Доминик Ногез

 

Уэльбек как он есть

 

 

 

 

 

 

Автор перевода с французского — Александра Финогенова;

Текст произведения печатается в сокращенном виде

 

 

Содержание

 

Предисловие

 

§            Двадцать пять фрагментов из жизни Мишеля Уэльбека

 

I. Начало: «Расширение пространства борьбы»

 

§            География Уэльбека

§            Новая тональность в романе

 

II. «Элементарные частицы»

 

§            Письмо по поводу «Элементарных частиц»

§            Оставьте писателей в покое!

§            Не читайте это! (I)

§            Не читайте это! (II)

§            На ваш суд

 

III. Стиль Мишеля Уэльбека

 

IV. Вокруг «Платформы»

 

§            Тяжелое потрясение в стане «Новых реакционеров»

§            Письмо от 9 июля 2000 года

§            Письмо по поводу «Лансароте»

§            Письмо по поводу «Платформы»

§            Неточности, сокращения, искажения

§            Выступление перед 17-й палатой по уголовным делам, 17 сентября 2002 года

 

V. Мишель Уэльбек — реакционер?

 

§            В качестве заключения

 

Приложение

 

§            Петиция в поддержку Мишеля Уэльбека

§            Произведения Мишеля Уэльбека

 

 

предисловие

 

Двадцать пять фрагментов из жизни Мишеля Уэльбека

 

Впервые я услышал имя Мишеля Уэльбека где-то в 1990 или 1991 году — помню, дело было за полдень — в кабинете Жоакима Виталя, директора издательства «Ля Дифферанс», который пытался «опробовать» на Клоде-Мишеле Клини и на мне поэтические опыты молодого автора, которого собирался опубликовать. (Это были чудовищные стихи «На смерть отца» — особенно чудовищные потому, что, как я узнал позднее, отец его был жив-здоров.) Конечно, я тогда и представить не мог, что этот бедняга, от желчно-сентиментальных сравнений и хромых рифм которого у меня начался истерический смех, вырастет в одного из самых значительных писателей современности. И намека на это не было — может быть, потому, что он мужественно выбрал поэзию в скромном формате брошюры. Если мне не отказано судьбой в даре «провидения», то в нем я мог провидеть скорее создателя сборников мрачноватых стихов или иронических эссе с небольшими тиражами, иначе говоря — автора «для немногих», каких мы так любим и каковые составляют подлинную соль литературы. Эдакого собрата Артюра Кравана или Жака Риго, Бенжамена Пере или Жана Ферри. В крайнем случае — нового Бориса Виана, только меньшего масштаба, которому если и суждена слава, то, увы, посмертная.

 

Но как романиста его никто не ждал. Кто были его предшественники? Честно говоря, мне приходят на ум разве что Бов или Перек или один из разуверившихся, саркастичных писателей послевоенного времени, создававших бесцветный мир с изначально сломленными героями. Он и сам упоминает «Одиночество», потрясающий роман Ионеско. Если заглянуть еще дальше в прошлое, то, пожалуй, мы остановимся на «Тошноте» Сартра, «Постороннем» Камю, может быть, на Беккете. А Селин? Нет, это, пожалуй, из другой оперы. А если еще раньше — то это, безусловно, Гюисманс[1], довольно сальный натуралист, со своим романом «Сестры Ватар», о котором Поль Валери писал в «Варьете»[2]:

 

«Не мною сказано, что отвратительное и ужасное бросаются в глаза в любом жанре и что мерзости всякого рода непременно порождают автора, идеально приспособленного для воплощения их в герое, идеально приспособленном для их переживания».

 

Он описывает этого героя курящим сигарету, что «едва удерживалась, повиснув меж его хрупких пальцев»! Конечно, мы вспомним и Золя — да-да, Золя,— в связи с сексуальным насилием и подробным анализом социальной жизни; и Флобера, разумеется, тоже — как предшественника всех великих писателей будущего, Флобера эпохи «Воспитания чувств» и «Бувара и Пекюше».

 

И все же, возвращаясь к началу, если не бояться обидеть поклонников великого поэта, то самый верный «аналог» Уэльбека в XIX веке — это Бодлер. Может быть, гибрид Бодлера и Фурье.[3] В веке XVIII он был бы скорее ближе к Руссо, чем к Вольтеру. А еще — к Саду.

 

В остальном он настолько же литературный маргинал, насколько и обычный беллетрист. Он прекрасно знает литературу, читал Бальзака, Флобера, Достоевского, Томаса Манна; но составить полное представление о его «корнях» можно, только если учесть разнообразные менее «серьезные» течения, которые, как правило, относят к юношеству, но которые вдруг ярко у него проявляются: это шансон, рок, подростковые журналы, научная фантастика. Особенно — фантастика. Он полагает, что после Хиросимы, которая уничтожила в нем «щенячий оптимизм, несовместимый с подобным ужасом», именно фантастика, а не классический роман, способна «глядеть в самую суть».[4] Лавкрафт, Филипп Дик, Клиффорд Саймак, Лафферти, Норман Спинрад и т.п. По его мнению, «порой в одном романе, а то и в одной повести» эти авторы «делают больше для литературы, чем авторы так называемого «нового романа», вместе взятые». (Как видно, с другим литератором от агрономии, Аленом Роб-Грийе, его роднит отнюдь не только декларативная манера!)

 

Чтобы объяснить феноменальный успех его «Элементарных частиц» — кроме, разумеется, собственно литературных достоинств и того факта, что он удивительным образом попал «в десятку» надежд и тревог fin de (XX) siècle, кроме искусной, ненавязчивой «раскрутки» (а именно — благоприятная читательская почва, старательно подготовленная регулярными публикациями отрывков в модных журналах, и сатанинская изворотливость его издателя, Рафаэля Сорена, и деятельность пресс-агента Мари Буэ),— кроме всего этого следует углубиться в вопрос о стиле его общения с прессой вообще. Сначала все, кто его знал, предрекали катастрофу: продолжительные паузы, долгое обдумывание вопросов в полном молчании, потом — какое-то невнятное бормотание, усугубленное порой признаками алкогольных возлияний — чтобы снять напряжение. Но вскоре — надо же!— его тактика, это молчание, прерываемое короткими емкими фразами, и определенное упрямство позволили ему диктовать свой ритм общения различным СМИ, которые, как правило, не церемонятся с писателями. Этот поворот произошел, мне кажется, в телепередаче «Нигде больше»[5] — эфир вел Гийом Дюран,— когда, собравшись прочитать одно свое стихотворение, он потратил по меньшей мере двадцать секунд на медленное перелистывание сборника в поисках нужной страницы, хотя его предупредили, что время передачи ограничено, и прочел его медленно, спокойно, от начала до конца.

Те, кому доводилось слышать его выступления в аудитории, знают, как он в один миг вдруг обретает уверенность, как его голос, в обычное время невнятный и глуховатый, становится громче, интонация — размеренной и мало-помалу патетичной, и в результате вокруг его ликующе-мрачных стихов нагнетается почти сакральное молчание. А когда после этого он отвечает на вопросы, его очевидные недостатки позволяют ему раскрыть редкое искусство присутствия. Более того — ясно, что он медлит с ответом, потому что размышляет. И у вас сразу создается впечатление — лишь впечатление, он отдал много крови этой игре,— что он никогда не отвечает на один и тот же вопрос одинаково, что он всякий раз старается сказать нечто, чего раньше еще не говорил.

Позже он становится смелее, паузы заметно сокращаются, он говорит увереннее, прыскает со смеху, фыркает, каламбурит, острит… Он входит во вкус — и даже привыкает к этому.

 

Как и всегда, все содержится в первой книге (оставим за скобками эссе о Лавкрафте). Итак, «Остаться в живых»: в самом названии сборника уже сплавлены воедино страдание и литературное творчество: страдание как данное человеку изначально и литература как метод успокоения и выживания. Еще несколько дней назад тихим, серьезным тоном он мне напомнил сказанное им когда-то: что значит быть подавленным, таким, каким он всегда бывает, то есть не понимать, зачем вставать утром и начинать что-то делать. «Если бы я попал в лагерь для заключенных,— добавлял он,— я был бы среди первых погибших. Большая часть людей в таких обстоятельствах сохраняет спокойствие и может держаться до конца вне подозрений. Я бы сломался очень быстро, бросился бы на землю, и пусть меня забивают до смерти, я бы больше не пошевелился. Правда!» Я уже знал по опыту, что, когда Мишель спит (он может решить вздремнуть средь бела дня, чтобы прогнать усталость после поездки), ничто его не может разбудить, даже довольно сильные тумаки. Уэльбек — это сила инертности, доведенная до крайнего предела.

При этом он обладает бешеной энергией и удивительной способностью к самоотдаче. Вдруг, неожиданно после недель или месяцев очевидно постной и непродуктивной жизни, вы видите, как он несет законченную рукопись. (Впрочем, возможно, это просто тактика. «Никогда не следует,— сказал он мне однажды,— держать издателя в курсе относительно точного завершения книги; хорошо, чтобы он всегда верил, что писатель запаздывает с рукописью на больший срок, чем на самом деле».)

«Хороший мальчик», каким он сам себя помнит в детстве, и мухи бы не обидел. Я почти уверен, что в жестокости, царившей на тогдашних школьных дворах, он не принадлежал к тем, кто терроризировал своих младших товарищей, а скорее, как его персонаж Брюно,— к тем, с кем грубо обращаются и кого терзают. Настоящие достоинства, по его мнению,— это сострадание и доброта, даже если в вымышленных ситуациях персонажи не всегда к этому приходят.

 

Удивительно, однако, что конкретный идеологический выбор, причуды, любовь и антипатия к различным вещам укоренились еще в детстве или в ранней юности. Он человек прошлого (в смысле психологическом, то есть события прошлого имеют на него мощное и продолжительное воздействие). Даже если он демонстрирует живость, искрометный юмор, приступы смеха, мгновенную реакцию на что-то вкупе с явным возбуждением, он в то же время существо другой эпохи, этакий мрачный тугодум.

Примером одного из таких ребяческих увлечений, характерных для рок-поколения, может послужить следующий случай. Это было в 2000 году, когда с почти детским удовольствием он изображал на сцене «рок-звезду». Под музыку Бертрана Бюргала и еще пяти музыкантов из Tricatel Beach Machine он бормотал в микрофон некоторые стихи из сборника «Возрождение». Музыка, увы, мешала зачастую расслышать стихи, но в целом получалось, по выражению Бюргала, «нечто вроде мягкого рэпа», который был тогда в моде.

 

Начиная с «Лансероте» он дает своим книгам подзаголовок «Посреди мира», что является также важной частью его творческой личности. Мишель Уэльбек — мирской писатель, он — как монах, который отказался от заточения в монастыре и поменял религиозную жизнь на светскую. Он — трансписатель, то есть тот, кто рискует пробовать себя не только в разных литературных жанрах и не только в пограничных пространствах, где литература сотрудничает с другими видами искусства, сохраняя свою сущность и прелесть (как, например, поэзия в песне), но и в самостоятельных художественных областях, где литература как таковая ни при чем. (Для него это кино: «Кристалл страдания», экспериментальный черно-белый фильм, снятый в 1978 году, название которого уже весьма уэльбековское; и очень красивый фильм «Река», снятый в 2001 году при содействии «Канал+», деликатное продолжение финальной утопии «Элементарных частиц».) Зачем же останавливаться на столь прекрасном пути? В «Коренных жителях Бордоле», пьесе Одиберти, одним из персонажей которой является «Пьер Гонфалони, великий писатель», поклонница его таланта заявляет: «Одних книг недостаточно. Для того чтобы писатель смог завладеть умами современников, его идеи должны включать в себя бюстгальтеры, нагревательные приборы, пылесосы».[6] Ну-ка Мишель, поднажми!

Это не составило бы для него большого труда, настолько поражает его чувство предметности: начиная с кровати высотой 160 см, тщательно описанной в «Расширении пространства борьбы», и заканчивая концептуализацией категории «бета-обывательщина» или «неполный обыватель». В одном своем коротком неизданном тексте[7] он демонстрирует свою способность проникновения в реальность и описания микроявлений материальной и общественной жизни, которая остается противоречивой.

 

Если он романист, то только не в теории, не в формалистике стиля или пунктуации. Его истинная теория — вдохновение как стержень всего романа, как в «Волшебной горе» Манна, излюбленная пунктуация с использованием точки с запятой. Он скорее похож на Леопарди, на своего любимого Шопенгауэра, на Ницше, нежели на Селина или Роб-Грийе.

Он и философ, и романист, и поэт. Не стоит видеть в его рассуждениях о групповом сексе или клонировании провокацию, а в его высказываниях относительно ислама — намеренное издевательство или нетерпимость расиста. Из его многочисленных метких замечаний, порицаний, долгих размышлений вытекает следующее:

 

1) людям необходима религия (то есть, следуя этимологии[8], связь, система убеждений и поведения, которые гарантируют гармонию между людьми);

2) среди распространенных религий, если не затрагивать сам вопрос существования Бога («Я не верю в Бога, он не нужен — ни здесь, ни в рае»[9]), у него вызывают большой интерес — в порядке убывания: буддизм, католичество (которое рассматривается как политеизм с его святыми и Девой Марией) и, в самом низу списка среди прочих монотеистических религий,— ислам, который у него слишком сильно ассоциируется с определенной жесткостью в поведении;

3) все открыто: нужно исследовать и сравнивать традиционные религии и даже недавно появившиеся секты — хотя еще лучше придумать какую-нибудь новую.

 

Он — один из наших самых великих реалистов, дитя Шамфлери, Домьера, Флобера, Курбе, Золя, Мане, Дега и так далее. А также, давайте не будем забывать, он — читатель Олдоса и Джулиана Хаксли, поклонник научной фантастики, увлеченный Атлантидой, наш Солон мечты, дозорный того, чего еще не существует. Наш утопист.

Единственное, что усложняет положение вещей, так это то, что он не всегда подавлен, пьян, эгоцентричен и нем. Он может быть душой компании (по идеологическим соображениям). Его произведения и реакция становятся более понятны, когда к ним подбирается лучший из ключей к человеческому поведению, изобретенный литературой (в 1886 году): парочка доктор Джекил и мистер Хайд.

Эта двойственность проявляется в использовании его персонажами омонимов. «Инквизиторам» она была мало понятна, они видели в ней только смешение понятий. В нехудожественной литературе, конечно, важную роль играет личность: все строится по замечательному «автобиографическому пакту» Филиппа Лежена (если автор книги, его рассказчик и его главный персонаж носят одно и то же имя и таким образом являются одним и тем же лицом, то автобиографический характер книги ярко выражен). В фантастической литературе все наоборот: дать собственное имя персонажу — для автора значит раздвоиться, бежать от самого себя, представлять самого себя не иначе как големом при создании доктора Франкенштейна, который следует потом своей собственной дорогой и ускользает от него. Уэльбек, впрочем, высказался по поводу автобиографической компоненты:

 

«Когда я рассказываю забавный случай, извлеченный из собственной жизни, мне приходится часто лгать, чтобы приукрасить историю; я быстро забываю то, что «подкорректировал» в начале, и мало-помалу в ходе повествования нанизываю ложь на ложь. <…> Сейчас я точно не знаю, что в моих романах вышло из моей автобиографии; но я твердо убежден: это не имеет никакого значения».[10]

 

Он владеет несколькими стилями, от депрессивного лиризма до ликования иконоборца. Наиболее удобным, соответствующим его истинному «я», его настоящему «таланту», который находит отражение как в его стихах, так и в романах, как я попытаюсь показать ниже, является стиль эссе, написанного от первого лица,— как «Остаться в живых», «Подступы смятения», «У меня есть мечта». А именно: глубокий анализ, дружеский совет читателю, фрагмент холодной исповеди без помпы, без фальшивой наивности (но, во всяком случае, правдивой), без непристойностей и самобичевания. Уэльбек из тех людей, которые, истерзанные депрессией или опьянением, теряют свое Сверх-я.

Он также из тех, кто способен в крайности возненавидеть всё в себе — за исключением своих текстов, некоторых взглядов на мир, предлагаемых ими своими братьям-человекам как откровение, и иногда — саркастических комментариев по поводу собственного пребывания в этом мире. Такие люди чувствуют себя уже мертвыми — если бы не текст. Вот настоящее, единственное определение писателя — если это еще что-то означает в наше время.

 

Меня отчасти вынудили написать эту книгу. Вначале я был захвачен своей собственной концепцией писателя как метаписателя — любопытного к собратьям по перу, ревностно читающего не только своих великих предшественников, но также современников и пишущего о лучших из них. Но я, безусловно, довольствовался бы книгой о нескольких авторах по выбору и предпочел бы вернуться к ней после паузы, после написания других текстов. Полемическая необходимость форсировала ход событий, вынуждая меня писать о Мишеле Уэльбеке раньше и чаще, чем о других. Давайте добавим к этому дружескую настойчивость издателя, который убедил меня двумя аргументами: во-первых, у меня уже было несколько текстов, которые я опубликовал о Мишеле, к которому было тяжело «пробиться», а их хорошо бы объединить; а главное, в этом вторая причина,— тексты, критикующие Уэльбека, появляются сегодня повсюду, а тексты, где его защищают или просто выражают симпатию, напрочь отсутствуют. Вот, читатель, почему у тебя в руках оказалась эта книга.

Она написана согласно хронологии событий и сосредоточена на литературных произведениях Мишеля Уэльбека, что, впрочем, не исключает заметок о его жизни — потому что так вышло, что я его знаю. Я привожу здесь не только статьи и исследования, посвященные его книгам, но также выдержки из газетных публикаций и неизданные письма, которые составляют в конечном счете более двух третей объема книги.

Примета времени: некоторые из его текстов были изначально обречены на судебное разбирательство. «Выступать в защиту» некоего автора теперь стало далеко не метафорой; литературная критика стала отраслью судебного красноречия. Так же, как юристы все явственнее стремятся создать настоящий литературно-художественный комитет при издательствах, а судьи все чаще являются первыми читателями (или слушателями, аудиторами) критиков, жаждущих занять их место. Таким образом, литература феминизируется: она свелась к перемене платьев.

Принимаясь за свои статьи о нем, я столкнулся с двумя трудностями. Первой из них было решить, стоит ли их публиковать: Мишель Уэльбек фигурирует во многих в качестве моего «давнего друга»; поместить их все — означало бы вторгнуться в его частную жизнь. Непросто было отобрать нужные: их море, в них постоянно упоминаются разные люди, которые как-то с ним связаны, начиная с вашего покорного слуги. Я пытался сохранить максимум того, что проливает свет на его личность и книги, и минимум того, что касается меня.

 

Я намеренно поместил в центре своего исследования весьма пространное исследование его стиля. С тех пор как Мишель добился успеха, его воспринимают в основном как памфлетиста, политического деятеля, шутника, проповедника, изрыгателя проклятий, провокатора — как кого угодно, только не писателя. Его не читают. Его книги просматривают (как, впрочем, и книги других современных инакомыслящих литераторов), заостряя внимание на пикантных фрагментах, отрывочных фразах, то есть на том, что сможет дать повод для громкого скандала, а еще лучше — судебного процесса. Я, напротив, хотел бы остановиться исключительно на текстах, причем подробно и без предвзятости. Меня интересуют его предложения, наречия и даже точки с запятой. В былые времена, примерно в XVII веке, использовали замечательное выражение, когда описывали наказание, предназначенное для рассеянных учеников: adpoenam libri — текстовая барщина, если я перевожу корректно. То есть их заставляли дословно переводить текст, который они не поняли. Предположим, что я получил наказание ad poenam houellebecqui. (Надеюсь, по возможности не столь тягостное.)

 

Разумеется, портрет, который будет здесь набросан, останется только эскизом. Субъективным. За исключением стремления портретиста к схожести и терпеливого внимания читателя, а я являюсь и тем и другим, ничто не гарантирует истины в последней инстанции. В сущности, знаю ли я действительно Мишеля Уэльбека? Строго говоря, никто никого не знает. И затем, он человек сдержанный, молчун. Вот и получается, что он может сообщить намного больше вещей о самом себе незнакомым людям при встрече или во время интервью — всем своим голландским, итальянским, немецким, бразильским и квебекским читателям или критикам, которых он так «жалует»,— чем своим близким друзьям, хотя лучше называть их «наиболее приближенными». Кто знает, кто он на самом деле и кем он станет? Заканчивая предисловие, хотелось бы процитировать загадочную строку недавно умершего поэта Мишеля Камю:

 

«В любом человеке горит пламя тишины, которое знает то, чего не знает его тень».[11]

 

 

I. Начало: «Расширение пространства борьбы»

 

Среда, 18 сентября 1991

 

Вчера был коктейль у Наба. К сожалению, не смог остаться дольше 10 минут. <…> Еще видел Жерара Курана и Мишеля Бюльто (очень бледного), который представил мне Мишеля Уэльбека; я решил уделить эти «эксклюзивные» минуты только ему.

 

Понедельник, 4 ноября 1991

 

Около двух часов дня выпил кофе в «Эскурьяле» с Мишелем Уэльбеком, который позвонил мне вчера вечером около 22:30 — как человек, который непременно хочет поговорить, который снял трубку, чтобы помолчать и порассуждать, как будто перед нами была вечность. Парадоксально, но разговаривать с ним оказалось настолько легко, что я решил назначить ему встречу, чтобы положить конец моему недугу. По крайней мере, мне хотелось видеть его перед собой: всегда приятнее лицезреть того, с кем говоришь. Странный и спокойный добряк, одновременно веселый и унылый, в котором горечь сочетается с иронией, а в действительности наверняка цельный, здравомыслящий человек с отчетливо выраженными вкусами, особенно — порицающими что-то, умеющий слушать и даже готовый пересматривать свои взгляды. Я проводил его почти до «Пале Бурбон», где он работает программистом. По телефону он рассказал мне о Рене Туме и о теории катастроф, он хорошо разбирается в математике. Он закончил Сельскохозяйственный институт. Его цель: больше не работать. Он объясняет мне, что работа его подавляет и что подавленность заканчивается, когда он уходит на больничный или становится безработным. Он не смотрит телевизор. В действительности его увлекает чтение «разоблачающих реальность» статей из «Мари-Клер». Я ошеломлен тем, говорит он, что не существует такой книги (как он считает), в которой было бы отражено, до какой степени пуста жизнь людей. Я ему рассказал о романе «В семье» Гюисманса, об Эммануэле Бове и т.д. Однако я добавил, что именно он должен описывать эту монотонную жизнь, если именно такой он ее видит.

 

Пятница, 14 мая 1993

 

Видел на Страсбургском бульваре, около часа дня, перед входом в магазин розыгрышей и игрушек с сюрпризами вывеску:

 

БОЛЬШОЙ ВЫБОР ГЛУПОСТЕЙ

Трусы-катапульты,

оторванные пальцы [sic!]

 

Я был с Мишелем Уэльбеком после вечера «Гофрированная устрица» в Доме писателей и ужинал с Жозиан Гонтье и одной из ее подруг-романисток, Франсуазой Буйо.

 

Вторник, 25 мая 1993

 

Подписание «Тридцати шести фотографий, кажется снятых в Севилье» в книжном магазине «Тетради Колетт». Затем ужин в «Кюрье», который снова свел нас, в дальнем зале я передаю рукопись Мишеля Морису (Налу).

 

Воскресенье, 30 мая 1993

 

б часов вечера. Ничего не делал сегодня до этого времени, кроме того что закончил читать «Расширение пространства борьбы» Мишеля Уэльбека, действительно потрясающее произведение. Я не жалею о том, что посоветовал прочитать ее Морису.

 

Среда, 1 сентября 1993

 

Поездка в Брюссель, где я должен встретиться с Джоном Гельдером, Мишелем Уэльбеком и Мари-Пьер Готье.

 

Выпил стаканчик в «Испанском короле», где у нас была встреча с Уильямом Клиффом, затем ужин в «Брюссельском гербе».

 

Четверг, 2 сентября 1993

 

Обед в «Деревенском идиоте» с Джоном, Мишелем Уэльбеком, Мари-Пьер, Жан-Пьером Береженом и Уильямом Клиффом. Вережен и Клифф — из одного местечка, Гамблу, недалеко от Намюра, где родился Пиротт. Отличная крольчатина, фаршированная рожковидным вороночником.[12] Вережен рассказывал о своем тексте, посвященном «неправильностям языка».

 

 

География Уэльбека

 

Впервые я встретил Мишеля Уэльбека в уютном закутке Люксембургского сада под огромными красивыми деревьями, во время одного праздника, организованного в 1991 году издательством «Роше», тогда располагавшимся на улице Одеон. Поэт Мишель Бюльто, который несколько месяцев назад напечатал в своем сборнике «Нечасто посещаемые» Мишелева «Лавкрафта», уже неоспоримо уэльбековском[13], представил нас друг другу. Поскольку у меня было только десять минут, я с радостью решил посвятить их этому молодому остряку, которому, по его словам, было что мне сказать. Со своей стороны мне хотелось поведать ему о том ликовании, которое у меня вызвало чтение вслух Жоакимом Виталем, директором издательства «Ля Дифферанс», в его кабинете в один из дней 1990 или 1991 года, отрывков из «Остаться в живых» и стихотворений из «Погони за счастьем», которые Бюльто собирался предложить ему издать.

 

С тех пор расширение жизненного пространства Мишеля не прекращалось, и без особой борьбы, я полагаю. Несколько раз я встречал его в районе его работы, Национальной ассамблеи, или в Доме писателей на улице Верней. Однажды, в 1993 году, мы дошли вместе аж до улицы Верности, что недалеко от Западного вокзала. А в другой раз, направившись на север, добрались аж до Брюсселя, где в компании Мари-Пьер, его будущей жены, и писателя-издателя Джона Гелдера отправились на встречу со скромными бельгийскими поэтами («скромными», это как сказать: Уильям Клифф и Жан-Пьер Вережен, которые, каждый на свой манер, являются большими трепачами). Позже все эти места появились в книгах Уэльбека.

После романа «Остаться в живых», который балансирует на уровне абстракции, не слишком располагающем к живописным ассоциациям, он несколько украсил «Погоню за счастьем» описаниями Парижа и его окрестностей (а именно: бульвара Пастер, станции метро «Сегур», магазина FNAC на улице Рен, Люксембургского сада и нескольких многоэтажных жилых домов на окраинах), изредка «отлучаясь» в сторону Гавра, Франкфурта, даже Сантьяго, а в его новом поэтическом сборнике «Возрождение» ожидались Венеция и Джерба.

В одном из его наиболее удачных текстов «Подступы смятения», написанном в 1993 году и включенном в сборник «Вторжения», он описывает опустевший лицей Рэнси в мае 1968 года и вокзал в Авиньоне, закрытый в 1986 году по причине забастовки.

Когда он покидает Париж, герой «Расширения пространства борьбы» перемещается из Руана в Ларош-сюр-Ион и из Рюэль-Мальмезона в Сен-Сирг-ан-Монтань. Два сводных брата из «Элементарных частиц» едут из Ионна и Алжира в Клифден, что в Ирландии, и в Веррьер-ле-Бюиссон, к некоему кемпингу недалеко от Руайаны (или Шоле, как было исправлено вопреки здравому смыслу всеми издателями после того, как директор кемпинга подал в суд).

В конце концов на пороге нового века «посреди мира» появился Ланзарот, остров знаменитого Канарского архипелага, знаменитый по шикарным снимкам, по одноименному роману,— и, как Таиланд в «Платформе», центр международного, так или иначе «сексуального» туризма, новая цель бальзаковских устремлений в масштабе всей планеты. Не говоря уже об этом ирландском доме, где регулярно останавливался автор, любитель странствий, и чье название (Белый Дом) делает его хозяина единственным настоящим европейским соперником президента США…

Таким образом, от одного места к другому, напрямую или посредством своих книг, от депрессивного программиста до лучезарного шоумена, усыпляющего чтением своих стихов под рок-музыку, от строгого моралиста в «Остаться в живых» до романиста, изучающего мир эпохи глобализации, я узнавал разного Мишеля Уэльбека.

Однако я не был с ним знаком, когда он был подростком или студентом, когда формировалась его личность, когда он учился писать и думать, когда он с упоением читал Огюста Конта, Шопенгауэра или Лавкрафта, когда он начинал курсировать между чернейшим пессимизмом по отношению к человеку и светлейшим оптимизмом по отношению к человечеству. Еще хуже я знал Мишеля в самом начале его жизненного пути, в тот самый момент, когда закладывалась его сущность, в день его рождения, вскоре усыновленного бабушкой и дедушкой (особенно велика была роль бабушки, мадам Уэльбек), в период его жизни в Ионе, а затем в Сен-э-Марне. Я не был знаком с одиноким ребенком, примерным учеником, которому бабушка и дедушка обещали купить велосипед, и за которым он сам ездил в Монтарги, или позже, когда ему купили набор «Юный химик». Того Мишеля, который жил в Креси-ля-Шапель, а также в Креси-ан-Бри, в 45 км от Парижа по прямой. Он рассказывает об этом в «Элементарных частицах». Но это роман, и он позволил себе некоторые преувеличения.

 

«Я и правда вернулся в Креси-ля-Шапель, признался он мне, но там почти ничего не изменилось, вопреки тому что я описывал в книге. Там нет большого количества новостроек. Это очень милое место. Похоже на картины Коро. Но в то же время — довольно грустное. В его светлых произведениях всегда присутствует печаль. Он любил эти пейзажи, он их описывал несколько раз. Да, мило и грустно».[14]

 

Понедельник, 3 января 1994

 

В фантастических произведениях всегда есть преувеличение. Предметы в них описываются более четко, смело, отвратительно, чем мы их видим в реальности. Кроме произведений истинных реалистов. Мишель Уэльбек принадлежит к таковым. Разве что он преувеличивает мерзости и несчастья — что вполне правдоподобно. Иначе это было бы правило без исключений, согласно которому литература — не что иное, как подретушированная беспорядочная реальность, а реальность — раздерганная, фрагментарная литература.

 

Среда, 6 июля 1994

 

Начал работу над статьей о романе Мишеля Уэльбека, которую я опубликую, когда книга будет издана: После трехкратного прочтения я считаю, что этот роман является величайшим на сегодняшний день. Вот именно: на сегодняшний день. Ибо я не могу назвать ни одной книги, которая выражала бы дух времени — в социальном и экономическом плане — лучше, чем эта.

 

 

Новая тональность в романе

 

Мишель Уэльбек — тот сумасброд, который в своей второй книге сообщает свой «метод» молодым поэтам: «Не бойтесь счастья; его не существует». Но не стоит, внушал он далее, извлекать из этого постулата пессимистические выводы: «Мертвый поэт больше не напишет. Отсюда заключение: остаться в живых». Затем следовали некоторые советы («Я вас призываю сохранять мужество — не потому, что вы возлагаете надежды на безнадежное <…>, а потому, что вы — живые самоубийцы»). Следующая книга, «Погоня за счастьем», выражает столь же веселые взгляды, но в александрийских стихах и в рамках городской жизни (и пригородной):

 

«Завтра будут овернские салаты

В переполненных кафе, где все жуют, жуют»,

 

или

 

«Я люблю больницы, убежища страдания

Где забытые старики превращаются в органы

Под насмешливыми и полными равнодушия взглядами

Сиделок, которые чешутся, поедая бананы».

 

«Расширение пространства борьбы», его первый роман, продолжает другими средствами творчество моралиста (сурового) и «Бодлера супермаркетов». Он добавляет к этому точность своих портретов и остроту анализа — который превращается в настоящую теорию функционирования общества — и любопытную смесь ярости и невозмутимости тона. Какой тон? Поверьте, в нем есть все. Красивого слова «юмор», даже приправленного прилагательным «черный», недостаточно, чтобы его описать.

 

Конечно, есть и пасмурность, и даже мрачность в этой очень современной истории. Мы поочередно присутствуем при проводах на пенсию, при смерти от инфаркта в магазине, попытке убийства при выходе с дискотеки, при автокатастрофе с летальным исходом, при вынужденной эвтаназии и нервной депрессии. Но все это почти безусловно выше, чем остальное, и приправлено очень интересными отрывками из одноактной пьесы или «рассказов о животных» в жанре «Диалог шимпанзе и аиста», которые, смягчая черноту, делают ее даже привлекательной — вы читаете его с улыбкой. Если мы говорим о юморе, а мы о нем и говорим, то необходимо уточнить его оттенок. Мишель Уэльбек изобрел серый юмор. «Серый» удачно подходит для определения социологической тональности книги. Мишель, инженер и информатик тридцати с небольшим лет, опять стал холостяком после неудачного любовного романа. Он сначала занимается программным обеспечением в министерстве сельского хозяйства, затем проводит образовательные курсы в провинции. Благодаря такому стечению обстоятельств он получил возможность окунуться в жизнь малознакомого ему «среднего класса» предпринимателей, программистов и т.д. и рисует ряд поразительных портретов, с правдивостью столь ужасающей, что автору не приходится даже преувеличивать, описывая их. Его рассказчик способен испытывать как чувство умиления к своим коллегам, так и полное отвращение к окружающим вообще.

 

«Не нравится мне этот мир. Решительно не нравится. Общество, в котором я живу, мне противно; от рекламы меня тошнит; от информатики выворачивает наизнанку»[15],—

 

заключает он. Но моменты отвращения такого рода редки. Они возникают, только когда он вспоминает свою бывшую любовницу, женщину, подвергшуюся психоанализу:

 

«Психоанализ, эта безжалостная школа себялюбия, с особым цинизмом обрабатывает немного запутавшихся, но славных девушек, превращая их в низких тварей».

 

По большей части наш «герой» поражает своим равнодушием и флегматичностью, он испытывает скорее шок, нежели чувство мести. Он Бастер Китон информатики. Его нигилизм похож на воспитанного ребенка, а отчаяние — несколько напоказ. Он не щадит никого, ни женщин, ни мужчин, но в первую очередь увлечен самобичеванием. Очень часто он ощущает себя лишним:

 

«Некоторые обитатели были уже на ногах <…>. Они как будто спрашивали себя, что я здесь делаю. Если бы они спросили меня, то мне было бы несколько затруднительно ответить. На самом деле ничто не оправдывало моего присутствия здесь. Ни здесь, ни где-либо еще, честно говоря».

 

На самом деле, если не считать негативной мистики, он находится на «позиции наблюдателя», способный на это странное чувство по отношению к себе и к остальным. Далее следует описание толпы, шедшей от площади Старого Рынка в Руане в воскресенье во второй половине дня:

 

«Первым делом я замечаю, что люди ходят большими компаниями или маленькими группками от двух до шести человек. <…> Затем я обращаю внимание на то, что все эти люди, по-видимому, вполне довольны собой и окружающим миром. <…> Всех на этой площади объединяет уверенность, что они приятно проводят послеобеденное время, посвящая его в основном радостям потребления, и тем самым способствуют своему процветанию».

 

От наблюдения до теории всего один шаг. Если герой-рассказчик Уэльбека заслуживает место среди антигероев современного романа, героев Кафки и Сартра или Бова или Пинье, значит, он тоже уникален: т.е. убедителен. Он формирует теорию, просто исходя из своего социального дискомфорта. В нем Йозеф К. превращается в Дюркхайма, а Рокантен — в Ги Дебора. Говоря о своем коллеге Тиссеране — человеке «очень некрасивом», с «жабьей мордой», «все еще девственнике в двадцать восемь» — или о своей школьной приятельнице — уродине, которая по иронии судьбы является тезкой Брижит Бордо, он приходит к созданию теории сексуальности как «системы социальной иерархии», существующей параллельно теории денег и «не менее безжалостной». Смысл неожиданного названия романа заключается в том, что за пределами области, свободной от правил, «ничем не сдерживаемый» либерализм расширяет «пространство борьбы» до секса, провоцирующего несправедливость и «абсолютную пауперизацию». Некоторые люди живут «насыщенной, яркой половой жизнью; другие обречены на мастурбацию и одиночество». Именно эти люди вызывают у автора наибольший интерес. Таким образом, самые сильные (и самые ужасные) сцены романа — сцены безуспешных домогательств в ночных клубах. Рассказчик больше не подсластит себе пилюлю, поскольку не собирается подсластить ее другим. Яркие всплески формируют уникальность стиля Мишеля Уэльбека: откровенность без границ, но без кривляний, где кошка есть кошка, влагалище есть влагалище, а мастурбация есть противоположность великолепной стороны удовольствий.

Его стиль, в котором настоящее время плавно переходит в прошедшее и наоборот, полностью соответствует теме. Кроме, пожалуй, «Разговора таксы и пуделя», отличной пародии на «Песни Малдорора»[16], стиль которого очень прост, почти скуп. Резкость речи не исключает литот, его любимых риторических фигур. Остроумные мысли сглаживаются сознательно плоскими концовками («В итоге вышел приятный вечер», «Я не должен был этому верить», «Все это чрезвычайно неприятно», «Это и вправду судьба», «Разумеется»). Судя по самым чернушным сюжетам, основная особенность этого «серого» юмора родилась из плоского письма.

По свежести социологических наблюдений роман можно считать неким продолжением «Вещей» Перека. Своей особой манерой, расслабленной и спокойной, в которой эйфорию сменяет разочарование, а нежность — злоба, и приправленной острым небанальным юмором, он вводит новый тон в литературу и притягивает внимание к произведению поэта-моралиста, о котором мы, безусловно, не перестаем слышать.[17]

 

Вторник, 27 сентября 1994

 

Выставка Бёйса.[18] Фи!

Обед в «Фонтэн» с Мишелем Уэльбеком и Мари-Пьер.

Я: Бог появится пред нами в тарелке салата. Это будет маленькое существо, немного смешное,— но которое знает столько вещей! И оно будет плохо пахнуть.

Мишель: Оно очень старое.

Я: Конечно. Поэтому оно маленькое.

Он: Вечность, вот что иссушает человека!

 

Суббота, 15 октября 1994

 

Эвелин Пенто сообщает мне, что Жан Коэн умер 30 мая этого года. Я тотчас же представляю слезы в глазах Жаклин. Я испытывал к Жану то самое чувство привязанности, которое я испытываю к Эрве Бревиеру или Мишелю Уэльбеку: то есть к друзьям, с которыми я хорошо себя чувствую, в которых есть нечто такое, что другие, не знаю уж почему, считают немного смешным или низким, но я-то знаю, что это не имеет никакого значения, потому что они стоят гораздо большего, чем думают посторонние, и это позволяет мне защищать их, то есть быть им вроде старшего брата или, напротив,— сына или даже внука, полного снисходительности и нежности.[19]

 

Вторник, 18 октября 1994

 

Мишель Уэльбек с видом песика Друпи Текса Авери, говорящего грустно-сонливо: «Я счастлив!»

 

Суббота, 14 января 1995

 

В течение пяти часов я и остальные авторы работаем у меня над окончательной версией «Дело Гримоди».[20] Мишель Уэльбек к нам присоединяется, и, за исключением Мартина Винклера, потом мы снова встречаемся у Тумье.

 

Пятница, 24 февраля 1995

 

Мишель Уэльбек отвечает на вопросы Мишеля Полака в магазине FNAC.

Полак: Мой книжный магазин… шокирован… смущен…

Мишель (дословно): Поймите. Вы идете в клуб, у вас нет денег, вы много выпили, и вас вдруг охватывает желание умереть! <…> Раньше люди боролись сексуально, обустраивались, рожали детей и ожидали смерти. Теперь все это сломано, борьба растянулась на всю жизнь до полной дряхлости.

Полак: Достойно Дебора… Сексуальная борьба заменила классовую.

Мишель в микрофон: …это японское рычание, эти горловые раскаты…

 

Воскресенье, 9 апреля 1995

 

Нашел ссылки Ролана Барта о современности, которые разыскивал Мишель Уэльбек:

 

13 августа 1977 года <…>

 

Внезапно мне стала безразлична моя несовремененность.

(…и как слепец, чей палец щупает текст жизни и узнает от сих до сих «то, что уже было сказано»[21],)

 

Вторник, 10 октября 1995

 

…Мне позвонил Мишель Уэльбек. Я ему предлагаю вместе пообедать, встреча в 13 часов у первого пруда со стороны площади Согласия, в саду Тюильри. Мы оба приходим немного раньше. <…> Мишель мне рассказывает о своих несчастьях (отец в старческом безумии, сын в приюте, разлад с Мари-Пьер, которая проходит курс химиотерапии). Думаю про себя, что несчастье в чем-то — полезная штука, что все это неважно для писателя, я ему говорю: «Одна из величайших целей жизни состоит в том, чтобы превращать беды в преимущества…» «Или наоборот»,— отвечает он.

 

 

II. «элементарные частицы»

 

Понедельник, 23 сентября 1996

 

Перезвонил Мишелю Уэльбеку, который пробормотал два сообщения на моем автоответчике (причем молчание, повисавшее после каждого слова, делало его речь почти неразборчивой). Он работает над своим будущим романом, первую часть которого он мне дал для журнала «Инфини».

 

«Я знаю,— объяснял он мне,— что этот роман будет о том, о чем я до сих пор не писал, и что я смогу высказать в нем все, о чем думаю».

 

Отличное определение, я сам применил его в «Последних днях мира». При том что я у него ничего не спрашивал об этой главе, он сказал, что совсем недавно получил мою книгу («Радуга настроения»). И больше ни слова, так что, я понимаю, он ее не открывал, не поспешил посмотреть оглавление, как сделало бы большинство, и не видел, сколько места — возможно, несоразмерно много — я посвятил ему. И пока он говорит мне что-то о своем романе, я думаю про себя, что мы, скорее всего, будем соперниками на пути к Национальной премии осенью 1997-го, так как, если все будет в порядке, к этому моменту выйдет «Черная любовь» (первоначально — «Лэй»). В таком случае именно он ее получит: моя история — о классической банальности вселенной, развитие темы «Я краснею, я бледнею, когда милый мой идет», в то время как его книга — терпко, комично — представляет новую тональность повествования о разочаровании нынешнего поколения. Только «Дядя»[22], который сочетает в себе и то и другое (универсум и разочарованный современник), мог бы с ним побороться.

 

Пятница, 4 октября 1996

 

Сегодня вечером вернисаж в новом книжном магазине «Колетт» на улице Рамбюто. Мишель Уэльбек представляет мне Мари Даррьесек, автора многих бестселлеров. У нее жизнерадостный громкий смех с хрипотцой. Позже, во время ужина в китайском ресторане с Патрисом Дельбуром, Бертраном Жеромом, Василисом Алексакисом и еще одной гостьей, Мишель выдвигает мысль расширить группу, которую я окрестил бандой «эков» (Равалек и Уэльбек), пригласив автора «Трюизмов».[23]

 

Воскресенье, 6 октября 1996

 

Мишель передал мне в пятницу четыре начальные страницы «Краткой истории информации».[24] Текст завершается оптимистичным анализом реальных шансов литературы в противостоянии с Сетью (Internet), a после, словно при рецидиве депрессии, «скисает» с великим сомнением: наше счастье, не состояло ли оно в том, чтобы быть пассивным видом?

В нем содержится настоящая философская проблема: есть ли у нас серьезные основания считать, что сознательная жизнь ценнее, чем летаргическое существование мидий или головастиков?

Откуда вытекает более важный философский вопрос: есть ли у нас серьезные основания считать сам факт существования более предпочтительным, чем его отсутствие?

 

Четверг, 16 января 1997

 

Вчера был на вечеринке «Перпендикуляр» в «Каштанах». В течение часа я думал, что это провал (не набралось пока и двадцати человек — среди которых, правда, Мишель Уэльбек, Рафаэль Сорен или Клод Таррен), но затем приехали и остальные гости. Около шестидесяти в конечном счете. Жан-Ив Жуанне блистательно справляется с ролью ведущего, это все оценили. Очевидно —  и, возможно, благодаря местному вину,— мне показалось, все прошло неплохо. Мое новое произведение «Появления Бога в Венсанском лесу», кажется, понравилось.

 

Воскресенье, 20 апреля 1997

 

Мишель Уэльбек: меня иногда смущает не то, что некоторые его стихи пошлы, что кажется мне необходимым и восхитительно гармонирующим с отчаянностью его мира, а то, что его стихи кривые или плохо рифмуются. Ведь, казалось бы, достаточно одной мелочи. Разве не получилось бы? Я спрашиваю себя, почему то, что было легко для любого стихоплета начала этого века, было бы внезапно непреодолимо для современного поэта.

 

Воскресенье, 20 июля 1997

 

Кого я назвал бы среди современных писателей моего поколения или моложе, с которыми в тот или иной момент по разным причинам я чувствую внутреннее родство, которых я читаю с радостью и восторгом? Это Эрве Гибер, Рено Камю, Уильям Клифф, Валер Новарина, Ришар Мийе, Жером Божур, Мишель Уэльбек, Венсан Равалек, Анни Эрно… Кто еще? (продолжение следует)

 

Четверг, 14 августа 1997

 

Вечер с Мишелем Уэльбеком, Мари-Пьер Готье и Фредериком Бегбедером в ресторане отеля «Кост», затем — на Елисейские Поля в «Монте-Кристо» и в «Королеву». Мгновенная взаимная симпатия с Бегбедером. <…>

Мишель пьян настолько, что, когда мы выходим из «Монте-Кристо», нам с Фредериком приходится его поддерживать. Мы идем в «Королеву». Вышибалы в хорошем настроении и притворяются, что ничего не видят. В самом клубе <…> танцует чувственная Мари-Пьер, на полусогнутых с двумя парнями, которые ее прижимают и страстно трутся об нее с двух сторон. Чуть позже она танцует с Мишелем, тот рушится. Она ложится на него, страстно обнимая его. Танцующие собираются вокруг них. Это длится довольно долго. Мне и Фреду приходится их поднимать. Затем Бегбедер уходит, я их оставляю ненадолго. Когда я возвращаюсь к бару, Мишель снова рушится, Мари-Пьер снова на него падает, и официанты, рассерженные на эту пару, которая мало того, что гетеросексуальна, так еще и пьяна в стельку, готовы окатить их ведерком холодной воды. Я выхожу с ними на улицу и сажаю в такси.

 

Четверг, 25 сентября 1997

 

Сел на поезд в Лилль, оттуда — в Мон-Нуар. <…> Прослушал отрывки из «Вскрытия вен и других развлечений», которые вымучивал молодой актер, явно не француз по происхождению, который много гримасничал, но полностью переврал текст: не все слова, которые он коверкал, были отчетливо слышны оттуда, так как оркестр четырех «статистов» приближался и понемногу накрыл нас всех сиропом музычки. Это было похоже на печальный опыт Мишеля с «Опера Бьянка».[25] Современный писатель должен держать в узде актера или музыканта, которые почему-то норовят относиться к его текстам как к самому жестокому врагу.

 

Среда, 14 января 1998

 

Возвращение из По. Цирк в кафе «Прокоп» (съемка самых продаваемых авторов в 1997 году для «Мадам Фигаро»). <…> На обед я не остался. Слинял незаметно с Лиди Сальвер в английский ресторан.

Я: Вы над чем-нибудь работаете?

Она: Ни над чем, ах, какое это счастье! Я занимаюсь моими кошками.

Она мне сразу сообщила, что ее с Мишелем пригласили на «Канал+». «Какая потеха [или что-то в этом роде]: мы должны представлять авангард!»

Звонил Мишелю. Он только что закончил свой роман, который вручил Рафаэлю. Вот уже несколько дней, как он бросил пить. «А то на приемах,— признается он,— я, бывало, допивал чужие стаканы».

 

Вторник, 10 марта 1998

 

Жюри четырех Национальных литературных премий, теперь уже бывших, отныне объединены в две Национальные премии: одна — «За заслуги», а другая — «Открытие года». Это разношерстная смесь, состоящая из романистов, поэтов, переводчиков и историков,— важный показатель помпезного отношения к литературе в нынешнем Министерстве культуры!

На обсуждении премий я выступаю первым, воспевая дифирамбы Бернару Франку. К моему удивлению и радости, Жан-Пьер Тизон, выступающий после, со мной согласен. Он называет также другие имена. В общей сложности на протяжении заседания будут предложены (иногда мной, впрочем): Эктор Бьянчиотти, Жак Борель, Андре Шедид, Жак Шессе, Ален Корбен, Альбер Коссери, Режис Дебре, Анн Эбер, Милан Кундера, Эммануэль Леруа-Ладюри, Эдгар Морен, Рене де Обальдиа, Паскаль Киньяр, Ален Роб-Грийе, Жаклин де Ромийи, Франсуаза Саган, Хорхе Семпрун и Жан Старобенски (который ее и получил).

По поводу премии «Открытие года» первое слово вновь предоставляют мне. Я выступаю с энтузиазмом в поддержку Мишеля Уэльбека, а затем Фредерика Бегбедера. Жан-Себастьян Дюпюи, председатель жюри, не удивлен: он был уверен, что я предложу Уэльбека (я ему, однако, об этом не говорил; я даже не думал о нем вначале, не зная за секунду до начала обсуждения, каких кандидатов (возраст — тридцать-сорок лет, «подающие надежды») они, собственно, ищут. Председатель меня поддерживает относительно Уэльбека и предлагает также Эрика Шевиляра, что я счел очень хорошим предложением. Получают также голоса Жак-Пьер Аметт, Эммануэль Бернхайм, Лионель Бургю, Рене де Секатти, Кристиан Гёйи, Сильвия Жермен, Эрик Холдер, Жан-Мишель Мольпуа, Пьер Мишон, Бернар Симеон. Получил премию Мишель.

 

 

Письмо по поводу «Элементарных частиц»

 

Мон-Нуар, 28 апреля 1998 года (продолженное позже и законченное 18 мая):

 

Дорогой Мишель,

В последнее время одним из острейших моментов радости для меня было обнаружить перед дверью своей комнаты на вилле Мон-Нуар (комнаты, в которой, кажется, останавливалась на одну-две ночи Маргерит Юрсенар[26]) тяжелую коробку с корреспонденцией, содержащей рукопись твоего последнего романа, посланную, как я понимаю, по твоей просьбе расторопной Мари-Пьер.

Я ее дочитал сегодня ночью, испытывая превеликое удовольствие (грустно только, что она уже закончилась). С уверенностью заявляю, что это великая книга. Для начала потому, что она не похожа ни на одну другую,— смело могу сказать, что, судя по некоторым отрывкам, такую книгу мог бы написать Олдос Хаксли о своем брате Джулиане. Хотелось бы отметить, что такие книги — исключительная редкость, во всяком случае, во Франции, где три четверти всех произведений в подметки ей не годятся, и что ее ожидает грандиозный успех. Я также полагаю, что она есть нечто большее, чем просто чтиво, в отличие от большинства художественных произведений, она объект перформативный — я хочу сказать, книга, которая оказывает или окажет — кто знает?— влияние на историю философии и на Историю вообще. Роковой прогноз в заключении («Вселенское осмеяние, которому после десятилетий бессмысленного почитания [к 2010 году] внезапно подверглись труды Фуко, Лакана, Деррида и Делёза»[27]) говорит о реальной значимости данного творения. Смотри не стань только простым лауреатом премии Гонкура или Медичи (чего я тебе желаю), я хочу тебя видеть модным мыслителем или гуру!

Пока, на скорую руку, я выделю в этой книге только незаурядные моменты, уже мелькающие, впрочем, так или иначе в «Расширении пространства борьбы» (на который, ты, как считают многие, ссылаешься как на «новую область для состязания в самовлюбленности»).

Для начала хотел бы сказать, что в нем присутствует острота взгляда, которая позволяет тебе вычленять и вводить в пространство романа, нередко становясь новатором, так сказать, микроэтносы, или социальные группы, скупо описанные или вообще неизвестные или представленные по-новому — обычно существа, заключенные в тело определенного пола, которое им доставляет хлопоты (гомосексуалисты с набережной Тюильри, нудисты «мистического кемпинга», в конечном счете почти весь мир).

Затем, обобщая далее, можно выделить эту синтетическую жилку, которая позволяет тебе пробегать ретроспективно и «гипертрофировать» (как выражаются сегодня) последние сорок — пятьдесят лет, совершая глубокий анализ, на который не способна большая часть журналистов (включая Гийбо[28]) или нынешних социологов (включая Бурдье): речь идет о так называемой политике «жилых массивов», каталоге фирмы «Труа Сюисс» как об источнике «более обоснованного представления о болезненной немощи европейцев», «незаменимости танцевальных вечеров как способа общения полов в некоммунистическом социуме», устойчивости семейных отношений вплоть до девяностых годов и т.д.

Все это — описание микроэтносов, смелые обобщения — часто исходит из скрупулезного анализа пока еще малоизученного материала, дамских журналов или каталогов «Редут», которые делают из тебя племянника или кузена Ролана Барта с его «Мифологиями» или Перека с его «Вещами».

Однако поистине гениальной твою книгу делает то, что ты не довольствуешься анализом существующего положения вещей. Новаторская, вдохновляющая, с мощной теоретической базой, она предвосхищает — не только в забавных деталях («удлинение половых членов»), но и по сути — судьбу всего нашего жалкого вида.

Значит ли это, что утопию в финале надо принимать за чистую монету? Кто знает? Багаж научных знаний автора впечатляет, и это произведение могло бы действительно подкинуть в ближайшем будущем идеи исследователям и теоретикам. Но если этого не произойдет, утопия могла бы выполнять еще функцию генеалогическую, как у Руссо в «Рассуждении о науках и искусствах» или «Размышлениях о происхождении и основаниях неравенства» (что-то в духе «человек в царстве природы» или «первый человек, который заявил «это принадлежит мне»» и т.д.): она вводит категорию случайности в область необходимого и заставляет сомневаться в незыблемости вещей «само собой разумеющихся».

Однако по большому счету я думал не о Руссо. В твоей новой книге (как и в предыдущих) говорится о ненависти к природе («Природа? Да мне начхать на нее, приятель!») и о недоверии по отношению к сексуальности («сексуальность <…>: функция бесполезная, опасная и регрессивная»). Это скорее ближе к Бодлеру, чем к Руссо.

Смысл этой книги очень мрачён (хотя часто встречаются насмешки): человек статусом не выше, чем «собака, кошка, крыса, свинья, индейка или макака (Масаса mulatto)», мы опять видим, что «запрет на инцест существует у пепельных гусей и мандрил». Не стоит радоваться! Самое страшное очевидно — читаешь и будто видишь в углу страницы Кассандру: «Физическое насилие, самое крайнее проявление индивидуальности, должно было вновь объявиться на Западе вслед за вожделением». Гюисмансу также уделено внимание, и не только его «Хаотичности» («Его детство было тяжелым, юность — ужасной») или «Обратному отсчету», но главным образом произведению, в котором впервые появилось красивое выражение — «черный юмор». В твоей книге есть несколько пассажей, которые Бретон, будь он жив, без сомнения срочно поместил бы в свою «Антологию». Например: «У мужчин, стареющих в одиночестве, куда меньше причин жаловаться, чем у женщин, попавших в такое же положение… [Они] довольно быстро умирают». Или: «В тот же период его пригласили как эксперта на судебный процесс группы молодых сатанистов, которые расчленили и сожрали слабоумную — такое, что ни говори, эффектнее». Или взять описание кремации ди Меолы («через полчаса запах стал ни дать ни взять как от шашлыка»), или перекладывание из одной могилы в другую останков бабушки.

Но что я говорю о Гюисмансе? Именно резкая сатира Флобера появляется здесь вновь («сибирское шаманство впечатляюще проявило себя в 1991-м»; «инструкторша йоги провозгласила протяжное «Ом!»»). Иногда, в настроении более благодушном, Мишель превращается разом в Бувара и Пекуше, этакий Бувар-Пекуше, который так же радуется жизни, как собака Текс Авери: «Он заходил в «Континент», супермаркету Курсель-сюр-Иветт, покупал банку тунца».

Но что я говорю о Флобере, Барте и тому подобных? Передо мной книга Мишеля Уэльбека, в его неповторимом стиле. Уэльбека, который пишет: «Он всегда был склонен путать счастье с комой», или «Он знал: в этом доме, да и вообще в жизни ему отныне суждено чувствовать себя как в гостинице», или — внимание: «Короче, и здесь приходилось быть свидетелем достоверного момента реальной жизни».

…Уэльбека, обладающего неповторимой прямотой, не слишком «политкорректного» при описании людей и вещей: «…в Норвегии, Японии или даже в одной из тех мрачных[29] стран, где в сорок лет сплошь и рядом кончают самоубийством»; о том, что некоторые ученые богатеют, «низменным образом превратив в статью дохода знания, полученные за годы бескорыстных исследований»; «ему не удавалось вызвать воспоминание о своей последней эрекции»; о девушке, «которой… предстояло выйти замуж за ужасающего болвана»; «в целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость»; о девочках: «печать тупой бабьей покорности уже проступала в их облике»; о любовнице: «она несколько походила на Жанин, но была куда глупее»; о матери своего сына — «второразрядной актрисе — ей так и не было суждено продвинуться дальше роли египетской рабыни»; не говоря об изящной фразе: «эта корова кормила их [детей] грудью».

Я останавливаюсь, а то можно было бы уделить этому три страницы. Все же нельзя не процитировать еще одну последнюю фразу, пожалуй, мою любимую, достойную вечности и уже сейчас быть выученной наизусть во всех школах Франции и Наварры: «Когда она ложилась на живот, виднелся целлюлит; когда она ложилась на спину, виднелись красные полоски».[30] (Ах! это мог быть припев прекрасной песни!)

Такие «находки» и натуралистичные детали («добрая испанская дрочилка») становятся еще более заметными из-за того, что они выделяются но в то же время сочетаются с твоим ясным стилем, состоящим из иронических дидактико-теоретических пассажей («индивидуальное бытие в полной мере познается членами людских сообществ не иначе как через посредство лжи», курсивом), из сдержанных выражений вроде «Это так», из обобщений, доведенных до абсурда,— здесь ты выступаешь как «новый моралист»![31] — «не было случая, чтобы мода, пришедшая из Соединенных Штатов, не сумела несколькими годами позже затопить всю Западную Европу»; «жизнь человеческая не что иное, как непрерывная череда обманов»; «культурная слава была только посредственным эрзацем по сравнению с настоящей славой средств массовой информации»; «мужчины вступают в любовную связь не оттого, что влюбляются, а оттого, что испытывают желание» и т.д.)

Ясный стиль, мощно подогретый наукообразным тоном («При… рассмотрении того, что представляет собою род человеческий, необходимо принимать в расчет и этот феномен»); скрупулезностью — иногда тяжеловесной, а иногда — пародийной («Linquatulia rhinaria, или пятиустка, селится в носовой полости животных»; женщина — о своей вагине: «В зрелом возрасте повышение побочных связей между коллагенами, фрагментация эластина в ходе митозов постепенно приводят к потере крепости и гибкости тканей»); бесстрастной сухостью изложения, рассматривающего факты как симптомы, постепенно скатываясь в гадкий, серый, черный, почти зловещий юмор.

Это письмо весьма разрозненно, я только хотел — как захотят все твои читатели — поговорить без всякой системы о мелочах, относящихся к содержанию и стилю твоего романа, если, конечно, одно можно отделить от другого; о современности вопросов — когнитивного типа,— которыми задается Мишель, например, можно ли «в онтологическом плане ввести в гилбертово пространство новый вектор единого состояния»; о структуре конструкции, в которой ты располагаешь индивидуальное и историческое, словно монтажную нарезку: «Он отяжелел и заснул… 14 декабря 1967 года Национальное собрание приняло <…> закон Ньеверса». Наконец, они захотят поговорить об искусстве, с каким ты высмеиваешь реального персонажа (Соллерс с его «бах-бах!»)…

Но давайте систематизируем эти замечания, давайте возвратимся в чрево книги. Действительно, нигилизм, своеобразный фундамент вступления в мир,— это единственное, что крепко связывает сводных братьев. Брюно: «Я смотрю на огни фар, мелькающие за деревьями,— говорил он себе,— это и есть моя жизнь»; «его (Брюно) дух восходил к царству небытия, к чистому экстазу неприсутствия в мире»; «Он (Мишель), казалось, все больше впадал в невесомое состояние»; «вид у него был абсолютно отсутствующий»; «Мишель отверг приглашение жестом неимоверно медлительным, как если бы он был неким доисторическим существом, лишь недавно возвращенным к жизни». Все это очень красиво.

Эта книга могла бы просто запомниться как красивый плевок в адрес гуманного, как гигантский бутерброд с черным дегтем печали. Итак, черный цвет является в ней только основой, по которой стелются искорки надежды. Вначале, конечно, парадоксально несчастные (парадоксально — так как все завязано на сексуальности); Брюно, признающийся Кристиане: «Мне кажется, я счастлив», и Мишель, встречающийся с Аннабель как Фредерик Моро, наконец добившийся г-жи Арну: «погружаясь в это мягкое тепло, он почувствовал, будто возвращается в начало времен». Затем один эсхатологический феминизм, абсолютно как у Рембаля: «Решительно, женщины были лучше мужчин»; «Завтрашний день будет женским». В особенности — уже только поэтому книга обречена на успех,— мы находим твердую и смелую (идущую вразрез с модой — и абсолютно неожиданную) теорию о необходимости религии, в этимологическом смысле — «связи» как противоположности «разделения» («Разделение — это второе имя зла; и таково же второе имя лжи»). Я вижу здесь результат твоего увлечения в последние годы «Курсом позитивной философии» и другими работами Огюста Конта. Это меня поражает, так как Конт был моим философом, когда мне было семнадцать лет и я, естественным образом, склонялся к атеизму, и потому что один мой друг, Режис Дебре, недавно говорил о нем. Он рассказывал о своем преподавателе философии, Жаке Мюльони, о котором с похвалой отзывается в своей последней книге.[32] Этот философ в самом конце своей карьеры напечатал работу о Конте.

Некоторые скажут, что упоминание Конта в романе — это несколько странно, и выскажут недовольство по поводу того, что роман «тенденциозен» и что в диалогах «проскальзывают» весьма важные мысли, например: «Короче,— заметил Брюно в раздумье,— никакого сексуального коммунизма никогда не было, была просто расширенная система соблазна, почти как в комиксах или неудачных фильмах, отклоненных Дебором. Впрочем, не мне бросать в тебя камень, ведь я сам походя использовал этот прием в «Последних днях мира» или «Мартагонах». Вот черт! Это меняет и глубину «нетенденциозных» романов, которые переполняют землю обетованную (и где можем прочитать, как я прочитал вчера в метро, заглянув через плечо какой-то девчушки: «Только ты видишь».— «Да, только я».)

В заключение скажу: я нашел несколько недочетов, повторений или ошибок, которые я могу тебе указать, если это тебя интересует. Впрочем, ты их уже, наверное, исправил сам.

Говоря о названии, которое ты, как вижу, менять не собираешься, я перескажу свой краткий разговор по телефону с Рафаэлем по поводу твоей рукописи. Он сходу выпалил несколько фраз и спросил мое мнение. Я высказал лишь одно соображение[33],он воспринял его без энтузиазма, но и не без интереса. Вообще-то я придумал примерно пять, и почти все они — цитаты из самого текста.

Если тебя это развлечет — признаюсь, это довольно эгоистическое предложение, поскольку я жажду поговорить с тобой о романе, который меня страшно увлек, и просто увидеться после перерыва и разъездов — мы можем на днях встретиться и поговорить, а еще лучше, если к нам присоединится Мари-Пьер.

Она, должно быть, сказала тебе, что я стал настоящим «бродягой». Завтра я уезжаю в Тулузу, возвращаюсь 20 мая в Париж и снова уезжаю в тот же день в Любляну до 26-го. Вторую половину дня 26-го проведу в Париже, а на следующий день снова отправлюсь на виллу Мон-Нуар. (В крайнем случае можем созвониться между 27 и 31 мая или встретиться в Лилле, если идея совершить такой скачок тебе по душе: это всего час из Парижа на поезде.) В любом случае 1 или 2 июня я окончательно возвращаюсь в Париж.

Обнимаю,

Доминик

 

P.S. Получил твое письмо в Париже, где был позавчера. Спасибо. Вы будете прекрасной парой![34]

 

Вторник, 2 июня 1998

 

Брижит и Беатрис пришли встретить меня на Северный вокзал с букетом цветов (из пяти подсолнечников). Сразу после того, как я завез домой свои четыре чемодана, мы быстро завтракаем на улице Жак-Кало, в ресторане-конкуренте «Палет». Я их оставляю (уходя, неловко разбиваю, наверное в силу радостного предвкушения, бутылку «Сан-Пеллегрино»), так как должен встретиться в 14:30 с Мишелем Уэльбеком у себя дома.

У окна квартиры я вижу, как не спеша появляется этот невежа. Время — около 14:55. Он хорошо выглядит, довольно свежий. Он начинает с вопроса: не шутка ли это? Разумеется, да, но вскоре перестает ею быть. «Думаешь, моя степень известности мне позволила бы просить политического убежища у Фиделя Кастро?» (6-го он уезжает в отпуск на Кубу.)

Я ему указываю «ляпсусы», которые я отметил (главным образом такие: «чтобы иметь» вместо «чтобы я имел», «американец» со строчной, а не с прописной буквы, сослагательное наклонение), и еще несколько поправок, которые я предлагаю. Как только я их отмечаю, он уносит каждую страницу — всего около пятидесяти,— где я сделал пометки карандашом. Я ему предлагаю «шас-сплин» 93 года (в этот год, вспоминаю я, мы познакомились с Л.). Мы радостно выпиваем бутылку. Я ему рассказываю о моих идеях относительно названия. Одно — «Завтра будет женским» — ему очень нравится. Он мне объясняет (расплывчато) смысл «Элементарных частиц» (я уже не помню, в чем он заключается). Я ему объясняю все же, что книга должна носить минимальное, «ясное» название и если он не хочет указывать на главных персонажей (например, «Мишель Дзержинский и его брат»), то тогда единственный вариант — «Великая мутация», так как только оно передало бы идею содержания, замысла и посыла. Он отвечает, что это немного походит на «Половину мира» и другие китайские дела. Я не настаиваю. Он уезжает в 16:45, чтобы встретиться с представителями издательства «Фламмарион».

Его острота дня: «Я собираюсь кончить, как Рэмбо, но с тридцатилетним опозданием!»

 

Вторник, 30 июня 1998

 

В течение часа говорил с Соллерсом. Рекорд. Дело в том, что он спокойнее, терпимее — без сомнения, это результат отпуска,— и я расслабляюсь: говорю взахлеб. <…> Половину времени мы обсуждаем Мишеля Уэльбека. Он слышал какие-то разговоры о его новой книге, которая уже вызвала зависть у его друзей. Пустили слух, что он является балладюрианцем.[35] Я объясняю Соллерсу, что все это надо делить на три, не принимая за чистую монету — как его собственную статью в рамках последней президентской кампании. «Надо бы давно изобрести иронические знаки препинания!» — соглашается он. Над каждым уточнением, которое я даю относительно Мишеля — напоминая ему, что мы «досрочно» опубликовали отрывки романа в «Инфини» (в «моем» номере),— он смеется: ему кажется, что этот молодой романист, «переживающий звездную болезнь», скоро сыграет роль козла отпущения, которую, как кажется Соллерсу, давно играет он сам. «Вот и славно! Пусть облегчит мою ношу!»

 

Четверг, 2 июля 1998

 

Обед у Уэльбеков: молодожены, Мишель Полак и я. Жизнерадостный разговор на различные темы (смеялся ли Христос?), о различных аспектах литературной жизни (Соллерс, страсть к рукописям, которую я питаю, а Полак — нет, Равалек, Виржини Депант) и о путешествии Мишеля и Мари-Пьер (поездка на Кубу, дискотека «Клеопатра» на мысе Агд и т.д.). Мишель настаивает, чтоб я выкурил «кохибас», свежепривезенную с Кубы: моя первая сигара за двадцать (!) лет. Он предлагает Мишелю Полаку и мне свеженапечатанные «Элементарные частицы», сегодня же он начал и пресс-рассылку. Дарственная надпись, которую я читаю, глубоко меня трогает.

 

Среда, 26 августа 1998

 

Встреча с Соллерсом. <…> Затем быстрый смотр позиций: Уэльбек («хорошо, толково составлено, у него явно есть чувство композиции»), Матье Линдон и т.д.

 

Четверг, 27 августа 1998

 

Сегодня вечером состоялся длинный телефонный разговор с Мишелем. Он разговаривает, одновременно поедая вишни в водке, «чтобы снять стресс». Не только потому, что это был день Уэльбека — все газеты, журналы только и говорят что о нем («Уэльбек — это явление», «новый духовный наставник»). В книжном магазине «Галлимар» мне сказали, что издателю пришлось прекратить продажу — потому что угрожает подачей иска директор «Пространства», кемпинга нудистов «нью-эйдж», который подробно описан в романе. Это серьезно, пахнет закрытием, следствием по делу о сектанстве, ходят даже слухи о педофилии. Но все это не касается самого Мишеля; все писатели так или иначе пытаются заигрывать с реальностью «как она есть», использовать настоящие имена, и обвинителей удар хватит, если один из них выиграет процесс. В настоящий момент, похоже, «Фламмарион», измученный недавним делом Янн Пиат[36], готов сдать крепость; и Мишелю и Рафаэлю, вопреки их похвальному желанию сражаться, пришлось уступить и изменить название кемпинга в новых тиражах книги (вот что повлекло «прекращение продаж»!) — «Край перемен» вместо «Пространства возможного» (он был обязан придумать новое название за три минуты, причем оно должно было состоять из двух слов). Но теперь кто-то захотел, чтобы изменили название деревни, и это будет длиться бесконечно.

А в остальном Мишель наслаждается статьями о своем триумфе (только Ринальди его поклевал) и, развлекаясь, сортирует их, помещая Жиля Торджманна («весьма тонко») и своего друга Бегбедера во главе «рейтинга» («две наиболее удачные статьи»), не считая Плискена (но это скорее репортаж, чем критический разбор). Он мне говорит, что содержание моего майского письма сохраняет для него «абсолютную новизну», что он «не нашел со сказанным ни единой точки соприкосновения»,— короче, я понимаю, что он не прочь, чтобы я сделал из письма статью, возможно не сейчас, а чуть позже. «Я тебе что, как старая гвардия?— возмущаюсь я.— В резерве на случай неблагоприятного стечения обстоятельств?» Но похоже, сейчас не тот случай. После долгих колебаний я спрашиваю его, может, стоит подождать, пока о его книге не выскажутся другие критики (особенно по поводу шансов получить Национальную премию) — от чего я лично шарахался в прошлом году как от чумы,— а он в ответ: «Нет, давай!» Тогда я сообщаю ему, что мне только что сказал на встрече в «Селек» Серж Сафран. Он позвонил Клер Галлуа, одной из редактрис при премии «Фемина», и попросил ее прочитать роман Сесиль Важспро. «Нет, это книга не годится для представления к награде,— объяснила она, к его великому разочарованию.— Книгу Мишеля Уэльбека ни с чем не сравнишь!» Мишель говорит, что польщен столь почетным отзывом.

 

Среда, 2 сентября 1998

 

Устроил встречу Соллерса с Уэльбеком. Ровно в 16:30, как предложил Соллерс вчера. Все закручивается, как в механизме часов на большой колокольне в Страсбурге, когда звонят четверть или половину часа: мы с Мишелем встретились на углу улиц Университета и Себастьян-Боттен, Рафаэль прибывает с улицы Университета, Соллерс и Загдански выходят из «Галлимар», мы приветствуем друг друга на улице, затем идем в кафе на углу, «Надежда». Мишель заказывает виски, Соллерс уходит и возвращается с небольшим текстом, который он написал для суда, но забыл на письменном столе. Они превосходны. Он шутит по поводу названия кемпинга: «Литература — это пространство возможного, всего возможного. Даже невозможное там предусмотрено». Они обсуждают, когда устроить обед, при этом Рафаэль уже замыслил беседу Уэльбека и Соллерса с Жеромом Гарсеном.

Затем мы с Мишелем идем в «Кафе писателей». Мы одни во дворике. Там он заказывает еще виски, затем вытаскивает фляжку с коньяком, которым наполняет стаканы до краев. Он просит, чтобы я прочел текст речи от начала до конца.

 

 

Оставьте писателей в покое!

текст для речи на суде 3 сентября 1998 года

 

Я только что узнал, что назначено слушание дела Мишеля Уэльбека против директора кемпинга, который упоминается в его последнем романе.

Прежде всего, замечу, что когда дело стало публичным — а это было изначально очевидно, ведь речь идет об ожидаемом романе молодого и известного автора,— истец сам беспроигрышно попал в центр внимания со своими претензиями, удел которых иначе был бы молчание и забвение. Он сам виноват в том, что его имя не сходит со страниц газет, так же как название и описание его кемпинга, которое он считает оскорбительным. Однако 90% — да что я говорю?— 99,9% потенциальных читателей «Элементарных частиц», которые, как и я, и не помышляли о реальном существовании этого «Пространства», будучи убеждены, что это вымышленное место, будут знать отныне, что он существует на самом деле: «Монд» даже сообщил нам его настоящий адрес: Мешер, департамент Шарант-Маритим, устье реки Жиронды. Зачем прибегать к судебному разбирательству — я цитирую: «для удаления названий, позволяющих идентифицировать и локализовать «Пространство возможного»,— если сам истец и раскрыл эти подробности во всеуслышанье? Это очень походит на акцию саморекламы, сделанную за счет литературы.

Кроме того, я вижу, что этот господин хорошо информирован, так как он начал угрожать ответчику задолго до поступления книги в продажу 22 августа этого года. Возникает вопрос: почему он этого не сделал еще в 1995 году, когда отрывок романа появился в одном из номеров «Инфини» под прозрачным названием «Описание мистического кемпинга»? Тем более что в нем присутствовала тяжелая фраза в стиле Флобера, которая исчезла в окончательной версии и была куда более серьезным обвинением против «Пространства», чем вся книга: «Тонкая игра началась в 1995 году…»

В действительности дело-то тревожное. В лице Мишеля Уэльбека хотят заткнуть рот всему писательскому сообществу, особенно авторам художественной прозы (а значит, и киношникам). Скажут, что это не ново, что само намерение воспроизвести реальность покушается на своего рода табу и всегда приносит крупные неприятности тем, кто на это идет. Но это происходило в менее демократических странах и в другие времена, когда существовала цензура, как правило под маской морали или религии.

Новшество состоит в том — можно ли заключить, что мы заражены печальным американским примером?— что количество подобных абсурдных процессов растет в нашей красивой, свободной, светской и демократической стране без особых поводов или «извиняющих» обстоятельств, в отличие от эпохи Вольтера или прокурора Пинара. Отныне их порождают две причины: наглость и самодурство.

Наглость — потому что истец не довольствуется лишь требованием анонимности для своего учреждения, а позволяет себе высказывать мнение о том, как романист изобразил своих персонажей в кемпинге, что, дескать, автор описывает женщин в «оскорбительной» для них форме.

Я не хочу даже углубляться в это, лишь замечу, что в этом романе безжалостно описаны не только женщины, но и все персонажи, будь то мужчины или женщины, туристы или кто-то еще. Особенно он жесток к двум главным персонажам (в которых можно усмотреть альтер эго самого автора), потому что такое видение мира — темное, жестокое, пессимистическое — присуще только стилю Мишеля Уэльбека, и иметь такое видение является самым элементарным правом писателя, великого писателя.

Я не хочу даже напоминать, что в этой книге мы встречаем фразы вроде: «Решительно, женщины были лучше мужчин» или — дважды — «Завтрашний день будет женским»,— которые противоречат обвинениям в женоненавистничестве. Нет, я говорю, что подобные оценки эстетики романа не позволяют увидеть истину и что истец, делая их, стремится вылезти за рамки своей роли. Как говорил художник Апель сапожнику, который, раскритиковав изображение обуви персонажа, осмелел до того, что стал придираться ко всей картине: «Сапожник, занимайся сапогами!» Директор кемпинга! Занимайся бунгало!

А самодурство — потому что если мы не отреагируем сейчас, то мало-помалу «эмбарго» распространится вширь: сегодня — название кемпинга (которое присутствовало в справочниках и путеводителях, а теперь попало в газеты!), завтра — имена собственные или марки напитков или машин и т.д. И вскоре ни один писатель не сможет написать ««Кока» была отвратительна» или «Моя «тойота» — дерьмо»! Мы являемся свидетелями настоящей конфискации мира продавцами и их приспешниками-параноиками.

Однако же это пока век Дюшана и Жида, в котором один человек ввел в искусство реальность как она есть — колесо велосипеда или писсуар оригинальной марки, а другой, достойный преемник Руссо или Достоевского, провозгласил: «Показать всё». Тем самым они привили художникам вкус правды.

Современная литература отличается тем, что в ней все больше внимания уделяется реальности и автобиографии: Мишель Лери, Серж Дубровски, Эрве Гибер, Рено Камю, Анни Эрно, Кристоф Донне. Многие из них указывают в своих книгах реальные факты и имена.

Филипп Соллерс только что взялся в «Монд» за защиту романа Матье Лендона, который описывает реальный политический персонаж. Но сам Соллерс, как и другие, много раз фигурировал в художественной литературе (один или два раза в моих книгах и в «Элементарных частицах» тоже!). И это его не возмущает; я полагаю, что он принял это как подобает: как дань уважения.

Следуя его примеру, давайте не сваливать все в одну кучу.

Ибо есть простые критерии. Или текст художественный — или нехудожественный. Если нет, если текст подан как изложение информации, или в виде личного дневника, или памфлета — в любом виде, который позволяет отличить правду ото лжи,— то использование названия существующей марки или имени реального человека действительно может быть сочтено оскорбительным, и пострадавший имеет право на обращение в суд и на компенсацию. Это абсолютно законная практика.

Но если это вымысел, тогда дело меняется. Да, быть впутанным в чьи-то там разглагольствования — лично или в какой-то группе — может быть приятно или неприятно. Это случается сто раз в год с политическими деятелями, служащими Министерства внутренних дел и с популярными личностями во Франции. Со мной, кстати, тоже. Но до судебных разбирательств дело не доходило. В худшем случае поступают как, например, Серж Дубровски, который, разозлившись, что был упомянут своим кузеном Марком Вайцманном в его новом романе, не обратился в суд, а послал открытое письмо в газеты.

«Элементарные частицы» — это очевидный вымысел. Слово «роман» фигурирует на обложке. Персонажи «мистического кемпинга» не имеют имен и никак не могут быть идентифицированы, (разве что по обессилевшим телам или рубцам — но как определить, чьи эти тела и рубцы? Да чьи угодно, господи!).

У страниц, посвященных «Пространству возможного», есть два аспекта: репортажа и социологический анализ. Автор сообщает объективные подробности («владение состояло из нескольких лесистых холмов»), а также рассуждает о симптомах эволюции западного, особенно французского, общества со времен войны, относясь к этому месту не как к чему-то выдающемуся, а именно как к симптому («За несколько месяцев «Пространство» — как многие другие подобные заведения Франции и Западной Европы — в общем-то превратился в центр «нью-эйдж», сохраняющий к тому же гедонистическую и анархическую специфику «в стиле семидесятых»»).

Ни один из этих двух примеров не может быть подвержен цензуре. А ведь, появись они, скажем, в газете или журнале в качестве репортажа и будучи защищены законами, гарантирующими свободу печати, никто бы не посмел к ним придраться. Как попытка отобразить реальность они есть лишь следствие элементарной свободы слова. Или тогда следует подвергать предварительной цензуре все репортажи и все обобщающие высказывания об обществе!

И тогда зачем останавливаться на столь прекрасном пути? Никто из писателей, особенно величайших, тех, кто уже век или два как заслуженно носит почетный титул «реалиста», не избежит иезуитского, параноидального преследования. Читая «Кузину Бетти» Бальзака, можно встретить эпизоды, способные натолкнуть на блестящую мысль ненасытных адвокатов и современных Шикано. В этом романе, в отличие от «Элементарных частиц», место действия обозначено четче («немного южнее Руана»), затем следует уточнение: «в этом уголке нынешнего Парижа», «та калитка, которая ведет к мосту Каррузель, затем дальше до улицы Музея», где стоит «десяток домов с разрушенными фасадами».

Все звучит и выглядит не просто как искаженное изображение, но как прямое и очевидное очернение, перед нами не намеки, а явные и простые обвинения:

 

«Проезжая в кабриолете по этой части кажущегося мертвым квартала, который взгляд провожает вплоть до улицы Дуайне, с замиранием души задаешься вопросом: кто же может здесь жить, кому приходится проводить здесь вечера в час, когда эта улочка превращается в разбойничий притон и все пороки Парижа, окутанные одеждами ночи, вступают в свои права! Генрих Третий со своими приятелями в поисках приключений, любовники Маргариты в поисках потерянного разума, должно быть, танцевали сарабанду в этой пустыне, освещенные бледным светом луны».

 

Если бы я был современником Бальзака и обитал в одном из домов на бывшей улице Дуайне, я бы знал, что делать. Особенно если бы я был отпрыском Генриха или Маргариты де Валуа!

Так дайте же Мишелю Уэльбеку и другим авторам художественной прозы возможность спокойно творить!

 

Четверг, 3 сентября 1998

 

Слушание по делу Уэльбека должно состояться в 11 часов во Дворце Правосудия.

Поскольку публики предостаточно, а кабинет судьи Левон-Герен слишком маленький, то заседание проводится в Круглом Зале.

В числе присутствующих Рафаэль, представитель «Фламмарион», и пресс-атташе Мари Буэ (с которой я до этого встречался в Японском Доме и которая раньше работала у Пикье и в «Меркюр де Франс»[37]), а также г-н Зильберштайн, представитель Общества писателей и Международного парламента писателей.[38] Вскоре появляются Марк Вайцманн и Мари-Пьер. Адвокат защиты, г-н Жан-Ив Дюпе, не зная, что я присутствую в зале, приводит длинные выдержки из моего письма в поддержку Мишеля. Его речь выстроена безупречно, он подчеркивает существенное, указывает на необходимость понимать разницу между документальным и художественным текстом. Он также процитировал замечательный пассаж Бертрана Леклера[39], приводящего в пример Пруста, который упоминул в «Поисках [утраченного времени]» знаменитый «Золотой дом»[40], причем никто не привлек его за это к суду.

Судья, похоже, благосклонна к аргументам защиты и говорит, что не видит смысла в «наложении ареста» и что в любом случае она вынесет постановление не ранее следующего понедельника при очевидном отсутствии срочности дела. Однако беспокоит то, что… [незакончено].

Адвокат защиты перечислил места, упомянутые в книге, которые можно идентифицировать… [незакончено].

Я полагаю, что работники «Фламмарион» допустили ошибку, пойдя на дальнейшие уступки. Что помешает судье потребовать изменения и некоторых других деталей… [незакончено].

Что больше всего раздражает этих молодцов, так это сама суть художественного вымысла, представляющая мир не таким, каков он есть, перемешивая реальное с воображаемым. И вот они жалуются на правду («Автор приводит название кемпинга! Дает географические описания, по которым можно установить его местонахождение! Называет директора «Ив» как реального человека! Приводит точное описание входа и упоминает пирамиду — она там действительно есть!») — и тут же — на «ложь» (высота пирамиды всего 4 метра, а не 20!).

Наконец, чтобы обозначить новое литературное течение, к которому принадлежит и Мишель, адвокат прибегает к несколько рискованной формулировке, которую я часто употреблял, пытаясь объяснить замысел своих «Последних дней мира»: «тотальный роман». Весьма кстати г-н Зильберштайн громко добавил: «А «тотальный» — значит свободный от цензуры!»

Затем мы вместе с адвокатами отправляемся выпить по стаканчику в «Два Дворца» (бывшая «Таверна при Дворце», которую я описывал в «Черной любви»?). Г-н Зильберштайн сообщает мне, что мы, оказывается, когда-то встречались в «Новом Французском Ревю» у Марселя Арлана.[41]

 

Пятница, 4 сентября 1998

 

Когда я уже выходил, чтобы пообедать с Колетт, я вдруг услышал, что сегодняшний выпуск «Панорамы» по каналу «Франс кюльтюр» посвящен Мишелю Уэльбеку.

Монтреми и некая женщина защищают Мишеля от нападок Сальга, Буррио и Дюшатле. Меня повергает в уныние идиотизм этих нападок. Сальга агрессивен, а Кристоф — увы!— как будто пересказывает вызубренный урок (возможно, выполняя инструкции Жуанне[42] или «заказчика»), и оба буквально за несколько секунд извергают чудовищную ересь, без тени смущения бросаясь словами «нацизм», «Национальный фронт» и «Гитлер»! Я подумал — и сказал об этом Колетт, а потом и Рафаэлю,— что, пожалуй, стоит написать статью, чтобы поприжать этих кретинов, а заодно и всю компашку из кемпинга.

 

 

Мишель звонит мне в половине шестого. Он спокоен и, кажется, без труда переносит эти излияния скудоумия. Да, у него был момент страха, связанный со вчерашним событием (когда консьержку «Фламмарион» выследили и избили на улице некие типы с дубинками), ведь он прекрасно помнил, что в августе выписал «Пространству» чек, подписанный их с Мари-Пьер именами и указанием адреса — улица Рошешуар. И в течение двух часов (пока она вместе со мной ехала на метро из Дворца Правосудия на работу) он паниковал, пытаясь предупредить ее через ее брата, который живет рядом с «Ля Дифферанс». Я сказал, что сомневаюсь, что эти «мистические кемпингисты» способны на подобное насилие, что нападение на консьержку скорее связано с книгой о Янн Пиат или вообще с ее личной жизнью.

Я спрашиваю его, что он сейчас читает. Он говорит, что в основном буддистские тексты, чтобы успокоиться. Более того, это заставляет его задуматься об участии в передаче Кристины Гоэме.[43] Он уже знает, о каких книгах Ногеза будет говорить: «Две вдовы», «Семиотика зонтика» и «Скромные предложения» — из-за фрагмента о смешении понятий. А вот по поводу «Последних дней мира» он будет не столь краток: «Я собираюсь устроить «полный Ногез!»» Итак, программа его выступления выглядит так: «Новалис, Ногез и Шатле». (Новалис — из-за спора с Соллерсом, а Жиль Шатле — из-за приема, который я устраивал для него в Доме писателей.) Он просто-напросто хочет в корне повлиять на ситуацию, пока его книги под запретом. «Книги Ногеза находятся под тем же прессом, что и книги Новалиса!» Я ему говорю, что сегодня ночью благодаря бессоннице я перечитал «Мысли» Паскаля и считаю, что это гораздо лучше Лабрюйера или Ларошфуко, где на три-четыре максимы приходится одна достойная. Он разделил мое мнение по поводу Паскаля, процитировал несколько «мыслей», в том числе ту, что употребил в «Элементарных частицах».

Поговорили о ближайшем будущем. В январе, как он мне сказал, он должен выполнить работу по стипендии Стендаля. Он колеблется между четырьмя странами: Афганистан, Алжир, Куба и Таиланд. Очевидно, он предпочел бы последнюю. Но первые две более интересны, учитывая возможность покинуть их с перерезанной глоткой. Я сказал, что Куба являет собой некий синтез: с одной стороны, весьма интригующая, а с другой, если во время его пребывания Кастро окочурится, он окажется в центре событий исторической важности. Мишель выбирает Афганистан.

Тем временем решение суда вовсе не притупило его желание тягаться с «марками». Он подумывает об авиакомпании «Эр либерте» (которой управляет Жак Майо, прототип одного из его антигероев, бывшего левого, а ныне либерала), о «Гид дю Рутар», о «Майкрософт» и «Клаб Мед».

 

 

Не читайте это! (I)

 

Случилось то, что должно было случиться,— событие литературное неизбежно превратилось в событие антилитературное. «Раскрутка» Мишеля Уэльбека в СМИ стало ловушкой. «Проклятые» XIX века оставались в тени и молчании. Так что же, нынешние писатели страдают, напротив, от слишком яркого света и шума вокруг них? Вдруг возникло какое-то яростное желание не читать «Элементарные частицы». Вместо того чтобы заняться книгой, все помешались на ее авторе. Его вызывают на разговор. Воспринимают его слова дословно, буквально, забывая о присущем ему юморе. Но и этого недостаточно, его заставляют говорить то, что он на самом-то деле не говорил. Например, в передаче «Инрокюптибль»: «Я люблю Сталина (смеется)… Я, однако, признаю, что он облажался». И из него тут же сделали сталиниста. Он прокомментировал в газете «Либерасьон»: «Либерализм для меня синоним зла. По мере взросления я становлюсь социал-демократом. Я могу шокировать своей прогрессивностью». Значит, его сделают «реакционером».

Но и это еще не все: его противники пренебрегают всякой логикой, смешивая все самым вульгарным образом. Например, все решили, что «Элементарные частицы» — это книга по евгенике, а евгеника тождественна доктору Менгелю, тождественна Гитлеру, журналу «Кризис»[44], Алену Бенуа, Национальному фронту и т.д. (осталось вспомнить Аттилу, Ландрю и Пол Пота!).

Несмотря на то что слово «евгеника» ни разу не встречается в романе, а о журнале «Кризис» Мишель не слыхал до вчерашнего дня, когда я рассказал ему по телефону о его существовании. В своем романе он лишь рассуждает о возможном развитии современной генетики, которое позволит, например, вылечить близорукость. Один из персонажей романа мечтает таким образом подарить капельку счастья человечеству. Вот, собственно, и все.

Совершенно при этом забывают о том, что «Элементарные частицы» являются одним из самых ярких и успешных романов за последние двадцать лет. Забывают о его неповторимой тональности, с ее ядовитой или насмешливой точностью («Linguatulia rhinaria, или пятиустка, селится в носовой полости»), о страстной обличительности, которая порой выливается в злой, мрачный, черный, язвительный юмор. Скорее непонятый, чем провоцирующий, стоящий ближе к Пазолини, нежели к журналу «Фигаро», Уэльбек, автор книги, с которой мы входим в XXI век, является последним наиболее одаренным отпрыском Флобера времен «Бувара и Пекюше».[45]

 

Четверг, 24 сентября 1998

 

Десятая годовщина «Парижской видеотеки», к сожалению превращенной в «Форум изображений».

После конференции (Черния аплодировал, Тибери[46] держался весьма смущенно, даже выкрикивал «хо!») — стол, шампанское.

Жозиана, Паула Жак, Энгле. Потом — Габриель Мацнеф (который вновь заговаривает со мной об обеде или ужине тет-а-тет), семейство Роб-Грийе. Долго беседую с Аленом, как всегда занятным и язвительным. Я его спрашиваю: «Чем ты сейчас занимаешься?», одним махом интересуясь, что он сейчас пишет и что читает в качестве члена жюри премии Медичи. Он извлекает из-под мышки черную папку, открывает ее и показывает мне четыре кактуса. «Я занимаюсь моими… [следуют их латинские названия]». Краткость, скупость или законная отговорка; он ничего не хочет рассказать о том, что он пишет. «Но ты ведь должен много читать для Медичи!» — «Да нет. Но вот Катрин много читает». По поводу Уэльбека он заявляет: «Похоже, он — скрытый фашист». Я — с негодованием: «Вовсе нет!» Он, торжествующе ухмыляясь: «Считай, что он потерял мой голос». Итак, похоже, что серьезные люди премии Медичи хотят вручить ему приз. На данный момент у Мишеля четыре голоса, Дени Роша, Патрика Гренвилля, Мишеля Бродо и Жаклин Пиатье. Роб-Грийе, кажется, не поверил, когда я сказал ему, что жюри Гонкуровской премии может сделать такой же выбор.

 

Пятница, 25 сентября 1998

 

Определенно, хотя я лично не затронут происходящим, но подпитываю машину слухов.

Я пересказал Рафаэлю то, что мне поведал вчера Роб-Грийе. Он знал насчет Бродо и Пиатье, но сомневался насчет Дени Роша. Он полагает, что Роб-Грийе, поломавшись приличия ради, к ним присоединится.

 

Вторник, 29 сентября 1998

 

Вечер в честь Мишеля Уэльбека и Жиля Шатле в Доме писателей. Я должен вести дебаты. Катастрофа. Катастрофа как по их вине, так и по моей. В особенности из-за Мишеля: каждый раз, когда я пытаюсь «спасти» его от обвинений в реакционизме и женоненавистничестве, приводя при этом аргументы, которые я сам считаю обоснованными и вытекающими непосредственно из его текста, он — нате вам!— он тут же ухитряется сказать прямо противоположное и выставить меня в дурацком свете. Он, похоже, так и жаждет оказаться атакованным и непонятым. В общем, каждый гнет свою палку, и они никак не могут договориться, а я без микрофона, в отличие от спорящих, и ничего не могу поделать, явно не способный играть тут роль арбитра. В какой-то момент, когда Шатле бросил заниматься самолюбованием и доказывает свою правоту, он говорит Мишелю: «Этого вашего натуризма, свинг-клубов и прочего без нас (то есть поколения мая 1968 года и сексуальной революции) вообще бы не было!»

 

Понедельник, 12 октября 1998

 

«Фашистский выкормыш Селина» — вот самый скромный из эпитетов, которым наградил Мишеля сегодня в своей газете «Ла Кянзэн литтерер» Марк Пети. Возмущенный, я тут же звоню Морису Надо, который уверяет меня, что все это было в рубрике «На ваш суд», где приглашенные высказывают свое мнение вне зависимости от позиции редакции газеты. Сам он уверен, что Мишель никакой не фашист. «Если он мне даст свою книгу, я ее опубликую»,— добавляет он. И предлагает мне также выступить в этой рубрике или написать ответное «открытое письмо». Это справедливо ввиду слепой зависти таких, как Ражимов или Пети, которые вдруг забывают о своей маске гонимых и принимаются жалить и кусать других с такой бессмысленной яростью, которой никогда не было и в 30-х у настоящих, столь ненавистных им фашистов. Свора бультерьеров.

 

Четверг, 22 октября 1998

 

По собственной инициативе вышел на свободную трибуну в «Монд», чтобы выступить в защиту Уэльбека. После этого — в высшей степени приятный обед в компании Андре Шабена и Франсуазы Дюфурне. Он мне сказал, имея в виду защиту Мишеля: «Вы — альтруист!» Я ответил: «Дело не в этом. Подлинным альтруизмом для писателя было бы больше не писать!»

 

С 21:30 — съемка в часовне «Люманите», в доме Огюста Конта, передачи для Первого Парижского канала с Фредериком Таддейем (с которым я познакомился на «Канал+» во время невероятной прогулки на Мон-Нуар-Озон, и кажется, тоже давненько, в Люксембургском саду на приеме издательства «Роше» в честь Наба[47], когда мы впервые общались с Мишелем). Затем — продолжение на улице Пейенн, 5 с Реми Гинаром и его другом, фотографом Филиппом Ланселем, а по дороге обратно — мы шли пешком к Тапа Сент-Жиль — Рафаэль, Мишель и Мари Буэ предлагают забавные сцены: снять Мишеля с клонированной овечкой Долли на фоне горилл в ботаническом саду (это ему предстоит завтра) и т.д. Мишель с удовольствием принимает участие в этой игре. Даже завоевание Соединенных Штатов его не пугает. Он твердо знает, «как нужно говорить с американцами»: быть еще более бесцеремонными и постоянно их оскорблять.

Во время ужина, пока обсуждались различного рода детали и обговаривались планы на ближайшие дни, рука Мишеля постоянно оказывалась рядом с Мари, против чего она не возражала и смотрела на это с улыбкой. Даже ей это казалось чем-то вроде вознаграждения. Они обращались к друг другу на вы, как и к остальным, но он явно сиял от восторга, говоря с ней. Неожиданно Мишель замолчал, его лицо приняло озабоченный вид и сморщилось как старое яблоко, что вполне понятно, учитывая все его путешествия (позавчера в Рен, вчера в Брест и т.д.), а также его беспрерывные, весьма манерные выступления в качестве эдакого арбитра.

 

 

Не читайте это! (II)

 

Как сказал Валери Ларбо, есть книги, «которые не стоит читать». Недавно «Монд» опубликовал многословный памфлет по так называемому «делу Уэльбека», «который не стоит читать» («Монд», 10 октября). Главным образом они направлены против предыдущей статьи: «Новое направление в современной литературе» («Монд», 3 октября). Ее автор, Фредерик Бадре, замечательный знаток Полана и один из вдохновителей великолепного журнала «Линия риска», бросился выполнять задание, словно торжествующий сержант-рекрутер, прямо на улице обряжающий в одну униформу пятерых или шестерых статных молодцев (или молодиц). Надо сказать, что уже на протяжении двух или трех лет журналисты, ностальгируя по «школам» и авангарду, упражнялись в этом сомнительном деле с относительным успехом и, как правило, в лаконичной манере. Посему мы оказались в совершенно циничной ситуации, ведь мало кого интересовало существо вопроса, и ни одна группка, ни один манифест или журнал не сплачивали этих людей воедино, как в свое время Дада, сюрреалисты и «Тель Кель». Выбор в качестве жертвы Бадре, конечно, подразумевал и других, даже в тексте (и в подтексте) не упоминались Венсан Равалек, Мари Даррьесек и Мишель Уэльбек, впрочем, возможны и другие «группировки» (что продемонстрировал Жан-Мари Руар, предложив свою версию, также довольно случайную и нелепую, через несколько дней в «Ле Фигаро»).

Но в конце концов, все ведь понятно. Вот уже старые ворчуны принялись выкрикивать нечто о том, что этого не должно быть, и, не прочитав ни строчки из современных авторов, набросились на них с оскорблениями, не разбираясь, в чем дело, и не утруждая себя размышлениями, бросая налево и направо звучные эпитеты: «мерзкие подонки», «Геббельс», «Сталин», «Дютру»[48] — и это еще не все! Что ж, бедняг можно лишь пожалеть.

Удручают также не смолкающие в течение длительного времени обвинения журнала «Перпендикуляр». Обидно, потому что начало журнала было многообещающим: он был создан собственными силами основателей, оригинален, сумел заметно оживить литературную жизнь Парижа в кафе «Каштаны», время от времени устраивая остроумные спектакли, издав несколько замечательных книг, открыв ряд новых талантов, в частности Мишеля Уэльбека, которым журнал одним из первых уделил заслуженное внимание. Почему же они, умные и ироничные, вдруг потеряли все всякий стыд и интеллектуальное достоинство?

Ведь еще в 1995 году в «Инфини» они могли прочитать отрывок из романа, который сегодня их так бесит. Более того, они сами в 1996 и 1998 годах опубликовали два других отрывка. И главное — ныне это просто поражает, когда читаешь сборник статей и бесед с Мишелем Уэльбеком, ведь все, в чем они сегодня упрекают автора, присутствовало уже тогда, явно или неявно, и было опубликовано на первых страницах журнала. Вот один пример:

 

«Прогрессирующий во времени распад социальных и семейных структур, растущая тенденция к индивидуализму, предполагающая существование каждого в качестве изолированной частицы, подверженной потрясениям, временной совокупности еще более мелких частиц,— все это делает невозможным путь политического решения проблемы. Таким образом, мы должны вновь прибегнуть к философскому анализу бытия. Мне вовсе не кажется естественным и правомерным дальнейшее пребывание в мире страдания и зла».

 

Мишель Уэльбек говорил все это (заметим, что вышесказанное очень ярко и полно отражает замысел «Элементарных частиц») в интервью, данном «АртПресс» — и кому, между прочим: двум журналистам «Перпендикуляра»!

Что же происходит? Я отказываюсь принять в качестве объяснения психологические причины, предпочитая обратиться к примерам из прошлого. Позорные столбы? Охота на ведьм? Сталинизм? Маккартизм? Линчевание? Называйте как хотите, но ведь верна старинная поговорка: «Быть собаке битой — найдется и палка»… Теперь можно анализировать все, кроме самой книги. Здесь, как в салатнице, намешано всего, и весьма странным образом: тут вам Ги Дебор и Жан Бодрийар, Режи Дебре, Жан Клер и Ален де Бенуа, Филипп Мюррей, Милан Кундера, Бенуа Дютертр, Ален Финкелькраут, Освальд Шпенглер, Рэмон Абеллио, Гитлер, Билл Гейтс, Ален Мадлен, Рено Камю, Селин, Бразияк, Доминик де Ру, Филипп Делерм! Даже жаловаться не на что. В отличие от предыдущих нападок («Монд» от 11 сентября) здесь гораздо более продуманная «техника», что свидетельствует о похвальном стремлении к экономии: если аккуратно вести расчеты, можно инспирировать цепную реакцию. Одной статьей, направленной на одного автора, удалось задеть десяток других, по самым разным поводам.

Однако статья в «Перпендикуляре» все же имеет два достоинства. Во-первых, точность ссылок, позволяющих понять, что фраза Рено Камю, которая вызывает особенное недовольство, на самом деле представляет собой фразу в полторы строчки, выдернутую из пятистраничного аргументированного и целостного текста, и с ней можно поспорить, но, безусловно, она не несет никакой печати «лепенщины». А во-вторых, статья и сама вызывает вопросы, начиная с заголовка, в котором содержится выражение «эра неясности», будто придуманное для романа, а потом, цитирую: «…защищать свободы, приобретенные современными художниками», или «надеемся, что завтра оно само [понятие сложности] будет служить для разрушения строгих рамок, определенных для искусства», и было бы просто замечательно, если бы авторы статьи не забыли высказать эти мысли, говоря о своем старом друге.

И далее: «Мишель Уэльбек не является нацистом, он даже не «лепенист»»,— признают они. Другие не столь разбираются в терминах. Мишель Уэльбек как-то сказал: «Мне кажется, смерть — вопрос чисто технический» (он имел в виду проблему старения клеток), а критик с канала «Франс Кюльтюр», неправильно поняв слово «смерть», истолковал эту фразу в духе Эйхманна.[49] Его даже жаль за такие слова, хотя глупость в конце концов более простительна, чем подлость.

Подобные высказывания, лишенные здравого смысла и всякого уважения, имеют одну общую черту: яростное желание не читать. Поборники справедливости из «Перпендикуляра» сетуют, что часто критика Селина в основном касается содержания, «не замечая замечательный новаторский язык писателя». Почему же они не придерживаются такой здравой позиции в отношении «Элементарных частиц» и их совершенно не интересует манера, стиль, в котором задуман и написан роман? Но нет: они же ее не читают, лишь просматривают, цепляясь только к идеологии. Типичный подход, скажем, для Жданова. Для того чтобы приобрести вес, они придираются ко всему, что автор говорил в разных интервью или в ответ на их собственные вопросы, совершенно не замечая его юмора и эпатажа. Откуда этот бесконечный перечень жалоб и претензий, касающийся порой слов, редко им употребляемых и значение которых, возможно, лишь туманно известно его обвинителям: «нигилизм», «позитивизм» (уже чувствуется какая-то неувязка, ну да Бог с ними), «полное согласие с Папой» (sic, несмотря на предыдущие статьи и то, что в ходе последнего интервью с «Перпендикуляром» Уэльбек заявил, что «не верит в Бога»), «нелюбовь к желаниям», «евгеника».

Что ж, выходит, «нелюбовь к желаниям» — преступление? Тогда надо запретить всех античных авторов от Платона до Плотина, минуя Эпикура и Марка Аврелия, поскольку они были не очень лояльными по отношению к желаниям, считая их в той или иной степени губительными для самодисциплины и счастья… Не говоря уже о святом Павле, других отцах Церкви и большей части западных философов, кончая Ницше. (Не говоря уже о буддизме.)

А что до «евгеники» — это слово появляется на страницах романа лишь один раз и исходит из уст одного из героев, говорящего о Джулиане Хаксли, и, очевидно, для того, чтобы подчеркнуть, что у этого слова есть другой смысл, отличный от нацистского. В действительности идеи о биологическом улучшении человеческого вида имеют давнюю историю, и их можно найти в работах многих философов и утопистов, как правых, так и левых. Например — у Платона в его «Республике», ч. V, где говорится о «классе хранителей». Мы обнаружим эту мысль и у Фурье с его невероятной идеей о «фаланге» как ячейке будущего идеального общества. Еще серьезнее были разработаны эти идеи у британца Галтона (1822—1911) и американца Моргана (1866—1945). В худшем варианте эта идея реализовалась в древней Спарте и в XX веке — не только отвратительным доктором Менгелем, но и в странах Скандинавии и некоторых штатах США.

Но герой Уэльбека говорит вовсе не об этом. Он говорит об использовании достижений генетики (которые уже позволили навсегда уничтожить муковисцидоз), для создания нового вида человека, избавленного от этих «трех помех: старости, болезни и смерти».

И что же тут скандального и предосудительного? Это вовсе не утопия, это уже стало реальностью. Не проходит и дня, чтобы не появилась статья или телепередача, затрагивающая данную тему (в той же «Монд»: статьи «Спор о генной терапии» от 7 октября, «На пути к клонированию человека», передовица в номере за 13 октября; на канале «Франс-2»: передача «Проблемы бессмертия» от 18 и 25 октября и т.д.).

Надо понимать ту роль, которую играет в романе эта почти уже экс-утопия. Упрощенно можно представить «Элементарные частицы» в виде трех планов: 1) центральное, весьма мрачное изображение двух современников с их сексуальной неудовлетворенностью и невыносимой тяжестью бытия; 2) над этим — историческое объяснение эволюции общества, которое управляет героями и создает для них такие условия бытия; 3) вывод: в целом оптимистичный, о том, что настоящее катастрофическое положение вещей, эти страдания и разобщенность могут быть преодолены. Верит ли автор в существование этого нового вида, клонированного и более счастливого? Может, да, может, нет. Впрочем, это не столь важно. Его утопия отлична от идеала платоновской «Республики», которая, как говорил Сократ, «существует только в наших рассуждениях», или от «естественного государства» Руссо («которое не существует, у которого нет повода для возникновения и которое, возможно, не будет существовать никогда» — вступление к «Рассуждению о причинах возникновения неравенства»). Он говорит о «предположении», о воображаемой альтернативе, заставляющей нас вспомнить, что нынешняя действительность во многом случайна и вполне могла быть иной.

Это уже немало. Вот вам идеи, мечта, вот великая книга. Прислушаемся разок к нашим друзьям из «Перпендикуляра»:

 

«Зачем желать того, чтобы литература во что бы то ни стало «отказалась от великих идей и лучезарного будущего» и ограничилась лишь пустяками и безделицей»?

 

Вот именно.[50]

 

Вторник, 27 октября 1998

 

Хороший денек. Вновь выглянуло солнышко. Звонил Режи. Он спрашивает о том, чем я сейчас занимаюсь, я рассказываю про Мишеля Уэльбека, и он предлагает оказать тому моральную поддержку и, например, привести Мишеля к нему на ужин в субботу или воскресенье.

 

Воскресенье, 1 ноября 1998

 

Ужинаем с Мишелем у Режи Дебре. Мишель потихоньку «оттаивает», и вот наконец его тихое ворчание пару раз прерывают задумчивые паузы — это признак того, что он готов отвечать или начать говорить. Говорим о Кубе, о Кастро, которого Режи определил как «гения деталей, да и просто гения» и который, как он думает, может прожить еще лет двадцать, при том что пятеро врачей неустанно заботятся о его здоровье. Говорим об экологии, потом — о нападках на Мишеля. Строя из себя умудренного опытом «старца», Режи говорит Мишелю, что он на собственном опыте в Южной Америке познал, что такое угроза линчевания («Смерть Дебре!» было на всех стенах), и что во Франции все это воспринимается как нечто вполне допустимое — вроде «чистилища»: «Преисподняя еще впереди!»

Мишель, впрочем, чувствует себя в этом «чистилище» вполне комфортно. Со смехом он вспоминает язвительный вопрос, который ему задала в магазине FNAC одна «злая толстуха», упрекая за то, что он охарактеризовал ислам как самую обскурантскую религию из всех существующих.

 

 

На ваш суд

 

Появился роман, который тут же вызвал море слухов и эмоциональных комментариев и притом весьма хорошо расходился. Если бы вы были коллегой автора, что бы вы сделали? Возможностей немало:

 

1) Наброситься на него с ядовитым пером наперевес, написав тяжеловесную мешанину с гротескными заявлениями, которая затем распространится по всему городу посредством званых обедов, ущипнуть его побольнее, повторяя дурацкие фразу вроде «дутая фигура» или «не имеющий право на существование», и в довершение всего не останавливаться даже перед откровенной клеветой («фашист»), не утруждая себя даже малейшей попыткой предъявить доказательства (см. выше, о позиции Марка Пети).

2) Критически проанализировать книгу, но на сей раз прочитать ее, не смешивая реальность с вымыслом, а героя книги — с ее автором. Не выуживая одни лишь «идеологические» пассажи, которые, определенным образом подобранные и подвергнутые некому переосмыслению, могут стать пищей для серьезных конфликтов, а вместо этого сосредоточиться на стиле и манере повествования, на новом видении общества, нравов, будущего.

3) Постараться создать нечто подобное в этом или другом жанре.

4) Просто прочитать книгу и, если она хороша или даже замечательна, получить от нее удовольствие. Великие книги поистине универсальны и всеобъемлющи, они не причиняют вреда, они захватывают воображение и вдохновляют. Надо быть выше собственного эгоизма, собственной завистливой самовлюбленности, надо сказать себе, что есть место для всех, что лучше принадлежать к динамичной и плодовитой эпохе, чем к эпохе интеллектуального и творческого застоя. Вспомнить хотя бы два примера, как сегодня говорят, «скандального» успеха — вспомнить, что успех «Раздумья» Ламартена в 1820 году не помешал творить ни Гюго или Виньи, ни Мюссе или Готье, ни Нервалю, ни Стендалю, ни Бальзаку, а успех «Западни» Золя в 1877 году отнюдь не парализовал ни Флобера, ни Мопассана, ни Гонкура, ни Гюисманса, ни Ренье, ни Сен-Поля Ру… Все, замолкаю.

5) Наконец, если автор определенно становится объектом нападок по нелепым, не поддающимся логическому объяснению и тем более оправданию причинам,— прийти к нему на помощь. Ради него, ради себя, ради мыслящей части общества, поскольку процесс «охоты на ведьм» с присущим ему убогим и подлым искажением действительности и бредовыми сравнениями есть не что иное, как деградация, которая затрагивает каждого из нас.

 

Четверг, 5 ноября 1998

 

Сегодня утром я на съемках «Расширения пространства борьбы». Мишель уже там. Он интересуется, в курсе ли я последних новостей (он, как оказалось, не представлен в числе номинантов на Гонкуровскую премию). Я тут же обескураженно заглядываю в «Либе», чтобы убедиться, что «Частицы» отсутствуют среди четырех романов на финишной прямой. Когда мы уходим, около полудня, Мишель назначает мне встречу после моего возвращения в понедельник (а я-то уже думал о том, что придется сократить поездку, с тем чтобы присутствовать на чествовании лауреата, т.е. Мишеля!). «Это будет днем траура для литературы!» — заявляет он. Как это понимать? Мания величия? Да, слегка, пожалуй, точнее сказать — с легкостью. Во всяком случае, он, в отличие от Рафаэля, вполне адекватно все воспринял.

Кроме того, Мишель сообщил мне, что действительно работал там, на улице Пикпю, 33, в уже упраздненном филиале Министерства сельского хозяйства, где, собственно, и проходили съемки. Он занимался там компьютерными программами. Когда мы присутствовали на съемках (постановщик — Тиссеран, в главной роли — Хосе Гарсия, публика — стажеры министерства), я подумал, что все эти профессиональные хитрости и уловки кинематографа, это расчленение на мелкие кусочки, которые затем словно мозаика собираются воедино во время монтажа, в конечном счете приводят к потере времени, энергии — и, главное, правдоподобия. Даже несмотря на «железобетонный» сценарий, всегда какие-нибудь детали упускаются из виду, выпадают. Растрепанная челка, рука, которая должна была держать папку, но папка внезапно исчезает из кадра и так далее.

А снятая как репортаж — с живым звуком, на одном дыхании,— конечно, требует больших усилий от актеров и всей съемочной группы, и затем весь отснятый и порой избыточный материал отправляется в монтажную — но зато потом какая точность и достоверность!

 

Понедельник, 9 ноября 1998

 

Прошло вручение Гонкуровской премии. Днем говорю с Мишелем. Он борется с депрессией с помощью алкоголя. Весь совершенно подавленный, апатичный. Вопреки очевидному (поскольку все эти «дамы и господа» исключили его из короткого списка) он, оказалось, надеялся до последнего.

Он предлагает мне встретится часов в семь в кабачке на улице Рушешуар. Мари-Пьер мне говорила об этом месте. Там соберутся близкие друзья Мишеля, чтобы помочь ему отвлечься и забыть об этом неприятном событии.

Я появляюсь в восемь. Все уже там, вокруг него: Мари-Пьер, Фредерик Бегбедер и его компания, Бенуа Дютертр, Рафаэль, Лидия Бреда, Мари Буэ и Шарлотта из «Фламмарион». Читают «Арт», где, как ни парадоксально, учитывая премию, много внимания уделено Мишелю и в том числе — мои собственные статьи, которые я писал для «Эвенман дю жеди», а еще статьи Ражимова, который все больше и больше напоминает неприязненного бородача Андре Сюареса.[51] Мы весело распиваем спиртное. Я по случаю принес последнюю оставшуюся у меня бутылочку шасс-сплина. Я предлагаю Мари-Пьер, у которой с собой фотоаппарат, сфотографировать нас всех вместе. Я бы с радостью любовался на «торжественную» фотографию с ироничной подписью: «9 ноября 1998 года. Празднование неприсуждения Гонкуровской премии Мишелю Уэльбеку». Мы встаем из-за стола. Мари-Пьер, которая по-матерински неусыпно следит за Мишелем, видя, что он уже не в состоянии куда-либо идти (в буквальном смысле слова), предлагает ему остаться, чтобы немного прийти в себя. Мишель рухнул на диванчик, и мы, уходя, увидели в его широко раскрытых от отчаяния и огорчения глазах усталость и одновременно какую-то детскую растроганность — как у ребенка, у которого случилось несчастье, и к нему пришли, чтобы утешить, и он вдруг понимает, что его любят, и, успокоенный, мирно засыпает.

 

Вторник, 10 ноября 1998

 

Говорю по телефону с Мишелем, голос веселый, вроде в хорошей форме и в хорошем настроении. Говорит, что вчера днем заявил по каналу LCI (его заявление прошло вчера вечером), что больше никогда не выставит свою кандидатуру на получение Гонкуровской премии. Мы обсуждаем Ноябрьскую премию. Я советую ему прибыть в отель «Бристоль» днем в четверг, подобно Марку-Аврелию — «предвидя худшее». «У меня есть другой вариант, более приемлемый,— заявляет он.— Если все пройдет плохо, напьюсь в стельку и просплю часов двенадцать кряду». По-видимому, так он планировал поступить и после вручения Гонкуровской, что ему и удалось.

 

Четверг, 12 ноября 1998

 

Вручение Ноябрьской премии в отеле «Бристоль». Когда я вхожу в салон, Мари Буэ, совершенно счастливая, говорит мне, что Мишель получил премию. Да, действительно,— вот он вместе с Соллерсом перед камерой. Как только они закончили, я подхожу к ним с поздравлениями. Соллерс говорит мне: «Это — его победа, моя победа, ваша победа — победа всей нашей команды!» «Это было нелегко»,— добавляет он. Лоране Коссе получала поддержку до самого конца (в третьем туре за Мишеля было б голосов, за нее — 4). Все решили «иностранцы» — Джулиан Барнс и Варгас Льоса, чьи голоса и определили победителя.

Мари Буэ, Лидия, Арно Вивьян и я идем ужинать с лауреатом в отель «Кост» на улице Сент-Оноре.

 

Суббота, 14 ноября 1998

 

Отобедал в «Бульдоге» с Колетт, Мишелем и Рафаэлем. Мы обсуждаем — пожалуй, слишком активно — внезапную вспышку литературной активности. Колетт и Мишель спрашивают меня о Марке Пети, я отвечаю, что его последнее письмо заканчивается совсем уж непристойно и я не могу его процитировать. Его всячески обсуждают, произносят слово «ревность» (я тут же протестую: «Оставим это прекрасное слово для дел амурных!») и «зависть». Чтобы немножко его защитить, я говорю: «Он успокоится, когда сам получит премию. В подобной ситуации люди ведут себя как коровы, еще не побывавшие у быка».

 

Понедельник, 7 декабря 1998

 

Обед с Мишелем в «Кафе де Марли». Я не вижу — внимание — энтузиазма у Мишеля по поводу моего прихода. Когда я заговариваю с ним, он не отвечает. Тем не менее замечательный вечер, но я вместе с большей частью приглашенных ухожу в половине двенадцатого, не видя смысла продолжать, тем более что Лидия ушла, якобы устав.

Вдруг Фредерик Бегбедер, самый близкий и преданный друг Мишеля, откровенно заявляет друзьям, и мне в том числе, то ли провоцируя, то ли шутя, то ли и то и то сразу: «Невозможно себе представить, что такой человек, некрасивый от природы и вечно сексуально неудовлетворенный, смог стать таким событием…» Я ему тут же говорю по-дружески, что каждое из произнесенных им слов необходимо, как минимум, уточнить. «Некрасивый» — очень условная характеристика. Что до «сексуальной неудовлетворенности», то, я думаю, к Мишелю этот термин можно отнести в той же мере, что и к большинству из нас, а может, даже в меньшей. «И не забывай,— говорю я Фредерику,— о существенной разнице между вымыслом и реальностью».

 

Вторник, 8 декабря 1998

 

Второй вечер «Фламмарион». Примечательней всего то, что я сижу по правую руку от Жаклин Пиятье (которую я сначала принял за мать Шарля-Анри Фламмариона, хозяина вечера, а в конце концов зову по имени), а сама она сидит по правую руку от Шарля-Анри, как раз напротив Мишеля Уэльбека, виновника торжества, и слева от его издателя. А также замечательно то, что сразу после ужина мы поддаемся настойчивым уговорам Фабриса Геньо посетить «Дон Карлос» (этот испанский бар с фламенко, очевидно всегда пустой и вообще замшелый,— рядом с ним я прожил двадцать лет и ни разу туда не зашел); там мы оказываемся часов в шесть или семь и Соллерс выдает изумительный номер — изображает испанского певца и танцора.

Он знает все песни, которые исполняет под аккомпанемент гитаристов, и флиртует со всеми женщинами подряд.

 

Понедельник, 15 февраля 1999

 

Рафаэль сообщает мне, что в «Фигаро магазин» опубликована небольшая статья, где говорится, что Мишель издается в «Галлимар» под псевдонимом, «благодаря своему другу Ногезу (sic!)». «Я все утро был вне себя от злости»,— говорит Рафаэль. Мы договорились поужинать вместе в ближайшую пятницу.

 

Суббота, 20 марта 1999

 

Неожиданный репортаж непосредственно с Книжного салона[52] на радиостанции RTL с участием Мишеля и в присутствии главного редактора (специально для этого вернувшегося из Ирландии) — блистательного Жан-Пьера Тизона, Рафаэля и Бертрана Бюргала (который записал компакт-диск где, помимо прочего, присутствуют стихи, прочитанные Мишелем под музыкальное сопровождение). Небольшая толпа собирается вокруг транспаранта RTL: мы, несмотря на наушники, которые придают нам вид космонавтов, чувствуем себя как рыбки в аквариуме. Тизон с ходу заявил, что продажи «Элементарных частиц» достигли 300.000 экземпляров, а Рафаэль сказал, что полагает, что существует еще порядка 200.000 потенциальных читателей, желающих приобрести эту книгу. Главный заголовок выпуска — кругосветный полет на воздушном шаре, осуществленный менее чем за двадцать дней франкоязычным швейцарцем Пикаром и британцем Джонсом,— «44.000 км по небу!».

 

Воскресенье, 28 марта 1999

 

Морис Надо, давая интервью на Книжном салоне для передачи «Что сказала Зази?», заметил: «Это не я пришел к Уэльбеку, это он пришел ко мне. Он предпочел меня всем прочим издателям». Не совсем верно, дорогой Морис! Два из трех приведенных утверждений ошибочны: да, разумеется, ты не обращался к Мишелю, но и Мишель вовсе не пришел к тебе сам — я выступал посредником. И у Мишеля на тот момент, когда ему отказали в «Галлимар» и других солидных издательствах, на которые он вначале делал ставку после отказа «Фламмарион» и «Роше», просто не было выбора и не было, так сказать, «предпочтений»: Морис был его последним шансом.

 

Понедельник, З мая 1999

 

Мне в голову пришла простая мысль насчет Мишеля: его привычка читать женские журналы (я об этом узнал, как только мы познакомились), его постоянные выпады против женщин (в книгах, разумеется) и сетование на несправедливость природы в вопросах сексуальности — все это тактика проникновения в стан врага, чтобы, притворившись троянским конем, получить универсальный доступ к женским трусикам. В конечном счете он более удовлетворен и более счастлив в любви из всех разочарованных, покинутых, якобы лишенных секса.

 

 

III. Стиль Мишеля Уэльбека

 

В общем потоке критики в адрес «Элементарных частиц» не только многочисленных противников книги, но и некоторых ее защитников объединяло одно замечание, а именно: у Мишеля Уэльбека нет стиля. Крайне спорное утверждение. Во-первых, потому что каждый писатель, пусть и самый ничтожный, неминуемо обладает своим стилем, впрочем, таким же ничтожным. А во-вторых, обычные упреки и обвинения в адрес Мишеля Уэльбека (например, относительно его манеры выражаться о женщинах или о той или иной части общества) касаются именно особенностей изложения — то есть собственно стиля. Я только что (пробило два часа дня, сегодня 29 апреля 1999 года) услышал некоего критика, который говорил о «не-стиле» Уэльбека. Речь шла о хронике Анджело Ринальди[53] и говорились вещи не очень лестные для нашего автора. «С его полным отсутствием стиля, «нестилем», Мишель Уэльбек не может интересовать Ринальди»,— говорит критик (не совсем понятно, ведь Ринальди любит именно стиль, любит писателей, которые «пишут»).

Возможно, таким парадоксальным выражением он хотел с явным преувеличением охарактеризовать стиль дискретный, минималистичный, в целом почти неуловимый настолько, что, кажется, будто его вовсе нет. Но неужели подобная гипербола не кажется нелепой и абсурдной? Во-первых, такое определение совершенно неадекватно — стиль Мишеля всегда был очевиден и заметен. Кроме того, может быть, это хорошо, может, и нет, но о бледном и неярком стиле говорили применительно к разным писателям — Стендалю, Леото, Шардонну или Жан-Филипп Туссену — так что подобные эпитеты практически ничего не значат. Это так же как «простота» и «строгость» — сказать это о стиле, значит, в общем, ничего не сказать. Это не более информативно, как если бы о ком-то сказали: «у него есть стиль», или «он пишет», или он занимается «писанием». А вот уточнить, дать простое описание — это сложнее и, как правило, не удается. Поэтому попробуем, хотя бы начнем рассматривать стиль Мишеля Уэльбека более вдумчиво.

Отрицать наличие у этого автора стиля тем более парадоксально, что он сам очень внимательно и чутко относится к этому вопросу. Относительно романа «Элементарные частицы» Мишель не переставая делал заявления, которые касались именно его стиля, например, проблемы включения в текст дидактических отступлений и введение в роман поэзии. Но на самом деле все сказанное им относительно «Частиц» было справедливо и относительно его предыдущих книг, другими словами, это для него характерно издавна. Причем, в данном случае важно то, что его первым литературным опытом было эссе, посвященное другому автору. Книга была адресована критикам, которые утверждали, что Лавкрафт (именно о нем шла речь в эссе) обладает «поистине великолепным воображением», но «убогим» стилем. Уэльбек в ответ на это заявил, что «это несерьезно», поскольку из подобного утверждения можно сделать вывод, что «стиль в литературе не имеет ни малейшего значения», что является «крайне нелепой точкой зрения». И Мишель стремится показать, рискуя при этом навлечь на себя гнев приверженцев «хорошего вкуса», что и у Лавкрафта есть стилистические изыски, например, способность «преодолевать всевозможные границы», доходя до «крайней степени напыщенности». «Можно даже сказать,— продолжает Уэльбек,— что тонкая и проработанная структура «великих произведений» Лавкрафта имеет целью в первую очередь подготовку к стилистическому взрыву».

Конечно же, относительно Превера, которого в одной нашумевшей статье он грубо обозвал[54], Уэльбек замечает, что вопрос стиля второстепенен по сравнению с сутью произведений:

 

«Когда поэт погружается в реальную жизнь своей эпохи, его очень сильно задевает, если его творчество будут оценивать только с точки зрения стилистических критериев» («Вторжения»).

 

Также в интервью Фредерику Мартелю в 1998 году он говорит: «я стараюсь не иметь стиля» (который сводится к фигурам речи и «фишкам»). Стиль, выходящий на передний план — и, по сути, являющийся главной составляющей книги,— то есть, другими словами, стиль во имя стиля (как «искусство ради искусства»), характерен для тех, кому совершенно нечего сказать, для тех, кто воспринимает литературу, как «игру с формами», производство «текстов»:

 

«Я никогда не мог без тоски глядеть, как тот или иной формалист прибегает ко множеству чисто технических средств для достижения весьма плачевного и незначительного результата,— говорил он Лакису Прогидису.— Чтобы самому не попасть в ту же ловушку, я повторяю фразу Шопенгауэра: «Первое — и по большому счету единственное условие наличия хорошего стиля — иметь что сказать»» («Вторжения»).

 

Проблема стиля выходит на передний план и в «Расширении пространства борьбы». Многие отрывки явно ставят вопрос формы, особенно вот этот, в третьей главе, который начинается со слов: «Последующие страницы представляют собой роман» («РПБ»)[55], и этот отрывок в первом рукописном варианте оказался настолько значительным, что был помещен в самое начало книги, перед описанием вечеринки у коллеги по работе.

Свидетельствуя о стилистической добросовестности автора, его сознательный поиск формальной стратегии, которой следует придерживаться, все же не исчерпывает вопроса стиля. Наряду с продуманными эстетическими решениями, стиль содержит в себе случайные невольные черты, заметные порой в мельчайших деталях. И именно в таком глобальном масштабе мы и рассматриваем вопрос стиля. Так с чего же начать?

Средняя длина фраз может оказаться неплохой, так сказать, закуской,— простым, постигаемым и самодостаточным объектом. Но не является ли эта самодостаточность сама по себе иллюзорной?

 

То, что делает предложения и фразы длинными или короткими, зависит, помимо внутренних стилистических причин (ритм, аллитерация), и от причин внешних (смысл, литературные аллюзии и стереотипы, элемент пародии и т.д.). Так, например, если средняя фраза Уэльбека по сравнению с Прустовой, Бретоновой или бальзаковской является короткой, то необходимо сделать оговорку, поскольку существуют исключения, объяснить их можно только проведя простое сопоставление между явными и угадываемыми примерами таких исключений.

Такие места, когда фраза, вместо того чтобы уложиться в две-три строки, занимает почти полстраницы, повествовательно да и графически хорошо выделены (например, кавычками): в «РПБ» это, в частности, «фантазии из жизни животных». Считается, они, возможно, соответствуют более раннему периоду творчества автора (улучшенные и усовершенствованные тексты юности?). Впрочем, он сам наводит на подобную мысль: «Я был юн, я забавлялся. Все это происходило еще до встречи с Вероникой»; однако очень быстро возникают подозрения, что здесь присутствует явный намек на какого-то другого писателя, чей слог, подчас напыщенный и слегка неуместный, можно легко узнать — впрочем, не будем опережать события.

Начать следует, пожалуй, с выяснения, что есть общего и отличного между манерой нашего автора выражаться и предшествовавших ему писателей. Этот вопрос можно разбить на две части, и он затрагивает не только ту проблему, которую мы собираемся рассмотреть, то есть,— употребим-ка громкие слова!— «интер-» или «гипертекстуальности», но и проблему языковых уровней, языковой стратификации.

«Интертекстуальность», если воспользоваться словами Юлии Кристевой или Майкла Риффатера[56], или «гипертекстуальность», если цитировать Жерара Женетта,— в сущности, речь идет об одном и том же, о связи между данным текстом и другим, предшествовавшим ему («гипотекст»). Эта связь может быть объективной, явной и признаваемой автором, например в случае стилизации, или же субъективной, поскольку зависит от культурного уровня читателя и его стремления (слава богу, редкого), нормального или параноидального, искать во всем признаки подобия и аллюзии.

Так, в поэзии Мишеля Уэльбека можно обнаружить бодлеровские и нервалевские черты, а в его романах прослеживается влияние Бальзака, например, во фразе: «Если случайный путешественник при этом вспомнит…»[57] («РПБ») или Флобера: «Поговорили о том, какая утрата постигла фирму и как трудно вести машину в тумане, а потом вернулись к работе — и всё». Концовка не может не вызвать в памяти жуткую фразу: «Вот и всё», завершающую историю любви в «Воспитании чувств». Узнаваемы и черты, присущие Камю (например, в «Постороннем»): «Сегодня на моих глазах умер человек», что сразу заставляет вспомнить знаменитое «Сегодня умерла мама…», с той только разницей, что уточнение, которое затем следует, уже типично уэльбековское — «в магазине «Новая Галерея»». Однако все эти сходства, существенные или нет, по большей части факультативны, произвольны, то есть зависят от готовности читателя признать их таковыми или нет. Напротив, сходства с Лотрелмоном менее субъективны. Этот поэт вполне логично возникает в эссе о Лавкрафте благодаря использованию научного лексикона. И ему же, без сомнения, воздаются своеобразные почести в «Расширении пространства» как автору «Песен Малдорора» в весьма странном описании неба над Бабэль-Манделем, прямо-таки завораживающем на фоне остального повествования:

 

«Раскаленный горизонт никогда не утрачивает той слепящей белизны, какую можно увидеть на металлургическом заводе при третьей фазе переработки железной руды (я говорю о минуте, когда перед глазами возникает словно повисший в воздухе и странным образом родственный этому воздуху поток жидкой стали)».

 

Или в таких замечательных психологических описаниях:

 

«Я не мог помешать тискам размышления сжать мое бледное чело, и под гнетом этого тяжкого бремени голова моя печально поникла на грудь».

 

Еще пример:

 

«Я не совершу этой ошибки и, позволив светильникам изумления загореться в ваших головах, буду разворачивать перед вами кольца моего рассуждения с безмолвной неторопливостью гремучей змеи…»

 

Помимо этого единственная явная аллюзия Мишеля Уэльбека на другого автора касается изобретателя экспериментальной медицины: «Вот фраза, достойная Клода Бернара, и я непременно хочу ее ему посвятить». Стиль Уэльбека весьма автономен, в этимологическом смысле слова, поскольку подчиняется только своим собственным законам, и это очевидно при сравнении с общепринятыми стилями общения, которые лингвисты называют «языковыми уровнями».

Очевидно, что в стиле Уэльбека имеются различные языковые уровни. Во-первых, это высокий, отточенный литературный язык. Можно найти среди употребляемых им слов такие как «рокотать», «гибельный», «изымать», «отторгать»; встречаются инверсии устойчивых словосочетаний, выражения типа «Шутка по этому поводу едва ли уместна»; или он использует такие утонченные обороты с сослагательным наклонением в прошедшем времени: «Но если бы даже она 25 лет поряд просидела на строжайшей диете, вряд ли это существенно облегчило бы ее судьбу». И такие пассажи встречаются не только в поэзии или в «диалогах животных» в «РПБ» (которые действительно по сути являются поэтическими вставками в прозаический роман), но и в таких текстах, как эссе о Лавкрафте.

Короче говоря, наш автор прекрасно владеет словом и может «хорошо писать», «прогуливаясь» неспешно и лениво от одной роскошной фразы к другой. Каждое существительное достойным образом одето, причесано и украшено подобающим прилагательным, как заведено у приличных людей.

В эссе о Лавкрафте он может сказать, что

 

«он имеет особое пристрастие к бледному свету луны, всей в оспинах и ущербной; но не пренебрегает он ни кровавым и багровым закатным взрывом романтического солнца, ни хрустальной прозрачностью недосягаемой синевы»[58] («Г.Ф.Лавкрафт: против человечества, против прогресса»).

 

То же самое он может написать в отношении бретонской коровы:

 

«А ее гладкая, лоснящаяся морда, прежде казавшаяся идеальным воплощением первозданной мудрости, искажается, кривится от мучительного воздействия некоего властного, необоримого желания» («РПБ»).

 

Наконец, соединяя философский термин с изящным прилагательным, он может упомянуть некоего философа[59],

 

«заложившего в фундамент своего учения, словно смертоносную энтелехию, загадочное понятие «сознательно напрявляемого падения нормы прибыли»».

 

Тем не менее основная тональность стиля Уэльбека, не опускаясь до арго или тех выражений, которые словари осуждают и классифицируют обычно как крайне «вульг.», находится на более низком уровне: я бы сказал, на среднем (хотя лучше сказать «центральном», дабы снять с прилагательного всякую уничижительную коннотацию) уровне прозы популярных научных статей (по поводу которых Жан Коэн, автор, ценимый и даже комментированный Уэльбеком, отмечал «нулевую» степень языка, отталкиваясь от которой и следует измерять поэтический «градус»); или — языка, если не «разговорного», то, по крайней мере, на котором говорят спустя рукава.

А иногда — «с засученными рукавами» или даже совсем без рубашки. Он охотно употребляет слова вроде: «тип», «парни», «коровы», «куколки», «подорванный», «жрать», «все эти штучки», «довольно славная», «ОК, ладно», «довольно мерзкий», «насытить свою глотку», «мне это окончательно обрыгло», «ему на это наплевать», «как все могло так изгадиться».

То же самое, если говорить, в частности, о сексуальных реалиях. Он напишет, конечно: «мой половой член», «пенис быка», «шейка матки», «шеф испытывал эрекцию», «их возбуждение сразу спало», «большие половые губы немного обвисли», «я знаю, что действительно, что подручные мясника мастурбируют с эскалопами», но он не пренебрегает писать не менее часто и куда более изобретательно: «Кристиана сосала его штырь», «на уровне его жезла», «добрая испанская дрочилка», «он полностью разрядился» или даже: «их влагалища по части чувствительности больше всего напоминали шмат сала».

Весьма «разговорные» слова, стиль без жеманства, но все же сдержанный: не сообщил ли нам Уэльбек свой «цвет», когда задавался вопросом в «РПБ» о формальных последствиях, которые будет иметь для современного писателя новое состояние межличностных отношении в наших развитых странах? Как правило, повествующий «о бурной страсти, растянувшейся на долгие годы» или даже «на несколько поколений», традиционный роман, объясняет он в «РПБ», не является больше формой, которая способна отразить «постепенное ослабление связей между людьми», современное «безразличие» и «пустоту». Новый роман, который прямо-таки вопит о своем рождении, отличается, таким образом, прежде всего стилистической строгостью; необходимо найти модель «более ровную, более лаконичную, более унылую» для описания нового типа социоэмоцианальных связей. Уже в эссе о Лавкрафте, упоминающем о растущей популярности важнейших тенденций фантастического рассказа в XX веке, он говорит о «действительно впечатляющих результатах», полученных Ричардом Матесоном «на пике своего мастерства», который

 

«находил явное удовольствие в выборе антуража, законченного в своей банальности (супермаркеты, станции техобслуживания…), описанного умышленно прозаическим и бесцветным стилем».

 

 

«Умышленно прозаический и бесцветный стиль»: так и кажется, что эти слова характеризуют стиль самого Уэльбека. Целая серия лексических или синтаксических явлений, особенно заметных явлений в «РПБ», но не только, идет фактически в направлении некоторого недостатка эмоций, даже риторики изнеможения. Здесь достаточно указать среди прочего на избыток литот:

 

Это неплохо (эссе о Лавкрафте).

 

Застенчивость нельзя недооценивать. Ее считают единственным источником внутреннего богатства; это нельзя назвать неверным («Остаться в живых и другие тексты»[60]).

 

…То, что их младшая дочь идет трахаться в клуб а-ля «В старом Кап-Орнье», было немного раздражающим («РПБ»).

 

…Тема сама по себе довольно печальная: одна их общая знакомая <…> погибла в автомобильной аварии» («РПБ»).

 

Невыразительное или шутливое описание ужасных вещей:

 

Два человека погибли. Еще одной женщине раздробило ноги и вырвало пол-лица; <…> несколькими днями раньше бомба взорвалась на почте возле Ратуши: пятидесятилетнюю женщину разорвало на куски («РПБ»),

 

«В тот же период его пригласили как эксперта на судебный процесс группы молодых сатанистов, которые расчленили и сожрали слабоумную — такое, что ни говори, эффектнее».

 

Сосредоточение, даже в течение серьезных или опасных моментов, на безобидных конкретных деталях:

 

Он немного утомляет меня; я не знаю, что отвечать. Его усы шевелятся («РПБ»).

Как-то мы с ним рассуждали о цивилизации <…>. Пользуясь метафорой, заимствованной из механики твердых тел, он называл эти варианты степенями свободы. <…> Тихо жужжал кондиционер («РПБ»).

 

…я произношу какие-то слова о скандинавских нормах и коммутации сетей; посрамленный Шнебеле вжимается в стул. А я иду за карамельным кремом («РПБ»).

 

И особенно — окончания абзацев, состоящие из коротких простых, даже примитивных фраз, где используется один из самых распространенных глаголов «быть» и наиболее нейтральные или плоские прилагательные, за которыми стоит чуть ли не самоотрицание:

 

Наконец, он был доволен («РПБ»).

В общем, она казалась счастливой («Смысл борьбы»).

Это очень удобно («РПБ»).

Холод и покой («РПБ»).

День завершен, все как обычно («Возрождение»).

Он оказался в неприглядной ситуации («Остаться в живых»).

Это очень неприятно («РПБ»).

…Ничего другого не было («РПБ»).

Это действительно судьба («РПБ»).

Вот так («Элементарные частицы»).

 

…Словно автор старался приглушить звук, где, как правило, ожидается форте, блеск, или как будто вдруг происходит нарушение порядка, внезапное бессилие, иллюстрирующее со всей отчетливостью конец развития мысли.

 

 

Хорошо. Но здесь надо сразу же отметить, по крайней мере, два момента. У Уэльбека вначале эта упрощенная схема, указательное местоимение, за которым следует глагол «быть» и атрибутив — «это было печально», «это так» — не всегда является признаком краха, пустоты. Она, эта конструкция, может, напротив, означать полноту. Может описывать как депрессию, так и счастье, один из этих умилительных мини-счастьиц, моментов простого согласия с миром или паузы на пути к пропасти («приближение», «замершее мгновение» из «Подступов смятения», 1993), которые окрашивают произведение в чуть менее мрачные тона:

 

«Таким образом, не забыт и фактор «внимательного отношения к человеку». <…> потрясающе!» («РПБ»);

«Это вышло замечательно» (эссе о Лавкрафте);

«Я поглядел на коров. <…> Они тоже не хотели нарушать мой покой. Это было приятно» («РПБ»);

«Дождь тихо истекал на кирпичные стены, это было так умиротворяюще» («Остаться в живых»);

«Это очень красиво» («РПБ»);

«Это было красиво и очень нежно» («РПБ»);

«[Это был] трогательный момент» («РПБ»);

«Это миг радости чистой и яростной» («Вторжения») и т.д.

 

Впрочем, и апатия не постоянна. Наряду с определенной манерой быть вне происходящего, находиться на внешней стороне повествования, почти не высказываясь, уэльбековский рассказчик и персонажи обладают и грозной способностью оказываться по ту сторону и судить, судить обо всем наиболее живо и наиболее безапелляционно. Стилистически это выражается в использовании резко отрицательных прилагательных, при необходимости усиленных наречиями в превосходной степени и некоторыми другими средствами, в частности повторением.

Мишель Уэльбек любит простые прилагательные, даже банальные, рискуя использовать их в контексте, который придает им новую силу:

 

Это великолепный медленный фокстрот, красоты невероятнейшей («Остаться в живых»).

…Обои в номере были удручающие («РПБ»).

 

Ему также нравятся прилагательные «потрясающий», «удивительный», «поразительный», которые сегодня несколько потеряли свою этимологическую силу: «удивительная регулярность», «разительная перемена»; «агрессивность удивительна»; «Одной из самых удивительных характеристик физической любви является ощущение интимности, которое она доставляет» («РПБ»).

Однако в целом он предпочитает им более усложненные эпитеты (

 

«опасная медлительность» (эссе о Лавкрафте);

«все это в принципе действует угнетающе» («РПБ»);

«удушающая очевидность» («Вторжения»);

«тесто у пиццы было отвратительное»;

«Тиссеран провел выходные отвратительно»;

«Он выглядит настолько типичным психиатром, что даже не верится» («РПБ»);

«…крайнее невежество относительно самых элементарных биологических данных» («Человечество, вторая ступень развития»[61]);

«…освещение было невыносимо ярким» («РПБ»);

«неслыханный размах и всеохватность»; «неслыханной власти низости»; «их тела будут расчленены в гнусных обрядах»; «скрывающих столько ужасного»: «в безобразном крещендо»; «дикой, устрашающей грубости» (эссе о Лавкрафте)).

 

Бесспорно, его завораживают слова «устрашающий» и «ужасный», которые он употребляет применительно к абстрактным реальностям с эффектными оксюморонами (

 

«ужасная инверсия христианской тематики»;

«ничего, кроме устрашающей парафразы святого Павла» (эссе о Лавкрафте);

«эти несколько секунд ужасного счастья» («Частицы»));

 

но его любимыми эпитетами, по всей видимости, являются «изнурительный», «отвратительный», «гнусный» и т.п.

 

Его посредственность мучительна («РПБ»).

И опять — реклама, неистребимая, омерзительная, аляповатая («РПБ»).

Спотыкаемся посреди отвратительных обломков («Погоня за счастьем»).

…Бурлескное и немного отвратительное изобретательство животного мира («Вторжения»).

…Отвратительная пародия Страстей (эссе о Лавкрафте).

…В гнусном припадке («Остаться в живых»).

…Этот факт сильно поразил его как символ дикой семейной ситуации, за которую они оба были ответственны («Элементарные частицы»).

 

…И еще — слово «жутчайший», по поводу которого Филипп Мюре отмечает с полным основанием, что оно часто используется по отношению к прошедшему времени[62],— это слово, относящееся к прошлому, немедленно дискредитирует критиков ждановского толка или приводит к поспешным выводам тех, кто хотел увидеть в «Элементарных частицах» «реакционную» книгу:

 

Гонимый жутчайшей нищетой, на грани голода, Люсьен Дзержинский покинул в 1919-м рудниковый бассейн Катовис, где он родился двадцатью годами раньше, в надежде найти работу во Франции («Элементарные частицы»).

У этой женщины [бабушки Мишеля] было жутчайшее детство, с работами на ферме с семи лет среди полуживотных-алкоголиков («Элементарные частицы»).

 

Между тем какими бы яркими и резкими они ни были, эти прилагательные кажутся автору недостаточными для четкого выражения суждения; их часто усиливает наречие, провоцируя чаще всего образование того, что лингвисты называют абсолютно превосходными степенями (или еще дополнительными):

 

…Выдержки, которые я мог слышать, являются действительно впечатляющими («Остаться в живых»).

…В завываниях ветра <…> было что-то отчетливо зловещее («РПБ»).

Воскресенье прошло незаметно; понедельник был особенно хмурым («РПБ»).

…Ужасающе точного эмоционального удара (эссе о Лавкрафте).

Это была хрупкая мечта и воистину сияющая («Погоня за счастьем»).

Сама по себе бактерия безупречна; она также восхитительно неинтересна («Остаться в живых»).

Пристрастие к деталям и ощущение нарастания драматизма делают чтение воистину изнурительным (эссе о Лавкрафте).

…Оскал крайне неприятный («РПБ»).

…Мир есть откровенно отвратительная вещь («РПБ»).

 

Другой способ передачи выразительности, особенно в психологических суждениях, усиление существительного прилагательным, подчеркивающим достоверность и исключающим сомнение —

 

«из реальной привлекательности» («РПБ»);

«откровенная паранойя»;

«подлинный расовый невроз»;

«настоящий восторженный бред» (эссе о Лавкрафте).

 

Еще одним приемом является повторение:

 

…Это происходит очень быстро. Весь мир вам это подтвердит: Это происходит очень быстро («РПБ»).

И затем я принимаю успокоительное, и все устраивается. Все устраивается.

Она не принимала участие в переговорах во время философии; она совсем не принимала участие ни в чем («РПБ»).

Можно ли сделать вывод, что <…>? Я полагаю, что можно сделать такой вывод («РПБ»).

 

…И даже сочетание двух этих способов, наречия (особенно наречия утверждения) и повторения:

 

Между тем был ли кто-то, кого я хотел предупредить, информировать о моем состоянии? Итак, никого не было («РПБ»).

…Она сама может прийти к ужасным заключениям; действительно ужасным (эссе о Лавкрафте),

И они нужны, эти члены, ужасно нужны («РПБ»).

По мнению продавцов, двуспальная кровать — вообще единственная кровать, какую действительно стоит купить; <…> Они выступают решительно за двуспальную кровать («РПБ»).

Целая жизнь для чтения переполнила бы мои пожелания <…>. Действительно, я полагаю, что целая жизнь для чтения мне лучше бы соответствовала («РПБ»).

…Главное, я не хотел умирать в Руане. Умереть в Руане, посреди руанцев, было для меня даже особенно гнусно («РПБ»).

 

Но это были только простительные явления. Накал выразительности при выражении суждения может зайти куда дальше. Некоторые это отметили с полным правом в «Элементарных частицах», Николай Савари говорил о «порывах речевой ненависти», а Рено Камю — о «словесной грубости» и «определенной злобе стиля», что приносит «успешные литературные результаты».[63] Но это шокировало уже в «РПБ» в некоторых стихах, тем более, что эта злоба проявлялась внезапно и резко отличалась от бесстрастной основы, о которой я говорил.

Вот несколько образцов этого нервозного стиля, где имя существительное соревнуется с прилагательным на пути к негативной гиперболе и где описательная задача очень быстро свертывается, уступая несгибаемому ликующему оскорблению. Имеется вначале ругательство, целящееся в абстрактные или полуабстрактные реальности: накопление психологических деталей в романе («чистый бред») или настенная реклама у моста Кардине в Париже («Бред. Пакостный бред», «РПБ»).

Но главным образом имеется безжалостное унижение персонажей без всяких скидок:

 

«Бедный парень. Бедный, бедный парень» (Тиссеран; «РПБ»);

«кретин» (он же, там же);

«другой кретин»;

«этот бедняга» (таксист);

«Все, что он имеет сказать, является заведомой безграничной глупостью» («Жак Превер — кретин», «Вторжения»);

«мой отец был одинокий дикарь и сволочь» («Погоня за счастьем»);

«она несколько походила на Жанин, но была куда глупее» (Жюли Ламур, «Элементарные частицы»);

«Брижит Бардо была по-настоящему уродливой. Вначале она была очень жирной и дурнушкой, даже больше чем дурнушкой…»;

«она засмеялась немного глупо; она вообще была дура» (секретарь руководства);

«эти трое верзил-полицейских»;

«идиотка»;

«ужасный идиот»;

«эта мерзавка» (Вероника);

«гнусная девка» (она же; все цитаты из «РПБ»);

«старый обломок» (Ив Ледантек, «Элементарные частицы»).

 

Еще один шаг, и это превращается в презрение к целым сообществам людей:

 

«эти дураки-руанцы» («РПБ»);

«…в Норвегии, Японии или даже в одной из тех мрачных стран, где в сорок лет сплошь и рядом кончают самоубийством»;

«…[ученые] низменным образом превратив в статью дохода знания, полученные за годы бескорыстных исследований»;

«девочки ожидали <…> с уже признаками глупого смирения самок»;

«в глубине души он всегда считал американцев недотепами» («Элементарные частицы»);

«конечно <…>, эти молодые люди в поисках новых духовных ценностей были действительно дураками» («Элементарные частицы»);

«…студенток с факультета психологии: обыкновенные шлюшки, вот они кто» («РПБ»);

«девушки, которые появлялись в Биг Сур, были в основном маленькими протестантскими дурочками» («Элементарные частицы»);

«Со своей стороны я всегда считал феминисток добродушными дурехами» («Человечество»);

«дурацкие африканские танцы»;

«идиотская пробразильская мания»;

<…> «дерьмовая страна, населенная фанатичными кретинами, помешанными на футболе»;

«начиная с этого момента я начал ненавидеть негров»;

«я смог бы примкнуть к Национальному фронту, но с какой стати жрать кислую капусту с дураками?»;

«Меня тошнит от преподавания, дети — кретины»;

«…Ислам — это наиболее тупая, наиболее спорная и наиболее обскурантистская из всех религий» («Элементарные частицы»);

«ЧТО Я ДЕЛАЮ С ЭТИМИ ПРИДУРКАМИ?» (подзаголовок статьи) («Остаться в живых»).

 

Давайте остановимся ненадолго на одной из излюбленных тем для издевательства Уэльбека. Она касается психоаналитиков, а также их «так называемых пациентов» (или жертв). Появившись внезапно в последней трети «РПБ», отвращение усиливается до откровенной, бушующей ненависти:

 

Под предлогом восстановления утраченного «я» психоаналитики грубо разрушают человеческую личность. Невинность, великодушие, чистота — все это гибнет в их неуклюжих лапах. Высокооплачиваемые, высокомерные и безмозглые, психоаналитики полностью истребляют в своих так называемых пациентках способность любить — как духовной, так и плотской любовью; за то, что они творят, их с полным правом можно назвать врагами рода человеческого. Психоанализ, эта безжалостная школа себялюбия, с особым цинизмом обрабатывает немного запутавшихся, но славных девушек, превращая их в низких тварей, которые не способны думать ни о ком, кроме себя, и не могут вызвать ничего, кроме отвращения.[64]

 

Резкие существительные и прилагательные — «возмутительный», «грубый», «бредовый», или исключающие какой-либо оттенок или степень сравнения («истинный», «исчерпывающий», «необратимый»), в случае необходимости усиленные наречиями или фразеологическими оборотами, также исключающими иную трактовку («окончательно», «не могут вызвать ничего кроме»); превосходные степени («величайший цинизм»), обобщения («всецелостная склонность к любви»): эта отрицательная риторика преуспевает в чистом и простом оскорблении, которое напоминает замечательное наполеоновское определение, данное Таллерану («дерьмо в шелковом чулке»):

 

«настоящий мусор, без души и сознания — обломки, завернутые в леденелую бумагу» («РПБ»).

 

Среди других особенностей, к которым мы возвратимся, теперь попробуем указать на почетное место в хит-параде «прозвищ» Уэльбека слов «баба», «бабища»:

 

«гнусные бабищи»,

«другая бабища» («РПБ»),

«мистически настроенные бабенки»;

«говорить с этими бабищами, думал Брюно <…>, это как мочиться в писсуар, забитый окурками; или как испражняться в сортир, заполненный гигиеническими салфетками».

 

Или такой шедевр изящества: «эта коровища» — шедевр, потому что в нем присутствует, кроме того же суффикса, еще и аллюзия на животное.

Классический пример лингвистов («Ахиллес — это лев») подразумевает следующее: связь метафоры и животного состояния относится к тем дремучим временам, когда неуклюжая еще риторика с трудом отделяла себя от магии. Как бы то ни было у метафоры имеются два аспекта: удаленный и приближенный. «Удаленный» аспект есть тот, который после Реверди воспевает Бретон и сюрреалисты (изображение становится тем прекраснее, чем более далекие реальности оно связывает). Аспект «приближенный» — удел карикатуристов, Гранвилля, искусство которых проистекает от скульпторов тотемных племен и шаманов,— особенно потрясает у Мишеля Уэльбека. Ведь животная метафора — его вторая природа. Он — Гранвилдь современного романа. «РПБ», помимо своих животных аллюзий, давала некое объяснение, когда рассказчик, восстающий против психологической литературы, заявлял:

 

«Это все равно что наблюдать омаров <…>. Впрочем, я редко встречаюсь с представителями человечества».

 

Сравнение с животным для него больше, чем крайнее средство: это видение мира. Другие глубочайшим образом анализируют ту «эволюционистскую» концепцию, согласно которой человеческая раса каким-то образом подсократится, дабы человек непременно вернулся в свои видовые рамки.

 

«Злобность Мишеля Брассера, будучи нормальным проявлением эгоизма, присущего животным, находящихся на более низкой ступени развития…»;

«существует же табу на инцест у пепельных гусей и мандрил» («Элементарные частицы») и т.д.

 

Таким образом, человек по Уэльбеку имеет лишь одно безусловное преимущество — любовь родителей (упоминая различные способы устраивать счастье «другого существа»; он помещает почти на одном уровне задач «воспитание маленького ребенка» и «покупку пуделя» («Вторжения»). Удовольствуемся здесь тем, что проследим использование — безусловно, на уровне куда выше среднего — зооморфологических сравнений при описнии персонажей, одного из которых автор нарекает «Удавом» («РПБ»):

 

Недалеко от меня в вагоне стоит негр <…>. Животное, и, вероятно, опасное («РПБ»).

…с полдюжины итальянских туристов весело трещали, как невинные птички («Элементарные частицы»).

…видеть, как мальчики суетятся, чтобы, подобно крабам, взобраться на девичье тело («РПБ»).

Они (шайка хулиганов и полунищих) слетаются туда ночью, словно крупные мухи на дерьмо («РПБ»).

В Дурдане люди мрут как мухи («Возрождение»).

Спокойная ясность молодой кобылы («РПБ»).

…немного смахивая на скарабея («РПБ»).

…впрочем, я похожу на лягушку, не так ли («РПБ»)?

Разумеется, все девушки так и стелились перед этим бабуином. <…> И правда, что он мог в этом понимать, эта большая обезьяна («Элементарные частицы»)?

И лицом и поведением он страшно напоминает свинью («РПБ»).

У него жабья морда; <…> Сам напоминает скорее дога («РПБ»).

Действительно, сравнение со свиноматкой так и напрашивалось («РПБ»).

 

Отличия в этих примерах касаются лишь степени экспрессивности метафоры (частного случая для общего правила: «старый горилла-одиночка» как характеристика человека в состоянии одиночества, «РПБ»); либо подчеркивают особую отвратительность внешности или повадок выбранного животного (от клеща, паразитирующего в носовой полости животного, до шимпанзе); наконец, его положение в масштабе виноградника и вина:

 

«О, боже! Ни дать ни взять запеченая телячья голова с петрушкой»;

«Я чувствую себя ножкой цыпленка в вакуумной упаковке на полке супермаркета» («РПБ»).

 

В общем направлении этих животных сравнений не стоит сомневаться. Во фразе:

 

«На самом деле речь шла о сыне крестьян, то есть маленьких животных, столь близких к природе» («Элементарные частицы»).

 

Было бы, например, сомнительно увидеть здесь умиление со стороны автора. Так, в «Частицах» он пишет:

 

«в целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость».

 

Она,— продолжает он,— выявляет со всей очевидностью все самое низкое в человеке, она — зловещая правда мира. В этом он ближе к Дарвину, чем к Франсиску Ассизскому, ближе к Бодлеру, чем к экологам. Бесспорно, сравнения с животными у Уэльбека возникают в минуты раздражения; его признаком среди прочего является сверхэмоциональность, которая нам решительно не позволяют заключить, что его истинный стиль — несмотря на обратное впечатление от некоторых пассажей и заявлений — это «уплощенность», «скупость» или «мрачность».

Тем более что и другие, более завуалированные, но не менее обычные для него стилистические явления также способствуют проявлению эмоциональности. Обойтись грубо с порядком слов: «Обнимите землю, мусор!» («Остаться в живых»); восклицания: «Ха-ха-ха!» или «Ах, ах!» («РПБ»); а вот слова настоящего ворчуна-зануды: «старый добрый перерыв на кофе», или: «такая вот работка», или: «ну надо же!» («РПБ») — что нельзя представить у апатичного рассказчика «Постороннего» Альбера Камю, попытки сравнения с которым мы предпринимали.

Рассказчик «РПБ» и Брюно, сводный брат героя «Частиц», персонажи, наиболее близкие друг другу, очень часто являются антиподами «апатичности», о которой говорилось выше. Об этом свидетельствует целая серия обобщающих и весьма безапелляционных заявлений. Со своими гиперболами, выраженными с помощью наречий, и резким осуждением, выраженным глаголами, они формируют целый «Словарь отвращения»:

 

«Мальчик и правда походил на итальянца; об этом говорила его волосатость и обаяние; он был мне глубоко противен»;

«Ненавижу этих тварей» [немецких догов];

«Вообще я не терплю дантистов»;

«…я всегда терпеть не мог студенток факультета психологии…» («РПБ»);

«С этого момента я начал ненавидеть негров» («Элементарные частицы»).

 

Кульминацией отвращения можно назвать декларацию веры (или скорее антиверы) рассказчика «РПБ»:

 

«Не нравится мне этот мир. Решительно не нравится. Общество, в котором я живу, мне противно; от рекламы меня тошнит; от информатики выворачивает наизнанку».[65]

 

Как интерпретировать это очевидное противоречие? Можно пролить на это свет с помощью замечания в «РПБ» по поводу Вероники:

 

«Она, без сомнения, с самого начала была предрасположена, как и все депрессивные личности, к эгоизму и бессердечию» («РПБ»)

 

и видеть в ярости этих пассажей (которые едва избегают определения, характерного для некоторых патологий, в частности для старческого безумия, «копролалии») какую-то там ауру депрессии?

Проще говоря, как и Брюно, рассказчик «РПБ», возможно, ближе, чем он думает, к этим «историям о бурной страсти, растянувшейся надолгие годы» («РПБ»), что характерно для «традиционного романа». Он брат поэта, который пишет в «Смысле борьбы»:

 

«Лиризм и страсть, мы их узнали лучше, чем кто-то еще,

Да, лучше, чем кто-то еще».

 

«Традиционными» или нет, возможно, в конце концов «великими», считаются только такие романы, в основе которых таится страсть, любовь или ненависть. И как все ужасные истории, где подробно описываются страдания детства или юности, возможно, и романы Мишеля Уэльбека тоже исходят, в большей или меньшей степени, из ненависти.

Или, может быть, надо не пытаться уничтожить это противоречие, но принять его, по крайней мере, чтобы сначала проанализировать. Не следует ли усмотреть в повествовательном дуумвирате «Частиц» два сводных брата, каждый из которых, похоже, воплощает одну из сторон рассказчика «РПБ» — одну из самых оригинальных сюжетообразующих структур, созданных западным романом конца XIX века, например в «Докторе Джекиле и мистере Хайде»? Таким образом и объясняется, почему в пространстве прозы Уэльбека есть тепло и холод, мрачность и раздраженность. (Тем более что такие стилистические изыски благоприятствовали расцвету еще одного важнейшего элемента, имя которому — «юмор».)

Что бы там ни было и каким бы ни был стиль, в котором выражаются эти приступы речевой злобы, отметим, что именно они придают остроту авторскому анализу, который не мало способствовал тому, что «Частицы» имели эффект взрыва. Здесь — и только здесь — есть все основания для призыва, в пику понятия, пришедшего из американских университетских городков 80-х годов, престиж которого с той поры был подпорчен. «Политкорректность» изначально породила манию эвфемизма, удобного парафраза, основанного на вере, достойной, в сущности, примитивного (по терминологии времен Леви-Брюля) мышления — вере в то, что «изменяя имя вещи, изменяешь ее суть». Уэльбек, наоборот, продолжает дисфемизм: он не знает «правильных» слов и буквально тыкает пальцем туда, где болит. То есть вовсе не затрудняя одной из самых очевидных задач романиста — глубокого описания того, что происходит в данное время в данном обществе,— напряжение стиля ей мощно способствует. Парадокс состоит в том, что оно способствует этой задаче наряду с набором противоположных стилистических приемов, которые, напротив, действуют успокаивающе, смягчая повествование, наполняя его нюансами. Итак, назовем их: значимость метаязыка, избыток лексических или грамматических признаков наукообразности, использование богатого арсенала наречных форм, предназначенных для уравновешивания высказываний и придания им неопровержимости.

 

 

IV. Вокруг «Платформы»

 

Четверг, 8 июля 1999

 

Встреча с Лидией, Арно Вивьяном и Жан-Фабьеном Финера, праздник немного не удался (мало алкоголя) в Булонском лесу, где Фредерик Бегбедер выступает в качестве вдохновителя последнего номера «Новых реакционеров» (включенного в «Текникар»[66]), а также диджея. Там мы встречаем Бенуа Дютертра, который сообщает мне, что Скарпетта опубликовал в «Ар пресс» большую статью, в которой он обрушивается с критикой на Бенуа, Мишеля, некоторых других и меня. «Тебя он еще пожалел»,— уточняет Бенуа, он кажется подавленным из-за этих низких нападок.

 

Среда, 21 июля 1999

 

Письмо, отправленное Катрин Мийе в качестве ответа на статью Ги Скарпетты:

 

 

Тяжелое потрясение в стане «Новых реакционеров»

передает наш специальный корреспондент

 

Лагерь «Новых реакционеров» в нескольких километрах от Парижа. Обычное утро. Точно в шесть звучит горн. Быстро умывшись, в черных рубашках, с пеной у рта, прихватив с собой касторовое масло, спецбригады по борьбе с прогрессом делают свои первые упражнения. Плюют в портреты Арто, Батайя, Арагона, Превера. Высмеивают Уорхола и Годара. Стреляют из лука по изображениям Буле и Роб-Грийе. Криками «ура» приветствуют имя Франсуа Нурисье. Звуковое оборудование воспроизводит «Корневилльские колокола».[67]

И вдруг всё летит к чертям. Почтальон (точнее, почтальонша) появляется как смерч с качающейся сумкой корреспонденции. Сегодня день «Ар пресс». То время, когда комиссар политической охраны сортирует, находит, высовывает из конверта красивый журнал, напечатанный на глянцевой бумаге, бросает на него взгляд, потом другой, восклицает: «Damned!» и затем новость начинает распространяться как молния. Скоро в лагере воцаряются плач и уныние. Зубы стучат. Загар покрывается испариной. Наб заглатывает свой галстук-бабочку, Дютертр закуривает косяк, Уэльбек рвет свои красивые, недавно осветленные волосы, а Конт-Спонвиль — свои усы, Мюре бьет себя в грудь, а Гийбо посыпает голову пеплом (чистый самшит на вербное воскресенье гарантирован) и т.д.

Начав с заунывного погребального плача, голос наконец возвышается:

 

«Разоблачили! Нас разоблачили! Великий Скарпетта, знаменитый борец за свободу, герой подполья и баррикад, маяк пролетариата, неутомимый инициатор народной борьбы, Дунай прогрессивной мысли, нас полностью раскрыл! Наша «радикальная программа восстановления» (РПВ) известна, наш «идеологический механизм» разрушен, наша «систематическая ненависть ко всему новому» разоблачена, новое учение, так терпеливо оттачиваемое в наших текстах, отдано на съедение и поругание читателям «Ар пресс». Даже наша «программа ликвидации фрейдовского вклада в науку» раскрыта! Ах! Какое несчастье!»

 

 

Возможно, из-за страха быть неверно воспринятым я не могу воздержаться от добавления короткого постскриптума, который заканчивается так:

 

«Наконец я позволю себе сказать, что идея «отказа целиком от нынешней эпохи», отданная на откуп регулярно публикующимся авторам, была бы абсурдной, поскольку такое не могло прийти на ум даже настоящим реакционерам, если только они не желали бы отрицать существование самих себя. Господин Скарпетта должен еще глубже поработать над своей писаниной».[68]

 

Пятница, 24 сентября 1999

 

Книга «Великий писатель» и другие тексты отнесены Соллерсу. Он меня приглашает выпить в «Пон-руаяль». <…> Что касается Мишеля, о котором я говорю, что его рекламная кампания в Америке перенесена на неопределенный срок, есть некоторые опасения, как бы тот не поддался на уловки массовой информации. «Внимание! Процесс уже начат! Он должен это знать: процесс уже пошел!»

 

Вторник, 5 октября 1999

 

Запись передачи Полака с участием Мишеля на радио «Франс интер». Мишель говорит, что не чувствует себя гуманистом: «Гуманизм без полиции означает трупы на стенах!» Мы спорим о Превера, Мишель против, Полак и я — за. После чего мы завтракаем с Мишелем Полаком в небольшой блинной, в которой он часто бывает и которая расположена около Дома радио.

 

Пятница, 29 октября 1999

 

Встреча поклонников Мишеля в Доме писателей. Едва я вхожу в зал, меня приветствует король праздника, который возвышается на трибуне рядом с расфуфыренной и разукрашенной Мишель Леви. Я торжественно ему вручаю подарок, который Брюно Маттей просил передать ему,— это цветная фотография, сделанная одним австрийцем (кажется), на которой изображена огромная корова в полистироле, в вульву которой посетители могут просунуть голову. И подзаголовок: «Она кормит грудью, эта коровища». Все снимается на камеру. Меня усаживают на трибуне. Всего в зале 22 человека, все лет под сорок, большинство — женщины. Я обмениваюсь последними репликами. На тяжелые вопросы («Что для вас поэзия?», «А музыка?») Мишель отвечает как всегда, делая явное и похвальное усилие выглядить откровенным и серьезным («Поэзия — это то, что я пишу без помех, без проблем» или что-то в этом духе) и иногда проваливаясь в паузы, которые я считал искорененными («гм… итак… хм… то есть… на самом деле… ой, я полагаю, что меня бы смутило»). Затем распитие шампанского в Зале гобеленов.

 

Понедельник, 1 ноября 1999

 

12 часов 20 минут. Позвонила Мари-Пьер. Говорит, что занята сегодня вечером. «Тут с тобой кто-то хочет поговорить»,— произносит она. Это Мишель, конечно. Очевидно, они снова живут вместе. Долгий разговор о США, куда он не поедет в этом году, о Германии, пребывание в которой оказалось просто восхитительным, главным образом потому, что там практикуют чтение писателем своих произведений, о Греции, единственной стране, которая ему кажется тотально антиамериканской (но он был там во время бомбардировок Сербии), о Бразилии, куда он уезжает завтра. Я ему говорю о распространенности хеллоуинизации Франции, а он, услышав, что «Жанна д'Арк» Люка Бессона была снята на английском языке, искренне озадачен. Он мне рассказывает о своем экстравагантном приключении во «Флоре» с Ивом Мабеном прямо перед своим отъездом в Германию. Они сидели на втором этаже, и группа американцев, которые, видимо, что-то отмечали, однако, не зарезервировав этаж, стали просить их переместиться и отпугивали других клиентов, когда те просили их говорить потише; к моменту, когда они решили уйти, Мабен был готов затеять драку, не вытерпев такого высокомерия. «Когда ты уже станешь министром культуры?» — вдруг спрашивает он меня ни с того ни с сего.

 

Суббота, 18 марта 2000

 

Я завидую Мишелю, что он повстречался с Бретом Истоном Эллисом и поспорил с ним. Речь идет о встрече в Германии, о которой он мне говорил, организованной журналом «Шпигель», стенограмма которой опубликована в переводе на французский в последнем номере «Инрокюптибль». Оба писателя соглашаются именоваться «моралистами». «Новые моралисты», именно так я называю их и некоторых других писателей с того самого момента, как опубликовал в «Кянзэн» одну из первых статей, появившихся после выхода «Американского психопата».[69]

 

Воскресенье 16 апреля 2000

 

Вчера, отвечая на вопрос Ардиссона («Какого политического деятеля вы бы не стали убирать из политики?»), Мишель сказал прямо: «Шевенмана». Несколько «У-у-у!», раздавшихся среди публики, тут же дали ему понять, что он мыслит прямо против господствующей идеологии.

 

Вторник, 23 мая 2000

 

Выступление Уэльбека в «Фоли пигаль». За кулисами перед началом я с минуту болтаю с Мишелем. <…> Говорит, что в самолете, в котором он возвращался из Ирландии, он думал обо мне: он обнаружил в «Нувель обсерватер» петицию против проституции. Он повторяет то же самое Фредерику Бегбедеру. Фредерик говорит мне, что любой его роман, который он закончил и отредактировал, относится к проституции. «Реклама и проституция — это одно и то же»,— говорит он.

 

Вторник, 30 мая 2000

 

Мишель Уэльбек, Режис Дебре: многие из моих лучших друзей претерпели линчевание или полулинчевание средствами массовой информации. Да и другие тоже, менее мне близкие, но не менее уважаемые, например Габриэль Мацнеф или Ален Финкелькраут. Все они сегодня признаны выдающимися авторами. Я задаюсь вопросом о том, не стала ли травля в СМИ своеобразным миропомазанием, необходимым для настоящего признания или, по крайней мере, для потомков? Об этом, возможно, задумывался Рено Камю. Это словно жестокий обряд инициации: кто выжил, тот победил. А если добавить «микролинчевание» Скарпетты (у которого наметился прогресс: теперь его излюбленные оскорбления — «антисемит» и «педофил», ведь падение Берлинской стены лишило былой мощи слова «сталинист» и «нацист», и сегодня им на смену пришло куда более мягкое «реакционер»), то мы потянем на своеобразную доску антипочета. Можно смело сказать, что те, кто сегодня думает свободно (кроме упомянутых — еще Филипп Мюрей и некоторые другие), неизбежно подвергнутся линчеванию.

 

Вторник, 20 июня 2000

 

Встреча с Соллерсом. Когда я приехал в бюро, то встретил там только Марсдена Плейне. Он оставил дверь открытой, чтобы проветрить, на улице жара. Мы мило беседуем. <…> Вижу огромную рукопись на стуле и спрашиваю, как проходит чтение рукописей для «Инфин». Ответ Марслена: именно он все читает и производит отбор для Соллерса (жест в направлении стола Соллерса, заваленного как обычно). Он начал читать рукоциси еще в «Сёй».[70] За это очень мало платят. «В начале я уделял рукописи шесть или семь часов. Прошло некоторое время, и я стал уделять каждой минут сорок пять». Он кивает на этажерки рядом со столом, где сложены рукописи для прочтения: «Все довольны, у нас здесь никогда не было неразберихи». Он хочет сказать, что никогда не случалось, чтобы они с Соллерсом упустили рукопись, которая после публикации в другом месте оказалась событием. Я завожу разговор о «Расширении пространства борьбы», которую Мишель отправил сначала в издательстве «Галлимар»; но, в самом деле, ее могли потом так и не передать в «Инфини».

 

Пятница, 7 июля 2000

 

17 часов. Очень долгий телефонный разговор с Мишелем. «С возрастом я склоняюсь к анархизму»,— говорит он мне. На самом деле он хочет сказать, если я правильно его понял, что у него появилось «желание оскорблять людей». «Оскорбление», «клевета» — это больше его не пугает. А ведь вначале все было по-другому… «Короче,— говорю я ему,— ты хочешь стать полемистом. Для этого нужна веская причина! Займешься прямой полемикой или все-таки через литературу?» «Второе»,— отвечает он. Но он чувствует, что у него будут проблемы с Рафаэлем, с которым они уже спорили по поводу одного дела, касающегося его следующей книги: Рафаэль заставил его изменить название секты «раэлитов».[71] Он изменил название на «измаэлитов», но выяснилось, что такая секта существует в действительности. «Теперь я все больше склоняюсь к «рафаэлитам»». Я хохочу и говорю ему, что это превосходно: все (по крайней мере, те, кто знают этих шутов) подумают о «раэлитах», а несколько happy few увидят намек на Рафаэля.

Он рассказывает о своей поездке в Израиль, где он познакомился с журналистом газеты «Ха'арец». Их программа: «одеть палестинок в мини-юбки». Серьезная программа! «Ты хочешь вдруг поменять паранджу на мини-юбку?» — «Ага!»

Под конец он говорит о достоинствах последней книги Брета Истона Эллиса «Гламорама»[72], которая нравится ему даже больше, чем «Психопат», а именно своей первой частью, включающей «моменты тотального бурлеска», и смертью женщины, которая «опустошается через свое влагалище». Эта «печальная, ужасная, лишенная смысла» смерть его взволновала. Мы договариваемся вместе поужинать завтра. Он предлагает «Медитеранэ».

<…> Затем Солер звонит мне с Иль-де-Ре. Я слышу его голос на автоответчике. Как только я узнаю его, я снимаю трубку. Он жалуется вначале на то, что мой телефон был долго занят, затем идет сделать потише музыку, которую играют на фоне. Когда он возвращается, я ему объясняю, что это потому, что я как раз разговаривал с Мишелем Уэльбеком. «Уэльбек и Соллерс одновременно,— шутит он.— Поздравляю, хорошенький денек!» Он справляется у меня о Мишеле, и я рассказываю новости.

 

Воскресенье, 9 июля 2000

 

Вчера вечером обедал с Мишелем в «Медитеранэ».

Первое, что я отмечаю и говорю Мишелю,— это что у него на подбородке и на щеках как-то больше волос, чем обычно: что, решил отпустить бороду? Он говорит, что нет. Это происходит, когда он впадает в депрессию: тогда он не бреется и не моется. Ага. Однако выглядит он неплохо. На самом деле он очень взволнован по поводу разногласий с издательством «Фламмарион» (конкретно — с Рафаэлем), которое из-за страха перед ним и опасаясь судебных процессов по любому поводу и без повода обязывает его изменять некоторые пассажи в романе «Лансароте». Секта «раэлитов» будет называться сектой «рафаэлитов», но также необходимо изменить все детали истории секты, позволяющие ее идентифицировать! Это будет длиться бесконечно. На самом деле ставится под сомнение и фантастический жанр, выбранный Мишелем, и даже его стиль, включающий в себя «необработанные элементы реальности». Мари-Пьер, которая позвонила сегодня из Дублина, подтверждает, узнав о нашем вчерашнем ужине, что Мишель очень обеспокоен происходящим.

 

Письмо от 9 июля 2000 года

 

Дорогой Мишель,

Видно, я задним умом крепок — увлекся чтением статей конференции, которую я провел в Национальной библиотеке (присутствовать на которой тебе помешала пневмония). Они будут опубликованы в «Нувель ревю» будущей осенью. Я тебе посылаю несколько листков из нее, где я пытался размышлять о тревожных изменениях, которые мы переживаем и от которых ты сейчас страдаешь особенно.[73]

Мой совет, повторю еще раз, состоит в следующем: 1) уступать как можно меньше; 2) главное — ничего самому не править в своем черновике; 3) и, чтобы издатель не волновался, консультироваться у адвоката. Во всяком случае, я буду счастлив познакомить тебя с г-ном Эммануэлем Пьерра или г-ном Венсаном Толедано, которые сумеют тебе сказать, по крайней мере, в чем заключается «судебный случай».

Это письмо будет тебе доставлено после квебекской кампании. Я надеюсь, что она пройдет триумфально и выгодно. Обнимаю тебя и Мари-Пьер,

 

Доминик

 

Письмо по поводу «Лансароте»

 

Париж, 6 ноября 2000

 

Дорогой Мишель,

Я сильно запоздал с благодарностью по поводу «Лансароте». Ты зря написал в своей дарственной надписи, что этот рассказ может помочь мне избежать «множества бесполезных поездок»: напротив, эта пестрая пустыня, где чувственность кажется столь же разнузданной, соблазняет, как маленький рай. Прошло время, когда рассказчик Уэльбека был официальным представителем бедняков в вопросах секса и великих, жаждущих любви: вот он, конечно, не менее жаждущий, но достаточно удовлетворенный и даже играющий роль лидера в сфере сексуальных утех (если я могу использовать эту почти биржевую лексику).

Большое удовольствие доставляет также вновь подмечать на этих страницах — сдержанных, спокойных, цветущих — черты стиля, отличающие его ото всех других (и скоро один только товарищ Лаклавтин не будет отдавать себе в этом отчета[74]). Настоящий пир ясности и жестокости — осмысленный и обозначенный.

Он вновь востребован.

До скорой встречи, я надеюсь. (На сей раз «Ателье дю роман»?[75] Премия «Флор»? В противном случае зови меня.) Обнимаю,

 

Доминик

 

Пятница, 15 декабря 2000

 

Долгий телефонный разговор с Мишелем Уэльбеком (17:30—18:20). Похоже, ему лучше. <…> Он звонит, чтобы напомнить мне о статьях о французском романе, которые заказал Бродо. Кроме всего прочего, говорит, что приехал в Париж, чтобы смонтировать свой эротический короткометражный фильм. «Собираешься делать озвучку вздохов?» — «Нет, женщины прекрасно справились прямо на съемках. В отличие от «нормальных» фильмов съемки любовных сцен в нем не вызвали сложностей». Я спрашиваю, когда он уезжает в США. Он мне говорит, что уже ездил, но собирается вернуться: к моей великой досаде, он не вызвал там скандала. «Американцев трудно шокировать,— сказал он мне.— Даже феминистки никак не отреагировали». В целом он весьма разочарован приемом, он куда больше предпочитает немцев; но есть и приятные исключения: его издатель (Гэри Фискетджон, живущий в Теннесси) и Брет Истон Эллис, которого он описывает как робкого малого, стеснительного в обществе. «Он посещает круг модельеров только по долгу, ради верного описания. И это ему осточертело». «Он ведет себя,— говорю я ему,— как Золя, спускающийся в шахту перед тем, как написать «Жерминаль»!» Вот наш ответ на вопрос Мишеля Бродо: современный роман — это роман, который создается «на рабочем месте». Мишель говорит мне, что в последнее время много читал, рекомендует мне роман «Клод» некоего Брюно Жибера, говорит, что он находится в поиске, пока напрасном, переписки Огюста Конта и Клотильды де Во, к которой хотел бы написать предисловие.

 

Среда, 13 июня 2001

 

Вернемся назад. Улица Верней, вчера, во вторник,— вручение премии по искусству и литературе Колетт [Кербер], а также Лиди Сальвер и Жан-Ноэлю Панкраци Жан-Себастьяном Дюпюи. Я пригласил туда Мишеля, прибывшего из Ирландии и позвонившего мне около полудня.

Когда я приезжаю, Мишель уже там. Он говорит, что в отеле у него лежит для меня верстка его нового романа. Мы говорим с Рафаэлем. «Мы подумываем о получении премии Французской академии в категории «роман»,— говорит он мне.— Что ты об этом думаешь?» Я отвечаю, что шансы довольно велики (думая при этом, что Мишелю она не нужна). Но, поразмыслив, я замечаю, что это традиционно является трамплином к креслу Академии. И я принимаюсь с восторженным упоением представлять выборы Мишеля в Академию. Эта одновременно нелепая и правдоподобная идея всем нам повышает настроение.

Мы покидаем Дом писателей с обаятельной Каролиной Селье. На углу улиц Верней и дю Бак с невероятным хамством барина некий человек, в котором я смутно узнаю некоего журналиста, набрасывается на Мишеля и отводит его в сторону, даже не извинившись. Кажется, это ничуть не смутило Мишеля. Нам пришлось ждать его довольно долго.

 

Письмо по поводу «Платформы»

 

Париж, здесь и там, август 2001

 

Дорогой Мишель,

Почему бы мне не написать тебе настоящее письмо (сделать это у тебя, среди прочего, уже не хватает времени) — то есть рукописное, обстоятельное и полноценное письмо относительно твоего последнего романа, и при этом оно подоспеет как раз к Рождеству! Тем более что общение с дамами из Сен-э-Марн стоило мне трех страниц, посвященных тебе: я напрасно пытался, сделав вид «ничего не видел, ничего не знаю», уклониться от темы: в результате это заняло у меня больше времени, чем я предполагал.

Несколько заметок, набранных на «Макинтоше», просто чтобы сказать тебе, что я считаю «Платформу» выдающимся романом и что от него получил обалденное удовольствие. (В конце июня, прислушавшись, ты смог бы, даже на своем «полуострове», услышать мои приступы смеха над каждой перченой фразой, над каждым афоризмом черного юмора, над каждым пинком по муравейнику здравомыслящих пейзан.)

Я уже слышу, что скажут зануды и ханжи: не в силах больше искать доказательства женоненавистничества или ненависти к либидо — или я не знаю, чего еще ждать, учитывая уже высказанный бред,— они скажут, что этот роман менее значителен по масштабу и замыслу, чем «Элементарные частицы». А мне, напротив, кажется, что смелость замысла в нем вышла на более высокий уровень. Достаточно вдуматься в подзаголовок: «Посреди мира», который был уже миром «Лансароте», и выяснить также его происхождение, чтобы понять: автор «Расширения пространства борьбы» собирается, вероятно, расширить отныне пространство своей обличающей сатиры и задумал — кто знает?— изучая область за областью, сферу за сферой, профессию за профессией, миф за мифом, применить ко всему глобализованному миру описательное (и разоблачающее) перо, которое применил лишь к Франции автор «Человеческой комедии».

Помимо очень красивой истории любви — точный лексический подбор в описании которой, без смягчений, но и без скандальной непристойности[76], превосходит все предшествующие литературные эротические описания: все проистекает из самых недр, представая без лишнего шума и помпы как сама современность,— эта книга, как и предыдущая,— Роман с большой буквы, то есть… взгляд? нет, видение? нет, луч, направленный на мир (рентгеновский, лазерный, с Марса…); а кроме того — предложение разгадать этакий утопический набросок того, что могло бы быть. Не стоит тебе говорить, что я, то есть, автор «Похвалы проституции» (небольшого текста, который Лидия хотела выкинуть из романа «Удовольствия жизни», опубликованного в ее издательстве) может только отнестись с превеликой симпатией к туристическо-планетарным проектам твоих героев.

Чтобы лучше объяснить причины моего воодушевления, мне надо будет тогда процитировать все жестокие описания, все безжалостные портреты, все убийственные детали (к примеру, привести список всех «предложений» современной пластической хирургии), всю желчь ремарок, все фразы вроде «теперь старый черт помер»[77], все нервически смешные выражения («да заткнитесь вы, сучки»), все сценарии идиотских порнофильмов, все сцены, описанные словно мы там были, описанные с жестокой и неумолимой точностью, короче, все то, что непременно станет частью антологии.

Я лучше доставлю себе удовольствие и процитирую некоторые афоризмы, которыми моралист (или новый, «непрограммируемый» моралист — см. выше) вроде тебя начиняет рассказ ради продолжительного удовольствия малышей и взрослых:

Существуют теории, будто человек становится по-настоящему взрослым после смерти своих родителей; я в это не верю — по-настоящему взрослым он не становится никогда.

Жить без чтения опасно: человек вынужден окунаться в реальность, а это рискованно.

Жизнь — это медленное приближение к неподвижности, что хорошо заметно на примере французского бульдога: юркий и неугомонный в молодости, он совершенно апатичен в зрелом возрасте [воспоминание о диалогах животных из «РПБ»?]

О своей жизни помнишь немногим больше, чем о некогда прочитанном романе, пишет где-то Шопенгауэр. Так оно и есть: немногим больше.

 

И особенно — две мои любимые:

 

Он ничего не добился в жизни, не смог даже стать писателем.

В жизни может случиться всякое, но чаще не случается ничего.

 

Я уж не говорю о нижеследующей фразе, которая, вопреки нравственным проблемам, связанным со СПИДом, актуальным в «настоящей жизни», заслуживает того, чтобы ее учили наизусть как афоризм:

 

Я представил себе, как горячо у нее во рту и как она с готовностью глотает сперму любящего друга.

 

Я едва осмелюсь подметить некоторые, как мне кажется, технические небрежности, которые литературоведы постараются не пропустить: например, если история написана от первого лица и представляет собой точку зрения Мишеля (это недвусмысленно указано в конце), то, исходя из логики, невозможными оказываются фразы вроде: «думала она с грустью, просыпаясь в своей комнате» или «думал он, готовя себе эспрессо в кофеварке». Или тогда надо было бы дать эти отстраненные наблюдения другим кеглем, указывая таким образом, что они относятся к другому уровню повествования. Я знаю, было принято общее решение, которое ты и воплотил в конце книге, вставив фразу: «Неделю спустя он поведал эту историю мне…» (стр.304), однако немного запоздало.

По своей доброй привычке я начал также отмечать грамматические погрешности. <…> Пока не вспомнил, что я читал твои черновики и что все, должно быть, уже исправлено.

Остается Жером Дюпюи, упомянутый в самом конце: или ты хотел назвать реального автора редакционных статей в «Либерасьон», как чуть выше назвал Жана-Клода Гийбо и Изабель Алонсо, или ты перепутал имя — на самом деле его зовут Жерар Дюпюи; или ты хотел изменить это имя и бессознательно наткнулся на… Жерома Дюпуи, журналиста, занимающегося расследованиями в «Экспрессе» (именно он раструбил о поездках Ширака, оплаченных наличными), которого я знаю и которому об этой омонимии сообщил Арно Вивьян (и его это забавляет больше всего).

Тебя можно хвалить еще за многое (например, за впечатляющую исследовательскую работу, в том числе экономическую, обогатившую художественный вымысел), за вопросы, которые ты поднимаешь (о приниженном положении ислама по сравнению с другими главными религиями — когда видишь, какую политику в настоящее время проводит Израиль от имени иудаизма, то можно сказать, что они решительно все стоят друг друга), и т.д. Однако я думаю, что нам еще представится возможность поговорить об этом.

В ожидании встречи,

обнимаю тебя.

 

Четверг, 23 августа 2001

 

Появляются статьи о Мишеле, например статья Жана-Батиста Аранга в «Либерасьон» сегодня утром. Я вспоминаю, что у меня есть замечательный «Путеводитель по Таиланду», такое до смешного пуританское в 1994-м во время моей первой поездки с Л.; а еще — что я в нем подчеркнул наиболее гнусные пассажи; я их даже цитировал однажды в ироническом контексте в моей тогдашней газете. Но я не могу найти его теперь. Я спрашиваю себя, не вышвырнул ли я его, как это сделал персонаж «Платформы». Я не знаю, бывал ли в то время Мишель в Бангкоке. Как бы то ни было, я помню, что мы с Л. послали ему оттуда открытку, а он нам ответил, что поздравляет себя с тем, что мы, кажется, счастливы.

 

Аранг пишет о Мишеле:

 

«Действительно непонятно, почему он имеет такой успех, появляется смутное сомнение, что он этого заслуживает, а писатели лучше его все как один хотят ему отомстить».

 

О ком он вообще может думать хорошо?

 

Понедельник, 27 августа 2001

 

Растерян по поводу того, как воскресный «Монд», который я получил сегодня утром, представляет роман Мишеля. Для ясности употреблю слово, которое так любят англосаксы: это чистой воды эксплуатация, иначе говоря — «фагоцитоз» для продажи тиража и ради престижа. Это предательство. Достаточно, впрочем, прочитать две небольшие колонки, которые идут под огромной шапкой интернет-ресурса «Ун» («Война против сексуального туризма»), и подзаголовки (которые начинаются так: «По словам издателя, новый роман Мишеля Уэльбека представляет собой критику «порнографического неоколониализма»»), чтобы увидеть его нарастающую скорость. На наших изумленных глазах анонимный автор этой небольшой статьи нагло обращается, не гнушаясь грязи этой работы, к простому доносу. Сначала — разворот:

 

««Монд» решил напомнить по этому случаю (имеется в виду выход в свет в пятницу, 24 августа последнего романа Мишеля Уэльбека) о реальности сексуального туризма (выражение, которое нигде в книге не появляется, поскольку не в этом суть) вне литературных рамок».

 

Затем семантическое снижение: «сексуальный туризм» тотчас же без всяких объяснений подменяется:

 

«туристы, которые совершили преступления и сексуальные правонарушения в отношении иностранцев».

 

И третье снижение: говорим теперь о «сексуальной эксплуатации детей в коммерческих целях». А затем — четвертое; цитируются слова злобной полусумасшедшей (Пьер Раймер мне объяснил, что это — «рецидивистка», она уже пыталась наброситься на Габриэля Мацнефа). Она не довольствуется лишь упоминанием «мафий», но позволяет себе высказаться о романе, не скрывая, что не читала его,— просто как «защитница» детей и бывший официальный представитель французского комитета ЮНИСЕФ — как о

 

«демонстрирующем абсолютное презрение к женщинам, великую ненависть к детям, абсолютно циничное отношение к странам третьего мира и глубоко укоренившийся расизм».

 

Затем идет рассуждение об опасности СПИДа — и цель достигнута: получилось весьма эффектное огородное пугало.

Снижение литературы до социологии (от вымысла, в котором присутствуют, помимо прочего, туризм и сексуальность, к реальности сексуального туризма), снижение феномена до преступных отклонений, а этих отклонений — до того, что некорректно называют педофилией: этот род журналистики принижает всё до собственного уровня (невысокого) и собственных навязчивых идей (грандиозных).

Это хуже, чем в суровейшие времена господства церковного права. Они заменили политико-религиозный абсолютизм абсолютизмом благонамеренного пуританизма и семейного права или, скорее, права наследственного. В целом — это XVII век без господина Сенк-Марса и мадам Монтеспан или XVIII век без Сада и без распутства, над которыми нависла мрачная тень Тартюфа. Хотя свободомыслие является для них еще большим врагом, чем свобода нравов. Подталкиваемые желанием, завистью к удовольствию других, в действительности они находятся во власти единственной мысли, доходящей до истерии: знать о том и распоряжаться тем, что происходит в чужих трусах и постелях. Защита детей является только алиби, «мыльным пузырем», которым они пользуются, чтобы удовлетворять прямо и косвенно свои настоящие животные страсти. Используя целую серию неточностей и неясностей, не ведая научно доказанной разницы между маленькими детьми и детьми, достигшими половой зрелости, между маленькими девочками и девушками-подростками, между любовью по уговору и изнасилованием, гомосексуализмом и педофилией, педофилией и детоубийством, надеются поднять знамя борьбы против уголовно наказуемых насильственных действий по отношению к детям (по крайней мере, сексуального характера — к другим видам насилия, таким как трудовая повинность или призыв на военную службу несовершеннолетних, они всегда были равнодушны), а также посрамить сексуальные отношения, на которые взрослые идут добровольно, да еще гомосексуализм, нападать на который открыто им мешают закон и изменение обычаев, иначе говоря — все виды получения удовольствия, не связанные с утилитарной необходимостью оставить после себя потомство.

С этой точки зрения крайне любопытно помещение на одной и той же странице в «Монд» статьи о «сексуальной эксплуатации детей» в ста двадцати двух государствах и другой статьи — о «секс-индустрии» в Таиланде, в которой повествуется о «случайной» проституции среди учащихся, что не такая уж «бомба», надо признать. Чаша терпения переполняется, когда за тысячу километров от шумных разоблачений, смакуемых в «Ун», от ужасов западного секс-туризма, мы вдруг узнаем, что «клиентура проституток, в том числе несовершеннолетних, в большинстве своем состоит из местных жителей», что, по сообщению Международного бюро труда при ООН, это происходит в одиннадцати азиатских странах из двенадцати изученных и что «с девушками, которых используют на местном, более закрытом рынке, обращаются очень плохо» («Монд», 26—27 августа, 2001).

 

Вторник, 28 августа 2001

 

11 часов. Не мог дозвониться до Рафаэля (он оставил мне сообщение вчера вечером). Он на совещании, но все-таки находит время сказать мне, что Мишель прибывает завтра и что он звонил ему [Рафаэлю] на днях по поводу моих «последних исправлений», отмеченных в письме. Не менее подавленный, чем я, вспышкой глупости и истерии, возникшей в СМИ, Рафаэль, кажется, решил ввязаться в политику («Долой капитализм!» — выкрикнул он вчера на «Европе-1» какой-то истеричной даме). Политика намного глубже, нежели он думает. Так как помимо того, что политики могут понять шум по поводу книги Мишеля — мол, она представляет собой «критику» или «разоблачение» туризма (читай — сексуального) масс (читай — капиталистов), они тем самым напоминают, что у большей части современных «крестоносцев благонамеренности», которые видят во всем руку Петена, антисемитизм или педофилию, иногда просыпается разоблачительное и линчующее бешенство лишь с одной целью: заставить забыть (и прежде всего забыть самим), что они уже давно являются частью системы, с которой боролись — так же истерично,— когда принадлежали к молодежи, симпатизирующей Троцкому и Мао Цзедуну. Анализ, убедительно проведенный недавно Жаном-Франсуа Каном[78], более не оспаривается. Тем не менее, зная безграничность людской глупости, жажду действия, рождаемую в смущенных умах, и то, что случилось с Габриэлем после крестовых походов добрых апостолов-«антипедофилов», таких как Клер Брисе, я подумал, что Мишелю следовало бы нанять телохранителя.

 

Среда, 29 августа 2001

 

Я разыскиваю текст, где Годар объясняет, что «всё нужно снимать на кинопленку». Он придерживается того же убеждения, что и я (так, я постоянно думал об этом, работая над «Последними днями мира»), согласно которому все нужно описывать в романе, в том числе происходящее сию минуту, повседневную жизнь, которая течет, пока мы пишем. Мне кажется, я помню, как Мишель говорил о том же. Большая часть (великих) писателей тоже говорили об этом.

Я обнаруживаю его, это текст мая 1967-го по поводу фильма «Две или три вещи, которые я знаю о ней», появившегося в «Авансен дю синема». Однако странно, что Годар говорит там о проституции — тема, о которой в последнее время говорят не переставая. Одна из его «наиболее укоренившихся мыслей», как он объясняет, состоит в следующем:

 

«чтобы жить в нынешнем парижском обществе, мы вынуждены до некоторой степени быть в том или ином смысле проститутками или, опять же, жить по законам, которые напоминают законы проституции».[79]

 

 

Воскресенье, 2 сентября 2001

 

11 часов 50 минут. Колетт, немного встревоженная, сообщает мне, что раздача автографов Мишеля у нее в магазине в следующий четверг будет, вероятно, отменена. Ее просил об этом Рафаэль. А она была готова ее провести, только под охраной полиции. Публикация беседы Мишеля в «Лир» — Мишель, наверное, был пьян, и Ассулин напечатал текст (не дав ему на прочтение), дабы свести счеты с Рафаэлем,— привела к самым неприятным последствиям: продажи падают, глава Парижской мечети собирается подать жалобу и Мишеля приходится прятать.

Тягостно. Я чувствую, что мне еще придется вмешаться. А у меня нет ни малейшего желания. Я не собираюсь терять свое время на оправдания каждой выходки Мишеля, каждому высказыванию, которым он нарушает то или иное табу. Он любит играть со средствами массовой информации как с огнем. Ну и пусть. Он забывает, что огонь обжигает.

Увы, приближается дело Рено Камю. Опять же всему виною несдержанность. У писателей, истерзанных депрессией или преследованием, уже давно закореневших в лицемерии, уверенных в относительности и даже в неправомерности границ, привыкших не обращать внимание и говорить открыто,— все их причуды, все парадоксы, даже их дрянные мысли направлены на лепку посмертного лика Писателей, произведения которых публикуются во всем объеме, даже если они знают, что это будет понято в буквальном смысле или неправильно несколькими идиотами, несколькими рыцарями благонамеренности.

Мы опять сталкиваемся с демоном доноса (как у Бодлера — с демоном аналогии). Умыслы бесчисленны, но приговор един:

 

«Этот господин не соблюдает ни законов, ни запретов… Он говорит слова, которые негоже произносить… Надо, чтобы читатели знали, кем он является на самом деле… Это для его же блага и для вашего».

 

Инквизиция и К°.

Почему так случилось, что в этой стране к литературе относятся как угодно, только не как к литературе? Почему она не интересна и не заметна, если не вызывает скандалов и порицания? А писатели, чтобы стать известными, должны пройти через этот адов круг?

 

 

Я могу быть негибок, я знаю принципиальную разницу между объяснением и принятием. Но я решительно всегда буду ближе к тем, кто оправдывает, чем к тем, кто клевещет.

 

Вторник, 4 сентября 2001

 

Вчера вечером был с Пьером Раймером в «Синематеке» на премьере «Англичанки и Герцога», снятого Ромером. Зал был набит до отказа. Пьер усаживается рядом со своими друзьями, а я занимаю более отдаленное место прямо перед Пьером Ассулином, которого я приветствую, завожу разговор о его редакторской колонке; но нет времени, чтобы продолжить беседу, а на коктейль после показа он не остался.

 

Среда, 5 сентября 2001

 

Вчера вечером опять ходил в «Синематеку», на этот раз с Лидией, на премьеру «Те, кто напротив» Жан-Даниэля Полле (не самый его лучший фильм, несмотря на присутствие Микаэля Лонсдаля и непрерывные странствия в великолепном цветущем саду). Ассулин тоже там, мы возобновляем (учтиво) наш вчерашний разговор. Я подчеркиваю некоторые из моих аргументов: он спутал или притворяется, что спутал, самого Мишеля Уэльбека с его персонажем. «Как раз в беседе,— отвечает он мне,— он, а не его персонаж сказал: «Я ненавижу ислам»».[80] В свою очередь я отвечаю, что мы живем в светской стране, где имеем право, как я например, относиться отрицательно ко всем религиям; говорить о ненависти к исламу — не более возмутительно, чем все то, что мы слышим о Папе Римском каждый вечер в «Куклах инфо».[81] Так ему и надо. Но когда я добавляю, что издатель, кажется, объявил фетву против автора «Платформы», я с изумлением слышу в ответ абсолютно серьезно: «Нельзя объявить фетву немусульманину». В заключение он отметил, что Мишелю надо бы преподать «урок» (или сделать «предупреждение», я уже не помню)! В любом случае для него же лучше! Как ужасна эта неизменно чистая совесть Инквизиторов!

 

18:30. Возвращаясь, я нахожу на автоответчике сообщение Мишеля, из которого узнаю, что он возвращается сегодня вечером в Ирландию. А также сообщение Дидье Джакоба от имени Жерома Гарсена, просящего у меня «вклада» для подготовки материалов по «делу Уэльбека». Опять закрутилось!

 

21:00. В прямом эфире на LCI по телефону г-н Воро, экс-адвокат Папона[82], сообщает, что собирается подать жалобу от имени главы мусульманской общины и будет добиваться незамедлительной цензуры первого номера журнала Гийома Дюрана (слушание завтра в 9 часов!), потому что ему кажется, что Мишель Уэльбек вновь высказал свои «преступные» взгляды. (Он использует это слово! А ведь закон говорит только о правонарушении.) А затем появляется Пьер Ассулин, который опять берется за свое и добивает фразами типа: «Мишель в романе — это сам Мишель Уэльбек, так как оба носят одно и то же имя, впрочем, Уэльбека всегда нужно воспринимать буквально». Короче, вот он со всем отвратительным лицемерием своей колонки. Грустно видеть, как уважаемый человек запутывается, на глазах превращаясь в доносчика. К счастью, диктор читает короткое коммюнике, посланное Мишелем во Французское пресс-агентство, краткое и жесткое: «Я не сумасшедший, чтобы быть расистом». Там же Мишель заявляет и о том, что неправильно олицетворять персонажи его романа с ним самим. Короче, это первые аргументы, которые я только что собрал для возможного материала в «Нувель обсерватер».

 

Четверг, 6 сентября 2001

 

В «Монд де Ливр» — большая добротная статья Жан-Люка Дуэна о Кристофе Донне, который говорит в интервью с ним буквально следующее:

 

«Я перестал ценить как музыкальность слов, которая мне кажется гипнотическим заклинанием, так и поиск стиля, неблагодарное занятие, за которым лишь скрывается правда. Стиль, если в нем вообще есть нужда, совершенен тогда, когда невидим. Он формируется изнутри, когда форма и тема едины, как мембрана, состоящая из пористых ячеек. Не надо никогда переносить в следующую фразу то, что хочешь сказать сейчас».

 

Это нужно подшить к материалам о так называемом «не-стиле» Мишеля, о раздаче им автографов, а также об актуальности или неактуальности нового романа.

 

Пятница, 7 сентября 2001

 

1:00. Удовлетворен выступлением Мишеля в пилотном выпуске «Кампуса», передаче Гийома Дюрана, сразу после передачи Пиво. Мишель разумно отвечает, все говорят с ним, как с нормальным человеком, его не окутывает дух отверженности и скандала, которого можно было бы опасаться после коммюнике мусульманской общины и срочного постановления суда, появившегося сегодня утром. Дюран неплохо делает свое дело, только, кажется, у него есть некоторые опасения, и, застраховавшись от возможных нападок по поводу неблагонамеренности, предоставляет слово главе Парижской мусульманской общины, который тут же начинает говорить о заговоре и тут же поднимается на смех и тут же начинает ругать проституцию несовершеннолетних и совершеннолетних. Гийбо в качестве «великого кюре» неподражаем. Бродо весьма хорош, готов обсуждать сексуальный туризм, не оппонирует Мишелю и говорит о своем «Переводе с обезьяньего» так, что появляется желание прочитать роман. Рейне и Розине на уровне. Марк Вайцманн тоже хорош, только слишком старается говорить по-английски, демонстрируя тем, что привел Уилла Сефа, органическое предпочтение всего англо-американского. Жозиан Совинье выступила замечательно, особенно по поводу Уэльбека, даже упоминая, как, например, в интервью «Монду», о молодом Брасме, рассыпаясь в похвалах. Лоран Нейман из «Марианн» (присутствуют почти все литературные гиганты средств массовой информации: недостаток этой передачи, как и передач Лоры Адлер на «Франс кюльтюр», состоит в том, что она усиливает власть господствующих средств массовой информации, вместо того чтобы отводить им лишь небольшую долю), так вот, Нейман, который выступает как противник «Платформы», высказывает, однако, одно из наиболее справедливых суждений за вечер по поводу романа, используя слово «комическое». Вся эта глупая полемика заставила забыть о невероятном юморе книги.

Портрет Мишеля и репортаж о его поездке в Патайю, сделанный Кристофом Тизоном, были безукоризненны. Отрывки интервью с Жоржем Батайем для журналов «Эротизм» и «Литература и зло», снятые Пьером Дюмейе, прошли на ура. В них был только один недостаток: нам напомнили об изяществе речи и высоте тем писателей его эпохи, на фоне которых треп нынешних авторов показался невразумительным бормотанием и набором банальностей.

 

Полдень. Долгий утренний сон, ясный и подробный: я и Мишель в Ирландии. Совет: если у вас есть друзья, о которых постоянно говорят СМИ, и вы хотите с ними увидеться, что невозможно в сложившейся реальности, так как они чересчур заняты, посмотрите передачу, где они участвуют, а затем ложитесь спать. Если повезет, вы сможете увидеть их во сне и поговорить с ними, на что вы уже перестали надеяться, когда бодрствуете.

 

Воскресенье, 9 сентября 2001

 

Вернувшись, прослушал два сообщения от Мишеля. Нам так и не удается поговорить лично. По крайней мере, во втором сообщении у него шутливое настроение, должно быть, он преодолел стресс последних дней.

 

Слушал передачу «Маска и перо».[83] По поводу Мишеля говорят, что его «Платформа» — великий роман, к тому же очень смешной. Эзин, разливающийся соловьем, читает отрывок из него (о персонаже, «похожем на Вехтера, только помоложе»[84]) и тем самым заставляет зал корчиться от смеха и срывает аплодисменты. Тот же Ассулин (видимо, вездесущий) не скупится на похвалы, но лишь затем, чтобы впасть в истерику, вспоминая фразу о беременных палестинских женщинах, приписывая ее не только персонажу, но и самому Мишелю и приукрашивая ее гнусными намеками, которых, конечно, в романе нет,— и получается такой «компот»: «я радуюсь, когда вижу по телевизору беременную палестинскую женщину перед тем, как ей вскроют живот», и т.д. Из раза в раз и не принимая во внимание коммюнике [мусульманской общины] против Мишеля он утрирует этот факт. Ему следует признать, что он не прав! Однако эти тридцать секунд, в течение которых он совершает эту подлость, не содержат ничего, кроме клеветы. Это до такой степени возмутительно, что я думаю, вопреки моему отрицательному отношению ко вмешательству права в литературную жизнь: на месте Мишеля или его издателя я подал бы в суд. Оскорбленный, я готовлюсь к тому, что один из других участников передачи найдет точную цитату и прочитает вслух. Но нет — ничего. Слышу и не могу поверить своим ушам, как Фредерик (Бегбедер) говорит: «Я согласен с Пьером Асслином. Это великий роман, но в прошлом году мы осудили Рено Камю за куда меньшие прегрешения».

Конец передачи.

 

Рено Камю… Разница состоит в том, что в его случае книга остается доступной, публика вправе судить сама, и сам автор вправе говорить о прецеденте, связанном с этими нападками и проклятьями. Жером Гарсен приводит некоторые цифры: отныне и несмотря на опасения Колетт, «Платформа» побила все рекорды по объему продаж.

 

Понедельник, 10 сентября 2001

 

Сегодня утром в «Марианн» прочитал злободневную статью Марка Вайцманна. После краткого резюме своей статьи о Мишеле пишет:

 

«В итоге со своими сомнительными устными выпадами, куда примешиваются вишистский запашок и равнодушие к палестинским детям, которых убивают, Уэльбек только и делает, что говорит во всеуслышание о том, о чем каждый из нас думает»,—

 

и автор приводит фразу, поразившую в свое время и меня, и которую он с полным правом расценивает как «маленький урок презрения»:

 

«Большая часть французов являются расистами, мелочными, политическими нигилистами и совершенно необразованными относительно того, что происходит за пределами их комфортной жизни».

 

С «нигилистами» — неувязка, я не понимаю, в каком смысле он употребляет это слово, которое — о чем, возможно, он просто не знает (это слово недавно мелькнуло и в «Перпендикуляре»),— имеет конкретный философский смысл и не является уничижительным. А в целом я вижу здесь франко-фобию, которую он почерпнул у Загдански в «Бедном де Голле».

 

 

Неточности, сокращения, искажения

 

Горькое впечатление дежа-вю. Вероятно, нужно в сообществе… я собирался сказать — литературном, но речь идет скорее о сообществе средств массовой информации — устраивать раз в год линчевание. Старые проклятия, популярные в послевоенный период,— «сталинист», «неонацист» — не имеют уже того эффекта, а педофилия и антисемитизм сегодня с успехом используются в своих целях. Мишель Уэльбек, не будучи подозреваем ни в том, ни в другом, ни даже в женоненавистничестве, которое ему приписывали, но от которого он открестился, выстроив алтарь великой любви и нарисовав изумительный портрет женщины в последнем романе, теперь оказался в аховом положении из-за «антиисламизма».

Для того чтобы опозорить писателя по всем статьям, нужно было в спешке задействовать все средства: неточности, сокращения, искажения смысла. Как обычно, атакующие делают вид, что вдруг вновь открыли то, что уже давно пущено в обиход (мысли, высказанные еще в «Элементарных частицах» или «Лансароте»). Как обычно, намеренно перемешали мнения персонажей с идеями самого автора: таким образом, в интервью «Лир», которое было помещено в редакционной статье журнала и добавило масла в огонь, Мишель Уэльбек говорит о своем персонаже, который только что потерял женщину, которую он любил, затрагивая исламистов:

 

«В том положении, в котором он находится, вполне нормально, что Мишель желает, чтобы убили как можно больше мусульман… Да, да, месть присутствует».

 

Но это лишь после того, как он уточняет: (на этот раз говоря от себя):

 

«Месть — это чувство, которое мне никогда не приходилось испытывать».

 

Как обычно, были обойдены молчанием несколько отрывков, конечно, кроме тех, которым они сумели придать иной смысл,— например, где описывается абсолютно положительный персонаж Айша.

Более того, был совершен почти незаметный переход от антиисламизма к антиарабизму, то есть от вполне законной «идеологической аллергии» в светской республике, где в принципе действует право свободы вероисповеданий, к недвусмысленному примитивному расизму. Однако ни Уэльбек, ни его персонажи никогда не смешивали двух понятий: «Мне не нравятся не арабские, а мусульманские страны»,— говорил уже рассказчик «Лансароте». Повторяя глупость, заключающуюся в том, что у него якобы нет стиля, утаивают тот факт, что у него уж точно есть манера, по которой он узнается на счет раз, а именно: отказ от эвфемизмов и от провокаторских гипербол при выражении своих суждений об исламе, как и обо всем остальном. В конце концов, мы охотно забыли, что в его романах в тот или иной момент все получают по заслугам, и этот обличительный экуменизм целиком и полностью противоречит параноидальной упертости, характерной для расистского сознания.

Таким образом, в качестве обвиняемого (и даже, согласно господину Варо, в качестве «преступника») рассматривался один из наиболее одаренных писателей современности и один из ярких свидетелей процесса глобализации нашего мира.

Так как враги Уэльбека, чьим адвокатом выступил Папон, решили однажды говорить не о книгах, а о той или иной проблеме, которую они поднимают, хотелось бы им внушить, а также, чтобы защитить религиозные общины, сохранить свое возмущение для судебного разбирательства, которое собираются возбудить талибы против восьми немецких протестантов и главным образом — их шестнадцати афганским служащим, которые были приговорены к смертной казни за подозрение в обращении в христианство, или другого процесса, который затеяли протестанты Северной Ирландии против школьниц-католичек, которые ходят по их улицам. Это вам не слова в романе или в очень провокационном интервью, а физическая реальность, которая должна бы заставить наших добродетельных цензоров немедленно отреагировать.[85]

 

Вторник, 11 сентября 2001

 

К 16:30 я возвратился к себе после посещения выставки Дюбюффе и обеда с представителями организации «Исторические памятники», Лидия сообщает мне по телефону, что только что произошло в Нью-Йорке. Я включаю телевизор, вижу эти ужасные кадры. В голове вперемешку кипят мысли: 1) эти кадры точно из моих кошмаров; 2) эти кадры и события похожи на те, которые я описал в «Последних днях мира»; 3) Божественное проведение снизошло на Мишеля Уэльбека: атаки против него теперь покажутся всем слабыми и беспочвенными; 4) американское кино, в фильмах о катастрофах типа «Адской башни»[86], с их подсознательным внушением и мистикой, без сомнения, предвещало эту трагедию, но реальность значительно превзошла вымысел по силе, разыграв перед нами один из величайших спектаклей за всю историю телевидения; 5) США получили, наконец, урок: они не являются хозяевами мира, у мира нет хозяев; 6) они поплатились за поддержку жестокой и несправедливой израильской политики на Ближнем Востоке, ставшую скандальной: нельзя бесконечно толкать к отчаянию миллионы людей. Но когда камера показывает в приближенном изображении окно Центра международной торговли незадолго до крушения первой башни, и там рука, которая безнадежно машет большим белым платком,— тут сострадание огромной волной заглушает во мне всё: поверхностные мысли, иронию, политические соображения,— и я начинаю думать только о несчастных людях, которые погибли или вот-вот погибнут в этой ужасной катастрофе.

 

Четверг, 13 сентября 2001

 

В тот же день, когда появляется моя статья в защиту Мишеля в «Нувель Обсерватер» (за которую Мари Буэ благодарит меня утренним посланием на автоответчик), и некоторые статьи друзей-писателей, одна из которых, написанная Филиппом Мюре, просто великолепна, я узнаю из «Монд де ливр», что «Фламмарион» решил молить о прощении главу Парижской мусульманской общины! Это как если бы издатель Вольтера собирался валяться в ногах у Святой Инквизиции, или во время дела Дрейфуса издатель Золя умолял бы Главный военный штаб!

 

Суббота, 22 сентября 2001

 

На этот раз получаю сообщение, которое мне оставляет Мишель в начале второй половины дня, с мобильного телефона. Я ему перезваниваю ближе к 19 часам, попадаю на голосовую почту и тоже оставляю ему сообщение. Он мне перезванивает почти тотчас же, и я снимаю трубку — наконец-то состоится разговор! Но снова прервалось, так как, узнав, что он на мысе Агд, и сильно удивившись, я услышал: «У моего мобильного садится батарейка, глупо сейчас покупать подзарядное устройство, не мог бы мне перезвонить?»

Я ему перезваниваю. Он начинает с литоты по поводу выпуска своей книги, замечая, что в данном случае были приняты «несколько сдержанные и даже спокойные меры», однако все прошло удачно… «Усама бен Ладен сделал то, что должен был сделать на своем месте! » — добавляет он с насмешкой. Я: «При каждом выпуске книги не может быть такого события!» — «Нет, конечно нет. В следующий раз произойдет что-нибудь другое!» Снова став серьезным, он ставит под сомнение политику «Фламмарион» «в связи с этой атакой». Я упоминаю новость, появлявшуюся в «Монд» о молебнах последователей ислама в Париже. Он меня спрашивает, есть ли у меня статья, так как ему ее не переслали. «От меня все скрывают. Средства массовой информации мне не доступны». Я его спрашиваю, намерен ли он возвращаться в Париж в ближайшее время… Нет. Хорошо, замечаю я, делать время от времени перерыв, заставлять себя мечтать. «И наслаждаться обществом распущенных любителей группового секса!» — шутит он. Как раз в тот момент, когда он собирается мне сказать, что на самом деле там ничего такого нет, я слышу стук женских каблуков,— но сопровождающийся тявканьем: кто-то пришел выгуливать его собаку.

Я ему сообщаю, что наша подруга Л.Б. потеряла отца. «А я вот свою мать не потерял!» — говорит он со смешком. И идет за последним номером «Фигаро», откуда хочет зачитать мне рубрику «Сплетни». Откуда выясняется — «в книжной рубрике, однако!»,— что его мать, посчитавшая себя оскорбленной в «Частицах», собирается подать иск на сына и что издатели «просто в отчаянии». Он думает, что «это будет историческим событием», потому что чтобы «дети сводили счеты со своими родителями в книге, это можно видеть часто, но чтоб наоборот — это да!» Между тем я ему рассказываю об Эрве Гибере, чьи родители высказались — в чьей-то статье, конечно,— об «ужасной книге, которую он им посвятил». Между делом он опровергает информацию, которую, по его мнению, мог дать автор заметки: якобы его мать была вдохновительницей песни «Роллинг стоунз» («Это неправда!»). «А что она мусульманка, я спрашиваю, это вымысел или нет?— Я об этом ничего не знаю. Это внушающий доверие вымысел». «Какой материал для литературоведов!» — восклицает он (он хотел сказать, для биографов). Когда он уходит, я вижу, что он не слишком верит этой чепухе: «Я пишу свою биографию, которую немало приукрасил».

Тем не менее удаленность от Парижа заставляет его пропускать некоторые интересные статьи. Я обращаю его внимание на последнюю статью Дельфей де Тона — здорово, как обычно. А также упоминаю ответ Филиппа Мюре в «Нувель обсерватер» на вопрос: «Значит, можно говорить всё?». Мюре сравнивает литературу с айсбергом: то, что писатель публикует, представляет собой лишь маленькую часть на поверхности, при этом большая часть остается под водой. «Хм,— говорит Мишель,— это зависит от типа общества. Филипп Мюрэ приписывает айсбергу десять процентов от всей поверхности, я бы попробовал побольше» (смех).— «Ты превысил бы дозу!» (смех).— «Тогда айсберг совсем уйдет под воду!»

 

Вторник, 2 октября 2001

 

Говорю с Мишелем по телефону. Я его спрашиваю, все ли у него в порядке. Он отвечает, что нет, что у него «депрессия». Он прочитал во вчерашнем «Монд» с таким же интересом, как и я, документ на арабском языке, найденный в Нью-Йорке, который содержал последние инструкции и список наркотиков, предназначенных для камикадзе. Он удивляется, что в исламе нет запрета на покушения на мирных жителей: я не уверен, шутит ли он. Мишель Левай привезла его собаку в Париж. Вопреки тому, о чем он заявлял накануне, он говорит, что скоро собирается в Париж. Я ему предлагаю, смеясь, пойти пообедать в одном из арабских ресторанчиков: «Это последнее место, где нас будут разыскивать!»

 

На вечеринке журнала «Ателье дю роман» я говорю с Мишелем Деоном. В Ирландии Мишель просил его помочь, когда Мари-Пьер в порыве гнева все покрушила у них дома. Насколько я понял, Деон приехал к ним на машине, провел ночь в опустошенном доме, где нечего было поесть, и отвез Мишеля к себе. Там он и его жена укрывали его в течение нескольких дней и помогали прийти в норму. И Мишель скоро уехал.

 

Среда, 3 октября 2001

 

В большом кинотеатре в районе Бобур (бывшем кинотеатре «Гаранс») ко мне подошел Соллерс, чтобы поговорить о «Средиземноморье» Полле. Когда я приехал, он стоял на аллее с Жозиан Совинье и Жан-Жаком Шулем. Он обнимает меня за плечо, доверительно и ласково, упоминает одну статью в «Инрок», где якобы я что-то сказал по поводу Полле. Жозиан говорит мне об Уэльбеке. Она оскорблена тем, что его вычеркнули из списка Гонкуровской премии: оказывается, она только что написала статью по этому поводу, которая появится завтра в «Монд».

 

Понедельник, 8 октября 2001

 

Провел вчерашний воскресный вечер с Мишелем. Сначала отправился на улицу Вожирар, 164, где он поселился, неся с собой резиновый гамбургер, издающий писк, который я купил на набережной Межиссери для его собаки, и с запакованным экземпляром «Платформы», предназначенной для Жана-Марселя Пакетта, еще не упакованный в конверт с таиландской маркой,— хочу, чтобы он его подписал. Это довольно старое и просторное, совершенно классическое здание, которое кажется пустынным. Я еду в лифте на второй этаж. Звоню. Я слышу, как Клеман лает, затем тихий шорох тапочек. Мишель мне открывает. Он в туфлях без задника из черной кожи, в довольно элегантной голубой рубашке, голубых легких брюках — по-видимому, он в хорошей форме, ничуть не пьяный и не похож на невыспавшегося человека, находящегося «на грани», чего я опасался после всего того, что он мне сказал — или сказало его молчание и неясное «горловое пение» по телефону. У него пропал мобильный. На улице? Нет, он не выходил. Единственный человек, который приходил сегодня после обеда, был Фернандо Аррабаль, и он вне подозрения. Значит, аппарат находится в одной из тех семи комнат, которые он снимает всего за 500 франков в день. Он приглашает меня посетить квартиру, действительно огромную, с красивым балконом, выходящим на зеленый бульвар Пастера, а дальше — на лицей его имени, одно из тех мест, где можно разместить все свои книги и жить счастливо вдвоем, не выходя наружу.

За неимением виски («Джек Дэниэлс»), которое я не люблю, он мне предлагает красное вино. Мы смотрим кадры англо-американских ударов в Афганистане, «суперновость», которой средства массовой информации с пеной у рта пичкают французов уже несколько часов кряду, в том же ключе и речь Ширака (особенно нелепая оттого, что Франция не принимает участия в авиаударах и послала только два небольших суденышка, но Ширак, весь в мыслях о бесконечной избирательной кампании, готов произносить по речи в день, по поводу и без повода, до тех пор пока не потеряет доверие окончательно — как герой старой сказки, который кричал: «Волк!», тем более что в его словах все меньше достоинства и правдоподобия).

Когда Мишель спокойно говорит мне о реакции правой прессы или прессы радикально правой на затронутую им тему, бесстрастно уточняя, что «Презан», печатный орган Лепена, против него, но что «Ривароль» расположена к нему (А же как «Минют»? Ничего не понимаю), и с тем же выражением продолжает: мол, «Люманите» его защищает, а Кабю из «Шарли эбдо»[87] его ненавидит; и когда он говорит, что ему наплевать, что это не мешает ему отстаивать свои взгляды (в частности, на проституцию), которые могут шокировать тех же правых и крайних правых, я понимаю, что у него нет никаких возражений, никаких переживаний по поводу того, прослывет ли он правым или левым, прогрессистом или реакционером. «Я так думаю, вот и все». Эта позиция — его позиция, неважно, где и как она проявляется в тот или иной момент в идеологии или прессе. Принимать ее за неосторожность или провокацию, за опьянение или игру — значит считать его глупцом, озабоченным своим имиджем, каковым он не является. На самом деле, как считают многие,— в зависимости от того, любят его или нет,— невероятным нарциссизмом или уверенностью в себе, побеждающей депрессию, этот человек достиг чрезвычайной степени свободы в отношении чужих мнений, как в своих устных заявлениях, так и в письменных. Это делает его сильным. Это делает его неподконтрольным. И этого ему не прощают.

 

Среда, 17 октября 2001

 

Вдруг подумал, беседуя о Мишеле Уэльбеке с Мишель Жоанну во время очень милого ужина с холодными закусками, который мы едим у нее: Мишель Уэльбек — ребенок (недоросль), который говорит, что король-то голый.

 

Вторник, 23 октября 2001

 

Обед в «Дивеллек» с Мишелем (который всех и пригласил), Колетт и Габриэлем. Обслуживают медленно: с момента, когда нам приносят меню, и до момента, когда принимают заказ, проходит добрая четверть часа, а стаканы всё пусты. Особенно вкусное блюдо: мелко нарезанный омар с теплой гусиной печенью. Правда, было бы лучше, если бы и то и другое было одной температуры… Я отмечаю это; Мишель, заказавший то же блюдо, заставляет меня попробовать из его тарелки: у него тоже холодное. Я уже хотел попросить, чтобы мне подогрели. Габриэль решительно отговаривает меня: он считает, что во всех дорогих ресторанах это casus belli, и можно быть абсолютно уверенным, что шеф-повар плюнет в блюдо. Таким образом, я воздерживаюсь, предполагая, что блюдо должно подаваться именно так: холодный омар и теплая гусиная печень. «Однако можно хотя бы помечтать о блюде, в котором все было бы теплым». Тотчас же Мишель, которому послышалось «…о людях, в которых все было бы теплым», и поздравляет меня с этой фразой, в которой он видит афоризм или заголовок, и делает вид, будто собирается ее записать. У него нет бумаги. Габриэль говорит, подыгрывая, что у него есть только блокнот, откуда не хочет вырывать страницы. Я предлагаю Мишелю записать фразу прямо в блокноте. Габриэль соглашается. Когда-нибудь ученые найдут надпись Мишеля Уэльбека в интимном дневнике Габриэля Мацнефа.

 

Среда, 7 ноября 2001

 

Встретился с Соллерсом около 15:15. <…> Он тоже говорит со мной о Мишеле. Он уже говорил Рафаэлю и вот теперь мне о родившейся у него идее «поставить все точки над I»: можно в форме интервью, но особого рода — такой сдержанной, серьезной беседы, а не трепа в ночном клубе, беседы, которую журналисты должны бы искать. Я громко спрашиваю: «Беседа с вами в «Инфини»?» Да, именно это он имел в виду. И добавляет (для формы?): «С вами также, возможно, с кем-то еще».

 

Среда, 14 ноября 2001

 

Около полудня долгий разговор с Мишелем.

Я: Как дела?

Он: Не очень.

(Разговаривая со мной, он наливает бокал бурбона.) Его поездка в Италию прошла очень хорошо. Он жил в Риме в удивительной квартире, служебной квартире брата Элизабет Сгарби, его литературного агента, которая является заместителем госсекретаря в министерстве культуры: некогда в этой квартире жил Папа Иннокентий X (тот, которого нарисовал Ф.Бэкон).

Я передаю ему послания от Соллерса и Бродо. Кажется, он настроен ответить на призыв Бродо, мол, у него перед ним «моральный долг» (статья о романе, который он должен был написать, но так и не сподобился). «Я почти всегда выполняю свои обещания»,— говорит он, приводя в качестве исключения передачу Финкелькраута, на которую он не пошел, поскольку был пьян и не проснулся, и куда вместо него отправился я. Я упоминаю о конференции в декабре 1999 года в Национальной библиотеке, когда у него была пневмония. Он подтверждает: «Да, пневмония тогда сильно меня подкосила».

 

Вторник, 20 ноября 2001

 

Обед с Мишелем, Бенуа [Дютертром], Эммануэль Бернхайм, Эллой Фауст и Жан-Себом, прибывшим как раз к концу, в таиландском ресторане на улице Федерации. Мишель гордится тем, что первый раз в своей жизни попробовал «прозак»[88], известное лекарство, которое он давно хотел попробовать. Также подумывает о «виагре». А вот «зибану», новому противотабачному средству, он не доверяет, так как ему пока еще не отвели обложку журнала, что для него является важным критерием.

 

Четверг, 29 ноября 2001

 

Колетт сообщает мне, что в программе «Фламмарион» в феврале фигурирует книга «Три победы ислама», принадлежащая перу главы мечети Бубакера…

 

Понедельник, 3 декабря 2001

 

12 часов. Мишель звонит мне, чтобы исправить ошибки «математических» страниц книги «Как испоганить свою жизнь: 11 уроков», которые я послал именно с этой целью. Я пользуюсь моментом и предлагаю ему прийти во вторник на вечер, организованный журналом «Ателье дю роман». Он отказывается, ссылаясь на то, что должен работать в этот вечер с Филиппом Арелем и вообще старается больше не пить.

 

Вторник, 18 декабря 2001

 

Вчерашний вечер, посвященный Мишелю Уэльбеку и организованный «Фламмарион» в Тиу, роскошном таиландском ресторане, расположенном на «огневой точке» Аннекс дю Кэ. Я сижу между Соллерсом и генеральным директором издательства «Фламмарион» Жилем Айри. Напротив нас сидят Мишель, Марк Вайцманн (который занял место, предусмотренное для Гийома Дюрана) и Ален Финкелькраут. Вечер оказался бурным и плодотворным, а одним из наиболее примечательных моментов стало прекрасное состояние Мишеля, очень довольного своим «прозаком».

 

Воскресенье, 6 января 2002

 

Возвращение Мишеля с Кубы. Он мне звонит от Мишель Леви и приглашает сегодня поужинать с ними.

Я прибываю на улицу Жавель в 20:30, а расстался с ними у метро «Сен-Шарль» около половины первого ночи. Мы радостно выпиваем очень свежее шабли, которое я привез, затем собираемся поужинать в индийском ресторане «Аль-Каеда» (или что-то в этом роде). Я вижу, что Мишель загорел, похудел, помолодел, отвечал на вопросы, не дослушивая их до конца, задавал вопросы, интересующие других, короче, был в прекрасной форме. (Его вопросы о тогах, о моей университетской карьере тоже могут породить парафраз для романа — кто знает?)

 

Вторник 29 — среда 30 января 2002

 

Поездка в Рим с Мишелем, Мари-Пьер, Мишель Леви, Мартиной Купри и двумя другими поклонницами Мишеля, Аньес Казио и Патрисией Пюо.

 

Мишель советует мне прочитать «Жизнь святого Доминика» Лакордера.

 

Вторник, 12 февраль 2002

 

Мне звонит Мари-Пьер. Она жалуется, что Мишель не хочет отмечать с ней день святого Валентина: «Я — ногезовец,— сказал он ей по телефону.— Я не отмечаю праздники американского происхождения!»

 

Суббота, 16 марта 2002

 

Обед с Мишелем в Париже — «привал» между Карлсруэ, где он прочел последнюю лекцию, и Санто-Доминго, куда он уезжает завтра утром с Мари-Пьер, чтобы отдохнуть пару недель. Замечательный ужин в «Волан», его любимом ресторанчике на улице Беатрис-Дюссан, недалеко от улицы Лурмель, с Мари-Пьер, Мишель Леви и Мартиной и другими. Поскольку мы говорим о его тексте о Шевенмане, и я повторяю, что это — отличный политический памфлет, выходящий далеко за рамки темы президентских выборов, даже если я не согласен с ним по некоторым пунктам (неприязнь к Сартру, к палестинцам; неясное понятие «моральных левых»): «Я, может быть,— под конец заявляю я,— тоже некоторым образом принадлежу к левой морали!» Он думает несколько секунд и отвечает: «Нет, ты ведь не стыдишься Запада!»

 

Вторник, 23 июля 2002

 

Мишель звонит мне по новому мобильному телефону. Он в Жиронде, в лагере натуристов с Мари-Пьер и их собакой Клеман (пес сейчас у ветеринара: его покусали собратья, он слишком рьяно их обнюхивал). Мишель купил машину, но, не считая автострад, которые он обожает, водит он неважно. По поводу боковых дорог он замечает, что плохо знает Францию. Он сел за руль благодаря успеху «Частиц» — из-за необходимости посещать многочисленные книжные магазины в провинции. Как и я, он думает, что у нас «очень неплохая» страна. Он говорит мне, что Голландия его вымотала, что голландцы «слишком активные», что они просили его давать бесчисленные интервью даже по воскресеньям и что он решил теперь «уйти на пенсию» из-за средств массовой информации. «Ну-ну!»,— говорю я. И добавляю, что, если бы он вдруг нагрянул вечером поужинать в Бордо, например, в Ноай, я бы охотно туда примчался. «Я посоветуюсь с супругой»,— говорит он в тон.

 

Воскресенье, 28 июля 2002

 

16:30. Ужасные переживания в течение часа, так как мой компьютер вновь охвачен амнезией и параличом. После расчленения на длинные черные линии моего текста: «М. У. (ислам)» (ибо я готовлюсь вмешаться в процесс Мишеля),— еще один удар Аллаха!— ужасный мигающий вопросительный знак, указывающий, что компьютер больше ничего не распознаёт, внезапно заменил обычное слово приветствия.

 

Корректура верстки «Денди — 2000». В первой редакции я почти ничего не изменяю. Имеются, однако, хлесткие суждения, или ирония, которая сегодня уже неактуальна: против Деона, «Тель кель», Кристевой или ресторана «Важнанд» — вероятно, потому, что все уже переменилось.

Приятная неожиданность находить в этой книге, написанной в период 1970—1972 гг. (и опубликованной в конце 1976 — начале 1977 гг.), страницу в стиле пре-Уэльбека (в конце IV-й песни):

 

Вы можете «признать гомосексуализм», разрешать собрания, балы, бары для гомосексуалистов — все, что пожелаете,— но вы не отмените неравенства неравенств (разве возможно его искоренить?): неравнозначный доступ к телам. Мы здесь не мечтаем о возможности располагать тем, кого желаем (так как эта возможность могла бы появиться только в ущерб самой элементарной свободе личности), но мы вынашиваем идею — подумайте над этим тоже — о «Красном Кресте» для секса. Будучи против закона джунглей — закон зверей и Капитала,— будучи также против несчастья и обмана, которые тайно постигают столько существ (к великому сожалению, в конечном счете всех), мы за установление всеобщего права на красивое тело.

 

Пятница, 9 августа 2002

 

Мишель звонит мне около семи часов вечера. Долгие паузы, словно ему трудно произносить слова, а временами нормальная речь. В конце он говорит мне, что уже принял снотворное: «Это чтобы не пить». Он ложится рано и таким образом пьет меньше. Он перестал пить антидепрессанты. Он в Бордо. Хочет ли он, чтобы я пришел? Он отвечает, что погода плохая, что они с Мари-Пьер не могут вывести машину из гаража, что они в отеле на окраине,— в общем, это не был прямой ответ на вопрос. Я задаю вопросы, предлагая варианты ответов, оставляя за ним возможность ответить «нет». Через несколько минут, после летящего по верхам разговора, в частности, о Джеке Ланге, которого я вижу как будущего президента, а Мишель — нет, я предлагаю ему созвониться завтра до полудня, чтобы понять, приезжать мне к ним на ужин или нет.

 

Суббота, 10 августа 2002

 

Бордо, обед в Ноайе с Мишелем и Мари-Пьер. Какое счастье.

Я приехал первым. Столик на троих на имя Уэльбека или Г***? «Да, Г***. На восемь вечера. Они придут с собакой». Меня пригласили за дальний столик, именно за тот, где я сидел в самый первый раз и куда я поместил своих персонажей в «Последних днях мира». Вскоре приходят Мишель, Мари-Пьер и Клеман. Издалека Мишель мне кажется намного более «классным», чем до этого: черная куртка художника и новая стрижка придают ему элегантный и цветущий вид — вид русского писателя, говорю я ему, или зажиточного скульптора! Очень странная стрижка: поскольку у французов редкие волосы, особенно на макушке. Что касается Мари-Пьер, она очень красива в элегантном черном платье с болеро, которое она снимает, демонстрируя свои плечи, загорелые и отполированные талассотерапией.

Я принес Мишелю премилый текст Люка Дегриза и мою статью в «Монд» о языке. Он начинает их читает. После чтения: кажется, он не верит в смысл — или, скорее, в возможность — петиции в его поддержку. И, несмотря на свой посвежевший вид, он не говорит ничего важного. Он либо просто молчит, либо издает одно неразборчивое бурчание. А я благодаря Мари-Пьер не умолкаю. Лишь в конце ужина и затем в пабе рядом с уже закрывающимся «Регентом» он высказывается с большей охотой, главным образом по поводу Ближнего Востока, здесь мы не сходимся во мнениях. Я их провожаю до Мериадека, мы идем по паркам, почти пустынным, не считая нескольких прохожих. Длинное и трудное возвращение, так как я теряюсь посреди этих мертвых архитектурных комплексов и выровненных пустынных улиц, удручающих, окаймленных низкими домами, которым нет конца. Наконец с разболевшейся лодыжкой я добираюсь до своего отеля. На часах уже три часа, мы провели вместе около семи часов.

 

Пятница, 23 августа 2002

 

18:25. Мишель звонит мне. Он не получил петицию в защиту франкоговорящих стран, которую я ему послал на мыс Агд. В разговоре я упоминаю о поддержке, которую секта раэлитов оказывает ему в этом деле, об этом мне сказал Эммануэль. Мы долго смеемся. Но потом он говорит абсолютно серьезно, что убежден в одном: человечеству нужна новая религия. Я у него спрашиваю шутя, взял бы он эту задачу на себя. «В конце концов,— отвечает он,— я способен писать пророческие тексты, это не так уж трудно». «Проблема,— говорю я,— заключается в том, что невозможно всерьез говорить о новой религии — а не о секте,— так как, если бы она незамедлительно привлекла в свое лоно адептов по всему миру, это стало бы палкой о двух концах. А раз так, возможно, стоит заняться одной из уже существующих крупных религий и поработать над ней изнутри. На самом деле,— я говорю это, чтобы доставить ему удовольствие,— я лично против религии, против этой человеческой слабости, нужды в религии. О мудрости я не говорю,— но это совершенно другая штука».

 

Мы должны охранять вымысел, великий способ удовлетворения человеческих страстей, предчувствие будущей эволюции, лабораторию новых стилей жизни. Поэтому вымысел больше всего ненавидят временные и, главным образом, духовные власти, то есть консерваторы и догматики.

 

Четверг, 29 августа 2002

 

В сегодняшней «Либерасьон» <…> в разделе «Культура» напечатана новость о том, что в «Галлимар» обеспокоены ситуацией вокруг одной лоббирующей организации, выступающей против педофилии, которая обвиняет молодого романиста Николя Джонс-Горлена за описание в его книге нескромных сцен с детьми. Эта организация называется «Ребенок в голубом», а роман называется «Розовая конфета»: несовместимость цветов, очевидно. Все равно, практически изымая книгу из продажи и сообщая эту новость через своего адвоката, издательство «Галлимар» доказывает, что комитет по литературе имеет только почетную функцию и полностью подчинен юридическому отделу. Как решаем мы с Мишелем, который только что звонил мне для подробного обсуждения его дел, профессия писателя становится все более опасной. Кроме того, все эти извращенцы продолжают смешивать вымысел и реальность. «Скоро нужно будет,— говорю я,— создавать общество защиты вымысла, наподобие Общества защиты животных!» «Его назвали бы ОЗВ,— отвечает Мишель.— Звучит неплохо».

 

Начало сентября 2002

 

В поддержку петиции в пользу Мишеля, в отношении ислама и Ислама, появилась куча выступлений по незначительным нюансам, даже откровенно негативные оценки (Жан-Клода Барро, Алена Финкелькраута, Салмана Рушди, Филиппа Мюре, Жиля Кепеля, руководителей программы Организаций Объединенных Наций по развитию и т.д.), не говоря, очевидно, о Берлускони или о Фалачи.[89] Но главным образом все приводят цитаты из великих западных авторов прошлого: в «Апологии Реймона Себона» («Эссе», II, 12) Монтень упоминает о рае, «населенном девушками неземной красоты, изобилующем превосходными винами и пищей», который Магомет обещает своим приверженцам, и видит в нем одного из этих «шутов, которые склоняются перед нашей глупостью, чтобы усыпить нашу бдительность и завлечь нас»; в своем «Трактате о трех добродетелях» (II, 11) Пьер Шаррон (1541—1603) находит, что «этот человек [Магомет] напичкан невообразимыми глупостями»; в «Мыслях» (IX) Паскаль замечает, что те отрывки из Корана, которые «не запутаны»,— «смешны»; в «Письме №43 Джейн Остин» Спиноза (этот отрывок отыскал для меня Бернар Потра) предполагает, что «сам Магомет был самозванцем»; в письме к Гобино от 1843 года Токвиль пишет: «Я вам признаюсь, что прекратил это исследование [Корана], убедившись, что из всех существующих в мире едва ли найдется столь же гибельная религия для человечества, какой является Ислам»; в «Приложении» к «Мир как воля и представление» (гл.27) (на этот раз цитату обнаруживает Мишель) Шопенгауэр называет Коран «книгой зла». Не забывая, что не так давно Клод Леви-Стросс отметил в «Печальных тропиках» (9,39— 40) в ряду прочих любезностей, что ислам — это «религия караулки». И у Вольтера также найдем схожие лестные отзывы, только искать примеры у меня не было времени. Короче говоря, автор высказывания «Ислам все же наиболее идиотская религия, ужасно идиотская!» (точная и полная фраза Мишеля, какой он ее обнаружил на кассете, которую затем «Лир» передал г-ну Пьерра) находится в весьма блистательной компании.

 

Понедельник, 9 сентября 2002

 

Мишель звонит мне сегодня утром и веселым голосом хвалит за текст петиции. Он говорит, что в ней можно узнать мой стиль, говорит с восхищением о некоторых пассажах, среди которых:

 

«Иметь мнение о религиях, предпочитать одну другой или отклонять их — все понимается как самая элементарная свобода слова в демократической стране, такой как наша».

 

Он находит ссылку на Спинозу (он очень хотел, но не смог ее использовать) «гениальной». Короче, он доволен. Между тем то, что агентство, которое сдает ему квартиру, может его поселить только рядом с мусульманской общиной — вот в чем вся соль!— порождает в нем страх, как бы не «стать параноиком». Я ему говорю попутно, что кафе-кондитерская мусульманской общины очень приятное. «Спасибо, в другой раз!» — отвечает он лаконично. Мы договариваемся пообедать вместе завтра вечером. Он говорит о Бенуа, о Лидии, которые могли бы присоединиться к нам.

Сразу после его звонка мне звонят и предлагают поехать 2 и 3 октября в Алжир на «Ночь корреспонденции» — аналог мероприятия в Маноске.[90]

 

Пятница, 13 сентября 2002

 

Мишель Леви: плохо не только то, что отважный исламский незнакомец разбил ее компьютер, но и то, что она получает теперь электронные письма и телефонные звонки на арабском языке. Все это угрожающее неясно и тревожит ее. Я ее понимаю. Еще одна причина быть в тонусе. Слава Богу (осмелюсь сказать), фанатики не объединяются в союзы, а лиги не состоят из фанатиков, от имени которых они так любят вещать без юридического на то основания, и слава Богу, что все больше мужчин и женщин, которые принадлежат к наиболее многочисленной нации этих фанатиков, относят себя к не-мусульманам или безразличным.

 

Понедельник, 16 сентября 2002

 

Начинается плохо: в «Либерасьон» вместо ожидаемой статьи выступления Люка Дегриза этим утром берет слово враждебно настроенный, набитый ложными суждениями Саад Киари, «киношник». К тому же нет никакого упоминания, ни даже намека на нашу петицию. Надеюсь, что Хельвиг специально придержал ее, чтобы завтра, в день процесса, опубликовать этот текст, благоприятный для Мишеля.

Удручающая мысль о начале новой религиозной войны, о том, какие горы придется свернуть, чтобы люди услышали простую правду или, в философском ключе, голос разума. Теперь ясно, что Мишель открыл ящик Пандоры. Гидра прессы успокоилась и съежилась, но она восстановит силы, и ее многочисленные головы снова начнут верещать без умолку. Все интеллигентное общество снова готово разбушеваться. Это меня не приводит в ужас, а убивает.

 

Готовя свое завтрашнее выступление и пытаясь предугадать вопросы, которые могут мне задать, я обнаруживаю, что когда я буду на них отвечать, исполнится ровно одиннадцать лет с того момента, когда я встретил Мишеля в первый раз, 17 сентября 1991 года, в Люксембургском саду, где «Роше» устраивало коктейль.

 

 

Выступление перед 17-й палатой по уголовным делам,

17 сентября 2002 года

к читателю

 

Так же как и Фернандо Аррабаль, Мишель Бродо, Жозиан Совинье и Филипп Соллерс, я проходил как свидетель защиты по делу, возбужденному в 2002 в отношении Мишеля Уэльбека Обществом исламских мест поклонения и святых мест, Ассоциацией Великой мечети Лиона, Национальной Федерацией мусульман Франции и мировой исламской Лигой (к которым присоединилась в последний момент Лига прав человека). Свидетели, помещенные с самого начала в отдельную комнату, допускались к процессу лишь тогда, когда их вызывали. Принеся клятву, они должны были давать свои показания и отвечать на предполагаемые вопросы председателя или адвокатов без всяких записей. К тому же не была предусмотрена видео- или аудиозапись слушания, так что можно понять, что им потом было непросто с точностью восстановить свои показания. Я попробую это сделать, полагаясь на свою память, на основные аргументы, которые я приготовил заранее, и цитаты, которые выучил наизусть, даже если я приведу их в сокращенном виде и не вплоть до последней запятой.[91]

 

Литература интересует сегодня буквально всех и каждого. Недавно наш министр по делам семьи намеревался диктовать свою редакционную политику литературно-художественному комитету одного крупного издательства. А сегодня появились религиозные деятели, которые хотят сыграть роль литературных критиков. Если действительно они на это претендуют, тогда им стоит начать с азов литературной (да и любой) критики, которая состоит в том, чтобы ЧИТАТЬ, просто читать, читать все тексты, постигая при этом значение слов и лингвистические законы, которые применимы повсеместно.

(Здесь председатель меня прерывает, чтобы напомнить, что данный процесс не по поводу романа «Платформа», а по поводу заявления его автора в журнале «Лир». Я отвечаю, что, действительно, организации, которые его травят, не осмелились взяться прямо за книгу, возможно, опасаясь показаться смешными, но на самом деле целят они именно в книгу, что доказывают многочисленные страницы сравнительных цитат, которые приводятся здесь, демонстрируя возмущение.)

То, что я говорил о значении слов, в первую очередь касается слова «религия», у которого есть два смысла, которые гражданская партия постоянно путает: идеологический и социологический. Один означает веру, систему представлений о мире, дополненную практическими директивами; другой — всех верующих, принявших эту религию. Это относится к мусульманской религии так же, как к любой другой. Это настолько очевидно, что даже написание слова «ислам» в языке меняется, в зависимости от того, в каком смысле мы его используем: мы пишем «ислам» со строчной буквы, имея в виду религию, проповедуемую Магометом и основанную на Коране, и с прописной — «Ислам»,— когда имеем в виду совокупность всех народов, которые исповедуют эту религию, а также и цивилизацию, возникшую вследствие этого.

Путать эти два смысла и говорить об «антирелигиозном расизме» означает внедрять абсолютно абсурдное понятие, настоящее логическое чудовище: ведь расизм направлен на физические, генетические черты определенной группы людей, которые по определению от них не зависят; в то время как религия — это тип приобретенной культурной реальности, который зависит от добровольного согласия и внутреннего убеждения индивида. Отход от данной религии является философским актом — актом в демократическом государстве вполне законным,— и никоим образом это не является расистским поступком, направленным против целого народа.

Мы имеем дело с двойным злоупотреблением: во-первых, со стороны религиозных ассоциаций, говорящих от имени всего человечества, хотя, заметим, такого права у них нет (это как если бы католическая церковь намеревалась говорить от имени всех французов или всех европейцев). Второе, еще более серьезное, состоит в утверждении того, что отход, даже самым деликатным образом, от мусульманской религии есть проявление расовой ненависти по отношению к арабам всего мира. Прежде всего, здесь забывают о мусульманах, не являющихся арабами, кроме того — а как же, например, чернокожие, или берберы, или индусы? А все арабы, которые не исповедуют ислам (в Ираке, в Палестине или в Ливане живут арабы-христиане)? Затем, отмечу уже в который раз, тут явная путаница между идеологическим выбором и отношением к людям. Это как если бы до падения Берлинской стены, когда большая часть стран Восточной Европы жила под коммунистическим режимом, нас стали убеждать, что называть марксизм-ленинизм, скажем, «самой идиотской идеологией» есть проявление расизма по отношению к русским, болгарам, полякам или китайцам!

Но особенно несправедливо то, что обвинение в «побуждении к расовой ненависти» является ужасным, позорным. Люди, разбирающиеся в истории, знают, почему этот закон был принят и что в действительности он клеймит: например, гнусную отрыжку Моррас, который призывал в своей статье февраля 1935 года: «стрелять в Леона Блюма, причем в спину!» Но какое отношение имеет все это к писателю Мишелю Уэльбеку? Переведенный на тридцать языков, который проводит почти все свое время, встречаясь с сотнями читателей за границей, он являет собой нечто абсолютно противоположное расисту! Я помню, когда МИД предложил ему в 1998-м миссию Стендаля (предоставляющую писателю возможность писать книгу вне Франции), он колебался между четырьмя странами, среди которых две в большинстве своем мусульманские: Афганистан, Алжир, Куба и Таиланд.

Обвинение основывается на игре со словом «ненависть». Это слово прописано в законе («расовая ненависть»), а Мишель Уэльбек охотно его использует: так давайте расправимся с ним! Это грубая ловушка могла быть подстроена только теми, кто не читал Мишеля. Так как это имя существительное, как любые «жесткие», «грубые» слова или названия птиц, является в действительности частью его обычного стиля. Как слово «кретин», которое для него не редкость, означает просто предпочтение или антипатию, выраженную фамильярным тоном. В этом стиле он написал текст, озаглавленный «Жак Превер — кретин». Это доказывало как минимум, что Превер еще возбуждает какую-то реакцию, а значит, еще не совсем умер. Есть деликатные писатели, которые не говорят прямо, писатели эвфемизма — и писатели анафемы, писатели, которые усыпляют,— и писатели, которые пробуждают. Мишель Уэльбек, бесспорно, принадлежит ко второму типу. Итак, слово «идиотский» в сочетании с «религией» и «исламом» повергло их в такой шок.

Возможно, оно шокирует, но оно вполне законно. Именно здесь стоит говорить о светском характере общества. Это понятие является основным для Республики. Оно сыграло более грандиозную роль в нашей истории, чем любое другое, появившись в результате длительных философских битв, долгой и болезненной политической борьбы и даже войн. Именно во имя него я поддерживаю Мишеля Уэльбека. Я добавлю, что точно так же поддержал бы писателя-мусульманина, которого бы преследовали католические организации за фразу вроде: «Католицизм — самая идиотская религия». Здесь я хотел бы напомнить о грамматике: «самая идиотская религия» — превосходная степень, которая означает, что если она — более дурацкая, чем другие, то и все религии отчасти таковы. И следовательно, католические, протестантские, православные, иудейские или буддийские организации тоже вполне обоснованно могут принять участие в данном процессе.

Они этого не сделали, они этого не сделают, так как они знают, что такого рода заявления находятся абсолютно в рамках того, о чем мы имеем право думать и говорить во Франции. Оно, кроме того, безусловно, вписывается в парадигму того, что мы привыкли слышать, причем в отношении основной религии страны, поносимой каждый вечер по телевидению с куда более острой язвительностью. Речь идет, впрочем, о старой традиции. Еще век тому назад, в то время как дебаты по поводу проведения закона о разделении церкви и государства бушевали, можно было прочитать, например в «Авроре», газете Клемансо, от 5 августа 1902-го, что Сакре-Кёр и Монмартр являются «пристанищем наиболее унизительного из суеверий»; а 21 декабря того же года в журнале «Резон» в статье Лорана Тайада (сына судьи!):

 

«Священник, при своем жалком состоянии и позорном безобразии своего костюма, живет вне общего закона и общества. Против него все позволено, так как цивилизация имеет право на самозащиту. Она не должна быть с ним ни осторожной, ни жалостливой. Каждый прохожий имеет право пнуть бешеную собаку, дабы она не покусала людей и не заразила скот».[92]

 

Впрочем, ту же озлобленность можно легко найти и у тех, кто поддерживал тогда церковь против «безбожников» и других «свободомыслящих» [sic!][93], и в анафемах, где карающий Бог Ветхого Завета… точь-в-точь как в бесчисленных сурах Корана, призывает к истреблению неверных.[94]

В заключение я хотел бы подчеркнуть, что Мишель Уэльбек не изрыгает проклятья, а просто пытается размышлять. Даже если он часто придает своим мыслям прямое и резкое выражение, к тому же утрированное усилиями «переписчиков» журнала «Лир» (ибо в реальности он не такой уж безапелляционный; его высказывания часто сопровождаются длительными паузами или сомнениями), на самом деле он давно интересуется вопросами религии как «связью» между людьми, как системой регулирования отношений, в том числе сексуальных, ведущей если не к счастью, то, по крайней мере, к приглушению страдания. Для него это является не поводом к агрессивным шуткам, как нас хотят заставить поверить, а предметом сложного мыслительного процесса, философским актом зарождения идеи. Доказательство этому — интерес, который он уже давно проявляет к Огюсту Конту, не только как к философу и создателю науки о социологии, но и как к изобретателю религии Человечества. Доказательство этому — тема о сектах, рассмотренная в «Лансароте». Доказательство — персонаж Деплешен в «Элементарных частицах», который считает, что все известные религии обречены: 1) как объяснения мира; 2) благодаря капитализму, который «восторжествует», и никакой аскетизм, никакая религиозная агрессия не сможет долго сопротивляться. Доказательством, наконец, является интервью Мишеля Уэльбека в декабре 1996 года Себастьену Лапаку в журнале «Иммедиатман»: «Отсутствие религии для меня весьма тягостно»,— заявляет он. И он добавляет, что находит причину ее существования «уважительной», но предпочитает ей определенные чувства — «сострадание, например».

Он далек от побуждения к насилию или ненависти! А настоящий Уэльбек, которому не понаслышке знакомо, что такое депрессия и страдание,— человек мирный и, по моему мнению, ему гораздо в большей степени, чем склонность к провокации и сарказму, присущ оптимистический, почти мессианский взгляд на мир. Да — почитайте его!— на глубинном уровне этот человек желает добра человечеству, всем людям на земле, каждому отдельному человеку.

 

Вторник, 17 сентября 2002

 

Трудный день. Мишель выиграл процесс. Прокурор, гениальный прокурор (и я горжусь тем, что он меня цитировал), повел юриспруденцию по ее прямой дороге и — главное — пресек на долгое время, я надеюсь, любые «рецидивистские» нападки злобных крючкотворов.

Моменты, о которых я вспоминаю с особенным чувством: после того, как почти в начале моего выступления председатель прервал меня, полагая, что я собираюсь говорить о «Платформе», я подчеркиваю, что истцы, которые будто бы не намереваются нападать на роман, тратят на это половину слушания этого дела. Другой момент, когда адвокат Варо затыкает рот своему коллеге-мусульманину, который начинает меня оскорблять («У вас точка зрения подростка!»), и еще, когда после новых нападок дама-адвокат Лиги прав человека отпочковалась от своих коллег и поспешила ко мне на помощь. Момент, когда после очередного вопроса я отвечаю: «Мэтр, я сам член Лиги прав человека!» — и смех, который раздается среди присутствующих. (Потом она подойдет к моей скамье и предложит мне стать членом комитета по соблюдению свобод, который она возглавляет в Лиге.) Наконец, после окончания моего выступления, неожиданные аплодисменты в зале (один человек вдруг начинает громко хлопать, затем прекращает, поняв, что так не принято).

Потом — краткий и обильный ужин в зловещем, почти таиландском и почти пустынном ресторане, знакомом Мишелю, улица Тольбьяк, 128.

Обобщая произошедшее, мы единогласно пришли к мнению, что свидетели были великолепны. Кроме того, Аррабаль исполнил номер, который останется в летописях: нервно покрутившись вокруг барьера, он вдруг замирает от волнения, вспомнив о своем заключении в тюрьму франкистами, затем вытаскивает вдруг флягу с водкой, делает два-три глотка и протягивает ее председателю суда, сопровождая жестом, мол: «за Вас!»

Так как я шел предпредпоследним, то могу сказать, что он был единственным, кто наряду с Соллерс выступал легко и блестяще, говоря о творчестве Мишеля как о «грандиозном, комическом и могучем», отстаивая мысль, что необходимо позволять писателям быть назойливыми, что их необходимо уметь читать. При этом он удивлялся, что такой журнал, как «Лир», очевидно, этого не знает. Закончил он, сам не веря в то, что говорит, обрисовав Мишеля как человека, возможно, нашедшего путь к Богу.

Адвокаты обвинения не умолкали (за исключением Аньес Трикуар, адвоката Лиги по правам человека, которая, кажется, под конец стала спрашивать себя, что она тут делает, распределяя поровну свои аргументы: один аргумент за Мишеля, один против, еще один аргумент против «лицемерного» Ассулина), Эммануэль выступает почти в 10 часов вечера, после более чем восьми часов процесса! Ему пришлось быть немного жестоким в своей речи, громко шуршать бумагами на подставке и урезать свою блестящую речь, чтобы суд не задремал от усталости, что имело бы крайне неблагоприятные последствия. Но все чувствуют, что он уверен: дело выиграно.

 

Среда, 18 сентября 2002

 

Письмо, полученное сегодня утром от Жюльен Грака:

 

Уважаемый Доминик,

Я, безусловно, слишком поздно отвечаю на Вашу петицию, которую я, впрочем, не подписал бы. Эти ритуальные мероприятия, которыми дорожат в Сен-Жермен-де-Пре, более не действенны. Я хотел бы, чтобы суд не давал ход жалобе, выдвинутой против Мишеля Уэльбека, сожалея о высказывании, которое ему инкриминируют. Но я просил бы Вас тем не менее не торопиться с «осуждением истцов», ведь в конце Вашей петиции говорится о свободе, которой мы дорожим и которую она сама и защищает. Такова моя позиция, строго личная.

С наилучшими пожеланиями,

 

Ж.Грак

 

Вторник, 22 октября 2002

 

Мишель отпущен. Но при выходе из 13-ой комнаты, сразу после вынесения приговора, мэтр Варо появляется перед камерами и говорит журналистам, что ставит под сомнение этот вердикт и собирается подать апелляцию. Этого было достаточно, чтобы омрачить нашу победу.

 

Пятница, 1 ноября 2002

 

Из-за того что я не смог присоединиться к Соллерсу (у меня был только его рабочий номер, а был выходной), Мишель отменяет ужин в честь победы (или полупобеды) с Эммануэлем Пьерра и свидетелями процесса. Но он хочет пропустить стаканчик, а у него нечего выпить дома, и предлагает мне присоединиться к нему и Эммануэлю в «Рюмри». Я немного сопротивляюсь, еще не придя в себя от последствий вчерашнего вечера Майкла Сноу в «Эпокси», затем соглашаюсь, решив пить только безалкогольные напитки (что я и делаю, за исключением одного кокосового пунша «на дорожку»). Когда я прибываю, увы, Эммануэль и Мишель уже «гуляют на всю катушку», в зале накурено и шумно. Тем не менее мы можем обсудить обстановку. Эммануэль сообщает нам, что Варо (и только он!) уже подал дело на пересмотр, но что это еще не означает, что он пойдет до конца. Я ему говорю, что, по-моему, эта апелляция — идея адвоката, желающего быть в центре внимания прессы больше, чем его клиент. «Ты ошибаешься,— говорит Эммануэль.— Именно Бубакер и мусульманская община настаивают на этом». (Он, без сомнения, прав: возможно, это результат борьбы влияния, которая идет в эпоху нормализации ислама во Франции.) Мишель, который пьет только коктейль «Александра», сообщает мне, что подкинул идею новым хозяевам «Фламмарион» предложить Фредерику, который сейчас без работы, заменить Рафаэля. Я нахожу, что идея классная. Мишель в прекрасной форме. Он с отсутствующим видом, почти равнодушно, обсуждает вместе с Эммануэлем вероятность будущих исков. Он предполагает лишь, что фильм, снятый по «Частицам», классифицируют как фильм категории X. Так как он хочет, как и Харель, чтобы в нем присутствовали всамделишные совокупления. Он начинает рассказывать, говорить о серьезных трудностях на съемках: он хотел бы, чтобы это не происходило как в порнофильмах, где каждый на высоте, но чтобы у кого-то и не получалось, как бывает в жизни, и уже узнал от продюсера, что с актерами у них проблем не будет. (Мне кажется, что, напротив — скажу я ему потом,— надо бы сохранить неудачные дубли, которые обычно вырезают при монтаже.)

Внезапно он с ликованием оглашает одну из своих идей: оппонировать Соллерсу в телеигре «Цифры и буквы», в спецвыпуске с «особыми участниками»! «Я полагал, что твое отношение к средствам массовой информации крайне негативное!» — замечаю я. Он делает вид, что это не одно и то же. Я говорю, что он может из этого сделать карьеру, как Осима[95] в Японии, который с недавнего времени известен не потому, что является кинорежиссером, а благодаря постоянному участию в телевизионных играх и шоу. Он провожает меня до дома, а потом прогуливается вдоль набережной. Завтра он отправляется в Испанию — искать, как он выразился, «свою жену, свою собаку и свою машину». Относительно последней, «мерседеса», он признает, что не слишком хорошо ее водит, что это делает Мари-Пьер, которая любит погонять.

 

Воскресенье, 10 ноября 2002

 

Вот уже несколько дней, как Рафаэль послал мне ксерокопию половины книги некого Даниэля Линденберга «Призыв к порядку». Ему интересно мое мнение по поводу этой «жалкой писанины». Она представляет собой обзор творчества тех, кого автор в свою очередь называет «новыми реакционерами»: Мишеля, Дантека и, в первую голову, Мюре.

 

Пятница, 27 декабря 2002

 

14:45. Я звоню Мишелю, чтобы сообщить ему, что его статьи «Мюре — 2002» и «Новые реакционеры», переданные Жану де Бело, главреду «Фигаро», будут опубликованы в понедельник, 6 января 2003 года, с баннером в «Ун». Кажется, он доволен, но гораздо более заинтригован новостью, которую ему утром сообщил Аррабаль: якобы вчера родился первый клонированный ребенок. Операция проводилась одной француженкой из секты раэлитов.[96] «Ты отдаешь себе отчет!— говорит он мне.— Это историческое событие!— и продолжает: — Человек будет способен, наконец, на самостоятельное воспроизведение, обходясь без представителей противоположного пола. «Но это будет чудовищно!— возражаю я.— Ты хочешь, чтобы все твои потомки до конца времен были такими же, как ты, Мишелями Уэльбеками?» «Ну конечно!» «Я надеюсь все же, что параллельно людям будет оставлена возможность продолжать род старым способом». (Смеется) «Ну конечно, Доминик!» Затем я говорю ему, что на самом деле он человек левых взглядов. Он отвечает: «Я просто нигилист. Но,— тут же поправляется он,— что касается идеи клонирования человека, тут я оптимист». По этому вопросу он «неистово прогрессивен». Он даже собирается (говорит как бы в шутку) произнести приветственную речь по поводу этого события.

 

Среда, 1 января 2003

 

Я звонил Мишелю в Испанию. Передал ему вопрос от Мари Буэ относительно корреспонденции, которая прибывает в «Фламарион»: надо ли отсылать ее в Ирландию, раз он снова уехал в Испанию? «Конечно, ты мог бы не напрягать девушку,— говорю я.— Но как быть с важной корреспонденцией?» «Нет ничего важного»,— отвечает он. И спрашивает меня, чем я занимаюсь, и я вновь говорю ему о «Человеке с юмором». «Это что, будет продолжение «Радуги юмора»?» — спрашивает он. «Ничуть. Там присутствовал профанный юмор (или лучше сказать — профанное его видение?). А в данном случае будет представлен его сакральный образ, это уже отрицательная теология». Кажется, он в восторге. Он спрашивает, будет ли слово «сакральный» присутствовать в названии. Нет, он разочарован. «Слово «сакральный» должно присутствовать в аргументации!» — настаивает он. «Я выделю курсивом»,— отвечаю я. В конце нашего разговора он возвращается к этому уже с одобрением: «Если ты говоришь о невозможности [юмора], то… Иди до конца!» Между тем я поинтересовался, чем он занимается. Оказалось, сегодня днем Мишель сделал «великое открытие»: Шопенгауэр является предшественником Дюшама — это видно в маленьком четверостишие, которое заканчивается так: «Вот почему любая вещь красива». «Что он хочет этим сказать?— спрашиваю я.— Как последователь Платона — о том, чем красива каждая красивая вещь? Или он считает, что все красиво?» «Он хочет сказать, что красота является свойством не вещи, но взгляда». (Классическое положение субъективизма.) Мишеля восхищает уверенное спокойствие, с которым философы пишут: «Вот почему…» Кроме всего прочего, он увлеченно следит за развитием события вокруг появления клонированного ребенка.

 

Воскресенье, 12 января 2003

 

Обед в «Веплере» с Мишелем и Бенуа. Мишель ничего не заказывает после своих устриц, и фактически в то время как Бенуа и я начинаем есть жаркое, он говорит, что не голоден, бледнеет, и мелкие капли пота бриллиантами (как в романах) выступают у него на лбу. Ему нездоровится. Он больше не пьет, говорит он, и потерял вкус к сексу. А сигареты? Он собирается и бросить курить? Вопреки тому, что мне казалось — не помню, какая из его поклонниц утверждала, что он честно пытался бросить,— он отвечает нам почти с торжественностью, что в целом ничто в жизни не доставляло ему большего наслаждения, чем курение.

В начале мы говорили, смеясь, о приложении, которое он только что написал к своей статье о «новых реакционерах» и послал Мишель Леви для сайта «друзей Мишеля Уэльбека».[97] Это просто пир свинства. Что касается его фразы об исламе, то «умница Лоран Жофрен», сообщает он, назвал ее в «Нувель обсерватер» «обывательщиной». Пытаясь определить возможные градации «обывательщины», он приходит к мысли о существовании «обывательщины-альфа» и задумывается о степени обывательства некоторых деятелей. Если «обывательщина-альфа» — это, безусловно, вотчина «чемпионов» вроде Ле Пена, то другие, среди которых назовем Кабю, создателя термина, могут быть отнесены лишь к категории «бета», или «обыватели неполные», так как, имея «естественные склонности к обывательству», они по той или иной причине сами себе препятствуют в достижении высот «чистого обывательства». Откуда в них есть «нечто гнилостное, нездоровое, что объясняется абсолютным отсутствием юмора»: «Буддист может быть очень странным, обыватель из «колбасного магазина» тоже; Кабю — никогда». (Несправедливо, но метко.)

 

Вторник, 4 февраля 2003

 

Редакция «Ом э либерте», журнала Лиги прав человека, которому я согласился предоставить «досье Уэльбека» о сентябрьском процессе, была настолько любезна, что послала мне корректуру набросков текста. И вот обнаруживаю с тупым ужасом, что после вопросов госпожи Трикуар и моих ответов отрывок, выделенный крупным шрифтом, заключает в себе неточный и клеветнический вывод по данному делу. Мне пришлось понервничать. Я отослал обратно выделенный текст с пометками, где в нескольких местах вставил исправления заглавными буквами:

 

Точка зрения Доминика Ногеза позволяет ввести дискуссию в четкие рамки. В точном контексте один из персонажей книги Мишеля Уэльбека «Платформа», Мишель, высказывает мысли, которые являются призывом к расовой ненависти и к убийствам. А ВЫ ЧИТАЛИ РОМАН? ЕСЛИ НЕТ, МОГУ ОДОЛЖИТЬ ВАМ КНИГУ. ЕСЛИ ВЫ ЕЕ ПРОЧТЕТЕ, ТО ВОТ, ЧТО ВЫ ОБНАРУЖИТЕ В САМОМ КОНЦЕ: ПЕРСОНАЖ, ПОДАВЛЕННЫЙ ИЗ-ЗА СМЕРТИ СВОЕЙ ЖЕНЫ В РЕЗУЛЬТАТЕ ТЕРРАКТА ИСЛАМИСТОВ И ТОЛЬКО ЧТО ВЫШЕДШИЙ ИЗ ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ЛЕЧЕБНИЦЫ, ПРОНИКАЕТСЯ НЕНАВИСТЬЮ. А ТАКАЯ РЕАКЦИЯ ОТВРАТИТЕЛЬНА. НО БУДЕМ ЖЕ ЧЕСТНЫ, РАЗ УЖ МЫ ЗАГОВОРИЛИ ЮРИДИЧЕСКИМИ ТЕРМИНАМИ, И ДАВАЙТЕ ИНТЕРПРЕТИРОВАТЬ ПИСАТЕЛЕЙ АДЕКВАТНО: ЭТО НЕ «ПРИЗЫВЫ К НЕНАВИСТИ И УБИЙСТВАМ», ЧТО ВЫРАЗИЛОСЬ БЫ В АКТИВНОМ ПОВЕДЕНИИ И КОНТАКТАХ С ДРУГИМИ ЛИЦАМИ С ЦЕЛЬЮ ПОБУДИТЬ ИХ К ОРГАНИЗОВАННЫМ СВЯТОТАТСТВЕННЫМ ИЛИ ПРЕСТУПНЫМ ДЕЙСТВИЯМ. ЭТОТ ЧЕЛОВЕК, НАПРОТИВ, ОДИНОК И АБСОЛЮТНО ПАССИВЕН, ОН ПРЕВРАТИЛСЯ В «ОВОЩ», ХОТЯ В ТЕЧЕНИЕ НЕКОТОРОГО ПЕРИОДА ОН ИСПЫТЫВАЕТ, КОНЕЧНО, «ПРИСТУПЫ ВОСТОРГА» ВСЯКИЙ РАЗ, КОГДА УЗНАЕТ, ЧТО НЕСКОЛЬКО ПАЛЕСТИНЦЕВ БЫЛО УБИТО В СЕКТОРЕ ГАЗА, И ЭТО СУГУБО ЛИЧНАЯ РЕАКЦИЯ, БЕЗ ВЫХОДА ВОВНЕ, БЕЗ ПРОЗЕЛИТИЗМА. ЗНАЧИТ, И В НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ «ПРИЗЫВ К РАСОВОЙ НЕНАВИСТИ И УБИЙСТВАМ» ВОВСЕ НЕ УСТАНОВЛЕН. НО И ЭТОТ ПЕРИОД ЗАКАНЧИВАЕТСЯ. ВЕЧЕРОМ ОН ВСТРЕЧАЕТ ИОРДАНСКОГО БАНКИРА, КОТОРЫЙ ЕМУ ОБЪЯСНЯЕТ, ЧТО ИСЛАМИЗМ ОБРЕЧЕН: КАПИТАЛИЗМ ВОЗЬМЕТ ВЕРХ. «МОЛОДЫЕ АРАБЫ ТЕПЕРЬ МЕЧТАЮТ ТОЛЬКО О ПОТРЕБЛЕНИИ И СЕКСЕ». С ЭТОГО МОМЕНТА ПРИСТУПЫ НЕНАВИСТИ ПРЕКРАЩАЮТСЯ: «ОТ ЭТОЙ ПРОСТОЙ МЫСЛИ МОЯ НЕНАВИСТЬ РАССЕЯЛАСЬ КАК ДЫМ». ВОТ ЧТО НАПИСАНО В КНИГЕ. В то время как Мишеля Уэльбека спрашивали в интервью о его собственной точке зрения по отношению к высказываниям его персонажа, он не выразил несогласия с ним, напротив, он даже не пытался утверждать, что ему никогда не приходилось испытывать ненависть сродни той, которую ощущает его персонаж. ЭТО БЕССМЫСЛЕННО! ВЫХОДИТ, ПО-ВАШЕМУ, ПИСАТЕЛИ ДОЛЖНЫ БУКВАЛЬНО СТАВИТЬ СЕБЯ НА МЕСТО СВОИХ ПЕРСОНАЖЕЙ! РАДИ ЧЕГО? ПО КАКОМУ ЗАКОНУ? ВЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, ПОТРЕБУЕТЕ, ЧТОБЫ РАСИН РАЗОБЛАЧАЛ НЕРОНА, ОРЕСТА ИЛИ ФЕДРУ? ИЛИ ЧТОБЫ СТЕНДАЛЬ ОСУДИЛ ЖЮЛЬЕНА СОРЕЛЯ ЗА ТО, ЧТО ТОТ СТРЕЛЯЛ В ГОСПОЖУ ДЕ РЕНАЛЬ? ИЛИ ЧТОБЫ ФЛОБЕР РЕЗКО ОСУДИЛ СУПРУЖЕСКИЕ ИЗМЕНЫ И САМОУБИЙСТВО ГОСПОЖИ БОВАРИ? ИЛИ, МОЖЕТ, ЧТОБЫ КАМЮ ОСУДИЛ СВОЕГО «ПОСТОРОННЕГО» и т.д. и т.п.? Свобода писателя в его произведении — это одно. Ответственность любого гражданина за общественные высказывания — совсем другое. ЗАМЕЧАТЕЛЬНО: ОДНАКО УЭЛЬБЕК КАК ГРАЖДАНИН НИКОГДА НЕ ПРИЗЫВАЛ В СВОИХ ОБЩЕСТВЕННЫХ ВЫСТУПЛЕНИЯХ К РАСОВОЙ НЕНАВИСТИ И УБИЙСТВАМ. ВЫ МОЖЕТЕ ПОВТОРИТЬ ЭТО ХОТЬ СОТНЮ РАЗ, ВЫ МОЖЕТЕ ПРОКЛЯСТЬ ЕГО ТЫСЯЧУ РАЗ, НО НЕ ПРИБЛИЗИТЕСЬ К ПРАВДЕ НИ НА ДЮЙМ. ВЫ ИЗНАЧАЛЬНО НАСТРОЕНЫ ПРОТИВ НЕГО, ЧТО НЕ ИМЕЕТ НИКАКОГО ЮРИДИЧЕСКОГО ОСНОВАНИЯ И НЕ ПОДКРЕПЛЕНО ФАКТАМИ, И ВЫ ОШИБАЕТЕСЬ, ПРИВЛЕКАЯ К ЭТОМУ ДЕЛУ ЛИГУ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА, ПОЛЬЗУЯСЬ ТЕМ, ЧТО НЕКОТОРЫЕ ЧЛЕНЫ ЛИГИ ИСПЫТЫВАЮТ К НЕМУ СТОЙКУЮ ЛИЧНУЮ АНТИПАТИЮ. И как можно допустить, чтобы люди, пусть даже люди искусства, без учета позиции, которую они лично занимают в отношении идей или тем, присутствующих в их художественных текстах, имели право призывать безнаказанно к расовой ненависти, что всем другим гражданам запрещено законом? ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ ЯВЛЯЕТСЯ БЕСЧЕСТНЫМ И КЛЕВЕТНИЧЕСКИМ.

 

И сегодня я имел удовлетворение получить от главного редактора «Ом э либерте» Жиля Мансерона электронное письмо, которое начиналось так:

 

Дорогой Доминик Ногез,

Я получил Ваши замечания к заключительному комментарию. Признаюсь, что действительно, к моему великому стыду, я составил это резюме из критических статей, касающихся книги, не прочитав ее.

 

А далее — согласие на замену фрагментов судебного слушания исправленным текстом. Если бы все противники Мишеля Уэльбека были столь достойными людьми!

 

 

V. Мишель Уэльбек — реакционер?

 

За последние четыре года, если я внимательно читал газеты, во Франции прошло, по крайней мере, четыре «процесса» над «новыми реакционерами», резко отличавшихся по букету и крепости «идеологического сусла». Первая, благодаря «виноградарю» Ги Скарпетте, объединила Мишеля Уэльбека, Алена Рено и Люка Ферри, Жан-Клода Гийбо, Марка-Эдуара Наба, Филиппа Мюре, Бенуа Дютертра и даже автора этих строк. Вторая была предложена «виноделом» Франц-Оливье Жисбером в его передаче «Кюльтюр э Депанданс» на канале «Франс-3»: «Являются ли «новые реакционеры» действительно новыми?» — спрашивал он у своих гостей в эфире 28 ноября 2001 года. Я точно не знаю, какая роль кому отводилась, но, кажется, в дебатах приняли участие Лоран Жофрен, Морис Г. Дантек, Лоран Жерра, Филипп Соллерс и Жан-Пьер Моки.[98] Третья группа страдала под прессами Мориса Т. Машино («Монд дипломатик» за октябрь 2002 года). За исключением двух персон, этот человек давил совсем другой «виноград» (Пьер Нора, Пьер Розанваллон, Даниэль Бенсаид, Мигель Бенасайаг, Клеман Россе, Марсель Гоше, Андре Глюксманн, Бернар-Анри Леви, Жан-Поль Долле, Ален Финкелькраут, Люк Ферри, Филипп Соллерс, Паскаль Брюкнер, Ален Менк, Андре Конт-Спонвиль, Лоран Жофрен, Жак Жюльяр). И затем, месяцем позже, «официант — разносчик вин» Даниэль Линденберг вновь призывал к порядку — по выражению одного из «новых реакционеров» (см. выше), Пьера Розанвалона,— тот, у кого довольно соли (если не серы)[99]: Ален Бадью, Ален Безансон, Кристиан Комба, Ги Дебора, Режиса Дебре, Люка Фери с Аленом Рено, Алена Финкелькраута, Марселя Гоше, Ги Аннбеля, Клода Ланцманна, Пьера Манана, Жан-Клода Мишеа, Жак-Алена Мийера, Жан-Клода Мильнера, Филиппа Мюре, Марк-Эдуара Наба, Франсуа Рикара, Алена Сораля, Пьер-Андре Тагиеффа и — как главных героев — Мориса Дантека и Мишеля Уэльбека.

Такая разница в определении изучаемого явления подозрительна и подразумевает наличие гибких критериев и большого разброса в понимании «реакции» и «реакционеров».

Когда авторы подобных… скажу прилично: «меланжей» (старинное слово, означающее смесь некоторых видов вин или соусов), решают все же уточнить это определение со скрупулезностью, которая им, впрочем, не слишком присуща, то вариант одних «деятелей» ни в чем не совпадает с другими. Никто из них не интересовался этимологией данных терминов; никто из них не ознакомился с исследованиями, проведенными между 1975 и 1999 годами для их прояснения Жаном Старобенски.[100] В противном случае они узнали бы, что «реакция» — это «слово на все случаи жизни» — пришло из физики и геометрии во время французской революции и получило политическую окраску, что не обошлось без последствий. Неся какое-то время туманное значение, применявшееся как к «революционерам», так и к их противникам, оно приобретает свое настоящее значение после 9 Термидора, а именно в брошюре, опубликованной Бенжаменом Констаном во флореале V года.[101] Принимая во внимание термидорское правительство, затем Белый Террор с его «примитивной театральностью»,— неудивительно, что этим словом клеймили сторонников возвращения к «злоупотреблениям» (имеется в виду феодальный строй и наследственные привилегии) и «предубеждениям» (то есть строгой религиознозности).

Даниэль Линденберг, таким образом, поступил неосторожно, построив на этом свою инвективу против Мишеля Уэльбека. Ведь, по мнению Бенжамена Констана, реакционер как раз-таки никогда не стал бы осуждать религии, эти законченые «суеверия», а напротив, как Линденберг, защищал бы «прирученную» светскость (то есть за некоторыми исключениями светский характер всех общественных проявлений) и ношение исламской чадры на рабочих местах (что он и сделал в декабре 2002 года в знаменитой телевизионной передаче).

Если бы Б.Констан, автор «Адольфа», был жив, он бы еще сильнее защищал «Платформу» и всех тех, кто во времена поспешного внедрения права в культурную жизнь, являются жертвами бессовестных процессов против их книг или интервью. Есть, пишет Констан в 1797 году, «два вида реакции: один — который проявляется в отношении людей, а целью второго являются идеи». Если первый вид (огрубляя — личную месть) общественная власть должна подавлять, то второму она мешать не должна:

 

«Люди, которые влияют на мнения благодаря своей просвещенности, обязаны противостоять реакции против идей. Ибо они суть вместилище чистой мысли, куда закону проникать не должно».

 

Не стоит бояться «реакционеров»:

 

«Друзья свободы и просвещения лишь воспрянут духом, увидав вблизи эти легкие призраки [идеи]: с первых же шагов эти призраки рассеются, и тогда, не прекращая их преследование, их противники заглушат их невнятное бормотание громким мужественным голосом правды».[102]

 

Почему же Линденберг и другие не удовлетворились тем, что заставили их услышать «громкий голос правды»? Почему вместо аргументов надо было дикарским способом лепить эти чудовищные ярлыки, сгребать этакую кучу, куда дюжинами сваливают писателей, заряжать идеологическую пушку, достойную сестру Большой Берты? Это была честная борьба, скажут они. Слово «реакционер» именно после «Манифеста Коммунистической партии» Маркса (1848 год) и работ Ленина значительно расширило свое поле действия и метило теперь не только в тех, кто исповедует реакционные взгляды, но и в тех, кто не борется с реакцией как следует. А на самом деле изначально, как справедливо заметил Старобенски, «реакционер» — это «слово-партизан», используемое только в «полемике и с уничижительным смыслом».[103] И затем, скажут наши «виноделы», мы добавили «новый смысл», что позволяет получить «невиданные» смеси. Получается, никто из них даже не задумался о парадоксе, если о неуместности соединения слов «новый» и «реакционер», создающего великолепный оксюморон, понятие, которое самоликвидируется так же, как современные самомоющиеся духовки. Это все равно что назвать некую вещь «неоархаичной» или политическую партию — «прогрессивно-консервативной» (самое интересное, что такая партия действительно существует в Канаде!).

Нет, г-н Линденберг, есть другие способы обсуждения идей, кроме составления списков. Самый простой из них состоит в том, чтобы — без карикатуры, без ненависти — выступать с рациональными аргументами и привлекать как можно большее число фактов, предлагать по каждой политической, духовной или философской проблеме анализ и объективно оптимальное решение, а уже затем классифицировать их как «правое», «левое» или «прогрессивное» любителями ярлыков и инвектив. Затем, и только затем авторы могут, если пожелают, выражать собственное отношение к тем или иным из этих проблем. Но вновь надо уделять внимание нюансам — крайне важным,— а расхождения во взглядах воспринимать адекватно: как взаимопроникающие, с нечеткими границами, по-разному проявляющиеся в каждом отдельном вопросе. И будет покончено с групповыми обвинениями и кучами, куда собирают авторов!

Скажут, что такова профессия Даниэля Линденберга — бросать людей в одну кучу или распределять по полочкам, таково ремесло так называемых «историков идей» — горе-философов, годящихся разве что для студентов Школы политических наук, также довольно суетливых или недалеких! Скажут, что они приносят пользу, так как способны породить новую концептуальную реальность. И это правда, нашему автору удалось что-то породить. Это правда, что распад СССР и новая мировая экономико-политическая база не могла не повлиять — притворимся же марксистами!— на идеологическую надстройку эпохи и что он это почувствовал. Это правда, что у него весьма своеобразные умонастроения и хорошие студентки.[104] В нем чувствуется даже некоторое чревоугодие при чтении остроумных авторов: этакий господин Летруадек в идеологическом разгуле! Он даже мягок с теми, кому вредит:

 

«Некоторые из стрел, пущенные новыми реакционерами, стоят многого, так как метят в то трухлявое и лживое, что наводняет прогрессивную идеологию или гуманистические излияния».[105]

 

Но почему, после того как нам было сказано: «Мы не хотели бы, чтобы цель наших рассуждений видели в возбуждении «процесса процессов»» и что речь не идет о том, чтобы «заклеймить такого-то или такого-то»,— почему же он клеймит их изо всех сил и, начиная с названия, требует наказания? Почему он тут же отказывается от своих добрых намерений и от той беспристрастности, которая к лицу любому научному изучению? Почему после не слишком удачных строк напоминание о том, что «сравнение не есть приравнение» и что «злоупотребление историческими аналогиями блокирует размышление», он считает необходимым написать, что «возвращение к подобной двусмысленности …возвращает нас к тридцатым годам» и затем применять к тридцатым годам выражение «свинцовые годы», изобретенное в семидесятые? Почему он позволяет себе привести формулировку «Вчера вагнеризм, сегодня рок-мышление», которая достойна фигурировать в «Книге рекордов» чепухи? Неважно. «Кто захочет утопить свою собаку, назовет ее бешеной», и чувствуется, что ему вирусы бешенства обнаружить легко. Сталинский рефлекс (зовите его как хотите) невероятно силен. Тут ошибка в подборе слов: он хотел убедить, не умея разубедить, и не зная, как победить. Старое противостояние софистов и Сократа. Polemos против logos.[106]

Неудобной стороной полемики является торопливость и приблизительность, так как восполнить все пробелы не было времени. Больше прилежности позволило бы Даниэлю Линденбергу избежать грубых ошибок. А также понять, что, возможно, по незнанию он украл название своей книги у Кокто. Написанный между 1918 и 1923 годами и опубликованный в издательстве «Сток» в 1926 году сборник «Призыв к порядку», объединил несколько манифестов, фрагментов, портретов и блестящих критических текстов о музыке, литературе, живописи, среди которых «Петух и Арлекин» или «Порядок, называемый анархией». Это вам не пасквиль о «новых реакционерах»! С точностью до наоборот: не месть политического комиссара, а эстетическая программа. Это удары по пальцам, но — дирижерской палочкой. Не команда: смирно!— но: ваш ход!

Итак, polemos. Иногда полемика стимулирует, позволяет рассуждать от обратного. Тот ли это случай? В основном нет. Особенно что касается Уэльбека. Здесь Линденберг сам вплотную берется за «грубую эклектику» и «методу аналогий», которые он осуждает у других. Обвинения в женоненавистничестве, разных видах расизма, отождествление антиисламизма и арабофобии: мы уже рассчитались за этот вздор в предыдущих главах. Чтение менее агрессивных мест у Линденберга вызывает ассоциации с чем-то школьным, чтобы не сказать детским: если романист упоминает о явлении массового туризма, например, то он должен быть «против», должен «проводить критику». Роман воспринимается исключительно как политическая трибуна или как агитка. Флобер чувствовал, будто парит над своими творениями, как Бог над миром, с величайшей невозмутимостью демиурга вымышленной реальности, как Ной, берущий в свой ковчег всех животных, красивых и не очень,— даже тех, о которых читатель никогда не слышал, даже не подозревал об их существовании. Так что никакой презумпции невиновности для писателя! Он должен отвечать за каждого персонажа, каждое действие, каждое выражение.

Допустим. Допустим, что обвиняемый Уэльбек не сможет оправдаться. Допустим также, что он может быть реакционером — точный смысл слова не важен: всегда можно найти тот, который применим к нему. Кем бы он ни был сегодня и кем бы он ни стал завтра. Разве это может сделать писателя не стоящим внимания? Не больше, чем симпатия Бальзака к Бурбонам, или осуждение Коммуной Флобера снизили их значение в литературе. В конце концов, у большинства наших самых любимых писателей, даже у величайших — особенно у величайших,— есть свои причуды и странности, которые мы не склонны разделять. Мы далее можем осуждать их преступления. Можно любить Гюго, видеть в нем луч света для человечества, гениального поэта, но не заниматься при этом столоверчением, можно видеть в Бретоне другой луч, блестящего прозаика, не принимая его гомофобии, страсть к оккультизму и тем более к астрологии. Мы можем порицать поведение Валери во время дела Дрейфуса и поездку Жуандо или Шардона в Германию в период Оккупации. И поведение Лето во время последней войны. Не говоря уже о Селине. Нас возмущает Клодель, поздравляющий Петена и Арагона — Сталина. Нимье с солдатами во французском Алжире. Сартр, одобряющий действия СССР, Кастро, даже Пол Пот. Фуко, поддерживающий аятоллу Хомейни. Да и те, кто молчат, ничем не лучше.

А Уэльбек? Я настаиваю на том, что он не реакционер. Не истинный реакционер. Его основной критерий, на который опирается Линденберг после Скарпетты, чтобы затем подвести свою манихейскую базу и ринуться к остракизму, кажется мне сомнительным. Это май 1968 года. У него об этом ошибочное представление. В конце концов, я тоже там был! Однако мне всегда, с самого начала казалось очевидным: то, что все очень скоро стали называть «май 68-го» и «сознание 1968-го», на самом деле состояло из многих ингредиентов, и даже по некоторым пунктам противоречивых. Достаточно напомнить, что, за исключением нескольких «опоздавших» — как Режис Дебрей, находившийся тогда в боливийской тюрьме, или чудаков вроде Дени Тиллинака,— все тогда, Жан-Эдерн Аллье и Филипп Тессон в том числе, участвовали в событиях мая 68-го — что очень быстро привело к взаимонепониманию и разрыву. Кроме того, «май 68-го» выявил как пуритан-ультрамарксистов, едва не угодивших в лапы французской компартии, так и сторонников американской контркультуры, flower power (травки), Движение за освобождение женщин и Фронт гомосексуалистов за революционные действия — причем кое-кто, Ги Окангем к примеру, был «перебежчиком». Очевидно, при таких предпосылках рискованно утверждать, что «участники событий 1968 года были яростными антиамериканцами». Ведь многие так же яростно выступали в поддержку активной американской молодежи, как и за донесение «идей 68-го» сторонникам Фуко и Лакана, что повторили недавно Люк Ферри и Ален Рено, а теперь в свою очередь и Линденберг. Уже забыто, какому масштабному и внезапному осуждению подвергли замысел мэтров или их учеников «поразмыслить над той эпохой», в том числе Филипп Соллерс и те, кто сегодня в наиболее уважительной манере пытается вернуть движению активную силу. Ведь сам Сартр не смог заставить себя слушать на том памятном заседании в Большой аудитории Сорбонны, по крайней мере не сразу.

Однако, как Жиль Шатле эффектно напомнил Мишелю в ходе обсуждения 1998 года в Доме писателей, он пользуется де-факто в своих книгах и в своей жизни сексуальной свободой, которая не существовала бы, не случись «мая 68-го», и не думаю, что он станет это оспаривать.

И я утверждаю, что, даже отстаивая (уже долгое время) определенные темы, которые господин Линденберг каталогизирует сегодня как «реакционные» (отказ, например, от развала школьной системы и от саботажа литературных организаций, ибо и то и другое является свершившимся фактом, а не идеологической галлюцинацией, как он полагает), в любом случае я пытаюсь остаться, говорю я, на позициях «мая 68-го», на твердых позициях — по крайней мере, в том, что касается «борцов» за толерантность и какой-то там «педагогический» подход. Участвуя в «мае 68-го», мы стремились вовсе не к этой форме культурного разброда и роста неравенства. И настойчиво призывая к сексуальному освобождению, мы, разумеется, не защищали будущее Дютру или Эмиля Луи.

Таким образом, давайте не будем всё смешивать — всё и так довольно запутанно. И давайте не будем притворяться, что выступаем однобоко и с манией величия — от имени движения, которое было разношерстным и ускользнуло из-под контроля его лидеров, Кон-Банди и Жисмара.

 

Теперь вернемся к слову «реакционер». Даже если чья-то профессия состоит в том, чтобы «не помнить» о 9-м термидора, Бенжамене Констане, Марксе, Старобенском и о чем угодно, нельзя отрицать, что тут всегда присутствует по крайней мере одно понятие: ностальгия по прошлому и желание возвратиться назад. Как на это смотрит Мишель Уэльбек? Ответ ясен: «Я предрекаю в определенном смысле конец западной цивилизации»,— заявил он в 1998 году.— Отягчающее обстоятельство: я рассматриваю апокалипсис с некоторой бесцеремонностью и дохожу до того, что рассматриваю возможность восстановления».[107] Смог бы разум подлинного реакционера вместить такое желание восстанавливать? Такую страсть к утопии? Ответ в последней части «Частиц», как и в фильме «Река», который некоторым образом ее иллюстрирует,— однозначное «нет». Рай по Уэльбеку не за нашей спиной, а впереди нас.

Это одно и то же, скажет кто-то. Если он «не реакционер», тогда «правый».— Это И это не факт. В портрете, который Линденберг дает в конце своей книги, он высказывает, по крайней мере одну верную мысль: политическая родословная Мишеля Уэльбека левая. Его бабушка голосовала за коммунистов; он сам работал в «Летр франсэз» и в журнале «Диграф» Жана Риста; по крайней мере двое из трех его издателей были левыми; «Расширение борьбы» имеет из-за названия налет марксистской лексики.

Однако это правда: он никогда не жалел левых. Особенно в небольших, приуроченных к случаю политических текстах, «Бесконечная Европа» или «Филипп Мюрей — 2002» (первый написан незадолго до последних президентских выборов, второй — чтобы саркастически поприветствовать Линденберга[108]). Но что, в сущности, означает «левизна»? Он не целиком левый; ему случается защищать как личностей вроде Шевенмана, которые более чем серьезно поддерживают республиканские или социалистические ценности, так и их противников, Жоспена или зеленых. Это лишь некоторая левизна, которую он принимает «по схожести языка» вплоть до «замечательного благомыслия» и «навеянного им легкого ужаса».[109] Это левизна «орлеанская», по выражению Жак-Алена Миллера, то есть левая часть правительства, одновременно не способного обеспечить выполнение «общественного договора» (иными словами: «Зачем нам оплачивать содержание правительства, если оно не способно обеспечить безопасность на подконтрольной ему территории?») и «вполне способного на меры, ограничивающие свободу» — например законопроект, выдвинутый премьер-министром Жоспеном, о десятилетнем тюремном заключении клиентов проституток от пятнадцати до восемнадцати лет.[110]

Но чаще мы встречаем у него мешанину всего, что можно назвать левой идеологией: «левацкая сволочь, которая монополизировала интеллектуальные споры в течение всего XX века»[111]; или «клоуны» и «шуты» «духовных левых», которые потерпели неудачу в своей антирасистской борьбе (в то время как «нет ничего легче, чем борьба с расизмом» <…>: «достаточно взглянуть немного шире, чтобы осознать, что индивидуальные различия между представителями одной расы намного важнее, чем расовые разногласия») и очарованы Америкой, то есть «силой и деньгами».[112]

Но можно ли из-за этого его отнести к правым? Когда Дидье Сенекаль в остром интервью для «Лир» задал ему этот вопрос, он ответил: «О, нет… Я не чувствую себя правым». Воспоминания о бабушке, о среде, в которой он провел детство и юность? Он знает, что такое рабочий класс и что такое элита. Повидав наглость вторых, он вовсе не убежден в их превосходстве. И в условиях экономического либерализма по-англосаксонски он выступает как «убежденный антилиберал».[113]

Как же в этой связи интерпретировать эти выпады? Страсть к провоцированию? «Игра <…>, связанная с нарушением всех запретов левой культуры», как говорит Линденберг? Скорее цитируя последнего — на этот раз соглашаясь,— «желание сорвать маску с их прекрасных прогрессивных лиц».[114] Однако невозможно — да просто нельзя — иметь более левые пристрастия. Как быть с Марксом и его «Немецкой идеологией» или Бартом и его «Мифологиями»? Точно так же невозможно — и нельзя — обладать столь абсолютным нонконформизмом, критическим умом исследователя, светскими убеждениями — всеми характеристиками, присущими Мишелю Уэльбеку,— и не только в принципе, но и на деле; не только абстрактно, но и перформативно, то есть подвергаясь реальным опасностям.

Критический ум, всего-то! Мы-то поддерживали левых на протяжении полувека всей толпой, ратуя за отмену политических и идеологических поворотов, и привыкли глотать их слова без вопросов, даже без тени сомнения. Неужели он настолько влиятелен и скандален, что у вас наконец возникли и сарказм и вопросы?

Что касается других характеристик левых — дух правосудия, равенство прав и возможностей, защита слабых и обездоленных,— если по случайности не все они нашли явное выражение в прозаическом произведении Мишеля Уэльбека (в отличие от поэзии), ничто в этом произведении их не исключает по сути.

Существует также подозрение, что Мишель Уэльбек, согласно поговорке, критикует левую идеологию, «потому что любит». К сожалению, возможно, находя ее не настолько непочтительной, критичной — и утопичной,— какой она должна быть. Однако ни неуважение, ни критика, ни утопия не должны быть ей заказаны. Надо уметь все понимать, все обсуждать, все высмеивать и рисовать в воображении. Необходимость ее существования имеет достаточно серьезные причины, чтобы не поддаваться на провокации и ставить все под сомнение. Это принесет левым только пользу. Они без этого — просто ноль.

Короче, при существовании сильной квоты — даже «большинства» — левизна сегодняшнего Уэльбека и вероятна и очевидна.

В сущности, скандалы, спровоцированные автором «Смысла борьбы», происходят из-за того, что должно было стать определяющей характеристикой настоящих прогрессистов: внутреннее отвращение к благонамеренности, ко всякой благонамеренности. Отказ давать ожидаемые ответы, главным образом когда они основаны на коллективной лжи, на общепринятых ошибках, на области бессознательного — как сказал бы Барт, «на мифах».

 

«Я знаю простые ответы, которые помогут вам полюбить всё и вся,— заявляет Уэльбек,— если я их не использую, это не провокация, а честность».[115]

 

Борясь против предрассудков в нем самом, он словно старается посеять как можно больше разочарований. Разочарование с ликованием.

Существует форма юмора, которую я бы охотно назвал «деланной» (говорят же «деланный смех»),— юмора, за который святой Августин упрекал Сократа,— этот юмор состоит в притворном самоуничижении, когда внутри вы прекрасно знаете, что собеседник не верит в это ни одну секунду. Таким образом, торопясь задним числом изобразить шутника, как всякий здравомыслящий и уважающий себя человек, Мишель Уэльбек, напротив,— возможно, потому, что он себя не уважает,— рисует эдакого сторонника Петена, который, конечно, спас бы евреев, но только без «этого» (без картинного героизма), что могло бы с ним случиться «с минимальной статистической погрешностью», живи он в ту эпоху. Люди не понимают скромности «деланного» юмора. Но верят в нее.

 

«То, что мы говорим о себе,— всегда поэзия», говорил Амьель. Бог знает, каких вершин самолюбования и напыщенности может достичь человек! Мы только и кричим, какими героями, какими подпольщиками, какими знаменитыми участниками Сопротивления мы бы были! Какими славными вояками или партизанами! Какими авангардистами! Так как полагаем: чтобы идти в ногу с историей и прогрессивной мыслью, достаточно «плыть по течению», и все получится само собой. Но все забывают, что принадлежать к меньшинству не слишком удобно, что это верный способ обрести опасных противников. Забывают, что «мыслить по-новому» означает, как правило, что поначалу придется грести одному и против течения. Мы уверены, что поддержали бы Коперника и Галилея, что в момент появления «Рассуждения о методе» мы спонтанно стали бы картезианцами и т.д. Это неверно: мы «спонтанно» остались бы на стороне Аристотеля и схоластики, мы следили бы за властью и за модой. Мы полагали бы в 1910 году, что современность олицетворяет Маринетти с его идеей бетонировать Большой канал в Венеции, чтобы пустить по нему автомобили, и что те, кто беспокоится о природе, т.е. будущие экологи, самые что ни на есть реакционеры. Однако Маринетти стал академиком при Муссолини, а экологи, на которых десятилетиями спускали всех собак, все же доказали, причем на деле, что являются как раз ближайшими сподвижниками тех, кто хочет изменить этот мир.

 

Мишель Уэльбек много раз заранее предупреждал, что не стоит удивляться некоторым его высказываниям: что это лишь законное «выпускание пара» в ситуации, когда вопросы журналистов, особенно тех, кто держит писателей за этаких штатных оракулов, становятся грубыми, идиотскими или неуместными. За три года до «скандальных» интервью 2001-го он предупреждал в «Нувель ревю»:

 

«Иногда случается, что я позволяю себе досадные и раздражительные реакции. В конце концов, когда вопрос вам не нравится или кажется нескромным, каждый либо лжет, либо противоречит самому себе, либо пытается вывести собеседника из себя и т.д. Я же не автоответчик».[116]

 

Итак, его оскорбления всегда лишь защитная реакция; он категоричен лишь в ответ.

Вообще же он сомневается, как все люди. Он очень часто проявляет нерешительность, неопределенность. Он пытается думать, вот и все. Но зато без табу, без всяких «тормозов». И это не просто жалкое удовольствие от «плохих мыслишек» (что мы порой тоже наблюдаем, например, в его статье о Мюре[117]); для него характерно другое — удовольствие от возможности просто думать. Думать так, как он, вопреки всем и вся. Рождать прозрения, часто мрачные, пессимистичные, жестокие; или мечты, иногда утопические или наивные, и держаться их. (Прямо как у Данте.)

Принадлежа к этой компании полуписателей-полумыслителей, которых обсуждают люди — точнее, средства массовой информации,— как в отношении их взглядов на жизнь и на общество, так и в отношении их произведений в узком смысле, он на самом деле входит в категорию, о которой вообще-то до сих пор никто не думал, которая, впрочем, еще не существует (как, скажем, манихейство или прямая оппозиция, уже на протяжении двух веков участвующие во всех дебатах во Франции, но так ее и не понявшие); эта категория гипотетически объединяет всех откровенных (или инакомыслящих? Не всегда, не совсем или при условии обновленного понимания этого термина) против большинства благонамеренных и политкорректных. Она объединяет писателей и художников, эссеистов и романистов. Каких-нибудь полтора века назад она включала бы таких людей, как Бодлер, Флобер, Лоран Тайад или Жорж Дарьян; в нее вошел бы и Радиге[118], который так шокировал общественность «Дьяволом во плоти» (где он сурово обошелся не только с моралью, но и фигурой солдата на передовой, ставшей священной), который — в самый разгар авангардизма — «призывал к порядку» (согласно Кокто) и, своим «Балом графа д'Оржеля», к «нонконформистскому» возвращению в классицизм. В эту группу входил бы Жид, который принимает в штыки не только «здравое» мнение своих противников («Имморалист», «Коридон» или «Путешествие по Конго»), но и «здравое» же мнение из собственного «лагеря» («Возвращение в СССР»); далее — Монтерлан[119], писатель-плут, вечно «в маске»,— при этом антиколониалист, антимюнхенец и противник мелкобуржуазной посредственности (или, скорее, очень мелкобуржуазной, так как мелкобуржуазная идеология обладала своего рода благородством); Поль Низан[120] — не столько по причине «Аден Араби», столько из-за мужества, которое потребовалось в 1940-м, чтобы осудить, причем от имени коммунизма, германо-советский пакт; Роже Вайан, красный распутник, который никогда не предавал свои убеждения ради денег, Стендаля с Лакло — ради революции. Еще — Пазолини; и тех писателей, которые вызывают сегодня особенное отторжение, злобу, загнанные, почти линчеванные — причем некоторые были бы удивлены, а скорее, раздражены тем, что находятся в одном списке с такими-то… Но их всех объединяет одно: отсутствие страха в глазах, и тем более — на бумаге, и бесстрашное выражение собственного мнения без оглядки на отношение к этому общества — и «главного».

Они — непредсказуемые. Непредсказуемые до тех пор, пока дышат.

Потому ли, что еще не придумано подходящего имени, их называют «новыми реакционерами» — как в сказке называли «гадким утенком» маленького птенца неизвестной породы?

Возвращаясь к «раздражающим» словам: Жан Старобенски в заключении своего исследования заметил, что понятие «реакции» может быть использовано в «обвинительных, оправдательных и обличительных речах».[121]

Линденберг и ему подобные понимают это слово в самом первом значении. А я — в третьем. Связывая его не со словом «реакционер», этим карикатурным существительным, а с глаголом «реагировать». Как призыв не к «эскапизму», бегству в прошлое или просто раздражению, но к действию и свободе мышления. Как способ плыть ни по течению, ни против него, но на поверхности, подобно бакену, исповедуя сомнение активное и отчаяние преодоленное. Вот кем мне представляется Мишель Уэльбек: человеком «посреди мира», который глядит вдаль. Не реакционером: реагирующим.

 

 

В качестве заключения

Отрывок из письма Мишеля Уэльбека от 17 декабря 2002

 

Дорогой Доминик,

<…>

Замечание, согласно которому мое произведение представляет «на самом деле» нечто гигантское, настолько справедливо, что должно было меня парализовать; лишь бы оно не помешало мне идти дальше: на самом деле, точно ведь никогда не знаешь.

 

Приложение

 

Петиция в поддержку Мишеля Уэльбека

 

17 сентября 2002 года в Париже должен состояться судебный процесс над Мишелем Уэльбеком, которого несколько исламских организаций обвиняют в

 

«побуждении к дискриминации, ненависти, насилию и в оскорблении группы лиц из-за их принадлежности к определенной религии, в данном случае исламу».

 

Это обвинение прозвучало сразу после того, как автор «Платформы» высказался по поводу ислама в интервью, опубликованном в журнале «Лир», следующим образом:

 

«Самая идиотская из всех религий — это все-таки ислам».

 

Однако обвинители, по-видимому, забыли, что интервью касалось персонажей романа, что он опустил несколько фраз, разъяснявших контекст, и что это интервью было опубликовано в намеренно сокращенном виде в колонке редактора. Кроме того, обвинение игнорирует теоретическую базу его критики, которую Мишель Уэльбек изложил несколько позже в интервью, опубликованном на сайте amazon.fr:

 

«Я полагаю, что ошибка заключается в самом существовании единого принципа организации».

 

Это уточнение доказывает, что автор сказал это, размышляя о принципах монотеизма и ни в коем случае не побуждая к религиозной ненависти.

Даже если не принимать во внимание эти важные замечания, все равно этот иск противозаконен. Парадоксальным образом опираясь на статьи закона от 29 июля 1881 года, гарантирующие свободу прессы, обвинители пытаются снова рассматривать богохульство как правонарушение, отмененное во Франции де-факто еще во времена Июльской монархии на основании закона об отделении церкви от государства. Иметь свое мнение по поводу религий, предпочитать одну религию другой или отрицать все религии — все это касается элементарной свободы слова в нашей демократической стране. Светский характер правления является достижением нашей истории, правом, отвоеванном в великой борьбе. Ни в коем случае нельзя повернуть вспять и допустить возобновления другими религиями политики против свободы, от которой отказалась католическая церковь.

При существовании подобных процессов многие великие писатели не смогли бы написать того, что они написали об исламе: ни Монтень («Эссе», 2, 12), ни Пьер Шаррон («Трактат о трех добродетелях», II, 11), ни Паскаль («Мысли», IX, § 597— 598), ни Спиноза («Письмо №43 Джейн Остин»), ни Вольтер («Магомет»), ни Шопенгауэр («Приложение» к «Мир как воля и представление», гл. 27); не говоря уж о более современных авторах, например Клод Леви-Стросс из Французской академии («Печальные тропики», 9, 39—40).

В этих условиях нижеподписавшиеся требуют снять обвинения с Мишеля Уэльбека и привлечь к ответственности его обвинителей за незаконное судебное преследование.

 

Петицию подписали:

Аррабаль, писатель, драматург; Мишка Ассаяс, писатель; Оливье Ассаяс, кинематографист; Александр Астрюк, кинематографист; Мари-Луиз Одиберти, писательница; Кристьян Отье, литературный критик, писатель; Умбер Бальзан, продюсер; Жакопо Бедоньи, художник (Милан); Жером Бегле, литературный критик; Фредерик Бегбедер, писатель, критик, телеведущий; Эрик Бенье-Беркель, писатель; Эммануэль Бернхайм, писатель; Жан-Поль Бертран, издатель; Мюриэль Бейе, литературный редактор; Паскаль Бонитце, кинематографист; Ален Боре, писатель; Жерар Бургадье, издатель («Арпантер»); Мишель Бродо, писатель, издатель; Лидия Бреда, издатель; Эммануэль Каррер, писатель; Жульен Сендр, писатель; Франсуа Сереза, писатель, журналист; Мишель Шарасс, сенатор, бывший министр; Патрис Шеро, режиссер; Жан Клер, писатель, художественный критик; Жорж-Эммануэль Клансье, поэт, романист; Сильвестр Клансье, поэт; Ноэль Куэдель, директор службы информации, RTL; Мартин Купри, профессор современной литературы; Жерар Куран, кинематографист; Брюно Курсель, профессор университета Бордо 1; Клод Курув, писатель, издатель; Марк Даши, искусствовед; Морис Дантек, писатель; Режин Дефорс, писатель, издатель; Эстер де Миро, киновед («Жен»); Жан-Пьер Дионне, кинопродюсер; Вера Дюпюи, пресс-атташе (Туристическое бюро в Лилле); Эммануэль Дюи, философ; Мари-Жан Дюмон, историк архитектуры; Эрик Дюссер, литературовед; Бенуа Детертр, писатель; Франсис Эзменар, издатель; Жак Фанстан, кинематографист; Рафаэль Фалагуэрра, инженер (Неаполь); Бернар Франк, писатель, критик; Оливье Фребур, писатель; Франсуаза Гайар, профессор университета Пари VII, критик; Иван Гаттеньо, литературный агент; Доминик Готье, издатель; Мари-Пьер Готье; Джон Гелдер, писатель, издатель; Жозиан Гонтье, высокопоставленный чиновник организации «Франкофония»; Джимми Грансир, издатель («Ваг Верт»); Жан Гилуано, писатель, переводчик; Филипп Арель, кинематографист; Жан-Люк Энниг, писатель; Жак Энрик, писатель, критик; Эрик Холдер, писатель; Ролан Жаккар, писатель (Амстердам); Мишель-Клод Жаляр, литературный редактор; Доминик Жаме, писатель, журналист; Лекс Янсен, издатель (Амстердам); Брижитт Жак-Вайеман, режиссер; Ален Жобер, телережиссер; Анриэтт Жоэль, адвокат; Серж Жонкур, писатель; Колетт Кербе, книготорговец; Жан-Мари Лаклаветин, писатель; Ален Ланс, поэт, переводчик; Клод Ланцманн, кинематографист, директор журнала «Там модерн»; Брижитт Лебрек, ректор университета «Илери»; Дениз ле Дантек, писатель; Мишель Леви, переводчик, президент «Общества в защиту М.Уэльбека»; Марслин Лоридан-Иван, кинематографист; Софи Марлан, актриса (Рим); Николо Массаца, художник (Милан); Габриэль Мацнефф, писатель; Пьер Мертан, писатель; Катрин Мийе, писатель, художественный критик; Клаудия Моатти, историк; Янн Муа, писатель; Кристиан Моннен, литературный критик (Монреаль); Морис Надо, издатель; Петер Нийффен, издатель (Амстердам); Доминик Ногез, писатель; Пьер Нора (Французская академия); Валер Новарина, писатель; Мишель Нюридзани, критик; Поль Очаковски-Лоран, издатель; Присцилла дю Пелу, секретарь «Общества в защиту М.Уэльбека»; Эммануэль Пьерра, писатель, адвокат; Майкл Пицманн, профессор университета де Пассо; Беатрис Пир, литературный критик; Марслен Плене, писатель; Элизабет Пруво, оператор-постановщик; Франсуаза Пруво, фотограф; ФрансуаРеньо, лектор университета Пари VIII; Оливье Рево д'Алонн, философ; Морис Райм (Французская академия); Жан-Марк Робер, издатель; Даниэль Русселье, писатель; Венсан Рой, литературный критик; Оливье Рубинштайн, издатель; Аннмари Созо-Боэтти, журналист, преподаватель университета; Ги Скарпетта, писатель, преподаватель университета; Маран Селл, издатель; Даниэль Сибони, психоаналитик; Ив Симон, писатель, композитор; Луи Скореки, писатель, критик, кинематографист; Филипп Соллерс, писатель, издатель; Рафаэль Сорен, издатель; Кристоф Тизон, критик; Серж Тубиана, кинокритик; Аманда Вертовезе, директор галереи (Триест); Филирр Вилен, писатель; Арно Вивьян, писатель, журналист; Жерар Вайцман, писатель; Роберт Уолтер, директор культурного центра (Карлсруэ); Улли Виттман, переводчик; Уильям Вулф, писатель, и другие видные деятели кино, искусства и литературы.

 

Произведения Мишеля Уэльбека

 

КНИГИ

 

§            Н.P.Lovecraft. Contre le monde, contre la vie, essai, Paris, Rocher, 1991; rééd. 1999; Paris, J'ai lu, 2001.

 

§            Rester vivant, méthode, Paris, La Différence, 1991; rééd. Rester vivant & autres texts, Paris, Librio n° 274, 1999.

 

§            La Poursuite du bonheur, paumes, Paris, La Différence, 1992; Paris, Librio n° 354,2000; rééd. Rester-vivant et La Poursuite du bonheur, Paris, Flammarion, 1997.

 

§            Extension du domaine de la lutte, roman, Paris, Maurice Nadeau, 1994; Paris J'ai lu, 1997.

 

§            Le Sens du combat, poèmes, Paris, Flammarion, 1996.

 

§            Les Particules élémentaires, roman, Paris, Flammarion, 1998; Paris, Jai lu, 2000.

 

§            Interventions, essais, Paris, Flammarion, 1998.

 

§            Renaissance, poèmes, Paris, Flammarion, 1999.

 

§            Lanzarote, récit et photos, Paris, Flammarion, 2000; rééd. Lanzarote & autres texts, Paris, Librio n° 519, 2002.

 

§            Plateforme, roman, Paris, Flammarion, 2001; Paris, J'ai lu, 2002.

 

ПРЕДИСЛОВИЯ, ПОСЛЕСЛОВИЯ

 

§            «L'Humanité, second stade», postface au Scum Manifesto de Valérie Solanas, Paris, Mille et une nuits, 1998.

 

§            Préface à Erotoscope de Tomi Ungerer, Cologne-Paris-etc., Taschen, 2002.

 

ДИСКИ

 

§            Le Sens du combat, Les Politiques de France Culture, oct. 1996.

 

§            Présence humaine (поэтическая декламация M.Уэльбека под аккомпанемент Бертрана Бюргала), Tricatel, 2000; rééd. 2001.

 

ФИЛЬМЫ

 

§            Crystal de souffrance, 1978.

 

§            Dé s’équilibre, 1982.

 

§            La Rivière, Canal+, 2001.

 

ЭКРАНИЗАЦИИ

 

§            Extension du domaine de la lutte, 1999.


[1]     Гюисманс, Жорис-Карл (1848—1907) — французский романист, писавший в жанре натурализма. (Здесь и далее по тексту Д.Ногеза примеч. пер.)

[2]     Paul Valéry, «Souvenir de J.-K.Huysmans», Variété, in Oevres I, Bibliothèque de la Pléiade, Paris, Gallimard, 1957.

[3]     Фурье, Шарль (1772—1837) — французский социалист-утопист.

[4]     Зд. аллюзия на выражение Уэльбека, которое он употребляет, рассуждая о целях литературы, аналогичное высказыванию Б. И. Эллиса: «Вот осмысленная цель: глядеть в самую суть». Lanzarote et autres textes, Paris, Librio #519, 2002.

[5]     «Нигде больше» (Nulle Part Ailleurs) — телепередача, выходившая на французском телеканале «Canal+» с разными ведущими с 1987 по 2001 г.

[6]     Одиберти, Théâtre, II, Paris, Gallimard, 1952.

[7]     См. ниже.

[8]     Religio — связывать (лат.).

[9]     «У меня есть мечта», текст беседы с журналистом Вольфгангом Фаркасом, опубликованный 2 ноября 2000 года в ежедневном немецком издании Die Zeit.

[10]    Интервью с Фредериком Мартелем, La Nouvelle Revue française #548, Paris, Gallimard, 1999.

[11]    Дарственная надпись поэту Жерару Нуарэ на книге «Fondations», 1987.

[12]    Вид грибов.

[13]    «H.F.Lovecraft: Contre la monde, contre la vie». Rocher, 1991, 1999.

[14]    Balade en Seine-et-Marne, Sur les pas des écrivains, Paris, éd. Alexandrines, 2002.

[15]    Здесь и далее цит. по изданию: М.Уэльбек, «Расширение пространства борьбы», «Иностранка», Москва, 2003. Пер. Нины Кулиш.

[16]    «Песни Малдорора» (Chants de Maldoror) — поэтическое произведение графа Лотреамона (1846—1870).

[17]    «La Quinzaine littéraire», #665, 1.10.1994.

[18]    Видимо, имеется в виду фотограф Роберт Бёйс.

[19]    Это произошло незадолго до того, когда Мишель Уэльбек с восторгом открыл для себя творчество Жана Коэна. Его работы «Высокий язык» (Le Haut Langage, 1979) и «Структура поэтического языка» (Structure du langage poétique, 1966) внесли важнейший вклад в теорию современной поэзии.

[20]    В 1994 г. Ален Абзир, Жан-Клод Болонь, Мишель Ост, Клод Пюжад-Рено, Мартин Уинклер, Даниэль Зиммерман и я решили написать «коллективный роман». В какой-то момент я предложил расширить состав авторов, введя М.Уэльбека. Роман впоследствии вышел в свет в изд. «Гоше», но состав авторов не изменился.

[21]    Отрывок из газетной статьи, включенный в текст «Размышления», Tel Quel, 1979.

[22]    Проект романа, который у меня был. (Запись 2003 года.)

[23]    То есть Мари Даррьесек.

[24]    Эти страницы позже войдут в «Подступы смятения» (заметка 2003 года).

[25]    Пластико-звуковое произведение, включающее текст Мишеля Уэльбека, показанное в Центре Помпиду.

[26]    Юрсенар, Маргерит (1903—1987) — французская писательница, первая женщина, ставшая членом Французской академии.

[27]    Здесь и далее, кроме особо отмеченных случаев, цит. по изданию: М.Уэльбек, «Элементарные частицы», «Иностранка», Москва, 2005. Пер. И.Васюченко и Г.Зингера.

[28]    Рассуждения которого относительно «Мая 68-го» Довольно необычны («Освободите мой хвост! ругал предков. <…> Старик, нечего менять»).

[29]    Здесь и далее курсив автора.

[30]    Здесь: пер. А.Финогеновой.

[31]    Намек на круглый стол в «литературе», который Дом писателей уполномочил меня организовать 9 февраля 1994 года и который я назвал: «Писатель как новый моралист». К ним причислялись Жан-Филипп Домек, Джон Гельдер, Мишель Ост и Мишель Уэльбек.

[32]    «Par l'amour d'art. Une éducation intellectuelle», Paris, Gallimard, 1998.

[33]    «Великая мутация».

[34]    La Nouvelle Revue française #548, янв. 1999.

[35]    Балладюр, Эдуар (р.1927) — французский политик, в 1986—1988 гг.— министр финансов в пр-ве Ж.Ширака. После выборов 1995 г. сложилась особая фракция политиков, т.н. балладюрианцы, враждебная и социалистам и Шираку.

[36]    Пиат, Янн — французская политическая активистка, убитая в г. Иер в 1994 г.

[37]    Французское издательство и еженедельный журнал.

[38]    Международная организация, защищающая права писателей, создана в 1994 г.

[39]    Современный французский писатель.

[40]    Дом в Париже по адресу: Итальянский бульвар, 20; в конце XIX века — место встречи великих французских писателей.

[41]    Арлан, Марсель — директор издания «НФР» с 1968 по 1977 г.

[42]    Современный французский писатель.

[43]    «К вашему удовольствию» («Франс кюльтюр»).

[44]    «Кризис» (Krisis) — журнал немецких марксистов, выходит с 1986 г.

[45]    L'Événement du jeudi, 17.09.1998 г.

[46]    Черния, Пьер — французский актер и режиссер; Тибери, Франк — французский джазмен.

[47]    Наб, Марк-Эдуар — современный французский писатель, поэт, музыкант и художник.

[48]    Дютру, Марк (р. 1956) — один из самых жестоких серийных убийц во Франции.

[49]    Эйхманн, Адольф — нацистский преступник, казнен в 1962 г. за геноцид евреев.

[50]    Le Monde, 29 octobre 1998.

[51]    Сюарес, Андре (1868—1948) — французский писатель и литературный критик.

[52]    Международная книжная выставка в Париже. Проходила 26 раз.

[53]    Ринальди, Анджело — влиятельный французский писатель и литературный критик.

[54]    «Jacques Prévert est un con», Les Lettres françaises, #2, 1992.

[55]    Здесь и далее вместо названия романа «Расширение пространства борьбы» употребляется аббревиатура «РПБ».

[56]    Современные лингвисты-структуралисты.

[57]    Здесь и далее в гл. III гл. кроме особо отмеченных случаев пер. цитат А.Финогеновой.

[58]    Пер. И.Вайсбура. Полный перевод эссе Уэльбека вышел в изд. «У-Фактория» под названием «Г.Ф.Лавкрафт: против человечества, против прогресса», 2006.

[59]    Карла Маркса.

[60]    Здесь и далее — «Остаться в живых».

[61]    Далее — «Человечество».

[62]    Ph.Muray, «Et, en tout, apercevoir la fin», L'Atelier de roman, Paris, 1999.

[63]    Nicolas Savary, «Houellebecq, le désir, le destin», 1999.

[64]    Здесь: пер. Н.Кулиш.

[65]    Здесь: пер. Н.Кулиш.

[66]    «Technikart» — журнал о новостях в современной музыке.

[67]    Псевдопатриотическая классическая оперетта Роберта Планкетта.

[68]    Art Press #250, 1999.

[69]    «Американский психопат» (American Psycho) — роман Б.И.Эллиса, Random House, 1991. В русском переводе вышел в изд. «Ультра.Культура», 2003.

[70]    «Сёй» (Seuil) — французское издательство, основано в 1935 г.

[71]    Разлиты — секта, основанная в Канаде, пропагандирующая идеи клонирования людей.

[72]    В русском переводе вышел в изд. «Ультра.Культура», 2004.

[73]    Конференция, озаглавленная «Безымянная книга», проведенная 15 декабря 1999 г. в Национальной библиотеке Франции. Там я высказывался по поводу увеличения судебных процессов по вопросам литературы, относительно «масштабной приватизации всего и вся», чему мы были свидетелями на протяжении десяти лет «в капиталистических западных обществах или, точнее, в тенденциях их развития». В то время как художественный текст, кажется, с нарастающим аппетитом стремится охватить как можно больший кусок реальности, добавил я, реальность, которую он хочет проглотить, передается в частные руки и скрывается. Больше нет природы, есть частная собственность; больше нет стран, а есть транснациональные корпорации; больше нет городов, а есть сети магазинов и торговые марки; больше нет толпы, а есть индивиды, которые могут запрещать или превращать свой имидж в деньги». (NRf #555, 2000.)

[74]    Намек на отрицательную статью об Уэльбеке. Le Débat, 2003.

[75]    Французский литературный журнал. Основан в 1993 г. Входит в издательскую группу «Фламмарион».

[76]    Это не для Катрин Миле, которую я очень люблю, скорее для той гипотетической женщины, которой считают ее враги.

[77]    Здесь и далее, кроме особо отмеченных случаев, цит. по изданию: М.Уэльбек «Платформа», «Иностранка», Москва, 2005. Пер. Ирины Радченко.

[78]    Современный французский журналист и критик.

[79]    Jean-Luc Godard par Jean-Luc Godard, Paris, Belfond, coll. Cahiers du Cinéma, 1968.

[80]    На самом деле к этому утверждению его подвел журналист. Точная цитата беседы: «По отношению к исламу вы испытываете скорее не презрение, а ненависть? — Да, да, можно сказать, что ненависть». (Lire #298, 2001).

[81]    Сатирическая передача, выходящая на французском телеканале «Канал+».

[82]    Папон, Морис (р.1910) — активный деятель режима Виши; приговорен к заключению за преступления против человечества в 1998 г.

[83]    Передача о новинках литературы, театра и кино, выходящая на «Радио де Франс», ведущий — Ж. Гарсен.

[84]    Здесь и далее в гл. IV пер. цитат А. Финогеновой.

[85]    Le Nouvel Observateur #1923, 2001, «Pourquoi je soutiens Houellebecq».

[86]    Фильм-катастрофа Ирвина Аллена, США, 1974 г.

[87]    Французские газеты различных политических направлений: «Ривароль», «Минют» — ультраправые; «Люманите» — социалистическая; «Шарли эбдо» — левая.

[88]    Препарат-антидепрессант.

[89]    Фалачи, Ориана (р. 1929) — известная итальянская писательница антиисламского направления.

[90]    Конечно, я соглашаюсь (заметка 2003 года).

[91]    Существуют подробные отчеты по этому процессу, опубликованные Кристиной Ферран (Livres Hebdo, #482, 2000); Бенуа Фарси (Houelle, #12, 2002); а также Жосленом Безекуром (www.atheisme.org/houellebecq.html).

[92]    Курсив мой.— Д.H. «Lettre familière M. Joseph Viollet, ratichon».

[93]    Потому что они едят мясо в пятницу!

[94]    J.Lalouette «La République anticléricale (XIX—XIX siècles)», Paris, Seuil, 2002; J.Lalouette «La Libre Pensée en France (1848-1940)», Paris, Albin Michel, 1997; René Rémond «L'Anticléricalisme en France de 1815 a nos jours», Paris, Fayard, 1976.

[95]    Осима, Нагиза (р.1932) — японский кинорежиссер.

[96]    В конце декабря 2002 года секта раэлитов (см. сноску 68) объявила о рождении у них первого клонированного ребенка — девочки, которую назвали, конечно, Евой.

[97]    www.houellebecq.info.

[98]    D.Dhombres, «Les Nouveau «cracs»», Le Monde, 30.11.2001.

[99]    D.Lindenberg, «Le Rappel à l'ordre…», Paris, Seuil, La République des idées, 2002.

[100]   J.Starobenski, «Action et réaction…», Paris, Seuil, La Librairie du XX siècle, 1999.

[101]   B.Constant, «De la force du gouvernement…», Paris, Flammarion, «Champs», 1988.

[102]   В.Constant, «De la force du gouvernement…», Paris, Flammarion, «Champs»,1988.

[103]   J.Starobenski, там же.

[104]   Одну из них, к примеру, он благодарит за сообщение ему «сведений» с интернет-сайта «Ассоциации друзей Мишеля Уэльбека» для его портрета — не такого манихейского, как все остальное, и не так плохо сделанного,— помещенного в приложении.

[105]   Здесь и далее: D.Lindenberg, там же.

[106]   «Война»; «разум, слово» (греч).

[107]   «C'est ainsi que je fabrique mes livres». Интервью с Фредериком Мартелем.

[108]   «Бесконечная Европа» (Europe Endless), датированная: «Берлин, 25 февраля 2002 года» и помещенная на его интернет-сайте, не издана; «Филипп Мюрей — 2002» (Philippe Миту 2002) вышел под названием «Человек левых плохо стартовал» в «Фигаро» 6 января 2003 года.

[109]   «Филипп Мюрей — 2002».

[110]   «Бесконечная Европа».

[111]   «Sortir du XX siècle», Lanzarote et autres textes.

[112]   «Бесконечная Европа».

[113]   «Compte rendu de mission…», Lanzarote et autres textes.

[114]   D.Lindenberg, там же.

[115]   «C'est ainsi que je fabrique mes livres».

[116]   Там же. Курсив мой.— Д.Н.

[117]   «Филипп Мюрей — 2002».

[118]   Радиге, Реймон (1903—1923) — французский поэт и романист.

[119]   Монтерлан, Анри де (1895—1972) — выдающийся французский романист, один из крупнейших представителей интеллектуального театра XX века.

[120]   Низан, Поль (1905—1940) — французский философ, литературный критик, журналист, друг Ж.-П.Сартра.

[121]   J.Starobenski, там же.