Вячеслав Кондратьев

Красные ворота

Роман

1

«Откуда столько денег у народа? Откуда?» — думал Коншин, продираясь сквозь толпу около коммерческого гастронома на Петровке. А глянул налево, на Петровские линии, там у дверей ресторана «Аврора» тоже людно, чуть ли не весь переулок запружен. Такое не только сегодня, уже несколько дней народу на улицах тьма, все магазины — и коммерческие, и комиссионные, и промтоварные — облеплены очередями. Позавчера видел он, как на бывшей Никольской в магазине «Оптика» брали нарасхват бинокли. Прекрасные цейсовские бинокли — мечта всех средних командиров на фронте — покупали теперь какие-то бабенки, мужички, и брали не один-два — десятками, по сто рубликов за штуку. Уже неделю, как в сберкассах толкотня, кто вносил деньги, кто брал, не известно же никому, чем реформа обернется и как лучше…

Ну а вечерами рестораны коммерческие штурмовались с боя, крики, брань, чуть ли не потасовки у дверей. И девчонки накрашенные крутились стайками небось в надежде, вдруг пригласит кто для компании, все равно же старым деньгам пропадать, не сегодня завтра — реформа!

Конечно, по вечерним улицам Москвы бродили не только те, кому деньги потратить надо. Других, как и Коншина, подхватила какая-то тревожная и в то же время праздничная волна — все гуляют, ну и интересно пойти посмотреть. А кто-то просто последние сотню-две решил спустить, потому как начнется новая жизнь, с новыми деньгами и без карточек, чего уж старые деньги беречь. Коншин с раздражением, особо не церемонясь, расталкивал очередь у гастронома, на него шипели, ругались, а он мог ответить лишь злым взглядом. Злым, потому что был он голоден и в карманах не было ни копейки.

Донашивал он зеленый армейский бушлат, в котором вернулся из госпиталя, и кирзовые сапоги, порядком побитые, в них были заправлены гражданские брюки. На голове — кепочка еще довоенная, с маленьким козырьком, а под бушлатом — немецкий пиджачок из какого-то эрзаца, купленный на Тишинском рынке. Рубашка тоже довоенная, стираная-перестираная ковбойка. Он прихрамывал, так как раздробленные осколком кости ступни постоянно воспалялись и побаливали.

Теплилась у Коншина туманная надежда встретить в центре кого-нибудь из знакомых и перехватить сотню, поэтому перешел он на другую сторону улицы и прошагал вдоль очереди в «Аврору», хотя вряд ли кто из его дружков мог в ней находиться. Не те у него приятели, почти все, как и он, перебиваются на пенсиях инвалидных и стипендиях студенческих, не до коммерческого ресторана ребятам. Но занять хотя бы сотню просто необходимо. Голод мучил почему-то всегда перед сном и мешал заснуть. А сегодня еще хуже будет: наглядится на жрущих и пьющих через ресторанные стекла и на тех, кто из магазинов со свертками выходит. К тому же и курева нет, нечего будет пососать перед сном, забить голод. Да что там, читал Коншин гамсуновский «Голод» — похоже очень… А до зарплаты целая неделя.

Вышел он к Театральной площади. И там людно, будто праздник. В общем-то, конечно, отмена карточек и должна быть праздником, это же возвращение к старой, довоенной жизни, которая за войну и за послевоенные два с половиной года, тоже тяжелые, представлялась просто распрекрасной, сытой, благополучной, и не верилось даже, что возвратится она, эта жизнь. Но замечал Коншин на лицах прохожих и растерянность, вроде хорошо, что карточки отменят, что деньги свою цену станут иметь, но и тревожно, как от всяких перемен, а будет ли лучше, вдруг цены на продукты высокие назначат? Никто ж ничего не знал, как и что.

Не только Коншин поглядывал с неприязнью на толпы около магазинов и ресторанов. У большинства народа также не было денег, как и у него, и эти люди, посматривая на очереди, недоуменно покачивали головами и кривили губы — откуда же столько ловкачей оказалось, сумевших на беде народной нажиться, столько деньжищ прибрать к рукам?

Коншин покрутился в скверике около Большого театра. Болтались там замерзшие раскрашенные девицы — на себя-то надеть нечего, так хоть физиономии прикрасить, потом прошелся вдоль очереди в «Метрополь», высматривая — а вдруг кто попадется? Но никто, конечно, не попался, и потопал он к Дзержинке, чтоб оттуда по Лубянке и Сретенке направиться домой, где хоть шаром покати. И тут на подходе к Никольской встретился наконец ему приятель — Колюня Крохин. Знакомство с ним произошло в одной из сретенских забегаловок, а закрепилось обменом коншинского патефона на старую пишущую машинку «Эрика» еще дореволюционного производства.

Крохин представлялся и механиком по пишущим машинкам, и часовщиком, но нигде вроде не работал — имел вторую группу военной инвалидности. Смуглый, чернявый, похожий на цыгана, с курчавыми волосами и лицом в оспинах. На фронте, как говорил он, служил в разведке и, видно, не брехал, потому что наград имел много. Крохин радостно заулыбался, увидев Коншина, и сразу спросил:

— Выпить хочешь по поводу праздничка?

— Не хочу, Колюня, а вот сотню попрошу до двадцать пятого. Если ты при деньгах, конечно.

— А когда я без них бываю? — самодовольно ухмыльнулся Крохин, обнажив крупные желтые зубы. — Для тебя — битте-дритте.

У Коншина отлегло от сердца — неделю теперь он протянет, главное, с куревом будет.

— Держи, — широким жестом протянул Крохин деньги. — А то зайдем куда? Видишь, гуляют все. Завтра на новые деньги начнем жить. Я и цены уже знаю, какие будут. Папиросы в два раза выше довоенного, пивко семь рубликов, а водочка дороговата будет. Зайдем?

— Куда зайдешь, очереди везде.

— Ежели я предлагаю, ежели сказал… — бросил Крохин многозначительно.

Он вообще любил напускать туману и окружал свои действия таинственностью, но и верно, почти всегда был при деньжатах. Много у него не водилось, но на выпивку и закусь — завсегда пожалуйста. В магазины и питейные заведения любил он проникать с черного хода, со встреченными знакомыми при других говорил всегда шепотком, многозначительно отводя их в сторонку.

— Не пойду, Коля… Работать завтра надо, — отказался от приглашения Коншин.

— Как хочешь. Мое дело предложить товарищу… Слушай, а на кой черт тебе машинка понадобилась?

— Так… Захотелось записки, стихи отпечатать.

— И кому это нужно?

— Никому, — пожал плечами Коншин, не сказав Крохину про то радостное изумление, когда увидел он строки своих стихов напечатанными на старой «Эрике».

— Перепечатал?

— Да.

— Ну и не нужна больше машинка? Давай загоним завтра, клиент есть, хорошую цену даст.

— Да нет, вдруг пригодится еще, — Коншину почему-то не хотелось расставаться с машинкой.

— Как хочешь. А записки про войну у тебя?

— Есть и про войну.

— Ох, мог бы я тебе порассказать кое-что, Алеха, — вздохнул Крохин.

— Да у меня самого голова этой войной — доверху, — отмахнулся Коншин.

— А вообще-то чего про нее писать? Кто был, тот не забудет, а кто не был — не поверит. А потому правду о ней никогда не напишут, — с уверенностью закончил он.

— Почему?

— А зачем? Кому это нужно?

Они повернули обратно, к Охотному, и около улицы Горького распрощались. Крохин шепнул таинственно, что нужно ему в одно местечко, по делам… Коншин решил дойди до Садовой, а там сесть на троллейбус. С сотней в кармане чувствовал он себя спокойней и уже без особого раздражения прошел мимо очереди в «Коктейль-холл» и мимо такого же хвоста в «Арагви». Здесь он приостановился закурить — дал ему несколько папиросок Колюня — и, когда прикуривал, подошла к нему какая-то курносая девчушка.

— Товарищ, вы не проведете меня в ресторан, а то меня одну могут не пустить? — спросила она, моргая светло-голубыми, наивными глазами. — У меня очередь вот-вот подойдет, — быстро добавила, заметив недоумение на лице Коншина.

— У меня, милая, денег нет на ресторан, — ответил он, делая шаг.

— Погодите, — заступила она ему дорогу. — У меня есть деньги!

— Так это у тебя, — он захотел ее обойти, но она схватила его за рукав бушлата:

— Понимаете, я… я гуляю сегодня, ну и… приглашаю вас. Понимаете? А деньги у меня есть. Не верите? — она раскрыла сумочку, где лежала солидная пачка.

— Я не привык, чтоб меня угощали незнакомые девицы, — хмуро ответил он.

— А мы познакомимся! — живо воскликнула она. — А потом вы отдадите мне.

Коншин усмехнулся. Его начала забавлять эта девчонка.

— Ладно, пойдем, только отдать я тебе смогу лишь двадцать пятого.

— Пойдете? Вот здорово. А деньги — неважно, когда будут, тогда… — она взяла его под руку и потащила к очереди.

До заветной двери народу было немного, но пришлось подождать. Девушка вытащила папироску и потянулась к Коншину прикурить.

— Ты куришь? — неодобрительно покачал он головой.

— Я сегодня только… Я же сказала — гуляю.

— И в честь чего гуляешь?

— А так. Деньги же пропадут, так хоть посидеть, потанцевать… К тому же день рождения у меня сегодня, — добавила со смешком.

— Придумала? — не поверил он.

— Ей-богу, правда!

Бородатый важный швейцар открыл дверь и пропустил их. Раздевшись и спустившись в зал, они с трудом нашли столик. Играла музыка, пахло пряными кавказскими закусками, жареным мясом. У Коншина заныло в желудке и рот наполнился слюной. Усевшись, девица с важным видом взяла меню, просмотрела, но ничего, видимо, не поняв, передала Коншину.

— Заказывайте, что хотите. И не стесняйтесь, — бросила с небрежностью, скрывая ею растерянность и смущение, и понял Коншин, в ресторане она впервые. — Какое вино самое хорошее?

— А черт его знает, я не специалист.

Коншин стал заказывать, что подешевле, невольно поеживаясь, представляя, сколько это будет стоить, и она, заметив его неуверенность, раскрыла свою сумочку и незаметно передала ему деньги. Ощутив в руках нетонкую пачку, он успокоился.

— За что чокнемся? — спросил Коншин, поднимая рюмку.

— За то… за то, что я гуляю, — рассмеялась она.

— А откуда у тебя денежки?

— А вот это спрашивать неудобно. Я вас угощаю, а вы…

— Верно… Надеюсь, не краденые?

— Не-е, — беззаботно ответила она. — Мне брат подарил, давно еще, на день Победы… Меня Женей звать.

— Хорошо, Женя. Ты мне телефон оставь, отдам я тебе свою долю.

— Вы свой оставьте, сама позвоню.

— Валяй, записывай.

Она достала из сумочки совершенно новенький блокнот и с важностью записала его телефон.

— А теперь давайте гулять, — со смешной серьезностью заявила она.

И они начали «гулять»… Коншин навалился на еду, а Женька больше глазела по сторонам, рассматривала публику, задерживаясь взглядом на женщинах — как одеты. Сама-то она была в простенькой кофточке и короткой юбочке… Принесенный официантом счет на восемьсот двадцать рубликов смутил Коншина, но денег хватило и даже кое-что осталось. Женька спокойненько глядела, как он расплачивается, и ни капли сожаления не было на ее курносой мордашке.

— Куда тебя везти? — спросил он, когда сели они в старенькую «эмку».

— Не знаю… Некуда мне ехать, то есть поздно уже, заругают…

— Кто? Родители?

— Не-е, сестрица у меня строгая… А к вам можно поехать? — ляпнула вдруг без особого смущения.

— Ну, Женька… — протянул удивленно Коншин. — И не боишься?

— А чего бояться? Вы — хороший…

— Хороший я или нехороший, должна же понимать. Ты глупенькая, что ли, совсем?

— Я не глупенькая… Ну, поехали?

— Смотри, дурочка. — Он сказал шоферу свой адрес, подумав, может, девчонке действительно ночевать негде, но решил не трогать ее, не связываться с этой глупышкой.

К дому они подъехали со двора, чтоб пройти через черный ход. С парадного дверь их квартиры запиралась на все замки, а с черного оставалась лишь на одном английском. Когда шли через темный, мрачноватый двор-колодец, а потом стали подниматься по такой же темной, без единой горящей лампочки лестнице, Женька прижалась к нему и восхищенно прошептала:

— Интересно как… Будто в романе.

Коншин усмехнулся… Не сразу попав ключом в замочную скважину, он долго возился с замком, моля бога, чтоб дверь не оказалась запертой еще на один замок. Тогда придется стучать, будить соседей, выслушивать раздраженное бормотанье, а наутро еще и нытье Марьи Ивановны, матери восемнадцатилетней дочки на выданье, особы весьма любознательной что касалось жизни соседей, которая непременно усечет, что Коншин вернулся поздно и не один.

…Вообще их квартира, как, впрочем, и многие коммунальные квартиры, представляла собой явление любопытное. Было в ней четыре комнаты и одна маленькая при кухне, для прислуги. Когда в двадцать втором году Коншины въехали сюда, самую большую занимала Марья Ивановна с мужем, рабочим-трамвайщиком, коммунистом с еще дореволюционным стажем. В другой комнате, поменьше, жила бездетная пара, он — продавец на Сухаревском рынке, то ли в частной лавочке, то ли в государственной (этого никто не знал), она — прямо с обложки модного тогда романа «Наталья Тарпова», в кожаной куртке и красной косынке, рабочая-выдвиженка, подвизавшаяся на ниве общественного питания в нарпите. В третьей комнате обитал самый настоящий нэпман Ляпушкин, полный, краснолицый мужчина, почти всегда под хмельком («угар нэпа»), предчувствующий, видимо, печальный конец своей деятельности, с женой — худенькой блондинкой из дворян и с сыном, одногодком Коншина. Ну и в четвертой, бывшей спальне, жили Коншины. Нэповскую жизнь Коншин помнил плохо. Остались в памяти шумный Охотный ряд с обилием всяческой жратвы и бывший «Мюр-Мерилиз», где были куплены ему за семь рублей какие-то необыкновенные ботинки ярко-желтого цвета. В году двадцать девятом исчез Ляпушкин, а его жена переехала к матери, но вряд ли по своему желанию — комнату, наверно, просто у нее отобрали, и вселился в нее уркаган Сучков с беременной женой. Побушевал он на кухне, грозясь перерезать всех «буржуев», но не успела супружница разродиться, как посадили его за квартирную кражу, и попал он, как говорили, в знаменитые в ту пору Соловки. Больше его не видали. Сухаревский рынок перенесли к тому времени с площади на пустырь за кинотеатром «Форум», и продавец Барляев торговал уже в государственном магазинчике, поскольку частные лавочки ликвидировали. Жена его перестала походить на Наталью Тарпову, она заведовала столовой нарпита и щеголяла не в кожаной куртке, а в меховом манто. Забыта была и красная косынка. Она стала краситься, завивать волосы и вскоре сменила затрапезного Барляева на какого-то начальника из того же нарпита.

Марья же Ивановна после смерти мужа, сгоревшего в чахотке, ударилась в религию, повязала черный платок, что не мешало ей подворовывать продукты у соседей, подслушивать у дверей и сплетничать. Мать Коншина долго уговаривала ее уступить им комнатку при кухне, но та не соглашалась и, чтоб досадить Коншиным, сдала безвозмездно ее в домоуправление. Коншиным комната все же досталась, что вызвало новый приступ ненависти со стороны Марьи Ивановны, впрочем вскоре утихшей, так как всех ее родичей в деревне признали кулаками. После этого она уже остерегалась скандалов, потому что «чистая» пролетарка Сучкова могла обозвать ее «кулачкой».

…К счастью для Коншина, дверь черного хода открылась, и он, прислушавшись и убедившись, что все тихо, шепотом пригласил Женьку пройти. В кухне, разумеется, было темно, они, что-то задев, прошмыгнули в его купе, размером три на полтора, узкое, как келья, где помещались лишь столик, тумбочка и кушетка. Он зажег лампу и буркнул — раздевайся. Женька сняла пальтишко и уселась на кушетку в довольно независимой позе и с какой-то не то глуповатой, не то плутоватой улыбкой смотрела на него.

— Ну, располагайся… Белье под матрацем, — сказал он, собираясь уходить.

— А вы куда?

— В другую комнату.

— А мне одной страшно будет.

— Ты соображаешь чего-нибудь? Восемнадцать-то хоть исполнилось?

— Сегодня. Я ж говорила — день рождения у меня, потому и гуляли… Свет погасите.

Если бы был Коншин голоден и трезв, послал бы эту девчонку ко всем чертям и ушел бы, но сейчас, когда погасил свет и услышал шелест стягиваемой Женькой одежды, выпитое ударило в голову — нечасто выдавался ему в скудной, почти монашеской жизни такой случай, и он стал тоже раздеваться…

…В шесть утра, невыспавшийся, с головной болью и противным ощущением от случившегося, он вывел по черной лестнице Женьку. Она выглядела значительно бодрее и даже улыбалась, что привело его в раздражение.

— Ну, дурочка, и зачем все это было? Знал бы я, что поперлась ты ко мне невинности лишаться, я б и на порог тебя не пустил, — и жалко ему ее было, и злился на нее.

— Зачем вы так? — лениво попрекнула она. — Ну чего теперь говорить?

Верно, говорить сейчас и глупо и бестактно, тем более что у Женьки был вполне довольный вид, будто совершила она все задуманное, — и когда он, выплескивая досаду, опять начал выговаривать ей, она махнула рукой и таким же ленивым, снисходительным тоном, улыбаясь своей дурацкой улыбкой, заявила:

— Еще вчера вечером сказала же — гуляю я…

— И в это «гулянье», значит, входило…

— Ага, — прервала она. — Я так решила, понравится кто, тогда… Ну а вы — ничего. Я к вам приходить буду, хорошо?

— Нет уж, дудки, — выпалил он. — Этого мне еще не хватало.

— Разве я не понравилась вам? — удивилась она.

— При чем здесь понравилась, не понравилась? Девчонка ты сопливая.

— Я не сопливая… Можно подумать, вам уж очень много лет.

— Много, милая. Двадцать семь уже.

— Подумаешь, — небрежно бросила она.

На улице было темно и холодно. Призывно светила лампочка над палаткой «Пиво — воды» на углу Божедомки и Выползова переулка. Знакомый Коншину продавец Костик иногда не уходил домой и ночевал в своем заведении, если не ушел и сегодня, то, возможно, он приютит их до рассвета, ну и утолит Коншин жажду. Он потянул Женьку к палатке, но тут удивила их огромная очередь в сберкассу, которая, судя по замерзшему виду людей, установилась с середины ночи, если не с позднего вечера.

Напрасно Коншин стучал и в дверь, и в закрытые ставни палатки, Костика, видимо, не было.

— Куда же нам? — поеживаясь от холода, спросила Женька. — И зачем так рано мы ушли?

— Соседи, — буркнул он.

— Подумаешь, соседи. Я спать хочу.

Коншину хотелось того же, но вести ее обратно к себе он не мог, и так, наверно, идут на кухне пересуды, что у него кто-то был, и он повел Женьку вниз к Екатерининскому парку, где можно хоть присесть на скамейку.

Екатерининский парк был пуст, только редкие прохожие, жители Лавровских переулков, трусили по аллейкам, спеша на работу. На скамейках же — никого, не май месяц. Они очистили одну от снега и присели. Коншин задымил, а Женька, прижавшись к нему, вроде надумала вздремнуть. Он поглядел на нее, и ему опять стало жалко доверчиво приникшую к нему глупую девчонку. И что с ней делать?

— Ты где живешь? Далеко?

— Не-е… Но домой я сейчас не пойду, — сонно ответила она, открыв глаза.

— Куда же мне тебя деть? — не без раздражения начал он. — Мне, милая, работать надо. Не сдам двадцатого, не получу ни шиша, и не из чего долг будет тебе отдать.

— Ну и не надо, — безразлично сказала она, потягиваясь. — Замерзла я… Поехали к трем вокзалам? А? Там буфеты уже открыты, — предложила она.

— Работать мне надо. Поняла?

— Подумаешь, работа… — пренебрежительно пробормотала она, а потом, повернув к нему голову, неожиданно ляпнула: — Давайте поцелуемся?

— Еще чего надумала!

— Что вам, жалко? Давайте, — и она, приоткрыв рот, приблизила лицо к нему.

— Ну, давай, — он небрежно притянул ее к себе и поцеловал в губы… И снова охватила его жалость и даже какая-то нежность к этой девчушке. — Ладно, — решил он, — пойдем на рынок, погреемся там в павильоне.

Он взял ее под руку и побрели они по пустынным, занесенным снегом аллеям парка в сторону Самотеки. Не успели и на рынок войти, как узнали — реформа! Оказывается, еще вчера вечером по радио сообщили.

— Ой, пойдем хлебушка купим! — воскликнула Женька. — Говорили, что после реформы булки французские продавать будут, такие же, как в коммерческих были! Побежим?

От Женькиных денег осталось рублей двести. Теперь, как узнали, это — двадцать! Однако на хлебушек и еще на кое-что хватит. Булочную только открыли, но народу много, все больше женщины. Ходили около прилавка, глядели на разные сорта хлеба, охали, ахали, разводили руками, удивительно же, все как до войны! Почти все брали хлебушек белый — батоны и булки, черный-то за войну надоел, хоть и его не хватало, а теперь бери сколько хошь, аж не верится.

— Ой, булочки какие! — восторгалась Женька, даже в ладошки захлопала. Покупатели понимающе заулыбались.

После булочной зашли в продуктовый — и тут всего навалом! И масло, и сыр, и колбаса! Чудо прямо-таки! Конечно, колбаски купили, целых полкилограмма! Стоило это на новые двенадцать с полтиной, а на старые, которыми расплачивались, — сто двадцать пять! Хлебушек тоже оказался не очень дешевым, в два раза дороже, чем до войны, но разве для них, привыкших к сумасшедшим ценам на рынках да в коммерческих, это дорого? Главное, всего полным-полно, глаза разбегаются…

Теперь надо приткнуться куда-нибудь, не на улице же есть купленное. Вспомнил Коншин про пивнушку — «сидячку» на Трубной улице, где посидеть можно, и повел Женьку туда. После вчерашнего «Арагви» пивнушка выглядела затрапезно, грязный пол, невытертые столики, да что с нее взять, забегаловка, она и есть забегаловка, но хоть тепло, а когда поднабралось народу, еще теплей стало. Мужички оживленные, разговорчивые. Конечно, речи все о реформе, что сколько теперь стоит. Сетовала братва, водочка много дороже довоенной оказалась, шестьдесят рубликов, а до войны шесть была, только после финской подорожала, но не намного, на три рубля всего… Почти у всех посетителей с собой та же колбаска, розовая, аппетитно пахнущая.

Присели за столик, Женька отламывала от батона и жевала, причмокивая, а колбасу им в магазине порезали — бери ломтик, и в рот.

— Здорово! Никаких карточек! — восхищалась Женька. — Иди и покупай, что хошь. Я и забыла вроде, что было так когда-то.

— Да ты и не можешь помнить, глупышка, — рассмеялся Коншин.

— Я машинку пишущую у вас приметила. Вы что, писатель?

— Какой к черту писатель! Студент я. Понимаешь? Ну и прирабатываю в издательствах.

— Студент, — немного разочарованно протянула она.

— Да, и если ты, милая, на что-нибудь рассчитывала, то зря — пустышку тянешь. Видишь, армейское донашиваю.

— Ни на что я не рассчитывала. Зачем так обо мне думать? — обиделась она.

— Слушай, Женька, ты кто? Учишься или работаешь? Денежки у тебя откуда?

— Я говорила… — отмахнулась она. — А работать мне рано еще, я погулять хочу.

Коншин посмотрел на нее и подумал, что появилось у него какое-то чувство ответственности за эту девчонку, неудобно ему бросить ее сейчас, но ведь действительно работать надо.

— Ладно, Женька, ты иди гуляй, а мне домой пора.

— Уже? — вздохнула она.

— Да, пора… Тебе идти, что ли, некуда?

— Есть, только неохота. Начнет сестрица морали читать… А к вам обратно нельзя?

— Нельзя, Женя. Я работать должен.

Она погрустнела и потянулась к пачке «Беломора», долго разминала папироску, но так и не закурила.

— А ты на что надеялась? Думала, я с тобой утром в загс побегу?

— Нужен мне загс! — отрезала она. — Ничего я не думала! Ладно, пойдемте, — и она поднялась.

Коншину стало стыдновато, ну зачем он так, должен же понимать, что значит для девчонки эта ночь, а он талдычит ей про свою работу.

— Я провожу тебя, — сказал он мягко, положив руку ей на плечо.

— Спасибо. До Колхозной проводите, там я сама…

2

Марку работалось хорошо. Каждый мазок, казалось ему, ложился на место, был выразительным, и за два дня и две ночи он сделал очень много, даже сам удивлялся. За все это время он ничего не ел: и не хотелось, да и не было ничего, кроме сухарей и пачки кофе, этим и подкреплялся.

И сейчас, собираясь работать третью ночь, он заварил кофе, надорвал последнюю пачку «Норда» — до утра должно хватить, — присел к столу и большими глотками отхлебывал обжигающий губы, не очень-то настоящий, но крепко заваренный кофе. Ноги гудели, да и немудрено: отстоял двое суток у мольберта. Марк не любил высоких слов, никогда не называл свою работу «творчеством», да и словечко «вдохновение» тоже не из его лексикона, но то, что он ощущал в эти дни, наверное, можно назвать вдохновением. Все удавалось, все выходило! И композиция, и фигуры, и цветовая гамма. Четко обозначились характеры, а это он считал важным. И была — драматургия. А станковой картине она необходима. Короче, ему почти все нравилось, что бывало чрезвычайно редко. Даже эскизность и некоторая небрежность. Лишь бы не перемучить, не пересушить…

И пленный солдат в отчаянном замахе киркой на немецкого охранника получился именно таким, каким ему и хотелось, да и сам охранник неплох уже тем, что не походил на звероподобное существо с бычьей шеей, каким изображался в большей части наших картин. Нет, он другой у Марка, с неглупым, даже интеллигентным лицом, и мог быть до войны и учителем, и бухгалтером или квалифицированным рабочим.

Остальные фигуры тоже вроде получились… Выявлен и страх пленных, понимающих, чем это им грозит, и удивление, даже оцепенение второго охранника, которому невозможно и представить, что русский Иван решился на такое.

Выпив кофе, Марк закурил и подошел к мольберту. Вообще-то живописцы не работают при искусственном свете, но он делал только подмалевок на уголь, а в цвете картина уже решена в эскизе. Комната не позволяла отойти на большое расстояние и оглядеть композицию в целом, и Марк подумал, нужно искать мастерскую, так работать невозможно. Ну а сейчас надо продолжать…

К середине ночи послышался ему какой-то невнятный разговор. Говорили о нем. Марк с неохотой оторвался от мольберта и посмотрел во двор — в противоположном окне флигеля их же дома, расположенного буквой П, он увидел две головы. Одна — Толика, студента Строгановки, приходящего иногда к нему со своими работами, вторая — матери Петьки Егорова, дворового приятеля, сгинувшего на войне. Толя сказал:

— Смотрите, как у Марка Викторовича здорово получается. И какая работоспособность, третью ночь работает.

На что Петькина мать хриплым, осипшим голосом пробурчала:

— Какой он тебе Марк Викторович? Маркелом его дразнили, и такая же шпана был, как и мой Петька. Вместе у дамочек в подворотнях рэдики дергали.

— Путаете вы что-то, Марк Викторович большой художник и…

— Какой он художник! — перебила старуха. — Три года после войны прошло, а он все голодранцем ходит, шинелишку донашивает… А картины, которые он рисует, — все насмарку. Истопник наш рассказывал, принесет цельный сверток и — в топку.

Марку разговор этот не мешал, забавлял даже, хотя особо он и не вслушивался. Не показалось ему странным, что в такой поздний час стоят соседи у окна кухни и ведут беседу и почему-то только о нем и что слышит он явственно их слова, хотя окна закрыты и расстояние между флигелями немалое — целый двор. Ладно, пусть болтают, если делать нечего и не спится.

Разговор тем временем продолжался.

— Слушай, Анатолий, а руки-то у твоего Марка дрожат. Как он это свою кистю держит?

— Ничего подобного! Видите, как мазок кладет, точно, как в яблочко.

— Скажешь тоже… Как в яблочко, надо было во фрицев стрелять, а он где был, знаешь? В плену-у… Небось немцам голых баб рисовал. Мой-то голову за Родину сложил, а энтот все кисточками балуется и девок водит.

— Каких девок? — возмутился Анатолий. — Это я к нему со студентками приходил.

— Я через окошко всю его жизнюгу вижу, не говори. Хоть бы занавески какие купил, прикрылся. Денег, что ли, нет или на нас плюет, глядите, дескать, я весь на виду?

— А Марку Викторовичу скрывать нечего… Вы поглядите, как у него солдат получается! Какое лицо! Характер! А вы про какие-то занавески.

— Какое лицо? Рожа, да еще кривая.

Последние слова немного смутили Марка — неужто на таком расстоянии разглядеть можно?

— И вообще все у него кривобокие и вытянутые, — продолжила старуха.

Это пренебрежительное высказывание заставило его отойти от мольберта и внимательно поглядеть на картину.

— Все верно, так и должно быть, — пробормотал он, осмотрев работу. — Пропорции и должны быть нарушены.

И тут Анатолий, словно услыхав его бормотанье, сразу же подтвердил мысль Марка, причем более четко, чем она представлялась ему самому.

— Понимаете ли, Пелагея Петровна, в том мире, где происходит действие картины Марка, нарушены все человеческие законы, там все изуродовано фашизмом. Что такое фашизм, понимаете?

— Ты что, политграмоте вздумал обучать? Знаем мы… — проворчала она.

— Фашизм — это бесчеловечность, а раз так, то даже формы человеческого тела нарушены. Не только души, но и тела. Поняли теперь?

— Мудрено что-то…

— Да, конечно, вам трудно это… Марка Викторовича не понимают даже его коллеги-художники… Для изображения кошмара фашизма нужны новые формы, вот над этим и бьется Марк Викторович.

Что-то раньше не замечал Марк «блеска» Толиного интеллекта, да и никогда не говорил с ним на эти темы. Приносил ему Толик довольно посредственные рисуночки и примитивно разглагольствовал об искусстве, и вот вдруг — такое. Ай да Толик! Марку даже захотелось подойти к окну и приветственно махнуть ему рукой, поблагодарив за понимание, но, глянув в окошко, — никого не увидел. Ушли, значит. Он посмотрел на часы, был третий час ночи…

К утру Марк обессилел. Он сел в кресло, вытянул ноги и уставился в картину. Разумеется, это еще была не картина, но в главном все решилось. Пожалуй, надо пройтись немного по лицу пленного, ожесточить чуть складку у губ, а у немца-конвоира кроме испуга показать и другое, может быть, презрительную полуусмешку неверия — не решится эта руссиш швайн на такое, не хватит силенок, право, смешно, чтоб русский поднял руку, не может этого быть, майн готт, это же просто глупость!

Да, это будет психологически более точным, только не переусилить усмешку, не сделать ее чересчур уверенной, все же в глубине души у немца страх… Марк закурил, и тут неожиданно со двора грохнула музыка, очень громкая… Какой идиот ни свет ни заря патефон завел? — пробормотал Марк. Он поднялся и глянул в окно: дворник спокойно убирал снег и даже головы не поднял вверх, откуда, как казалось Марку, и шпарила музыка, с третьего или четвертого этажа. Мелодии были знакомыми, почти весь репертуар довоенных пластинок — и Козин, и Утесов, и Шульженко, и Джапаридзе, но вдруг в одну из утесовских песенок ворвались новые, не очень-то приличные слова, но легшие как-то к месту и в рифму. Марка это развеселило, хоть и удивило. В следующей песенке — то же самое, но уж совсем похабщина, ловко вложенная в подлинный текст. Марк стал прислушиваться, но музыка начала стихать и вскоре замолкла…

Проснулись соседи, захлопали двери, по коридору стали ходить туда-сюда, на кухне разговаривать, греметь посудой. Эти утренние шумы раздражали Марка, он отложил палитру и взялся мыть кисти — уже не до работы, да и выдохся он. В коридоре зазвонил телефон. Марк к телефону первым никогда не подходил, не стал подходить и сейчас. Трубку взяла соседка и начала с кем-то разговаривать. Он не прислушивался, но вдруг услыхал свое имя, и не из уст соседки, а из… трубки — незнакомый женский голос:

— Елизавета Петровна, скажите, где Марк?

— Наверное, дома… Позвать его?

— Да… Хотя нет, не надо…

— Тогда, может быть, ему что-нибудь передать? — как всегда мягко и вежливо, поинтересовалась Елизавета Петровна.

— Передайте ему… что он подлец!

— Что вы! Марк порядочный человек. Я не буду передавать такое.

— Не будете? Ладно, он услышит сам — подлец! Подлец! Подлец!

Марк выскочил из комнаты. Черт побери, что это? Неужто от трех бессонных ночей и черного кофе у него так обострился слух, что он слышит то, что говорят в телефонной трубке? Доработался, черт возьми! И что это за дама, обозвавшая его подлецом?

— С кем вы разговаривали, Елизавета Петровна? — спросил он в упор.

— Почему тебя это интересует, Марк? — улыбнулась соседка. — Кстати, доброе утро.

— Доброе утро, — поспешно пробурчал он и почти грубо спросил еще раз: — Так с кем вы говорили?

— С одной знакомой, — недоуменно пожала плечами соседка.

— Вы говорили обо мне?!

— О тебе? Господь с тобой. Откуда ты решил?

— Я слышал. Обо мне.

— Марк, милый, не надо меня разыгрывать. Я говорила с одной знакомой, которая вообще тебя не знает.

— Но я же слышал, — обескураженно прошептал Марк.

— Ну как ты мог слышать то, чего и в помине не было, — она мило улыбнулась и собралась уходить, но остановилась, внимательно посмотрев на него. — Марк, а как ты спал ночь?

— Никак. Я работал.

— И ты действительно слышал разговор о себе? — уже обеспокоенно спросила она.

— Да.

— Ты, видимо, переутомился, и тебе померещилось… Ты знаешь, медпункт через дом от нас? Зайди к врачу.

— На кой черт мне врач, — бросил он и пошел в свою комнату.

Там он присел, закурил последнюю папироску и задумался. Конечно, такое обострение слуха ненормально. Наверно, надо зайти в медпункт, спросить, может ли быть такое от трех бессонных ночей и черного кофе? Докурив, он оделся и вышел на улицу.

Марка и так била дрожь, а утренний морозец сразу прохватил до костей, он поднял воротник пальто, нахлобучил шапку на уши и не услышал, как его окликнул шедший навстречу Коншин:

— Привет, Марк. Куда в такую рань?

Когда Коншин подошел вплотную, Марк недовольно поморщился, говорить ни с кем не хотелось, но пришлось ответить Коншину, куда он направляется. Тот вызвался его проводить, и, как Марк ни отнекивался, он пошел с ним.

Медпункт располагался прямо в подъезде большого старого дома в небольшом помещеньице, устроенном когда-то для привратницы. Сбросив шинель и отдав ее Коншину, Марк сразу, как вошел, с ходу спросил у врача, возможно ли такое обострение слуха, при котором он, находясь в комнате, слышит голос из телефонной трубки в коридоре. Докторша подняла голову и внимательно оглядела Марка, задержавшись взглядом на его немного дрожащих руках.

— А что было до этого? — спокойно спросила она.

— Я три ночи не спал, работал, ну и кофейком себя подбадривал. Может, от него?..

— Ели что-нибудь?

— Не хотелось, да и в доме ничего не было, а в магазин сходить — не мог оторваться от работы.

— Так уж и не могли? — улыбнулась она. — Что же за работа такая?

— Я — художник, — не без высокомерия заявил Марк. — Пишу картину. Долго не получалось. И вот вдруг пошла работа.

— Какую же картину? — поинтересовалась докторша.

— Долго рассказывать, — суховато ответил он.

— Я не из любопытства спрашиваю.

— Понимаю, но распространяться не буду. О войне.

— О войне? Опять? Мы так устали от нее, хотим забыть. Может быть, не стоит и не нужно о ней напоминать? — сказала она.

— Это о войне-то не нужно?! — взорвался Марк.

— Нервишки-то у вас, вижу, неважные, — покачала она головой. — У невропатолога давно были?

— Не хожу я по врачам. Некогда. Мне работать надо. Понимаете — работать! — он поднялся. — Вы мне скажите только, бывает такое от неспаных ночей и кофе? Ежели бывает, то — ауфвидерзеен.

— А контузия у вас была?

— Да, сильная.

— В каком году?

— В сорок втором.

— Запишите, Настя, — повернулась она к сестре.

Впервые глянул на сестру и Марк, и что-то знакомое показалось ему в лице девушки. Он глядел на нее, мучительно стараясь вспомнить, где и когда мог ее видеть, но не вспомнил и вдруг неожиданно для себя брякнул:

— Послушайте, сестрица, вы не согласились бы попозировать мне часика два? Лицо ваше мне что-то напоминает, да и нужно мне как раз такое для одной вещи.

Когда Марку было что-нибудь нужно для работы, он действовал бесцеремонно и напрямик, порой с улицы затаскивал к себе людей, поразивших его внешностью и нужных для типажа. Сестра удивленно посмотрела на него и ничего не ответила.

— Я серьезно. Вы, бога ради, не подумайте чего. Вы мне для работы нужны, — выделил он слово «работа».

— Больно вы сразу, — улыбнулась врачиха. — Так и смутить девушку можно. Кстати, ее Настей зовут.

— Чего смущаться? Я ведь не обнаженной прошу ее позировать. Мне лицо ее нужно. Я заплачу за сеансы, — напирал Марк, не замечая, что звучит это довольно двусмысленно.

— Мало ли что вам надо. Мне это не нужно, — наконец произнесла Настя, слегка нахмурившись.

— Почему же вам не нужно? — искренне удивился он. — Вы поможете мне создать картину, ваше лицо будет запечатлено на века.

— Так уж и на века? — снова улыбнулась докторша.

— Разумеется! Я поденкой не занимаюсь, — гордо заявил Марк.

Врач перестала улыбаться и пожала плечами. Марк пожалел о сказанном: еще подумает, что у него шизоидная оценка собственной персоны.

— А что было перед работой? — суховатый тон вопроса подтвердил мысль Марка.

Он усмехнулся:

— Встряска. Приятель один перед реформой гонорар свой спускал, ну и меня пригласил.

— Значит, пили? И сколько эта «встряска» продолжалась?

— Это имеет значение?

— Да, конечно.

— Три дня… Вообще-то я почти не пью. Не до этого, как, впрочем, и до многого другого, — глянул он на Настю.

— Пить-то вам нельзя — контузия. Наверно, говорили врачи?

— Говорили.

— Настя, приготовьте хлоралгидрат… Это снотворное. Выпейте и постарайтесь уснуть. О работе не думайте. Выспитесь как следует и… ну это обострение слуха должно пройти. Вы как будто пришли не один, я слышала разговор?

— Да. А что?

— Попросите того, с кем вы пришли, на минутку ко мне.

— Зачем? — удивился Марк.

— Мне нужно. А пока выпейте.

Настя протянула ему стакан воды, в котором было размешано лекарство. Он поблагодарил и выпил залпом, поморщившись от горечи.

— Значит, доктор, такое может быть? — спросил он еще раз, чтоб успокоиться.

— Да… — как-то неопределенно ответила она. — Но надо вам обязательно к невропатологу. Даже если это пройдет после сна. Сходите, прошу вас.

— Если просите, ладно уж, схожу, — снизошел Марк. — Вы ведь воевали, наверно? И вообще вроде хорошая.

— Уж не знаю какая, но воевала, — она грустно улыбнулась.

— Всего доброго. Спасибо… А вы, Настя, подумайте, — повернулся он к ней. — Мне очень нужно ваше лицо, прямо позарез.

Коншин пробыл у врача не минутку. Хорошо, что Марк нашел в кармане коншинского бушлата пачку «Беломора» и с наслаждением закурил.

— Что она тебе сказала? — спросил Марк, когда Коншин с нарочито безразличным лицом вышел из кабинета.

— Чтоб я проследил за тем, как ты ляжешь баиньки, что тебе необходимо отоспаться и вообще бросить работать ночами. Ну, пошли, я провожу тебя.

— Не надо, — отмахнулся Марк.

— Слово дал хорошему человеку, — Коншин взял его под руку. — Выходит, ты три ночи не спал.

— Да… Вроде начало что-то получаться.

— Ну, у тебя всегда все получается… У меня бы так, — вздохнул Коншин.

— Не всегда, Алексей… Что же касается тебя… — Марк задумался.

— Что? Безнадежно? — выдавил улыбку Коншин.

— Я этого не сказал… Занимайся тем, чем занимаешься.

— А может, я хочу заняться другим? Бросить плакат и всерьез взяться за живопись.

— Не стоит, сэр.

— Почему?

Марк повернулся к нему и сказал жестковато:

— У тебя нет сверхзадачи, а без нее художник не может состояться. — Марк помолчал немного, а потом спросил: — Откуда ты шел так рано?

Коншин поколебался немного, но все же рассказал о вчерашнем. Марк слушал с отчужденным лицом, а когда Коншин закончил натянутым смешком: «Вот такое происшествие…», Марк брезгливо процедил:

— Гаденькое происшествие, даже подленькое… Сколько раз я твердил тебе: бабы, вино — все это дым. Только то, что на бумаге, на холсте, даже какой-нибудь натюрмортик ерундовый, — это останется. А все остальное… — махнул он рукой.

— Понимаю, — удрученно пробормотал Коншин, которому и до слов Марка было тошно. Он закурил.

— А теперь говори правду. Что сказала тебе врачиха?

Коншин замялся и повторил то, что говорил до этого.

— Не ври, Алексей, я понял, у меня были слуховые галлюцинации… Всю ночь. Но как работалось! — воскликнув это, Марк остановился вдруг, провел рукой по лбу. — А может, и это тоже мне казалось? — произнес упавшим голосом и заторопил Коншина: — Пойдем скорее, посмотрим.

Когда Коншин увидел, то не смог скрыть недоумения. Почти все в картине Марка было ему непонятно и чуждо. И изломанность форм, и небрежность мазка, и серовато-коричневый колорит.

Марк же, рассматривая картину, удовлетворенно приговаривал: «Так-с… Это все верно… Что-то нашел я за эти денечки… Не зря, значит, не зря три ночи не спал…»

Коншин помалкивал, хлопая глазами. Марк посмотрел на него, иронически усмехнулся и закрыл полотно.

— Ну, ты иди, я спать буду, — сказал, зевнув.

Возвратившись домой, Коншин не смог заставить себя сесть за работу. Он вяло стал прибирать в своей комнатке, где стоял еще запах дешевых Женькиных духов, и сожаление о случившемся опять кольнуло его: ну зачем связался с девчонкой? А сегодня встреча с Наташей, и она, конечно, что-то почувствует…

Наташу он встречал у Красных ворот. Он хорошо помнил эти ворота. Они были первыми, что его поразило в Москве. Это было в детстве, когда ехали с Курского вокзала на извозчике. Теперь их нет, осталось только название, но место, где они стояли, всегда пробуждало в нем туманные детские ощущения чего-то огромного, давящего и загадочного. И не знак ли судьбы, что встречи с Наташей бывали чаще всего именно здесь, где ловил он ее на дороге с работы к дому. Он не всегда предупреждал ее по телефону, и порой ожидания были напрасны, но в них что-то из довоенных мальчишеских лет, когда он часами маячил около дома какой-нибудь из девчонок, ожидая с трепетом ее появления. И за одно это, за воскрешение чувств далекой юности, за войну забытых, должен он быть благодарен Наташе.

Сегодня нельзя было не пойти, договорились заранее. И вот.

— По-моему, вы опять барахтались в мутной водичке, — сказала Наташа, заметив, как он и опасался, его помятый вид.

— Почему вы решили? — как можно непринужденней ответил он и попытался взять ее под руку, но она отстранилась.

Тогда, засунув руки в карманы бушлата — перчаток у него не было, — он зашагал с ней рядом. Разговор не клеился. Проронили несколько слов о Новом, наступающем сорок восьмом годе, кто где собирается встречать. Коншин заикнулся, что хорошо бы вместе, но Наташа заявила, что любит встречать этот праздник дома.

— Но это значит с родителями, — робко заметил он.

— Ну и что? Родители, возможно, уйдут.

Но вот и Наташин дом. Зашли в парадное, надо уже прощаться, но Коншин медлил и, чтоб отодвинуть расставание, пробормотал, что, дескать, они так ничего и не решили насчет Нового года.

— Еще есть время, — небрежно бросила она, а потом вроде бы равнодушно спросила: — Так в какой же мутной водичке вы вчера побарахтались?

Коншин смущенно переминался с ноги на ногу, долго доставал папиросы, прикуривал и наконец ответил:

— Один товарищ пригласил в ресторан… Ну а я насиделся на сухомятке и… не смог отказаться.

— В ресторане не только еда.

— Разумеется. Выпили малость.

— И не только вино.

— Что ж еще в ресторане? — с фальшивым смешком спросил он. — Не понимаю вас, Наташа.

Она ничего не ответила и протянула руку. Коншин подержал ее в своей, но поцеловать не решился.

— Когда вернутся в Москву ваши родители? — неожиданно спросила она.

— Наверно, стройка через полгода окончится. Почему вы заинтересовались?

— Так… По-моему, вам еще рано жить самостоятельно. Ну, до свиданья, — Наташа вошла в лифт, вот и вся встреча…

Он постоял еще немного в подъезде, докуривая и стараясь разобраться — почему так нескладно получается с Наташей? Ведь прошлым летом была незабываемая поездка за город на чью-то дачу, где бродили они полночи по лесу, целовались и где, казалось, было все возможно… На другой день Коншину нужно было в Москву сдавать работу, на утренний поезд он не поспел, а следующий шел только вечером, о чем его никто не предупредил, и он рвал и метал, упрекая всех, что он останется теперь без получки. Наташа глядела на него тогда странным, похолодевшим взглядом, а он не понимал, как бестактно себя ведет — ведь это были их первые поцелуи и какая к черту получка могла его волновать… Вот с тех пор Наташа с ним другая, какая-то далекая и отчужденная. И почти при каждой встрече разговоры о «мутной водичке», в которой он будто бы барахтается, а какие это «барахтанья»? Просто в день выплаты гонорара отправлялся он вместе с другими художниками в ресторан поесть горячего, ну и немного выпить, но «выходы» эти были без девиц, в сугубо мужской компании. Но сегодня-то пришлось соврать.

Выйдя из парадного, он медленно побрел домой… По дороге вспомнились последние Наташины слова, что ему рано еще жить самостоятельно, и он подумал, верно она сказала, если бы он умел «жить», то ему вполне могло хватить тех, правда, от случая к случаю, заработков к стипендии и пенсии, но он привык на войне жить часом и продолжал жить так же, не очень думая и заботясь о завтрашнем дне. Да и деньги, кажущиеся по довоенным представлениям большими, для нынешних цен, увы, такими не были и мгновенно исчезали из карманов, ведь даже обычный обед в коммерческом ресторане влетал в сотню, а когда этих сотен получалось в получку всего пять-шесть, то неудивительно, испарялись они быстро.

Пройдя Колхозную и свернув на 2-ю Мещанскую, он окинул взглядом строящийся большой дом. Строили его пленные немцы. Днем он видел их — обыкновенные рабочие мужики, работавшие споро и вроде в охотку, и как-то странно было представить, что и он стрелял в этих людей, и они в него…

3

Вернувшись с работы, увидела Настя: валяется Женька на диване, укрывшись с головой старым стеганым одеялом, и не шелохнулась даже, когда окликнули ее.

— Ты где ночь пропадала? — уже громче спросила Настя и сдернула одеяло.

Женька приоткрыла глаза, зевнула и сонно пробормотала:

— У Лидки я ночевала… А что, нельзя?

— А почему на занятия не пошла?

— Праздник же, Настя, отмена карточек, — растянула Женька в улыбке рот.

— Праздник-то праздник, но пропускать занятия нечего… Всего сотня у нас в доме, по новым деньгам десятка, не дотянем до получки.

— Займем где-нибудь, — беспечно проворковала Женька. — Теперь же жизнь хорошая пойдет, как до войны. Верно же?

— Не знаю, не знаю, — вздохнула Настя. — Дороги пока продукты по нашим-то деньгам, очень дороги.

— Так я слыхала, снижать обещались… Настя, а я сегодня колбасу ела! И булку белую! Вкуснота! — она потянулась, зевнула опять и стала одеваться.

Отец с работы, а работал он в типографии, приходил поздно, и они сели обедать без него.

Комната у них большая, метров двадцать пять, но заставлена плотно. К старой, еще дореволюционной мебели придвинут трофейный сервант с поблескивающим через стекла сервизом и рюмками, на грубо сколоченной тумбочке возвышался бронзовый рыцарь в латах, с копьем и на коне. Это все Петр привез после войны, когда на побывку приезжал.

За обедом рассказала Настя, что приходил к ним в медпункт какой-то странный художник, просил к нему прийти, рисовать ее хочет.

— Ну а ты? — живо, с интересом перебила Женька.

— Что — я? Не нужно мне это.

— Вот и зря! Познакомилась бы. Художники, они хорошо зарабатывают. Да и вообще пора тебе о жизни подумать, а то в старых девах так и останешься.

— Прекрати, — повысила голос Настя. — Мала еще уму-разуму учить.

— Я не мала. Я, может, больше твоего в жизни понимаю. Я так, как вы, жить не собираюсь.

— А как мы живем?

— Скучно живете. Один Петр из нас чего-то в жизни повидал, а мы… — махнула она рукой.

— Мы честно живем. Понимаешь — честно.

— А что толку! — хихикнула она. — С хлеба на воду перебиваемся.

— Так война же была, все так жили.

— Ну да, все! Видала, какие очереди в сберкассы? Значит, есть что менять. Это у тебя сотня, а у других небось тысячи!

— Нечестные тысячи-то, — покачала головой Настя.

— А в магазинах не спрашивают какие… — Она поднялась. — Я пройдусь, Настя?

— Заниматься надо, раз прогуляла.

— Охота по магазинам пошляться, что чего стоит теперь. Интересно же. Ну, отпусти, Настя, — начала она канючить.

Настя нехотя разрешила, и Женька, мигом одевшись, упорхнула.

Спустя немного пришел с работы отец, как всегда уставший, но сегодня со светлым и даже помолодевшим лицом. В руках — газета.

— Вот, доченька, и дождались, — широко улыбнувшись, сказал он, помахивая газетой. — Это надо же, и трех лет не минуло после войны, да еще какой, а карточки отменили. Большое спасибо надо Иосифу Виссарионовичу сказать, большое… Это все он о народе думает. Хотел было четвертиночку по такому случаю к обеду купить, но водочка-то кусается. Может, и правильно ее дорогой сделали, меньше баловаться будут.

— У меня пайковой чуть осталось, на рюмку хватит.

— Налей, ежели есть. Грех не выпить, радость-то какая. Уж больно тяжкий сорок седьмой год был, думал, не выдюжим, но дожили все-таки до светлого дня, дожили…

Он разделся, присел к столу. Настя достала из серванта крошечную рюмку, налила отцу.

— За новую жизнь, Настюшка. За хорошую жизнь, — растроганным голосом произнес он и выпил. Закусив, оглядел дочь сожалеющим взглядом и добавил: — Теперь, Настя, легче будет, пора тебе и о себе подумать, жизнь устроить.

— Опять, отец? Говорила же, не уходит Андрей из сердца, не уходит.

— Понимаю, но сколько годков-то прошло. Что ни говори, а живым живое. Андрея не воскресить, не век же убиваться по нему. Подумай, Настенька, подумай…

Ничего она не ответила, а вечером, перед сном с мучительной ясностью вспомнилось ей, словно не в сорок третьем то было, а вчера, как приползла к ней Андрея мать со страшной бумагой, где черным по белому было написано, что пропал Андрей без вести. Вспомнила, как просидели они до самого комендантского часа, обнявшись и почти ничего не говоря… А потом почему-то проплыло мимо лицо приходившего сегодня художника, с воспаленными, лихорадочно блестевшими глазами, и слова его требовательные прозвучали: «Вы нужны мне, очень нужны»… Эх, кабы действительно нужна она была кому-нибудь — побежала бы, наверно, не задумываясь… Но художнику-то нужна она для картинки какой-то, для баловства, не для жизни…

4

Игорь медленно ковылял, опираясь на палку, к Институту курортологии, где он два раза лежал после тяжелого ранения в позвоночник, где и познакомился с Ниной. Она до сих пор работала там, и сейчас он шел к ней. На днях он дал почитать ей свой рассказ и очень волновался, прочла ли, понравился ли? Ему самому казалось, что рассказ получился, но все же, все же…

Писать он начал еще в школе, дневники вел чуть ли не с детства, а в восьмом классе написал пьесу и несколько рассказов. Возможно, кроме внутренней потребности высказаться, какую-то роль сыграло и то, что жил он на одной лестничной площадке с известным писателем, был с ним знаком, давал читать свои опусы. Писатель находил в мальчике способности.

Дойдя до Института курортологии, он присел на скамейку у входа и стал ждать Нину. Зная, что вовремя она не выйдет, он закурил и приготовился к долгому ожиданию. Вышла она, разумеется, не одна, с подружками, что-то щебеча и смеясь, его не заметила, и лишь после того, как одна из девушек подтолкнула ее: «Вон твой рыцарь сидит», она повернула к нему лицо. Но и увидя, не бросила сразу подруг, прошла с ними немного, распростилась, сострила что-то напоследок, вызвав дружный смех, и только тогда направилась к нему.

— Давно ждешь, Игорек? — спросила весело и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку. — Погодка изумительная, снежок. Пройдемся пешочком.

Игорю погода не казалась особо подходящей для прогулок, ходить ему было трудно, провожать же Нину надо до Каляевской, но он покорно согласился, и они вышли на Садовую. По дороге он терпеливо ждал, когда она начнет о рассказе, но она болтала о всяких дурацких госпитальных историях, совсем ему неинтересных, но он слушал, поддакивал, что-то спрашивал, надеясь, что вот-вот выговорится она наконец и приступит к главному для него, а она все щебетала и щебетала… Воспользовавшись короткой паузой, он спросил:

— Ты прочла, Нинуша?

— Что? — ошарашила она его.

— Как что?! Мой рассказ.

— Ах да, совсем забыла! Прочла, разумеется…

— Ну и как? — выдавил он с трудом, потому как после этого «прочла» она вроде ничего не собиралась говорить.

— Ничего вроде, — протянула она без выражения.

Игорь недовольно повел плечами и нахмурился.

— Негусто, — буркнул он. — Может, ты заметила, что я совсем не описываю внешность героини, но ее представляешь. Разве не так?

— Не знаю, Игорь… Но не очень-то, — она отвела глаза.

— И ты не узнала ее? — спросил он упавшим голосом.

— Если ты пытался изобразить меня, то ничего не вышло. Я другая.

Игорь остановился и полез в карман за папиросами.

— Не обижайся, Игорек. Я же не умею притворяться. До тебя у нас один журналист лежал, ИФЛИ окончил, и уж как я ни была в него влюблена, но его писанину на дух не принимала. Помню, в одном рассказике у него было: «Он ее поцеловал, она его поцеловала, они поцеловались, потом опять целовались». И так без конца. Я от смеха умирала. Взрослый уже мужчина, а ни о чем, кроме поцелуйчиков, писать не может. Знаешь, как он на меня злился? «Глупая девчонка, ничего не понимаешь, это не хуже, чем у Бунина… Хотя что я, ты его же, конечно, не читала…» А я как раз и читала! И меня бунинские женские лодыжки тоже раздражали. Мне Буслай говорил…

— Что за Буслай? — перебил он хмуро.

— Наш учитель по литературе, вот кто! Так он говорил, что у меня абсолютный литературный вкус. Понимаешь, абсолютный! Есть музыкальный абсолютный слух, а у меня вкус. И ничего тут не сделаешь.

— И ты уверена, что твой Буслай прав? — натянуто улыбнулся Игорь.

— Уверена. Буслай очень умный был.

Игорь усмехнулся, пожал плечами. Через некоторое время спросил нарочито небрежно:

— Ну и как на твой абсолютный вкус финал пришелся?

— Прости, Игорек, — смутилась Нина. — Не дочла я до конца. Понимаешь, отвлекло что-то. Прости.

— Ну, знаешь, Нина, это уж неуважение какое-то, — развел он руками.

— Прости, виноватая я, — она действительно чувствовала себя виноватой, и ей стало жалко Игоря. — Ну, брось дуться. Сказала же — виновата, — она потрепала его по щеке. — Хочешь, поцелую? Ну?

— Мы на улице, — отвернулся он.

— Ну и подумаешь, на улице… Я тебя, конечно, понимаю. У тебя такая фамилия, что и псевдонима не нужно — «Игорь Степной, роман в двух частях»! Звучит-то как! — сказала без иронии. — Ты же знаешь, закон природы: близкие люди никогда не могут оценить гения…

— Не будем больше, — перебил он. — Для меня это все очень серьезно. Конечно, наверняка в рассказе есть слабые места, я и дал тебе читать, чтоб всерьез поговорить, а ты…

— Бедный мальчик, — теперь она перебила. — Знаю, ты серьезный и очень умный, но почему вы все, мальчишки, рветесь в поэты или в писатели? Знаешь, за войну сколько ребят мне читали свои вирши или рассказики? Жуть. А стихи какие! Умереть можно!

— Где у тебя рассказ? Отдай мне.

— Придем домой, отдам… Ты что, по-настоящему расстроился?

— При чем здесь расстроился? Просто мне важно твое мнение, а ты… ты так легкомысленно отнеслась…

— Я дурочка, Игорь! Самая настоящая. Другая бы, конечно, такие восторги тебе излила, что ты и неделю не очухался, а я — правду-матку! И главное, прекрасно же понимаю, любви ко мне у тебя от этого не прибавится, а наоборот. Но меня будто какой чертик за язык тянет. Рассказ-то твой, возможно, совсем неплохой, а я… — она рассмеялась, но, быстро оборвав, спросила: — А кстати, откуда у тебя герой такой сознательный взялся? Прямо куча достоинств! Уж не ты ли сам? А? Где ты таких видел? Вот я и не поверила, — досказала уже серьезно.

Игорь ничего не ответил. Он поднял воротник шубы и еще больше ссутулился. Если разговор был бы другим, возможно, он не ощущал усталости, но такой… Да еще мокрый снег, которым восторгается Нина, да еще скользота на тротуаре, а дошли они лишь до Маяковской…

Около кинотеатра «Экран жизни» толпился народ, шло «Сказание о земле Сибирской», на афише лицо Дружникова, улыбающееся, красивое. Нина приостановилась.

— Он был хорош в «Без вины виноватых», а здесь… здесь душка какой-то, — небрежно взмахнула она рукой.

У Каляевской она сказала, если он устал, то может не провожать, но Игорь пошел. В подъезде он закурил и стал греть руки на батарее отопления. Она ждала, что вот-вот он попросит ее прийти в субботу, а ее эти размеренные субботы, когда его мать уходила куда-то, порой тяготили своей обыденностью, не такой представлялась ей любовь, и она уже приготовилась под каким-либо предлогом отказать, но Игорь молчал, попыхивая папироской, и отрешенным взглядом уставился в потолок. Ей стало жалко его, и она корила себя, что резала «правду-матку», огорчив Игоря. Ну, что ей стоило чуток покривить душой и похвалить рассказ?

— Ну, пока… Перед субботой созвонимся, — сказала она.

Лицо Игоря посветлело немного. Она наскоро чмокнула его в щеку и легко взбежала на несколько ступеней лестницы, оттуда махнула рукой и исчезла за дверью. Он слышал, как стучали ее каблуки в коридоре.

Домой вернулся сумрачный. Мать, заметив это, сразу же спросила, что с ним.

— Ничего, — пожал он плечами.

— Нине не понравился твой рассказ? — догадалась она.

— Она не дочитала, — кисло усмехнулся он.

— Не огорчайся. Ты знаешь, я хорошо к ней отношусь, но она еще такая девчонка. Ты покажи Александру Георгиевичу, я уверена, он даст прекрасный отзыв.

Александр Георгиевич был тем самым известным писателем, жившим в их доме.

— Я покажу, но не сейчас. Надо кое-что подправить. Нина высказала несколько вроде бы верных мыслей.

— Не преувеличивай ее интеллектуальные возможности, — улыбнулась мать. — На мой взгляд, у тебя все получилось.

— Это на твой взгляд, — уныло сказал он.

Чего-чего, а критического отношения к своим литературным опытам у Игоря было не отнять. Не переоценивал он свои возможности, потому и учился в Тимирязевке, а в заочный полиграфический поступил, потому что хотел получше знать литературу. Если не выйдет ничего с его писаниями, будет он наверняка хорошим экономистом, а это сейчас очень важное дело — надо же поднимать хозяйство и восстанавливать страну.

5

Просидев безвылазно два дня и две ночи, Коншин сдал работу к положенному сроку, только не успел подписать ее в одной инстанции. Это беспокоило, в редакции могли не оформить счет, тогда пролетит он мимо получки и к Новому году останется без копья. Конечно, сотню-две можно будет где-нибудь перехватить или выпросить пенсию до срока.

Но заведующий плакатной редакцией работу принял и подписал счета. Он вообще неплохо относился к Коншину, помогал советами, а иной раз и сам исправлял в плакате кой-какие мелочи, чтоб не гонять его по пустякам в редакцию. Сегодня же он был мил и любезен, пожалуй, более обычного.

— Счет я вам оформляю, Коншин. Понимаю же, впереди Новый год. Но вы обязательно на днях подпишите плакаты. Договорились?

— Разумеется, Анатолий Сергеевич.

— Вот и ладненько… Ну а как, нравится вам у нас работать?

— Да. Я очень благодарен вам.

— В будущем году у нас большой план, и, я думаю, вы сможете иметь более или менее постоянную работу. У вас не все еще получается, но научиться работать можно, лишь работая. У главного художника были претензии к некоторым вашим плакатам, но я отстоял вас. Людей на плакате вам надо стараться делать с натуры, вы еще не набили руку. Попросите кого-либо из товарищей попозировать. А остальное у вас идет хорошо.

Коншин действительно был благодарен Анатолию Сергеевичу, тот взял его, можно сказать, с улицы, без всяких рекомендаций, и вот уже полгода Коншин имеет заработок. Может быть, подумал он, надо пригласить Анатолия Сергеевича посидеть в ресторане, и он заикнулся об этом.

— Нет, двадцать пятого я не смогу, но на будущее — не возражаю, тем более нам и верно надо поговорить в свободной, так сказать, обстановке, — улыбнулся Анатолий Сергеевич.

Из редакции Коншин вышел сияющий. И получка будет к Новому году, и обещание Анатолия Сергеевича насчет постоянной работы — все это радовало. Уж больно унизительны эти хождения по издательствам с просьбами, нет ли какой работенки, равнодушное рассматривание работ, и по тому, как их возвращали, и по тому, как цедили обычное — «позвоните через месяцок», было ясно, впечатления его плакаты не произвели, и вряд ли стоит звонить или заглядывать сюда еще раз.

У пивного бара на Пушкинской увидел Коншин группку студентов литинститута и среди них одного, с которым познакомил его когда-то Костя Саничев, бывший одноклассник, ныне учившийся в Литературном.

Саничева он очень давно не видал и подошел к ребятам спросить о нем. Они потупились. А тот, с кем он был знаком, отвел его в сторонку и шепнул, что Константина месяц тому «взяли» и что не надо о нем спрашивать. Шепнул и быстро вслед за своими шмыгнул в дверь бара. Коншин не успел даже спросить — за что? Он стоял ошеломленный, будто взвизгнула рядом пуля и шмякнулась сзади в кого-то. Бывало на войне так. И обернуться боязно — кого же шлепнуло, не друга ли? Саничев не был близким товарищем, но разве в том дело? «Взяли» же инвалида войны, безногого, сверстника. Вот что подействовало и в сознание не укладывалось. Слетело мигом радостное настроение, побрел медленно к дому, прихрамывая больше обычного, так как стрельнуло болью в раненую ногу.

Около сберкассы на Божедомке тянулась огромная очередь. Старые деньги меняли до двадцать второго декабря, а сегодня двадцатое, и очередь бурлила. Стояли-то, конечно, те, кому было что менять, из-за нескольких сотен или даже тысячи стоять с ночи до вечера резона нет. Стало быть, большие деньги меняли, а откуда они? — подумал опять Коншин.

И вдруг он заметил Лилю из его дома. Она отвернулась и скрылась за спиной какого-то мужчины, но, идя дальше, увидел он и ее отца, и мать, и даже младшую сестренку. Выходит, всей семейкой стоят. Коншин не знал, где работал во время войны ее отец, но вот нахапал деньжищ, а казался вроде порядочным человеком. Коншин сплюнул и выругался про себя. Вот кого сажать надо, а не… И вернулся мыслями к Косте Саничеву.

На другой день, встретившись в институте со своим нынешним другом — Володькой, с которым познакомились в сорок пятом, Коншин рассказал ему об обещании своего шефа из редакции по поводу постоянной работы. Володька поздравил, но выразил опасения, не засушит ли себя Коншин плакатом.

— Мне говорили об этом, но что делать? — пожал плечами Коншин. — Работать-то надо. Да и надоело военное донашивать. Давно хочу Наталью куда-нибудь пригласить, но куда в таком виде с приличной девицей?

— Все это так, — понимающе кивнул Володька. — Но как бы на халтуре руку не испортить.

— Не до жиру, Володька… И почему обязательно испортить? Я не считаю плакат халтурой.

— Смотри, тебе виднее…

После занятий, как всегда, шли вместе, тут и рассказал Коншин о Косте Саничеве. Володька выслушал внимательно, а потом, усмехнувшись, спросил:

— А когда брали старшее поколение, тебя не поражало?

— Не так. Видишь ли, старшие-то родились до революции, могли чего-то недопонимать, чем-то быть недовольны, ну а мы? Мы-то родились при Советской власти, мы четыре года воевали за нее, и вот… — Коншин задумался. — В сознание не укладывается…

Володька ничего не ответил. Какое-то время шли молча и лишь около Института Склифосовского Володька спросил:

— Помню, рассказывал ты мне о полковом комиссаре. Не знаешь, что с ним?

— Не знаю… На днях в троллейбусе его дочь увидел, да не узнал сразу. Когда она выходить на Самотеке стала, вспомнил. Бросился за ней, а двери закрылись. Так неловко вышло. Она-то меня узнала, глянула в упор, а потом резко отвернулась, решив, наверно, что не желаю я ее узнавать.

— Да, неудобно получилось, — покачал головой Володька.

— Сходить, что ли, к ним?

— Сходи обязательно, это надо, — нажал Володька на последнее слово.

Разумеется, надо, думал Коншин вечером по дороге на Садово-Самотечную, где жили комиссаровы дочки. Уж более трех лет минуло с той поры, а не уходил этот человек из памяти, нет-нет да вспомнится крупное, иссеченное морщинами лицо, обстриженная седая голова, плотная фигура в лагерном ватнике — и взгляд, полный отчаянного непонимания, что же случилось с ним и как произошло. И всегда при этих воспоминаниях томило Коншина чувство неясной вины, особенно тогда, когда вспоминалось, как тянулся комиссар перед ним, бывшим младшим лейтенантом, мальчишкой, как робко спросил при первом знакомстве, где воевал Коншин, и как с дрожью в голосе благодарил за такие вроде бы мелочи, как передачи писем и посылок от дочерей.

Дом Коншин помнил, чуть выше автодорожного института, ближе к Лихову переулку, да и заметный был дом, красивый, в стиле модерн. Номер квартиры он позабыл, но этаж-то вроде четвертый или пятый, в войну лифт не работал и взбирался по лестнице как будто высоко. Сейчас поднялся на лифте до пятого и дверь узнал. Позвонил, немного волнуясь. Открыла одна из дочерей, как раз та, которую в троллейбусе видел. Поздоровался, извинился, что не узнал при встрече сразу…

— Много лет прошло, да и стоило ли узнавать? — сказала она и пригласила пройти, добавив, что они-то его не забыли.

— Я на минутку. Хотел узнать, что с вашим отцом? Не пересмотрели дело?

— Папа… умер… — очень тихо ответила она, так тихо, что он скорее по движению губ, чем по звуку, понял сказанное.

— Умер? — оторопел он, остановившись.

— Вы проходите. Нам многое надо вам сказать.

Коншин прошел в комнату, сел на предложенный стул, попросил разрешения закурить.

— Курите, — разрешила она и села напротив. — Мы с сестрой хотели разыскать вас, но потом как-то раздумали…

— Почему?

— Ну, понимаете ли, — замялась она. — Может, вам ни к чему такие знакомства… А хотелось поблагодарить вас за все — и за письма, и за посылки, и главное, за то, что вы как-то скрасили отцу последние дни… Он писал, что становится легче от того, что есть люди, не верящие в его вину, а ведь это про вас… Этот молоденький лейтенант, писал он, единственный человек, с которым я могу быть искренним, он не боится общения со мной… Вот нам и хотелось…

— Разве в этом есть что-то особенное?! — вырвалось у Коншина.

— Наверно, вы по молодости не понимали, чем рисковали, передавая письма, посылки, да и просто общаясь с… заключенным.

— Ну чем я рисковал? Я прошел войну, трижды ранен, награды, — воскликнул он.

— Папа тоже воевал с начала войны. И наград у него, наверное, было больше, чем у вас. Понимаете? — грустно улыбнулась она.

— Нет. Я тогда ни о чем таком не думал. Я видел человека, фронтовика, полкового комиссара, попавшего в беду, ну и…

— За это мы и благодарим вас, — комиссарова дочь немного помолчала, а потом с трудом и с болью в голосе сказала: — Вообще-то мы с сестрой знали, что папа не выдержит лагеря. Он был такой гордый, а лагерь… Да вы сами знаете.

— Да… — тихо подтвердил он, вспомнив последний разговор с комиссаром, о котором не мог рассказать, так как дал слово молчать.

— Кстати, а как вы там оказались? — спросила она и смутилась.

— Разве я не говорил? Мне надо было до института где-то работать, вот и устроил меня отец в Углич, на завод, где главным инженером был его товарищ… Ну а на заводе работали заключенные…

На обратном пути вспомнился Коншину отчетливо, до каждого слова тот разговор, и сейчас, после того как узнал о смерти комиссара, понял еще больше его страшную суть. Стояли они у штабеля бревен, угостил Коншин куревом, комиссар жадно затягивался, а потом поднял глаза, глянул на Коншина как-то растерянно, беспомощно и, тяжело переводя дыхание, сказал, трудно выговаривая слова:

— Знаете, Коншин, до чего я дошел? На какой подлой и страшной мысли ловлю себя? Уж не знаю, как решаюсь сказать об этом, но, видно, сил нету держать в себе… Вот читаю сводки… Радуюсь, разумеется, но думаю… Было бы на фронтах хуже, может, меня — туда… Хоть рядовым в штрафную… Понимаете ли, я — старый коммунист, комиссар, Родину свою любящий, и вот… вдруг мысли такие… Там бы умереть, в бою, с оружием в руках, а не на барачных нарах… — задрожал голос, и на миг закрыл он лицо руками. — Только, ради бога, забудьте об этом и — никому. Слово дайте.

Пробормотал Коншин тогда, что дает слово, конечно, но что все же не надо отчаиваться, после войны пересмотрят дело… Комиссар безнадежно покачал головой и никакого проблеска надежды не увидел Коншин в его мертвых, потухших глазах…

6

В то же утро первого дня денежной реформы Михаил Михайлович Воронов подходил к своему дому в Борисоглебском переулке с двумя большими сумками — это была натуральная оплата продмагов за срочную работу: новые ценники на продукты. Перед этим он обошел несколько магазинов, что на Арбате и в прилегающих к нему улицах и переулках, устал и был голоден.

— Держи, Таня, — сказал он жене, передавая ей сумки, а сам стал стаскивать с себя старое-престарое кожаное пальто, непонятно уж какого цвета. — На неделю, думаю, хватит, — он тяжело опустился на продырявленный, видавший виды диванчик.

— Разумеется, хватит, — приняла она сумки и вздохнула. — Но как мы будем жить дальше, Миша?

— Как жили, так и будем, — раздраженно ответил он. — И перестань об этом. Приготовь мне поесть, и я лягу спать, — две ночи он сидел над ценниками.

— Сейчас, Миша, сейчас… — засуетилась жена и начала выкладывать из сумок продукты.

Как жили, подумала она, это была не жизнь. Муж, вернувшись с войны, так никуда и не поступил работать, а потому и не получал продуктовой карточки. Жили на случайные заработки, оформлял Михаил Михайлович стенгазеты в магазинах, писал разные объявления, ценники на продукты, делал кое-что и с убогими витринами, украшая их сооружениями из пустых консервных банок и старыми муляжами. Расплачивались с ним магазины чаще всего продуктами, что было тогда даже лучше, чем деньги, но вот как теперь после отмены карточек будет, неизвестно. Может, легче, а может, и труднее? Все же на ее мизерную зарплату можно было паек выкупить и по своей, служащей карточке и иждивенческой сына, а сейчас продукты много дороже стали — и как все обернется?

— Миша, — неуверенно начала она, — может быть, все-таки тебе надо в союз сходить? — она говорила о Союзе художников, членом которого был муж до войны.

— Нет, Таня. Ты же знаешь, пока делать этого не следует.

— Сколько же времени прошло, — вздохнула она.

— Давай прекратим этот разговор, — резко сказал он, поднявшись с дивана. — Ты дашь мне поесть или нет? И чего ты все время ноешь? Если бы я не вернулся к тебе, вы бы с голоду подохли за эти годы. И не вмешивайся в мои дела.

— Не сердись, Миша. Я не о нас, мы-то перебьемся. Я о сыне.

— Я люблю его не меньше, чем ты, иначе… — он не досказал, но она поняла — иначе он не возвратился бы к ней.

Она часто заморгала и всхлипнула. Потом, чтоб перевести разговор — да и вспомнив, — сказала, что звонила Антонина Борисовна, их давний друг, поздравляла с отменой карточек и пригласила на Новый год…

— Пойдем, Миша?

— Не знаю.

— Мы совсем растеряли друзей. По-моему, надо пойти, — робко сказала она.

— Не друзей мы растеряли — знакомых. Ну и бог с ними.

Жена стала накрывать на стол. Немного погодя она вернулась к тому, что, видимо, давно не давало ей покоя, сказав, что и Антонина Борисовна, и ее племянница Наташа тоже советовали ему восстановиться в МОСХе.

— Ты опять? Они же ничего не знают до конца. И не лезь ко мне с этим. Я должен решить все сам. Поняла?

7

Новый, сорок восьмой год встречался москвичами радостно, с надеждами. Все самое тяжелое позади. Выдюжили и войну, и тяжкие послевоенные три года, теперь жизнь должна беспременно лучше становиться. Хотя цены на продукты после реформы оказались выше довоенных вдвое, но обещали снижать постепенно, чтоб через несколько лет приблизить, а то и сравнять с теми, что до войны были. В магазинах было всего полным-полно, взгляд радовался, но очередей не видать — туговато с деньжатами у народа, да и цены кусаются, масло сливочное шестьдесят два рубля, мясо — двадцать восемь, так что такие продукты, как сыр, колбаска, брали по сто — двести граммов, ну а деликатесы вроде икорки, рыбы копченой могли себе позволить лишь немногие, да и то в дни получек. Но без этого прожить можно, главное, голод кончился. Ну и промтовары появились; материал бостон четыреста пятьдесят рубликов за метр, костюм мужской — одна тысяча четыреста, полуботинки мужские — двести шестьдесят. Можно уже поднатужиться и купить что из одежды. Кому не лучше стало, так это тем, кто большие пайки получал, литерные А и Б, теперь им не по довоенным ценам паек выкупать, а платить, как и всем, денежки по новому прейскуранту. Но таких немного, всему-то народу лучше стало.

Коншин Новый год встречал у Наташи. Народу было мало — он с Володькой, двоюродный Наташин брат с девушкой и подружка ее для Володьки. Собрали по сто рублей с носа, и стол был таким, за каким они давно не сидели, почти довоенный, даже с шампанским. Но Коншину почему-то грустно. Стукнет ему, да и Володьке скоро двадцать восемь, на фронте ребята таких лет казались им уже настоящими мужчинами, да и редко кто из них был бессемейным и бездетным, а они вот все еще студентики. Коншин хоть подрабатывает что-то, а Володька тянет на пенсии и стипендии и даже эту сотню на праздник пришлось просить у матери. Да, взрослые уже мужики, а все еще несамостоятельны…

Володька вяловато ухаживал за Наташиной подругой. Видно, не очень-то понравилась. А Коншин, как обычно при Наташе, ощущал какую-то скованность. Она же сегодня была оживлена, любезна, как и подобало хозяйке дома, и даже кокетлива.

Когда все тосты за Новый, сорок восьмой год, в котором должно быть у всех прекрасно и хорошо, были произнесены, у Коншина непроизвольно вырвалось про Костю Саничева.

Наступило неловкое молчание. Наташа поджала губы и с досадой бросила:

— Вот всегда у вас так, Алексей, чем-нибудь да испортите. Ну зачем сегодня об этом?

— Простите, не к месту, наверно. Но я все время об этом думаю.

— Ну и думайте про себя! Мы празднуем Новый год и к чему эти разговоры?

— А почему, интересно? Мы же взрослые люди, — вмешался Володька, холодно взглянув на Наташу.

— Потому, что мы собрались не для этого, — отрезала она.

— Вы, наверно, не поняли, Наташа, что встревожило Алексея. Это же первые удары по нашему поколению. По фронтовому! Отдавшему семь миллионов жизней!^[1] — продолжал Володька.

— Да, Наташа, — мягко начал ее брат, — все это довольно серьезно, и напрасно ты…

— Может быть, — перебила она его, — но у Алексея есть сотни мест, где он может обсуждать это, а не в доме, куда он пришел встречать Новый год. Ну почему у вас всегда так получается? — повернулась она к Коншину.

— Хорошо, больше не буду об этом, — примирительно сказал он. — Можем поговорить о «Последних днях Гитлера» Бергарда Больдта, что печатается сейчас в «Правде».

— Гитлер надоел, ну его… — засмеялся Наташин брат. — Лучше я поставлю Вертинского, благо теперь его можно слушать без опаски, — и направился к столику, где стоял патефон.

Да, Вертинский уже не белоэмигрант, а советский гражданин, пластинки с его «упадочными», как они звались раньше, песенками можно, хоть и с трудом, купить в московских магазинах, а также попасть и на его концерты. Поначалу это было необычно.

— Моя мать ходила на концерт, — сказал Володька. — Но больше смотрела не на Вертинского, а на публику и поражалась, что еще осталась старая московская интеллигенция.

— Чему тут поражаться? — холодно спросила Наташа.

— По-вашему, нечему? — усмехнулся он.

— Ты вроде помалкивала, Наташа, когда твоя тетка удивлялась тому же, — заметила девушка Наташиного брата.

— Ну, тетя Тоня вообще… — покрутила Наташа пальцем, показывая этим, что тетушка ее с «завихрениями».

Завертелась пластинка, и запел Вертинский: «Сколько вычурных поз, сколько сломанных роз, сколько мук, и проклятий, и слез…» Ну и дальше: «А любовь это яд, а любовь это ад, где сердца наши вечно горят…»

Все слушали внимательно, только у Наташи дрожала снисходительно-ироничная улыбочка. На Коншина же наивные и довольно избитые слова незатейливой песенки почему-то действовали, даже пощипывало на сердце.

— Когда он был запрещен, то казался значительней и интересней, — заявила Наташа.

В излишней сентиментальности упрекнуть ее было нельзя, а возможно, у нее просто лучший вкус на музыку, она же в консерватории ходит, подумал Коншин, вспомнив, как восхищалась она каким-то консерваторским концертом.

Настроение не поднималось, выпили еще по рюмке, потанцевали немного, поговорили о чем-то незначащем, и довольно рано, около двух ночи, стали расходиться. Точнее, ушли Коншин и Володька, остальные остались ночевать у Наташи, благо места в трехкомнатной квартире было достаточно.

— Чего она взъелась? — спросил Володька, когда вышли они на улицу. — Шибко сознательная?

— Не знаю… Ее отец начальник какой-то, видал, квартира. Ну и, наверно, не приняты у них такие разговоры, — ответил Коншин, закуривая.

— Ну и что у тебя с ней?

— Почти ничего, — пожал Коншин плечами. — Платоническая влюбленность, вроде школьных.

— Она мне Тоню напоминает, рассказывал я тебе… Думаю, Леша, такие девицы не про нас.

— Сейчас «не про нас», по-моему, все девицы. Ну что мы из себя представляем? — не без горечи сказал Коншин.

— Ты вроде моих приятелей — Сергея и Деева, все жаждешь чего-то из себя представлять? — уколол Володька, усмехнувшись.

— Да нет, я в том смысле, что мы не имеем твердого куска хлеба.

— Ну, кусок хлеба мы-то имеем. А у тебя вообще сейчас перспективы. Я еще неважно работаю… Вот Марк, тот профессионал… а я пока… — он махнул рукой.

— Ты обещал сводить меня к нему, посмотреть картины.

— Сходим… Правда, он нелюдим, но я уговорю.

Дошли до Казанского вокзала. У подъездов толпились люди, рвавшиеся в ночные буфеты. Много инвалидов в потертых шинельках, на костылях, сильно раскрашенных девиц, ну и вообще типичных привокзальных личностей. Все они прилипли к дверям, стремясь в тепло, их не пускали без билетов на поезда, но, видимо, они как-то проникали, иначе чего же толпиться здесь.

На Переяславке Володька спросил:

— Ты был?

Коншин сразу понял, о чем его спрашивают, кивнул и пробормотал:

— Комиссар умер…

— Вот как… — вздохнул Володька. Помолчав немного, сказал, что отец Сергея должен скоро вернуться, его сактировали.

— Что это значит?

— Отпускают по болезни.

8

Радостно, но и хлопотно стало в доме Бушуевых — приехал из Германии старший брат Петр со своим фронтовым другом и сослуживцем майором Иваном Дубининым. В доме, конечно, праздник, бесконечное застолье, вкусная еда, хмельное веселье… Правда, сам Петр не очень-то весел, озабоченный. Приехал он не в отпуск, а на леченье в московский госпиталь. Ранений у него хватало, но одна рана все не заживала, требовалась операция, и неизвестно еще, как она пройдет, будет ли годен он после нее для дальнейшей службы.

Дубинин же приехал в отпуск, светила ему академия, уже готовился он к экзаменам, что летом будут, а потому резвился, с ходу принялся за Настей приударять, понравилась она ему еще в первый приезд в Москву, в сорок пятом, когда гуляли они напропалую, празднуя Победу, не верящие еще, что в живых остались… Не успел ввалиться, как бросился к ней с объятиями:

— Здравствуй, Настенька, невеста моя бывшая! Поцеловать-то разрешишь?

— Ни к чему это, — отодвинулась она от него.

— По-братски, Настенька, по-братски… Ну ладно, неволить не буду. Но ты, гляжу, похорошела, ослепнуть можно.

— Брось, Иван. С чего хорошеть-то? Достался нам сорок седьмой. Пожалуй, тяжельше военных лет оказался.

— Ну а подарочки примешь? — бросился Дубинин к чемодану. — Платье я тебе привез, туфельки… Вот держи…

— Ты что, Иван? Не жена я тебе, не любовница, чтоб такие подарки принимать. Убери, — твердо и строго сказала она.

— Ну, знаешь! При чем здесь жена, любовница? Я тебе как сестре своего фронтового друга дарю, а ты…

— Нет уж, избавь.

Женька, вертевшаяся в комнате, жадными глазками ухватила свертки и заныла:

— Настя, ну давай посмотрим, что товарищ Дубинин привез, интересно же.

— Тебе интересно, ты и смотри, — сказала Настя и вышла на кухню.

— Ну и сестрица у тебя, Петр, — повернулся Дубинин к другу.

— Наша порода, бушуевская… Не покупаемся мы, Ваня. И чего ты разлетелся, я же привез им барахлишка.

— Петр, а мне посмотреть можно? — спросила Женька, кругами приближаясь к чемоданам.

— Посмотреть — посмотри, — снисходительно разрешил брат.

Женька бросилась к чемоданам, раскрыла, вытащила платьице, прикинула сразу на себя, закружилась в вальсе.

— Мировое какое!

— Ладно, хватит, — приказал Петр. — Иван домой на побывку поедет, найдет, кому подарить.

Но Женька расстаться с платьем не могла, прижала к груди и стояла посреди комнаты с затуманенными глазенками, пока брат не прикрикнул:

— Положи обратно!

Тогда она очнулась, сникла вся и молча положила его в чемодан. Тут Дубинин и оглядел ее как следует: девчонка что надо, и пробормотал:

— А ты взрослая уже, Женька, и не хуже Насти получилась. Помнишь, как у меня на коленях сидела?

— Чего выдумываете? Не было этого никогда, — прыснула она и убежала в коридор.

— Слушай, Петр, подарю я девчонке эту тряпку, ну и туфельки. Видал, как загорелась.

— Отставить, Иван, — спокойно, но веско произнес Петр. — Не нищие, слава богу. Я ей тоже кое-чего привез.

— Раз не разрешаешь, слушаюсь, — Дубинин уложил платье в чемодан. — Красивая из нее девчонка вышла.

— А Бушуевы все ничего, разве не приметил? — усмехнулся Петр.

— Ну, твою-то физию на медаль печатать только… Что ж ты, Петя, на нашу врачиху ноль внимания, бабочка-то загляденье. И сохнет по тебе у всех на глазах прямо.

— Вот и возьмись, — буркнул Петр нехотя.

— Куда нам со свиным рылом да в калашный ряд. К тому ж не для баловства такая женщина, а жениться мне рано. Вот если после академии…

Вернулась из кухни Настя, стала на стол накрывать. Богатый получился обед, давненько у них в доме такого не было — и закуска рыбная, и шпроты, и селедочка отменная, и щи с мясом, и второе мясное… Женька уж давно на кухне то того, то другого по кусочку в рот запихивала незаметно от сестры, не дотерпев до обеда, к которому пока не приступали, ждали отца с работы и Михаила.

Первым пришел как раз он, худющий мужик с серым, землистым лицом, не похожий совсем ни на брата старшего, ни на сестер. «Не в нашу породу уродился», — говорил о нем Петр.

— Привет победителям! — сказал он, входя в комнату.

— Привет, рабочий класс, — поднялся навстречу ему Петр, протянув руки.

Но поздоровались сдержанно, приобнялись минутно, и все. Видать, отношения между братьями с холодком. Поздоровался Михаил с Дубининым, знакомы они по сорок пятому победному году, когда пригласил всех Петр в ресторан «Москва» на ужин, где они с Дубининым пускали бездумно и с размахом «лебедей», а Михаил жался, представляя, что вот на такие, брошенные на ветер деньжища ему бы с семьей месяц жить безбедно, прикупая на рынке мясцо и маслице, ну и хлебушко, конечно.

Петр внимания не обратил, что брат худ и истощен, а Дубинин заметил и спросил сочувственно:

— Что, Миша, работаешь много?

— Приходится… На войну четыре года без выходных вкалывал, теперь на восстановление. Это вам не раз, два, три… — добавил усмехнувшись.

— Это ты брось, — обрезал Петр. — Не только «раз, два, три» у нас. Достается. Не знаю как кому, а мне в мирной армии трудней служить.

— Не равняй. У вас там и паек и зарплата, а мы всю войну на Р-4^[2] жили…

— Ты на Р-4, — прервал опять Петр, — а мы под пулями и снарядами. Знаешь же, сколько раз я в госпиталях валялся, вот и сейчас в госпиталь ложусь.

— Ты, значит, не в отпуск?

— Нет, браток, к помощникам смерти опять, на операцию. И неизвестно, что выйдет. Может, оттяпают ногу. Все время гноится, осколки да кости раздробленные вылезают… Как там один поэт сказал, мы не от старости умрем.

— Уж и помирать собрался? — осклабился Михаил.

— Пока нет, — сухо буркнул Петр, а потом строго поглядел на брата. — Почему редко отца и сестер навещаешь?

— Захожу, когда время выдается, да не больно его много. Устаю я, Петр, устаю… Вымотала война. У вас там на фронте хоть передышки какие-то были, а тут каждый день по двенадцать часиков, вынь и положь. Вот со здоровьишком-то и не очень, побаливаю…

— Тебя в тридцать восьмом призывали в армию, надо идти было, а ты к своему заводишку прилип. В армии закалился бы, а то был хилым, хилым и остался.

— Ты о заводе моем так не говори. Родной он для меня. Без него да без других хрен бы войну выиграли. Не помнишь, что ли, как без техники-то драпали в сорок первом, — обиделся Михаил.

— Конечно, Миша, это мы понимаем, это Петр так, — вступился Дубинин. — Да и ни к чему этот разговор завели. Вот Михаил поприветствовал нас — победители, а ведь он такой же победитель, без него бы…

— Ладно, хватит, — досадливо махнул рукой Петр, — понимаем. Но Михаилу-то под смертью стоять не приходилось, как нам с тобой. И всю войну с бабой в постели теплой спал.

— Сказал бы я тебе, да ладно… — подавляя злость, бросил Михаил и вытащил «Прибой».

Пришел с работы Бушуев-старший, тут уже другие разговоры пошли и обедать сели. Старик радовался приезду первенца, любимым он у него был, да и надежды отцовские оправдал, вышел в большие люди, такой громадой людей в войну командовал, а начал-то ротным, и, надо же, комендантом побежденного немецкого города состоял, ну и наград правительственных ему не занимать, вся грудь в орденах, Красного Знамени целых три, а это орден большой. Беспокоило отца лишь, что не женится Петр, все в холостых гуляет. Ну, с Настей дело сложней, ее одногодков почти не осталось, а Петру только выбирай, любая пойдет, только свистни, но почему-то не желает сын. Слыхал он краем уха, была у Петра любовь на фронте, но погибла та женщина. Хорошо, конечно, что память о ней блюдет, но лет-то сколько прошло… Настя могла бы за этого Дубинина выйти, лип он к ней в сорок пятом и вроде предложение делал, но отказала, и тоже из-за Андрея своего погибшего. Верность-то верностью, но ведь живым — живое, надо им свою жизнь устраивать, не век же Петру в бобылях ходить, а Насте в старых девах.

За столом он об этом и заикнулся — не пора ли старшему сыну своим домом обзаводиться? Петр брови нахмурил, пробежала тень по лицу, ответил тихо, но так, что возвращаться к такому разговору уже не стоило:

— Лучше Катеньки не повстречал, а на худшей — зачем?

— Петр у нас однолюб, как и Настя, — фыркнула Женька, но тут же осеклась под тяжелым взглядом брата.

После обеда прошел Дубинин на кухню, где Настя посуду мыла. Присел рядом на табурет.

— Ты что, ежели помогать пришел, так вон вытирай тарелки, — не очень-то любезно предложила она.

— Давай, — взял он полотенце. — Я вот что хочу знать, Настенька, почему ты мне от ворот поворот дала в сорок пятом? Не нравился я тебе, что ли?

— Нравился… Мне тогда все, кто с войны, родными казались. Но торопился ты, Ваня. Знал же, погиб у меня Андрюша, не отболело еще, а ты под юбку сразу.

— Так мы же все шальные были от того, что живыми остались. Нам все сразу взять хотелось, чего в войну не имели. Это не в оправдание, а чтоб поняла. Вот и торопился… — вздохнул он. — Ну а сейчас как? Я о тебе все эти годы помнил…

— Что сейчас? Сейчас тебе помоложе надо. Да и благополучный ты больно, нет у меня доверия к таким.

— При чем тут это? — удивился он. — Тебе, что ж, неудачника нужно, чтоб было с кем маяться? — выдавил он усмешку. — Не понимаю тебя.

— А ты меня никогда не понимал и понимать не будешь. Разные мы с тобой, Иван, ох какие разные.

— Да… — задумчиво начал он, — обидела крепко ты меня тогда, ну и сейчас… тоже. Ладно, обиды не держу, ты ж родная сестра друга, но ведь такой поворот только от тебя получил.

— А до меня отказов не было? — улыбнулась Настя.

— Убей бог, не было, — рассмеялся он. — Может, потому и зацепила ты меня накрепко.

Тут Женька появилась, поглядела лукаво на обоих, хихикнула:

— Любезничаете? А может, товарищ майор в любви признается? Интересно! Хоть бы мне кто признался.

— Ты чего меня майором величаешь? Имя, что ли, не знаешь?

— А я не знаю — как? Дядей Ваней вроде не то, не маленькая я, Иваном неудобно, а отчества вашего я не знаю, товарищ майор. Давайте так и буду. Тем более, слыхала, в академию вы поступаете, значит, скоро генералом будете.

— Ну это не обязательно и не скоро.

— Будете! Наверняка! Верно, Настя?

— Думаю, будет.

— Ох, наверно, здорово генералом быть?! Всего навалом, деньжищ куча…

— Ты что все про деньги? — прикрикнула Настя. — Сроду у нас в доме про них разговоров не было.

— Разговоров не было, но и денег тоже, — засмеялась Женька. — Так и живем, перебиваемся, все счастливой жизни ждем, про которую отец все уши прожужжал. А ее все нет и нет.

— Хватит, балаболка! Садись-ка да помогай посуду мыть, — сказала Настя раздраженно.

— Это я с удовольствием, особенно если с товарищем майором вместе, — стрельнула она глазами в Дубинина.

А в комнате шел другой разговор. При отце братья старались быть друг с другом подушевней и не спорили. Михаил про завод свой рассказывал, что расширяется он, новые цеха строят, через годик-два продукции давать много больше будет, что сейчас, после отмены карточек, настроение у народа поднялось, да и слухи ходят, что зарплату прибавят, в общем, жизнь пойдет. Хоть и устали за войну, но работают с душой, ну и верят все, что жизнь вскорости лучше довоенной будет.

— Бессомненно, сынки, лучше будет. Раз такую войну выдюжили, так и хозяйство восстановим, — убежденно поддержал Михаила отец. — Помните, в тридцать пятом карточки отменили и через год-два жизнь наладилась, и недаром с легкой руки товарища Сталина сразу все заговорили: жить стало лучше, жить стало веселей. Эх, кабы не война, сейчас такая жизнь была… — мечтательно протянул под конец.

Настя помыла посуду и пошла на ночное дежурство, остались в кухне Женька с Дубининым одни.

— Значит, не помнишь, как у меня на коленях сидела? — посмеиваясь, спросил он.

— И не было такого, — засмеялась и она.

— Ты прогуляться не хочешь, Москву мне показать? Погуляем, в кафе-мороженое зайдем, а?

Женька ответила не сразу, поглядела на Дубинина задумчиво, чего-то в своей головке прокрутила и согласилась.

9

В середине февраля неожиданно позвонила Женька. Коншин смутился, деньги-то он ей отложил, но потом израсходовал.

— Я с вокзала звоню, — объявила она, словно ему это так важно знать.

— Ну и что делаешь? Опять гуляешь?

— Не… Я тут с одной девушкой познакомилась, так ей посоветоваться с вами надо.

— Занят я, милая… И что этой девице нужно?

— Воевала она, разведчицей была, а документов нет, вот она…

— Ладно, надо же тебе долг отдать. Только, Женька, пока не весь. Ты на каком вокзале?

Женька ответила, что на Казанском, и ждать будет у главного входа, а насчет долга — это неважно.

До Каланчевки от дома Коншина недалеко, сел на пятидесятый трамвай на улице Дурова, а там по 2-й Мещанской, Безбожному, Каланчевской улице — вот и вокзалы. Еще издалека он увидел Женьку, она стояла с независимым видом, руки в карманах старенького пальтишка, но видно — замерзшая. И опять кольнула Коншина жалость к этой глупой девчушке и одновременно — раздражение от ощущения своей вины.

— Придумала небось про девушку? — спросил вместо приветствия.

— Честное пионерское… Она в зале ожидания сидит.

Прошли туда… Знакомая, будоражущая обстановка вокзала, когда нестерпимо хочется куда-нибудь ехать, слушать перестук колес, видеть пролетающие мимо полустанки, испытывая какую-то неясную тоску при звуках паровозных гудков…

Они с трудом пробились сквозь толпу, пробрались по узкому, заваленному вещами проходу между скамейками, перешагивая и через чемоданы и тюки, и через ноги сидящих, дремлющих, а то и похрапывающих пассажиров, и дошли наконец до Женькиной знакомой. Она была в сером платке, в черной не новой телогрейке, в валенках и показалась Коншину совсем девчонкой, тем более ожидал он увидеть более взрослую девушку, воевала же. Она повернула к ним бледное невыразительное лицо, потом поднялась и, взяв в руки какой-то узелок, освободила около себя место.

— Вот, Ася, привела я, — с чувством выполненного долга сказала Женька.

— Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Присядете, может? — робковато предложила она.

Коншин присел, оглядел девушку и спросил с сомнением:

— Сколько же вам лет? Неужто могли воевать?

— Мне еще семнадцати не было, когда нас в разведку взяли. А выглядела я дай бог на пятнадцать. Но это и хорошо было, меньше подозрений у немцев вызывала.

— Так вы к ним в тыл ходили?

— Да, в тыл, — устало вздохнула она. — А вот теперь концов не найду, чтоб доказать это. Инвалидности военной и не дают. Вот приехала…

— Понятно, — прервал ее Коншин, — это разговор длинный… Женька, вот мой долг, только тут всего двести, и еще немного. Сходи-ка в буфет бутербродиков купи, ну и лимонаду, — он вынул из кармана деньги и протянул ей.

— Не… — помотала она головой. — Мы же на старые гуляли, а вы мне новыми. Они в десять раз дороже. Выходит, вы мне всего полсотни должны, а не пятьсот.

— Разговорчики. Бери, не глупи, — сунул он ей деньги в руку. — И — марш в буфет. А кстати, что ты на вокзале делаешь?

— Сестра в Коломну к тетке послала. За картошечкой.

— Не врешь?

— Не…

— А то я уж черт-те что подумал. Ну, иди.

Женька пошла прежним путем — через ноги и чемоданы, а Коншин спросил Асю:

— Вы откуда приехали?

— Из Пено… Не знаете такую местность?

— Еще как знаю! Бомбили нас на этой станции, век не забуду. В первый раз там фрица мертвого увидел, летчика сбитого. Лежал, светловолосый, горбоносый, в сером свитере… Ну, рассказывай, — перешел он непроизвольно на «ты».

— Все рассказывать дня не хватит, — вздохнула опять Ася. — Ну а если коротко, то в октябре сорок первого вызвала нас секретарь наш комсомольский и сказала: девочки, сами видите, Родина в опасности, знаю, все вы патриотки, но готовы ли на серьезную и опасную работу в тылу врага? Подумайте как следует, это по добровольности. А ты, Ася, еще несовершеннолетняя, ты можешь отказаться. Но это был предварительный разговор, отпустила она нас, а через несколько дней вызвала меня одну, дверь за мной на ключ заперла и тихо так спросила: хорошо ли я все обдумала? Ну я, конечно, уверила ее, что хорошо и на все готова.

Воспользовавшись паузой, Коншин спросил:

— Здесь и ночуешь?

— А куда деваться? Знакомых у меня в Москве нету. Уже три ночи здесь… Понимаете ли, не знаю я, где числилась — в разведотделе армии или особый отдел нас оформлял? Тогда не до того было. В Наркомате обороны меня не нашли… А туда идти что-то робею.

— Чего робеть-то?

— Не знаете вы… Некоторым девочкам из нас досталось.

Пришла Женька, бутерброды с колбаской на тарелке принесла, две бутылки лимонада и стаканы. Ася ела медленно, сосредоточенно, из чего понял Коншин, что голодна, а Женька жевала споро, со смешочками. Подвинувшись к ней, он тихо спросил:

— Ты ни о чем не жалеешь, дурочка?

— Не… А о чем? — и уставила на него свои наивные глазки, делая вид, будто не понимает, о чем он. — Так обещался он тебе помочь, Ася? — переменила тему.

— Еще не поговорили как следует.

— Вот что, Ася, пойдемте ко мне, там не спеша все расскажете, придумаем что-нибудь, — решил Коншин.

— Да нет, что вы? Неудобно, да и стесню вас, — неуверенно, даже с неким испугом ответила Ася.

— Иди, Ася, не бойся, он хороший, — вставила свое слово Женька.

— Право, не знаю… Я здесь-то не спала совсем, конечно. Но ведь я… я в плену была. Не знаете вы об этом, потому и говорю.

— Ну и что из этого? — не понял поначалу Коншин. — Не в лепрозории же, — и рассмеялся.

— Не смейтесь, пятно же на мне… Я в ржевском лагере была.

— В ржевском?! Так я воевал там. Выходит, однополчане почти.

— Вправду там воевали? — вроде с облегчением спросила она. — Знаете, значит, что там творилось?

— Еще бы. На собственной шкуре все испытал. И понимаешь, Ася, все, что со Ржевом связано, свято для меня. Ну, пойдешь теперь ко мне?

— А вы кем были — рядовым или командиром?

— Командиром. Начал старшим сержантом, потом младшего лейтенанта присвоили.

— Да ты не сомневайся, Ася. Я же сказала, хороший он, — опять вмешалась Женька, а потом, поглядев на часы в зале, начала прощаться, поезд ее скоро.

— Звони, Женька, — потрепал ее Коншин по щеке.

Она как-то смущенно улыбнулась, размякла на минутку от этой небрежной ласки, но быстро собралась, махнула рукой и зашагала по узкому проходу, сопровождаемая недовольным ропотом сидящих. Видать, не очень-то аккуратно шла.

— Ну, пойдем? — поднялся Коншин.

— Не знаю уж… — колебалась Ася. — Кабы рядовым вы были, я бы не задумывалась, уж больно устала без сна-то здесь.

— Доставалось, видать, от начальников?

— Не очень, но бывало.

— Ладно, идем, — взял он ее за руку.

Не очень-то охотно, но пошла Ася с ним. Под руку он ее брать не стал, чтоб не вспугнуть, да и вдруг повстречается кто, а он с трех вокзалов с какой-то девицей топает, подумают невесть что.

— Что-то робка ты для разведчицы, — заметил он, когда подошли они к трамвайной остановке.

— После войны и герои-то заробели, а я какой герой, — усмехнулась она горько, и эта горькая усмешка сделала ее старше.

Время было не позднее, девятый час, и Алексей решил вести Асю через парадный вход, все равно соседи пронюхают, тем более неизвестно, сколько она у него пробудет. Открыв ключом дверь, он прошел вперед, чтоб зажечь свет в коридоре, и тут, как назло, вышла навстречу из кухни соседка Марья Ивановна. Оглядела Асю подозрительным взглядом и даже приостановилась. Пришлось Коншину сказать:

— Вот однополчанку встретил. Остановиться ей негде, у меня побудет.

— В прошлый раз тоже однополчанка была? — проворчала соседка. — Сколько у тебя их, однополчанок-то?

— В прошлый — знакомая была. Поняли? — почти зло ответил он.

— Да чего мне понимать? Мне дела нет, приводи кого хошь, — и прошелестела в свою комнату.

Ася нерешительно топталась у двери и даже шаг назад сделала.

— Проходи, проходи. Не обращай внимания, — он пропустил ее вперед и проводил в конец коридора, где находилась их большая комната. Большая по сравнению с прикухонной каморкой, а так-то всего пятнадцати метров.

В этот вечер не стал Коншин ни о чем ее расспрашивать, видел, усталая она, спать хочет, да и какая-то настороженность не уходила из глаз, все поглядывала на один-единственный диван в комнате и поеживалась. Особой еды у него не было, попили чайку, и когда отвел он ее в комнатуху при кухне, она облегченно вздохнула и заулыбалась.

— Значит, здесь мне ночевать? — спросила обрадованно.

— Да. И ключ есть, запереться можешь… Правда, разведчиц я побойчее себе представлял, — усмехнулся он.

10

Марк выполнил свое обещание, зашел в медпункт и сказал врачу, что все у него прошло. Зашел потому, что привык обещания выполнять, да и на Настю хотелось ему взглянуть. Ведь не только строгой иконописностью поразило тогда ее лицо, но и напоминало кого-то.

И сейчас, разговаривая с доктором, посматривал он на уткнувшуюся в бумаги Настю, встречаясь иногда с ее почему-то напряженным взглядом. Прощаясь, сказал под конец, что повторяет свою прошлую просьбу попозировать ему. Настя мотнула головой отрицательно, а врач, улыбнувшись, сказала:

— На твоем месте, Настя, я была бы польщена таким предложением. Меня-то не просят об этом.

— Вы бы тоже не согласились, — подняла голову Настя.

— Согласилась, но, увы, в тебе что-то увидели, а не во мне.

— Был бы я портретистом, написал и вас, но миледи нужна мне для картины.

— Никакая я не миледи, — недовольно буркнула Настя и отвернулась.

Марк пожал плечами, кивнул и вышел…

Во вторую встречу лицо Насти показалось ему еще более знакомым, и это тревожило его, потому что поднимало какие-то далекие и тяжелые воспоминания.

И вот недели через две после этого в Екатерининском саду увидел он ее с каким-то высоким военным в подполковничьих погонах…

На миг потемнело в глазах… Марк остановился и, не отрывая взгляда от военного, поджидал их.

— Привет, миледи, — процедил он, шагнув навстречу.

Настя повернула к нему голову и, увидев ожесточившееся, страшноватое лицо Марка с кривой, подрагивающей усмешкой, испуганно отшатнулась и пробормотала:

— Здравствуйте…

— Что же вы ко мне в мастерскую не приходите? Обещались же, — продолжил он, но глядел не на Настю, а в упор на Петра.

— Не обещалась я… — растерянно ответила она.

— Кто это, Настя? — спросил Петр, окидывая Марка холодным взглядом.

— Это один художник, Петр… К нам в медпункт приходил, ну и приглашал меня… портрет мой хочет сделать. Но я отказала.

— А он говорит — обещала.

— Разумеется, обещала, — подтвердил Марк, все так же усмехаясь.

— Ну зачем неправду говорите?! — воскликнула она, не понимая, почему Марк лжет, не понимая странного выражения его лица, только смутно догадываясь, что неспроста не сводит он с брата тяжелого, непримиримого взгляда, что, наверно, было между ними что-то такое, чего не может забыть Марк, но, видать, не помнит Петр, потому как выглядит спокойным.

— Слыхали? Не обещала она вам, ну и не приставайте, — сказал Петр и протянул руку, чтоб отодвинуть стоящего перед ними Марка.

— А ну, полегче, подполковник! — резко, с каким-то исступлением отбил он руку Петра.

Петр поначалу удивился беспричинному всплеску злости со стороны незнакомого человека, оглядел внимательно смотрящего на него с вызовом Марка, пожал плечами и, не привыкший, чтоб ему перечили, уже раздраженно и с угрозой в голосе прикрикнул:

— А ну марш с дороги!

— Все еще не накомандовались, подполковник! — с издевкой бросил Марк, не сдвигаясь с места.

— Пойдем, Петр, — схватила Настя его за руку и отвела, чтоб обойти Марка. — Не связывайся, не надо.

Петр буркнул что-то недовольно, но решил не связываться, не в драку же лезть с этим типом, и обошел стороной.

— Так я жду вас, миледи, — крикнул Марк вслед.

Они не обернулись и, выйдя из парка, пошли к Самарскому переулку. Марк постоял еще немного и пошел за ними, ему нужно было узнать, где живет капитан, а теперь подполковник Бушуев.

Настя, оглянувшись, заметила, что Марк идет за ними, но брату не сказала, хотя было ей это неприятно и даже страшновато. Что надо этому сумасшедшему художнику? Она оглянулась еще раз — Марк продолжал идти за ними все на таком же расстоянии, неотступно, шаг в шаг. Она вздрогнула.

— Ты что? — спросил Петр и тоже обернулся. — А, этот тип следует за нами. Ты знаешь, где он живет?

— Да, записывала его адрес. На Мещанской вроде.

— Значит, он прется за нами. Давай подождем, отбрею его как следует.

— Не надо, Петр, пойдем. Мало ли куда ему нужно. Может, и не за нами идет. Он же малость ненормальный, в медпункт к нам зашел со слуховыми галлюцинациями… Слушай, Петр, — спросила немного погодя, — а не показался он тебе знакомым?

— Нет.

— А вот он смотрел так, будто бы знает тебя, — с тревогой сказала она. — Вспомни, может, встречались где на войне?

— Нет вроде, — немного подумав, ответил он.

Они дошли почти до дому, и Настя опять оглянулась — Марк стоял на противоположной стороне переулка и глядел, как они заходили во двор. Выходит, и верно шел за ними, чтоб узнать, где живут, зачем ему это, подумала Настя, и сердце сжалось в каком-то недобром предчувствии.

А Марк, вернувшись домой, достал из потайного места старый, поцарапанный, видавший виды ТТ, купленный им на толчке за две тысячи рублей сразу же после войны и показавшийся ему тем самым его пистолетом, из которого не успел застрелиться, когда, очнувшись на рассвете, увидел, как к нему приближаются немцы. Он помнил номер своего ТТ, на этом цифры соскоблены, не разобрать, но вдруг тот самый, и в этом виделось ему какое-то предзнаменование.

Сунув пистолет в карман, он поехал на электричке за город, где, отойдя далеко от станции в лесок, всадил всю обойму в ни в чем не повинную березу, пуля в пулю, бормоча что-то про себя. Разрядившись таким образом, он возвратился домой более или менее успокоенный и, усевшись в кресло, медленно, с каким-то наслаждением вставлял в пустой магазин патрон за патроном, потом втолкнул его в рукоятку и, завернув в промасленную тряпицу, спрятал пистолет.

11

Когда утром Коншин вышел в коридор, то увидел, как Ася, подоткнув подол юбки, моет пол.

— Ты чего это? — удивился он.

Она выпрямилась, улыбнулась:

— Я же по-деревенски рано встаю… Ну, делать было нечего, так стала вашу комнату прибирать, соседка увидела и сказала, что водите вы к себе народу много, а общую уборку в квартире не делаете, ни в кухне не убираете, ни в коридоре… Ну, я и взялась. Скоро закончу.

Коншин пожал плечами и пошел в кухню чайник ставить на керосинку.

Завтракали они в большой комнате. Ася оглядывала стены, где висели семейные фотографии, фарфоровые тарелочки, а на полочках стояли старинные статуэтки.

— Красиво у вас, — вздохнула она. — Не то что у нас в деревне.

— Ну, рассказывай. — Коншин расположился на диване и, закурив, приготовился слушать.

— С чего начать-то? — призадумалась она. — Я только по всей правде буду, — добавила решительно, взглянув на него.

— Конечно, Ася.

— Вот Лиза Чайкина погибла и героиней стала, а сколько еще девчат сгинуло, а о них и не знает никто… Так безвестными и пропали, без имени своего и фамилии… Ну и от нас, которые в живых остались, вроде отказываются теперь, не признают, особенно тех, кто в плену побывал. Вот я говорила, что секретарь наш меня вызвала, спросила, все ли я обдумала, а я уверила ее, конечно, что и подумала обо всем, и на все готовая. Тогда дала она мне пакет, сургучом запечатанный, и сказала, чтоб я в штаб двадцать второй армии отправилась… Я и отправилась, а через некоторое время направили меня уже через линию фронта, в тыл к фашистам… Ну и перешла я, значит, линию фронта…

— Погоди, Ася, — прервал Коншин. — Как это перешла, знаю я, что это такое, не речушку перейти.

— Как-то в первый раз я легко пробралась. Видать, большое «окно» было. Показали мне полковые разведчики, куда идти, ну я и пошла… Нужно было мне в деревню Суханы добраться, там войск много немецких стояло, про них и разведать приказали. А перед Суханами, как мне сказали, должна быть деревенька Быстрины… — она помолчала, собираясь с мыслями. — Фронт-то счастливо перешла, а вот перед этими Быстринами на фрицев наткнулась, прямо на меня трое на лошадях ехали, а кругом поле, спрятаться негде. Ой, что тут со мной сделалось! Сердце захолонуло, дрожь по всему телу, как озноб какой. Не знаю уж, как себя в руки взяла, присела, стала ботинок расшнуровывать, один сняла и песок из него вытряхиваю. Делаю все спокойно, на фрицев и не гляжу. Подъехали они вплотную, тут я голову подняла, стараюсь глядеть на них без страха и удивления. А они с подсмешкой: «Руссиш фрейлен не партизан?» — спрашивают. Я им тоже улыбаюсь, какой, дескать, партизан, не видите, что ли, девчонка обыкновенная. Рассмеялась даже, страх почему-то совсем пропал, уверилась — обойдется все. А они вдруг — «За нами следуй!». Вот тут у меня словно что оборвалось — еще задание выполнять не начала, а уже провалилась. Отвели они меня в деревню, в избу пустую втолкнули, сказали, чтоб отсюда никуда, иначе «пук-пук» будет, а сами ушли. В окно вижу, к ульям они пошли, сбивают их автоматами, мед себе добывают. Стала я горницу оглядывать. Чисто, занавески даже на окнах, только у припечка груда кирпичей, а так все как при хозяевах. Прошла в другую половину избы, смотрю, из окошка лес виден, и не очень-то далеко. Тут я, как-то не думая, открыла окно и спрыгнула в огород, а оттуда к лесу бегом что есть мочи… Больше половины пути, наверно, пробежала, слышу — «хальт, хальт!». Я еще быстрее, да и виляю то в одну сторону, то в другую. Тут и очередь по мне автоматная, упала я и давай ползком, ползком. Потом опять в рост. В лес вбежала и там все бегом и бегом, так разбежалась, что с ходу чуть на большак не выскочила, а там опять немцы. Упала в кусты, отдышиваюсь, но смотрю, какие части по большаку идут, запоминаю, вооружены чем…

— Неужто, только что от смерти уйдя, могла о задании думать?

— Сама удивлялась. Сердце трепыхается, дыханье сбитое, а гляжу, запоминаю. Наверно, когда дело делаешь, о страшном меньше думаешь. Кстати, почти всегда так на заданиях было, только о нем мысли, только бы справиться, а о себе как-то и не думаешь. Отлежалась я, пропустила немцев, и через большак, к селу Суханы. Дошла, а как туда войти, когда немцев там полно, к тому же, может, про меня уже сообщено, что убежала из Быстрин? На мое счастье, гляжу, бабы около села уцелевшую рожь в снопы вяжут, заканчивают уже… Я среди них затесалась, с ними и в село прошла, рассмотрела все, а ночью в придорожных кустах спряталась и все наблюдала, какие войска к передовой идут… На следующий день вернулась к своим, все доложила. Вот такое мое первое дело было. Потом я уже с Людой ходила, а в первый раз вот одна… — она замолчала и попросила закурить. — Вообще-то я не курю, только разволнуюсь когда.

Коншин дал папиросу и смотрел на эту худенькую двадцатитрехлетнюю девушку, представляя, какой была она шесть лет тому назад, совсем, наверно, цыпленок, а какая выдержка была у девчонки, какая смелость…

— А боялась, что немцы изнасиловать могут? — спросил он, не подумав.

— Больше всего! — воскликнула она и вдруг заплакала.

— Что ты, Ася? Ну, перестань, — он подошел к ней, приобнял слегка, но она резко вырвалась, взвизгнув:

— Руки убери! Не тронь!

— Чего ты, Ася? — опешил он.

— Все вы гады, все! И не подходи!

Он отошел, налил стакан воды, молча поставил перед ней, а сам вышел из комнаты — пусть успокоится. Видать, вспомнилось что-то тяжкое. Тут зазвонил в коридоре телефон, он взял трубку и услышал голос Анатолия Сергеевича. Он сказал, если Коншин не раздумал, то они смогут в день ближайшей получки сходить куда-нибудь поговорить. Коншин обрадованно повторил свое приглашение.

— Что ж, до скорого свидания, — закончил разговор Анатолий Сергеевич.

Коншин вернулся в комнату. Ася, сидевшая с закрытым руками лицом, медленно отвела их.

— Ну как, успокоилась?

— Простите… Такое вспомнилось, не отойду никак.

— Что же?

— Сейчас не скажу, потом, может, когда-нибудь…

— Что ж, пусть будет у тебя тайна, — улыбнулся он.

— Какая там тайна? Противно просто, не знаю, откуда такие люди берутся.

— Дурочки вы, конечно. Не девчоночье дело война.

— Война что? Хорошо, вам в плену не довелось, плетей не пробовали.

— Я в плену не выжил бы. Я терпеть не умею. Не выдержал бы, влепил бы кому и в расход пустили.

— Мы тоже так думали, не допустим издевательств над собой, ан нет, терпели, жизни свои ради Родины берегли. Думали, выйдем, сторицей фашистам отплатим, ну и очень на побег все надеялись… И убегали все-таки. Моя подруга из ржевского лагеря убегла, я из Вяземского. Правда, поймали. Потом из эшелона удалось, чехи помогли. Из девушек только я да фельдшерица из конницы Белова. Плутали, плутали, все партизан надеялись найти, да не нашли. К нашим все же добрались. Рады были, словами не сказать, да недолго радовались…

— Проверка?

— Что проверка… Мы обратно в разведку просились, а нам — забудьте и думать про это, какие вы сейчас разведчицы, после плена-то немецкого. Может, немцы вас завербовали?.. И что ответишь? Ревела я, ревела, а что толку…

Опять задребезжал телефон в коридоре, Коншин вышел. Звонил Володька, звонил без особого дела, поболтать просто. Поговорили о том, о сем, а когда закончил Коншин разговор и подошел к двери, то услышал, что поет Ася какую-то заунывную лагерную песню. Не блатную, а сочиненную, видно, там, в немецких лагерях:

— …Пусть не убьют меня, не искалечат,

Пусть доживу до праздничного дня,

Но и тогда не выходи навстречу,

Ты не узнаешь все равно меня.

Все, что цвело, — затоптано, завяло,

И я сама себя не узнаю.

Забудь и ты, что так любил, бывало,

Но отомсти за молодость мою…

Коншин не стал входить, а выслушал всю песню за дверью. Когда Ася закончила, он вошел. Глаза у нее были стеклянные, даже его прихода не заметила, уставила свой невидящий взгляд куда-то, в прошлое свое лагерное, наверно, в которое погрузила ее эта песня… Только тогда, когда сказал он ей, что уйдет часа на два по делам, а нужно ему было в одну редакцию забежать, она очнулась.

— А не боитесь меня в квартире оставлять?

— А чего бояться? Ты же своя, ржевская…

От этих слов навернулись у Аси слезы на глазах, растрогалась и опять попросила прощенья за давешнее.

Воротившись домой, застал он ее в кухне, стояла у керосинки и помешивала в кастрюле.

— Вот щи сварила, — повернулась она к нему улыбнувшись. — Узнала у соседей, магазин где, капусты кислой купила, картошки, ну и…

— Молодец, Ася… Я, правда, купил кое-что, но горячее-то лучше.

— Звонили вам тут. Никого не было, я и подошла. Женщина какая-то звонила, спросила, кто говорит, не соседка ли? А я растерялась, говорю, нет, знакомая. Она тут же трубку и повесила.

Редко звонила ему Наташа и вот на тебе, нарвалась на «знакомую». И что ей теперь говорить? Но он скрыл недовольство и даже попытался улыбнуться.

— Ну, давай, хозяйка, обедать.

Щи оказались не ахти какие вкусные, но Коншин давно не хлебал горячего, уминал за милую душу и похваливал Асю.

— Я и в комнате прибралась, пыль везде стерла, пол помыла.

— Вижу, спасибо… Ну, день-то у нас прошел. Завтра пойдешь?

— Вроде смелости еще не набралась. Может, вместе сходим?

— Хорошо, — согласился он. — Слушай, Ася, — возникла у него идея, — а может, напишем мы туда бумагу и по почте пошлем? Как?

— И то верно, — обрадовалась она. — Уж больно идти неохота.

— Надо все подробно: сколько раз на задания ходила, куда, какие сведения приносила, фамилии командиров… Помнишь?

— Помню, но не всех. А потом они же не под своими фамилиями-то были.

— И эти ненастоящие должны быть зафиксированы.

Так они и сделали. Написали, Коншин на машинке перепечатал, а вечером проводил Асю на Октябрьский вокзал, посадил в бесплацкартный, набитый людьми вагон.

— Ты напиши, как ответ оттуда получишь, — сказал на прощанье.

— Конечно. Я вообще, если можно, писать вам буду. Отпишу про все свои мытарства. Ну и спасибо за приют, за хлеб-соль… Вы здесь в Москве хорошо все же живете, не то что мы в деревне, хотя и там жить можно, с военным временем не сравнить…

С Каланчевской площади шел Коншин пешком. Падал небольшой снежок, быстро таявший на тротуарах. Ему было приятно, что сделал доброе дело, приютил девчонку, что память о Ржеве не ушла. Правда, не очень-то он проникся Асиной судьбой, плен есть плен… И нескладно получилось с Наташиным звонком, надо же было ей попасть на Асю…

12

Зимнюю сессию в Тимирязевке Игорь сдал, как всегда, блестяще, здорово устал и очень соскучился по Нине — не видал почти месяц. Это было трудно — отказаться от встреч, но дело должно быть превыше всего, даже любви, и он гордился, что способен жертвовать личным во имя главного.

Сейчас он шел по Каляевской, к Нининому дому. Она должна выйти к нему, и они пройдутся по вечерним московским улицам, а может, сходят в кино или посидят часок в кафе-мороженом. Увы, пока они, как школьники, побыть наедине могут только на улице.

Еще издали он увидел, что Нина стоит у подъезда своего дома, но не одна. Ошивается около какой-то военный. Игорь замедлил шаг, нахмурился. Всегда вокруг нее увиваются ребята. Что в госпитале было не пробиться к ней, постоянно вокруг ранбольные, что сейчас, не успеет на улицу выйти, как кто-нибудь к ней прилипнет. Он остановился и достал из кармана папиросы. Закурив, поднял голову — Нина бежала к нему. Он вздохнул с облегчением.

— Привет. Это из нашего дома мальчик, — еще на ходу кинула она, предупреждая уже готовый вырваться у Игоря вопрос. — Смешной, верно? Моложе меня на три года, а усы отрастил, — она рассмеялась, взяв его под руку. — Ты, конечно, со щитом?

— Да. Сдал все на одни пятерки.

— Молодец. Есть же такие люди. А я плохо в школе училась. Мне все время гулять хотелось. Знаешь, во мне, наверно, цыганская кровь есть, мне весной всегда куда-то уезжать хочется… А может, монгольская? Они ведь тоже кочевники…

Игорь с улыбкой слушал ее щебетанье, ему было хорошо. Нина весела и, видно, тоже радовалась встрече — вот и вознаграждение за недолгую, но все же разлуку.

— Ты и в школе был отличником? — вдруг спросила она.

— И в школе и в училище.

— Это что, честолюбие?

— Совсем нет. Мне с детства внушили, что учеба это моя общественная обязанность, даже гражданский долг.

— Неужто и верно, ты такой сознательный? — удивилась она. — Хотя в пионерах я тоже была активная, а в комсомол не пошла — терпеть не могла собраний. Понимаешь, президиум, выступления по бумажке или зазубренные, официальщина и такая тоска, что мухи мрут на лету. А тебе не бывало скучно?

— У нас в школе всегда были интересные собрания.

— Вот уж не поверю!

Они перешли Садовое кольцо и направились по Малой Дмитровке, тихой и уютной улочке, к центру. Игорь сжимал теплую Нинину руку. Ему было приятно, но и немного тревожно, что почти каждый встречный мужчина поглядывает на Нину, а кто и оборачивается, провожая глазами, а ведь совсем она не красавица, но чем-то действует. Может, кажущейся доступностью? У нее и в госпитале обожателей хватало. Возможно, это вначале и вызвало у него интерес к ней. Но это вначале. Через неделю он был «втрескан» по-настоящему и отнекивался под всякими предлогами от встреч со школьными подружками, которые навещали его в госпитале.

— Игорь, а почему так рано умер твой отец? — неожиданно спросила она и серьезно.

— Что это тебя заинтересовало? — вздрогнул он.

— Так… — уже своим обычным беззаботным тоном сказала она.

— Я точно не знаю. Он был тяжело ранен на гражданской…

Игорь почему-то не сказал ей правды, он и сам узнал лишь недавно. Проговорилась мамина подруга, и он пристал к матери с расспросами. И вот пришлось ей рассказать. Бывший балтийский матрос, член партии с семнадцатого года, активный участник революции и гражданской войны, в двадцатых годах директор-выдвиженец большого московского завода, неожиданно в двадцать пятом году покончил жизнь самоубийством, без всяких видимых причин. На заводе шло все хорошо, переходящие знамена, но старый матросский наган сделал последний выстрел. Игорь был потрясен, ведь что ни говори, самоубийство — малодушие, и как его, именно его отец мог допустить такое? Мать не очень-то связно говорила, что отец не принял нэп, что ему казалось — революция кончена и тому подобное, но это не могло примирить Игоря с нелепой и бесславной гибелью отца. Он старался не думать об этом, а когда появлялись мысли об отце, напряжением воли отбрасывал их от себя. Но почему Нина спросила? Может, откуда-то случайно узнала об этом? Он внимательно поглядел на нее и повторил:

— Почему ты спросила об этом?

— Просто так. Вспомнила и спросила, — пожала она плечиками.

Игорь немного успокоился и перевел разговор на то, что он переработал рассказ, но, видимо, бросит его, так как в голове сейчас новый потрясающий сюжет, он не будет о нем рассказывать, а то неинтересно будет читать, вот когда закончит, даст ей.

— В нем опять будет шибко сознательный герой? — не без иронии поинтересовалась она.

— Там такая ситуация, Нинуша, в которой очень ярко проявляется советский характер. Думается, серьезный должен быть рассказ.

У кафе-мороженого на улице Горького стояла большая очередь, они встали, но Нина была нетерпелива, не любила ждать, и они повернули обратно, к Страстной, а оттуда бульварами пошли к Трубной.

— Я хотела тебе что-то сказать, но пока не буду. Может, это и не так, — сказала она.

— Что же такое?

— Потом, Игорек, потом… — отмахнулась она, а потом вдруг остановилась, провела рукой по его щекам и сказала задумчиво: — Может, и хорошо, что ты такой сознательный? А?

13

Марк без охоты, но легко и небрежно работал над плакатом для той же редакции, где брал работу Коншин. Там, кстати, они и познакомились. Лепил он плакаты быстро и, если бы хотел, мог зарабатывать уйму, но жалко было времени на пустяки, когда не хватало на главное.

Неожиданно раздалось четыре звонка, это к нему. Кто бы мог? — поморщился он. Он был небрит, в старых лыжных шароварах и в накинутой на нижнюю рубашку блузе. Нехотя пошел открывать дверь.

— А, это вы, — уронил он, увидев перед собой Настю. — Пришли-таки. Ну, проходите… Звякнули бы, предупредили, а то, видите… не в смокинге я.

Он провел молчавшую Настю в свою комнату, усадил в кресло и, буркнув, что покинет ее на минутку, захватил свитер и вышел, чтобы надеть его в коридоре. Вернувшись, уселся напротив и, выдавив улыбку, сказал:

— Значит, все же решили помочь мне?

— Нет… Зачем вы за нами шли по Самарскому?

— Вот что… — усмехнулся он. — Хотел узнать, где вы живете.

— И зачем вам это?

— Как зачем? А вдруг вы смените место работы, ну и я… потеряю ваши следы.

— Вы не из-за меня шли, — уверенно сказала она.

— Помилуйте, из-за кого же?

— Почему вы так на Петра смотрели? На брата.

— Так этот военный — ваш брат? А я думал, ухажер какой-нибудь, даже приревновал, — соврал он неумело.

— Не надо… Показалось мне, знаете вы Петра. И ненавидите. По глазам вашим поняла. Что он вам сделал?

— Все это фантазия, Настя, — ответил он спокойно. — А то, что за ненависть приняли — просто неприязненность, высоких чинов не люблю…

— Честное слово дайте, что не знаете Петра.

— По всяким пустякам слово не даю.

— Не пустяк это для меня… Я же чувствую, чувствую… — она не спускала глаз с Марка.

— Ерунда это все, — поднялся он. — Давайте, помогу вам раздеться и работать начнем.

— Я сказала, не для того к вам пришла, — поднялась и она.

— Тогда работы я вам покажу. Может, поймете, зачем вы нужны мне.

Марк подошел к стоящим у стены подрамникам и стал срывать с них старые, застиранные простыни, которыми они были закрыты. Настя подняла глаза, и ее обступили страшные, странно изломанные фигуры в полосатых одеждах, истощенные до того, что были уж не похожи на людей, какие-то скелеты, обтянутые кожей.

— Вот здесь должны быть вы, Настя, — показал Марк на одно из полотен, где изображена была колонна военнопленных, проходящих через деревню, и ткнул пальцем на белое пятно холста. — У этой женщины должно быть ваше лицо. Поняли теперь?

— Ничего я не поняла. И как вы в таком кошмаре жить можете? — пролепетала она дрожащим голосом. — Неужто все так и было?

— Было, — хрипло подтвердил он.

— Значит, довелось вам весь этот ужас пережить? — сочувственно прошептала она.

— Довелось…

— И как это случилось? — тревожно спросила Настя, почуяв вдруг какую-то еще неуловимую для нее связь между пленом Марка и ее братом.

— Долго рассказывать, — как можно небрежней бросил он, догадавшись, что ухватила она нить женской своей интуицией, а ему это пока ни к чему. — Так будете мне позировать? Это же, — простер он руку к полотнам, — настоящее. Я и выжил там лишь для этого. Кроме меня, такое никто не напишет. Понимаете? Никто!

— А кому такой ужас надобен? Люди только от войны малость очнулись, а вы их — туда, опять в кровь, в кошмар… Не могу больше глядеть. Закройте.

— Ага, подействовало, значит! — вскрикнул он обрадованно. — Нет, глядите! Вот еще, еще… — и он стал вытаскивать новые холсты, а она, не понимая его странной радости, закрыла лицо руками.

— Не надо. Уберите.

— Смотрите, смотрите! — кричал он в каком-то исступлении. — Действует, значит, действует!

Настя резко рванулась к двери, но он схватил ее за плечи, повернул насильно к картинам и продолжал:

— Глядите! Вы должны на это смотреть!

— Да вы сумасшедший, — вырвалась она с трудом из его рук.

— Может, немного есть, — улыбнулся вдруг как-то смущенно, отойдя от Насти. — Но вы не бойтесь и не уходите. Я сейчас… — он стал накрывать полотна, а те, которые нечем было закрыть, поворачивал холстом к стене. — Вот увидели вы все, должны понять. Садитесь, поговорим спокойно.

— Не о чем нам, наверно, говорить, — покачала она головой, но села. — Не понимаю я ничего в этом, то есть в картинах ваших. Страшно мне только, что в таком ужасе живете… И в ненависти. А она мне вообще непонятна.

— Что ж, любить мне эту сволочь?! — кинулся он к одному из подрамников, рванул покрывало и показал на немецкого охранника. — Любить? Я его каждый день убиваю. Видите — убиваю.

Настя отвернулась, но успела заметить, что замахнувшийся киркой на охранника пленный похож на Марка.

— Я его там не мог убить. Так убиваю и убивать буду вот здесь, на полотне! Всю жизнь буду убивать! Понимаете? Всю жизнь!

— Жалко мне вас почему-то, — вздохнула она и жалостливо поглядела на Марка, покачав головой. — Жалко. Очень жалко…

— Это вы бросьте, — засмеялся он. — Я счастливый, у меня талант есть. Я с этими тварями рассчитаться могу. Вот не было бы этого — задохнулся бы, не выдержал, а может, и погиб… — уже серьезно, почти шепотом сказал последние слова.

Какое-то время молчали они. Марк закурил и, видать, успокоился, погас в глазах сумасшедший огонек, только чуть губы подрагивали. Настя поднялась, двинулась к выходу, но остановилась:

— Скажите, кабы вам этот охранник сейчас повстречался каким-то случаем, что бы вы сделали? — спросила и с затаенным страхом ждала ответа. — Неужто убили бы?

— А вы как думаете? — спросил он в упор, подойдя вплотную.

— Времени-то много прошло… Может, забыть все пора? — неуверенно начала Настя с неясной надеждой, что подтвердит Марк это.

— Забыть?! — вскрикнул он, и опять глаза странными сделались. — Такое не забывается! Немцев-то не встретить, а вот наших, из продавшихся, может, удастся, — добавил шепотом, сведя пальцы в кулак.

— И что ж тогда? — спросила, уже не скрывая страха, Настя упавшим голосом.

— Вы, миледи, может, в Христа-бога веруете? Это он насчет левой щечки проповедовал.

— Как же вы вот так жить можете? — вырвалось у нее. — Пойду я, — направилась к двери, но снова приостановилась. — Скажите мне по-честному — знакомы вы с Петром или нет?

— А что сам ваш лихой братец на этот счет говорит?

— Говорит, незнакомы.

— Правильно его благородие говорит, — усмехнулся Марк.

14

В этот день Коншин пришел в издательство за гонораром к концу рабочего дня, чтоб не ждать Анатолия Сергеевича, а сразу же пойти с ним куда-нибудь, как они и договорились. Готовиться к выходу в «свет» было нечего, побрился, почистил сапоги, надел свежую рубашку, вот и все дела. Погляделся в зеркало. Конечно, гражданский пиджачок с военными бриджами и кирзовыми сапогами не очень-то вязался, но пока сойдет. Вот начнет зарабатывать, купит какие-нибудь брюки и ботинки, двести пятьдесят рублей теперь штиблеты-то.

Получив у кассы деньги, пересчитал. Вычетов порядком — и подоходный, и бездетный, и заем. Вместо тысячи двести на руки лишь девятьсот шестьдесят, но этого вполне, цены сейчас не коммерческие, нормальные — хватит.

Когда вышли с Анатолием Сергеевичем из редакции, предложил Коншин «Арагви». Ресторан солидный, можно посидеть как следует, тем более решил денег в этот вечер не жалеть. Но Анатолий Сергеевич отказался:

— У меня мало времени, давайте лучше в «Коктейль».

В коктейль-холле Коншин был раза два, но чувствовал себя там неловко. Публика ходила туда избранная. И случайные посетители, если удавалось им пробиться, ощущали скованность — куда ни поглядишь, знаменитость.

Очередь у «Коктейля» стояла небольшая, рано еще, но Анатолий Сергеевич постучал в дверь, занавеска на ней приоткрылась, швейцар узнал, видимо, его и открыл дверь. Анатолий Сергеевич сунул ему что-то в руку, и тот почтительно принял у них одежду, у Анатолия Сергеевича — драповое пальто с серым каракулевым воротником, у Коншина — зеленый армейский бушлат.

За стойку не пошли, хотя и кивнул барменше Римме Анатолий Сергеевич, а та улыбнулась ему мило. Выбрали столик у окна. Официантка тоже поздоровалась с Анатолием Сергеевичем. Коншин понял, что бывает тот здесь нередко. Заказали по два коктейля. Пока ждали заказ, Анатолий Сергеевич шепотком знакомил Коншина с посетителями. Вон там, за стойкой бара, сидит популярный поэт-песенник, рядом с ним не менее популярный композитор, ну а этого вы, разумеется, знаете — знаменитый поэт, а вокруг его всякая шушера, ловящая его остроты, а у стены, тоже, наверно, знаете, — молодой актер МХАТа, ставший сразу известным после недавно прошедшего на экранах фильма. Ну а попозже появятся и другие актеры из МХАТа и оперетты, закончил Анатолий Сергеевич.

Коншин посматривал по сторонам и радовался тому, что сидят за столиком, а не у стойки, где его порыжевшие «кирзяшки» были бы на виду.

— Ну-с, за ваше здоровье, — поднял Анатолий Сергеевич принесенный официанткой бокал с коктейлем.

Они чокнулись, и Анатолий Сергеевич сразу перешел к делу:

— Значит, так, Коншин, сейчас нам утвердили план, и я могу вам предложить большую серию плакатов по технике безопасности. Как вы на это смотрите?

— Очень рад, Анатолий Сергеевич. И очень благодарен.

— Серия в двадцать плакатов, расценки знаете — шестьсот рублей за пол-листа. Почти на целый год будете обеспечены постоянным заработком. Два плаката в месяц сделаете же?

— Сделаю, — уверенно ответил Коншин, не скрывая радости.

— Ну вот и договорились… Наверно, хочется приодеться? Сколько можно военное донашивать, — улыбнулся Анатолий Сергеевич. — Сочувствую вам, ушедшим на войну мальчишками… Ничего-то вы не видели в жизни, прошли через смерть, кровь, страдания, а вернулись, ну и жизнь пока трудная, тоже не очень-то улыбается… Мы-то, постарше, все же до войны не скажу пожили, но кое-что видели, а вы… — он покачал головой и взялся за соломинку.

Коншин был растроган словами Анатолия Сергеевича, его пониманием и сочувствием:

— После войны казалось, ничего не нужно, главное, живыми вернулись, а потом выяснилось, живому-то надо есть, пить и одеваться. Заботы…

— А к ним не приспособлены, — продолжил Анатолий Сергеевич, все так же улыбаясь. — Я тоже хоть и с дипломом и специальностью, но с трудом включился в мирную жизнь.

Как здорово все понимает Анатолий Сергеевич, подумал Коншин, и вообще мировой мужик, как хорошо, что пригласил он его посидеть.

— Разумеется, все скоро наладится, но годы, годы… Вы еще не знаете, как они быстро летят, — вздохнул Анатолий Сергеевич. — Вы, наверно, мечтаете, вот окончите институт и начнется настоящая, творческая работа, но, поверьте мне, ремесло, которым вы сейчас овладеете, пригодится, верный кусок хлеба… А творчество? Еще неизвестно, выйдет ли что с ним? А годы, годы…

— Мне говорили некоторые, что плакат может засушить художника, — заметил Коншин.

— Ерунда! Если есть талант, ничего не случится, ну а если… Кстати, верите вы в свой талант?

— Не очень-то.

— Похвальная скромность. Наверно, лучше не переоценивать свои возможности, меньше потом разочарований.

Пил Анатолий Сергеевич неспешно и как-то равнодушно, но зато оглядывал всех входящих женщин. Коншин догадался, что его работодатель не очень-то любитель выпить, интересует его больше другое. Когда вошла в зал полноватая красивая грузинка, Анатолий Сергеевич даже приподнялся со стула, чтоб ее разглядеть.

— Бывают же женщины! — восхищенно пробормотал он, прищелкнув пальцами.

Коншин свои два коктейля допил и ждал, когда закончит Анатолий Сергеевич, чтоб заказать еще, но тот сказал:

— Вы себе заказывайте, я больше не буду… Мне предстоит еще.

Коншин, не почувствовав ничего от двух вкусных, но слабоватых коктейлей, заказал покрепче. Ему надо было немножко опьянеть, чтоб стать посмелей и непринужденней.

— Теперь, дорогой Коншин, вот что я должен вам сказать, — начал Анатолий Сергеевич, пристально глядя на Коншина. — С постоянно работающими художниками у нас существует некая… неофициальная договоренность…

— Какая? — прервал Коншин вопросом.

— Не торопитесь… Вы знаете, редакция у нас молодая, растущая, так сказать, расширяющаяся, а потому… разные непредвиденные расходы в связи с организацией, временные, конечно, — поспешил добавить он, — но, увы, в настоящий момент — необходимые. Вы поняли меня?

— Не совсем, — пробормотал Коншин.

Анатолий Сергеевич досадливо поморщился — придется этому недогадливому парню говорить напрямик, а этого не хотелось. Он помолчал немного, закурил, а потом небрежно бросил:

— Эти непредвиденные расходы мы договорились разложить на всех, кто заинтересован в расширении нашего дела и… в постоянной работе. Теперь поняли? — не дождавшись ответа, уточнил. — Это пустяки, всего пятнадцать процентов… — он выдохнул дым и откинулся на спинку стула.

— Да… понял, — покраснел Коншин. — Скажите, а Марк? Он тоже?

— Нет, он мало берет заказов. Он же творит, — снисходительно усмехнулся Анатолий Сергеевич. — Бог с ним. Есть люди, не понимающие, что жизнь коротка.

— Ну, если все… если со всеми так договорено, я, конечно, тоже… — пробормотал Коншин, еще больше покраснев.

— Я другого и не ожидал. Спасибо. Надеюсь, вы поняли, что это все на пользу дела?

— Да, конечно…

— Ну-с, желаю приятно провести время, а мне пора. Ждет дама, — он протянул Коншину руку. — Всего доброго.

Коншин смотрел, как легкой, уверенной походкой шел Анатолий Сергеевич к выходу, и не понимал, что же произошло — хорошее или плохое? Наверно, хорошее, ведь теперь он будет обеспечен работой, но почему так мерзковато на душе, хотя и сказал Анатолий Сергеевич, что все художники пошли на это, а раз все, чего ему… Но неприятное ощущение не проходило, и он заказал еще один крепкий коктейль, последний, решил он, так как сидеть ему здесь расхотелось.

Но тут вошли в зал два долговязых сильно подвыпивших иностранца, похоже американцы. Взобрались на высокие табуретки перед стойкой и, громко разговаривая и смеясь, заказали напитки, а потом, повернувшись к соседям, с хохотком, коверкая русский, сказали:

— Товарыщи, ви очень карошо били немцев, ви наши союзники, но почему у вас без конца в газетах, на радио — идейно, безыдейно? Это так скучно, это должно надоесть. Вам не надоело?

Коншин повернулся, с интересом ожидая реакции присутствующих, но все молчали… У композитора остекленели глаза, он делал вид, что ничего не видит и не слышит, поэт-песенник уткнулся в бокал соломинкой, мхатовский актер сполз вниз и пошел к выходу, на губах знаменитого поэта блуждала мефистофельская усмешка, у его жены испуганно забегали глаза. Только у подполковника-летчика, около которого и сидели американцы, сдвинулись брови и побагровело лицо. Остальная публика продолжала пить, перекидывалась словами, будто ничего не происходит.

Американцы сказали друг другу что-то по-английски, расхохотались и опять, уже откровенно издевательским тоном: «Идейно, безыдейно, как скучно! Неужто не надоело?»

— Прекратите! — вдруг стукнул кулаком по стойке летчик. — Товарищи, это же провокация! Вы что все как воды в рот набрали?

Но летчика никто не поддержал, кто-то пробормотал, что это же иностранцы, не стоит обращать внимания, не надо связываться, а то могут быть всякие осложнения. Черт с ними, сказал другой. В общем, вмешиваться никому не хотелось, и это возмутило Коншина, пожалуй, больше, чем пьяные подковыривания американцев. Он поднялся и, тяжело топая сапогами, прихрамывая, подошел к стойке. Он не знал еще, что скажет и что сделает, но не подойти не мог, нужно же как-то остановить бывших союзничков.

Американцы повернулись к нему с улыбочками и ждали, а он, не находя слов, угрюмо глядел на них в упор и молчал. Хотя на пиджаке Коншина не было орденских планок, но по сапогам и армейским бриджам они, видно, поняли, что перед ними бывший солдат. Они перестали улыбаться, один бросил другому что-то по-английски, а затем опять оба заулыбались и затараторили, что русский солдат — хороший солдат, что они «очен» его уважают, но вот что это «идейно, безыдейно» они не могут понять, это же так скучно…

Летчик, побагровев еще больше, хотел было что-то сказать, но тут к стойке подошел молодой мужчина в синем флотском кителе с пустым рукавом и, показывая через спину большим пальцем левой руки в зал, процедил что-то по-английски. Американцы переглянулись, поглядели в зал — из-за дальнего столика поднимались двое в штатском, но с выглядывающими из-под воротников рубашек тельняшками. Американцы кинули на стойку деньги и нехотя сползли со стульев.

Но когда они шли к выходу, те двое заступили им дорогу. Американцы остановились, потом попытались обойти справа, но бывшие морячки тоже двинули в сторону, встав перед ними, американцы тогда влево — моряки опять на дороге. И продолжалось это до тех пор, пока однорукий не крикнул командирским голосом:

— Пропустите, ребята!

Ребята пропустили и пошли за свой столик. Американцы скрылись за дверью.

Тут все облегченно засмеялись.

— Вот тебе и бывшие союзнички, — хихикнул кто-то.

— Скатертью дорожка…

— Так бы сразу…

— Молодец, браток! — хлопнул летчик по плечу моряка.

— Интересно, молодой человек, что вы им такое сказанули? — спросил поэт, щуря глаза.

— Что я из морской пехоты и со мной два парня оттудова. Ну и чтоб проваливали к чертовой матери, — небрежно кинул моряк и обратился к барменше: — Риммочка, за коктейли они заплатили?

— Все в порядке, Борис Афанасьевич.

— Мы за это «идейно» четыре года кровь лили, а они, гады… — пробурчал Коншин.

— Опоздали, милый. Надо было им это и сказать, — рассмеялся поэт.

— Ничего, зато он первым к ним подошел, — поддержал Коншина моряк и протянул ему левую, — Борис. Бывший капитан-лейтенант. Морская пехота.

— Коншин Алексей, просто пехота, — пожал он ему руку что есть силы.

— Пойдем к нам за столик?

— Спасибо, я уже закончил, — сказал Коншин и пошел в гардероб.

Швейцарам в коктейль-холле меньше пятерки на чай не давали, и они были до приторности услужливы. Пришлось и Коншину сунуть им бумажку после того, как подали ему бушлат, желали всего хорошего и приглашали заходить еще. А четыре сорок стоила пачка «Беломора», обеспечивавшая куревом на целый день. Ладно, не каждый день по таким заведениям ходишь, успокоил он себя.

Вышел он на оживленную, праздничную улицу Горького, но не сразу схлынула с него досада на себя, что стоял столбом перед американцами, а чего сказать — не нашел. То ли этот безрукий бывший капитан-лейтенант — врезал по-английски, те и смотались. Да и от разговора с Анатолием Сергеевичем непонятный осадок, не поймешь — радоваться ли постоянной работе, которую тот предложил, или не очень?

С Пушкинской площади завернул он на Страстной и пошел бульварами. Народа почти не было, только впереди маячила пара — женщина, шедшая быстрым шагом, а рядом коренастый мужчина, пытавшийся, видно, заговорить с нею и иногда заступавший ей дорогу. Коншин поравнялся с ними как раз в то время, когда мужчина опять встал на дороге, загородив ей путь. На нем была серая меховая шуба, наверно из волка, фасонистая кепочка, сшитая, безусловно, на заказ, а на ногах оленьи унты. Он что-то говорил, перекатывая длинную «казбечину» с одного угла рта на другой. С севера, видать, подумал Коншин, и хотел было пройти мимо, но женщина окликнула его:

— Остановитесь, пожалуйста! Помогите. Этот человек пристает ко мне.

Коншин остановился и повернулся к ним.

— Проходи, паря, — миролюбиво начал мужчина. — Не мешайся, дело у нас личное. Приехал вот с севера, а она тут… Видишь, домой не желает идти… — он усмехнулся, выплюнул папиросу, добавив: — Ты проходи, сами разберемся, — и махнул рукой.

— Он врет! Я не знаю его, в первый раз вижу! — женщина метнулась к Коншину и схватила его за руку. — Пойдемте!

— Так не выйдет, — вроде лениво протянул мужчина, а потом, резко ухватив женщину за плечи, оторвал ее от Коншина. — Дома-то детки ждут, а ты… Нехорошо, милая, нехорошо… А ты иди, кореш, не связывайся.

Коншин стоял, не зная, что делать. Мужчина говорил уверенно и пока миролюбиво, но какой-то опасностью веяло от него, от крепко сбитого тела, скуластого хищного лица с узкими, в ниточку губами и близко поставленными глазами, в которых таилась угроза. Может, и верно, не стоит связываться? Хотя на мужа этой красивой и интеллигентной женщины он не очень-то походил, но может же быть?

— Вы что, не верите мне? — воскликнула женщина, рванувшись опять к Коншину, но мужчина удержал ее. — Или струсили? А еще бывший фронтовик! Отпустите меня! — повернулась она к мужчине и рванулась еще раз.

Коншин покраснел. Обвинение в трусости, да еще со стороны женщины — это уже чересчур. Он шагнул к ним и бросил командным тоном:

— А ну — отпустите ее!

— Шел бы ты подобру-поздорову своей дорогой, паря, — осклабился мужчина, блеснув золотым зубом. — А то я из-за своей жинки могу с тобой такое сделать, — и покачал головой.

— Повторяю — отпусти! — уже разозлился Коншин.

— Уходи, падло, — прошипел мужчина, сузив глаза.

Теперь Коншину стало ясно, кто перед ним. Надо было бить первым и сразу в лицо, чтоб ошеломить, показать силу, но ему всегда было трудно начинать драку, и он ударил не по лицу, а по руке, державшей женщину за локоть, ударил сильно, ребром ладони.

Она вырвалась и быстро пошла вниз по бульвару, к Трубной, где горели фонари и толпился народ, а Коншин тут же получил два удара — под ложечку и по лицу. Удары были тяжелыми — этот в шубе умел драться, — и Коншин пошатнулся, его перегнуло пополам, и он закрылся, ожидая продолжения драки, но мужчина легко перепрыгнул через чугунную ограду и, перейдя трамвайную линию, скрылся в воротах дома.

— Благодарю вас, — сказала женщина, протянула руку в лайковой перчатке — она ждала его внизу.

— Чего там, — пробормотал он. — Вас проводить?

— Нет, спасибо. Я сяду на трамвай.

15

На день рождения Наташиной тетки, жившей на Сивцевом Вражке, Коншин пришел с опозданием. Еще в коридоре услышал он громкий разговор, в котором выделялся хрипловатый, прокуренный голос самой хозяйки:

— Что бы ни говорили, а Ахматова великая поэтесса! Все эти разговоры вокруг нее забудутся, а она останется.

Коншин постучался и вошел. Первой он, конечно, увидел Наташу, лишь затем и других — Михаила Михайловича, Наташиного брата с его девицей и соседку по квартире, пожилую даму из бывших. С ней он был незнаком.

— Вот и Алеша меня поддержит, — бросилась Наташина тетка к нему. — Я говорила…

— Я слышал, Антонина Борисовна, но я плохо знаю Ахматову.

— Стыдно! Совсем не знаете?

— Так, несколько стихотворений, — сознался Коншин.

— И вероятно, считаете себя интеллигентным человеком? — не унималась Антонина Борисовна.

— Ну, не очень, но… считаю.

— Тоня, но что вы пристали к молодому человеку? В школе они этого не проходили, — иронически заметила соседка.

— Какой-то парадокс! В стране произошла культурная революция, а наши детки оказались серее своих родителей. В чем дело? — развела руками Антонина Борисовна.

— Зато дети других родителей стали интеллигентней, — улыбнулся Михаил Михайлович. — Культурная революция делалась не для нас, для народа.

— Да идите вы, — отмахнулась она. — А мы кто? Разве не народ?

— Увы. В том-то и беда, — продолжал, улыбаясь, Михаил Михайлович.

— Когда-то интеллигенцию считали мозгом нации, — вставила соседка.

— Тоже — увы, — повернулся к ней Михаил Михайлович. — По этому поводу были и другие высказывания.

— Бросьте спорить, — остановила их Наташа. — Мы пришли на день рождения.

— Погоди, Наташа… Какие же, интересно, были высказывания? — спросила Антонина Борисовна.

— Наташа права, мы не на дискуссию пришли. К тому же давно миновало время бесконечных споров о судьбах русской интеллигенции… Еще и Ильф и Петров…

— Мне плевать на ваших Ильфов и Петровых! — с присущим ей темпераментом воскликнула Наташина тетка. — И почему миновало время? По-моему, это вечная тема — народ и интеллигенция.

— Это уже анахронизм, дорогая Антонина Борисовна. Думаю, нашим молодым людям это совсем неинтересно. Не так ли, Алексей?

— Алексей, разумеется, скажет, что ему очень интересно, — не дала ответить Коншину Наташа. — Ему страшно хочется казаться умным.

— Да, мне интересно, — сказал он спокойно, угадав причину Наташиного раздражения, — значит, она звонила ему тогда, попав на Асю.

— Что бы ни говорили про нашу русскую интеллигенцию и дворянство, но это они создали нетленные духовные ценности, — продолжала Антонина Борисовна. — У той же Ахматовой есть чудесные и очень патриотические стихи, написанные в войну. И как можно…

— Да, написаны, — перебил ее Михаил Михайлович, — но вы, Антонина Борисовна, поймите, — остатки разбитого революцией класса не могут быть абсолютно верны разбившему их народу. Для них всегда прошлое останется самым лучшим, что было в жизни…

— Господи, какую галиматью вы порете! А вы? А я? Ведь мы тоже «осколки» разбитого вдребезги!

— Что касается меня, вы знаете, я принял революцию сразу и безоговорочно. Но нам известно и то, кем был Гумилев и за что наказан. А Ахматова — его жена. Как может она относиться к власти, покаравшей ее мужа?

— Но вы же относитесь к ней прекрасно, а вас тоже… — тут Антонина Борисовна осеклась, пробормотав: — Простите…

Михаил Михайлович перестал улыбаться, изменился в лице, но быстро овладел собой и, закурив, продолжил:

— Так вот насчет патриотизма, Алексей…

Но соседка не дала ему досказать. С насмешливой улыбкой она уронила:

— Браво, Михаил Михайлович, очень мило. По-вашему, выходит, нам вообще нельзя доверять, если для нас самое лучшее было в прошлом?

— Не надо передергивать…

— Передергиваю не я, а вы, Михаил Михайлович. Вы и вам подобные.

— Интересно, кого вы имеете в виду? — усмехнулся он.

— Таких очень много. К сожалению, — сказала соседка и отвернулась.

Разговор погас… Воспользовавшись паузой, Наташа сказала, что, наверно, хватит, никому это не интересно, и предложила тост за здоровье тетки. Пока закусывали, Коншин оглядывал большую, но беспорядочно заставленную старой мебелью комнату, довольно-таки захламленную. По всем углам свернутые рулонами трафареты для раскрашивания ковров, чем занималась Антонина Борисовна, работая в какой-то артели. Стоял запах масляной краски, а сами тюбики валялись не только на ломберном столике, но и на буфете и на стульях. Эта работа спасла, как она говорила, ее в войну, да и сейчас приносила, видимо, какой-то заработок.

Чтоб объяснить Наташе присутствие в его квартире «знакомой», Коншин стал рассказывать об Асе. Наташа слушала равнодушно, Антонина Борисовна с ее обычными всплесками, а Михаил Михайлович внимательно и вроде бы с интересом.

— Ну и чем вы возмущены? — спросил он, когда Коншин закончил рассказ. — Сколько можно мытарить девчонку, которой и так досталось сполна? Плен навсегда останется темным пятном в биографии каждого, кто там побывал. Нет же никаких гарантий, что этих людей не завербовали фашисты.

— Помилуйте, она же крестьянская девочка, комсомолка, пошла добровольно, столько сделала! — взорвалась Наташина тетка. — Я поражаюсь, интеллигентный человек и такой ортодокс!

— Ортодокс? Нет, Тонечка, здесь что-то другое, — вставила соседка с той же усмешкой.

— Да, другое. Существует логика классовой борьбы. От нее никуда не денешься. К сожалению, вы все в этом не разбираетесь…

— И не хочу! И не буду разбираться! — оборвала его Наташина тетка. — У людей есть сердце. Только ему надо верить, а не какой-то там логике.

— Поступок Алексея — тому доказательство, — странно улыбаясь, заявила Наташа. — Он поверил сердцу и, видимо, премило провел время с бывшей разведчицей. Не так ли? — посмотрела она на него.

— Очевидно, если она оказалась недурненькой, — поддержал Наташу Михаил Михайлович со смешком.

— Будь она другой, вряд ли пригласил бы в дом, — довольно натянуто рассмеялась она.

— Не слушайте их, Алеша. Они все опошлили, — заступилась Антонина Борисовна. — По-моему, вы совсем не бабник.

— Тетя Тоня, откуда у тебя такое знание мужчин? По-моему, кроме дяди Жоржа, ты никого не знала.

— Не воображай, что мужчины сложные существа. Достаточно узнать хорошенько одного…

— Не так уж мы примитивны, — заметил Михаил Михайлович.

— Но и не загадки, — отрезала Антонина Борисовна.

— Женщины, увы, тоже.

— Но вы все равно ничегошеньки в нас не понимаете. Скажите, Алеша, Наташа для вас загадка?

— Наверно… В чем-то да… — пробормотал он смутившись.

— Вот видите, — торжествовала она. — Даже моя племянница — загадка, — и рассмеялась.

— В ваши годы, — улыбнулся Михаил Михайлович, — я уже более или менее разбирался в женщинах.

— У них же, бедных, — кивнула Антонина Борисовна и на своего сына, — юность прошла в окопах. Они еще глупые и наивные мальчишки.

— Тетя Тоня, мне кажется, наивна ты, думая так, — сказала Наташа с брезгливой гримаской.

— Что с тобой сегодня, милая? — покачала головой тетка.

— Ничего. Абсолютно ничего, — пожала плечами Наташа.

Михаил Михайлович увел разговор в сторону, спросив Коншина о его делах. Тот громко, чтоб слышала и Наташа, сказал, что у него есть договоренность с одним издательством на большую работу и он уже подумывает, не взять ли свободное посещение в институте или вообще перейти на заочный.

Михаил Михайлович искренне поздравил его, но по выражению его лица Коншин увидел, что дела его самого, видимо, не блестящи. Это было ясно и по его раздраженной реакции на слова Антонины Борисовны, почему он до сих пор не обратился в МОСХ. Он буркнул, это от него не уйдет, а пока ему хватает случайной работы.

Поговорили еще о том, о сем, а затем Антонина Борисовна вдруг вспомнила о похоронах Михоэлса, прошедших месяц тому назад, и выразила недоумение, кому же нужно было убийство этого актера.

— Думаю, Шейнин разберется. Ведь ему поручили это дело, — сказал Михаил Михайлович.

…С Сивцева Вражка шли втроем. Михаил Михайлович у Театра Вахтангова повернул к Собачьей площадке, сказав на прощанье:

— Алексей, вы хотели познакомить меня с вашим Марком. Не забыли?

— Нет. Сходим в ближайшие дни. Я позвоню.

— То, что вы рассказывали про него, меня заинтересовало. Всего доброго. Жду звонка.

Коншин взял Наташу под руку, и они пошли дальше по Арбату хоть и далекому от его дома, но знакомому ему с детства и любимому. В юности приезжал он часто в писчебумажный за бумагой и красками, помнил и довоенную краснонеоновую вывеску ресторана «Париж», превратившегося сейчас в обычную забегаловку. Был тихий зимний вечер, и было хорошо идти по старой московской улице, приятно держать руку на пушистом рукаве Наташиной шубки, только зря она не верит ему и думает о нем хуже, чем он есть. Около бывшей «Праги» он неожиданно для себя сказал:

— Наверно, мне надо развестись с Галей…

Наташа удивленно посмотрела — он никогда не говорил о ней.

— Она уехала на три года и вряд ли что-нибудь у нас продолжится.

— Наверно, не просто так она уехала. И так надолго, — Наташа сказала это таким тоном, словно и тут виноват был он.

— Она изменяла мне на фронте.

— Мне кажется, выдумали вы все.

— Есть доказательства — письма друзей. Фронтовых, — нажал он на последнее слово.

— Разве это доказательства? Вам захотелось или было нужно в них поверить. Вот вы и поверили.

— Зачем? Думаете, я легко поверил? Нет. Если бы хоть одно письмо она написала в госпиталь, а то полгода молчала. Чем я мог это объяснить?

— Не знаю, — безразлично ответила Наташа, а потом вдруг набросилась на него: — Чего вы так расхвастались о своих успехах? Тем более при Михаиле Михайловиче.

— Он спросил… я рассказал, — недоуменно пробормотал он.

— Нет, вы хвастались. Вот, дескать, как у меня все здорово. Стыдно это.

— Не понимаю, Наташа. Вы всегда все перевернете по-своему.

— Разве тетя Тоня ничего вам не говорила про Михаила Михайловича?

— Ничего… особого. А что?

— Да так… — ушла она от ответа.

Какое-то время шли они молча. Коншин думал, что действительно тогда в госпитале он почему-то довольно легко поверил письмам Леньки о Гале… Но нет, начал вспоминать он, совсем не легко, хватало всяких переживаний, и сказал:

— Вы всегда думаете обо мне хуже, чем я есть.

— Вы сами толкаете на это. Вот и сегодня, с этим хвастовством и насчет работы, и насчет этой разведчицы. И все об одном — какой вы хороший.

Коншин не нашел, что ответить. Что-то в словах Наташи, наверно, было правдой: она думала о нем хуже, чем он есть, а он старался изо всех сил показать, что не такой уж он плохой. Видимо, это было заметно. Он закурил, и лишь на Арбатской площади, около метро, промямлил, что, конечно, ему хочется перед ней быть хорошим. Потом он предложил не ехать на метро, а пройтись по бульварам, а там сесть где-нибудь на «аннушку», доехать до Покровских, а оттуда прогуляться пешком до Басманной. Наташа отказалась, сказав, что уже поздний час, а завтра ей на работу.

В парадном долго тянул прощанье, не решаясь поцеловать ее, но когда попытался, она отстранилась от него, досадливо поморщилась, сказав:

— Ничего-то вы не поняли, — и нажала кнопку лифта.

16

Володька сидел на заседании научного студенческого кружка, куда пригласил его Сергей, и ничего, разумеется, не понимал в научных докладах студентов-медиков, но была интересна сама обстановка — волнение студентов, горячие споры после каждого доклада, ну и сам Сергей, прекрасно, четко выступивший. Его доклад обсуждался не только студентами, какие-то шибко умные и хорошие слова говорили профессора и научные сотрудники. Сергей был спокоен внешне, сосредоточен, собран и уверенно отвечал на все вопросы. Настолько уверенно, что Володька подумал, не было ли это заранее отрепетировано.

Из мединститута вышли гурьбой, но помаленьку товарищи Сергея разбрелись кто куда, и они остались одни.

— Ну как тебе? — спросил Сергей.

— Блеск. Поздравляю.

— Спасибо… В общем-то это первая победа, выражаясь высоким штилем. Видишь, наверстываю упущенное. Сейчас уже ясно, оставят в аспирантуре.

— Ну а вообще, как живешь? — они давно не виделись.

— Крутимся. Люба работает, дочка подрастает, с переводами у меня не очень получилось, но все же иногда кое-что подрабатываю. И — это самое главное — жду отца… Не видал его с тридцать восьмого. Ты знаешь же, рассказывал я тебе, как это было страшно и тяжело, — голос Сергея дрогнул.

— Да, помню, — кивнул Володька сочувственно.

— Очень жду, хотя знаю, будет много сложностей, — Сергей задумался. — Отец для меня всегда очень много значил. И какой он вернется — не знаю. Не хочу, чтоб оказался сломленным, жалким. Тогда просто не выдержу. В письмах он стал как-то многословно и чуть ли не подобострастно благодарить меня за посылки. Мне это больно. Зачем благодарить, я же его сын, это естественно… — он помолчал недолго. — Ладно, хватит об этом. Конечно, надо бы сегодняшнее событие отметить, но, увы… финансы поют романсы. У тебя тоже?

— Да, — улыбнулся Володька.

— Перед приездом отца нам с тобой надо провернуть одну операцию. Поможешь?

— О чем речь, — не задумываясь, ответил Володька, даже не спросив, в чем будет заключаться его помощь.

Сергей хлопнул его по плечу:

— Не забыл, значит, принципы великой мужской дружбы?

— Если друг принес тебе труп и попросил помочь его спрятать, помоги, не спрашивая ничего, — рассмеялся Володька.

— А что? Величественно, хоть и мальчишество, — засмеялся и Сергей.

— Да, юность… — задумчиво протянул Володька. — А интересно было. Помнишь, бродили ночами, рассуждали о смысле жизни?

— Было такое, — вздохнул Сергей. — А потом война, и уже не до смысла жизни, выжить бы…

— И победить.

— Да, и победить, конечно, — поспешно согласился Сергей. — Ну в чем сейчас смысл, по-твоему?

— Не знаю… Разобраться бы в том, что происходит.

— А ты не разобрался? — усмехнулся Сергей.

— Нет… А ты?

— Жизнь после войн всегда очень сложная, — ушел от ответа Сергей.

— Ты не ответил.

— Знаешь, Володька, мне как-то не до раздумий. Институт, приезд отца, в общем, целый вагон всяческих дел. И совсем не до философий. Это прекрасно было на заре туманной юности, а сейчас… — он махнул рукой и добавил: — Наверно, лучше не углубляться. Сложно все, сложно…

Володька понял, что Сергею просто не хочется распространяться на эту тему, и он заговорил о другом…

17

Петр Бушуев, проходя по бывшей Божедомке, а теперь улице Дурова, поравнялся с павильоном «Вина — воды», находившимся напротив старой пожарной каланчи, и, посмотрев сквозь стекла витрины, увидел давнишнего знакомого — дядю Гришу, усатого пожилого грузина, содержавшего при нэпе частную бакалейную лавочку тут же, на Божедомке, а после торговавшего уже в государственном магазинчике. Петру вспомнилось, как посылала его мать за покупками, и, улыбнувшись детским воспоминаниям, он шагнул в павильон.

— Никак Петя? — узнал его дядя Гриша. — Проходи, дорогой, гостем будешь… Бог ты мой, в каких чинах-то ты! Большим человеком стал.

— Здравствуйте, дядя Гриша. Смотрю, вы все на боевом посту. И в наших краях. Не изменяете нашему району.

— Куда мне отсюда? Я тут всех знаю, меня все знают. Четверть века, не шутка! Ну что, дорогой, коньячку налить?

— Да уж придется за встречу.

— Одну минутку, дорогой. Я и сам в честь тебя капельку выпью, — плеснул дядя Гриша и себе чуток. — Будь здоров.

В павильоне не так уж много народу, но помещение маленькое, дай бог десять — двенадцать метров, а потому тесно. У стены стояли посетители постоянные, знакомые друг с другом, вели неспешные разговоры, а кто забегом, те быстро, пропустят сто граммов и на выход. Петр скользнул взглядом по постоянным, нет ли кого из прежних дружков, но знакомых не было, только заметил, что один из инвалидов на него, Петра, пристально смотрит, будто припоминает что-то. Но Петр его не знал и отвернулся равнодушно, продолжив разговор с дядей Гришей. Тот, конечно, расспрашивал о войне. Поговорив еще немного, Петр простился и пошел к выходу, но инвалид заступил ему дорогу:

— Извините, товарищ подполковник, но личность мне ваша очень знакомая. Не служил ли я у вас в батальоне в сорок втором? Вы, кажись, капитаном тогда были, — и сказал номер бригады. — Под деревней Усово мы стояли.

— Да, верно. Я первым батальоном командовал. А кем вы служили?

— Рядовым, конечно, товарищ подполковник. Я вас почему запомнил. После первого боя меня с донесением до вашего блиндажа послали, так вы мне полкружечки водочки поднесли. Галкин моя фамилия. Вы-то, конечно, меня упомнить не могли, но я вас на всю жизнюгу запомнил. Сами понимаете, в бою-то страху-ужасу натерпелся, а вы мне — водочки… Отошел я опосля ее малость, полегчало. Ну и закусить дали — кусок конины вареной и черняхи. Сами понимаете, что это для солдата значит, да еще после мясорубки той.

— Какой мясорубки? — нахмурился Петр.

— Ну я это… насчет первого боя, товарищ подполковник. Не вышло же у нас тогда ничего…

— Да… захлебнулось наступление, — после некоторого молчания угрюмо подтвердил Петр.

— Вот именно, захлебнулось, — будто обрадовался инвалид этому определению. — Правильно вы сказали… Вот надо же, встренулись. Это же отметить надо, товарищ подполковник. Я, правда, не при деньгах сейчас, но обязательно при следующей встрече угостить вас должон, отблагодарить.

— Ладно, перетерпим это дело, — снисходительно улыбнулся Петр. — А сейчас дядя Гриша нальет тебе…

— Сколько, Петя? — приготовился дядя Гриша.

— Полтораста, наверно, ну и закусить придумайте, — Петр вернулся к стойке расплатиться.

Бывший солдат Галкин хлопнул стакан, поблагодарил и увязался за Бушуевым, засеменил рядом.

— Вы, выходит, в наших краях живете? Разрешите тогда проводить вас до дому?

— Провожай, ежели делов нет, — разрешил Петр, которому приятно было, что запомнил человек сделанное им и забытое начисто «благодеяние», как он с усмешкой назвал это про себя.

А Галкин по дороге стал рассказывать, как уважали комбата ребята, потому как справедливый был командир, хоть и строгий, как любовались и гордились им — хоть и не до того было, — когда шагал он поперед батальона, рубя шаг, словно на строевой, под пулями и минами в последнем их наступлении, что об этом Галкин всю войну друзьям-товарищам рассказывал и что не было больше у него такого командира.

Петр слушал не без удовольствия. Ведь льстить сейчас солдату Галкину никакого резона нет, говорит, видать, искренно, ну а раз так, почему бы и не послушать, что о тебе солдаты думали.

Так до дома и проводил солдат Галкин своего бывшего комбата. Распрощались за руки, чему солдат был несказанно рад, чуть ли не прослезился, но тут не без ста пятидесяти, подумал Петр усмехнувшись.

Как пришел, рассказал Насте об этом Галкине, развлечь хотел, да и самому отойти от тягостных мыслей: боялся он госпиталя, боялся операции, вдруг найдут у него всякие болезни, ведь и простреленное легкое побаливало. На войне штопали быстро, да и самому хотелось обратно в строй, а сейчас вот все и сказывается. Настя рассказ Петра об однополчанине выслушала серьезно, не посмеялась забавной встрече, а спросила обеспокоенно:

— Слушай, Петр, может, ты все-таки служил с этим художником? Раз солдата не запомнил, так и его мог запамятовать.

— Какого художника? А, того, что за нами шел… Не, Настя, незнаком он мне. Совсем незнаком, — повторил, но без прежней уверенности — будто шевельнулось что-то в глубине памяти.

— Этот художник в сорок втором в плен попал. Может, это тебе напомнит что?

— В плен?.. Нет, — покачал головой Петр. — У меня в батальоне такого не было. Да чего тебе он дался? Псих какой-то. Сама говорила, с галлюцинациями к вам приперся. Давай-ка лучше о Женьке поговорим. Избаловалась она вроде, ветер в голове гуляет.

— Избаловаться ей не с чего. Сам знаешь, как живем. Ну а ветер… — задумалась она. — Не знаю, ветер ли или что иное, но вижу, другая она, Петр, другая, чем мы. Ну и возраст…

— Когда Ванька Дубинин с побывки вернется, я в госпитале еще, наверно, буду, так ты ей с ним гулять не давай. А то начнет водить по всяким кафе-мороженым, он это любит, пыль-то в глаза пускать. А ей ни к чему баловаться.

— Я тоже об этом думала… Она на Ивана-то твоего как-то странно поглядывала, будто задумала что.

— Это ты брось, чего ей задумывать, — Петр вытащил серебряный трофейный портсигар, достал папироску, закурил. — Отец-то сдал, Настя…

— А что делать? На пенсию же не пойдешь, на сто пятьдесят рублей.

Буду подкидывать вам деньжат, теперь они настоящие стали.

— Теперь-то, конечно, легче, — вздохнула Настя.

Тут перебила их разговор Женька, вбежала в комнату, разрумяненная с морозца, оживленная, как всегда.

— Есть, умираю! — и, не снимая шубенки, бросилась к буфету, за хлебцем.

Отломила горбушку черного, с аппетитом начала жевать, раздеваясь на ходу — шапку в одну сторону, варежки в другую, только шубу хоть по-человечески на вешалку повесила. Оглядела родичей и фыркнула:

— Чего это пригорюнились? Серьезные разговоры вели? Вы уж кончайте, у меня настроение хорошее, а вы тоску нагоните.

— Как занимаешься, скажи? — пробасил Петр.

— Ну вот, так и знала… Занимаюсь помаленьку, как все, так и я. Только ни к чему все это.

— Как это ни к чему? Ты что? — сдвинул брови Петр.

— А так… Ну, окончу я это медучилище, ну и какая моя зарплата будет?

— Опять ты о деньгах! — в сердцах воскликнула сестра.

— Опять… В магазинах-то бесплатно ничего не дают.

— Вот что я тебе скажу — драть тебя было некому, — тяжело поднялся со стула Петр и оправил ремень на гимнастерке. — Да, драть. Ты что, не понимаешь, какую войну страна выдюжила, сколько народу потеряла, а тебе, видите ли, зарплата мала. Еще училище не закончила, а о деньгах думаешь.

— Не только о деньгах, — возразила Женька, — я и о жизни думаю. Одна она у меня, а как проживу? Вот так, как жили и живем? Не улыбается.

— Ты улыбок от жизни не жди, свою жизнь строить надо, — покачал головой Петр. — А как ты ее строить собираешься?

— Вот этого-то и не знаю, — развела Женька руками. — И спросить не у кого.

— Спрашивать нечего, ты просто погляди вокруг — на отца, на братьев, на сестру. Честно все живут, отдают себя родине без остатка, о будущем думают, о стране, а ты?..

— А я без остатка — не хочу. Я в войну ничего не видела, обноски Настины носила, голодовала, ну а сейчас войны нету, значит…

— Значит, вынь да положь тебе распрекрасную жизнь? — перебил ее Петр. — Нет, дорогуша, за хорошую жизнь поработать надобно, без работы она к тебе, распрекрасная-то, не заявится.

— До чего скушное говоришь… Мне Настя все уши такими моралями прожужжала.

— Это на нее Лидка действует, — заметила Настя.

— Что еще за Лидка? Гнать ее в шею!

— Тебе только приказывать. Гнать, тащить да не пущать. Лидка мне не пример, с ней мне не по дороге. Не беспокойтесь.

— Слава богу, хоть это поняла, — обрадовалась Настя.

— А что эта Лидка из себя представляет? Какую такую дорожку она нашла? — допытывался Петр.

— Дворничихи нашей дочь. Да ну ее, и говорить неохота. Компании, вечеринки и все с мужиками старше себя вдвое, — объяснила она.

— Кабы только это, — заявила Женька усмехнувшись и не став, конечно, распространяться, что подружка ее не только гуляет, но обчищает пьяненьких мужиков.

— И на порог эту сучку не пускать! — прогремел Петр, резанув воздух ладонью. — Увижу — выгоню.

Прогремел, а сам задумался, поглядывая на сестренку, на самую маленькую, к которой всегда нежность испытывал. Замуж бы ее поскорей, пока не накуролесила бедовая. Кабы служил в России, да поближе к Москве, подобрал бы ей из своих молодых взводных ли, ротных хорошего парня, ну и устроил бы девке судьбу… Надо будет в госпитале приглядеться и, ежели кто понравится, познакомиться, в дом привести, показать сестренку, подумал он. А работа ей в любой части найдется, ведь диплом фельдшера получит, могут и звание присвоить. Хоть служба армейская и беспокойная, сегодня здесь, завтра там, но муж военнослужащий покрепче будет, нежели какой-нибудь там штафирка, ему не до гуляний, не до выпивок, ему службу надо служить, от звания к званию продвигаться… Потом его мысли перекинулись на Настю и он спросил ее:

— С Иваном-то был у тебя разговор?

— Какой разговор тебя интересует?

— Какой, какой? Знаю же, в сорок пятом в любви он тебе объяснялся.

— Так то в сорок пятом, — усмехнулась она.

— Он и сейчас к ней подъезжал, — выскочила Женька. — Слыхала ненароком.

— Пустое это все, Петр. И не будем больше.

— Почему? Иван мне жизнью обязанный, спас я его от штрафного. Ежели захочу, он все для меня сделает, в лепеху расшибется.

— Во, Петр, ты и прикажи ему на Насте жениться, а то засохнет она в старых девах, — рассмеялась Женька.

— Замолчи, балаболка! — прикрикнула Настя. — А ты, Петр, глупости не говори. Не нужен мне твой Дубинин.

— Подумай все же, Настя, подумай… — заключил Петр со вздохом.

18

Коншин с Володькой поджидали Михаила Михайловича на углу Колхозной и 1-й Мещанской, около ночного известного всем магазина. Не очень-то охотно Марк дал согласие показать свои работы, буркнув, что не любит пустой болтовни об искусстве, которой неизбежно будет сопровождаться этот визит. Михаил Михайлович появился вовремя в своем потертом кожаном пальтишке и какой-то легкомысленной кепочке, похожий чем-то на Шмагу из фильма «Без вины виноватые». Коншин познакомил его с Володькой, и они отправились в Лавровский переулок, где недавно в деревянном особнячке снял Марк мастерскую у вдовы художника.

Марк встретил их без особых эмоций, показал, где раздеться, и провел в мастерскую — большую комнату с огромным окном во всю стену.

— Настоящая, прекрасная мастерская, — заметил Михаил Михайлович, с видимым удовольствием принюхиваясь к запаху масляных красок и разбавителей. — Тут можно работать. Сколько платите?

— Пятьсот, — ответил Марк и закурил.

Работы он свои не выставил. И всем стало как-то неловко — может, он вообще раздумал. Михаил Михайлович откашлялся и неуверенно пробормотал:

— Может быть, для знакомства надо было принести чего-нибудь, — и щелкнул пальцами.

— Нет уж, увольте, мы же работать собрались, а не лясы точить, — хмуро ответил Марк.

— Вижу, человек вы серьезный, — улыбнулся Михаил Михайлович.

— Ну, ты покажешь нам? — спросил Коншин.

— Раз пришли, покажу, — и он стал расставлять подрамники.

Михаил Михайлович сразу впился глазами в полотна и молча переходил от одной работы к другой. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Это продолжалось довольно долго. Потом он сел и вынул папиросы. Ребята ждали, что он скажет, но он жадно курил, делая глубокие затяжки. Марк глядел на всех с легкой, насмешливой улыбкой.

— Мда… — наконец произнес Михаил Михайлович, — могу вас поздравить, Марк. На мой взгляд, есть вещи не слабее «Герники».

— «Герники»? — повторил Марк и рассмеялся. — Пикассо — посредственный художник. Вы не обрадовали меня этим сравнением.

— Ну, это вы хватили, до… — Михаил Михайлович попытался сказать это тем же покровительственно-снисходительным тоном, которым говорил с Коншиным, но у него не вышло, и слово «дорогой» в конце он проглотил.

— Он — голый король. Неужто вам это до сих пор не ясно, — продолжал усмехаться Марк. — Простите, Михаил Михайлович, вы что кончали?

— Вхутемас в двадцатых годах.

— Наверно, больше митинговали да спорили, чем занимались?

— Бывало и это, но все же занимались… Кстати, Марк, вот эта деформация фигур в ваших вещах — ведь от Пикассо.

— Ерунда! Это было и у Гойи и у других… Для того чтобы деформировать — надо уметь рисовать. А ваш Пикассо не умеет.

Ни у Коншина, ни у Володьки своих мнений на этот счет не было, и они помалкивали, стараясь разобраться в споре двух художников-профессионалов.

— Давайте останемся при своих мнениях, — предложил Михаил Михайлович. — Мне хочется сказать о колорите. У вас, несомненно, живопись, но выглядит как графика. Вы такую живописную задачу и ставили перед собой?

— Художник должен ставить перед собой лишь одну задачу — нравственную, остальное приложится. Это Фальк в своих Парижах мог позволить себе переписывать десятки раз натюрмортик с красным горшочком на черном фоне. Пижонство сие! Да, у меня почти все черно-белое, почти графика, но так выглядел немецкий лагерь.

— Скорее черно-серое, как тюремная одежда, — уточнил Михаил Михайлович.

— Да, черно-серое… Небо, одежда, лица, но кое-что в цвете — трава, клейма на куртках…

— Я и сказал, это живопись, хоть своеобразная… Вы пробовали выставлять эти вещи?

— Наивный вопрос. Кто же их возьмет на выставку?

— Выходит, все в стол, как говорят писатели?

— Нет. Для будущего.

— Уверены, что будущее примет ваши картины?

— Уверен. Примет, как всякую правду о времени.

— Вы мужественный человек, Марк. Вашу руку, — растрогался Михаил Михайлович и протянул руку.

Марк пожал ее с вежливой улыбкой, но прохладно.

— Что ж, юноши, — обратился Михаил Михайлович к ребятам. — У вас есть у кого поучиться. И не только живописи.

— Не сбивайте Алексея. Пусть он занимается своим делом. Ну а Володя, как я понял, не художник.

— Я говорил о жизненной позиции… Увы, в свое время мне не хватило ни мужества, ни веры в себя.

— В свое время вы, наверно, левачили? — спросил Марк.

— Да… Был близок к «Бубновому валету». Кстати, а как вы к ним относитесь?

— Искусству нужны встряски, даже перевороты, это вливает свежую кровь. Из «валетов» мне близок Лентулов. Он останется.

— Да, Аристарх мощный художник, — вздохнул Михаил Михайлович. — Вообще, было очень интересное и многообещающее время. Поиски, споры, всякие завихрения… Но, увы, плодов все это не дало, — вздохнул он еще раз.

— Вы так всерьез думаете? — прищурил глаза Марк.

— Да… Нашему времени нужен подлинный реализм.

— Вот как? Значит, отказались от всего?

— Не я отказался, решило время.

— Выходит, назад к передвижникам?

— Наверно, так, — согласился Михаил Михайлович.

— А что вы под подлинным реализмом разумеете? Я вот полагаю себя реалистом, но, приведи сюда наших искусствоведов, в чем только не обвинят — и в формализме, и в низкопоклонстве, и в декадентщине, не дай бог.

— Обвинят, — с коротким смешком согласился Михаил Михайлович. — И скажу откровенно, в формализме — не без оснований.

Марк холодно взглянул на него, пожал плечами и демонстративно поглядел на часы. Ребята поднялись, поняв, что пора уходить. Михаил Михайлович начал горячо прощаться.

Из Лавров до самой Садовой шли молча. Ребята видели подавленность Михаила Михайловича, но о причинах могли только догадываться. Наконец, когда повернули к Самотеке, он устало и с тоской сказал:

— Художнику нельзя наступать на горло собственной песне. Это не прошло безнаказанно для Маяковского, многих других… Но в истории есть периоды, когда это необходимо, когда личность должна жертвовать своей сущностью, ломая себя во имя всеобщего дела… Это, безусловно, огромная трагедия, но… — он не закончил.

— Я не очень-то понимаю, Михаил Михайлович, необходимость этого, — начал Володька. — Сломанная личность вряд ли что может дать обществу.

— Это сложный вопрос и долгий разговор, а мы подошли уже к остановке, — улыбнулся Михаил Михайлович. — Давайте до следующего раза.

Посадив его в троллейбус, ребята пошли назад, к Мещанским. По пути Володька еще раз выразил недоумение, почему нужно наступать на горло собственной песне. Коншин не поддержал, его больно ударили слова Марка — «не сбивайте Алексея», они еще раз подтвердили — не считает Марк его художником, ну а раз так, надо обучаться ремеслу, как сказал Анатолий Сергеевич, а для этого работать и работать…

Поразмыслив немного, он рассказал Володьке о «джентльменском» соглашении с Анатолием Сергеевичем.

— Вот этого я от тебя никак не ожидал, — холодно сказал Володька.

— Понимаешь, не до жиру же… — пробормотал Коншин неуверенно.

— В войну тоже было не до жиру, — отрезал Володька.

— Так то в войну… Ты ведь тоже в сорок пятом занимался с Гошкой какими-то делишками с талонами.

— У меня доходила мать.

— А я… я упускаю Наталью… Что же мне примаком к ним идти?

— Потерпи до окончания института.

— А что это даст? Идти в штат худредом на восемьсот рублей? Все равно надо будет брать работу, а таких, как Анатолий Сергеевич, в каждой редакции, наверно.

— А тебе морду не хочется ему набить?

— Ты знаешь, иногда я испытываю даже благодарность.

— Вот это да! Ты мне казался другим, Алексей. В сорок пятом ты как-то помог мне прийти в себя, а сейчас… — он не договорил.

— Ладно, бей. Только не говори об этом Ксении Николаевне.

— Матери не скажу, но тебе самому стоит поговорить с ней.

— Ты же знаешь, что она скажет, — тоскливо сказал Коншин.

Дальше шли молча. Возвратившись домой, Коншин увидел на кухонном столике письмо с Южного Сахалина, от Гали…

19

Расставшись с ребятами, Михаил Михайлович не поехал домой. Правда, по привычке он вылез из троллейбуса на площади Восстания, а не на Смоленской, откуда было ближе до Сивцева Вражка.

Антонина Борисовна встретила его, как всегда, радушно и приветливо, хотя застал он ее за работой, в измазанном красками фартуке.

— Не очень помешаю?

— Разумеется, нет. Я чертовски устала, хотела как раз передохнуть. Я не буду убирать со стола, присядем за ломберный…

— Захотелось поговорить… — начал Михаил Михайлович.

— О чем же?

— О том, над чем посмеивался в прошлый раз. О судьбах русской интеллигенции, — улыбнулся он.

— Я говорила — вечная тема, — оживилась она. — Может, чайку? Могу поставить, — она стала вытирать растворителем руки.

— Не надо… Я был с Алексеем у этого художника, Марка, о котором он рассказывал. Помните?

— Помню, конечно. Очень интересно. Валяйте рассказывайте, — она присела за столик и приготовилась слушать.

— Интересный, своеобразный и дьявольски талантливый художник, но…

— Что за «но»? — нетерпеливо бросила она.

— Его вещи, к сожалению, так и не выйдут из стен его мастерской… Это грустно, печально, даже трагично. Но его работы не нужны нашему народу.

— Это вы так решили? — не без иронии спросила Антонина Борисовна. — Если его вещи настоящее искусство — они нужны, а вот всякая халтура и посредственность — никому. Кроме тех, разумеется, кто ее производит.

— Все не так просто, дорогая Антонина Борисовна, — горько усмехнулся он.

— Вы ответьте — это вы решили, что не нужны?

— Да, я… Не нужны так же, как оказались не нужны в свое время и мои работы. Я это понял и примирился, но не смог или не хватило времени перестроиться.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— Очень жаль. По-моему, никому не дано право решать такие вопросы. Это решает время.

— Увы, оно не за нас… Мне скоро пятьдесят. Впереди уже ничего. А сын — только в седьмом классе, еще тянуть восемь лет. Вот что осталось главным для меня сейчас, — грустно заключил он.

— Голубчик, — дрогнувшим голосом начала она, — вы провоевали всю войну, у вас награды… Неужели вас не восстановят в МОСХе? Я уверена — восстановят, дадут настоящую работу.

— Еще не пришло время, Антонина Борисовна. А работа?.. Работа меня пока устраивает.

— Она унизительна для настоящего художника! — воскликнула она.

— Никакая работа не унизительна. Я содержу семью…

— Все это так… — вздохнула она. — Я тоже занимаюсь ерундой. Но вы-то совсем другое. Вы же настоящий и талантливый художник. Я помню ваши работы.

Михаил Михайлович долго разминал туго набитую папироску-гвоздик. Антонина Борисовна сочувственно поглядывала на него, не зная, что еще посоветовать, и понимая его больше, чем кто другой, так как знала о нем почти все.

— Но вы хотели что-то о судьбах нашей интеллигенции? — напомнила она.

— А вот они, судьбы… Ваши коврики, мои витрины и стенгазеты…

— Бросьте! Вы забыли, за стеной сидит тоже русский интеллигент, мой муженек, и долбит докторскую диссертацию. Упорно и долго, уже около пяти лет. И ни война, ни голод, ни то, что сын оказался на фронте, — ему были не помеха. Стучал и стучит на своей машинке, забыв, что у него есть жена, дети… Уникальный экземпляр, не правда ли? — она глухо рассмеялась.

— Ваш муж — особая статья, — поддержал он ее коротким смешком и поднялся.

У двери Антонина Борисовна спросила:

— Как вы думаете, Алексей сильно влюблен в Наташу?

— Откуда мне знать? На эту тему я с ним не говорил.

— А вы спросите при случае. Мне как-то неудобно, я же тетка.

Он пообещал…

20

Когда Петр лег в госпиталь, в доме Бушуевых пошло все по-прежнему, не позвякивали уже рюмки за обеденным столом, да и сами обеды стали постнее, жизнь наступила «опять скучная», как заявила Женька. Отец приходил с работы усталый и сразу же ложился на старый, продавленный диван, чтоб почитать газетку, но, не прочитав и одной полосы, задремывал до ужина. Насте ее дежурства в медпункте казались легкими — сравнить разве с изнуряющей и беспокойной работой в военном госпитале? Но и она утомлялась, тем более что заботы по дому лежали на ней, Женька от всех дел увертывалась.

Однажды зашел в медпункт Марк, о котором Настя если и вспоминала, то редко и всегда как-то беспокойно. Зашел и, наскоро поздоровавшись, с ходу заявил:

— Я по вашу душу, Настя… Надо мне заполнить тот белый кусочек холста, который вы видели. Я сейчас мастерскую снял в Лаврах, так прошу туда. Когда сможете?

Она смешалась, хотела было ответить, что никогда не сможет, но вдруг, неожиданно для себя, согласилась, чем удивила свою врачиху. Согласилась потому, что не уходило ощущение — связана чем-то судьба этого человека с ее братом, так, может, узнает что? Договорились на воскресенье, на десять утра.

Но когда пришел день, ей почему-то расхотелось идти, но данное слово и привычка исполнять обещанное заставили ее пойти. Вертевшаяся рядом Женька, увидев, что собирается сестра куда-то и даже в зеркало глядится, что бывало редко, не замедлила полюбопытствовать:

— Уж не на свидание ли собираешься?

— Хочешь со мной? — вдруг предложила Настя и объяснила, куда она идет.

— Ой, интересно-то как! Конечно, пойду, — живо откликнулась Женька и мигом собралась.

Так и отправились они обе в Лавровский переулок.

Открыв дверь и увидев, что Настя не одна, Марк с недоумением уставился на Женьку.

— А это что за бесплатное приложение?

— Сестренка моя младшая. Увязалась за мной, интересно ей посмотреть.

— И совсем не увязалась. Сама пригласила, — бухнула Женька.

— Понятно, — проворчал Марк. — Остерегаетесь, значит. Напрасно. Я для работы вас пригласил. Ну, ладно, проходите. Только, мисс, не мешать, — предупредил Женьку строго.

Женька, ничуть не смутившись строгости тона, глядела на Марка, вылупив глазенки, с нескрываемым любопытством, а войдя в мастерскую, затараторила:

— И чего это вы Настю надумали рисовать? Понравилась очень? Да? Она красивая. Но я тоже ничего. Правда? Может, и меня нарисуете? А сколько вам за это платят? Говорят, художники большие деньги зарабатывают. Верно?

— Замолчи, — одернула ее Настя. — Предупредили тебя, не мешать.

— Милая, но несколько нахальная непосредственность, — бросил вскользь Марк, устанавливая на мольберте подрамник. — Думается, ваша сестрица далеко пойдет.

— Да, сладу с ней нет… Возраст такой, наверно.

— А куда это я далеко пойду, по-вашему? — задорно спросила Женька, делая глазки.

— Давайте этот вопросик отложим на будущее… Садитесь сюда, Настя… Вот так… Сейчас штору чуть прикрою, — он отошел от Насти, прищурив глаза. — Да, вроде так… Повернитесь немного влево. Так. Ну, хорошо… Теперь, мисс, молчок. Можете смотреть в потолок, в окна, мечтать о чем угодно, но рот не раскрывать. Понятно?

— Понятно. Я мечтать буду, — она закатила глаза и застыла, надеясь этой идиотской позой рассмешить, но Марк уже не видел ее, он видел только Настю, и его рука с углем начала лихорадочно метаться над холстом.

— А мне говорить можно? — спросила Настя.

— Вам — да.

— Я, конечно, в живописи мало понимаю. В школе ходила в Третьяковку, открытки у нас есть. Левитан мне нравится, Нестеров… И всегда мне казалось, что картины должны хорошие чувства возбуждать. Добрые… А вот после ваших картин… мрак на душе какой-то, тоска… Разве правильно это?

— Неправильно, — усмехнулся Марк. — Другая жизнь была, Настя, другая и живопись.

— А раз неправильно, зачем же людям такие вот страсти? И так жизнь не очень-то легкая и от войны мы еще не отошли, а вы…

— Что я? — перебил Марк. — Я хочу, чтоб все знали, что было. И чтоб такого не повторилось.

— Да и не будет такого больше, кончилась же война.

— Война-то окончилась… — неопределенно хмыкнул Марк, а потом попросил Настю повернуться чуть правее. — Так вот… Еще немного вас помучаю, подмалевочек сделаю и отпущу.

Около часа работал Марк. Затем, откинувшись от мольберта, поглядел на сделанное, кинул два-три мазка и сказал, что на сегодня все.

— Посмотреть можно? — поднялась Настя.

— Посмотрите, — без особой охоты разрешил Марк. — Но только это не совсем вы, я же пишу не портрет, а этюд к картине. Понимаете?

Женька тоже вскочила со стула и бросилась к мольберту.

— Ой, здорово как!

Настя же узнавала себя и не узнавала, потому как представляла себя иной.

— Ну-с, дамы, — почти весело, видимо удовлетворенный своей работой, сказал Марк. — Угостить мне вас особо нечем, но кофейком можем побаловаться.

— Ничего нам не надо, — начала отнекиваться Настя, но Женька приняла предложение с восторгом.

Уселись за грубый стол без скатерти и стали пить кофе из старых, но красивых чашек. У Бушуевых дома кофе пить не принято было, то ли потому, что дороговато, то ли просто привыкли к чаю, и Женька пила с удовольствием, наложив сахару без стеснения, и похрустывала вкусным печеньем, на которое навалилась тоже без церемоний, не обращая внимания на укоризненные взгляды сестры.

— А почему вы не женаты? — ляпнула Женька вопрос.

— А кто вам сказал, что не женат?

— Перестань, Женька, — остановила ее Настя.

— Нет, правда? Почему? Я же угадала?

— Не угадали.

— Ну да? Сразу же видно.

— Не приставай, неудобно же это, — опять одернула ее Настя.

И тут в мастерскую неожиданно зашел Коншин.

— Было не заперто, Марк… А, извини, у тебя гости, — огляделся он и, увидев Женьку, смутился, не зная, здороваться ли с ней, догадается тогда Марк, что это за девчонка, а подводить Женьку не хочется…

Женька тоже на миг смешалась, что-то на ее мордашке дрогнуло, но она, поднявшись, шагнула к Коншину.

— Здравствуйте, Алексей, — и руку лопаточкой.

Марк нахмурился. Настя глядела на них с удивлением. Коншину ничего не оставалось, как пожать ей руку и пробормотать: «Здравствуй, Женька…»

— Ну, нам пора… — встала из-за стола Настя.

Марк пошел провожать их, а Коншин остался, с беспокойством ожидая возвращения Марка, который выдаст наверняка пару теплых словечек из-за Женьки… И вдруг сорвался, ринулся к двери. Столкнувшись в коридоре с Марком, бросил на ходу, что вернется сейчас, а сам выбежал на улицу, догнал сестер и позвал Женьку. Она подошла.

— Ты почему не звонишь? Я же еще должен тебе остался.

— А чего звонить? Вы же меня видеть не хотите, — с напускным, на взгляд Коншина, равнодушием ответила она.

— Долг-то я должен отдать.

— Да ничего вы мне не должны, отдали же тогда, на вокзале.

Настя, пройдя немного, остановилась и стала поджидать Женьку. Коншину было неловко, опять стало жалко Женьку, надо что-то сказать хорошее, подумал он, а что — не находил и наконец промямлил:

— Почему ты решила, что я не хочу тебя видеть?

— А чего тут решать? Знаю, — грустно улыбнулась она, пожав плечиками.

Настя, увидев, что разговор сестры затягивается, крикнула, что она пойдет и чтоб Женька долго не задерживалась и к обеду не опаздывала. Женька ответила, что догонит, но продолжала стоять около Коншина, теребя свои вязаные рукавички и уставившись в землю.

— Ну, пойду я? — не то спросила, не то просто сказала она, подняв глаза.

— Может, проводить тебя? Узнаю, кстати, где живешь…

— Да нет, не надо… Ну, пока, — махнула она рукой и быстро пошла, догоняя Настю.

Коншин вытащил папиросы, закурил и смотрел ей вслед до тех пор, пока они не завернули на 4-ю Мещанскую. На душе было неважно. К Марку он не вернулся…

21

Письма от Гали Коншин получал редко. Всегда они были грустноватыми и поднимали в нем какую-то тоску, хотя виноватым он себя не считал. Теперешнее письмо тоже не было мажорным, она писала, что скучает по Москве, что чувствует себя на чужой сахалинской земле неприютно, что работа не очень-то интересна, да и знаний институтских иногда не хватает. В конце письма она робко просила его перечесть все же письма Леньки Нахаева — может, теперь, более трезвыми глазами, он увидит и поймет, какое это вранье…

Письма-то письмами, подумал он, но кроме них были поступки, которые она не смогла ему объяснить. Почему не приехала к нему в полевой госпиталь, почему не писала?

Ленькины письма хранились, помнил он, в старом планшете, но стоит ли их перечитывать? Все равно уже ничего не изменишь. Но в робкой Галиной просьбе было что-то, тронувшее его, и он разыскал в чулане запылившуюся планшетку, достал пожелтевшие уже листки бумаги, искарябанные затейливым, с завитушками почерком Нахаева. Он пробежал глазами первое письмо, где Ленька сообщал, что награжден медалью «За боевые заслуги», а другие ребята кто — «За отвагу», кто — звездочкой. Посетовав на несправедливость, что уж он-то, Нахаев, заслуживает Звезды, Ленька писал дальше: «Тебя, конечно, интересует вопрос о Галине. Вот я тебе об этом и пишу. Да, Галина находится у нас в разведке. Замечательно выглядит, поправилась, но наряду с хорошим я тебя должен огорчить, есть у нее нехорошие поступки. Я знаю, что ты ей веришь, что ты ее достаточно любишь, но вместе с тем ты в ней ошибаешься и обманываешься. Я не хотел тебе об этом писать, но решил все же сообщить. Галина ведет себя не так, как подобает, не так, как ты вел себя по отношению к ней. Ведь я знаю, что ты измены не допускал, а она делает допуски, и она, дорогой мой, изменяет тебе. Я беседовал с ней на эту тему, она обещалась больше не делать глупостей. Но это было только обещание. Она мне сама призналась, что влюблена в Володьку Ш. „Я, говорит, не знаю, что меня к нему влечет, чем он меня обворожил?“ И ряд еще таких изречений… Она, например, говорила, что я ее ненавижу. Говорил я также с Володькой, это интереснейший тип. Просто говоря, развратник. Дорогой друг! Не огорчайся особенно, забудь об этом, а с Галиной — как хочешь. Не обижайся за откровенность, я не могу поступить иначе, поскольку считаю тебя своим лучшим другом. Да, другом, которому обязан только верностью. Поверь, что это так…»

Коншин прочел, откинулся со стула и с запоздало пугающей ясностью понял, что, конечно, это полуграмотное, хоть и имел Ленька техникум, письмо сплошное вранье, что фальшивы его признания в дружбе, что никакого разговора с Галиной у него не могло быть, что все, все выдумано, причем не очень умно, и как мог он почти безоговорочно поверить этому письму тогда в госпитале, в сорок четвертом?..

Конечно, совершенно непонятное полугодовое молчание Галины настроило уже его на определенный лад, уже вызвало подозрения. Ну и — фронтовой друг написал! Тогда это казалось таким железным аргументом. Хотя особым другом Ленька и не был, но все равно — фронтовой товарищ.

А может быть, тогда ему хотелось, как почти угадала Наташа, поверить в это? Ведь тянула его к себе тогда пышненькая и доступная на вид палатная сестренка Шурочка, у которой, когда присаживалась на койку, затуманивались глаза, а когда топтались в зале под «Брызги шампанского» и прочие танго и фокстротики, она так недвусмысленно прижималась к нему, что бросало в дрожь… Да и вообще, водоворот госпитальных романов в тот последний год войны, в который вовлечен был весь тыловой городок, постоянные «пикировки» соседей по палате, их разговорчики и хихикание после возвращения — все это не могло не действовать на Коншина, уже малость оправившегося после операции…

А тут молчание Гали и письмо Леньки… Полное смятение. Обида, боль. Но только после второго письма Нахаева, в котором было приблизительно то же самое, отправился он в свою первую «пикировку», на квартиру к Шурочке, да и то обеспамятив себя перед этим купленным на базаре самогоном.

И были тут, наверно, не только желание отплатить Галине, но и стремление обрести какую-то возможность простить ей в будущем: изменила ты, изменил я, оба мы виноватые, грязные, но что делать — война… И он простил ей, когда в сорок пятом вернулась она после тифа, похудевшая, наголо обстриженная, жалкая. Простил, но признался, что были у него в госпитале женщины, ну и что вообще «верности до гроба» он обещать теперь не может, раз у них так получилось. Если она согласна на такую жизнь, то что ж, попробуем…

Она согласилась, а что ей оставалось? Но жизнь не пошла, все реже и реже встречались, и как-то затухло все… И вот, окончив институт, завербовалась она на Южный Сахалин.

И что ответить ей сейчас? Что перечел Ленькины письма, убедился, что они вранье, а дальше?.. Ответа он не нашел и спрятал Галино письмо в ящик письменного стола, в самый угол…

22

Задуманный рассказ Игорь написал, но, прежде чем дать его Нине, решил почитать кому-нибудь из приятелей. В Тимирязевке ребят, способных оценить его произведение и посоветовать что-либо дельное, на его взгляд, не было, и вспомнил он о Коншине и Володьке. Они нечасто встречались в полиграфическом, Игорь же учился на заочном, но когда встречались, всегда возникали интересные разговоры, и они долго бродили по московским улицам. То ребята провожали его по Садовой и Мясницкой до его Комсомольского переулка, то он ребят до Колхозной. И всегда расставаться не хотелось, так как споры были нескончаемы.

Игорь позвонил Володьке, тот Коншину. Решили у него и собраться, один живет, без родителей, мешать никто не будет, говори хоть до утра. Когда собрались и расселись, Игорь заметно заробел.

— Ребята, вы учтите, что это же в общем-то первый вариант, не очень-то отработанный, так что по мелочам меня не бейте, — предупредил он.

— Не тушуйся, — ободрил Коншин.

Игорь начал читать, и уже с первых же строчек с ужасом обнаруживал разные корявости, нескладицу и лишние фразы, которые старался проглотить при чтении.

— Здесь я сокращу, ребята, — говорил не раз. — Когда вслух читаешь, кое-что режет.

— Ничего. Давай дальше, — подгонял Коншин.

Дальше шли воспоминания десятилетнего мальчика о Германии, о берлинском вокзале, где его с матерью провожает отец, ставший членом гитлеровской партии и отправляющий свою бывшую жену-еврейку и сына в Советский Союз… Проходит девять лет, начинается война, мальчик становится лейтенантом Красной Армии, воюет и вот во время одного из боев, при взятии узловой станции в плен попадают два немецких офицера — лейтенант, вскоре умирающий от ран, и полковник — пожилой высокий немец. При допросе в немецком полковнике лейтенант узнает своего отца… Командир полка приказывает лейтенанту отвести полковника в штаб дивизии. «При попытке к бегству, — говорит комполка, — имеете право стрелять…» И вот лейтенант ведет пленного…

Володька поначалу слушал с интересом, но по мере того, как прояснялся сюжет, лицо его скучнело. Был он, пожалуй, поискушеннее Коншина в литературе и вкус имел тоньше… Игорь подошел к финалу, читал уже увереннее и с выражением:

«…Мы шли молча. Он часто останавливался и просто так по нескольку минут глядел на меня… В одном месте он поднял увесистую железную полосу. Я приказал ему бросить железо. Он отказался. Я поднял автомат, он улыбнулся и произнес:

— Стреляй!

Через какое-то время ему захотелось отдохнуть. Устроившись на стволе сваленного дерева, он спросил:

— Далеко еще?

Я не ответил. Он был чем-то доволен. Даже потирал руки. Хмурое лицо, каменные глаза и вся фигура по-прежнему оставались спокойными, но руки, собственно, даже не руки, а кисти их, выдавали его. Они самодовольно пожимали одна другую, сухая, морщинистая кожа ладоней неприятно шуршала, а пальцы даже похрустывали.

Затем сел на землю, сидел минут десять. Я приказал ему встать, он отказался. Он чувствовал себя господином положения. Начало смеркаться. Тени в лесу становились гуще, деревья плотнее. Я не знал, что же мне делать, и выходил из себя…

Я был, наверно, страшен, когда вскинул автомат. Он поднялся. Я думал, что он пойдет дальше по дороге, но он вдруг пошел мне навстречу. У этого человека были железные нервы, я видел много немцев, но такого волка впервые. Он приближался медленно, спокойно. Видя, что я не ухожу с его дороги, поднял железную полосу и стал вращать над головой. Воздух тонко свистел. Я вынужден был отойти в сторону. С торжествующей улыбкой он прошел мимо. Темнело…

— Стой! — крикнул я не своим голосом.

Он продолжал идти и только коротко бросил: „Стреляй“. Я опустил автомат… Целый час я шел за ним. Он углубился в лес. Дальше со мной начало твориться что-то страшное. Передо мной вдруг возник маленький испанский город Герника, залитый солнцем, весь в зелени. На голубом небе черные точки „юнкерсов“. Страшный вой моторов. Пронзительный свист бомб, и земля, вздыбленная вместе с осколками зданий, в страшном грохоте рушится на детей. Я вижу маленькую испуганную головку. Ребенок сидит около матери. Откуда-то сверху падают кирпичи и мягко, многопудовой тяжестью расплющивают его…

О, ни одна самая мрачная кинокартина не могла сравниться с тем, что я видел. Одно ужаснее другого, какая-то бесконечная галерея ужасов, причиненных фашистами народам, женщинам, детям…

Я поднял автомат… Через какие-то десять — пятнадцать минут станет совсем темно, и он сможет легко скрыться от меня. Я крикнул ему, что, если он не остановится, я буду стрелять.

— Попробуй, сынок, — услышал я в ответ хриплый голос. — Попробуй, — и он захохотал.

Я… Я нажал на спусковой крючок… Длинная очередь красными точками прорезала мглу. Я услышал крик. Потом все смолкло. Я не стал подходить к нему, я не мог. Медленными, тяжелыми шагами я пошел обратно. Свой долг я выполнил. Страшный, но необходимый долг».

Игорь отложил рукопись и нервно закурил.

— Все, ребята, — выдохнул он. — Жду ваших слов.

Но ребята высказываться не торопились, тоже засмолили. Игорь напряженно глядел то на одного, то на другого, пытаясь по лицам определить, произвел ли впечатление его рассказ. Лица были серьезными, да и слушали они хорошо, без покашливаний и реплик — видимо, произвел, с облегчением решил он.

— Ну что? — начал Коншин. — Сюжет ты закрутил здорово. Ситуация, в общем-то, вполне возможная, чего на войне не бывает. Слушал я с интересом. Вот коротко…

Игорь вытер лоб платком и глядел теперь на Володьку, что он скажет?

— Неужто все-таки отец с сыном не могли расстаться без пиф-паф? — задумчиво сказал Володька.

— А как же? — быстро спросил Коншин.

— Ну, выбил бы у него железяку, связал бы…

— Мой лейтенант не мог этого сделать, он физически слабее. Я же написал — «матерый волк», — возразил Игорь.

— Но попытку-то хоть мог сделать? А то сразу очередь, да еще длинную… Дал бы по ногам короткую. Не очень-то во все это я верю, — Володька поднялся и прошелся по комнате.

— Ты можешь конкретнее? — напрягся Игорь, следя глазами за маячившим по комнате Володькой.

— Наверно, могу. По-моему, выдумал ты это все от начала до конца.

— Ну и что? — вступился Коншин. — В литературе и не должно быть все как в жизни. Она же — сплав вымысла и правды. А такая ситуация могла быть. И закончиться должна именно так.

— Должна-то так, а вот могла и по-другому, — усмехнулся Володька.

— Тут уж право автора. Верно, Игорь?

— Мне кажется, что тут дело не в праве автора. Мой герой идейный, преданный Родине человек. Он не мог поступить по-иному.

— Почему? Мы что, войну бы не выиграли, отпусти он своего отца на все четыре стороны? — начал горячиться Володька.

— Отпустить врага?! Оберста! Матерого фашиста! Да ты что? — воскликнул Игорь и покрылся красными пятнами.

— От жизни и смерти какого-то оберста итог войны не зависел. — Володька сказал это спокойно и чуть усмехнувшись.

— Если так рассуждать, можно оправдать любое предательство. — У Игоря начали раздуваться ноздри. — И ты сам так не думаешь, Володька.

— Ладно, не кипятись. Давайте, ребята, прикинем эту ситуацию на себя. Смогли бы мы застрелить своих отцов? Ну, отвечайте. Я бы не смог. Говорю прямо.

— Я тоже… — почесал в затылке Коншин.

— Ребята, — немного растерянно начал Игорь, — я тоже, наверное, не смог бы, но, понимаете ли, когда я писал, я пережил все и не знал сам до самого конца, чем это кончится. Тут уже действовал мой герой, логика его характера. Ну и важна предыстория всего этого. Вы же помните, что мать лейтенанта — еврейка, сидела в концлагере. Она и сын были преданы отцом в тридцатые годы. И сын убивает не только отца-фашиста, но и человека, предавшего его мать, издевавшегося над ней.

— Но вспоминает-то он о Гернике, — заметил Володька.

— Нет, меня немного убеждает, что сказал Игорь, тут же и мать замешана, — не очень-то уверенно сказал Коншин, понимая, что он сам-то своего мнения еще не составил.

— Меня — нет, — решительно сказал Володька. — Мне всю войну почему-то представлялось, что встречу своего друга детства Мишку-немца, хотя и знал, произойти этого не может. Мишка был на Урале в трудовом лагере. И вот до сих пор не знаю, как поступил бы, попадись он мне в руки. Может, отпустил? Не знаю. Во всяком случае, убить бы не смог. А это лишь друг. Не отец…

— Ну, Володька, — повеселел отчего-то Игорь, — у тебя полный идейный ералаш в голове. Рад, что ты высказался. Теперь мне стало яснее, что рассказ мой нужен.

— Не уверен, — пожал плечами Володька и начал развивать мысль насчет того, что в жизни должны быть, наверное, незыблемые и святые человеческие ценности, что узы родства, настоящей дружбы — одни из них, и переступать их нельзя. — Ты задумывался, как будет жить твой герой дальше, после такого? Ведь после совершенного им — уже все дозволено…

— Ну, Володька, давай еще шпарь по Федору Михайловичу о единой слезе ребеночка… Все это мы слыхали, знаем. И давно отвергли, — перебил Игорь со снисходительной усмешкой.

— А верно, Игорь, — вмешался Коншин, — как жить-то твой лейтенант будет? Что бы он ни сделал впоследствии, какую бы гадость ни совершил, все будет ничто перед этим.

— Вы что, серьезно, ребята? Есть же много примеров из жизни революционеров, когда ради идеи они рвали семейные и дружеские узы. Ну и примеры из гражданской войны… А помните, что говорил Иосиф Виссарионович Лиону Фейхтвангеру насчет Радека, ведь тот был близким другом Сталина, но…

— Но в отцеубийстве, по-моему, никто из них замаран не был, — сказал Володька.

С этой стороны атаки на свой рассказ Игорь не ожидал. Идейную сторону его он полагал безупречной, а потому начал разъяснять ребятам, что у него не только отец и сын, а два непримиримых идейных врага, что один пришел на землю другого с огнем и мечом — и какие могут быть тут сомнения? Он знает, что убить даже врага нелегко, ну а когда этот враг отец, то почти непреодолимо трудно, но его герой тем и силен, что сумел преодолеть непреодолимое, ну и так далее и тому подобное…

Володька слушал со скучным лицом, и по его виду было ясно — слова Игоря его не убеждают. Коншину же виделась в них какая-то правда, а как не видеть, когда на этом и воспитаны были с детства, лозунгами: «Если враг не сдается — его уничтожают» и «Кто не с нами — тот против нас…». Не все принималось им безоговорочно, но западало же в душу.

— Это мы знаем, Игорь, — махнул рукой Володька, когда тот закончил свою тираду.

— Разумеется, — Игорь вытер опять вспотевший лоб. — Меня и удивляют наши разногласия, которые могу объяснить лишь вашей идейной незрелостью, — он добродушно улыбнулся, показав этой улыбкой, что он шутит. — Ну а как, ребята, в смысле художественности? Получились у меня характеры?

— У тебя — два фанатика, — бросил Володька.

— Ну, какие-то душевные переливы Игорь дает и тому и другому, — возразил Коншин.

— Этого мало.

— Знаешь, Володька, — сказал Коншин, — по-моему, самое главное, что Игорь написал. Написал то, о чем можно говорить, спорить, обсуждать. Мы с тобой пока ничего подобного не сделали. Не говорю уж о том, как трудно Игорю это было, ведь в двух институтах вкалывает, а время нашел. Возможно, есть некая прямолинейность в рассказе, может, что-то в стилистике не очень, но Игорь попытался рассказать о самом главном, что было в нашей жизни, — о войне. А посему — честь ему и хвала. Я без иронии, Игорь, я честно…

— Спасибо, Леша, — растроганно пробормотал Игорь и, повернувшись к Володьке: — А ты знаешь кто? Анархист.

— Анархист? — засмеялся Володька. — Удивительно. Меня в школе точно так же называл Генька Фоминов, был такой деятель. Кстати, вы с ним даже внешне похожи. Это, конечно, плохо — анархист?

— Сам понимаешь, — улыбнулся Игорь, довольный, что нашел определение, которое начисто отметало Володькино мнение о рассказе.

Коншин извинился, что не сможет проводить ребят, надо поработать еще, а то не успеет сдать к получке, и Игорь с Володькой пошли одни. По дороге Володька рассказал историю, которая, на его взгляд, могла послужить основой интересного рассказа. А историю эту узнал он от старшины взвода разведки в сорок третьем году:

— Группа наших разведчиков в составе трех человек, выполнив задание в глубоком тылу немцев, выходила к своим, но из-за того, что командир группы случайно разбил компас, они долго плутали в немецких тылах, ища окно. И вот, выйдя на какую-то полянку, они прямо лицом к лицу столкнулись с тремя… Ты знаешь, ходили наши ребята часто в немецких маскнакидках и вооружены бывали немецкими автоматами — и легче, и патроны всегда найти можно. Ну и те, с кем столкнулись, одеты были так и вооружены так же. Какие-то секунды обоюдного замешательства. Немцы не сразу догадались, что перед ними противник, ну и наши тоже — а вдруг свои? Момент для мгновенного короткого боя был упущен с обеих сторон. И тогда старшина, разлыбившись, делает шаг в сторону фрицев и говорит: «Ну, гансы, давайте раухен… Покурим, значит». Немцы, поняв видно, что если затеять сейчас бой, то в живых никому не остаться, и те и другие обучены убивать по первому разряду, у каждого в магазине по тридцать два патрончика девятимиллиметрового калибра, тоже заулыбались, ну и сигаретки протянули. Старшина берет и «фейер» просит, один из фрицев зажигалочку ему преподносит — битте-дритте. Закурили. И немцы тоже. Постояли минут пяток, подымили, старшина и говорит: «Ну а теперича, фрицы, по домам, нах хаузе, значит. И ауфвидерзеен. Разойдемся, как в море корабли». И разошлись… Вышли к своим, передал старшина разведданные, но ребятам наказал — молчок об этом, никому, братцы, а то… Вот видишь, как в жизни бывает. Тут ничего не придумано.

— Тут все проще и понятнее, — сказал Игорь. — У старшины расчет был. У меня другое…

— Кстати, о расчете… Давай откинем моральную сторону твоего рассказа, а разберем с точки зрения военной целесообразности. Так вот твой лейтенант должен был всеми способами заполучить от папаши какие-то сведения, оберст должен знать многое. Заполучить, даже пообещав отпустить его. И обошлось бы без смертоубийства, один фриц погоды не сделает, а сведения — это, брат, всегда нужно, это сбереженные солдатские жизни. Вот так-то, Игорек.

— Понимаешь, это я как-то упустил из виду, — задумчиво проговорил Игорь. — Я подумаю об этом.

— Подумай, Игорек. А то пиф-паф, а толку чуть, — хлопнул его по плечу Володька.

23

— А как вы попали в плен, Марк? — решилась наконец спросить Настя, когда пришла к нему в мастерскую во второй раз.

— Долго рассказывать, да и неохота… Повернитесь-ка пока маленько влево… Вот так… Спасибо.

В этот раз Настя пришла одна. Марк усмехнулся и пробурчал: дошло все-таки до миледи, что опасаться ей нечего. Она ответила, не в боязни дело, просто она такая, не очень-то боевая, стеснительная, наверно, чересчур, из семьи-то она простой, хоть отец ее и печатник, а из всего рабочего класса печатники народ самый грамотный, начитанный. Она тоже до войны много читала… Тут Марк заинтересовался и попросил рассказать о семье поподробней. Настя насторожилась:

— А зачем вам это?

— О своей модели художник должен все знать, — улыбнулся он.

Она рассказала кое-что. И о матери, и о братьях, и вдруг сказанула то, о чем никому не говорила, как после сообщения, что пропал ее Андрей без вести, начала она с его матерью в церковь похаживать и что приносит ей это какое-то успокоение.

— А ведь сразу догадался, — сказал Марк, довольный своей проницательностью. — Помните?

— Да. Я удивилась тогда… Насмехаться над этим не будете?

— Нет, Настя. Я приучен чужие убеждения уважать.

— Тогда вот что я вам скажу… Больно много мы о ненависти твердим, а ее и так много. Так зачем же вы… картинами-то своими?..

— А разве сострадания они не вызывают? — быстро спросил он.

— Да, жалко, конечно, этих пленных, но жалость эта и ненависть к немцам пробуждает. Смешалось у вас все, мне трудно разобраться и объяснить, но вот чувством каким-то понимаю я, что-то плохое есть в ваших картинах, не могу их принять с легкой душой.

— С легкой и не нужно… Но вы говорите, говорите.

— Ничего больше сказать не могу, не очень-то в этом разбираюсь…

— Разбираетесь, Настя, мне ваши суждения интересней, пожалуй, всяких других… Ну-с, передохнем?

За кофе продолжили они разговор. Марк что-то про Петра спросил, она опять насторожилась, но ответила. Марк задумался ненадолго, потом протянул:

— Значит, Петр в семье вашей в героях ходил…

— Да уж все превозносили. Михаил, правда, его недолюбливает, завидует, может, а отец, мать и мы, сестры… Когда с Халхин-Гола с первым орденом приехал, так мы вокруг него суетились, пылинки сдували. Ну и, конечно, в сорок пятом после Победы… У него же ордена важные — Красного Знамени, Суворова, а «звездочек»-то не то три, не то четыре…

— Мда… — промычал, а потом спросил холодно: — А не задумывались, как ордена эти получались?

— Уверена — честно. Петр перед начальством юлить не любил. Он четырежды ранен был. Вот боюсь, как бы инвалидность ему в госпитале не определили, тогда уволят же из армии. Навещала я его недавно. Смурной лежит, мрачный…

— Еще бы, — усмехнулся Марк. — Таким, как он, без чинов не жить.

— Не в чинах дело, военный он до мозга костей… Да откуда вам знать, какой он?

— Сами рассказали, да и знал я таких, — бросил он небрежно.

Настя повернулась к нему и долго смотрела, стараясь заглянуть ему в глаза, но он прятал их за дымком папиросы, которую смолил усиленно, не вынимая изо рта. Настя вздохнула трудно:

— Чую я, чую, знали вы Петра и было что-то промеж вас…

— Не фантазируйте, миледи, — перешел он опять на свой иронично-снисходительный тон. — Пустое это, пустое…

— Не пустое, — убежденно сказала Настя.

— Ладно, — отмахнулся он, — вы лучше расскажите, что ваша сестрица бойкая поделывает.

— А кто пришел к вам тогда? Женька с ним еще поздоровалась. Друг?

— Друзей у меня нет, Настя. А заходил приятель один, начинающий художник.

— Откуда же знакомы они, не знаете?

— Нет.

Сказал «нет», а Насте показалось, знает он что-то, да говорить не хочет. Женьку по дороге спросила, но та лишь одно — знакомы, и все, а где познакомились, когда, ни звука. Но шла домой что-то грустная, не болтала и глупостей не отмачивала. И дома тихая была несколько дней, задумчивая. Фанфаронства у девчонки хоть отбавляй, а опыта-то никакого, хорошего человека от подлеца не отличит, вот и нарвется. Чтоб от тревожных мыслей о Женьке отойти, спросила:

— А почему у вас друзей нет?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Я человек трудный. Да и интересных людей маловато что-то стало. Помню, когда тетка жива была, сколько народа к ней замечательного заходило. Сожалею теперь, надо было писать всех… — он задумался.

— Без друзей плохо, наверно?

Марк посмотрел на нее и ничего не ответил, тогда Настя нерешительно, с неловкостью в голосе спросила:

— Женька тогда пристала к вам, да и мне неудобно, но все же, женатый вы или нет?

— Вас тоже, значит, сие интересует? Был женат, миледи, был. Но после войны мою жену, точнее, ее родителей моя биография перестала устраивать. Поняли?

— Как не понять? Только уж больно нехорошо это, — покачала она головой.

24

Ксения Николаевна, Володькина мать, давно уговаривала Коншина приходить к ним обедать, но он отнекивался: бесплатно неудобно, платить тоже, да и неизвестно сколько. Но сегодня, на воскресный обед он прийти обещался, тем более, сообщил Володька, у матери не то день рождения, не то именины, да и не видал он ее давно.

Перед его приходом Володька сказал матери:

— Надо как-то подействовать на Алексея. Он всерьез занялся халтурой, почти перестал ходить в институт.

— Почему ты называешь его работу халтурой?

— А что она? Какие-то плакатики по технике безопасности, — пренебрежительно дернул он плечом.

— Надо же чем-то зарабатывать? Кстати, Маяковский тоже занимался плакатом… Алеша один живет. Нам вдвоем легче. Я не очень-то понимаю его мать, оставить мальчика одного…

— Ну, какие мы мальчики?! Мужики уже, к тридцати подкатывает, — рассмеялся он.

— Для нас вы навсегда мальчики, — вздохнула мать.

Коншин принес к обеду две бутылки пива, на большее у него перед получкой не было, а с пустыми руками не хотелось. Ксения Николаевна упрекнула, что совсем их забыл, редко заходит. Коншин смущенно пробормотал что-то насчет работы, смущенно, потому что опасался, вдруг Володька — хотя это и непохоже на него — сказал матери про «джентльменское соглашение». Но за обедом говорили о другом. Володькина мать спросила его с улыбкой, неужто у них в институте нет хорошеньких девушек, что-то ее сыну никто не нравится.

— Тебя это очень беспокоит? — буркнул Володька.

— Не очень, но все-таки, — продолжала она улыбаться.

— Есть, и еще какие! — ответил Коншин. — Я-то, увы, вне игры, а что Володька теряется — не знаю.

— Мать вбила-таки в меня свое «порядочно, непорядочно», вот и теряюсь, — усмехнулся он.

— Выходит, я и виновата?

— Разумеется. Жизни нет с такими принципами. Алешке вот легче, — кивнул он на Коншина.

Коншин поежился и даже перестал есть. Володькина мать поглядела вопросительно:

— Почему Алеше легче?

— Спроси его сама, мама.

Коншин сжался, покраснел и после долгого раздумья, словно в воду бросился, взял и рассказал все Ксении Николаевне, закончив жалкими словами:

— Понимаете ли, Ксения Николаевна… ведь не до жиру…

Володькина мать выслушала все внимательно, не перебивая и горестно вздохнула:

— Бедные мальчики… После бескомпромиссных четырех лет приходится идти вот на такое…

— Почему приходится? — вскинулся Володька. — Никто не заставляет, все по доброй воле.

— Жизнь заставляет, — вяло попробовал защититься Коншин, мол, и с ломбардом надо разделаться, и с долгами, ну и работает он еще недостаточно умело, не выдерживает конкуренции с опытными профессиональными художниками, а потом, может, действительно, и не поборы это, а нужно для дела, а в общем-то, закончит он эту серию и порвет с Анатолием Сергеевичем.

К его удивлению, Володькина мать более терпимо, чем ее сын, отнеслась к этой истории, глядела на Коншина даже сочувственно и вскоре перевела разговор на другое, заговорив о том, что, по рассказам приехавших из Ленинграда знакомых, Зощенко держится очень мужественно, и это неудивительно, он же бывший офицер, воевавший в первую мировую и награжденный солдатским «Георгием», а такая награда офицерам давалась, как она знает, за личную храбрость.

Для Коншина, не читавшего последних зощенковских вещей, в которых касался он своей биографии, это было новостью.

— Зощенко — бывший офицер?! — воскликнул он. — Вот никогда бы не подумал. Он представлялся мне таким же сереньким обывателем, как и его герои.

Это дало повод Ксении Николаевне прочесть целую лекцию, что нельзя отождествлять автора с его героями, что в те годы так и говорили и что не кажется ли им, что пора серьезно заняться русской литературой начала века, так как институтские программы, мягко выражаясь, слишком сокращены и ограничиваться ими — это значит обеднять свой духовный мир, чего не должен допускать интеллигентный человек, и так далее…

Когда она закончила, Коншин задумчиво протянул:

— Да, если Зощенко воевал, это меняет мое отношение к нему.

— Рада слышать, Алеша, — улыбнулась Володькина мать. — Кстати, чем больше вы будете знать, тем меньше поддаваться разным влияниям.

— Осторожней на поворотах, мама, — засмеялся Володька.

— Мы, взрослые, наверно, были чересчур осторожны на поворотах, как ты выразился, оберегая вас от многого. Возможно, перед войной так и нужно было… — тихо произнесла она и задумалась.

25

Институт курортологии к сорок восьмому году стал совсем другим, чем в военное время. Все меньше лежало тут людей после фронтовых ранений и все больше обыкновенных больных. Появились и женщины, ладить с которыми Нине было труднее, чем с ребятами-сверстниками. Одно дело массировать раненого, защитника Родины, чтоб скорей его вылечить, чтоб предотвратить атрофию мышцы, другое — растолстевших — а каким макаром? — сытых баб, попадающих в институт по разным блатам. Нине было это противно, и она пошла к главврачу, пожилому желчному человеку, и заявила: «Посмотрите, какие у меня запястья. Я не могу месить их телеса. И не буду». К ее удивлению, главврач понимающе усмехнулся и дал команду поставить ее на пальпаторный массаж.

Да, работа медсестры уже потеряла тот большой и благородный смысл, бывший в годы войны. Нина уже подумывала, куда бы перейти, а пока поступила на курсы переводчиков с английского. Но пора уже решать и с институтом, только не знает она, в какой поступать.

Десятилетку она окончила в сорок первом. Уже в июле мать осталась без работы, так как эвакуировалось учреждение, где она работала. Да и учиться, когда идет война, казалось Нине чем-то даже безнравственным, надо же помогать фронту, и вот — «рокковские курсы» медсестер, эвакогоспиталь №5005, а потом Институт курортологии…

Хотя зарплата медсестры оказалась не больше институтской стипендии, могла бы просуществовать и только учась, но Нина не сожалела — в войну была на своем месте. Сейчас она получает четыреста, тоже очень мало по новым ценам. Если в войну на свои двести двадцать она могла выкупить паек, то и теперь, после реформы, на всю зарплату можно было купить приблизительно столько же, что и на карточки. Но это ее как-то мало трогало, ей хватало… Самым важным было то, что благодаря «дяде Сэму» она была одета. Когда разыгрывали в госпитале американские подарки, ей достались чудные вещицы: светлое пальто из буклированной шерсти, нарядная, тоже шерстяная кофточка, свитер и синие прекрасные босоножки. Ну а ее беличий довоенный жакетик был еще вполне приличен, а ботики с меховой опушкой, полученные по промтоварному талону, тоже ее вполне устраивали. Да, и еще платье клетчатое, очень славненькое — тоже от «дяди Сэма».

Хотя теперешняя работа и не приносила былого удовлетворения, но она стала несравнимо легче… Главное, никто уже не умирал в палатах. А когда умирали после окончания войны — это было всегда очень страшно и больно. Она помнит, каким ударом для всего госпиталя было известие, что лежавший у них с парализованными ногами крымчанин Артем, который носился в своей коляске по коридорам, уверяя всех, что в родном Крыму его обязательно вылечат, не могут не вылечить, застрелился через несколько месяцев после выписки. Умер от гангрены другой ранбольной, лежавший в той же палате вместе с Игорем и Юркой-рыжим, ее дворовым товарищем. Да, из этой палаты, в которой подобрались хорошие и умные мальчики, любители поэзии, неуемные спорщики, в живых осталось лишь двое… Игорь и Юрка-рыжий.

И вот Игорю сегодня надо сказать, что случилось… Правда, казалось ей это пока не очень-то реальным, далеким, впереди же еще столько времени, но все же… Разумеется, Игорек обрадуется, давно ведь твердил, что семья без ребенка не семья, что нельзя быть эгоистами и жить для себя. И конечно, теперь-то он опять начнет канючить, что им необходимо расписаться.

Она вспомнила, когда сказал он ей это в первый раз. Было это в Тимирязевском парке, резвилась она вовсю, искупалась в грязном пруду, где никто не купался и который был инкубатором пиявок, потом залезла в малинник, откуда со скандалом была выдворена сторожем, сопровождаемая «лестными» эпитетами. Все это страшно шокировало Игоря, он надулся и был даже зол, и вдруг — «Я без тебя больше не могу, давай распишемся. И не говори ничего. Все равно я добьюсь этого, пусть даже будет тебе тогда и тридцать или даже сорок лет…»

Она расхохоталась. Сорок лет! Бог ты мой, она вообще больше сорока и жить-то не собиралась! Игорь, не понимая причин ее смеха, стоял в недоумении, нахмурившись, пока она, душа смеха, не пропела: «Ужель та самая Наина…» — тогда Игорь улыбнулся, сказав, что возраст для него не имеет значения, что он любит ее сущность, а не внешний вид. «Не смеши, как можно любить сорокалетнюю женщину?» — прыснула она опять смехом, а потом высказала свои соображения по поводу семейной жизни; что жить вместе да еще в одной комнате с матерью — это кошмар, что они тогда быстро надоедят друг другу и что вообще все это ни к чему.

Придя домой, она записала в своем растрепанном дневничке: «Произошло грандиозное, эпохальное событие!!! Мой Игорек предложил соединиться узами законного брака! Майн Готт! Я поражена? Стронута, сдвинута? Польщена? На моих глазах дрожат слезы умиления и благодарности? Отнюдь нет! Мне представилась его комнатка на Комсомольском, завешанная пеленками, заставленная сковородками и кастрюлями, и среди этого роскошного, обворожительного интерьера сижу я — в засаленном фартуке, нечесаная, расплывшаяся и ожидающая, как верная Медора, своего повелителя… Господи! Неужто это все? И жизнь окончена? И разве это та огромная, необыкновенная и обязательно трагическая любовь, о которой я мечтала? Нет, избавь меня аллах от такой унылой мещанской идиллии! И что же мне, бедненькой, делать???»

На другой день она рассказала об одолевающих ее сомнениях своим девочкам в госпитале, а они подняли ее, конечно, на смех: «Что ты, Нинок, дурочка, что ли? Беги завтра же в загс, не упускай шанс, не осталось же ребят наших лет, локти потом кусать будешь, а Игорек хороший парень, серьезный, скромный, и думать нечего».

Тогда она им: а вдруг встретит его, с «большой буквы», и что же? Она несвободна, как говорится в романах? Ой, как хохотали ее подружки — нашла, о чем переживать, закрутишь и с тем, с «большой буквы», подумаешь, какое дело, наперебой чирикали они, умирая со смеху… Но она же не такая, она не сможет. Не зря же в свое время рыдала она над тургеневскими повестями.

Вспомнив это, Нина подумала, что она нисколечко не изменилась за прошедшие два года и, увы, к узам Гименея относится все так же. Но Игорь ждет ее сегодня вечером. Наверно, купит конфет, печенья, а может, и бутылку вина для храбрости, ведь он грозился читать ей рассказ.

Игорь и верно ждал ее. Он устроил настольную лампу около дивана, погасил верхний свет, чтоб создать уютный полумрак, разложил рукопись, вскипятил на кухне чайник, раскрыл коробку конфет — угадала Нина! — и уселся с папироской, стараясь не раздражаться, — она, разумеется, опаздывала, и здорово опаздывала, минут на сорок. Ничего, думал он, придет время, и он возьмет ее в руки, перевоспитает на свой лад, будет она у него и собранная и серьезная. Она же умненькая и поймет, нельзя жить мотылечком, не думая о будущем, а главное — не делая этого будущего. А в том, что будущее в руках человека, он не сомневался. Он выкурил третью папиросу и занервничал. Чтоб успокоиться, стал проглядывать свою рукопись и — о ужас! — то и дело попадались ему корявые фразы, неточности, которые он тут же начал выправлять. И так увлекся, что прозевал Нинин звонок во входную дверь, а потому предстала она перед ним неожиданно. Дверь ей открыли соседи.

— Здорово ты меня ждешь! Даже звонка не услыхал, — обиженно выпалила она вместо приветствия.

— Прости, Нинуша, листал я рукопись, ну и… — он бросился к ней, помог снять жакет и провел в комнату. — Садись. Чай сейчас будем пить или потом, когда прочитаю тебе свой опус?

Нина села, небрежно закинув ногу за ногу, и как-то странно, немного загадочно поглядывала на Игоря.

— Погоди, Игорек. Пока ни то, ни другое. Я должна тебе что-то сказать.

— Что? — скрывая недовольство в голосе, спросил он, уверенный, что услышит какую-нибудь глупость вроде очередной любовной истории, случившейся в госпитале.

— Я беременна, Игорь, — почти весело объявила она.

Он побледнел, куда-то провалилось сердце. Отведя глаза, он лихорадочно, дрожащими пальцами чиркал спичками, чтоб прикурить. Нина наблюдала за ним со все большим и большим недоумением.

— Ты что, не рад?

— Я рад, конечно, — поспешно воскликнул он. — Но, Ниночка, это так неожиданно… И мне… мне еще два года до диплома… — бормотал он, понимая, что говорит не то. — И что же ты решила?

— Не понимаю. Что я должна решить? — уже невесело спросила она.

— Да, да, конечно… Я говорю глупости, прости… — совсем растерялся он.

— Господи, да ты испугался, — упавшим голосом произнесла она и поднялась. — Да ты, оказывается, трус… — уже совсем тихо, почти шепотом добавила она.

— Успокойся, Ниночка. Я совсем не испугался, но пойми, это так неожиданно. Да, я немного растерялся как-то, но это же естественно. Садись, пожалуйста, — он подошел и попытался усадить ее, но она отвела его руки.

— Да, ты трус, — повторила она. — А я-то думала, а я… — и направилась к двери.

Игорь схватил ее жакет и не давал одеться, но она сильно толкнула его и выбежала из комнаты. Он бросился за ней, рванув с вешалки пальто и шапку, но уже хлопнула входная дверь, и слышалось, как стучат по лестнице каблуки ее ботиков…

Когда он вышел на улицу, она уже скрылась за поворотом, и ему, хромающему да еще без палки, конечно, не догнать, однако он пошел за ней, на Кировской ему подвернулось такси-«эмка», в котором он и помчался на Каляевскую, надеясь опередить ее.

Больше часа мучился он около ее дома. То маячил туда-сюда, то заходил в подъезд погреться и без передыха курил одну папироску за другой, даже голова закружилась. Дождаться Нину надо обязательно, хоть всю ночь придется простоять, необходимо же объясниться, и непременно сегодня же. Да, он не сумел скрыть свою растерянность, даже смятение, но должна она понять, что ребенок, разумеется, преждевременен, нужно окончить институт, устроиться как-то с жильем. Ведь говоря о семье, он подразумевал будущее, а сейчас… сейчас это так осложнит жизнь всем. Но он не испугался, как она подумала. Совсем нет. Просто надо все обдумать спокойно и решить… А что решить? Этот вопрос сбил его. Что? Аборты же запрещены! А подпольный аборт, не говоря уж, что он — преступление, может вообще окончиться неизвестно чем, даже страшно подумать. Так что же решать? Черт побери, он совсем запутался…

И вот наконец-то вдалеке показалась Нина, жакет нараспашку — ей всегда жарко — походка быстрая. Глупышка, простудится, обеспокоенно подумал он, и сразу же вслед за этой мыслью пришло: чего же решать, все же ясно, завтра же надо тащить ее в загс. Ему стало легко, свободно. Раскрыв руки, он пошел ей навстречу, радостно улыбаясь…

Нина шла прямо на него, словно не видя ничего, и ему пришлось уступить ей дорогу, чтоб не столкнуться.

— Нина, мы должны… Послушай… — начал он.

Но она не остановилась, прошла мимо, а потом припустилась бежать и через минуту была уже в своем подъезде. Со сползшей с лица улыбкой он дошел до ее дома, постоял, выкурил папиросу, надеясь — а вдруг она выйдет? Она не вышла, конечно, и он поплелся домой.

Нина же, вернувшись к себе, устроилась на кухне, так как мать уже спала, и, освободив уголок стола от кастрюль и керосинки, уселась со своим растрепанным дневником, к которому обращалась в ответственные моменты своей жизни. Она писала:

«Случилось что-то ужасное! И мне надо разобраться. После сегодняшнего вечера Игорь перестал для меня существовать. Сразу! Бесповоротно! Его уже просто нет! Сейчас листаю свой дневник… Вот страничка, где я описываю свой давний разговор с Игорем. Однажды я сказала ему, что люблю переживать, что спокойная жизнь не по мне. Он страшно удивился и попросил объяснить, что же я понимаю под „переживаниями“. Я стала развивать что-то маловразумительное, он только покачивал головой и вздыхал. Это была пора затишья, я была паинькой, ни с кем не встречалась, была нежна с Игорьком, и он, вообразив, что я „вся его“, стал невыносимо самодовольным, и мне захотелось выкинуть какой-нибудь фортель, чтоб он понял, я — не вещь, которой можно владеть с самоуверенностью толстого буржуа. Вот я и взбрыкнулась, начав с разговора о „переживаниях“, желая попугать Игорька, что чего-чего, а этого он может получить сполна. Да, как только я начинаю чувствовать, что наши отношения просто влюбленных переходят в отношения мужа и жены, я встаю на дыбы, а потом галопом мчусь к кому-нибудь на свиданье, доказывая и себе и Игорю, что „рабы не мы“, что я вольная птица, а не клуша…

Ну ладно, это все не то… Надо же решить вопрос, почему у меня, как только увидела, что он испугался, — все прошло? Я же не дура и понимаю его растерянность, но я ждала другого! Чего? Я сама не знаю. Не восторгов, разумеется. В них я бы не поверила, но — другого. И я была поражена в самое сердце… Господи, откуда такая банальщина? Вот что значит неразборчивое чтение и хорошая память! Ладно, оставим… Наверно, я дьявольски самолюбива. Помню, я еще девчонкой обрывала сама школьные романы, стоило мне хоть чуток засомневаться, что мой объект изменил ко мне отношение, взглянул недостаточно нежно или сказал что-то не так. Я рвала сразу все. И навсегда! Так, кстати, вышло и с ним, который с „большой буквы“. Сыронизировал он что-то насчет моих познаний, и я „гордо удалилась с высоко поднятой головой“, как пишут в старинных романах. И теперь не желаю даже его видеть, тем более что помню слова старухи Изергиль, что встреча с людьми, которых раньше любила, похожа на встречу с покойником.

Наверно, так получится и с Игорем. Ничего-ничегошеньки нет у меня сейчас в душе. Пустота! Зияющая! И что делать? Как ни умирала я от тоски при чтении великого критика-демократа, но вопрос „Что делать?“ — придумал названьице! — преследует меня всю жизнь. И еще один вопросик, тоже из нашей святой русской, прошлого века литературы — „Кто виноват?“. Может, это извечные, исконные вопросы для русских людей? Итак, что делать??? Форшу?.. Форсю (не знаю, как это пишется!) в своем дневничке, надеясь, видимо, что прочтут его потомки, а ведь реветь хочется. Ревмя! Белугой. Нет, наверно, белухой? Да ладно. В общем — реветь. Но не буду! Прежде надо решить еще и „кто виноват?“. Увы, вероятно, это не требует долгого расследования. Виновата я! Это я сейчас осознала, а час тому назад прошла сквозь Игорька, как через пустое место. Ну и лицо у него было! Жалкое, растерянное, недоуменное. И начал лепетать что-то… А я — мимо!»

Она прочла написанное и подумала, спасает-таки ее присущее чувство юмора, ведь даже в такой критической ситуации пытается острить, что не дает ей погрузиться в бездну отчаяния… «Тьфу, опять! Не хватает еще „Рауля“!» — пробормотала вслух и поднялась, но, немного подумав, присела опять и дописала: «А вдруг я не такая уж виноватая? Просто я вот такая…»

26

Коншин ждал Михаила Михайловича. Он долго и тщательно отбирал работы, а их накопилось достаточно, и институтские и самостоятельные, были эскизы композиций будущих картин, иллюстрации к гоголевскому «Портрету», несколько к «Идиоту», где пытался он изобразить Настасью Филипповну, занимавшую его воображение еще с юности. Пришлось все это разложить прямо на полу, и сейчас он пытался расположить работы поэффектней, чтоб у Михаила Михайловича создалось целостное представление о его работах.

Михаил Михайлович пришел малость помятый — либо уставший, либо после изрядной выпивки. Он обвел комнату глазами и усмехнулся:

— У ваших родителей кое-что сохранилось от «разбитого вдребезги». Я говорю о фарфоре, о статуэточках… У меня — ничего, кроме пианино. Голод, переезды… Что продано, что оставлено на старых местах, что просто пропало.

У Коншина на кухне стояло две бутылки пива, и он предложил освежиться.

— Пожалуй, не откажусь… Вчера пришлось выпить. Товарищ фронтовой приехал. Он меня в свое время спас. Узнал, что я профессиональный художник, и вытащил в штаб.

Коншин принес пиво, стаканы… Прихлебывая пивко, Михаил Михайлович бросал взгляды на коншинские работы, а допив, встал и прошелся между ними, наклоняясь над некоторыми и разглядывая их подолгу. Потом присел, вынул из кармана пачку «Прибоя», не спеша закурил… Коншин с нетерпением ждал, что скажет он. В резкие, снисходительно-пренебрежительные отзывы Марка ему не хотелось верить. Марк вообще такой, немного, наверно, фанатик и, пожалуй, слишком высокого мнения о себе самом. Он никогда и никого не хвалил из современных художников, презрительно щурился, когда Коншин восхищался «Письмом с фронта» Лактионова или бубновскими историческими полотнами. Так чего же было ждать от него? Ясно, только невнятного, снисходительного бормотания.

— Мда, дорогой, — начал наконец Михаил Михайлович. — К сожалению, изобразительное искусство — и это надо знать — на три четверти ремесло, работа руками. Без этого никакие самые распрекрасные идеи осуществить невозможно. Вы, конечно, знаете, Брюллова с четырехлетнего возраста отец заставлял делать до завтрака определенный урок. И завтрак не получал он, пока не выполнит задания. Вот школа! Немудрено, что в десять лет попал он в Академию художеств.

— Да, знаю, — уныло подтвердил Коншин, уже догадываясь, к чему ведет Михаил Михайлович.

— Так вот вы, Алексей, головой работаете лучше, чем руками. У вас есть интересные решения, сказал бы, даже оригинальные, вы умеете строить композицию, но… — он замолчал.

— Рисунок? — пробормотал Коншин с безнадежностью.

— Да, дорогой, рисунок… Вам надо рисовать каждый, каждый день, а такой возможности у вас, разумеется, нет.

— Куда там…

— А в институте рисунка, конечно, маловато?

— Да, очень мало.

— Хотя ваш Марк и иронически отозвался о Вхутемасе — действительно было много наивной болтовни, — но те, кто хотел научиться рисовать, все же научились.

Михаил Михайлович встал, прошелся по комнате и продолжил:

— Знаете, что могу посоветовать? Займитесь серьезно плакатом. Вот плакат делается в основном головой. Настоящий плакат, разумеется. То, что сейчас вывешивается на улицах, — не плакат, а раскрашенные картинки. Плакат — это Моор, Дени, Маяковский… Увы, сегодняшний плакат отошел от традиций двадцатых годов. Да и все изобразительное искусство, — удрученно добавил он. — Конечно, было много шума, пустого звона, всплесков эмоций, но что-то в те годы было найдено настоящее. Теперь все забыто, брошено на свалку. А зря, на мой взгляд… — он задумался.

Коншину сказать по этому поводу было нечего, он тоже задумался, и было от чего.

— Загрустили, дорогой? Не стоит. Вы молоды, и впереди у вас вся жизнь. Не то что у меня…

— Понимаете ли, Михаил Михайлович, я совсем не честолюбив, но мне почему-то казалось, раз война оставила меня в живых, я должен сделать в жизни что-то настоящее. И вот… выходит, ничего из этого вроде не получится.

— Ну почему не получится? Я говорил вам о плакате. Это серьезный вполне жанр, требующий и острого взгляда, и выдумки… Кстати, должен вам сказать, то, что вы делаете сейчас для издательства, — тоже не плакат. А ведь даже такие темы можно выразить в настоящем плакате… А потом, — сказал он, немного помолчав, — разве сама жизнь, счастливым случаем сохранившаяся, ничего не значит? Стоит ли убиваться? Набьете руку, станете профессионалом, пойдут приличные заработки, ну и начнете нормально жить-поживать, детей наживать.

— Что ж, может быть… Володька вот считает, самое главное было на войне, главней в жизни не будет ничего.

— Так и сказал? — улыбнулся Михаил Михайлович.

— Говорил в сорок пятом, но, по-моему, и сейчас думает так же.

— Да, война… — задумчиво протянул Михаил Михайлович. — Я-то не должен был быть мобилизованным: и возраст, и здоровье, и еще кой-какие обстоятельства, но, вернувшись в первые дни войны из длительной командировки, сразу же направился в военкомат. Там тьма народа, присоединился к большой группе мобилизованных и потопал с ними неизвестно куда. Оказалось, на Рязанское шоссе, а там уж толпища, несколько тысяч, наверно. Начали разбивать на взводы, перекличку делать, моей фамилии, разумеется, нет, я высунулся, нет, мол, меня, забыли, видно, не записали… Ну и включили в третий взвод второй роты. И зашагал я вместе со всеми в колонне, а шагали мы пехом чуть ли не до Воронежа… Вот так и попал на фронт. Это была для меня удача. Первая. А вторая — вернулся живым и могу дотянуть своего парня до института.

— А как у вас с работой? — спросил и сразу смутился Коншин.

— Вы не конфузьтесь. Мне все равно, где работать, лишь бы прокормить семью. А остальное все, дорогой, в прошлом… И Вхутемас, и первые выставки, и честолюбивые мечтания, искания… Все… Вот вы сказали, что война была главным, а для моего поколения главным была революция. Да, она. Она перевернула всю жизнь. Я принял ее сразу, хотя, сами понимаете, мне лично и нашей семье она не сулила ничего приятного. Скорей, наоборот, внесла много сложностей. Я заканчивал гимназию, мечтал об Училище живописи и ваяния, а может, и об Академии художеств в Питере, ну а вместо этого — переезды, блуждания в гражданскую, один брат в Красной Армии, другой в белой, несколько арестов отца, а потом и его смерть от тифа… В общем, типичные для интеллигенции того времени «хождения по мукам». Наверно, ваши родители тоже прошли это… — он закончил и надолго замолчал.

Коншин не стал тормошить его вопросами, хотя ему было интересно все, что рассказывал Михаил Михайлович. Родители редко вспоминали то время. Во всяком случае, при нем.

— Так-с, на чем же мы закончили? Ах да, хождения по мукам… И знаете ли, никакого внутреннего протеста в моей душе не было. Драгоценная наша литература сделала свое дело. Она выпестовала у нас чувство вины нашего сословия перед народом, и я понял, революция — это искупление, а его надо принимать безропотно. Выражаясь высоким штилем, надо было отрясать прах с ног своих. И я положил свою жизнь под железную пяту революции с какой-то, можно сказать, исступленной радостью… Да, сейчас я никто, «некто» в порыжевшей от времени кожанке. Но я понял неизбежность и высокость этой жертвы… Вы понимаете что-нибудь, дорогой?

— Стараюсь, Михаил Михайлович.

Коншин действительно старался, но не понимал и не принимал самоуничижения Михаила Михайловича. Не паче ли оно гордости? Вспомнился полковой комиссар, подавленный, смятенный, но не сломленный, не потерявший чувства собственного достоинства, и он рассказал о нем. Реакция Михаила Михайловича была неожиданной:

— У вас, Алексей, прямо-таки зияющие провалы в политической подготовке, — добродушно улыбнулся он и хлопнул Коншина по плечу. — Шла жесточайшая идеологическая война, а ваш комиссар, да еще полковой, допустил безответственнейшую болтовню, какие-то сомнения и недоумения. И что же, по головке его за это погладить?

— Но он же, несомненно, преданный Родине человек, — пробормотал Коншин.

— Откуда это «несомненно»? Мы живем в жестокое время, в нем не до сантиментов. Либо мы, либо они — этот вопрос стоит с семнадцатого года. В войну, да и перед войной, он стоял остро, как никогда. Это вы, надеюсь, понимаете?

— Понимаю, но…

— Какие «но»? — перебил Михаил Михайлович. — Вы воевали, знаете, что такое солдат в походной колонне. Скажите, вы сами допускали ворчания, жалобы на трудности этого похода? Думаю, нет. А наша страна все время в боевой походной колонне. Причем движется эта колонна во вражеском окружении. Вы же бывший ротный, неужто вам это не ясно?

— В войну мне все было ясно, а вот теперь… — и рассказал о Саничеве из литинститута, закончив: — Он-то родился при Советской власти, воевал, инвалид…

— Раз воевал, тем более должен был понимать, что страна в руинах, идет огромная работа по восстановлению и разная болтовня, анекдотики, всякие разлагающие разговорчики мешают этой работе.

— Простите, Михаил Михайлович, — не выдержал Коншин, — но вы говорите как политрук пехотной роты с незаконченным средним.

Михаил Михайлович рассмеялся:

— Ну и что? Думаете, уязвили? Отнюдь. Разве плохи были ротные политруки?

— С ними было хорошо в бой ходить, а вот слушать…

— Грамотишки, может, и не хватало, но зато какая убежденность, преданность. Нет, я этих людей уважал.

— Я тоже, но мы не об этом, Михаил Михайлович. Вы интеллигентный человек, я ждал от вас другого. Вы знаете больше, чем мы, и…

— Ничего другого, — прервал Михаил Михайлович, — я вам сказать не могу. Все мои интеллигентские сомнения да колебания давно позади. Все идет как надо. Я в это твердо верю и абсолютно искренен, — последнее он сказал спокойно и веско, словно поставив точку на этом разговоре.

Больше о таком и не говорили. Михаил Михайлович спросил, читал ли Коншин об обсуждении проекта первого советского небоскреба на Дорогомиловской набережной. Коншин не читал, но слышал от кого-то.

— Вы слышали, а мне удалось видеть этот проект. Очень интересное здание. Мордвинов ввел элементы готики, они будут сочетаться с Кремлем… Вот видите, через три года после тяжелой, изнурительной войны такие грандиозные проекты. Это о многом говорит. Понимаете ли, дорогой, надо глядеть на все шире, что ли, в самую суть, в главное… А остальное… — он небрежно махнул рукой.

27

Сырыми крупными хлопьями шел снег… Большими мутными шарами расплывались фонари на Садовой. И в снежном дыму опять померещились Коншину Красные ворота, будто стоят они впереди целы-целехоньки, поражая и давя своей кажущейся огромностью.

Наташу он увидел еще издалека, угадав по меховой шубке, но шла она не одна. Рядом с ней шагал высокий морской офицер, видимо сослуживец, она же работала переводчицей в учреждении Морского Флота. Коншин отошел к подъезду, еще не решив, остановить ли Наташу или пропустить, раз она не одна. Но она, проходя мимо подъезда, заметила его и, поколебавшись секунду, приостановилась. Коншин шагнул к ней и поздоровался. Офицер посмотрел на Коншина, потом на Наташу и стал прощаться. Деликатный, видать, был человек.

— Добрый вечер, Наташа, — повторил он.

— Здравствуйте, Алексей, — почему-то теплее обычного сказала она.

— Можно проводить вас? Сегодня мне обязательно нужно побыть с вами хоть немного.

— С чего это вдруг?

— Я показал свои работы Михаил Михайловичу, ну и… сильно засомневался в своем призвании.

— Это что-то новое. Мне казалось, вы уверены в своей гениальности.

— Какая к черту гениальность! Неужто вам так казалось?

— Вы всегда хвастаетесь.

— Разве? Это, наверно, как раз от неуверенности. И от желания произвести на вас впечатление.

— И производите. Только не лучшее. И слишком много говорите о себе, все я, я и я.

— Я как-то не замечал этого за собой.

— Со стороны виднее.

— Видите ли, Наташа, мне всегда довольно легко все давалось. Ну, и дома и в школе твердили — способный, талантливый, хотя учился плохо. Я полагал, стоит мне лишь захотеть серьезно, и все у меня получится. И вот сейчас есть и хотенье и упорство, а результатов никаких. Выходит, нет таланта. Или упущено время из-за войны. Не знаю. Вот такие пироги…

— А может, это хорошо?

— Что нет таланта? — кисло улыбнулся он.

— Что засомневались. Такой вы, наверно, лучше.

— Уж не знаю… Знаю лишь, плохо мне сейчас. Очень плохо. Как никогда в жизни. Не считая войны, конечно.

— Захотели поплакаться в жилетку? Что ж, давайте, а я вам посочувствую, — сказала она не то с иронией, не то серьезно.

— Спасибо…

Какое-то время шли молча… На Басманной, за церковью стояла «деревяшка». Коншин приостановился.

— Самое время, наверно, хлопнуть сейчас стаканчик, — он вопросительно поглядел на Наташу.

— Надеетесь, после этого прорежется талант? — брезгливо поморщилась она.

Они пошли дальше. Через несколько шагов Коншин сказал:

— Удивительно, но вы оказались правы, Наташа. Я перечел письма того фронтового товарища, о которых говорил. Они — вранье. Вот так-то…

— Ну и что вы будете делать? — в ее голосе он почувствовал напряженность. А может, показалось.

— Ничего. Я даже не смог написать Гале письмо.

— Я говорила, вам хотелось поверить…

— Наверное…

— Ну а пишет ли вам та вокзальная девица, представившаяся разведчицей, которую вы привели в дом? — равнодушно спросила она.

— Здесь вы не правы. Она действительно была разведчицей.

Дошли до Наташиного дома, остановились около парадного. Коншин уже приготовился прощаться, как она неожиданно пригласила его зайти, попить чайку.

— Не помешаю вашим родителям? — спросил неуверенно он.

— Папа придет поздно, ну и у меня же отдельная комната.

Поначалу пили чай одни, Наташа хозяйничала, и Коншину было хорошо с нею, так хорошо, что призабылись на время и разговор с Михаил Михайловичем, после которого ходил он сам не свой целую неделю, и письма Леньки Нахаева, открывшие ему глаза на свою вину перед Галей. Сейчас не думалось обо всем этом. Сейчас сидел он с Наташей, которая сегодня добра к нему, а значит, есть у него кое-что в жизни.

Часа через полтора пришла с работы Наташина мать, и Наташа позвала ее посидеть с ними, выпить чашку чая. Коншина в восторг это не привело, так как при редких встречах Наташина мать была прохладна и посматривала на него как-то подозрительно. После разных малозначащих разговоров Наташина мать начала об искусстве, а потом и о профессии художника:

— По-моему, это довольно ненадежная профессия. Сужу по сестре, она окончила Строгановку, но всю жизнь перебивается случайными заработками.

— Не знаю… Я только начинаю работать, но у меня уже есть договор на большую работу, которая меня обеспечит почти на год.

— Но ведь это тоже случайная работа. Сегодня есть, завтра нет, — выразила сомнения Наташина мать.

— Надеюсь, у меня будет расширяться круг издательств. Не будет работы в одном, будет в другом, — стараясь придать солидность и уверенность своему голосу, ответил он.

— Значит, вы оптимистически смотрите в будущее? — улыбнулась она.

— В смысле заработка, да. Ну а вот выйдет ли что у меня с живописью, не знаю, — тут Коншин скромно потупил глаза и задумался.

Но когда Наташина мать еще раз выразила свои сомнения, опять привела свою сестру и Михаила Михайловича как примеры нелегких судеб художников, Коншина понесло. Он стал говорить, что у него завязываются знакомства с художниками, что может он пойти работать и на Сельхозвыставку, там всегда требуются люди, так что без работы не останется, тем более с плакатами у него получается. И еще и еще что-то болтал, пока Наташа не остановила:

— Опять вы начинаете хвастаться, Алексей.

Он смущенно замолчал, потянулся к папиросам, как к спасительному средству скрыть смущение, но Наташина мать пришла на помощь:

— Ну, зачем ты так, Наташа? Если у человека и верно все хорошо, при чем здесь хвастовство? — И, сказав несколько любезных слов, ушла в свою комнату, не желая, видно, больше стеснять их своим присутствием.

— Ну и зачем это было? — с укором спросила Наташа.

— Я говорил правду.

— Может быть, но каким-то противным, самоуверенным тоном. Будьте естественней и не надо воображать.

— Я не воображаю, Наташа. Вы относитесь ко мне с какой-то предвзятостью, каждое лыко в строку… Вот я и теряюсь.

— Совсем не предвзято. Просто к… некоторым людям я предъявляю определенные требования, и мне всегда неприятно, когда я вижу их не такими, какими они должны быть, — она сказала это очень серьезно и почему-то грустно.

Коншину бы обрадоваться, ведь этим дала Наташа все же понять, не совсем он безразличен ей, но его повело куда-то не туда, усмехнувшись, он сказал:

— А не лучше ли — полюбите нас черненькими, беленькими нас каждый полюбит?

— Нет, не лучше, — отрезала она и отвернулась.

По дороге домой Коншин гадал, какое же впечатление произвел на Наташину мать, и после недолгого раздумья пришел к тому, что не ахти какое. Ну и совсем было ни к чему сорвавшееся с языка «полюбите нас черненькими». В общем, ничего хорошего… А завтра день получки, и уже сегодня начинает подсасывать под ложечкой, уже заранее противно думать, как будет он искать в редакции укромное местечко, где незаметно можно передать деньги Анатолию Сергеевичу. Даже тот вроде бы испытывал неловкость, когда брал из потных от волнения и брезгливости рук Коншина конверт. И наверное, после этого просто необходимо будет заглянуть в бар на Пушкинской или в «Коктейль», чтобы смыть с себя гадливое чувство. Да, теперь, с досадой на себя подумал он, почти каждую получку приходится выпивать, а это сказывается и на работе и на учебе.

28

— Вот так-то, Настенька, — сказал Петр сестре, пришедшей навестить его в военный госпиталь. — Хана мои дела. А ты знаешь, что для меня значит армия? Вся жизнь…

— Может, обойдется, Петр?

— Понимаешь, у меня и на службе отношения с начальством не сложились. На войне одно было нужно, сейчас другое. Там мне и прямоту, и резкость, и самовольство даже прощали. Победителей-то не судят, а теперь… — он безнадежно махнул рукой. — Я же дипломатничать не умею.

Лежал он в постели похудавший, с обострившимся лицом, часто покашливал, это ранение в грудь давало знать. Насте казалось, что даже его большие, сильные руки стали меньше, истончились пальцы, и пробегала по ним легкая дрожь, когда папиросу брал, чиркал спичками. Принесла ему Настя бутылку хорошего вина, попросил он, когда по телефону на работу ей звонил, но пить при ней не стал, спрятал в тумбочку, на которой лежали газеты и журналы.

— Читаешь? — спросила Настя.

— Почитываю, наверстываю упущенное… Вот «Звезду» прочел, вроде автор сам в разведке служил, а не понравилось. Я бы такого разведчика, вроде этого Травкина, что ли, у себя не держал. Интеллигентный шибко, с такими одна морока, рассуждали много, умней других себя считали. В моем полку, в нашей полковой разведке знаешь какие ребята были? Пятеро из урок бывших. Эта братва не рассуждала, кровь из носа, а любое задание, как штык. Помню, приволокли один раз власовца и сказали, что еле-еле удержались, товарищ подполковник, чтоб не шлепнуть, решили к вам его доставить, чтоб вы сами этого гада…

— И что ты? — дрогнувшим голосом спросила Настя.

— Что я? Шлепнул саморучно. Лепетал он что-то, да я слушать не стал, еще со всякой падлой разговаривать.

— Ну, зачем сам-то? — вырвалось у нее. — Неужто легко человека убить? — и покачала горестно головой.

— А он для меня человеком не был.

— Ты бы, Петенька, такими подвигами не хвастал бы. И при Женьке, ради бога, не говори никогда.

— Ты что, сестрица? — удивленно усмехнулся он. — На войне не чаи распивают — убивают. Сегодня ты, завтра тебя.

— Забыть надо о ней, ужас-то этот, а вы, мужчины, все поминаете ее, никак из головы выбросить не можете, будто не мука была мученическая, а развлечение какое… Вот и художник этот, который к нам в Екатерининском подошел, — помнишь? — он тоже… Он кошмары плена все расписывает…

— Значит, ходила к нему? — нахмурил брови Петр.

— Ходила. Просил же человек. Для дела я ему нужна была.

— Не ходи больше, — повысил голос Петр. — Которые в плену были, для меня тоже не люди. Отсиделись в лагерях, когда весь народ кровушкой исходил.

— Что ты, Петр? Убивали их там немцы, издевались… Будто по своей воле в плен угодили. Сам знаешь…

— Знаю, — прервал он. — Но настоящий солдат в плен не сдавался. Слабаки, те попадали, кто слаб на изломе, — Петр вынул из пачки «казбечину», закурил. Сделав несколько глубоких затяжек, спросил подозрительно: — Он что, клеится к тебе, что ли, художник-то этот?

— Нет, Петр. Я ему для картины была нужна.

— Знаем мы это… Ты с ним не вздумай связаться случаем. Мне таких родственников не нужно, ты мне биографию не порть. Перед войной не с тем любовь крутила и сейчас…

— У Андрея отец комбригом был, почему же не с тем? И если у отца вина какая и была, то Андрей все жизнью своей искупил. И не надо, Петр, о нем. Живая еще рана.

— Прости… Это хорошо, что верная ты. Я тоже такой, не могу Катеньку забыть и дите ее неродившееся. Не могу, — вздохнул он. — Мы, Бушуевы, видать, такие, кого полюбили, в кого поверили — на всю жизнь. Тут тебе я не судья, конечно, сам такой. А вот с Ванькой Дубининым ты зря так. У него дорога прямая, в академию поступит, по службе расти будет. Чем не пара? Бабе без мужика трудно, Настя. Это мне для постели искать не надо, только свистни, вон их сколько, вдовых да незамужних. А женщине сложнее, тем более такой, как ты. Но жизнь-то своего требует. Наверно, и ребеночка охота?

— Ребенка хочу. Но мне еще и любовь нужна. Без любви-то не смогу. А Дубинин твой не нравится мне, сам знаешь. И не надо о нем.

— Ладно, — согласился он. — Ну ты иди, ехать-то далече. Передай отцу, что держусь, второй операции не трушу. Так-то… Нашей ты породы, Настенька, — потеплел голос Петра, он приподнялся с постели, приобнял сестру.

— Ты что, Петя? Не привыкла я к нежностям от тебя, — и поцеловала брата.

29

Хоть и говорила Ася Коншину, что писать будет, но писем он не ждал, а сегодня вот получил. Вначале сообщила она, что никакого ответа из того учреждения еще не пришло, куда они вместе писали, потом благодарила за то, что предоставил ей приют на несколько дней. Написала, что мучат ее воспоминания и что вот сейчас вспоминает об одном деле и хочет поделиться с ним: «Хоть кто-нибудь знать будет, как нам доставалось. В своей деревне поделиться не с кем, да и не поверят. Скажут, если уж ты такой героиней была, то как же в лагерь немецкий угодила?»

Коншин с интересом читал дальше:

«Шли мы с Лидой с задания. Шел мокрый снежок, было холодно, ведь конец октября, да и промокли мы от этого снега, да и голодные были. По дороге иногда на клюкву нападали, так ели ее, полузамерзшую, кислую, ну и порой горох в скирдах случайно обнаруживали — вот и вся еда. Шли мы к деревне Миньково. Условились, что около нее по нашему сигналу лодку подадут, чтоб на другой берег Волги перебраться. Но на наш сигнал — никакого ответа. Вернувшись в деревню, узнали, что немцы уже за Волгой и что заняли Ржев и Калинин. Ну что делать? Подошли мы к реке, вода свинцовая, около берегов ледком затянута, остановились… И так все продрогшие, мокрые. На воду посмотрим — еще холоднее делается… Господи, пишу сейчас об этом, и тело холодом свело, а в избе у нас тепло, даже жарко… Постояли, постояли и… начали свои бобриковые пальтишки снимать. Сапоги сняли, платьица и в одном нижнем белье — в воду. Еще до середины не доплыли, как у меня ноги свело, на одних руках держусь, но несколько раз с головкой под воду уходила. Спасибо Лиде, была она посильнее меня, вытаскивала и заставляла плыть. Хорошо, что берег левый пологий у Волги — вылезли. И босиком по колючей стерне, а потом по замерзшей грязи дорожной ноги посбивали. Километра три прошли по берегу, пока деревушку не заметили. Обрадовались, а когда побежали, Лида вдруг остановилась: „А если немцы там?“ „Все равно, — ответила я. — Что-нибудь наврем. Иначе замерзнем совсем“.

В деревне немцев, к счастью, не оказалось. Приютила нас одна старушка, дала нам кой-какую одежонку старую. Погрелись мы недолго и дальше. Сказала нам старушка, что наши за речкой Малая Веша… Долго писать, как линию фронта переходили. Ведь каждый раз по-разному, каждый раз не зная, перейдешь ли живой или угодишь к немцам в плен. Тут уж никакая легенда не спасет, сразу догадаются, что разведданные несем. А несли мы в тот раз действительно очень ценные данные, потому и спешили, потому и Волгу решились вплавь перемахнуть, и что нам уже была эта Малая Веша, хотя и промокли там тоже до нитки. Переходили вброд, но вода почти до горла была. Там наших и встретили. Теперь-то смешно вспоминать, а тогда такая досада и злость брали, что всегда нас арестовывали, да еще шлюхами немецкими обзывали, а то и хуже — за разведчиц вражеских принимали. Пока объяснишь, расскажешь, пока дождешься начальства повыше, которое с особым отделом может связаться… Знаешь, конечно, что все благополучно окончится, но время-то идет, а наши данные скорее нужны. В этот раз все без особой маеты вышло… Да, забыла я, что, когда задание выполняли, мы же в деревне Турково к немцам попали. Как мы ни выкручивались, как ни извертывались, стараясь и время выиграть, и к немцам хоть в какое доверие войти, ничего не вышло. Решили они нас попутным транспортом в ржевский лагерь отправить. Вот тут мы отчаялись, но не за себя. Мы, глупенькие, в основном за то переживали, что разведданные до наших не дойдут. Но, на наше счастье, никакого попутного транспорта не было. Немцы думали, думали, потому что мы им за это время такого наговорили: такая вот сильная армия, а партизан боится, каждую девчонку за врага считает; мы, дескать, думали, немцы настоящие мужчины, храбрые… В общем, решили они нас в другую деревню поселить, чтоб там ждать попутных машин. А мы: „Что есть будем? Вы же нас не покормили даже, а там кто покормит?“ Немцы даже смутились немного. Видать, наша развязность подозрения их рассеяла, и они дали нам кофе и галеты, большего, дескать, у самих нет. А в деревне население будет кормить, сказали они, отпуская нас и предупредив: ежедневно в шесть вечера отмечаться в штабе в Туркове, за неявку — расстрел. В Коньково нас конвоировал один солдат с предписанием, чтобы стоящая там часть наблюдала за нами. Поселили в избе, где квартировали офицеры немецкие. Те глянули на нас мельком — какие-то занюханные русские нищенки — и перестали внимание обращать. Играли в карты, пили шнапс до поздней ночи. Тут мы и сбежали… Можно много говорить, но скажу лишь, что действительно прошла сквозь огонь и воду. По дороге пришлось через горящую деревню проходить. В обход было далеко, да и заплутаться боялись, вот и решили — напролом, через огонь. Лица платками закутали и бегом. Ну а потом — Волга, как я писала. Но хочу подойти скорее к самому приятному. Конечно, купанье в Волге без следа не прошло: меня сковал ревматизм, а Лида легкими приболела, ну и ноги у нас обеих до кости протертые, пошли нарывами. Отлеживались мы в санбате, когда командир дивизии приехал и пригласил нас к себе на ужин. „Девушки, — начал он свой разговор, — жена мне к Октябрьской бутылку вина прислала, так вот хочу вас угостить. Выпить за вас“. В несколько минут ординарец стол накрыл, разложил рыбные и мясные консервы.