскому.
— Ну, а зачем Вам математическая логика?
— Любопытно, знаете. Очень интересная наука, а мне раньше на нее времени не хватало. Да и голову же чем-нибудь занять надо. Ведь не будешь же целый день долбить немецкий.
— Ну, тогда сдайте Маркса!
— Нет, я хочу поглубже разобраться в нем.
— Закончите математическую логику, тогда Марксом займетесь.
— Да нет, лучше чередовать темы занятий. Тем более что работать мне приходится без бумаги и карандаша.
И так по каждой книге. И через несколько дней все повторяется. И так из месяца в месяц, из года в год.
Все это страшно унизительно, да и делается, по-моему, исключительно ради того, чтобы унизить. Когда я не выдерживаю надоевшего разговора о книгах и спрашиваю: "Ну, какая вам разница, сколько у меня книг? Я ведь аккуратен — все тщательно убираю", — мне в ответ какая-нибудь пустая отговорка, вроде того что "украсть могут" (это в закрытой-то тюремной одиночке) или что много работы во время обыска.
Но как ни унизителен этот разговор, со мной все же говорят. Другим просто приказывают через санитаров. А за Форпостовым тиранически следят. Стоит ему взять у кого-нибудь журнал (есть больные, которые выписывают научные и литературные журналы, а читать не читают), как тут же — "Верните!" В общем, бессознательному можно читать любой из издаваемых в СССР журналов, а Форпостову нельзя.
Унижение всяческое — это тоже общее для всех. И одевают так, чтобы унизить, и обращаются оскорбительно. И даже не потому, что хотят оскорбить, а потому, что общая установка — у больного никаких прав. На него смотрят как на неодушевленный предмет. Притом политических считают должным "воспитывать" по каждому поводу и без повода. А "воспитание" это на уровне газет, но только в изложении невежды. Правда, я оказался избавленным от этого. Почему-то меня считали знающим и всегда обращались за разъяснением непонятного в международных и внутренних событиях. Ко мне обращались даже за помощью в подготовке конспектов к политзанятиям. И я строчил конспекты, выступления по которым затем признавались руководителями кружков образцовыми. В общем, меня не воспитывали все кто ни попало. Врачи только иногда брались за такое. Но это особый разговор. Мне в этом отношении вообще повезло. Я вынес на одно унижение меньше других политических.
А вот Форпостову, умнице Форпостову, доставалось. Ему вообще доставалось. С самого прибытия на него навалились. Он в Черняховске был первым политическим. И обыватель взвился: "Да как он смел!" И ему создали обстановку, которую трудно описать. Его хотели сломить сразу, хотели сейчас же привести к раскаянию. Но это был не путь к освобождению, это была дорога нравственного уничтожения. Провинция хотела отличиться, хотела доказать центру, что им можно доверить "перевоспитание" политических, и хотели потешить свою душеньку над сломленным гордым человеком. Форпостов сумел устоять. Правда, он пошел по пути внешнего упрощения и таким способом сумел стать в уровень с массой и привлечь ее симпатии к себе. Одновременно он нашел возможность сохранить свой интеллект и свою индивидуальность. Чем больше я узнавал этого человека, тем больше понимал, что это действительно мученик и герой. В одиночку он пронес сквозь ад Черняховской СПБ гордую самостоятельную личность и тем облегчил участь всех, кто пришел за ним. Для меня он был примером стойкости, мужества и ума. Именно глядя на него, я стал воевать за какие-то права, например, за книги, о чем сказано выше, и за прогулки.
По поводу прогулок я сразу пришел в противоречие с персоналом. Меня вскоре по прибытии начали выводить на прогулки с агрессивными (поднадзорными). И так почти до самого конца срока. Я пишу "начали выводить", но это далеко не так. Поднадзорных, как я потом установил из расспросов больных, вообще не выводили. А когда я начал требовать вывода, согласно распорядку дня, мне дежурная сестра и надзиратель заявили, что никто из поднадзорных не хочет идти на прогулку: "Что ж мы Вас одного поведем". Я вызвал дежурного по больнице, затем обратился к начальнику отделения. Начали выводить. Но прогулки два часа по распорядку, а уводят с прогулки, особенно в холод через 30-40 минут. Пришлось воевать за положенное время. Почти ежедневно на этой почве стычки. Находят всевозможные причины, чтобы увести. И мне, как ни тошно, приходится снова и снова жаловаться. Если смолчать, все вернется к старому. Надоело это страшно, но в конце концов добился. На исходе второго года было отдано распоряжение: "Если никто не хочет гулять, выводить на прогулку одного". Кстати, никогда одного не выводили. Всегда выходило большинство поднадзорных, а поддерживали меня все, хотя персонал настойчиво натравтивал против. Многие из дежурных сестер во время холодов кричали так, чтобы все слышали: "Вам что не гулять! Вы вон как одеты! (Мне разрешалось носить домашние теплые вещи.) А они голые. Да и едите Вы не то, что они". (Подчеркивание того, что я получаю обильные продуктовые передачи.)
Это очень интересный момент: невежественный злобствующий обыватель умеет находить способ укусить побольнее. Конечно же, указание на мою одежду и питание больно ранило и этих несчастных, и меня. И стоит только удивляться, что при всем этом на меня было только одно нападение агрессивного. Но все, в том числе и нападающий, сохранили ко мне самые лучшие отношения.
Санитары относились не то с уважением, не то со страхом. Возможно, сыграл роль такой случай. Все годы моего пребывания в поднадзорной находился Боря Грибов. Он совершенно не сознавал окружающее и жил отрешенно какой-то своей внутренней жизнью — разговаривал сам с собой, смеялся. Рассказывают: он учился в техникуме. В семье кроме него мать и младшая сестра, которую он очень любил. Вдруг сестра скоропостижно умирает. Он приехал на похороны. Был все время спокоен внешне. После похорон сразу же решил возвращаться в техникум. Мать пошла провожать его. По дороге он ее задушил.
Он физкультурник и еще даже в то время, когда я его знал, был физически очень силен. Но старожилы утверждали, что от него не осталось и половины от того, как привезли его. Ко мне относился очень тепло. Видимо, из-за моего возраста. А может, правы те, кто говорит, что "блаженные" очень чутки на доброту. А у меня к Боре было столько настоящего отцовского тепла. Но у Бори была одна черта: оказавшись рядом с кем-нибудь из надзорсостава, санитаров или медсестер, он бил без предупреждения. И его, видимо, тоже били. А может, даже наоборот, он потому и бил, что били его допрежь. В надзоре Боря любил сидеть на полу у своей кровати или под кроватью. И вот один из санитаров, проходя мимо спящего на полу Бори, со всего размаху ударил его обутой ногой в лицо и сильно разбил его. До этого я неоднократно просил санитаров и надзирателей не трогать Борю. Обращался и к начальнику отделения с просьбой дать надзорсоставу, сестрам и санитарам указание на этот счет. И после этого такой случай. Больные-поднадзорники с возмущением рассказали мне об этом и показали ударившего санитара. Я подошел к нему и спросил, действительно ли он ударил Борю. Тот с вызовом: "Ну я! Ну и что!" И я, не сдержавшись, приемом джиу-джитсу (удар ребром ладони по горлу) отправил его на землю. С тех пор Борю больше не трогали. А наши уголовники, то-бишь санитары, стали уважительнее относиться к больным. Хотя надо сказать, что среди санитаров были и вполне порядочные люди, которые сами по себе относились к больным сочувственно и доброжелательно.
Что же касается среднего медицинского персонала, то их отношение ко мне зависело прежде всего от того, какой ветер дул сверху. В роли же ветра выступала жена начальника больницы, работавшая процедурной сестрой на нашем отделении. Перед ней и выслуживались медсестры. И нужно сказать — они умели отравить жизнь всякими мелкими пакостями. Меня больше всего ранило, когда на меня шипели. "Не возбуждайтесь!" Специфическое психиатрическое выражение — возбудился — относится к душевнобольным, у которых резко обостряется процесс. Такого у меня, разумеется, ни разу не было и быть не могло, поскольку не было самого заболевания Но стоило мне сделать какое-либо замечание, скажем, возразить против преждевременного прекращения прогулки как тут же, как кнутом, хлестало: "Не возбуждайтесь".
Но это психологическое, так сказать, воздействие, а были и физически более ощутимые. Два первых месяца меня держали в шестиметровой камере вместе с бредовым больным, совершившим тяжкое убийство. Не очень приятно видеть весь день лицо безумца, который либо неподвижно сидит с безучастным видом, либо начинает безостановочно говорить. А еще менее приятно проснуться от вперенного в тебя безумного взгляда и увидеть этого безумца стоящим над тобой в позе готового к броску на тебя. Убрали его от меня лишь после того, как мне часа в два ночи пришлось силой оторвать его от себя и отбросить его на кровать. Между прочим, я никого не звал на помощь, но камера тут же открылась, и его увели. Значит, в глазок наблюдали за всей борьбой — давали мне возможность достаточно напугаться.
После этого я остался в камере один и пробыл в ней до своей выписки из психбольницы. Правда, камеру усовершенствовали. Во-первых, вставили новый замок и ключ от него забрали на вахту (в другой корпус). Во-вторых, забили наглухо кормушку (закрывающееся окошко в дверях, через которое в тюрьме подается пища). Эти два "усовершенствования", видимо, имели своим назначением усилить мою изоляцию. На деле они мне дали побочный эффект дополнительных мучений. Например, кормушка закрыта, а лето жаркое. Из окна, как из печки. До того как забили кормушку можно было посигналить надзирателю, и он открывал ее — образовывался сквозняк, становилось легче дышать. Теперь чувствуешь себя, как рыба, выброшенная на берег. В это же время у меня начались сердечные приступы. Лекарства (ни валидол, ни нитроглицерин) в камеру не дают. В случае приступа прежде, когда была открывающаяся "кормушка", можно было просигналить и получить лекарство через кормушку. Теперь надо открывать дверь. А ключ от двери на вахте — лично у дежурного. А дежурный как раз совершает обход отделений. Пока его найдешь, позовешь, может пройти полчаса, а то и больше. За это время и помереть можно поспеть.
Ситуация — закрытая дверь и ключ от нее на вахте — оказалась неприятной и еще в одном отношении. В отношении пользования туалетом, как выражаются в тех местах, "для оправки по малому". "Для оправки по большому" редко так бывает, чтоб ждать было невозможно. А вот "по малому" — это явление частое. За сутки и два, и три раза так случается, что, пока найдут дежурного и он явится с ключом, уже передержка. И, если это происходит систематически, начинается общее нарушение мочеиспускания. Доходишь до того, что уже ни о чем другом думать не можешь, кроме того, чтобы не опоздать просигналить. А "не опоздать" постепенно становится невозможным, ибо доходишь до того, что даже только возвратившись из туалета, если нажмешь на кнопку, тут же появляется нестерпимое желание на "малую оправку". Выработался своеобразный условный рефлекс. Ну, а как ему не выработаться. Ведь эта ситуация держалась свыше полутора лет. Кажется, узел просто было разрубить — дать в камеру "судно" или хотя бы "утку". Но ситуация, видимо, кому-то понравилась. Я не думаю, чтобы и это было предусмотрено установкой особого замка на моей камере. Полагаю, что в той установке было заложено лишь рациональное, с точки зрения тюремщика, зерно: усиление охраны, исключение возможности общения с персоналом отделения и больницы. Но получился побочный эффект. И понравилось: "Ага, пусть генерал походит в мокрых штанах" — еще одно мучение, еще одно унижение. И так многие месяцы. Жена предлагает свою "утку": "Нет, что Вы! Неужели Вы думаете, что больница так бедна? Сами купим и дадим. Не волнуйтесь". И не покупают, и не дают свыше полутора лет.
Еще одно мучительство, еще одна издевка — так называемые выписные комиссии. Два раза в год в этой комиссии как бы решается вопрос, кого выписать, кого оставить. На самом деле здесь ничего не решается. Да и попробуйте что-нибудь решить за то время, в течение которого заседает комиссия. На том отделении, где я "лечился", общая численность больных обычно 94-98 человек. Временами несколько меньше или несколько больше Так вот, комиссия, начиная работу после завтрака (с 10.00-10.30), к обеду (т.е. к 13.30) заканчивала. Следовательно, в среднем на человека она затрачивала менее двух минут. И за это время председатель комиссии — профессор Института им. Сербского Ильинский — успевает оценить больного лучше, чем лечащий врач. Врач выписывает, а Ильинский решает: "Продлить лечение". Какая великолепная эрудиция и как же быстро. Прекрасная иллюстрация к уверению Снежневского, что советская психиатрия на таком уровне, при котором "ошибки в диагностике абсолютно исключены ".
Что комиссия не решает, неясно разве что политическим младенцам. Ильинский, выезжая из Москвы, получает твердое указание насчет каждого из политических. При этом совершенно необязательно указание — "такого-то не выписывать". Достаточно получить указание, кого выписать. И уже ясно — остальные выписке не подлежат. В общем, Ильинский на том уровне, на котором ошибки исключены. А узники спецпсихбольниц верят, надеются. Уже за два месяца до комиссии начинается всеобщее возбуждение. Надзорная камера заполняется. Переводятся в положение поднадзорных еще 2-3 камеры. После комиссии не меньше месяца уходит на то, чтоб возбуждение улеглось. Значит, при двух комиссиях все больные не менее половины года находятся в стрессовом состоянии. Это ли не мучительство! Это ли не издевка над чувствами людей.
Стрессового состояния не избегают даже те из политических, кто твердо знает, что данная комиссия пустышка. Как ни короток срок, но для беседы с политическими находят время, за счет создания непрерывно движущейся ленты уголовников. С теми даже поздороваться не успевают (а в диагнозе не ошибаются. Вот же специалисты!). А с политическими беседуют. С молодыми и не имеющими еще имени грубо-хамски, оскорбительно, а с такими, как я, "на высоком идейном уровне". Например, такой вопрос (мне).
— Зачем Вам эти татары понадобились? Вы что, татарин? Или у Вас родственники среди них?
— А зачем Вам чилийцы? — вопросом на вопрос бью я. Очень быстрый ответ, не успел я закончить и уже прозвучало:
— Мне? Ни к чему! — ответил четко, уверенно, но сразу же осекся и забормотал:
— Ну, конечно, правительство... Мы как патриоты должны поддерживать правительство...
— А я привык сам за себя думать и решать. И даже правительству иногда подсказывать...
За это в мою историю болезни влетает запись: "Ставит себя выше правительства".
А вот вопрос во время другой комиссии:
— Ну, на что Вы рассчитывали? Чего хотели добиться? Ведь Вы и подобные Вам — одиночки. Ну, пересажали вас. Какая кому от этого польза?..
— На этот вопрос Ленин уже ответил. Он сказал, что когда мы услышим, что вот Чернышевский погубил себя, испортил жизнь семье, попал в Сибирь и ничего не добился, если мы не будем знать, кто это сказал, — продолжает Ленин, — то мы предположим, что это либо темнота беспросветная, либо подлость безмерная. Ничего не пропадает, если даже сегодня нет зримых результатов .
За этот ответ тоже получил запись в историю болезни: "Сравнивает себя с Чернышевским".
Чтобы еще ярче проиллюстрировать кто, с каким уровнем судит нас, решает вопрос о нашей вменяемости, я приведу два вопроса еще из моей первой (1964 год) экспертизы. Об одном из них я уже говорил в печати.
Мой эксперт, ныне доктор (?!) медицинских наук , Тальце Маргарита Феликсовна, после того как мы уже имели добрый десяток длительных бесед и я обстоятельно обрисовал свои позиции, вдруг задает вопрос, да так сочувственно, почти с соболезнованием задает: "Петр Григорьевич, все же непонятно — Вы генерал, начальник кафедры в такой прославленной академии, да еще профилирующей кафедры, получали более 800 рублей, кандидат наук с готовой докторской диссертацией. Перед Вами широкий путь для продвижения — чего же Вам не хватало?"
Я удивлен, поражен, потрясен даже таким вопросом и, посмотрев на нее удивленно, тихо сказал: "Дышать мне нечем было!" Получил запись в акт экспертизы: "Дает неадекватные ответы". В общем, отвечает как в том украинском присловье: "На вгородi бузина, а в Киiвi дядько".
Этому же эксперту я в беседе мимоходом сказал, что Хрущев дольше, чем до осени, не продержится. Когда-нибудь в другом месте я расскажу последовательнее обо всем, связанном с этим разговором, т.к. именно он был главной причиной столь быстрого освобождения меня в 1965 году, но сейчас я хочу обратить внимание только на одно, на реакцию моего эксперта. Если ее удивило такое заявление с моей стороны, она могла попросить обосновать это предсказание. Если бы она спросила, я бы указал ей на те факты нашей общественной жизни, которые в то время были неизвестны только весьма ограниченным или аполитичным людям. А из этих фактов с непреложностью следовал вывод о назревшем кризисе руководства. Сегодня, накануне 25-го съезда, я не рискну предсказать, поскольку нет явных симптомов стремления к нарушению создавшегося равновесия. Тогда равновесия не было, и я бы это легко объяснил. Но эксперта истина не интересовала. Она схватилась за форму и записала мне в акт и в историю болезни: "Пророчествует: предсказывает, что Хрущев дольше, чем до осени, не продержится". Эта формулировка оказалась для меня спасительной. На несколько лет раньше я покинул стены СПБ. За это спасибо Тальце. Спасибо ее ограниченности и политическому невежеству.
И вот такие люди определяют, что такое нормально и что ненормально. И политическим надо, разговаривая с этими людьми, приноравливаться к их уровню. Ведь от них зависит судьба политических. А такое приспособление это тоже мучение. Приспосабливаешься, приспосабливаешься, терпишь глупость, невежество и предрассудки, да и сорвешься, покажешь зубы, дашь им возможность приписать еще одну черту твоей "болезни".
Но вот комиссия прошла. И на этот раз благоприятно для Вас. Ильинский получил соответствующие указания и выписал Вас. Не торопитесь радоваться. Если после этого о Вас пойдет неблагоприятная сводка или другой сигнал, Вас еще могут перехватить. Суд! Не забывайте про суд! Он может принять такое мудрое решение: "Срок лечения не соответствует тяжести совершенного преступления". Это не выдумка. Такие случаи — не редкость. Меня самого суд не выпустил из спецпсихбольницы после январской (1973 года) медицинской комиссии, признавшей меня "излечившимся". В общем еще удар, с размаху, по нервам. Пусть извивается от боли пострадавший. Суду до этого дела нет.
Ну, а как же тут с законностью, гуманизмом, человечностью и пр.? Ведь что получается? Ты излечился: врачи единодушны в этом. А трое судей, касательства к психиатрии не имеющих, изрекают. "Пусть остается среди больных!"
Это еще один показатель того, что система "принудительных мер медицинского характера" является антимедицинской системой. Разве не ясно, что излечившийся психически больной должен быть изъят из травмирующей его психику среды. И не тогда, когда комиссия заработает, не тогда, когда суд позволит, а немедленно по излечении. Недопустимо задерживать излечившегося. Значит, даже с точки зрения истинно больных, система спецпсихбольниц — антимедицинская, антигуманная, античеловечная.
На этом можно бы и точку поставить, т.к. всех издевательств не перечислить. Взялся кое-что рассказать, а воспоминания накатываются и накатываются. Поэтому надо самому их остановить. Но одно тягчайшее преступление системы "принудительных мер медицинского характера", подчеркивающее как раз антимедицинский характер этих мер, я должен хотя бы упомянуть, поскольку никто из моих предшественников этот вопрос не затронул.
Я поведу речь о том, что и люди психически нормальные, попадая в спецпсихбольницы, и все остальные пациенты этих больниц полностью лишаются половой жизни. Даже в колониях усиленного режима есть хоть мизерные личные свидания. В СПБ нет ничего. Молодые цветущие люди разлучаются навсегда с любимыми женами, невестами. Рушатся семьи, разрушаются жизни людские. Я сказал о молодых. Их судьбы более всего трагичны. А пожилые? Разве людей моего возраста человечно лишить последних лет супружеских радостей? Нет, жестокие, бездушные люди, и вовсе не врачи, придумали эти "меры" антимедицинского характера.
До сих пор я говорил о муках самих заключенных спецпсихбольниц. Но ведь есть еще любящие жены, матери. Кто измерил их мучения? Что переживает та жена, которая знала своего мужа как бодрого, жизнерадостного, энергичного человека, и вдруг встречает с потухшим взглядом, опущенными плечами. А потом, раз за разом, от свидания к свиданию видит, как гибнет его интеллект, как уходит навек дорогой образ. Мне трудно представить эти переживания. Я думаю, женщины глубже их прочувствуют. Что же касается меня, то я готов лучше сам идти на муки, чем видеть это на жене или детях.
Величайшее бедствие не только для нашей страны, а для всего человечества, если не удастся схватить за руку преступников-психиатров, остановить их преступную руку и поставить перед судом народов. Надо осознать опасность, нависшую над землей.
Страшно возрождение фашизма. Страшен террор Пиночета, Стресснера и других больших и маленьких диктаторов. Еще страшнее ядерная война. Но, может, несравнимо страшнее всего этого опасность того, что ум, честь и совесть человечества будут загнаны с помощью психиатрии в тюрьмы, заполненные психически больными людьми.
Надо протестовать и бороться против террора чилийской хунты, против апартеида в ЮАР, за независимость Намибии, но нельзя позволить отвлечь себя этой борьбой от главной опасности : от борьбы против использования психиатрии против человечества. Сейчас злокачественная опухоль спецпсихбольниц на ограниченном участке тела земли — в СССР, но начатки метастаз уже можно обнаружить во многих местах. Пока не поздно, надо убить опухоль.
Мы в Советском Союзе делаем все, что можем. Но силы наши слабы, а у спецпсихбольниц могучий покровитель — от преступных ученых психиатров до могущественных организаций политического террора.
За это должны взяться передовые люди демократических стран, где общественное движение не сковано мертвящей хваткой тоталитарных учреждений. И наши соотечественники, эмигрировавшие в демократические страны, должны быть не последними в этом деле.
Надо организовать мощное международное движение против преступного использования психиатрии. В этом общем движении и наши силы умножатся.
Сейчас есть с чего начать.
Это, во-первых, литература, в которой изложены конкретные факты преступного использования психиатрии. Я имею в виду прежде всего "Хронику текущих событий" и такие сборники как "Казнимые сумасшествием" и "Мысли сумасшедшего". Вероятно, есть и другие, мне неизвестные. Затем пересланные В. Буковским на Запад точные копии заключений судебно-психиатрических экспертиз в отношении Григоренко, Файнберга, Горбаневской, Борисова, Яхимовича и выдержки из заключения в отношении В. Кузнецова. И, наконец, живые свидетели на Западе, бывшие заключенные психиатрических больниц: Вишневская Юлия (ФРГ), Горбаневcкая Наталья (Франция), Есенин-Вольпин Александр (США), Мальцев Юрий (Италия), Медведев Жорес (Англия или США), Плющ Леонид (Франция), Тарсис Валерий (Швейцария), Файнберг Виктор (Израиль), Фейгин Гирш (Израиль). Это только те, кого я знаю. На Западе есть, вероятно, и еще.
Чтобы начать это святое дело, нужны только инициаторы, а за последователями дело не станет. Истина столь очевидна, а цель так ясна, что люди быстро осознают ее благородство и проникнутся ею.
Январь 1976 года Григоренко Петр Григорьевич
119021, Москва Г-21, Комсомольский пр. 14/1, кв. 96; тел. 246-27-37