— Между прочим, я брал ваш город,— небрежно бросил Гошка, принимая от смазливой продавщицы бутерброд с колбасой и стопку водки.— И ранило меня здесь... Легко, правда, царапнула по ноге пулька, когда линию фронта обратно переходили.
      Продавщица взглянула на него равнодушно, но все же улыбнулась — надо же как-то отреагировать. Гошка поднял стопку, элегантно, как ему казалось, оттопырив мизинец, и тоже улыбнулся.
      — За ваше здоровье! — и махнул сто граммов.
      Она отблагодарила его кивком и занялась другими покупателями, а Гошка стал не спеша закусывать. Порой кидал он взгляды по сторонам, присматриваясь к городу, который хоть и брал, но совсем не знал. Ему надо было где-то переночевать. На гостиницу, около которой он стоял, надежды не было. Там, наверное, половина номеров постоянными жильцами занята — город-то еще не восстановлен, да и командировки у него никакой не было...
      Сошел он с поезда в Минске, потому что вспомнилась партизаночка Ада, проводившая их разведвзвод через нейтралку, а когда трахнуло его по ноге на обратном пути, поддержавшая его своей маленькой, но крепкой рукой. Любви у них тогда никакой не получилось, времени было слишком мало, но какая-то искорка меж ними проскочила, и часто она ему вспоминалась — смешливая, дерзкая и какая-то надежная во всем своем облике. Конечно, с сорок четвертого уже пять лет прошло, и вполне возможно, что вышла она замуж или живет с кем, но захотелось ему вдруг почему-то ее увидеть, а может, и не только увидеть, а найти у ней какой-то временный приют, чтоб передохнуть от своей бродячей жизни, которую он ведет с самого сорок шестого года, шастая по стране, вербуясь с одной стройки на другую.
      Жила Ада в каком-то Острошицком городке, что в двадцати верстах от Минска, и представлялся Гошке этот «городок» уютным, тихим местечком, где хорошо было недельку пожить, ничего не делая, заходя иногда в местный «Голубой Дунай», где, попивая пивко, болтать с жителями этого городка, наверняка в большинстве своем воевавшими или партизанившими, повспоминать войну — «о друзьях-товарищах, об огнях-пожарищах», может, даже и сходить за грибами, благо стоит конец августа и погодка подходящая, ну а ежели Ада свободна, то подумать о том, не приземлиться ли здесь, на Белорусчине...
      В сорок шестом, когда освободился из лагеря, в который попал на год за пьяную драку в московской пивной, очень в Москву хотелось, к Надюхе, но знал — не пропишут. Можно было, конечно, другие документы себе выправить: в то время на каждом вокзале тьма демобилизованных топталась, у кого-нибудь справку о демобилизации достать было пара пустяков, тем более без фото они были, ну а там — в любой РВК, военный билет в зубы, а по нему паспорт, ну и гуляй под чужой фамилией... Но знал Гошка: стоит только по мелочи начать — и потянется... Дружков в лагере он не повстречал, с блатными знаться не стал, отбарабанил положенное в ИТЛ №4 и вышел с твердым решением — к старому не возвращаться. Выправила Гошку война. Если по-честному, то только на войне человеком себя почувствовал, и терять это чувство не хотелось.
      — Насчет переночевать у кого-то трудно небось у вас? — спросил он продавщицу, освободившуюся на время от покупателей и присевшую около столика, с которого торговала.
      — Да,— вздохнула она, — тесно живем. Полгорода, почитай, в развалинах пока...
      — А может, подружка какая есть на примете? Документы у меня в порядке, деньжата тоже есть... Так что и погулять можно,— продолжил Гоша, дожевывая последний бутерброд и весело подмигивая продавщице.
      — Поближе к вечеру подойдите. Знакомая одна должна ко мне зайти, поговорю с ней,— сказала она, оглядев Гошу оценивающим взглядом.
      — Вот и спасибочко,— заулыбался он.— Дайте-ка мне шоколадку.
      Получив шоколад, Гошка широким жестом предложил продавщице.
      — Это вам в презент,— сказал он.
      — Браток... А, браток, не оставишь ли глоточек? — послышалось позади.
      Гоша обернулся: перед ним стоял тощий, плохо одетый мужичонка лет эдак за тридцать и умоляюще глядел на него тоскливыми глазами. Рот у него подергивался.
      — Дрожишь? — спросил Гоша.
      — Мочи нет... Оставь маленько.
      — Чего там — оставь. Я сегодня добрый. Налей, дорогуша, ему сто пятьдесят,— протянул он деньги.
      Он и верно был сегодня добрый, да и перед продавщицей хотелось щегольнуть своей широтой, ну и доходягу стало жалко — мучается же человек.
      — Воевал? — спросил он, передавая ему стакан.
      — А как же! От звонка до звонка. Спасибо тебе.— Мужичонок дрожащей рукой поднес стакан ко рту и начал, давясь, пить.
      — Полегчало?
      — Конечно... Думал, помру.
      — Курить будешь? — вытащил «Беломор» Гошка.
      Они закурили, потом отошли в сторону, ну и пошел обычный разговор двух фронтовиков: а там был? а помнишь? а где лежал? я там тоже валялся... У мужичка бледность сошла, голос окреп, губы уже не дергались. Гошке двести пятьдесят, хоть и с бутербродом, в голову тоже ударили, на душе приятно, благодушие какое-то разлилось. Откурив по две «беломорины», двинулись они к столу, и кинул легким жестом Гошка четвертную, которая теперь заместо довоенной тридцатки ходит, взял еще по сто, ну и еще шоколадку продавщице для закрепления знакомства, чтоб впечатление достойное произвести на нее, а тем самым и на знакомую, которая должна приютить Гошку на ночь. В Острошицкий городок решил он отправиться завтра утречком. Кстати, спросить надо, ходят ли туда автобусы.
      — Ходит туда автобус, ходит...— ответила продавщица.
      Доходной мужичок выпил угощение, повертелся около, влезая в разговор Гоши и продавщицы, а потом растворился. Гоше было не до него. Последние сто граммов легли хорошо, и стала ему очень нравиться собеседница. Выдавая ей комплименты, он уже думал: на кой черт ему ее знакомая, уж лучше приют у нее просить. Он уже за ручку держался, глазки стали у него масленые, распустил, в общем, хвост вовсю, и продавщица отнеслась ко всему этому благосклонно: ручку не отнимала, шоколадки брала, короче — порядок в танковых войсках. Возможно, минуток десять такого разговорчика, и договорились бы они на вечерок без всякой подружки, но тут неожиданно опустилась чья-то рука на Гошкино плечо:
      — Пройдемте, гражданин...
      Гошка вздрогнул, движением плеча сбросил руку, обернулся, уже зная, что увидит мента, увидел, не очень-то удивился, не испугался и, не гася улыбочки, спросил:
      — Куда это, дорогой, пройтись?
      — В отделение, с начальником поговорить,— довольно добродушно, но серьезно пояснил милиционер.
      — А я с ним незнаком.
      — Вот там и познакомитесь... Пойдемте, гражданин. У продавщицы вытянулось лицо и забегали глазки. Гошка уверенно кивнул ей:
      — Я сейчас вернусь... Мигом.— И повернулся к блюстителю порядка: — Пошли.
      Милиционер довольно корректно дотронулся до Гошкиного локтя, намереваясь, видно, придерживать его руку, но Гошка резко отступил от него.
      — Давай без рук. Куда идти?
      — К вокзалу.
      До вокзала было недалеко. Не доходя еще, заметил Гошка слева одноэтажный домик с казенной знакомой вывеской, перед которым был небольшой скверик с чахлыми кустиками и двумя скамейками. При приближении Гошки с милиционером со скамейки встали какие-то два типа, один из которых показался Гошке знакомым, но он пропустил это мимо — был он зол, что оторвали его от продавщицы, и, что ни говори, немного встревожен, хотя никакой вины за собой не чувствовал. Лучше все же в такие учреждения не попадать. Но зашел смело, небрежной походочкой.
      Дежурная часть оригинальностью не отличалась: за барьером сидел дежурный, не очень-то молодой старший лейтенант, на лавках сидела какая-то шантрапа.
      — Вот этот гражданин, товарищ начальник,— сказал милиционер, подвигая легонько Гошку к барьеру.
      Гошка полез в карман за паспортом, вынул и протянул дежурному.
      — Что это вы мне документ сразу? — спросил тот, не беря паспорт, а уставившись проницательным милицейским взглядом на Гошку.— Документы теперь у всех в порядке. Зачем в Минск прибыли?
      — Воевал я тут...
      — Все воевали,— прервал дежурный.— И разные города освобождали. Так что ж, так и ездить по всем?
      — Знакомая у меня тут недалеко проживает... Партизанка бывшая.
      — Где проживает? Фамилия?
      — В Острошицком городке. А фамилию не знаю.
      — Это как это — не знаете?
      — А вот так,— засмеялся Гошка.— Фамилии на войне не всегда спрашивали, товарищ старший лейтенант. Небось сами воевали. А вот что тянула она меня, раненного, через линию фронта — того век не забуду. Адой ее звали...
      — Так, так...— пробурчал дежурный.— Ну, давай паспорт.
      — Битте.
      — По-немецки можешь?
      — Могу. В разведке служил.
      — В чьей? — быстро спросил дежурный.
      — Ты что, лейтенант, того? — опешил Гошка и от этого совершенно машинально повертел пальцем у своего виска, чего делать, конечно, не надо было.
      — Я не «того»,— спокойно, не обидевшись, ответил лейтенант.— Вы зачем, гражданин, так себя ведете?
      — Как — так?
      — Незнакомых людей угощаете. А цели какие? Денег, что ли, много? Если много — тоже непорядок. Зачем в Минск приехали — непонятно. У нас люди по командировкам ездят, а вы зачем?
      — Так сказал же я...
      — То, что вы сказали,— это все слова. Проверять будем, гражданин...— дежурный посмотрел в паспорт,—...Селюков. Посидите пока.
      — Чего проверять? Чокнутые вы тут, что ли? — возмутился Гошка.
      — А вы потише, гражданин. А то и в камеру можно.
      Гошка замолк. В камеру — это они могут. А сидеть там — удовольетвия мало. Он опустился на милицейскую лавку и закурил. Дежурный начал крутить телефон.
      — Слушайте, гражданин, а вашу-то фамилию... из Острошицкого... знает?
      — Вряд ли, лейтенант. Скажите, Гошка из разведроты, которого через линию фронта в сорок четвертом переводила. Ну и что в ногу меня пулькой трахнуло — напомните.
      — А куда трахнуло?
      — Штанину, что ли, поднять? — усмехнулся Гошка.
      — А что? Поднимите.
      — Смотри! — задрал Гошка штанину брюк.— Видишь? Дежурный поднялся из-за барьера, поглядел на след раны на Гошкиной правой икре.
      — Верно, пулевое,— подтвердил он.
      — У меня таких дырок навалом. Может, пиджак и рубашку снять? — предложил Гошка с ухмылкой.
      — Не надо.— Дежурный сел и начал набирать диск телефона.— Острошицкий дайте... Острошицкий? Острошицкий? Не отвечает.— Он положил трубку.
      Тут привели пьяных, и началось разбирательство. Гошка сидел покуривал и злился, потому что могло лопнуть завязанное знакомство. Чем дольше будут держать его в милиции, тем труднее ему будет восстановить прежние доверительные отношения с продавщицей. Видел же он, как дернулось ее личико, когда подошел к нему мент. Докажи потом, что все это ерунда, что чересчур бдительные товарищи в городе Минске.
      — Слушай, старшой, я там с продавщицей разговор вел насчет переночевать. Она обещала устроить. Так разрешите мне пока к ней пройти, а документ пусть у вас останется. А то мороки здесь у вас надолго,— сказал Гошка, подойдя к барьеру.
      — Сидите, гражданин. Вот проверим, тогда идите на все четыре стороны.
      Гошка пожал плечами и вернулся на свое место: ничего не попишешь, попал — сиди и не рыпайся. Он размял «беломорину», закурил и вдруг вскочил и бросился к барьеру.
      — Старшой, так ты меня из-за этого гада задержал, которого опохмелил? Он капнул? — закричал Гошка, стукнув кулаком о барьер.
      — Сидите, гражданин. Какая вам разница? Проверим и отпустим.
      — Он, гад! Еле дышал, подлюга, дрожал весь — оставь глоток... А сам... Давить таких! — Тяжело дыша, Гошка вернулся к лавке и опустился на нее. Злоба распирала его. Попадись ему сейчас этот доходяга — ноги бы вырвал.
      Дежурный не один раз пытался соединиться с Острошицким городком, но все без результата. Прошло уже около часа, и скоро наступит вечер. Гошка все сидит в дежурке и матюкается про себя. Наконец-то на проводе оказался Острошицкий городок.
      — Привет. Бирюков говорит... Слушай, есть у тебя Ада такая? Партизанка бывшая?.. Где работает?.. Сейчас... Подойди сюда,— подозвал он Гошку.— Не знаешь, где она работает?
      — Откуда? — пожал плечами Гошка.
      — Не знает... В аптеке, говоришь, есть Ада?.. Хорошо... Далеко от тебя аптека? Сходи спроси ее, знает ли она Гошу, разведчика? Через линию фронта она его переводила? Спросишь? Да тут приехал к ней подозрительный один, угощает всех подряд... Ну, узнай и позвони тогда. Бывай... Ну вот, ежели не припомнит она тебя — будем проверять другими каналами, а тебя — в камеру,— последние слова дежурный, конечно, Гошке сказал.
      — Данке шон,— скривился Гошка, пожав плечами.
      — Опять по-немецки шпаришь,— неодобрительно покачал головой лейтенант.— Если ты ихние слова употреблять будешь, тебе из отделения не вылазить.
      — А что, немецкий десант высадился? — хихикнул Гошка.
      — Десант не десант, а всяких шпионов у нас пока хватает.
      — Плохо работаете, значит,— опять ухмыльнулся Гошка.
      — Ты иди посиди... Дверь-то в камеру — вон она. Понял?
      — Понял...— Гоша повернулся и пошел к лавке. Через некоторое время зазвонил телефон.— Дежурный . взял трубку. Гоша вытянул шею и стал прислушиваться.
      — Бирюков слушает... Понятно... Так, так... Ну, спасибо...— бурчал в трубку лейтенант.— Хорошо...— Он положил трубку и поднялся.— Гражданин Селюков, подойдите.
      Гошка кинулся к барьеру.
      — Держите свои документы. Благодарите свою партизаночку — вспомнила она вас. Сказала, пусть приезжает. Может, бутылочку приготовит,— улыбнулся дежурный.— Ну и, значит, можешь топать. Только смотри, угощать всякую рвань нечего, ну и немецкие словечки — отставить. Поняли?
      Гошка схватил паспорт и, не став слушать нравоучений лейтенанта, направился к выходу, но вдруг остановился и пошел обратно к барьеру.
      — Слушай, лейтенант... Будь человеком, разреши этому гаду, который на меня капнул, врезать, если он мне повстречается.
      Лейтенант улыбнулся, придвинул лицо к Гошке и сказал шепотом:
      — Врежь, но по-тихому. И не очень. Все же человек бдительность проявил.
      — Фронтовое спасибо, лейтенант! — гаркнул Гошка и, очень довольный, вышел из милиции.
      Сразу он резанул к гостинице, где торговала его новая знакомая, но уже издали увидел, что ее нет — стол был уже убран, «точка» свернулась. Ну и где теперь ее искать? Всё! Накрылся веселый вечер и, быть может, и веселая ночка. И куда теперь? Уже скучным, неторопливым шагом направлялся он в сторону центра, поглядывая на коробки еще не восстановленных домов. Да, не скоро еще отстроится Минск, подумал мимоходом, занятый мыслями более прозаическими: где ему переночевать в этом городе? На углу каких-то двух улиц увидел он пивной ларек, кучку людей около него и, не особо задумываясь, потопал туда. Во рту было противно, и освежить его холодным пивком будет приятно.
      Взяв кружку, Гошка отошел за ларек, где находилась дощатая стойка и где братва встоячку лакала пиво. Кто-то предложил Гошке кусочек соленой рыбки, и завязался, конечно, неторопливый мужской разговор, в котором спросил он, где и как к автобусу подойти на Острошицкий городок. Оказалось, не так далече, и решил тогда Гошка ехать к Аде. Пусть поздно вечером, а то и ночью приволочется, но что делать, ночлегу в городе не достать.
      И тут прошмыгнула мимо него знакомая фигура,— ах, вот ты где?! Ухватил его Гошка за воротник, подтянул к себе: «Ну что, попался, гаденыш?!» Тот глазами заморгал, но губами что-то выделывал,— видно, улыбочку хотел состроить, но не получилась она под тяжелым, угрожающим Гошкиным взглядом. Наконец губы у него успокоились, он выдохнул и обреченно выдавил:
      — Ну что? Бей...
      — Это я успею. Ты мне скажи, гад, как у тебя, стукача, язык повернулся? Выручил же я тебя! — процедил Гошка, не отпуская своего милого дружка.
      — Так я что? Поначалу я за тебя готов был жизнюгу отдать. Думал, вот парень попался, настоящий фронтовик, выручает товарища... А потом смотрю, больно легко ты деньгами кидаешься, да еще фрицевские словечки у тебя будто ненароком вырываются, и подумал: нечисто тут дело, подозрительный человек, может, завербовать меня хочет...
      — Ну и дурак же ты! — вырвалось у Гошки.
      — Дурак,— согласился знакомый.— Но ведь зря же ничего не бывает. Чего это ты меня угощать вздумал? Странно все-таки. Ну и...— Он безнадежно махнул рукой.
      — Вот за это «и» и получай,— Гошка без силы смазал ему по щеке и отвернулся, показывая, что разговор окончен.
      — Ты еще бей... Стоит...— не отошел тот, а даже подвинулся к Гошке.
      — Хватит с тебя, и мотай! — Гошка отмахнулся от него и стал допивать пиво.
      Удовлетворения желаемого он не получил, только мерзко на душе стадо, будто в дерьме измазался. Допив пиво, он зашагал к проспекту Сталина. Тот был уже почти весь восстановлен, поставлены были фонари, загоревшиеся сейчас, потому как уже наступил вечер. Народу было не сказать чтоб очень много, но порядочно. Попадались и девицы, которых Гошка обглядывал по привычке и потому, что в своей бродячей жизни довольствовался встречами случайными и всегда испытывал легкий голод по женщинам, и потому что каждая встреченная, особенно если с фигуркой и заметными формами, пробуждала желание. Такая вот шла сейчас впереди него, лениво покачивая бедрами и мелькая загорелыми крепкими икрами. Гошка прибавил шаг, поравнялся, кинул взгляд и удовлетворенно хмыкнул — мордочка у девицы была хорошенькая, только накрашена была сильно.
      — Между прочим, девушка, не скажите ли мне, где в вашем городе посидеть можно вечерок? И чтоб музыка и прочее...— задал он вопрос, легко дотронувшись до ее локтя.
      Девушка приостановилась, поглядела на Гошку и протянула грубоватым голосом:
      — Мало ли где? Мест много. И ресторан «Минск», и на вокзале ресторан хороший.
      — И потанцевать там можно? — продолжал Гошка, которого не очень смутил сипловатый голос девицы — курит, видать.
      — Можно...
      После этого следовало естественное продолжение разговора:
      — А вы свободны? Может, составите компанию? У меня в городе никого знакомых, хотя, между прочим, брал я Минск в сорок четвертом.
      — Свободна,— не стала она ломаться — и сразу локоток в сторону.
      Гошка не замедлил взять ее под руку, прижал локоток к себе, ощутил тугое бедро у своей ноги, ну и после этого приклеился к девице намертво, решив ее уже не упускать.
      В кармане у Гошки шелестела тысяча в разных купюрах и плюс аккредитив на три куска — погулять есть на что. Не мудрствуя лукаво, повернули они к вокзалу, ближе это было, чем топать до ресторана «Минск», и, поднявшись на второй этаж в ресторанный зал, присели у окошка, откуда виден был перрон с подходящими и уходящими поездами. Перед вокзалом зашли они в промтоварный, Гошка плащ хотел себе подобрать. Был он только в костюмчике, а вечера августовские были уже прохладны. Плащей выбор был большой, правда только в смысле размеров, а ни цветом, ни фасоном они не отличались, потому и выбирать было не из чего. Примерил Гошка пятьдесят второй, рост четвертый — всё в ажуре, заплатил в кассу, и завернули ему плащик. Почему он его надевать не стал, сам не знал. Видать, подумал, что в костюме он привлекательней, так как тот был импортным. Сейчас сдал он запакованный плащик на вешалку.
      Когда подошел официант, заказывал Гошка по-широкому, не жмясь,— гулять так гулять: и котлеты по-киевски, и рыбка копченая, и салатики там разные, ну и графинчик, разумеется. С Гошкой бывало так: иногда мог он выпить чуть ли не ведро — и ни в одном глазу, а порой хмелел с двух-трех стопок. Это контузия, видно, давала себя знать. Ну, начали, как полагается, со знакомства, чокнулись, выпили, чинно-мирно, это потом Гошка положит руку на коленочку и заведет разговор любовный, а пока так, всякие незначительные слова: где живете, где работаете, как в войну перемогли, ну и так далее и тому подобное. Выяснилось, что живет Светка, как она представилась, на окраине, в деревянном домике с бабкой. Бабка старая, ничего не слышит и не видит, что вполне место для Гошки в доме найдется...
      — Вот и порядок,— заявил он, услышав такое,— тогда я, может, деньков несколько у вас погуляю, то есть вместе погуляем.
      После второго графинчика начались у Гошки какие-то провалы. Как расплачивались — не помнил, как из ресторана вышли, как на трамвай сели — всё это как в тумане. А вот как в трамвае стояли на площадке и о чем-то балакали,— помнил Гошка хорошо, ну и как Светка вдруг, совсем неожиданно, с трамвая на ходу спрыгнула, и как он, сразу всё усекши, за ней сиганул и растянулся на мостовой — это он долго будет помнить.
      Проехался он физиономией по асфальту, но быстро вскочил, огляделся: догоню, курву! Но Светки нигде не было. Наверно, в подъезд какой шмыгнула или во двор. Туда-сюда Гошка — без результата. Ладно, шалава, поела-попила, а расплачиваться не захотелось. Что ж, бывают такие мелочихи, хотя с Гошкой такого не случалось. Главное, ведь туманились у нее глазенки, когда он ее по коленочке гладил. Значит, неравнодушна была, значит, тоже виды на Гошку имела, и надо же — смылась!
      Куда же теперь деваться? Дотронулся Гошка рукой до лица — обожгло болью. Здорово, видно, он приложился фотографией. С таким рылом и ночевать-то проситься неловко. Что подумают? Бандюга какой или алкаш после драки... Побрел Гошка по улице без всякой цели и тут еще вспомнил, когда холодно стало, что плащ он из раздевалки почему-то не взял. Полез в карман — номерок здесь. Заодно и в боковой полез, и тут... вырвался у него, на всю улицу затейливый мат — ни денег, ни аккредитива в кармане не было, пустота! Вот это номер! Купила его Светка со всеми потрохами, вот и погулял он в Минске. Аккредитив-то он, конечно, восстановит, но это дело долгое, а пока у него ни копья, даже на автобус, чтоб до этого Острошицкого городка добраться, нету. Вот это да! И на старуху бывает проруха! Чтоб его какая-то девка так купила, да сроду такого не было. В общем, зол он был на Светку, а еще больше на себя, что дал обвести вокруг пальца, что нюни распустил и бдительность всякую потерял. Хорошо еще, что паспорт в другом кармане лежал, а то бы и его свистнула эта шалава. Ну, дела, а что фраера сгубило? Не жадность, а наоборот, начал пущать «лебедей», небось эта дешевка подумала, что у него не тысяча какая-то несчастная, а полный карман деньжищ, вот и распалилась, чтоб ей пусто было!
      Улица, по которой он брел, была, видно, окраинная, тянулись вдоль нее деревянные одноэтажные домики, и выходила она, наверное, на какое-нибудь загородное шоссе. Может, как раз на то, идущее к Острошицкому городку. Прошли мимо него два автобуса — один в город, другой из него, но прохожих на улице не было, спросить некого. Глянул Гошка на часы — первый час ночи. Кабы узнать, что улица эта и дорога на Острошицкий выведет, потопал бы он потихоньку. Почитай, к рассвету и добрался бы. Подумал это, и тут же слабость в ногах почувствовал; да и шатало его, хмель из голову вышел, но в теле остался, да и начало его потрясывать и от холодного вечернего — какого вечернего? — ночного уже воздуха, и оттого, что хмель выходил, а при этом завсегда озноб. И морду бы надо обмыть... Тут он боль и в ногах почувствовал — коленки, видать, ободрал; и локоть правой руки заломило — на нем тоже проехался. В общем, стало Гошке кисло и тоскливо и даже себя жалко. Зашел он в какой-то дворик, где три крыльца было, и начал барабанить в дверь. Не сразу, но открыли ему. Только он рот раскрыл, ночлегу попросить, как женщина, открывшая ему, скользнув взглядом, сразу дверь перед его носом захлопнула. Он к другому крыльцу — и давай стучать уже со злостью. Здесь, когда дверь открылась, он за ручку схватился.
      — Чего тебе? — спросил его здоровый мужик, открывший дверь.
      — Переночевать бы... Понимаешь, приехал...
      — Чего удумал! Кто это тебя с улицы, да еще такого, в дом возьмет? Кто отделал-то тебя?
      — С мотоцикла упал...— с ходу придумал Гошка, полагая такое объяснение приличней и благородней.
      — Негде мне тебя принять... Давай топай,— мужичок дверь потянул, но Гошка придержал.
      — Что же это получается, мать вашу! Я этот Минск освобождал! Что же мне, под забором ночевать?!
      — С кем пил, туда и иди,— резонно предложил мужчина.
      Но на Гошку нашло. Стало ему до горькости обидно, что его, бывшего солдата, под этим Минском воевавшего, ни один житель не пускает. Стал он орать и возмущаться, уснащая свою речь милыми словечками. Тут и окна открылись, и дверь в третьем крыльце, и жильцы дома все скопом на Гошку:
      — Хулиган... Спать людям не дает... Милицию надо позвать... Тоже, пьянь всякую в дом пусти... Да ты, Васька, влепи ему, чтоб дорогу сюда забыл...
      И пошло. Такими помоями Гошку начали обливать, успевай только вертеться да отбрехиваться. И еще обиднее стало, даже слеза пробилась в Гошкином голосе, когда он выкрикнул:
      — Эх вы, люди! С автоматом бы в руках был — сразу бы двери открыли. А сейчас что? Дело свое солдат сделал, вас из-под немцев высвободил, теперь плевать на солдата, на порог не пущаете. Эх, люди вы, люди... Вот лягу тут, утром выходить будете, может, стыд какой в вас и проснется!
      Гошка и верно разлегся на земле, вытащил «беломорину», закурил. Народ затих. Чей-то неуверенный голос пробился:
      — Вообще-то, граждане, нехорошо получается... Забыли, как в войну-то...
      Но поддержки этот голос не нашел. Наоборот, опять загомонили:
      — Сейчас не война... Сейчас каждого в дом пущать нельзя... Он, может, бандюга какой... Может, он от милиции скрывается...— И опять пошло-поехало.
      Гошка решил больше на обидные эти слова не отвечать. Лежал на земле и мусолил во рту «беломорину». Вот тут и подошла к нему женщина с третьего крыльца:
      — Чего разлеглись? Вставайте! Пущу я вас к себе. Паспорт-то есть?
      — Есть,— полез Гошка в карман и стал приподниматься. Сделать это было не так просто — мотало его со стороны в сторону. Женщина руку подала.
      — Смотри, Полина...— послышался предупреждающий женский голос.
      — А чего смотреть? Может, и вправду он за наш город воевал, а мы...
      — Воевал, бабоньки... Смотрите.— Гошка скинул пиджак, бросил на землю, а потом и рубаху стал стягивать.— Весь я, бабоньки, простреленный... Вон тут пулька, вон тут... А на ноге, так это здесь, у вас, меня трахнуло.
      — Брось,— остановила его женщина, взяв за руку и не давая скинуть рубаху. Потом подняла его пиджак.— Ну, пошли.
      Представление окончилось, двери и окна закрылись, а Гошка, ведомый женщиной, прошел в темные сени.
      — Сейчас свет зажгу... Помыться вам, наверно, надобно...— сказала она, щелкнув выключателем.
      Здесь и разглядели они друг друга. Женщина Гошке понравилась, лицо доброе, лет около сорока, на него смотрела приветливо. Гошка стоял, смущенно улыбаясь, и держал в руках свой паспорт.
      — Поглядите,— протянул он его.
      — Да ладно... Побили вас, что ли? — покачала она головой, разглядев украшения на Гошкиной физиономии.
      — С мотоцикла упал,— продолжил он красивую ложь.
      — А где ж мотоцикл?
      — В милиции оставил,— с ходу придумал Гошка.
      — Ну, помойтесь,— подвела она его к умывальнику.
      Гошка плеснул на лицо воды и чуть не застонал от боли. Подала она ему полотенце. Он осторожно вытерся. И скулу, и подбородок трогать было нельзя.
      — Здорово разукрасился? — спросил он.
      — Здорово,— улыбнулась она.— Я в комнате свет зажигать не буду, чтоб дочку не будить. Как войдете, справа постель будет. Оправленная, я там спала, ну и ложитесь. А я с дочкой прилягу.
      — Да что вы? В свою постель? Я где-нибудь на полу приткнусь. Мне лишь бы не на улице. Я ж где угодно могу, по-солдатски...— пробормотал Гошка, растроганный.
      — Зачем на полу? Не война же... Ляжете, где сказала. Ну, пошли.— Она погасила свет в сенях и повела его в комнату.
      Сразу же у двери стояла постель, и Гошка поневоле присел на нее, так как двигаться дальше некуда было — проход узкий, да и темно.
      — Неудобно мне все же... Стесняю вас,— сказал он,— Ему и верно не по себе было. Когда скандалил — ничего, а когда вот привели его в комнату, да постель предложили, подумал: ведь с улицы же он, как это бабонька решилась?
      — Ложитесь и спите спокойно,— сказала она и прямо в халатике юркнула под одеяло в напротив стоящую, на расстоянии вытянутой руки, кровать, где спала ее дочка.
      Ничего Гошке не оставалось, как начать раздеваться. Стянул он штиблеты, а когда брюки стал снимать, кинулась к нему шальная пьяная мысль, что не зря она его на свою постельку ложит,— может, придет ночью? И сладко заныло у Гошки сердце. В летах, конечно, женщина, но симпатичная. Небось без мужика который год, да и он уже второй месяц без бабы мается — вот и разговелись бы на пару... Лег он в чистую, еще теплую от женского тела постель, и начали мысли у него развиваться. Конечно, не совсем удобно, дочка рядом, но можно ведь и по-тихому... Тем временем услышал Гошка, да и увидел — глаза к темноте уже привыкли,— как скинула под одеялом хозяйка халатик и выпростанной из-под одеяла рукой положила на стоящий рядом стул. Близко её рука была, ухватить можно, но Гошка почему-то не решился — все же дала приют, неловко приставать. Вот ежели сама она к нему в постель придет, тогда дело другое. И стал он этого мгновения ждать и, как ни хотелось спать, пытался сон отогнать. И всякие картины ему начали мерещиться, замечтался совсем. Так в мечтах этих и заснул.
      А снилось ему совсем не то, о чем мечталось,— снилась опять война, которая в последние годы стала понемногу уходить из Гошкиных снов, а тут навалилась: и бомбежки, и обстрелы, и как «языка» вязал, а тот всё вырывался, гадюка, а потом этот фриц в «вохровца» превратился, и Гошка оторопел — как же вязать его, еще срок припаяют за такое дело. В общем, снилась какая-то ерунда, и когда проснулся, долго еще лежал с закрытыми глазами и муть эту сонную переваривал. Черт побери, сколько же еще война по ночам будет мучить, сколько же еще раз холодным потом обливаться, смерть свою в который раз переживать... И только минут через пяток вспомнил он, где находится, и то, что так к нему хозяюшка и не пришла — постеснялась, видать, дочки. Другой причины Гошка не видел, в этом деле он рассуждал просто и сложностей не придумывал: жаль, конечно, но ничего, перебьемся. Открыл он глаза — и, разумеется, сразу же глазом на постель напротив, а там... смуглая девичья нога, выпростанная из-под одеяла, а под одеялом приятные выпуклости. Захватило дух у Гошки — дочка же это хозяйкина, да не маленькая, как он думал, а девушка в самом соку, судя по комплекции. Куда же хозяйка делась? Неужто его одного с дочкой оставила? С ума, что ли, сошла бабонька! Разве можно так! В такой соблазн человека вводить.
      Само собой потянулась Гошкина рука к голой девичьей ноге, дотронулся он осторожно до смуглой нежной кожи — и словно током ударило. Девушка потянулась и спрятала ногу под одеяло, но сама не проснулась, а повернулась лицом в Гошкину сторону, и здесь уж он совсем ахнул — ресницы полщеки закрывают, а приоткрытый ротик бутоном красным алеет. Дыхание у Гошки перехватило — эх, была не была... Ну, порыпается девчонка немного, попищит... А может, и того не будет? Может, она ножку-то не зря из-под одеяла выставила? Может, и не спит, притворяется? Чего же тогда он медлит? Давай, Гошка, действуй! Но удерживает его что-то. Не укладывается в его голове, что оставила хозяйка свою дочь один на один с незнакомым мужчиной, неизвестно откуда, с улицы появившимся. Не дура же она. Наверно, не совсем ушла. Наверно, на кухню вышла и вот-вот появится... Прислушался Гошка, но никакого шума с кухни не доносилось — тишина. И соседей никаких не слышно, если и есть они вообще... Ну и ну, подумал он, чокнутая бабонька, видать, выкинула номер... на расстоянии вытянутой руки от него дочку оставила, только сделай...

* * *

      Гошка смотрел в окно автобуса, пытаясь припомнить знакомые места: ведь отсюда, с этой стороны, они на Минск шли. Но поскольку работа Гошкина была ночная, местность не узнавал. Только разрушенный костел, который увиделся справа, вспомнил и подумал, что хорошо бы к нему подойти и поглядеть — много людей там положили, когда брали. На возвышенности стоит он.
      Голова у Гошки после вчерашнего не сказать чтобы болела, но чувствовал он себя неважно — во рту сухость и подташнивало, однако настроение было хорошее. До Острошицкого верст двадцать, но катил автобус легко — шоссейка хорошая, асфальт. Быстро, подумал Гошка, дорожку обустроили. Город еще не восстановили, а пути сделали, хотя дорога та и не магистральная, не Москва — Минск.
      Думал он и о том, как с Адой встретится. Узнает ли? Видались-то мельком. Узнает, конечно. Запомнилась она, ладная эта партизаночка. И поцелуй запомнился, когда прощались. Тогда она ему и сказала, что живет в Острошицком городке, и пригласила после войны заехать. Долговато Гошка собирался, но все-таки вышло, едет он сейчас к Адуле, ну а что там получится или нет, одному аллаху известно. Во всяком случае, встречу надо отметить, гроши у него есть — взял в Минске с аккредитива, ну а с теми, что пропали, которые Светка свистнула,— черт с ними! Хотя и впервые Гошку обчистили. Но и на старуху бывает проруха. В следующий раз умнее будет.
      И ловко так с трамвая соскочила и драпанула, будто растворилась. Вот тебе и бывший разведчик, а обвела вокруг пальца, посмеялся над собой Гошка.
      Минут через сорок прибыл автобус в Острошицкий городок. Городок не городок, но вроде села большого, разброшенного широко, в разные стороны. Речушка какая-то подпруженная, пруды раскинуты. Ну и сразу около остановки — «Голубой Дунай», как Гошка и предполагал. К нему и зашагал промочить горло пивком после вчерашнего. Там за пивком и спросил, как к аптеке пройти, но про Аду говорить не стал. Может, замужем она, а он тут скажет, что к ней приехал. Пойдет по селу разговор. Ни к чему это.
      После пивка настроение у Гошки еще лучше стало. Начал он в горушку подниматься, где аптека, как ему сказали, стояла, дымя «беломориной» и по сторонам поглядывая. Понравился ему Острошицкий этот городок, а точнее — местечко, потому что, к удивлению своему, увидел, что много живет здесь евреев. Удивился потому, что в тех местах, где родился Гошка, в деревнях и селах евреи не проживали, а тут попадаются — и старики, и малые дети. Как они, бедолаги, здесь, в Белоруссии, живыми остались?
      Аптека — дом двухэтажный, деревянный. Поднялся Гошка на второй этаж, тут и Аду увидел. Она сразу из своего закутка, где рецепты принимают, вышла, радостно улыбаясь и руки широко раскинув. Видно, обнимать Гошку надумала. Так и вышло — обнялись, поцеловались даже, но губ Ада не дала, щеку подставила, ну и на том спасибо.
      — Долгонько ты, Гоша, ехал... Пять лет прошло. Думала, в живых нету. Какими судьбами? Проездом, что ли?
      — Да как тебе сказать: и проездом, и вроде с намерением,— сказал Гошка.— А ты не изменилась. Пополнела только. Тогда-то худущая была, хоть и крепенькая.
      — А кто тогда в жирах-то ходил? — засмеялась Ада.— Ну, что, пойдем ко мне, с семьей моей познакомишься, да и обедать время.
      Из аптеки Ада сразу к магазину подалась продуктовому, что почти напротив был. Гошка вытащил деньги и покупать вино Аде не дал — сам все купил.
      — А большая семья-то у тебя? — спросил Гошка.
      — Нет. Бабуля да Иван.
      — Что за Иван?
      — Муж... Вместе партизанили. Там и слюбились.
      — Гм,— пробормотал Гошка, малость смущенный этим и даже обескураженный.— А он — ничего? Не взревнует?
      — Что ты, Гошенька... Что у нас с тобой было-то? Поцеловала тебя раненого, счастья пожелала, ну и пригласила. Мне тогда, Гоша, каждый солдатик родным был. Да ты и сейчас мне вроде родной. Под пулями-то вместе топали. Такое не забывается. Так что гостить у меня можешь сколько хошь. Живем мы хорошо, в достатке.
      Что Гошке делать? Порадовался за Аду, что живет хорошо, и, конечно, о своих мечтах-планах и не заикнулся, отбросив их напрочь. Гошка из таких был, которые на чужих баб никогда зуб не точат,— безмужних полно, зачем своему, брату мужику подлость делать. Поэтому с замужеством Ады он примирился сразу. Ему даже захотелось поскорее познакомиться с Иваном, поговорить о войне, которая и через годы сидела в Гошке глубоко, не уходила и вспоминалась хорошо, хотя и было на той войне и крови, и мук предостаточно.
      — Мужик-то хороший? — спросил он.
      — Хороший...— не стала распространяться она, но по тому, как сказала это слово, понял он, что верно мужик у нее годящийся.
      Когда вошли в избу, Ивана еще не было, но должен был с минуты на минуту прийти. Бабуля Адина уже стол приготовила с закуской деревенской — тут и капустка, и огурчики соленые, и грибочки. И пахло в избе мясными щами. Гошка, у которого с утра, кроме чая, ничего во рту не было, раздул ноздри, принюхиваясь к густому запаху деревенских и, видать, наваристых щей. И стало Гошке в этом доме как-то уютно, приятно, но и болью слегка ударило — тридцать первый год пошел, а дома своего нет у него, все блуждает, путешествует, все по общежитиям да каморкам временным ночует, в столовках всякую рвань ест. Ну и бабы, конечно, постоянной нет, все по разным одиночкам да вдовушкам шаркает. И это надоело тоже, тем более что разницы в женщинах он особой не видел, все они казались ему более или менее одинаковыми. Ну одна потолще, другая похудее, одна блондинка, другая шатенка или брюнетка, а так — баба и есть баба. Ни к кому чувства он не испытывал, вот лишь Надюха вспомнилась, но она ломоть отрезанный, в столице его не пропишут, нечего туда и ехать, только душу себе и ей ломать. Да и не писал давно. Может, тоже нашла, девка-то видная была.
      Пришел с работы Иван. Роста небольшого, но дюжий, видать, ручищи тяжелые. С Гошей поздоровался, как со знакомым, приветливо. Небось Ада рассказала. Когда руку жал, почувствовал Гошка, что и вправду мужик сильный. Ну а сильные мужики — народ спокойный, скандалить не любят. Значит, пить с ним можно, шебуршиться по пьянке не будет.
      — Ну, Гоша, давай за знакомство... Спасибо, что приехал нас навестить. Мы гостям завсегда рады, да еще таким — боевым солдатам, разведчикам,— сказал баском Иван и поднял стакан.
      За обедом рассказал Гошка о своем житье-бытье. Слушали. Поохали, что пора молодцу к месту прибиваться. О войне, конечно, вспомнили. Слухи разные порассказали, которые по деревням ходят. Нехорошие слухи.
      — Не верю я им,— сказала бабка Акулина.— Я с ними бок о бок всю жизнь прожила, но такого... И сроду не было.
      Иван тоже сказал, что брехня, хотя вроде дыму без огня не бывает. Ада разговор этот оборвала, сказав, что нечего об этом, всякую чепуху повторять, у них своих разговоров хватает. Тут Гошка начал о своих злоключениях минских рассказывать: как в милицию попал, как обокрали его, как на ночевку просился и как пустила одна. Когда дошел до того, как проснулся он и увидел рядом дочку хозяйскую, Иван брови сдвинул и уставился на Гошку недобро.
      — Ну и что? — сказал Иван.— Продолжай, разведчик, про свои геройства.
      — А нечего продолжать,— легко засмеялся Гошка.
      — Как нечего? Самое интересное началось,— улыбнулась Ада.— Эх, мужики вы, мужики! Одно у вас на уме. И продолжил Гошка свой рассказ:
      — Ну, значит, я уже вроде готов был к дочке в постельку перебраться, и вдруг — как обухом по голове: поверила же мне хозяйка! Поверила, что воевал я тут, что город Минск освобождал, а потому и в голову взять не могла, что я — солдатик бывший, кровь за ее родной город проливший — могу пакость сотворить. И за приют, за ночлег гадством отплатить. Понимаете? Ну как дошло до меня это, так я сразу все свои мыслишки — побоку. Зубы стиснул и одеваться начал. Решил мотать поскорее. Но уходить так, не поблагодаривши, неудобно как-то, ну и записку стал писать: дескать, спасибо за приют-ночлег и за то, что поверила мне. Написал и уходить собрался, а тут девчонка глаза открыла, улыбнулась: «Доброе утро...» И сказала так хорошо, доверчиво, что я глаза в сторону и в краску. Думаю, как же я, гад, мог себе в голову такое взять? Что бы я в глазах у этой девчушки увидел, ежели полез к ней? Подумать страшно. А она, значит, и говорит: «Вы уходите уже? Мама чаем вас наказала напоить. Выйдите на минутку, оденусь я и чайник поставлю...» Здесь я совсем в смущение зашел, «спасибочко» бормочу, а потом решаю к чаю чего-нибудь купить, отблагодарить. Ну и на улицу. Забыл совсем, что денег-то ни копья. Я тогда на вокзал, где купленный плащ в гардеробе ресторанном оставил. Беру, тащу к первой же пивной, какому-то колхозничку загоняю, теряю на этом сотню, и обратно — на ту улицу. По дороге большущую коробку конфет купил за полсотни, алой лентой перевязанную, ну и к хозяйкиной дочке. Даже пива не выпил. Прибег. Стали чаевничать... Вот и всё...— закончил Гошка.
      Иван встал из-за стола, подошел к Гошке, сунул ему свою лопатку, сжал до боли.
      — Ну, Гоша, ежели по-другому вышло бы, отвесил бы я тебе пилюль хороших — и за дверь,— сказал и стал вино разливать.
      — Понимаете ли, я сам бы себе навесил, когда дошло до меня. Ну, а сейчас — не за что,— удовлетворенно улыбнулся Гошка.— Я же себя, гад, таким хорошим почувствовал, ну как на войне. Понимаете?
      Все поняли... После обеда Иван предложил по местечку прогуляться, показать Гошке Острошицкий свой городок. Ада не пошла, надо было бабке помочь убраться, а мужики отправились. Солнце уже заходило, и на золотом небе резко выделялся шпиль того самого костела, который Гошка проезжал и который отсюда тоже виделся. Тихо было, тепло, ни ветерка. Запалили они самосаду. Захотелось Гошке горлышко свое махрой побаловать и тем самым войну лучше вспомнить. И пошли неторопливым, гулявым шагом по кривым сельским улочкам, здороваясь, по деревенским обычаям, со всеми встречными.
      К пруду вышли самому большому. Красиво тут. Вода тихая, без ряби поманила Гошку искупаться, к тому же на другом берегу увидел он двух девушек в купальниках, показавшихся ему издали шибко красивыми. Подплывет, заговорит, может и познакомится. И хотелось еще Гошке удаль свою показать — одним махом, саженками, пруд этот, который метров триста был, переплыть. Ну и стал раздеваться.
      — Чего удумал? — остановил его Иван.— Август, олень в воду... Да к вечеру дело.— Но, увидев, что Гошка девчонок на том берегу высматривает, засмеялся: — В одном месте упустил, думаешь, здесь что отломится? Ладно, валяй! Девки эти с Москвы, не нашенские. Разрешаю.
      — А если б ваши были, не разрешил бы? — засмеялся Гошка.
      — Ты бы в своей деревне разрешил, ежели со стороны какой стал бы подкатываться?
      — Я своей деревни не помню почти. Детдомовец я.
      — Это и видно. Балованный. Но совесть у тебя есть.
      — Проявляется иногда,— весело ответил Гошка и бултыхнулся в воду.
      Поначалу плыл хорошо, споро, ловко разрезая гладь воды широкими саженками, но к середине вдруг выдохся, потерял темп, дыхание сбилось. Перешел на брасс, но и тут не по делу — руки одно, ноги другое. Разладился совсем и понял — не доплывет он до другого берега. Что такое, думал он, не надо было выпимши, говорил ему кто-то — нельзя в воду пьяному-то. Раз разладились у него ноги и руки, хлебнул воды. Один раз, другой. Совсем дыхание перехватило, не хватает воздуха, и сердце затрепыхалось.
      Иван заметил, видно, крикнул:
      — Давай обратно!
      Но обратно было, что и вперед,— как раз на половине пруда случилось. Гошка не ответил ничего и продолжал барахтаться, потихоньку все же гребя вперед. «Неужто потону? Вот дурость-то!» Никогда Гошка жалости к себе не допускал. Это когда дитем был, можно позволить себе самому пожалеть, а мужику это не годится. А тут вдруг стало жалко ему себя, что потонет в этом пруду, в каком-то чужом ему Острошицком городке, что хоронитъ-то некому, только Ада с Иваном проводят в последний путь, что нету у него ни кола ни двора, а потому жизнь прошла какая-то ненастоящая, вроде миража — и была, и не была... Тут, взмахнув нескладно рукой, Гошка вызвал волну и хлебнул в третий раз. Что же это такое, неужто и вправду утонет? Пришлось на спину. Хотел с форсом весь пруд на едином замахе, а вот теперь брюхом вверх, словно рыба дохлая. На девяц он уже не смотрел, зато они стали к нему приглядываться: кто же к ним приплывет?
      На спине малость он отдышался, хотя тянуло его все время вниз, будто тяжелый он стал невозможно, и несколько раз головой погружался, и опять воды нахлебался.
      Вылез он на берег пошатываясь, бледный-пребледный.
      — Что с вами? Плохо стало? — подошли к нему девушки, одна в красненьком, другая в черненьком купальниках, одинаково открытых таких, что тут тебе и ляжки, тут тебе и груди почти наружу. Но Гошке не до всех этих прелестей. Еле скривил губы в улыбке и пробормотал:
      — Ничего...
      И не успел это выдавить, как потянуло его тошнить. Бросился к кустам., и там стало его выворачивать. Вышел оттуда, совсем шатает. Девицы уже ушли — без интересу он для них такой оказался. Гошка на пруд взглянул — как обратно-то? Не осилить ему второй раз. Хорошо, недалече рыбак на лодке маячил. Крикнул: «Перевези!»
      В лодке его озноб забил, и уже не бледность, а чуть ли не синева на лице появилась. Встретил его Ваня усмехаясь:
      — Ну что, герой?
      Гошка безнадежно махнул рукой и начал одеваться.
      — Начал-то ты молодцом. Что случилось?
      — А хрен его знает, дыхание сбилось, воды нажрался.
      Вернулись домой, Иван рассказал, посмеиваясь, как Гошка на пруду выхвалялся и как чуть не потоп. Ада покачала головой, повздыхала и сказала:
      — Хватит тебе, Гоша, дорогой, по свету мотаться. Причал надо искать.
      — Я уж сам на пруду о том подумал — помрешь, а жизни так и не было. Ни дома, ни семьи, ничего...
      А когда спать легли, долго Гошка заснуть не мог, все думал. И вдруг вспомнилась ему девчушка из Минска. Как чай с ней пили, какой разговор хороший вели. Девчушка-то она с виду, а ей девятнадцатый пошел, техникум оканчивает. А что? Ну, ему тридцать один скоро стукнет, но не старый же... А что? Вернется он завтра в город, зайдет. Гостинцев, конечно, прикупит. Может, бутылочку красного. И заведет разговор о том, что надоело по свету мотаться, что хочет он в Минске приземлиться. Город хороший, строить еще много надо, а он и пекарь, и лекарь, на все руки мастер, работа его самого ищет. Устроится работать, так, может, на первое время разрешат они у них пожить. А что? А там дальше видно будет...
      С такими мыслями Гошка и уснул...