Боец Талыкин смотрел на своего взводного... Телогрейка у того порвалась, измазана кровью, лицо белое, перекошенное. Он уже не поднимался, не орал «вперед». Видать, понял, что наступлепие захлебнулось... Талыкин понял это раньше. Он на войне вторым заходом, и еще до наступления видел, что без артподготовки, без поддержки танков это поле им не пройти. Так и оказалось. Сейчас лежали они, прижатые пулеметным огнем с трех сторон, ожидая приказа на отход, потому как вперед уже было не пробиться. Это понимали бойцы, понимало и начальство... Ну что ж, подумал Талыкин, лейтенантик вроде не тушевался в первом бою, впереди шел. Хотя мальчишка совсем, двадцати, наверно, нету... Кстати, таким мальчишкам легче, они в свою смерть поверить не могут, вот и геройствуют, а он, Талыкин, в летах, всё видит, всё понимает...
      Немцы чуть приутихли. Видят, что цепи не поднимаются, уткнулись в снег, но вот, когда потянутся назад, начнут по новой. Это Талыкин знает. Он-то назад не побежит, он ползком, на брюхе дотянет до исходных позиций. Надо бы лейтенанту об этом сказать...
      Талыкин осторожненько подполз.
      — Лейтенант, а лейтенант...— зашептал он.— Когда приказ на отход будет, в рост не поднимайтесь. На пузе обратно лучше...
      — Талыкин,— оглянулся лейтенант на голос.— Думаешь, сейчас отход скомандуют?
      — Конечно... Не пройти.
      И верно, минут через пять зашелестело по цепи шепотливое — отход. Почему шепотом, неизвестно. Немец на таком расстоянии не услышит. Ну, некоторые вскочили и ходу назад. Тут немцы и затарахтели пулеметами, мины завизжали... Двоих подрезало сразу, зато остальные запятились уже ползком.
      Доползу живым или нет, подумал Талыкин, и тоже начал пятиться, но, увидев, что лейтенант лежит и вроде но собирается обратно, крикнул ему:
      — Давайте, лейтенант, помаленьку. Только ползком...
      Лейтенант обернулся и прошептал:
      — Значит, всё зря?
      И показалось Талыкину, что слезы обиды выступили на глазах его взводного. Вот несмышленыш-то, мало ему, подумал Талыкин, радуйся, что живым остался, и давай назад, нечего тут разлеживаться. Но лейтенант вдруг открыл огонь из автомата, и красненькие струйки трассирующих понеслись над полем, исчезая где-то у деревни, занятой немцами.
      — Не надо, лейтенант! Засекут вас! — выкрикнул Талыкин, но лейтенант не послушал и выпустил весь диск, а после этого поднялся в рост и, пошатываясь, пошел назад. Как его ни одной пулей не задело, одному богу известно. Так в рост и дошел до леска.
      Когда Талыкин добрался туда, лейтенант сидел на пеньке и жадно смалил самокрутку, что-то бормоча про себя и поглядывая на поле, на котором остались лежать навечно человек двенадцать его взвода.
      Талыкин подошел, попросил прикурить. Лейтенант молча протянул ему цигарку, посмотрел каким-то пустым взглядом, будто не узнавая, потоп пробормотал:
      — Веденеева убило. Будете моим связным.
      — Есть быть связным.
      — Пошли к помкомбату,— поднялся лейтенант, бросив цигарку.
      Конечно, лейтенант мог кого и помоложе выбрать, ведь быть связным — это бегай куда пошлют, но сам попался на глаза, сам подошел прикурить. С другой стороны, Талыкину и хотелось быть поближе к лейтенанту, вызывал он в нем какие-то, похожие на отцовские, чувства. Может, потому что детей не было и теперь вряд ли уж будут. Судя по тому, что здесь заварилось, выйти из этой заварушки надеяться трудно...
      У землянки помкомбата лейтенант приказал обождать, а сам спустился. Талыкин краем уха слышит, о чем там говорится, да и догадывался он, зачем взводный к помкомбата пошел — сообщить о немецком сторожевом посте, выдвинутом далеко вперед, который открыл по их флангу огонь, когда цепи наступающих сравнялись с ним. Слышит он и разговор по телефону, что ведет помкомбата с командиром батальона.
      Рядом с землянной лежали прямо на снегу ребята из второй роты, передыхали после боя, покуривали, ну и перекидывались словами.
      — Ну вот...— протянул один,— выбили фрица. Разве таким манером его возьмешь. Тут бы танков десяточек да артподготовку хорошую...
      — Чего зря болтаешь? Слабовато у нас пока с этим. Погоди, будет у нас всё. Говорили, вначале автоматов почти не было, а сейчас гляди сколько. В каждом взводе почти два десятка,— сказал сержант.
      — Автомат, он для ближнего боя хорош, когда к немцу близко подберешься,— буркнул другой.
      Талыкин в разговор не мешался, хотя и был согласный с тем, что говорилось. Но вот если бы его лейтенант такой разговор услыхал — раскричался наверняка. Кадровый он, все по уставу любит, а фронтовую жизнюгу в устав не впихнешь. Взять хотя бы наступление сегодняшнее, разве по уставу получилось? Нет, не совсем. Всё наперекосяк пошло. Вздохнул Талыкин и стал цигарку сворачивать, но прижечь не успел — вышел лейтенант вместе с помкомбата.
      — Пойдете с нами, Талыкин,— скомандовал взводный, и пошли они в тыл, видно, в штаб батальона.
      В тыл — не на передовую, туда идти приятней, хотя, если по правде, какой это тыл, версты две от передка, но Талыкин понимал относительность всего на войне: когда на поле под пулями извиваешься, тылом исходные позиции кажутся, поскорей бы туда, в лесок, а из леска этого вглубь пройдешь — уже тыл, а деревушка, где штаб,— еще больший тыл... Вот так-то... А кому и штаб бригады фронтом кажется, если он туда из штаба армии попадет.
      Помкомбата шел помалкивая, наверно, встречи с капитаном опасаясь. Уж точно, комбат неудачу наступления на него свалит. Лейтенант тоже молчал, лицо еще от боя не отошло — бледное, губы кривятся, переживает. Это понятно. Когда бой удачен, как-то о потерях меньше переживаешь, потому как не зазря они, а вот когда, как сегодня, пробежались по полю, людей потеряли и, как собаки побитые, обратно, поджавши хвост, тут настроение хуже быть не может... Убитых-то человек двенадцать из взвода, а сколько раненых — еще не считали, но полвзвода, почитай, нет. А толку не вышло.
      К деревне подошли к сумеркам... Чернели полусожженные избы, чернели в снегу большие воронки. Веселого мало. Помкомбата оставил их около блиндажа, а сам спустился к комбату. Лейтенант закурил, нервничает тоже, глаза пустые. Через некоторое время его в блиндаж вызвали, и Талыкин один остался, присел, огляделся... Трупов немецких по деревне валяется много, досталось им, видно, когда Черново это наши брали. И вот взяли! А подходы к ней тоже не ахти удобные, место открытое, но все же прижали фрицев...
      Из блиндажа выскочил красноармеец и побежал в крайний дом. Оттуда вскоре лейтенант, командир взвода разведчиков, вышел и быстрыми шагами к блиндажу...
      Понял Талыкин, что решили у комбата произвести разведку и пост тот немецкий прихватить. Вообще-то дело задумали, нужен «язык» очень...
      Командир разведчиков и лейтенант вышли из блиндажа, когда уже совсем затемнело.
      — Вы и верно плохо знаете дорогу на передовую? — спросил лейтенанта командир разведки.
      — Да... Вчера вел проводник, обратно шел с помкомбата...
      — Заведете к немцам — пеняйте на себя,— коротко и с угрозой сказал тот.
      Лейтенант пожал плечами и ответил раздраженно:
      — Обязательно заведу.
      — Не до шуток, лейтенант. Я совсем дороги не знаю... Сейчас соберу взвод и пойдем.
      — Зачем весь взвод? Отделения хватит,— сказал лейтенант.
      — Пусть пройдутся до передовой. Не обстрелянные еще...
      — А сами? — усмехнулся талыкинский взводный.
      — Вас это не касается,— отрезал разведчик и пошел к избе, где располагался его взвод.
      — С гонором лейтенант-то,— сказал Талыкин.
      — А ну его! Придется нам и обратно тащиться. Приказал капитан.
      — А это зачем?
      — Боится комбат, что на обратном пути разведчики могут заплутаться.
      — Тогда придется топать.— Талыкин закурил.— Очень устали, лейтенант?
      — Очень.
      Командир разведки вывел свой взвод. Все в белых маскхалатах, все с автоматами. Ребята как на подбор... Стали спускаться к лесу, потом взяли правее и пошли опушкой. При первой же вспышке ракеты разведчики попадали в снег. Талыкинский взводный усмехнулся и бросил командиру разведчиков:
      — До передовой еще далеко, нечего падать при каждой вспышке.
      Командир разведчиков поднял людей. Но эта ракета осветила полянку и темнеющих на снегу убитых, не заметить которых было нельзя. Талыкин увидел, как изменилось лицо лейтенанта-разведчика, как передернул он плечами. Это только цветочки, подумал Талыкин, посмотришь, что дальше будет, так от твоего гонора ничего не останется. Наверно, то же подумал и его лейтенант, так как усмехнулся.
      — Наступали сегодня? — спросил разведчик. Лейтенант кивнул головой.— Ну и как?
      Талыкинский взводный только махнул рукой, решив, видать, особо не распространяться, чтобы не сбить боевой дух разведчиков.
      Через некоторое время сквозь стволы деревьев стало просвечиваться поле в голубоватых вспышках ракет. Разведчики подтянулись, поджались друг к другу. Командир остановил их, не доведя до края леса, а сам пошел с талыкинским взводным к полю. Ночное поле — не то что днем, и не сразу лейтенант нашел тот бугорок, где обнаружили они немецкий пост. Командир разведчиков подозвал сержанта и о чем-то стал с ним говорить.
      Талыкин присел на сваленное дерево, его лейтенант тоже. И оба сразу же задремали... Разбудил их командир разведчиков:
      — Пост мы обнаружили, но немцев там не оказалось... Вот, ребята принесли,— он показал измятую пачку немецких сигарет, пустой рожок «шмайссера» и несколько стреляных гильз.— Для комбата, чтоб доказать... А вы, значит, припухали?
      — Припухали,— зло ответил лейтенант.— А тебе-то что?
      — Ничего. Пойдемте. Вам же комбат приказал отвести нас обратно.
      — Сейчас покурю, и пойдем,— огрызнулся лейтенант и начал сворачивать цигарку.
      — Мы сегодня такого хватили, что не грех и поприпухать, как вы говорите, товарищ лейтенант,— вступил Талыкин, которому командир разведчиков тоже был не по душе.
      — Я вас не спрашивал, товарищ боец! — прикрикнул тот.
      — Не орите на бойца! — вспыхнул лейтенант.
      — Докуривайте скорей, и пошли.
      — Торопишься с передка? Ничего, погуляй здесь, пока я докуривать буду,— лейтенант демонстративно потянулся и сделал глубокую затяжку.
      Тем временем со стороны немцев застучал пулемет, и лесок прорезали трассирующие. Командир разведчиков непроизвольно пригнулся, а лейтенант и Талыкин даже не шелохнулись — это для них привычное. Только усмехнулись оба.
      — Ту, которая в тебя, — не увидишь, а эти мимо,— успокоил Талыкин командира разведчиков.
      Лейтенант курил не спеша и долго. Командир разведчиков нервно переступал с ноги на ногу и бросал злые взгляды на обоих, потому как Талыкин тоже засмалил.
      Потом поднялись и пошли... Дорога обратно тянулась что-то дольше, хотя должно быть наоборот. И Талыкину показалось, что сбились они с пути, но ничего не сказал.
      — Не заблудились? — тревожно спросил командир разведчиков.
      — Может быть... Я ж говорил и комбату, и вам, что дорогу плохо знаю.
      — Нарочно плутаете? Смотрите, доложу комбату.
      — Не пугай и не говори глупостей. Будто мне неохота поскорей от вас отделаться.
      Тут что-то впереди стало просветляться, и вскоре показалось поле, за ним деревня... Наконец-то! Лейтенант остановился, стал вглядываться.
      — Ну, чего? Пошли скорей! — прикрикнул командир разведчиков и ступил на поле. За ним — несколько человек.
      — Отставить! — завопил талыкинский взводный.— Сарая нет! Не Черново это!
      Разведчики рывком отступили в лес. Остальные попадали в снег.
      — Завел-таки! — прохрипел комвзвода разведки и схватился за пистолет.— Знаешь, что за это? Знаешь?
      Сдурел он, что ли? Глаза побелели и, верно, кобуру расстегивает. Вот псих-то! Так ведь и хлопнуть может сдуру, подумал Талыкин и загородил собой своего лейтенанта.
      Тот же чуть тронул свой автомат, и щелчок взводимого затвора резко прозвучал в тишине.
      — Пошли назад,— очень спокойно сказал он и, повернувшись, пошел в глубь леса.— Талыкин, за мной!
      И они пошли... Неприятный холодок вступил между лопатками Талыкина, и он обернулся — чем черт не шутит, псих же,— но командир разведчиков поднял людей и шел за ними с уже застегнутой кобурой. Молодец лейтенант, похвалил про себя Талыкин своего взводного, а тот, повернувшись к нему, сказал:
      — Понимаешь, к Усову вышли, если б не сарай, который в Чернове приметил, потопали бы туда... А вообще-то дрыхли немцы. Можно было с ходу взять. Взводом и взять.— Потом остановился, дождался командира разведчиков — и к тому: — Ты, вместо того чтоб психовать, подумал бы — спали фрицы, можно было втихаря подобраться...
      — Не фантазируйте, лейтенант,— сухо прервал тот.— Если бы у меня хоть одного убило, вам бы не поздоровилось.
      — Нечего было на поле лезть, я ж остановился...
      — Я доложу комбату, что вы нас чуть к немцам не завели.
      — Ну и дерьмо ты, лейтенант! Докладывай,— лейтенант сплюнул и пошел вперед.
      Дальше шли молча. К Чернову вышли — уже светать начало. Лейтенант в блиндаже комбата пробыл недолго.
      — У комбата на столе — черняха, консервы какие-то и бутылка. Думал, нальет стопку... Уж я на нее глядел так, что и дураку ясно — хочется выпить. Не заметил моего взгляда комбат... Ну ладно, Талыкин, пойдем старшину искать. Сказали мне, что получил он, гад, продукты, но на передок не идет.
      Старшину нашли в полуразрушенном сарае. Он сидел, покуривал около большого термоса и трех бумажных мешков.
      — Получили продукты? — спросил лейтенант.
      — Да, товарищ лейтенант. Вот жду, когда из роты бойцов пришлют, чтобы отнести.
      — Бойцов ждать не будем. Сейчас пойдем.
      — Так вы вдвоем не донесете.
      — Почему вдвоем? А вы? Пойдете с нами, старшина.
      — У меня дела, товарищ лейтенант, я не могу.
      — Сможете! Берите термос, а мы возьмем мешки.
      — Я вам, лейтенант, не подчиняюсь, так что вы не командуйте. У вас взвод, а у меня рота. Мне тут еще надо...
      — Встать! — закричал лейтенант.— Тебе бойцов кормить надо! Первое твое дело! Талыкин, бери мешки, а ты, старшина, термос. И без разговоров!
      — Я ротному доложу,— пробормотал старшина.
      — Нет ротного. Понял? Ну, живо!
      Теперь до старшины дошло, что лейтенант-то теперь за ротного, что никуда не денешься, надо подчиниться, и стал надевать термос на плечи.
      — Вы бы мне сразу сказали, лейтенант, что за ротного вы.
      — Я не за ротного пока. Кого назначат, еще неизвестно. Ну, поехали, старшина, посмотришь на передок.
      Ну и поехали... Ноги у лейтенанта идут плохо, да и у Талыкина подгибаются в коленках. Протопали же больше ста километров, а отдыха настоящего, можно сказать, за все трое суток не было. А перед передовой вообще не спали, костров разжигать нельзя было, так всю дневку и проболтались без сна, друг друга по спинам хлопая, чтоб согреться малость... Вот теперь и сказалось всё, еле ногами передвигают.
      Когда до поляны дошли, на которой наши полегли навечно, старшина как взглянул, так и обомлел, чуть не присел со страху. Да и понятно, по первому разу смотреть на них — и боль, и ужас...
      — Может, выпьем, лейтенант? Только чуток подальше отойдем,— предложил старшина, передергивая плечами.
      — Как, Талыкин, выпьем? — спросил лейтенант, улыбнувшись.
      — Грех не выпить, товарищ командир, раз старшина угощает.
      Прошли они полянку, зашли в лесок, присели... Старшина снял термос, открыл крышку — пахнуло спиртовым духом.
      — А из чего пить? — спросил лейтенант. И действительно, кружек с собой не было, фляги тоже в шалашах оставили.
      — Сообразим,— сказал старшина.— Подставляйте ладошки, лейтенант.
      Так и пришлось из ладоней. Конечно, проливалось мимо рта немного, и жалко было, но водки-то на всю роту получено, а осталось-то от нее... Так что хватит ребятам. Старшина по куску грудинки копченой отрезал, по ломтю черняшки — закусили на славу. Потом по второму разу приняли, опять закусили. Водочка прошлась теплом по желудку, ну и в голову, разумеется, малость ударила. Отпустили ремни, растянулись на снегу, закрутили по большой цигарке, задымили.
      — Ну, полегчало маленько,— выдохнул старшина, утирая губы грязным носовым платком.— Как увидел... этих, так холодком и обдуло.
      — Привыкнешь,— сказал лейтенант.
      — Привыкну? Неужто привыкнуть к этому можно?
      — Можно...
      — Я, когда на Западном воевал,— решил поделиться Талыкин,— пошли мы вторым эшелоном в деревню, а там... один на другом... Видать, сильный бой был. Тоже аж замутило, А сейчас...— и он махнул рукой.— Сейчас ничего...
      Никто Талыкину не ответил, и разговор увял... Лейтенант куда-то глазами уставился, лоб сморщил — думал что-то, а потом протянул ладони.
      — Плесни-ка, старшина, еще...— высосал водку и вдруг длинно, тяжело выматерился.— Не так наступали! Не так! — и закрыл лицо руками.
      — Кабы так...— протянул Талыкин, а потом досказал: — Не убивайтесь, лейтенант. Вашей вины нету... Начальство что-то не додумало.
      — Раз снарядов и мин не было, надо было на рассвете идти, да не батальоном, а всей бригадой. Полдороги прошли бы незамеченными, а там по-быстрому, бегом...— лейтенант отнял руки от лица.
      — Потери-то большие? — спросил старшина.
      — Да,— ответил Талыкин, видя, что лейтенант не отвечает.
      — Ну, пошли,— лейтенант подтянул ремень, поднялся.
      Побрели дальше... Как в расположение роты вошли, так быстренько вокруг них народ собрался. На мешки, на термос поглядывают... Началась дележка... По буханке черняхи на брата вышло, по большому куску грудинки, ну и водочки граммов по двести пятьдесят. Расползлись по шалашикам, принялись за еду. И разговорчики после пошли. Из каждого шалаша — голоса. Сказать, что развеселились — нельзя, но поживел народ. Жить можно, только бы опять в наступление не приказали. Такая мысль у всех прямо наружу вылезает, хотя говорить об этом не говорили.
      Лейтенант, старшина и Талыкин тоже в шалаше примостились, костерик маленький разожгли, разогрелись и от огня, и от еды, и от водочки, конечно. У лейтенанта целая фляга, у старшины тоже. И Талыкин не обижен, и ему флягу наполнили почти дополна.
      Лейтенант глотнул немного из фляги и сказал, что спать будет, а если помкомвзводов придут, пусть Талыкин возьмет у них список оставшихся во взводах людей. Но перед тем как заснуть, он снова сказал:
      — Не так наступали, не так. Обидно до черта... Такие потери — зазря...
      Старшина покурил немного и вылез из шалаша, видать, в тыл подался. Лейтенант заснул, а Талыкин подошел к ребятам своего взвода, поговорить за самокруткой, узнать, кого убило, кого ранило... Пошел, но не дошел — встретился ему связной от помкомбата, который лейтенанта разыскивал. Пришлось в шалаш возвращаться, будить лейтенанта и вместе с ним к землянке помкомбата топать.
      Лейтенант у помкомбата пробыл не очень долго, вышел оттуда покрасневший.
      — Роту мне пока приказали принять,— сказал Талыкину, и видно было, что горд он этим и доволен.— Ну и отметили это назначение. Вы не замерзли?
      — Сейчас погреемся.
      Вернувшись в шалаш, подложили в костерик веток. Лейтенант протянул Талыкину свою флягу.
      — Хлебни для настроения, ну и за мое назначение.
      Талыкин выпил и хотел было располагаться на отдых, как лейтенант скомандовал:
      — Пойдем, Талыкин.
      — Куда, товарищ командир? — очень не хотелось Талыкину с места трогаться.
      — Пойдем. Идея есть одна.
      Когда у начальства идеи появляются, для рядового это всегда не радость. Талыкин посмотрел на взводного, покачал головой.
      — Отоспаться бы нам, командир, пока тихо... Почитай, четверо суток по-человечески не спали.
      — Отоспимся, успеем,— обнадежил лейтенант.
      Пошли они к полю, к тому месту, откуда бой начинали. Лейтенант рукой на какой-то бугорок показал:
      — Видишь?
      — Вижу,— ответил Талыкин.— Оттудова нас и обстреляли.
      — Точно. Понимаешь, на ночь немцы, видимо, оттуда уходят... Так вот, время как раз подходящее — сумерки и ракет еще не запускают. Скоро они и начнут отходить. Ясно?
      — Ясно,— понял Талыкин лейтенантову затею.— Усталые мы только, командир... Вас ноги еле держат, да и меня тоже...
      — Ерунда! — махнул рукой взводный и, посмотрев внимательно на Талыкина, спросил: — Пойдете со мной?
      — Туда?
      — Да. Хочу прихватить их. Дошло?
      — Дошло... Но как понимать — добровольно или приказ это?
      — Если добровольно?
      — Добровольно...— протянул Талыкин.— Тогда увольте, командир. Силенок нету, да и вообще... Немцы не дураки, отход своих прикрывать будут. А где укроемся? Положат они нас запросто...
      — Трусите, Талыкин? Вот уж не ожидал.
      — Трушу,— не стал отнекиваться он.— Жизнь-то одна, и за здорово живешь класть ее неохота.
      — Мы ж «языка» возьмем! Понимаете — «языка»! — загорячился лейтенант.
      — На то разведка имеется. Цельный взвод. Ихняя это работа... А мы... мы вчера вдосталь намучились, по горло лиха хватили. Отдохнуть нам надобно. Может, завтра опять в бой.
      — Короче — струсили, Талыкин. Ладно. Пойду один,— решил лейтенант и стал поправлять на себе амуницию.
      — Ну, одному-то нечего там делать,— показал головой Талыкин.
      — Пойду один,— упрямо повторил взводный и стал крутить цигарку.
      — А подумали, как добираться туда будете?
      — Подумал. Пойду по дну оврага, потом у поста вылезу, залягу и ждать буду, когда фрицы в тыл пойдут... Там их трое, наверно. Двоих придется уложить, а одного прихвачу.
      — Здорово у вас получается, командир... Гладко на бумаге, да забыли про овраги.
      — Ладно, идите отдыхать. Не нужны вы мне больше.— махнул рукой лейтенант, не отрывая взгляда от поля.— Бинокль бы хороший сейчас... Ну, чего стоите — идите, досыпайте.
      «Ну и пойду,— подумал Талыкин,— всякой глупости потакать не буду. Лейтенанту орден захотелось, а мне он не так уж и нужен. И без него проживу. Ну и пойду»,— повторил он про себя, но с места не сдвинулся.
      Тем временем темнеть начало, деревенька, немцами занятая, еще проглядывалась. Вообще-то самое время идти, если уж решиться на это... Эх, сынок, понимаю тебя отчасти, после этого наступления безудачного хочется хоть махонькой победы, ну и представляешь ты, конечно, каким героем перед комбатом будешь, ежели немца приволочишь, и лейтенанту этому из разведки нос утрешь, а ему стоит: занозистый, с гонорком. Так думал Талыкин, перетаптываясь с ноги на ногу, пока вдруг не спросил его лейтенант:
      — Как звать-то вас, Талыкин?
      — Это как — звать? По имени-отчеству, что ли?
      — Да.
      — Васькой дразнили, а по отчеству — Петрович.
      — Так что будем делать, Петрович? Труса праздновать или попытаемся фрицев прихватить? А?
      — Если уж вы окончательно решились, тогда сейчас самое время и трогаться...
      — Как понимать это? Пойдете, значит?
      — Что с вами делать? Не пускать же одного... Пойду.
      — Молодец! Предупредите помкомвзвода — и бегом!
      — Есть бегом,— вяло повторил Талыкин, но бег-то не особо получился, ноги будто чугуном налиты.
      И похвала «молодец» не порадовала. Пустое затеял взводный, и чем эта затея обернется, представлялось ему отчетливо: обстреляют их немцы верняком, а удастся ли извернуться — одному богу известно. Хорошо, если только зацепит пулькой, а может и насмерть.
      Помкомвзвода, а теперь взводного, он разыскал, сообщил ему, что лейтенант надумал. Тот губы скривил, почесал за ухом.
      — Герой взводный... Сколько тяпнули-то вы?
      — Порядочно,— ответил Талыкин.
      — А что? Может, и повезет. Подстраховать вас надо,— сказал сержант, взял двух бойцов — одного с ручником, второго с автоматом,— и пошли к взводному.
      Лейтенант отвел сержанта в сторону, что-то объяснял ему, после чего на опушке ручной пулемет установили, нацелив на бугорок тот на поле, и второго бойца рядом уложили... Ну теперича что? Топать надо. Лейтенант Талыкина по плечу хлопнул, улыбнулся.
      — Ну, Талыкин, поехали...
      Ну и поехали... По низу оврага идти было не страшно, от немцев укрыты, но впереди овраг вправо сворачивал, и вот из-за того поворота ждать можно чего угодно — вдруг там фриц притаился? Раза два лейтенант выползал по склону на открытое, глядел — далеко ли до бугорка, сползал обратно и шепотом — «вперёд»... Метров двести, наверное, уже прошли, надо на поле выползать, а неохота смертная... При вспышках ракет видно было, что лицо у лейтенанта отвердилось, губы сжаты, из глаз хмельная муть ушла — отрезвел, видать, окончательно. Теперь Талыкину малость поспокойней стало — не полезет, значит, лейтенант на рожон, соображать начал...
      Выполз взводный по склону, посмотрел, рукой Талыкина подзывает. Делать нечего, надо вылезать... Бугорок тот, где фрицевский пост, совсем близко, метров пятьдесят от них, но там тихо, ничего не видать.
      — Ждать будем,— прошептал лейтенант, вжавшись в снег.
      — Подождем...
      Ну что? А ведь верно, будут выходить фрицы оттудова, прищучим тогда запросто. Все же соображает кое-что взводный... И хотя не был никогда Талыкин охотником, но какой-то охотничий запал пробудился в душе — затвор взвел, примостился поудобней, на такой близости промазать трудно.
      — Значит, так... Если выйдут трое — двоих бить, а третьего надо прихватить во что бы то ни стало. Понял, Талыкин?
      — Всё ясно, товарищ командир.
      — Третьему — «хэнде хох, бросай оружие!».
      Всё вроде бы должно получиться, подумал Талыкин, но сколько ждать их придется? Ноги-то уже прихватывает и руки тоже. Мороз хоть и небольшой, градусов десять, но ежели час-два тут пролежать — спусковой крючок как следует не нажмешь.
      Лежали они рядом, и Талыкин ощущал, как подрагивает через шинель тело лейтенанта — либо замерз уже, либо от волнения... Недаром пословица: ждать или догонять — хуже нету. Догонять-то, пожалуй, лучше, а вот ждать действительно маета, хуже не придумаешь...
      А на передовой тем временем всё темней становится. Ракеты немцы уже запускают вовсю, а фрицы всё не выходят, и стало казаться Талыкину, что нет в том окопчике никого или немцы вообще выходить оттуда не собираются...
      Лейтенант губы покусывает, нервничает. Ему, молодому, ждать, конечно, невтерпеж. Они, молодые, нетерпеливые, горячие, им всё сразу подавай, и забоялся Талыкин, что прикажет сейчас лейтенант ползти к посту... И как в воду глядел.
      — Поехали, Талыкин... Сколько их, гадов, ждать можно? — прошептал лейтенант и напрягся.
      — Может, погодим еще?
      — Нечего годить. Давай.
      И поползли... На белом снегу в своих шинелях темных, в касках зеленых они при свете ракет, конечно, заметны издалека, и не успели они проползти и двадцати метров, как ударила по ним очередь из трассирующих... Огненные пчелки — и над головами, и рядом в снег... Вот-вот в тебя вопьется.
      — Обратно бы...— прошептал Талыкин и лейтенанта за рукав, но тот резко руку вырвал.
      — Наоборот, вперед надо. Давай!
      Поползли вперед, а зачем? Фрицев, ясно, нету в окопчике, иначе они оттуда бы по ним трахнули, так для чего же вперед-то? Назад надо, в овражек, в укрытие, но лейтенант ползет, и Талыкину за ним приходится.
      Немцы вдруг огонь прекратили. На другом конце поля пулемет заработал. Значит, просто так они пуляют, для острастки, а их не видят пока. До бугорка уже недалеко. Лейтенант «лимонку» приготовил, решил, наверно, туда бросать. И бросил! И точно угодил, взорвалась граната прямо в окопчике, но оттуда ни криков, ни стонов — нету там никого, но зато по ним-то теперь огонек уже настоящий... Вжались в снег, руками гребут, ямки себе делают. От пуль не спасет, но хоть не на виду быть. В перехлест, гады, взяли, а потом и мины визгнули и около бугорка разорвались. Теперь уже назад не поползешь, теперь одна надежда — на бога, лежи и не рыпайся, авось пронесет. И Талыкин незаметно от лейтенанта перекрестился украдкой. Тот внимания не обратил — не до того, зеленый весь, руки подрагивают... Все-таки, видать, не только по мальчишеству и хмельному озорству взялся он за это дело. Тоже, наверно, через нехоть и страх пошел на это, так как понимал — нужен «язык» до зарезу, а то опять в наступление наобум, не зная ничего о противнике. И стал поглядывать Талыкин на лейтенанта поласковее, подобрее... Правда, ничего они не добились, и теперь вот под пулями лежать приходится, но дело-то было нужное. Для всех нужное. А поначалу думал Талыкин, что лейтенант железяку на грудь захотел, ну и чтоб на роту поставили насовсем.
      Только немцы успокаиваться стали, как с нашей стороны ручник заработал. Тот, наверно, который на опушке установили, а ни к чему это — немцы по новой начали. Стреляют, правда, не прицельно, бьют наугад около бугра этого. Видимо, их всё же не видят... Но и неприцельная пулька может врезать... Еще минут десять немец огоньком баловался, а потом приутих. Начали они тогда отползать осторожненько, к оврагу пятиться по своему старому следу, а когда свалились со склона, вздохнули разом облегченно, и стал Талыкин себе и лейтенанту цигарки сворачивать. Трудно это — руки-то закоченевши, но справился Талыкин с этим,— затянулись со смаком махорочным дымком, и от души отлегло. Покурили не спеша, с превеликим удовольствием, а потом по низу оврага к своим позициям потопали.
      Не успели в лесок зайти, как встретил их помкомбата.
      — Какого хрена? Кто разрешил? Вы чего самодеятельностью занялись, мать вашу так-то и так-то.
      Лейтенант и оправдываться не стал, стоял перед помкомбата молча, только цигарку во рту мусолил.
      — Кто позволил жизнью рисковать, да и не своей только, а подчиненного?! — кипел помкомбата.
      Но, как показалось Талыкину, кипел-то он не по-настоящему, а так, для порядка, а сам поглядывал на лейтенанта вроде бы с одобрением.
      — Нет там никого,— устало сказал талыкинский взводный.
      — Ясно, что нет. И не будет теперь. Что они, не видели, что ли, как разведка вчера ходила? Видели. И нечего было рыпаться! Надо было со мной согласовать,— буркнул помкомбата.
      — Не разрешили бы вы... А уж больно хотелось прихватить фрица.
      — Не разрешил, конечно... Ну ладно, идите отдыхать... Здорово вас в перехлест-то взяли? — спросил напоследок, и в голосе было участие.
      — Ох как здорово. И не чаяли живыми...— начал было Талыкин, но лейтенант оборвал:
      — Ерунда, старшой... Разрешите отдыхать идти?
      — Да,— разрешил помкомбата.
      Как доплелись до своего шалашика, Талыкин плохо помнит — дремал на ходу, ну а там сразу завалились и провалились, не подумав даже, что ожидает их завтра, на третий день фронтовой жизни...

      Прошли последние дни марта, начался апрель — пасмурный, холодный... Многих побило за это время, многих ранило, но Талыкин со своим взводным, а теперь ротным, пока живые и даже не поцарапанные. Счастье, конечно, потому как в наступление еще два раза ходили, и шел ротный впереди, ну и Талыкин при нем... Да и без наступлений потери каждый день от минометного огня, снайперов да и просто от шальных пулек, которые запросто летают по роще. Ну и бомбежка самолетная сильная была. Заходили «юнкерсы» не один раз, пока не отбомбились... Воронки после налета огромные, и пока вода в них не выступила, приказали убитых туда, в братскую могилу, значит... И копать не надо, и зарыть легко — земля развороченная вокруг воронок, мягкая...
      И странно было до невозможности, что при этой бомбежке страшенной потерь почти не было благодаря, видно, малому их количеству, в ротах-то по двадцать — тридцать штыков, и рассредоточены по всему лесу. Вот и почудилось, что шуму было много, страху еще больше, а толку для немцев маловато. Кабы знали те, что мало их тут так, не устроили бы карусель, не кидали бы здоровенных бомб. В общем, просчитался немец крепко.
      Снег в апреле еще не сошел, так — побурел малость, осел, но земля была еще мерзлая, и когда копали землянку для ротного — намучились. Дело еще в том, что еда все это время была слабая, а как апрель начался — еще хуже. Ну а раз еды недохват, значит, и силенок не очень-то. Почти неделю рыли. А вырыли — к концу дня уже вода там появилась. Лапником закидывали, а она все проступает и проступает. Оттого сырость в этой землянке такая, что за ночь продрогнешь хуже, чем в шалаше. Потому больше в шалаше и отсиживались. Только при минометных налетах в землянку ховались. Накат хоть и не ахти какой, но все же мины не пробивали. Вот такая была жизнь... За это время с лейтенантом они сдружились, говорили помногу... Правда, в последние дни лейтенант что-то поник и на разговор неохотно шел, всё больше отмалчивался на талыкинские высказывания, а когда Талыкин по простоте душевной резал правду-матку насчет порядков на войне, не обрывал его лейтенант, как прежде, а только махал рукой досадливо — да хватит тебе ныть. Раньше-то не так. Раньше грозился, что попадет Талыкин за такие разговорчики под трибунал... Ну какой тут трибунал? При такой жизни, какой они здесь живут, никакой трибунал не страшен — хуже всё равно не придумаешь. Хотя... хотя жить всё же можно.
      Стал последнее время лейтенант что-то пописывать: разложит на планшетке блокнотик свой и что-то черкает туда.
      — Что пишете-то, командир? — спросил однажды Талыкин.— Жизнь нашу описываете?
      — Ну, жизнь...— откликнулся тот.
      — По правде? Всё как есть? — заинтересовался Талыкин очень.
      — По правде.
      — Не может быть, лейтенант. Вы мне за правду чем грозили? А сами — правду пишете? Нет... не верю.
      — Я вам трибуналом не за правду грозил, а за разговорчики вредные. За то, что из штаба всякие панические новости приносите и всем об этом треплете.
      — Какие вредные разговоры, ежели правда? — почесал он за ухом, а потом уверенно добавил: — Нет, не верю я, что по правде вы. Тогда и ваша писанина тоже вредная.
      — Я про другое пишу... Про подвиги, которые мы здесь совершаем.
      — А про вшей, которые нас заели,— пишете?
      Лейтенант чуть улыбнулся:
      — Зачем же про это? Это все знают. Кому интересно.
      — Я что-то особых подвигов не припомню,— сказал Талыкин.
      — Не на то вы смотрите, Талыкин. Не на то. Вы всё худое замечаете, а хорошее, светлое — мимо вас проходит.
      Какое хорошее, какое светлое он в нашей жизни увидел, подумал Талыкин и тоже улыбнулся, но не по-простому, с ехидцей, потому как глупеньким ему лейтенант показался, мальцом совсем несмышленым. Идет жизнюга невпроворот, люди каждый день гибнут, а он, видишь, светлое приметил.
      — «Нет, не должен показывать эти подлые язвы художник, лишь о прекрасном должен он говорить»,— сказал лейтенант, а затем спросил: — Знаете, откуда это? Хотя чего я... Эсхил это. Был писатель такой в Древней Греции.
      — Его бы сюда, к нам, на недельку,— заметил Талыкин, всё так же с ехидцей улыбаясь. Развеселил его лейтенант.
      — Я, наверно, не точно процитировал, но смысл такой. Понял, Талыкин? Понимаете, проходят два человека мимо куста роз и кучи навоза. Один — взглядом на розы, а другой — на навоз. Один — поэт, другой — нет. Поняли? Вот вы один навоз и замечаете.
      — А как же его не заметить, когда все в нем по уши,— опять улыбнулся Талыкин.— Значит, вы так, наверно, пишете: вот вчерась вышел из шалаша Мамедов оправиться, его шальной пулей насмерть, а вы другое увидали, что геройски он погиб. Так, что ли?
      — Не совсем так, но погиб-то он на боевом посту! На передовой.
      — Со стянутыми портками и голой задницей он погиб, а не на боевом посту.
      — Ну, хватит, Талыкин! — прикрикнул лейтенант.— Не понимаете вы ничего.
      — Я жизнь прожил, лейтенант... Да не такую, как вы,— по бульвару городскому с мамашей гуляли, потом в школу пошли, потом в вуз поступили, потом в армию...
      — Да, в армию. Это школа, Талыкин, хорошая школа жизни.
      — На всем готовеньком школа-то... Вам о хлебушке не приходилось думать, как его достать, как заработать. Только сейчас, может, цену ему узнали, когда нам по кусочку со спичечный коробок дают... А мне всё довелось. И холодухи хватил, и работы непосильной, и из дома родного пришлось уйти... Маялся по свету, на стройках мотался.
      — Почему это — из дома родного? — насторожился лейтенант.— Не из раскулаченных ли вы? Тогда понятны ваши разговорчики.
      — Нет, командир. Не угадали. Самый середняк средненький был... Вы что, разве меня за это время не узнали? Чего глядите так? Видели же — пулям не кланяюсь, в бою от вас ни на шаг... Чего понятно-то вам?
      Лейтенант не ответил, блокнотик в планшетку положил, карандашик тоже и призадумался вроде.
      — Так чего понятно вам? — повторил вопрос Талыкин.
      — Ладно, Талыкин, бросим этот разговор... В бою вы себя проявили, знаю. Но все-таки разговорчики бросьте. Теперь особенно. Доложит кто — не расхлебаем кашу. Поняли?
      — Это понял. Так не только я ворчу — многие... Сменять нас пора, выбились из сил люди...
      — Ну это не нашего ума дело. Когда сменят, тогда и сменят.
      — Ежели так рассуждать — всё не нашего ума дело. А мы кто? Народ — мы. Вот кто. Почему же не нашего ума?
      — В армии мы. Бойцы, а не народ мы.
      — И этого вашего рассуждения я не понимаю... Что ж, и поговорить нельзя, душу хоть разговором облегчить? Дело-то делаем. Сидим тут, оборону держим, фрицу покоя не даем... А поговорить можно и нужно даже...
      — Я сказал,— повысил голос лейтенант,— прекратить разговоры.
      «Я сказал» — любил лейтенант повторять часто... Ну что ж, понятно это. Мальчишка, а ротой, людьми старше его командует, и кажется ему, что умней он всех, раз кубари у него в петлицах и должность. Ничего, обломает его передовая. Сейчас это «я сказал» он всё реже говорит. Видать, начал понимать, что одна грамотность да звание не так уж много на передке значат. И лихость, смелость — тоже.
      Вспомнился Талыкину случай, который недавно произошел... Проснулся ночью — нету рядом ротного. Ну, видать, пошел посты проверять, но почему один, всегда Талыкина брал с собой, а тут один... Может, не захотел будить, потому что весь день перед этим посылал его в штаб батальона с донесениями и набегался Талыкин порядком — восемь верст для них сейчас расстояние.
      Проснулся, закурил, а на душе что-то беспокойно... Лежать и покуривать — не выходит. Поднялся Талыкин, пошел к дальнему посту. Там ему боец сказал, что был ротный и предупредил начеку быть, так как из батальона будет проверка ночью. Пошел Талыкин дальше. Правее от этого поста станковый пулемет, приданный их роте, стоял, и пулеметчик какой-то психованный немного был. Видать, от их жизни здесь малость свихнутый, и не раз с ротным в пререкания вступал: дескать, у нас свой командир, вы нами тут не командуйте, куда хочу, туда пулемет и поставлю... В общем, вот так было.
      Пробирался Талыкин сквозь кустарник к тому пулемету и, конечно, шум производил — то ветка хрустнет под ногами, то кусты шелестят, когда через них пробираешься. И вдруг голос ротного, да странный такой, вроде сдавленный:
      — Талыкин?
      — Я, товарищ командир.
      — Ко мне!
      Талыкин рванулся вперед и у опушки увидел своего ротного, стоящею перед пулеметчиком, который на него винтарь уставил... Что такое? Три шага прыжком, и Талыкин рядом с ротным оказался. Пулеметчик винтовку опустил, тогда ротный щелкнул затвором автомата да как завопит:
      — Ах ты, падло! Ну, я тебя сейчас пополам перережу! — и стволом автомата на пулеметчика.
      — Спросонья... Не узнал, командир... Вот честное слово — не узнал...
      — Нет, узнал, гад! И если бы я руки поднял — врезал бы. Ну я сейчас с тобой расквитаюсь.
      И показалось Талыкину, что хочет нажать уже лейтенант спусковой крючок и что сейчас будет что-то страшное — свой в своего. Бросился он к ротному:
      — Что случилось? Погодите!
      А пулеметчик вдруг оседать стал и на колени опустился.
      — Честное слово, командир... Не узнал я... Немец померещился... Убей бог, немец... Честно, командир... Не стреляйте.
      Решил заступиться Талыкин за пулеметчика — что же это будет, ежели свои своих начнут стрелять, русские же оба.
      — Может, и верно, командир, померещилось ему? Неужто на такое он, гад, мог пойти. Не верится мне что-то...
      Лейтенант автомат опустил, выругался матерно и бросил пулеметчику:
      — Ладно, но смотри... Пойдем, Талыкин...
      Не стал лейтенант докладывать про этот случай начальству, а вскоре этот станковый пулемет другой роте передали вместе с пулеметчиком, конечно. Больше они его и не видели.

      Дни апрельские шли всё такие же серые, хмурые, но снег начал всё же подтаивать. И тут-то то на нейтралке, то в самом леску из-под снега стало показываться что-то темное... Ну, ребята быстро расчухали, что это лошади, убитые еще зимой, набросились, откапывать начали, но к тушке без топора пока не подступишься — замерзшие, штыком от СВТ не возьмешь. Ну, голь на выдумки хитра, приспособились этими штыками вырубать куски, вбивая его прикладами винтовок... Из каждого шалашика теперь потянуло душком — мясо, хоть и замерзшее, но приванивало, так как, возможно, лошади эти осенью еще были убиты. Но на душок этот внимание мало кто обращал. Только ротный не выдержал — вышел из шалаша, когда начал Талыкин конину варить, но ел зато не морщась, уписывал вовсю...
      Но что две лошади? Быстренько от них только рожки да ножки... а с кормежкой все хуже становилось, распутица началась, подвоза почти никакого. Пришлось ночью Талыкину к той лошадке, что на нейтралке лежала и от которой кое-что осталось, подползти. Принес он несколько мослов да губу от лошадиной морды отрезал. Мослы варить стали, а губу лейтенант на штык подцепил и на костре стал подпекать. И не успевало мясо прожариться, как обгрызал он его с краев, а потом опять в огонь... Да, что не говори, начали они все по-маленьку доходить. И какое-то безразличие на всех навалилось.
      Ну и лейтенант тоже ослаб, тоже еле ходит, больше в шалашике отлеживается... Главное — с куревом плохо. Некоторые прошлогодние листья от деревьев подсушивали, мельчили и ими дымили, но толку от такого курева — никакого. Кислятина одна в горле.
      И вот в один из дней дернул черт Талыкина при бойцах пожалиться:
      — Что же это такое? Значит, в России уже ни махры, ничего-ничегошеньки — довоевались... Что же там думают? Люди мы здесь, на передке, или не люди, поговорить охота, наболевшее высказать тоже...
      Дня через три после этого вызвали лейтенанта в штаб батальона. Побрился он через силу, почистил обмундирование, хотя отчистить его трудновато — сколько раз немец в грязь или в воронку с водой бросал их при обстреле. Тут уж места не выберешь, бухаешься куда попало. Тронулись... Талыкин-то этой дорогой часто ходил, а лейтенант третий раз только идет, поглядывает по сторонам, как лесок-то весь разворочен, в глубине даже больше, чем у края. Деревьев, взрывами поваленных, полно, путь перегораживают, ну и воронки огромные от самолетной бомбежки — их тут полно...
      А до этого, за неделю, наверное, приболел лейтенант... К вечеру жар, видно, поднялся, свалился в шалаше — красный весь, и бьет дрожь. Позвал Талыкин санинструктора... Ну, настоящего еще в первом бою тремя пулями ранило, а этот санитар просто, но градусник при нем. Смерил лейтенант температуру — тридцать девять! Он как увидел, сказал, что воспаление легких у него, наверно: вздохнуть больно и температура высокая, приметы знакомые, так как болел он этим год тому назад... Улыбнулся, завтра в санвзвод, говорил, отправлюсь, хоть неделю в тепле отваляюсь, а может, даже в санроту, в тыл отправят, потому как в прошлом году почти месяц провалялся с воспалением этим...
      Ночью спал он плохо, дышал тяжело, вскрикивал что-то, а к утру успокоился. Проснулся, вздохнул... и сказал:
      — Нормально вроде. Не больно дышать. Давай, Талыкин, за градусником.
      Смерили — тридцать шесть и шесть! Надо же! Без всяких лекарств, без всего за одну ночь прошло всё. Да, здесь, на передке, и заболеть-то не заболеешь по-человечески. Всякую хворь что-то снимает. А что — не понять. Ведь уже второй месяц в холоде, мокрые, а ведь никто не заболел... Убегает от них хворь. Лейтенант хоть и улыбался, но, видать, хотелось ему передохнуть, да вот не вышло...
      В деревне, где штаб батальона стоял, снег почти сошел — на пригорке она расположена. Лейтенант остановился, поглядел, как за то время, что здесь не был, деревеньку эту расколошматили, покачал головой.
      — Для нас тыл это, а вообще-то самая настоящая передовая.
      — Да, домов много побило,— дополнил Талыкин.
      У блиндажа комбата пришлось Талыкину ожидать лейтенанта не меньше часа, и много командиров туда согнали. Видать, обсуждают чего-то? А чего обсуждать? Сменять их надо, сколько можно? Но, наверное, нету частей для замены, а обезлюдел передок дальше некуда.
      Вышел талыкинский лейтенант от комбата очень серьезным и пошел вместе с комиссаром в его блиндаж. Там пробыл недолго, минут пятнадцать, но появился оттуда совсем другим — порозовевшим и с улыбочкой.
      — Заждался, Талыкин? — спросил почти весело, потом полез в карман, вытащил кусок хлебца и мяса вареного, небось конинки.— Держи, закусывай... Понимаешь, угостил комиссар стопочкой, сказал ласковое слово, и теперь вроде бы обратно на передок не страшно идти.
      — После стопочки оно, конечно, хорошо,— откликнулся Талыкин, поблагодарил за угощение и начал медленно жевать хлеб и мясо.
      Лейтенант не торопил, понимая, что есть на ходу без вкуса и толку, а когда доел Талыкин, угостил легким табаком.
      — Значит, опять на подвиги идем? — не удержался Талыкин.— А когда сменят нас, не слыхали?
      — На подходе часть, которая нам на смену,— ответил лейтенант.
      — Уже на подходе! — порадовался Талыкин.— Наконец-то.
      Но лейтенант пригасил радость:
      — Радоваться рановато, Талыкин. Приказал комбриг «языка» добыть. У немцев передислокация какая-то.
      — Разведка пущай и добывает.
      — Не осталось почти никого в разведке. Боюсь, что нам прикажут этим делом заняться.
      — Тогда перед этим делом подкормить надо ребят,— резонно заметил Талыкин.— Хоть денька три, но от пуза. Может, силенки и прибавится.
      — Да, конечно,— сказал лейтенант и задумался. Так до самой передовой и молчал.
      Когда пришли, собрал лейтенант командиров взводов, а они сержанты все, приказал им людей в порядок привести, так как сегодня пожалует к ним на передок высокое начальство: комбат, комиссар, начштаба и из бригады кто-то... Побриться всем приказал, почиститься, у кого ватники рваные — залатать, оружие проверить и смазать.
      Ну, братва, конечно, это известие без особой радости приняла, хотя и любопытно было: как себя начальство поведет, если обстреляют немцы или минами закидают. Некоторые позлорадничали даже — пусть начальство посмотрит, как они тут живут, и, может, придется им свое чистенькое обмундирование здесь попачкать.
      Разошлись, занялись теми делами, что приказаны были, а лейтенант в шалашик и за карандаш. Записывать чего-то стал. Потом пшенку принесли, по сухарику, по щепотке махры. Подкрепились маленько и пошли к оврагу начальство встречать. Присели в кустиках, покуривают, лейтенант на часы посматривает.
      Но вместо начальства на той стороне оврага трое появились — два бойца и сержант с ними. Остановились. Сержант, значит, приказывает им через овраг идти, те мнутся. Видать, на пополнение к нам в роту. Один боец пожилой, а другой мальчонок совсем. Лейтенант поднялся.
      — В первую роту? — спросил громко.
      — Да, в первую приказали.
      — Давайте сюда. Бегом только и быстро.
      — Простреливается? — спросил пожилой.
      — Да. Быстро нужно.
      Мнутся ребята. Сержант их в спину подталкивает, но страшно же по первому разу. И Талыкин и лейтенант это понимают, а потому не подгоняют ребят, зато сержант на той стороне заматерился вовсю. Но вот пожилой сделал шаг, перекрестился и — как в омут, с ходу, но за что-то зацепился, упал посередь оврага... Тут немцы пошли. Взныла очередь, пули по дну оврага цокают, а тот, пожилой, обмер словно — ни туда ни сюда.
      — Вперед, мать-перемать! — закричал лейтенант, зная, что матерок в такие мннуты ох как нужен, но тот как оцепенел, а пульки к нему все близятся и близятся... Вот и впилось несколько. Дернулся он разок и затих.
      А мальчонка на той стороне залег, глаза выпучил так, что вроде они от его лица отделились, и такой в них ужас, что смотреть тошно.
      Немцы, увидев, что дело свое сделали, стрельбу прекратили... Лейтенант взглянул на Талыкина, и тот понял: надо и раненого вытащить, если не убит (хотя чего там — убит точно); ну и мальчонку на эту сторону перевести. Хоть и переходил Талыкин этот овражек не один десяток раз, но теперь, когда на глазах убило,— нехоть страшная. Но знал он, что если не убит тот, а ранен, то лейтенант тоже полезет помогать вытащить его. Тут обижаться на лейтенанта нечего. И бросился Талыкин вниз, упал около лежащего, потрогал — мертвый тот. Тогда метнулся к мальчонке. Немцы, видно, отвлеклись на этот миг, не приметили, огня не открыли. Пришлось мальчонку за руку поднять и вместе с ним обратно. Перебежали благополучно, но парнишка руку талыкинскую не отпускает, сжал до боли. Белый весь, а глазенки все такие же выпученные.
      — Да отцепись ты,— дернул свою руку Талыкин, но тот держит мертвой хваткой.— Не слышишь, что ли? Отцепись!
      — Не... не могу... я...— прошептал паренек,— руку разжать... А тот,— глазами на убитого,— мертвый?
      — Мертвый, конечно... Ну ты давай в себя приходи. С табачком пришел?
      — С табачком.
      — Вот покурим сейчас,— сказал Талыкин спокойненько, чтоб мальца этим «покурим» успокоить, вроде и не случилось ничего.
      Тот и верно начал приходить в себя. Полез в карман за махоркой, руку талыкинскую отпустил, смог даже цигарку завернуть, хотя руки и подрагивали.
      Покурили они, и приказал лейтенант парнишку в роту отвести, а сам остался. Когда Талыкин обратно вернулся, с лейтенантом сержант, командир первого взвода, был. Молоденький тоже, однолетки с лейтенантом, наверно. Талыкин рядом примостился. Смотрят всё на ту сторону оврага, ждут, когда начальство покажется.
      — К нам небось не пойдут,— сказал сержант, кивнув на дно оврага, где убитый лежал.
      — Кто их знает,— пробормотал лейтенант.
      — Вроде идут,— увидел первым Талыкин.
      И верно, появился помкомбата сперва, с ним помначштаба... Ну они-то привычные, на передке почти всё время. За ними комбат с комиссаром и еще несколько человек незнакомых. Из бригады, видно...
      Прошли, остановились у края леска на той стороне овражка, поглядывают на поле, на Овсянниково, потом и на их овраг взглянули. Помкомбата говорит что-то, показывая рукой на пятачок, где их рота расположена.
      Начальство хоть и было в обмундировании чистом, но выглядели все неважно. У комбата синяки под глазами, щеки вдавленные. И комиссар не краше. Всем за эти месяцы досталось. Но вот зря они в ремнях командирских. Сюда бы лучше в телогреечке — неприметней было бы.
      Комбат подался вперед, бинокль поднял, чтоб рассмотреть деревню получше, и солнечный зайчик от линз резанул по их глазам. Сержант подтолкнул лейтенанта.
      — Как бы не засек их немец по биноклям-то. Подкинет подарочек.
      — Да. Надо было предупредить их вчера,— сказал лейтенант.
      Помкомбата подошел к капитану и стал что-то говорить, предупреждать, наверное, чтобы особо из леса не вылезали, но остальные, не желая от комбата отставать, тоже подтянулись к нему, а зря... Такая группка уже для немца приметна, и через минуту-две взвизгнули мины дурными голосами, и сразу не меньше пятка грохнули разрывами у самой кромки леса, но всё же на поле — недолет, значит... Комбат не залег, а только отступил шаг вглубь, но и другие тоже страха показать не желали — стояли, делая вид, вроде и мин не было... Но следующая стайка, которая завизжала над головами, заставила комбата скомандовать «ложись» и залечь самому. Остальные тогда рассыпались и тоже бросились наземь...
      Как обычно, немцы били не очень точно, и второй «гостинец» перелетел рощу, но теперь можно ждать и в середку, а начальство как раз и начало отползать в глубину рощи, пока хриплое комбатовское «лежать на месте» не остановило их.
      — Соображает комбат,— одобрительно процедил сержант.
      Им с другой стороны оврага хорошо всё видно, и, глядя на залегших командиров, Талыкин думал, что у него, да и остальных, кто тут, на переднем крае, и днем и ночью, нервишки настолько притупились, что могут они на такой вот налет и наплевать, покуривать спокойно, потому как страх свою власть над ними малость потерял, да и научились они по звуку мин определять, куда она, стерва, шарахнет. А без привычки кажется, конечно, что каждая в тебя метит. Пока он раздумывал, лейтенант вдруг поднялся и вышел из-за кустов. Ну и сержант за ним. Понял Талыкин, что хочется этим мальчишкам перед начальством покрасоваться, удаль свою показать. Лейтенант даже кисет вынул и стал цигарку неспешно свертывать, а свернув, так же без торопы начал огонь из «катюши» выбивать.
      — Не надо форсить-то,— не выдержал Талыкин.
      Но ни лейтенант, ни сержант на его слова ноль внимания. Стоят как пни, лыбятся и носы кверху. Глупенькие.
      А налет тем временем силу набирает. Разглядели, видно, немцы, что не рядовые у оврага стоят, ну и решили дать как следует. Мины и на этой стороне оврага захлюпали.
      — Товарищ командир...— начал было Талыкин, но лейтенант только голову повернул и цыкнул — «отстаньте!».
      И понял Талыкин, что никакая сейчас сила, никакой налет не заставят ни ротного, ни взводного хоть на шаг отступить в кусты, не то чтоб залечь...
      Тут их и комбат заметил, заорал:
      — Эй, кто там?! Ложись!
      Замахали руками и остальные, но лейтенант сделал вид, что не слышит, и стоят они столбами вместе с сержантом, улыбаются. И зло на них Талыкину, и в то же время понимание есть, почему эти пацаны так делают. Сказал только:
      — Припомнит же комбат вам такое...
      — Ерунда,— небрежно бросил лейтенант, бросил цигарку и долго носком сапога ее придавливал.
      — Приказываю — ложись! — закричал опять комбат.
      Они это услыхали, хоть и разрывов было много. Но опять сделали вид, что не слышат. А на той стороне оврага начали уже разбегаться, потому как немцы настоящий обстрел устроили — рвутся мины то здесь, то там, уже запах от них пошел, а тут еще шрапнель в воздухе рванулась... В общем, передовая себя проявила.
      Но как только налет окончился, комбат закричал:
      — Эй, кто там? Ко мне!
      Как в воду глядел Талыкин. Врежет сейчас комбат лейтенанту за форс как следует. И за дело вообще-то. Лейтенант ремни поправил, хлопнул сержанта по спине:
      — Я один пойду, а ты давай с Талыкиным к роте.
      Но к роте они не пошли. Чуть подались назад в кусты и смотреть стали, как лейтенант через овраг переходить будет. Ведь не побежит, наверно, нарочно фертом пройдется неспешно, а как бы не убило.
      И верно, закурил лейтенант, цигарка в зубах, и легкой такой, небрежной трусцой через овраг. Пули зацокали, когда он уже на той стороне был и комбату доложил:
      — Товарищ капитан, прибыл по вашему приказанию. Командир первой роты, лейтенант такой-то.
      — Вы что? Смелость свою показывали? Демаскировали нас.
      — Товарищ капитан, немцы вас по биноклям да по ремням засекли, а я в стороне был... И какая смелость? Обыкновенный налет был... Мы привыкли. По звуку чуем, когда мина близко ухнет, тогда и ложимся, а сейчас... мимо же шли.
      — Понимаю. Начальство уесть захотел. Вы, дескать, в грязи лежите, а я герой — покуриваю. Так, что ли? — лицо комбата было сердитым, губы кривились в усмешке, ничего хорошего не предвещающей.— Значит, смелость свою решили выказать? Хорошо. Будет скоро случай на деле ее показать... Кстати, в вашей роте самые большие потери. Чем объясните?
      — Так на самом острие мы, товарищ капитан. Сами видите.
      — Ладно, идите. Да через овраг — бегом! Поняли? А то тоже с прохладцей, форс выказывали. Ну, бегом!
      — Есть бегом! — повернулся лейтенант по-строевому и бегом через овраг, с ходу.
      Вернулся в лесок — рот до ушей. Получил удовольствие. Эх, лейтенант, лейтенант, сколько ж мальчишества в тебе еще бродит, сказал про себя Талыкин. Всё еще передовая не обломала. И последние слова комбата надо бы учесть, над ними призадуматься, зря тот не болтает, и видно было, что разозлился крепко, а раз так — припомнит. И в какую ты историю попадешь, и чего тебя ожидает — неизвестно. Лыбиться-то рано, как бы эта ухмылка боком не вышла.
      Но лейтенант, видать, об этом не думал, шел с сержантом и что-то ему рассказывал с улыбкой...

      А весна настоящая всё еще не приходила... Редкий день выглянет солнце, а так всё серо, скучно, бесприветно. Ну и с кормежкой всё не налаживается. А откуда? Когда дороги все развезло небось. У них в лесу и то размесили грязь по колено, а что на большаках творится, наверно? Жуть. Ну и пошли, конечно, разговорчики, какие «вредными» лейтенант называет. А чего в них вредного? Делятся люди своей бедой, мыслями невеселыми, ну и снабженцев поругивают. Когда интендантов этих пропесочишь, вроде легче делается. Ох уж и икается им, бедным, наверно.
      Однажды сержант, не тот, молодой, а пожилой, к словам которого и лейтенант прислушивается, услыхал такой разговор между бойцами, ну и давай честить в хвост и гриву — как не стыдно вам, за такие разговорчики знаете что может быть, ну и всякое такое.
      Шибко сознательный, как говорится, был сержант да и партийный. Один на всю роту. Недавно как раз разговор об этом шел, что среди партийных и комсомольцев больше всего потерь. А вообще-то, в роте почти одни старики остались. Поосторожнее они, удаль зря не показывают, вот и уцелели. Пожилой боец за водой в овраг в рост никогда не пойдет. Он брюха жалеть не станет, грязи не убоится и ползком к ручью доберется. А молодым и стыдно это кажется, и нетерпеливее они, вот и засекает их немец, вот и потери...
      Ну, пошумел сержант. Ребята притихли, рты прикрыли, только Талыкина черт дернул возразить.
      — Я уже ротному про тебя, Талыкин, докладывал. Ты самый и есть заводила таких разговорчиков. И сегодня доложу,— пригрозил сержант. И доложил.
      — Опять вы, Талыкин, язык распускаете? — строго спросил лейтенант и опять свое «я сказал»: — Я же сказал — прекратите это.
      — Так то народ говорил, а я только сержанту возразил, что и верно...— начал объяснять Талыкин, но лейтенант прервал:
      — Понимать надо, Талыкин, обстановка тяжелая, и всякие разговоры разлагают людей. Взрослый же вы человек, лучше меня понимать должны. Вякнет кто-нибудь — защитить вас не смогу. Учтите это.
      — Кто вякнет-то?
      — Я предупредил и запрещаю вам болтать что в голову придет. Поняли? — лейтенант резанул рукой воздух и стукнул об колено.
      — Понял, товарищ командир...— ответил Талыкин, но сказать, что понял, нельзя было, так как, по его мнению, ничего такого люди не говорили: Советскую власть не ругали, а что голодуха, что снарядов мало, что пора менять их, то что здесь такого? Правда это. И никуда от нее не денешься. От того, что скажешь «хорошо» — хорошо не будет, будет одно вранье.
      Прошло еще несколько деньков, а о замене их слухов нету... А если немец попрет, разве выдержать им, когда в ротах по полтора десятка штыков, и есть ли у сорокапяток снаряды — неизвестно. А покатит фриц с танками — что делать? А разговорчики такие идут. И все этого опасаются. Не то чтобы боятся очень, а именно опасаются. И не только о себе думают, а о том, что если немец за Волгу их выкинет, то может ото Ржева и на Москву опять двинуть. На Москву, на столицу. Это понять надо.
      И вот чуть не в первый солнечный денек, когда вылезли они на свет божий погреться, позвонили лейтенанту из штаба — туда потребовали. А он только гимнастерку снял, худое свое тело на солнышке прогревал, ну и еще одним делом занимался, про которое, как он говорил, распространяться нечего — все знают: прожаривал бельишко над костром, потому как мочи больше не было, при тепле эти твари изводили их больше, чем на холоде.
      Оделся он, побрился и потопал, но Талыкина с собой не взял. Часа три его не было. Вернулся с биноклем, озабоченный чем-то. Ничего Талыкину не сказал, а выбрал себе местечко для наблюдения и около часа деревню, немцами занятую, рассматривал в бинокль этот. Рассматривал и чего-то в свой блокнотик записывал или чертил. Потом к помкомбата отправился и там около часа пробыл.
      Ну, братва, конечно, этот бинокль у ротного заметила, и начались предположения: что такое начальство надумало? А когда лейтенант с помкомбата пришли да начали вместе в этот бинокль смотреть по очереди да между собой переговариваться, то начал народ беспокоиться — что-то такое будет, что-то такое предстоит им, ну а что, некоторые догадываться стали...
      Когда ушел помкомбата к себе, залез лейтенант в шалашик, лоб наморщил, засмалил цигарку, задумался крепко. Талыкин ничего спрашивать не стал, примостился рядом в костерике огонь поддерживать. Лейтенант докурил, потом усмехнулся горькой усмешкой, сказав:
      — А вы правы оказались. Припомнил мне комбат... Нашей роте приказано разведку произвести и «языка» добыть... Вот такое, Талыкин, предстоит нам дело.
      Холодком прошлись эти слова по душе Талыкина.
      — Говорил вам, лейтенант, не надо форсить-то было... Начальство такого не прощает, чтоб они в грязи, а какой-то лейтенант стоял нос задрав да покуривал спокойненько. Предупреждал вас — не послушались.
      — Ну не в этом дело. Это я так. «Язык» нужен. Сведения о противнике требует та часть, что на смену к нам подошла.
      — Эх, значит, последние деньки не дадут нам спокойно дожить...
      — Надо, Талыкин, надо.
      Тут сержант, тот, пожилой, в шалашик влез, в руках бумага какая-то.
      — Товарищ лейтенант, наедине поговорить надо.
      Лейтенант кивнул Талыкину, и тот выполз из шалашика, но присел близко — интересно ему: зачем сержант пришел? Не о нем ли, Талыкине, опять толковать? Хотя последнее время, после предупреждения лейтенанта, он в разговоры не вступал и ничего такого не ляпал. И слышен ему разговор.
      — Вот рапорт, лейтенант, от бойца Серикова насчет Талыкина вашего,— сказал сержант.
      Через некоторое время лейтенант буркнул:
      — Не до ерунды мне сейчас, сержант. Разведку нам приказано произвести. Поняли?
      — Понял,— еле слышно ответил сержант. Видать, его тоже это известие охолодило.— Но это тоже не ерунда, как вы выразились.
      — Ну, давайте рапорт.
      — Учтите, лейтенант, если вы его по команде не передадите, то я обязан...
      — Ладно, хватит,— перебил его лейтенант.— Не до того нам. Подумаем лучше, кого в разведку брать? Посильнее ребят надо выбрать.
      — Сперва, я думаю, добровольцев надо — кто хочет? Разведка такое дело...
      — Сериков — это такой маленький, щупленький? — cпросил лейтенант.
      — Да.
      — Дел ему тут нет других... рапорты писать.
      — Это, конечно, так,— солидно, а он всегда солидно говорил, со значением, сказал сержант.— Но оставить без внимания нельзя.
      — Ладно,— бросил лейтенант.— Давайте о другом думать. Подберите... человек четырех. Хватит, думаю?
      — Много-то не надо... А почему нам приказали, лейтенант, разведку-то?
      — Приказали и всё.
      — Трудное дело...
      — Не то слово, сержант.
      — Понимаю. Что надо — тоже понимаю.
      — Ну, пошли к народу,— сказал лейтенант и выполз из шалаша.
      Глянул на Талыкина безразлично вроде, но как-то странно, будто с сожалением, и пошли они с сержантом к ребятам. Талыкин, как всегда, за своим лейтенантом.
      На полянке собрали роту... Девятнадцать умученных, небритых, в грязных, порванных ватниках, увешанных оружием человек. Строить их лейтенант не стал, встали полукругом, поглядывали и гадали, что же будет, зачем ротный собрал их? Лейтенант обвел их серьезным взглядом, и по нему поняли люди — предстоит серьезное.
      — Товарищи,— начал он.— Командование бригады... понимаете — бригады, а не батальона даже, приказало нашей роте произвести разведку переднего края противника с целью захвата «языка»... Задание трудное, но выполнить его надо... Мы с сержантом решили спросить — кто хочет добровольно? Нужно пять человек... Кто захочет добровольно — шаг вперед...
      Молчание... Глухое, тревожное молчание в ответ. Потупленные взгляды. Переминание с ноги на ногу... Наконец робкое:
      — Подкормиться бы маленько... Тогда...
      — Выделены усиленные порции. Будет и водка...— сказал лейтенант.— Ну, кто?
      И лейтенант, и сержант, и Талыкин, да и все понимают, как трудно сделать этот шаг вперед. Тем более сейчас, когда маячит впереди маленькая надежда на смену, на то, что последние они здесь деньки, выжить бы, прожить их как-нибудь, а там в тыл на формирование, в деревушку какую, где тебе ни минных налетов, ни наступлений, ни немецких снайперов... И ведь месяц-два такой жизни предстоит, а вот перед ними ротный и ждет ответа.
      — Коммунисты...— тихо сказал лейтенант.
      Вышел пожилой сержант.
      — Я, товарищ командир. А больше нету.
      — Знаю.
      Сержант знал, что всё равно ему придется возглавить группу, но сделал шаг, чтоб приободрить ребят, чтоб подать пример.
      — Комсомольцы...— так же тихо произнес лейтенант.
      Никто шага вперед не делает, но один буркнул:
      — Нема у нас комсомольцев. Из возраста все вышли... И опять молчание — тягостное, душу тянущее.
      — Ну, ребятки, нечего робеть. Двум смертям не бывать, одной не миновать,— довольно бодро заявил сержант.— Вот вы, боец Серегин, чего мнетесь? Силенкой бог вас не обидел, с немцем справитесь запросто...
      Серегин — высокий, жилистый, с широкими острыми плечами и квадратным скуластым лицом — поднял голову, молчит... Долго молчит... Потом выдавливает:
      — Если приказываете, командир... тогда что ж...— и делает шаг вперед, но все видят, как достается ему этот шаг.
      — Ну, кто еще? — обвел сержант всех глазами.
      — Боец Сериков! — вызвал вдруг лейтенант.
      — Я,— ответил писклявый голос.
      — Не вижу вас. Выйдите.
      Сериков, притаившийся за кем-то, как-то боком выдвинулся в строй и часто-часто заморгал глазами. Губы подрагивали.
      — Не годится он, лейтенант,— сказал сержант.— Не будет от него толка.
      Лейтенант посмотрел на Серикова и холодно скомандовал:
      — Будет... Шаг вперед, Сериков.
      Тот побледнел, заморгал глазами еще чаще и неуверенно шагнул.
      Талыкину бы порадоваться, что этот гаденыш, написавший кляузу, пойдет сегодня в разведку, но почему-то не порадовался — уж больно жалок был Сериков.
      — Ну кто еще, ребята? — спросил сержант.
      И сделал шаг вперед боец Громов, шагнул не робко — была не была! Всё равно назначит его сержант, так чтоб не маяться — лучше самому.
      — Молодец! — похвалил сержант.— Еще один нужен. Ну, кто? — и глазами в невысокого, но крепкого бойца из кадровых.
      Тот вначале отвел взгляд от сержанта, потом глянул прямо и шагнул...
      — Порядок, товарищ лейтенант,— обратился сержант.— Пять человек...
      Остальные вздохнули шумно — пронесло мимо, значит, а те, кто в разведку вызвались или назначены, подошли к лейтенанту. Серегин спросил:
      — Обед, значит, нам будет особый?
      — Да... Ну пойдемте к опушке, помозгуем вместе,— лейтенант вытащил кисет, угостил ребят.
      Все задымили и тронулись к опушке.
      Талыкин же поплелся в шалаш, сооруженный рядом с землянкой. В ней было всё так же сыро, промозгло, под лапником, уложенным на полу, хлюпала вода, и заходить туда без необходимости не хотелось. В шалаше он прибрал маленько, наломал веток для костерика — пшенку-то холодную принесут, разогревать надо, ну и кипяточку потом вскипятить.
      Зря лейтенант этого Серикова в разведку назначил, думал он, от такого нигде толку не будет. Надо же, щенок, накапал все-таки, а сам разве не ныл, не жалился на жизнь? Не меньше других. Поначалу Талыкина это не затронуло, не даст лейтенант хода этой бумажке, но вспомнил, как говорил, что защитить в случае чего не сможет, да и сержант доложить обязан. И заныло сердце. Но завернул цигарку, покурил и вроде успокоился — чего там, дальше фронта не пошлют, а он и так на нем, на самом острие. Да и чего о себе думать, когда ребятам сегодня ночью такое предстоит. Эх, если бы ракет немцы столько не пуляли, можно подобраться к их позициям, можно. Но из-за этих ракет все трудности, светло на поле по ночам как днем, вот и попробуй проползи всё поле незамеченным.
      Вернулся лейтенант к шалашику, присел... Лицо бледное, будто окаменелое. Смалит одну за другой цигарки. Не успеет одну докурить, как другую свертывать начинает. Оно и понятно. Пойдут его люди сегодня почти на верную смерть — ясно, что на душе камень.
      — Ну что, командир, из затеи этой ничего не выйдет? — начал Талыкин.
      — Опять вы за свое! — раздраженно бросил лейтенант, а потом, подумав, сказал очень тихо: — Другого выхода нет,— и засмалил опять.
      К часам трем принесли обед... Принес старшина и флягу водки, которую лейтенанту передал, будет, значит, им по стакану водочки.
      И надо же... Поела братва, пузо набила, и разговорчики пошли, вроде не им сегодня по полю этому ползти. Поговорили вроде даже с шуточками, покурили, а потом спать завалились... Да, притупились нервишки, и смерть вроде не в смерть, не очень-то страшна. Да, крепок расейский мужичок... Всё это думал Талыкин, когда после еды в шалашике развалился. Рядом лейтенант прилег. Всё такой же бледный, с черными кругами вокруг глаз и серьезный очень.
      — Вы сами-то не суйтесь,— сказал Талыкин.
      Лейтенант поглядел на него какими-то пустыми, нехорошими глазами и пробормотал:
      — Это как получится... Может, и придется...
      — И не вздумайте, лейтенант! — Талыкин покачал головой.— Эх, молодо-зелено...
      А время что-то быстрей пошло... Не успели оглянуться, как сумерки наступили и немцы первые ракеты запускать начали. Пошел лейтенант к помкомбата, сказал, что, наверно, к вечеру начальство прибудет, после налета минометного. Да, время к тому, сейчас, пожалуй, и начнет... Надо в землянку забираться.
      И верно, не успел это Талыкин подумать, как завизжала первая мина, за ней другая, и пошло... В землянке вроде безопасно, но всё равно противно, когда визг этот до воя усиливается и чуешь — близко сейчас взорвется, сволочь...
      Когда обстрел закончился, глянул в землянку один боец, в разведку назначенный вместо Серикова.
      — Где ротный? Видишь, трахнуло меня,— и на рукав показал, весь окровавленный.— Повезло мне. В санвзвод потопаю.
      — Перевяжись сперва. Давай помогу,— и начал Талыкин руку ему перевязывать.
      Большим осколком разворотило мясо, но кость вроде не задело. Кровищи много, но тот улыбается и глаза веселые, даже боль, видать, не очень чувствует... Конечно, радость: и в разведку не надо, и отмучился на время. Месяц верняком с такой раной проваляешься.
      — Ну, скажешь ротному — в санвзвод я,— сказал раненый после того, как закончил Талыкин перевязку.— Бывай... Ну, а чего желаю — сам знаешь,— и заторопился из землянки.
      Теперь, если сможет, бегом побежит в тыл-то — очень раненые боятся, как бы не добило, и понятно это для Талыкина. Закурил он, и вдруг тоска навалилась, какой никогда не было. Неужто случится в эту ночь что-то страшное. Заныло в груди — мочи нет. Вылез из землянки, пошел к тому месту, откуда ротный наблюдение вел,— там пока никого. Присел на сваленное взрывом дерево и взглядом на поле... Взлетели ракеты, висели над полем, потом падали, на лету затухая, вспыхивали в другом месте, и было бы это красиво, если бы... если бы не передовая это расстилалась перед ним, если бы не немцы, если бы не война... И главное, если бы не ползти по этому полю в эту ночь ребятам его роты, ползти к чернеющей, занятой врагом деревеньке, где ждать можно чего угодно... Разведчики, которые доползали и возвращались живыми, рассказывали, что и мины там около переднего края фрицев, и банки консервные, и проволочные заграждения. И через всё это пройти надо...
      Потом подошел лейтенант с помкомбата. Присели в сторонке, говорили о чем-то, поглядывая на поле в бинокль, и несколько раз помкомбата на часы смотрел. Наверно, ждут кого-то? Может, сам комбат заявится?
      — Талыкин,— сказал лейтенант,— найдите сержанта, пусть приводит людей.
      Талыкин повторил приказание и пошел к шалашику сержанта. Там у него все те, кому в разведку. Сидят около костерика, покуривают, в огонь глядят сосредоточенно, разговору нет. Когда вполз Талыкин в шалаш — все глазами на него. Некоторые вздрогнули.
      — К лейтенанту, на то место,— сказал Талыкин, и все зашевелились, докурили поспешно и на выход.
      Шли не торопясь, тянули шаг через силу, и сержант не подгонял. Когда подошли, комбат уже был на том месте и еще кто-то из начальства. Сержант докладывать собрался, но комбат нетерпеливым жестом руки прервал его, спросив:
      — Задание всем ясно?
      — Всем,— за всех ответил сержант.
      — Без «языка» не возвращаться,— жестко резанул комбат.— Понятно?
      — Понятно,— тихо так подтвердил сержант.
      — По возвращении — ордена. Всем. Лейтенант, передайте флягу сержанту.
      Лейтенант передал... Прямо из горлышка хлебнули разведчики по нескольку глотков, утерлись рукавами ватников. У всех пятерых автоматы, по две «лимонки», по штыку от СВТ. У одного ножницы для проволоки.
      — Лейтенант, всё проверено? — спросил комбат.
      — Да. Весь маршрут просмотрели днем. Намечены ориентиры. Каждый в бинокль разглядел пост, где находятся ракетчики.
      — Хорошо. Если что не продумали — пеняйте на себя.
      — Есть пенять на себя,— повторил лейтенант.
      — Командуйте! — приказал комбат и взял в руки бинокль.
      Лейтенант отошел к сержанту, что-то сказал ему напоследок, и тронулись ребята, сделали первый шаг на ничейную полосу и, пригнувшись, пошли пока в рост и вскоре скрылись из глаз...
      И началась маета ожидания. Покуривали в рукава, смотрели на поле неотрывно и ждали, что вот-вот обнаружат немцы разведчиков, откроют огонь, засветят всё небо ракетами, и тогда... Кусал губы комбат, нервничал его помощник, ну а уж о лейтенанте нечего и говорить — аж почернело лицо... Не раз он Талыкину говорил, что вместе с ребятами под пулями легче быть, чем их одних посылать.
      И вдруг полоснули нити трассирующих над полем, но не понять — по разведчикам ли или так просто, потому что немцы за ночь не раз проходились пулеметными очередями по полю и переднему краю. Но напряглись все, желваки на скулах комбата заходили, лейтенант прошептал что-то, видать, чтобы душу облегчить... Если после этого начнут немцы ракеты запускать больше, чем обычно, значит — засекли, если нет, значит — так пульнули. Ракет вроде не прибавилось, и пулемет замолк...
      Прошло еще время, и опять немцы очередишку пустили с одного конца деревни, а потом и из другого. И опять не понять — засекли или не засекли? Посмотрел лейтенант на часы и покачал головой — уже полчаса прошло, больше половины пути должны пройти.
      И тут увидели они, как, припадая на ногу и держа одной рукой другую, идет кто-то с поля, при вспышке ракет пригибается, а как затухнут — в рост идет. Ранило, значит, кого-то... Лейтенант к нему рванул, и вскоре оба в лесок вошли. Сержант это был. В ногу и руку раненный.
      Санитары перевязку стали делать, а комбат подошел и, не дожидаясь, пока перевяжут, спросил:
      — Больше нет раненых?
      — Нет... Но засекли нас, товарищ капитан.
      — Ни черта вас не засекли! Кто принял группу?
      — Боец Серегин.
      Комбат задумался, потом к лейтенанту:
      — Ваше решение? Группа осталась без командира.
      — Серегин толковый боец,— пробормотал лейтенант.— Почему, сержант, думаете, что засекли вас?
      — Ракета прямо над головами вспыхнула, когда перебежку делали. Не успели упасть. И сразу очередь.
      — Никто вас не засек, иначе бы немцы такой тарарам затеяли,— сказал капитан и повернулся к лейтенанту: — Жду вашего решения.
      — Надо отводить людей назад,— ответил лейтенант твердо.
      — Что? Назад, говорите? Мне «язык» нужен.
      — Но раз засекли...— начал было лейтенант, но капитан перебил:
      — Глупости! Никто их не засек. Обстреляли разок и скисли? Не принимаю вашего решения,— комбат вперил холодный свой взгляд в лейтенанта.— Жду другого. И быстрее. Время не ждет.
      — Другого у меня нет.
      — Нет? Хорошо. Так вот, лейтенант, форсить-то вы сумели, теперь на деле надо себя показать. Идите к людям и — продолжать разведку! Поняли?
      — Понял. Есть идти к людям и продолжать разведку,— лейтенант перекинул на шею автомат и стал спускаться в лощинку.
      — Без «языка» не возвращаться. Это приказ,— добавил он жестко.
      Талыкин, поколебавшись минуту, подался следом за лейтенантом, но тот остановил:
      — Отставить, Талыкин! Назад!
      Талыкин остановился, потом медленно поплелся обратно... Пошел, значит, лейтенант. И как пошел! Ни один мускул на лице не дрогнул: «Есть идти к людям»,— и потопал. Думает небось, что на подвиг пошел. Прижало опять сердце, закрутил неверными пальцами цигарку, прижег осторожно... У помкомбата губы дрожали и дергался рот, и смотрел он на капитана со злостью. Наконец не выдержал:
      — Кого на роту будем теперь ставить, товарищ капитан?
      — Идите-ка вы к...— не закончил комбат ругательство и прилип к биноклю.
      В бинокль-то, может, что и видно, а для них всех скрылся уже лейтенант из глаз... Может, и навсегда скрылся, и опять тупой болью схватило сердце у Талыкина.
      Тут молодой сержант подошел к нему прикурить, а когда прикуривал, шепнул:
      — Наверно, и мне... придется... если ранит лейтенанта...
      — Ранит — это ничего... Боюсь, хуже будет,— так же шепотом ответил Талыкин.
      — Взбесился комбат...
      — Так на него тоже давят,— заметил Талыкин.— Тут, брат, на кого одного валить нельзя. Все одной цепочкой связаны. Ему тоже приказ, наверно, строгий был.
      — Но ведь засекли их немцы...
      — А может, и нет,— сказал Талыкин, потому как очень уж ему хотелось этого, чтобы не засекли. Тогда всё же какая-то надежда есть.

      Лейтенант тем временем перебежками, падая при вспышках ракет и поднимаясь, когда они затухали, прошел метров двести, но ребят своих не достиг. Дальше пришлось ползком, но кое-где удавалось встать и рывком пробежать двадцать — тридцать метров.
      Нет, не на подвиг он шел, как думал Талыкин... В ушах все еще стоял голос комбата и его слова: «Без «языка» не возвращаться». И послал комбат его не из-за того, что форсил он при минометном налете и уел этим начальство, а послал потому, что надеялся на него больше, чем на кого другого, так как «язык» действительно нужен до зарезу. Но знал лейтенант, как трудна эта задача, тем более что и у него, и у его бойцов опыта в таком деле маловато. Немного знает он и о переднем крае противника. Только то, что разведчики рассказывали. Конечно, не совсем наобум идет он. В бинокль разглядел он как следует выдвинутый вперед окоп, откуда пускают немцы ракеты. А вот сколько в нем солдат, один, два или три, определить не мог. Есть у него надежда, что ракеты ослепляют на какой-то миг и тех, кто их запускает. Вот и надо выбрать момент.
      Когда он подполз к бойцам, те лежали, уткнувшись в землю.
      — Серегин,— прошептал лейтенант.
      — Я,— ответил так же шепотом тот.— Засекли нас, командир, дальше не пройдем.
      — Надо, ребятки...
      А ребятки лежали близко друг от друга, видно, невольно поджимались поближе, чтоб быть вместе, и пришлось лейтенанту их развести в стороны, а потом тоном, не допускающим возражения, он скомандовал:
      — Вперед!
      И ребята поползли... Чем ближе подползали они к переднему краю немцев, тем меньше было воронок, тем меньше трупов, за которыми можно было хорониться, и тем ярче вспыхивали ракеты, просвечивающие, казалось, их насквозь. И приходилось так вжиматься в землю, что колола их подбородки прошлогодняя стерня. Уже стали видны проволочные заграждения, рогатки спирали «бруно»... Но они ползли, очень медленно, с частыми остановками и всё с большим трудом и напряжением заставляя себя. Лейтенант беспрестанно шептал: «Вперед, вперед...» А хотелось ему, как и его ребятам,— назад. К тому уже почти невидимому леску, где обитали они полтора месяца, где уютные родные шалашики, где свои.
      Близкий хлопок ракеты заставил вздрогнуть и вдавиться в землю. Она вспыхнула прямо над их головами и долго висела над ними, лежащими недвижно, боящимися даже вздохнуть. Потом — вторая. И тоже бесконечно долго.
      — Засекли, командир... Назад надо,— прошептал один из бойцов.
      И другой:
      — Не пройдем, командир. Заметили нас.
      И кто-то уже попятился назад. Лейтенант повернулся к нему и погрозил автоматом.
      — Вперед... вперед...— опять зашептал он, и они опять поползли.
      Но ползли еле-еле, потому как, прежде чем тело двинешь, рукой впереди все осторожно обшаришь — как бы на мину не нарваться, а что есть они тут, сомнений нет.
      С нашей стороны, с другого края, открыл огонь пулемет и трассирующими начал покрывать передний край немцев много левее них. Отвлекают, значит... И немцы слева тоже застрекотали пулеметом, пошла пулеметная дуэль...
      Опять ракета хлопнула и взвилась в небо совсем рядом, в метрах пятидесяти от них, из того как раз окопа, на который они и целились. Значит, всего немного осталось. Подполз лейтенант к Серегину:
      — Заметил, Серегин?
      — Ага...
      — Ну, давай к тому бугорку, а мы правее поползем. Гранаты приготовь...
      Ничего не ответив, пополз Серегин вперед, но всё так же медленно, рукой сначала пошарив, а остальные вправо подались.
      — Обнаружат нас, командир,— шепнул кто-то из бойцов.
      — Тогда — хана. Живыми немцы не отпустят.
      Лейтенант и сам опасался этого и тоже понимал, если обнаружат — конец. Но, не сделав попытки, не может он назад. Не может! И он командует:
      — Вперед, ребятки, только осторожней...
      Серегин уже вырвался вперед... Остальные подтягиваются тоже...
      И тут огненный куст вырос перед ними, ослепил, а потом уж оглушил, и сквозь разрыв — истошный крик Серегина... И после этого уже не понять что: вспышки света, разрывы гранат, струи трассирующих. Смешалось всё в одно кошмарное и безнадежное — обнаружили. Кто-то вцепился в рукав лейтенанта и прохрипел:
      — Скорей назад.
      Кто-то поднялся и бросился бежать, но тут же упал, срезанный очередью. Бешено работая руками, попятились остальные, но огненные точки впивались рядом... Кто-то застонал, кто-то крикнул. И наконец, ослепительно яркое обрушивается на лейтенанта, приподнимает его тело, прорезает болью бедро, и последнее, что пронеслось в его голове, было какое-то странно безразличное — вот и убило...

      Всё то, что гремело, сверкало здесь, людям, стоящим в леске, виделось и слышалось гораздо слабее, но всё равно поняли они, что разведка обнаружена.
      Комбат бессильно опустил бинокль, достал из кармана «беломорину» и жадно закурил. Помкомбата что-то шептал про себя, матерился, видно... Не успел отгреметь последний взрыв там и погаснуть его вспышка, как завизжали мины. Этого и следовало ожидать — немцы за беспокойство мстят всегда жестоко, да и знают: раз шла к ним разведка, то наблюдают за ней с нашей стороны. Стали рваться мины у кромки леса, и комбат, приказав всем идти в укрытия, рысцой вместе с помкомбата побежал в блиндаж. Сержант тоже повел людей в глубь леса — прятаться в воронках и рассредоточиться. Один Талыкин остался на месте, вжался в какую-то ямку и продолжал смотреть на поле в надежде, что приползет кто-нибудь — невредимый или раненый,— и узнает он тогда, что с его лейтенантом... Но никто пока не полз, а там, где всё произошло, потемнело, и затихло. Неужто всех насмерть, подумал Талыкин? Неужто отвоевался лейтенант насовсем? Вот тебе и подвиги, и геройство. Они хороши, когда дело сделаешь, а так без толку погибнуть — какое геройство, какой подвиг? И завернул Талыкин из остатнего табачку самокрутку. Продрал горло махорочный дым — одна отрада в жизни...

      Лейтенант очнулся в тишине и темноте. И чуть не застонал от нестерпимой боли в бедре. Протянул руку — ватная штанина была мокра от крови. Голова соображала плохо, но то, что надо скорей отползать назад, эта мысль возникла сразу, и сразу же он начал пробовать двинуться, но боль схватила так сильно, что пришлось закусить губу, чтоб опять не прорвался стон, и замереть.
      Случилось самое страшное, чего он всегда в бою боялся,— быть сильно раненным и не иметь возможности без посторонней помощи добраться до своих. Но сейчас почему-то эта мысль не схватила ужасом, а прокатилась почти спокойно. Видать, потому что сознание еще не полностью вернулось к нему и он еще никак не представлял реальности случившегося. Ощущал он страшную слабость и, закрыв глаза, чуть было опять не провалился в небытие. Тогда он стал открывать и закрывать глаза, чтобы хоть этим безболезненным движением удержать уходящее сознание. А небо над ним то вспыхивало мертвым светом, то затухало — свет... тьма... И опять свет... тьма... И это ритмичное чередование света и темноты действовало усыпляюще, пригашивало сознание и инстинкт самосохранения, и он с трудом удерживал зыбкое ощущение действительности, которое всё же минутами уходило совсем...
      Встрепенули его промелькнувшие над ним разноцветные трассы пулеметных очередей, которые проходили мимо него и направлены были в наш передний край... Может, ползет кто на помощь, пробежала мысль, но ушла — разве доползти сейчас, когда немцы растревожены и настороже? Да и так далека бесконечно родимая их рощица, и так угрожающе близок передний край немцев, что помощи ждать нечего... Эта мысль, что помощи ждать нечего, обожгла холодом, но заставила его сбросить с себя оцепенение — только сам он может спасти себя. Значит, надо... надо ползти...
      И он пополз, превозмогая невероятную слабость, боль, бьющую при каждом движении тела, и ему приходилось каждый раз перехватывать стон, закусывая губы,— немцы были слишком близко. Прополз он какие-то жалкие метры, а впереди их почти восемьсот, а сил уже не было — наверно, много потерял крови, потому как сознание он удерживал только усилием воли.
      Еще несколько метров вперед... Еще... И больше не может. А над головой опять — свет, тьма... свет, тьма... Ему становится всё безразлично. Когда лежит он без движения, боли сильной нет, и это отсутствие боли сразу же уводит в дремоту, в небытие...
      И вдруг в это небытие врывается яркая и четкая картина: он видит свое парадное, лестницу и идущую по ней знакомую почтальоншу, в руках у которой его... похоронка. Сейчас она подойдет к его квартире, позвонит и... вручит матери эту бумагу. Что делать? Как помешать? Он догоняет почтальоншу и... сознание возвращается к нему. Опять поле и небо, то темное, то вспыхивающее голубоватым мертвенным светом — свет, тьма, свет, тьма...
      — Мама...— шепчет он,— я выберусь, мама... Обязательно выберусь.
      И он пополз опять, уже не чувствуя, а может, просто не обращая внимания на вспыхивающую в бедре боль... Полз, стараясь спасти свою жизнь, не столько для себя, а для нее... для матери. Ему самому его собственная жизнь не казалась уж такой бесценной — боль, слабость, затухающее сознание придавили страх смерти, но мать... мать не должна получить похоронку, он должен выбраться.
      Он не считал метры, которые прополз, но всё же передний край немцев уходил от него, и он полз, полз, шепча про себя:
      — Мама, ты не должна получить похоронку... Я останусь живым... Ты не должна... не должна...
      И ему стало казаться, что ползет он очень быстро, что наш лесок стремительно приближается к нему и скоро... совсем скоро он вползет в него, а там свои, там его перевяжут, отправят в санроту, и всё окончится хорошо.
      Но это только казалось.
      На самом деле он не двигался. Только руки судорожно подгребали землю, но не двигали его тело... Вскоре и руки, вытянутые вперед, замерли... Вспышки ракет уже не заливали небо и землю вокруг него. Наступила темнота...

      Уже около часа сидел Талыкин на опушке леска, безнадежно вглядываясь в мерцающую неверным светом даль поля, но никто из тех, кто ушел в разведку, не возвращался. Подошел сержант, молча прикурил от талыкинской цигарки и присел рядом.
      — Надо кому-то идти, сержант,— тихо сказал Талыкин.— Вдруг живой кто?
      Сержант вздрогнул, поежился будто от холода.
      — Нет там живых, Талыкин... Нет. Да и не дойти туда. Они же у самых немцев,— он жадно затянулся и шумно выдохнул дым.
      — Может, и нет... Но вдруг?
      — Нет же людей в роте, Талыкин... Нету.
      Талыкин сильно затянулся, огонек цигарки осветил его лицо, усталое, словно окаменевшее, но чем-то просветленное. И сержант понял, что Талыкин решился.
      — Пойду я, сержант... Ежели увидишь, тащу кого,— подмогнешь тогда. Хорошо?
      — Конечно, подмогну. А как же,— быстро ответил сержант.

      Когда лейтенант открыл глаза, то увидел склоненное над ним лицо Талыкина. Ну вот, дополз, значит, я до своих, подумал он и вздохнул.
      — Живой вы...— прошептал Талыкин.
      — Вроде,— даже чуть улыбнулся лейтенант.— Дополз до своих.
      — На поле мы... До своих-то далеко. Сейчас придумаю, как сподручней тащить вас...
      Значит, на поле он еще... Лейтенант приподнял голову — далеко, очень далеко чернела их роща... Ну, Талыкин поможет теперь... Теперь доберется он.
      — Остальные как, командир? — спросил Талыкин.
      — Убиты...
      — Ползти-то сможете?
      — Не знаю...
      — Ладно, придумаем что-нибудь,— сказал Талыкин.
      И лейтенанту стало вдруг удивительно спокойно, радостно — и от голоса Талыкина, и от того, что тот здесь, с ним, и от того, что теперь-то он, наверно, выживет, но тут же это спокойствие перебило, смяло воспоминание о кляузе Серикова и о том, что не разорвал он эту бумагу, а пошла она дальше по инстанции... Как же он мог? Почему так поступил? Да, конечно, предстояла разведка, не до того было... Впереди маячила смерть — до бумаги ли? Но теперь-то, когда Талыкин, видимо, по собственной воле, не посланный никем, прополз к нему по этому страшному, мертвому полю, теперь-то как стыдно, как больно. И пробормотал:
      — Талыкин, на вас же рапорт написали.
      — Знаю.
      — Не порвал я его.
      — Тоже знаю.
      — Что же делать?
      — Раз бумага пошла, она свое место найдет,— ответил тихо и безразлично Талыкин.
      — Я верну ее! Я к комиссару пойду! Я... я всё сделаю, Талыкин.
      — Отходились вы, командир... Вон как бедро разворочено...
      — Я сделаю, всё сделаю...
      — Ладно, потом об этом... Попробуйте двинуться-то...
      Но лейтенант не двинулся. К горлу подкатил ком, из глаз брызнули слезы, и он пробормотал:
      — Петрович, виноват я... виноват... А вы за мной... через всю нейтралку... А вы за мной...
      — Полно, командир, полно... Двигаться надо... Попробуйте-ка,— и Талыкин осторожно тронул тело лейтенанта с места.— К своим нам надо, к своим... Давайте-ка силы соберите... Давайте...