Ася Шахтина
ПРЕДЧУВСТВИЕ ЗЛА В ХРОНИКАХ ЖИЗНИ И ПОЭЗИИ АХМАТОВОЙ
Пролог
Зло, безусловно наличествуя в мире, выступает в ипостасях:
1. Абсолютного, изначального — в образах Змия, Люцифера, Мефистофеля и пр. и пр. и пр. Действительно, прочь их!
2. Социального феномена, существующего объективно, как результата предыдущих злых «наработок » — политических диктатур, методов внушения ложных ценностей, методик осуществления геноцида и т.п., но всегда проявляющегося через людские деяния.
3. Индивидуального зла – изменяющего направленность интеллекта, воли, установки, чувств человека в сторону деструктивных помыслов и поступков, что собственно, и носит название греха.
В Агаде есть притча, повествующая о том, как в одном месте поселилась змея и искусала до смерти множество людей. Сказали об этом праведнику. Он отправился к змеиной норе, наступил на отверстие босой ногою. Змея ужалила его и упала мертвой. После чего праведник сказал ученикам: «Не змея убивает, а грех» [1, 223].
Зло покушается на Божеские установления, ценности, связи, разлагает и разрушает человеческую личность. Оно посягает на целостность мироздания, на данный Богом порядок, толкает человека на отпадение от Бога. Одним словом, способствует отслоению от целого его частей –
«Я части часть, которая была
Когда-то всем и свет произвела» [2, 77],
— речёт Мефистофель.
В то время как «…всё, что делает Бог, пребывает вовек: к тому нечего прибавлять и от того нечего убавить…» [3, 619].
Для «вычисления» зла необходимы два фактора: внешний – наличие в общественном сознании устоявшихся критериев добра и зла и внутренний – присутствие в душе отдельного человека умения и желания отличить одно от другого – в каких бы условиях он, человек, не находился. Отличать и, будучи не всегда властным над своими чувствами, оказываться властным хотя бы над своими поступками.
Зло привлекательно, ибо делание его не требует напряжения души, добра же требует. «Добро делать очень трудно; зло делать просто» (4, 89), — не раз повторяла Ахматова.
Зло иррационально, классифицировать его проявления – сиречь – тешить Дьявола. Но коль скоро оно существует, как феномен, то неизбежно находит отражение 1) в теологии; 2) в философской мысли, как категория этики; 3) а уж эстетическим попыткам проникновения в его сущность – несть числа. И многие художники действительно близко подошли к опасной черте этого знания.
Русская поэзия ХХ века пестрела обольщёнными и обольщавшими злом. Обольщённых жаль, да они и сами уже расправились с собой – кто пулей, кто петлей, кто белой горячкой. Обольщавшие – не более чем воры, кравшие у читателя правильное представление о мире.
Анна Андреевна Ахматова огранила высочайшим поэтическим штилем своё видение мира дольнего, со всем его злом, обозначила в нём (мире) себя самоё, а также и злодеев. «В Ахматовой ум, способность к острой критической оценке и иронический юмор сосуществовали с представлением о мире, которое было не только драматичным, но иногда – провидческим и пророческим» [5, 449].
Часть 1
«В этой жизни я не много видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?»
А.Ахматова.
О зле она знала не понаслышке. Источниками её познания были:
Священное писание, литература, сама жизнь.
1. Священное писание.
Ахматова никогда не расставалась с Библией, знала её, была не только верующим, но и церковным человеком – в жизни, поэзии, смерти.
«Над площадью густо, медленно разносится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии (Киевской – А.Ш.). В церкви полумрак. Налево, в темном приделе, вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряженная. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она и не дышит. Чувствую, что ей мешать нельзя. Я выхожу из церкви. Горенко остается и сливается со старинным храмом. Несколько раз хотела заговорить с ней о встрече в церкви. Но всегда что-то останавливало. Мне казалось, что я подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит»[6, 28]. (Весна 1907 г.).
Родилась Аня Горенко 11 июня (по старому стилю) 1889 года под Одессой (Большой Фонтан) и была крещена 17 декабря того же года в Кафедральном Преображенском соборе портового города Одессы Херсонской епархии.
25 апреля (по старому же стилю) 1910 года Анна Горенко венчана с Николаем Гумилевым в Николаевской церкви села Никольская Слободка под Киевом.
Умерла Анна Андреевна Ахматова 5 марта 1966 года, 10 марта была отпета в нижнем храме Николы Морского в Ленинграде, на её могиле в Комарове поставлен был крест, а несколькими днями позже после похорон состоялась панихида в её домике в Комарове.
«Окончившая курс Киево-Фундуклеевской женской гимназии Ведомства учреждений Императрицы Марии, девица Анна Андреевна Горенко, дочь статского советника, родилась 1889 г. 11-го июня, вероисповедания православного. Во время пребывания в сем заведении, при отличном поведении, оказала успехи: по Закону Божию – отличные...» (Из Аттестата) [7, 356]. Кроме этого предмета также оценена была она только по географии.
В 1915 г. строго отчитывала Бориса Анрепа за неверие, указывая на путь веры, как на залог счастья. Говорила: «Без веры нельзя»[8, 195].
При прощаниях Ахматова благословляла – господь с вами [9, 493].
«Я не слышала, чтобы Анна Андреевна вела с кем-нибудь философские, вообще теоретические разговоры о религии. Она только приводила подходящую к случаю какую-нибудь евангельскую заповедь, всегда смиренно добавляя: «Но выполнять ее очень трудно». Эти слова она произносила в применении к самой себе»,— свидетельствовала Эмма Герштейн [9, 493].
Церковные установления были для неё непреложны. Ходила в церковь, молилась, говела, знала церковный календарь. Это видно из её дневниковых записей и датировок стихотворений: 16 февраля (Сретенская Анна). Завтра... – субб (ота) на Масляной. Прощенное Воскресенье. Завтра – Чистый Понедельник», Духов День и т.д.
«В разговорах с ней, просто питьё с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, — нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь» [10, 223] ,— говорил Иосиф Бродский.
Религиозная, христианская символика и сюжеты, несмотря на место и время в которые она жила большую часть своей жизни, наполняли её стихи, поэмы. Это отразилось:
В названиях и содержании цикла Библейские стихи: «Рахиль», «Лотова жена», «Мелхола»; новелл: «Исповедь», «Распятие», «Молитва».
В эпиграфах:
«И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее.» — Книга Бытия (новелла Ахматовой «Рахиль»).
«Жена же Лота оглянулась позади его и стала соляным столбом» — Книга Бытия (новелла «Лотова жена»).
«Но Давида полюбила... дочь Саула, Мелхола. Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью» — Книга Бытия (новелла «Мелхола»).
«Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи» — Ирмос IХ песни канона Великой субботы (точный текст: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе...» – А.Ш.) (новелла «Распятие»).
«И сделалась война на небе» — Апокалипсис («Лондонцам»).
В поэтическом словаре Ахматовой — см. Приложение.
И это было,— как справедливо отмечает Давид Керен,— « ...не только религиозно-экзистенциальное личное ощущение, это еще и некая культурная, эстетическая и поэтическая установка...» [11, 181].
2. Литература.
О том, как Ахматова знала литературу, сколь была образована, даже и упоминать как-то неприлично. Лишь только хотелось бы зафиксировать еще раз, для «справки», то, что она читала на английском, итальянском, французском, немецком языках, и что когда кому-либо из её знакомых требовалось уточнить нераскрытые цитаты из Данте, Шекспира, Байрона и специалисты оказывались беспомощны, ответ всегда находился у Ахматовой [12, 126] .
3. Сама жизнь.
В 1905 году перестала существовать семья Ани Горенко, родители её расстались.
Ахматова была современницей событий 9 января 1905 г., Цусимы, Первой мировой войны 1914-1917 гг., безумий революций 1917 года и гражданской войны.
Получила известие (ошибочное) в 1918 г. о гибели младшего брата — Виктора Горенко. («На Малаховом кургане/ Офицера расстреляли»). Пришлось пережить: убийство в 1921 г. новой властью отца её сына (Льва Гумилёва) и первого мужа — поэта Н.С.Гумилева. «Об аресте Николая Степановича я узнала на похоронах Блока. О смерти... (прочла в газете на вокзале) 1 сентября в Царском Селе, где я жила... в полубольнице, полусанатории и была так слаба, что ни разу не пошла в парк» [13, 103]. Перенести: T. b. c.; четыре клинических голода: 1 – 1918–1921, 2 – 1928–1932 (карточки, недоедание), 3 – война, в Ташкенте, 4 – после постановления ЦК 1946 г. [14, 665] . А также — гонения. « Между 1925-1939 годами меня перестали печатать совершенно. Тогда я впервые присутствовала при своей гражданской смерти. Мне было 35 лет» [13, 118],— свидетельствует о себе Ахматова.
13 мая 1934 года был арестован и отправлен в ссылку друг Ахматовой — поэт Осип Мандельштам. Она хлопотала, ездила навещать.
27 октября 1935 года были арестованы её сын — студент исторического факультета Ленинградского университета — Лев Николаевич Гумилёв и муж – профессор Всероссийской Академии художеств Николай Николаевич Пунин. Обоих вскоре освободили.
«Мы когда-то признались друг другу с Ахматовой, что самое сильное чувство, которое мы испытывали, сильнее любви и ревности, сильнее всего человеческого, это страх и его производные — мерзкое сознание позора, связанности и полной беспомощности» [15, 147], — писала Н.Мандельштам.
«Время (1937 г. – А.Ш.) было апокалипсическое. Беда ходила по пятам за всеми нами» [16, 41-42] ,— считала А.А.Ахматова. Друзья, знакомые, товарищи по цеху – кто в могиле, кто в тюрьме. Слежки, ожидания арестов, пытки, унижения, смерти, одним словом – Советская власть. Это уже было зло в «чистом» виде.
10 марта 1938 г. – второй, но не последний, арест сына. 26 июля 1939 г. Особым совещанием НКВД Льву Гумилёву был вынесен приговор – 5 лет тюремного заключения и дальнейшая ссылка.
В 30-е годы Ахматова пишет:
Подражание армянскому
Я приснюсь тебе чёрной овцою
На нетвёрдых, сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним...
И пришёлся ль сынок мой по вкусу
И тебе и деткам твоим?»
В мае 1938 г. вновь арестован Осип Мандельштам, теперь уже для погибели — в лагере — 27 декабря 1938 г.
«С Новым годом! С новым горем!» — пишет Ахматова в январе 1940 года – в «честь» советско-финляндской войны, начавшейся 30 ноября 1939 г. И продолжает в том же стихотворении « И какой он жребий вынул / Тем, кого застенок минул? / Вышли в поле умирать».
С Новым годом! С новым горем!
Вот он пляшет, озорник,
Над Балтийским дымным морем,
Кривоног, горбат и дик.
И какой он жребий вынул
Тем, кого застенок минул?
Вышли в поле умирать.
Им светите, звезды неба!
Им уже земного хлеба,
Глаз любимых не видать.
Во время Второй мировой войны в Ташкенте голодала, болела тифом, терзалась ужасами войны и своими собственными – «...она получила открытку от сына из отдаленных мест (тюрьмы – А.Ш.). Это было при мне. У нее посинели губы, она стала задыхаться» [17, 54], — писала об этом долгий друг Ахматовой актриса Фаина Раневская. Из тюрьмы сын ушёл на фронт. Вернулся, но ненадолго.
Прошли беды войны 1941–1945 гг. – вздохнуть бы, ан, нет...
14 августа 1946 г. Постановлением Ц К Всероссийской Коммунистической партии большевиков «О журналах «Звезда» и «Ленинград» были объявлены ахматовские «повторные торжества гражданской смерти» (определение самой Ахматовой). Такого за всю историю человечества «удостоились» всего двое — Уриель Акоста и Анна Ахматова (Галилей – 1 раз, Спиноза –1, Достоевский — 1, Лев Толстой – 1, Зощенко – в том же постановлении – первый и последний раз). Путь к публикациям опять был закрыт. Средства к существованию — изъяты. В то время еда не продавалась, а отпускалась по продовольственным карточкам, а Ахматову, в связи с постановлением, изгнали из писательской организации и лишили этих съедобных карточек. Незнакомые люди приходили и украдкой бросали свои карточки в её почтовый ящик.
«Торжествами гражданской смерти
Я по горло сыта. Поверьте,
Вижу их, что ни ночь, во сне.
Отлучить от стола и ложа –
Это вздор ещё, но негоже
Выносить, что досталось мне».
Но «выносить» всё ещё предстояло, ибо и постановление не стало последней каплей горя. 6 ноября 1949 года в третий раз был арестован и приговорён Особым Совещанием к 10-ти годам тюремного заключения сын Анны Андреевны – Лев Гумилев.
«Кому и когда говорила,
Зачем от людей не таю,
Что каторга сына сгноила,
Что Музу засекли мою».
Та бездна зла, через которую пришлось пройти Анне Ахматовой, выходила за пределы возможностей того, что человек может перенести. Эпоха, в которую жила Ахматова, не сравнима ни с одной другой. Злодеяния делались неприкрыто. Нагнетание тревоги и страха возведено было в ранг государственной политики, «отменившей» тысячелетние этические, правовые и религиозные нормы. Растлившей миллионы людей безнаказанностью, создавшей четыре типа человеков — тех, кто убивал, тех, кого убивали, тех, кто ждал и страшился погибели, и, всё-таки и тех, кто сопротивлялся злу. В разговоре с сэром Исайей Берлиным из уст Ахматова прозвучали такие слова: «Вы живёте в человеческом обществе, в то время, как у нас общество разделено на людей и…» [5, 443]. Когда источник страха определён, личность может бороться с ним, как внутри себя самоё, так и с носителем угрозы. Не персонифицированные же государственная и партийная машины, производившие свой «конечный продукт» — т р е в о г у, лишала людей этой возможности.
Анализируя тревогу, как феномен, крупнейший теолог ХХ века Пауль Тиллих писал: «Тревога стремиться превратиться в страх, так как мужество способно его встретить. Конечное существо не способно терпеть голую тревогу более одного мгновения. Те, кто пережил подобные моменты... поведали о невообразимом ужасе голой тревоги. Избавиться от этого ужаса обычно помогает превращение тревоги в страх перед чем-либо, неважно перед чем» [18, 32] . Именно тревога перед опасностью физического уничтожения, потери близких, свободы, свободы, рассудка, наконец, которую живое человеческое существо, по утверждению психологов, не может вынести более одного мгновения, и была образом жизни Ахматовой в течение 49 лет. «Тешил – ужас. Грела – вьюга, / Вёл вдоль смерти – мрак»,— написала она в 1959 году, и эти чувства сопутствовали ей на протяжении почти всей её жизни.
Многие, знавшие о её муках, поражались — как могла она не сойти с ума, да и сама Ахматова писала об этом: « Уже безумие крылом / Души накрыло половину…».
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.
1940
Она не только не сошла с ума, но и не потеряла ориентиры добра – зла. «Её суждения о личностях и поступках других людей совмещали в себе умение зорко и проницательно определять самый нравственный (курсив мой – А.Ш.) центр людей и положений... Ахматова вспоминала об этом времени с чувством глубокого отвращения. Ахматова жила в ужасное время и вела себя... героически ...вся её жизнь может служить примером того, что Герцен сказал однажды почти обо всей русской литературе, — одним непрерывным обвинительным актом против русской действительности. Её жизнь стала легендой. Её несгибаемое пассивное сопротивление тому, что она считала недостойным себя и страны, создало ей место не только в истории русской литературы, но и в русской истории нашего века» [5, 456–457].
Но самое страшное было ещё и не это. Джордано Бруно пошёл на костёр, Осип Мандельштам – в каторгу и смерть. Они потеряли всего лишь жизнь. Ахматовой пришлось лишиться — даже и не подберу слова – чего.
Жутче всего изобличение зла прозвучало из уст Ахматовой в строчках – во славу Сталина, в тщетной надежде спасти сына. Мать пишет стихи – не стихи — тирану. Да, эти не стихи – не в сокровищницу Поэта, но – в сокровищницу Матери. Кто был на её месте — камня не бросит, кто не был – посмеет ли?
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля.
И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Что стало светлым, как кристалл.
Своих трудов, своих деяний
Он видит спелые плоды,
Громады величавых зданий,
Мосты, заводы и сады.
Свой дух вдохнул он в этот город,
Он отвратил от нас беду, —
Вот отчего так тверд и молод
Москвы необоримый дух.
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
"Мы пришли
Сказать, — где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!"
Написано в декабре 1949 г (сын арестован 6 ноября 1949 года).
Мыслимо ли представить верующего человека, поэта, понуждаемого слово «Бог», для публикаций, писать с маленькой буквы, а имя злодея – «Вождь» — с большой? Пишет эти стихи, понимая, лучше иных, быть может, «Чьи нас душили кровавые пальцы?», — слова Ахматовой.
После этого она вправе была сказать о себе: «Не боюсь ни смерти, ни срама...», ибо уже прошла через ад. О чём прямо и пишет:
«Мы, увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы...».
Одним из имён изначального, нечеловеческого носителя зла – «Врагом» называет Сталина Ахматова:
«Враг пытал: «А ну, расскажи-ка».
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать её врагу.
И проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и казни — петь я
В этом ужасе не могу».
Она писала: «Где Сталин, там свобода». И она же:
«А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей
Я не знаю, который год,
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идёт».
И ещё – Сталину:
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
И ещё:
А тот, кто нас ведёт дорогою труда,
Дорогою побед и славы неизменной, —
Он будет наречён народом навсегда
Преобразователем вселенной.
Декабрь 1949
И она же – о том, как «преобразовал»:
«И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный...
Сталину – «И дважды Сталиным спасённый Ленинград» (во Второй мировой войне – А.Ш.). А в ремарке драмы «Энума Элиш»: «В пятне показывается П о б е д а — худая высокая женщина с сумасшедшими глазами, в кровавых лохмотьях.» [19, 263]. Помилуйте, разве это Победа, да ведь это же сама Смерть.
Ещё пришлось пережить ей в конце жизни – в 1964 г. «суд» над единственным учеником, поэтом, впоследствии лауреатом Нобелевской премии – Иосифом Бродским, обвинённом в тунеядстве, т е. «уклонении от общественно-полезного труда». Не спроста он был ученик Ахматовой. Имел, по определению Р. Виктюка, «поразительный по силе природный дар воспринимать метафизику зла, …обострённейшее зрение на зло и смерть...» [20, 60].
Соломон Волков приводит фрагмент «судейства», напоминающего ему ситуацию из Кафки или диалог из пьесы театра абсурда:
«Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. ( Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это даётся образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это... (растеряно) от Бога...» [21, 452].
Не могу не потешить себя, но уж читатель и сам догадался, что просится на страницу по прочтении сего диалога. Ну, конечно же, ещё один прозорливец.
Визит Бегемота и Коровьева в ресторан писательского дома
Привратница: «Ваши удостоверения?
Коровьев: ... какие удостоверения?
Привратница: Вы – писатели?
Коровьев: Безусловно.
Привратница: Ваши удостоверения.
Коровьев: ... чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение. Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было!» [22, 280-281].
Часть 2.
«...Но впрочем даром
Тайн не выдаю своих».
А.Ахматова
Эстетика Анны Андреевны, я думаю, определялась:
1) особенностью её мироощущения;
2) отношением к явлениям и предметам;
3) даром предвидения, предчувствования;
4) особым отвращением к злу, греху.
1. Особенность мироощущения Ахматовой.
Три главных признака мироощущения Ахматовой называет Виктор Франк: чрезвычайно отчетливое и острое восприятие времени, пророческое ощущение истории; чуяние и изучение признаков смерти; покаяние, ответственность [23, 39, 42, 43]. « Время, смерть, покаяние: вот триада, вокруг которой вращается поэтическая мысль Ахматовой» [23, 43].
О трагическом мироощущении Ахматовой свидетельствовали люди ей близкие.
«Здравствуй г о р ь к а я (разрядка моя – А.Ш.) Ан.» [24, 338],— писал к Анне муж её Н.Н.Пунин. И он же – в своём дневнике: «Ты ли это наконец, моя т ё м н а я (разрядка моя – А.Ш.) тревожная радость» [24, 158]. «Мне часто было горько и душно с ней» [24, 162],— он же.
Осип Мандельштам: «Вполоборота – о, печаль!.../Зловещий голос – горький хмель...» [25, 117], «Кто скажет, что гитане гибкой/ Все муки Данта суждены?» [25, 336]. Марина Цветаева: «...чей голос – о глубь, о мгла!..» [26, 118].
А.Афанасьев определил психотип Ахматовой, как запрограммированный на трагедию, когда внешние обстоятельства не в силах переменить что-либо в этой программе. Мировосприятие её всегда было катастрофично [27, 339 - 340].
Я не могу так категорично настаивать на этом тезисе, однако, определенный резон в нём есть, о чем свидетельствуют уже самые ранние её стихи, как, впрочем, и последующие.
В 1911 году, когда ещё ничего не предвещало её будущих личных и мировых бед, Ахматова писала: «Ах, пусты дорожные котомки, / А на завтра голод и ненастье!».
Под навесом темной риги жарко,
Я смеюсь, а в сердце злобно плачу.
Старый друг бормочет мне: "Не каркай!
Мы ль не встретим на пути удачу!"
Но я другу старому не верю.
Он смешной, незрячий и убогий,
Он всю жизнь свою шагами мерил
Длинные и скучные дороги.
И звенит, звенит мой голос ломкий,
Звонкий голос не узнавших счастья:
"Ах, пусты дорожные котомки,
А на завтра голод и ненастье!"
(Курсив здесь, и в последующих строчках стихов, мой – А.Ш.)
В 1915 – «Громко кличу я беду: / Ремесло мое такое»
Нет, царевич, я не та,
Кем меня ты видеть хочешь,
И давно мои уста
Не целуют, а пророчат.
Не подумай, что в бреду
И замучена тоскою
Громко кличу я беду:
Ремесло мое такое.
В 1915 же: «Было горе, будет горе, / Горю нет конца…»
Колыбельная
Далеко в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке темной
Бедный дровосек.
Младший сын был ростом с пальчик,
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
В 1940 году: « А я иду – за мной беда…».
Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом
Ждет прежнюю подругу
А я иду — за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
В 1940 же году: «За новой утратой / Иду я домой».
Чистейшего звука
Высокая власть,
Как будто разлука
Натешилась всласть.
Знакомые зданья
Из смерти глядят –
И будет свиданье
Печальней стократ
Всего, что когда-то
Случилось со мной…
За новой утратой
Иду я домой.
В 1959 году: «Беды скучают без нас», «Вот и идти мне обратно к воротам / Новое горе встречать».
Что нам разлука? — Лихая забава,
Беды скучают без нас.
Спьяну ли ввалиться в горницу слава,
Бьёт ли тринадцатый час?
Или забыты, забыты, за… кто там
Так научился стучать?
Вот и идти мне обратно к воротам
Новое горе встречать.
За 1 год до смерти (1965 г.) ничего не изменилось:
«Что таится в зеркале? – Горе.
Что шумит за стеной? — Беда».
«Без палача и плахи / Поэту на земле не быть», — к осознанию этой максимы её вынудило не только собственное представление о мире, но и тот мир зла, в котором прошла почти вся её жизнь.
2. Отношение к явлениям и предметам.
Ахматова жила жизнью не предметов, но явлений, отношений, сущностей.
«Дело поэта,— справедливо замечает В.Руднев,— воспевать свои эмоции, а не жить обыденной жизнью» [28, 38].
Известно пренебрежение Ахматовой к быту, к миру вещей.
Перечислить вещи материального мира, которыми она владела – достаточно одной строчки. Чемодан с рукописями, книги: Пушкин, Библия, Данте, Шекспир, Достоевский, шаль, подаренная Цветаевой, рисунок Модильяни, которые всегда были при ней и к миру вещному их никоим образом отнести не возможно.
«О каком наследстве можно говорить? Взять под мышку рисунок Моди и уйти» [4, 17], — слова Ахматовой.
«Никого нет в мире бесприютней / И бездомнее, наверно, нет» — её же утверждение.
«Бездомность, неустроенность, скитальчество. Готовность к утратам, пренебрежение к утратам. Неблагополучие, как само собой разумеющееся, не на показ, но бьющее в глаза. Неблагополучие как норма жизни. Неблагополучие – необходимая компонента судьбы поэта...» [4, 15].
На вопрос о поэтической судьбе Мандельштама – ответила: «Идеальная». После суда над И.Бродским сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нанял» [4, 17].
Обозначение простых деталей, вещей, в стихах, отмечаемое исследователями её творчества, всегда скрывало,— согласно анализу Б.Эйхенбаума,— «эмоциональный, а не прямо вещественный смысл...» [29, 114].
«Но и простота Ахматовой с самого начала... была изысканная и безусловно аутистическая простота внешнего покрова стиха, за которым крылись глубины напряжённых культурных поисков» [28, 19].
К миру обыденности Ахматова не принадлежала. Она не признавала её ни в чём. Ну вот, например, её отношение к реальности театра Станиславского. «Когда в других театрах смотришь, например, «Федру»,— думаешь о страстях человеческих, о любви, о судьбе, о смерти. Это и есть театр. А когда смотришь спектакль, поставленный Станиславским, всё так уж реально, так уж точь-в-точь, что думаешь: а есть ли в этой квартире комната для домашней работницы? А не пора ли им уже обедать – они что-то давно не ели? А не пора ли уж и в уборную?» [30, 149].
Ахматова действительно замечала предметы, но и только.
Ни в жизни, ни в творчестве она не обременяла себя ими. И вещи мстили ей за это. В «Прозе о поэме» она указывала, — «Эта поэма – своеобразный бунт вещей» [31, 355]. Для неё объективной реальностью были — Бог, доброта, любовь, совесть, сны, встречи и не встречи, но не предметы. «А я всю ночь веду переговоры / С неукротимой совестью моей», — её утверждение.
«Анна Андреевна, — констатирует Виктор Ефимович Ардов,— была ещё необыкновенно добра. Её сын, Гумилев Лев Николаевич, называл ее старухой-процентщицей, потому что, если она получала где-нибудь деньги, она их как можно скорее раздавала нуждающимся людям, бедным. Она делала подарки кому-то, кормила, кому-то дарила платья, обувь и т.д.» [32, 151].
«Она была совершенно лишена чувства собственности. Не любила и не хранила вещей, расставалась с ними удивительно легко. Подобно Гоголю, Аполлону Григорьеву, Кольриджу и другу моему Мандельштаму,— писал К.И.Чуковский,— она была бездомной кочевницей и до такой степени не ценила имущества, что охотно освобождалась от него, как от тяготы. Самые эти слова «обстановка», «уют», «комфорт» были ей чужды – и в жизни и в созданной ею поэзии» [33, 48 - 49].
Ахматовой был чужд именно предметно-полезный мир.
Зато полнейшей реальностью для неё были сны: « Был вещим этот сон...», «А там, где сочиняют сны,/ Обоим – разных не хватило,/ Мы видели один, но сила / Была в нем, как приход весны», «Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,/ Обещай опять прийти во сне», «Всякому зато могу присниться...», «...Что ты, кажется, приснился мне.»
«Помню, однажды, — писала Раневская,— позвонила Ахматовой и сказала, что мне приснился Пушкин. «Немедленно еду», — сказала Анна Андреевна. Приехала. Мы долго говорили. Она сказала: «Какая Вы счастливая! Мне он никогда не снился...» [17, 119].
Нельзя обойти вниманием и её «взаимоотношений» с зеркалами, которые, как небезызвестно, небезопасны, дают возможность заглянуть в мир иной, и т трудно определить даже – относятся ли они к природе вещей или природе не вещей. У Ахматовой они выступали дверями во встречи и не встречи, в прошлое и будущее, подавали только ей ведомые знаки.
«Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины».
В разбитом зеркале
Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный
И закружилась голова
Как над пылающею бездной.
И гибель выла у дверей,
И ухал чёрный сад, как филин,
И город смертно обессилен,
Был Трои в этот час древней.
Тот час был нестерпимо ярок
И, кажется, звенел до слёз.
Ты отдал мне не тот подарок,
Который издалека вёз.
Казался он пустой забавой
В тот вечер огненный тебе.
И стал он медленной отравой
В моей загадочной судьбе.
И он всех бед моих предтеча, —
Не будем вспоминать о нём!
Несостоявшаяся встреча
Ещё рыдает за углом.
1956 г.
В этой новелле речь идёт о не встрече через 10 лет (в 1956 г) с сэром Исайей Берлиным.
В зазеркалье
Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоём нам не бывать – та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами...
Что делаем – не знаем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы».
(Речь идёт о персонажах «Поэмы без героя»)
Раскрывая тайны «Поэмы без героя», Ахматова так обозначала одно из её (поэмы) свойств: «...этот волшебный напиток, лиясь в сосуд, вдруг густеет и превращается в мою биографию, как бы увиденную кем-то во сне или в ряде зеркал (курсив мой – А.Ш.). …распахиваются неожиданные галереи, ведущие в никуда…» [34, 361].
3. Дар предвидения, предчувствования.
Высшей деятельностью души, назвал дар предвидения Г. Эббингауз [35, 157-162].
Многие и отечественные и зарубежные исследователи отмечали предвидческий дар Ахматовой — по отношению к себе, близким, истории.
Но не просто предвидения того или сего, а предвидения именно бед, зол, страданий.
«Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей – опустевшей – приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей»,—
пишет она в 1916 г. в стихотворении «Памяти 19 июля 1914».
Ахматова (о себе) — словами Гостя из Будущего в «Набросках и вариантах драмы «Энума Элиш»: «Ты бредишь, ты всегда бредишь. И всего ужаснее, что твой бред всегда сбывается» [36, 279].
Она голосом Голоса из Драмы «Энума Элиш»:
«Я был с тобой столько раз – и когда ты молилась Маргаритой и плясала Саломеей, изменяла Эммой Бовари, когда ты спасала душу и губила тело и когда ты спасала тело и губила душу, и когда со своей знаменитой современницей колдовала, чтобы вызвать меня, и я даже начинаю подозревать, что ты и она – одно...» [19, 265].
А также в стихах:
«Нет, царевич, я не та,
Кем меня ты видеть хочешь.
И давно мои уста
Не целуют, а пророчат» (курсив мой – А.Ш.)
О себе она знала всё с самого начала: «Себе самой я с самого начала / То чьим-то сном казалась или бредом, / Иль отраженьем в зеркале чужом, / Без имени, без плоти, без причины. / Уже я знала список преступлений, / Которые должна я совершить».
И там же: «И знала я, что заплачу сторицей / В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, / Везде, где просыпаться надлежит / Таким, как я…».
Северные элегии. Вторая. О десятых годах
И никакого розового детства…
Веснушечек, и мишек, и кудряшек,
И добрых тёть, и старших дядь, и даже
Приятелей средь камешков речных.
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений,
Которые должна я совершить.
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина,
Передо мной, безродной, неумелой,
Открылись неожиданные двери,
И выходили люди, и кричали:
«Она пришла, она пришла сама!»
А я на них глядела с изумленьем
И думала: «Они с ума сошли!»
И чем сильней они меня хвалили,
Чем мной сильнее люди восхищались,
Тем мне страшнее было в мире жить
И тем сильней хотелось пробудиться,
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким как я, — но длилась пытка счастьем.
1955 г.
Она сама называла себя провидицей (правда с некоторой долей сомнения). «Неужели «Сон во сне» не приснился! – А кто-то вдали так напряжённо думает обо мне, что каждую минуту мешает мне. А кто, не знаю. Вот и провидица (курсив мой – А.Ш.)» [37, 312]*.
В новелле «Петербург в 1913 году» свой голос назвала вещим.
За заставой воет шарманка,
Водят мишку, пляшет цыганка
На заплеванной мостовой.
Паровозик идет до Скорбящей,
И гудочек его щемящий
Откликается над Невой.
В черном ветре злоба и воля.
Тут уже до Горячего Поля,
Вероятно, рукой подать.
Тут мой голос смолкает вещий,
Тут еще чудеса похлеще,
Но уйдем — мне некогда ждать.
___________________
* Я не могу, вслед за сэром Исайей Берлиным [5, 449], и, вслед Аллой Демидовой [См.: 38] (при всём моём сверхпочтении к их текстам и их личностям), утверждать, что стихи Ахматовой – провидческие, потому что это всё-таки категория теологическая. Хотя, конечно, термин давно уже устоялся в литературоведении, культурологии и отошёл от первоначального смысла феномена провидение. Провидец, провидица не означает только способность, свойство предвидеть или предсказывать будущее. Это скорее "призванный посланник", тот, кто говорит от другого лица, вестник. Т.е этимология этого слова проистекает от теологической категории «провидение», т.е. Промысел Божий, высшее промышление, предопределенье, целенаправленная и целесообразная деятельность Бога на благо всего творения и, прежде всего, человечества.
Знала она наперёд не только о себе, а и о других, и о времени. Свидетельств тому – и её самоё, и её конфидентов – предостаточно. Но не только знала, а и кое-что из этой области умела: «Если хочешь – расколдую…».
Тешил – ужас. Грела – вьюга,
Вел вдоль смерти – мрак.
Отняты мы друг у друга…
Разве можно так?
Если хочешь – расколдую,
Доброй быть позволь:
Выбирай себе любую,
Но не эту боль.
С одним из признаний в ахматовских умениях я сама, хоть и косвенно, соприкоснулась.
Моя кузина, Нина Воронель, в воспоминаниях, написанных в 2002 г., показывает свою единственную встречу с Анной Ахматовой в середине 60-х. «Подавив естественно возникшее желание поцеловать ей руку, я подошла и остановилась в ногах кровати. – Что вы, собственно, хотите? – спросила она. – Я хотела вас увидеть, услышать ваш голос, – лживо пробормотала я, смущаясь объяснить ей, что я вовсе не стремлюсь послушать её стихи, а одержима эгоистическим желанием почитать ей свои. Узнав, что я поэтесса, она сразу догадалась, чего я хочу. – Вы, небось, хотите почитать свои стихи? – спросила она. – Прочтите одно, которое вам особенно нравится.
Срывающимся от волнения голосом я прочла ей свое стихотворение:
Меня пугает власть моя над миром,
Над разными людьми и над вещами,
Не я, конечно, шар земной вращаю
И управляю войнами и миром,
Но есть во мне таинственная сила,
Исполненная прихотей и каверз,
Чтоб на паркетах люди спотыкались,
Чтоб на шоссе машины заносило,
Чтоб кувыркаясь вспыхивали Илы,
Чтоб верные мужья с пути сбивались,
Чтоб мысли непотребные сбывались,—
И я остерегаюсь этой силы.
Но будет день, я знаю: будет день,
Когда свободу я себе позволю,
Тогда я духа выпущу на волю
И овладею судьбами людей.
И в этот день прервётся связь времён
И сдвинутся понятия и числа…
Я так боюсь, что этот день случится!
Я так боюсь, что не случится он!» [39, 427-428; 40, 8].
После распрощаний, когда Нина уже дошла до двери комнаты, Ахматова окликнула её: «Погодите!». Из белизны подушек на меня глядели всё ещё блестящие, полные любопытства глаза: — Скажите, а что – у Вас и вправду есть такая власть над миром?» [39, 428]. Этим и заканчивается Нинино повествование о встрече с Анной Андреевной.
Поскольку со дня встречи, до написания воспоминаний прошло более 35 лет – Нине Воронель кое-что запамятовалось. Мне же об этой встрече было поведано по «горячим следам» и я тотчас записала это и посему могу дополнить. Когда при прощании Анна Андреевна спросила Нину: «Вы действительно чувствуете свою власть над миром?», та ответила: «Иногда мне кажется, что да». И тогда Ахматова сказала: «Вы знаете, я тоже».
А вот ещё одно собственное признание Ахматовой о своей такой особенности:
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.
Родилась Анна Горенко, по её устному и письменному утверждению, в ночь накануне Ивана Купалы и давала понять, что магия, приписываемая этой ночи, была её каким-то образом воспринята.
Её покровительницей была Анна Сретенская, т.е. пророчица Анна.
Самые первые её предвидения. Проезжая мимо дачи Саракини (Большой Фонтан, около Одессы, где она родилась), Анна сказала матери: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска» [13, 84]. Ей было 15 лет. Нетрудно обозначить тот факт, что когда в 1940 году были написаны строчки тоже о памятнике:
«А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне...»,
в этом уже не было ничего необычного для тех, кто знал Ахматову–поэта. (Воздвигнули в 2006 г., в Санкт-Петербурге, возле Крестов – тюрьмы, как и сама она дала указание).
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных Марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть, с неподвижных и бронзовых век,
Как слёзы, струиться подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Домашнее прозвище Ахматовой – «Акума» — в японской мифологии — демон (злой), было дано ей В. Шилейко (мужем) – ассирологом, специалистом по древнейшим культурам Передней Азии, который тоже, кстати, напророчествовал в 1926 году. В ответ на показ ему Ахматовой одной из своих работ, сказал: «Когда Вам пришлют горностаевую мантию из Оксфордского университета, помяните меня в своих молитвах»[41, 32].
Не прислали — вручили – и одела — именно в Оксфорде – профессорскую мантию в 1965 г.
Ещё один провидец — муж, поэт – Николай Гумилев писал о ней:
«Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью...» [42, 179].
В 1910 году её особенности поражали и ещё одного гениального человека – Амедео Модильяни, «...его больше всего поразило во мне свойство угадывать мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно привыкли» [43, 44].
Осип Мандельштам назвал Ахматову, в посвящённом ей стихотворении 1917 г., Кассандрой и тоже предсказал: «Когда-нибудь в столице шалой, / ...на берегу Невы, / При звуках омерзительного бала / Сорвут платок с прекрасной головы...» [25, 143]. Сбылось и это.
В поэме «У самого моря» 1914 г. Ахматова сообщала о своём даре так:
«Знали соседи – я чую воду,
И если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились».
Этот дар проявлялся и фиксировался ею в стихах и в жизни, по отношению к событиям эпохальным и личным. «Если хочешь расколдую...».
Акума – колдунья, домашние считали, что она в какой-то мере и была такой. И Аня Каминская – дочка её падчерицы, и Лидия Чуковская отмечали такую особенность Ахматовой, как предчувствие прихода родных, близких, гостей. Она до стука или звонка, заранее, часто открывала двери тем, кто ещё только приближался к ним. Аня Каминская – дочка её падчерицы, говорила: «Акума, почему ты идешь открывать дверь всегда раньше, чем раздастся звонок?»[32, 168].
А вот так произошла последняя встреча Ахматовой с Николаем Гумилевым, незадолго перед его, ещё никому неизвестными, арестом и расстрелом в 1921 г. «Гумилев навестил её на квартире по Сергиевской ул., 7. Когда Гумилев стал спускаться по тёмной винтовой лестнице, Ахматова сказала: «По такой лестнице только на казнь ходить» [7, 358].
Анна Андреевна рассказывала и Эмме Гершнейн и Лидии Чуковской такой эпизод: идет она по улице в Ленинграде и думает: «Сейчас встречу Маяковского». И вот он и идет, и говорит, что думал: «Сейчас встречу Ахматову». Он поцеловал ей обе руки и сказал: «Никому не говорите» [9, 480].
«Не с каждым местом сговориться можно, Чтобы оно свою открыло тайну...»,— писала Ахматова, но, тем не менее, с очень многими «местами» могла она «сговориться» и они открывали ей свои тайны.
«Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать».
Ей ведома была не только жизнь «после конца», но и жизнь «до начала». Встречу с сэром Исайей Берлиным она расценивала как свидание Метерлинковских дорожденческих душ, наконец-то встретившихся в этом мире.
«И тогда, как страшное действо.
Возникают следы злодейства,
Пестро кружится карусель,
И какие-то новые дети
Из ещё не бывших столетий
Украшают в Сочельник ель» [44, 433].
«Гостем из Будущего» назвала его Ахматова. «Я назвала тебя в поэме Гостем из Будущего... В этот день через три года – наша первая встреча» [19, 263], — писала она в 1943 году в драме «Энума элиш», и встреча эта действительно состоялась.
4. Особое отвращение к злу, греху.
В 1924 году Ахматова сказала: «Для меня эти барашки и пастушки (ХVII века — А.Ш.) неотделимы от революций, а парики всегда и тотчас же напоминают мне головы в париках на пиках, такими мы их и знаем», — записывает Н.Н.Пунин (муж), и далее разъясняет: «Всё это, сказанное Ан., очень для неё характерно и вовсе не мрачностью её мироощущения, а её чувством морали. ...её моральное чувство, чувство ответственности настолько глубоко и выработано (серьёзно), что она уже никогда, ни в каком кажущемся благополучии не может забыть о том, что страдания мира неустранимы, ничем не могут быть уменьшены. Из этого строится вся система её отношений к людям и к «политике». Меня всегда удивляет, до какой степени её искусство... – насквозь морально, нравственно в смысле внутреннего оправдания жизни»[24, 212].
Однажды, показывая Раневской журнал с изображением Дантеса, Ахматова сказала: «Нет, Вы только посмотрите на это!». Журнал с Дантесом она держала, отстранив от себя точно от журнала исходило зловоние.
Таким гневным было её лицо, такие злые глаза...»[17, 57].
Ахматова,— по определению Виктора Франка,— «чует» присутствие смерти, изучает её признаки, отличающие её от всякой жизненной беды. Время, смерть, покаяние – вот,— по его мнению,— триада ахматовского мироощущения [23, 42-43].
Отслеживая «послужной» список Ахматовой – можно ли дивиться тому, что несшая и вынесшая этот «крест» женщина, возымела особую чувствительность к проявлениям зла, выпавшим на долю и её самоё, и её соотечественников?
Даль рухнула, и пошатнулось время,
Бес скорости стал пяткою на темя
Великих гор и повернул поток,
Отравленным в земле лежало семя,
Отравленным бежал по стеблям сок.
Людское мощно вымирало племя,
Но знали все, что очень близок срок.
Она тоскует, печалится, скорбит:
О боже, за себя я всё могу простить,
Но лучше б ястребом ягнёнка мне когтить
Или змеёй уснувших жалить в поле,
Чем человеком быть и видеть поневоле,
Что люди делают, и сквозь тлетворный срам
Не сметь поднять глаза к высоким небесам.
Хорошо знает, что есть чувство ответственности и чувство вины: «За плечом, где горит семисвечник, / Где тень иудейской стены, / Вызывает невидимый грешник / Подсознанье предвечной вины».
Если еще одна провидица — Марина Цветаева в 1916 году нарекла Ахматову именем, ставшим хрестоматийным — «Муза плача», то я, post faktum, назвала бы её второй Деворой — пророчицей, обличительницей и воспевательницей. «Девора! Воспой песнь!»[45, 235].
И напророчила:
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
И обличила:
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
И оплакала, и воспела:
IN MEMORIAM
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена! – захлопывая святцы;
И на колени все! – багряный хлынул свет,
Рядами стройными проходят ленинградцы,
Живые с мёртвыми. Для Бога мёртвых нет.
В «Новогодней балладе» автор встречает Новый год с мёртвыми: «Это муж мой, и я, и друзья мои / Встречаем новый год. / Отчего же пальцы словно в крови / И вино, как отрава, жжёт?». Там произносятся тосты и она сама, словами одного из друзей, так отмечает свою миссию:
А друг, поглядевши в лицо моё
И вспомнив Бог весть о чём,
Воскликнул: «А я за песни её,
В которых мы все живём!
Часть 3.
«De profundes... Моё поколенье
Мало мёду вкусило».
А. Ахматова.
Условно можно выделить 5 аспектов «показа» зла в «хрониках» Ахматовой.
1. Изначальное.
2. Персонифицированное зло, как индивидуальный грех.
3. Неизбежное зло, объективно выступающее в виде войн и бед.
4. Лично перенесённое.
5. «Перспективное», предчувствованное.
1.Изначальное зло.
И жизнь Ахматовой, и отражение жизни её самоё, и отражение жизни эпохи в её поэзии — сплошь мистичны, вплоть до признания реально существующего нечеловеческого носителя зла. В одной из автобиографических «Северных элегий», третьей, она прямо на него и указывает:
В том доме было очень страшно жить,
И ни камина жар патриархальный,
Ни колыбелька нашего ребёнка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены... . . . . .
. . . . . . . . . . . . и удача
От нашего порога ни на шаг
За все семь лет не смела отойти,—
Не уменьшали это чувство страха.
И я над ним смеяться научилась
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью
Собакою царапался у двери
Иль в низкое заглядывал окошко,
В то время как мы заполночь старались
Не видеть, что творится в зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами
Стонали тёмной лестницы ступеньки,
Как о пощаде жалостно моля.
И говорил ты, странно улыбаясь:
«Кого они по лестнице несут?»
Теперь ты там, где знают всё, — скажи:
Что в этом доме жило кроме нас?».
1921 г. Царское Село.
Речь идет о жизни в Царскосельском доме с Н.Гумилёвым, который уже там, «где знают всё», т.е. мёртв, расстрелян.
И в том же году о том же, от кого только одна защита – крестик.
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор
За стеною слышен стук зловещий –
Что там, крысы, призрак или вор?
В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счёт ведёт,
С глянцевитой чёрной бородою
За окном чердачным промелькнёт –
И притихнет. Как он зол и ловок,
Спички спрятал и свечу задул.
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,
Лучше бы на площади зелёной
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.
Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.
В «Прозе о поэме» Ахматова таким образом указывает на некоего её (поэмы) персонажа: — «Кто-то «без лица и названья» («Лишняя тень»— 1 главки), конечно – никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед» [31, 358].
В «Поэме без героя»:
«Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром и изящен...»...
«Хром последний, кашляет сухо...
Я надеюсь, нечистого духа
Вы не смели сюда ввести».
«С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них « б е з л и ц а и н а з в а н ь я»
Затесалась...».
«Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?».
«И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок».
В «Набросках и вариантах драмы «Энума элиш» автор прямо указывает на наличие ничего, никого:
«А в зеркале я за спиной своей
Так часто что-то лишнее видала...».
Особо интересны авторские ремарки, указывающие на присутствие инфернальных персонажей: «тени», «призрак » — «Поэма без героя» [46, 322]; «призраки», «две тени», «спящая пляшет со своим отражением», — драма «Энума элиш» [19, 259, 261, 263]; «появляются двойники», «отражение прячется в воду», «возникает Г о л о с», «из зеркала выходит двойник», «на стене в пятне саксаульного дыма проступает к т о - т о», «появляется вереница теней», «к т о – то заглядывает в пещеру сверху» — «Наброски и варианты драмы «Энума элиш» [36, 270, 271, 272, 277,285].
2. Персонифицированное зло, как индивидуальный грех.
Ахматова обозначает величайшее, с точки зрения христианина, зло, когда-либо совершённое на земле.
«И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом,
Под зловещие крики черни»
Этому же виду зла посвящена и такая новелла:
Кого когда-то называли люди
Царём в насмешку, богом в самом деле,
Кто был убит.— И чье орудье пытки
Согрето теплотой моей груди...
Вкусили смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима – все прошли.
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утёс,
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом бессмертных роз.
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово,
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.
Последние четыре строки «Ржавеет золото...», являющиеся финалом новеллы, печатались в сборниках Ахматовой как отдельное четверостишие в виде: «Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти всё готово,
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово».
Полностью новелла приводиться в сборниках как: «Другие редакции и варианты» — и не всегда попадала в поле зрения читателя и критика.
В прижизненных изданиях Ахматовой слово «слово» печаталось с маленькой буквы, что и вводило в заблуждение читателя. До сего дня я не встречала обращение внимания на то, что в данном контексте Ахматова имела в виду Слово Священного писания. Более того, Анатолий Найман, будучи в последние годы жизни личным секретарём Анны Андреевны, писал, как о вещах рядоположенных : «Ахматова наследовала царственное слово, Дантову музу, царскосельских лебедей, Россию Достоевского, доброту матери» [4, 33]. (А раз уж к слову пришлось, не могу не подивиться ещё одному «недосмотру» этого ахматовского литературного конфидента, указавшего на однозначно трагические строчки Ахматовой:
«Ты уюта захотела,
Знаешь, где он – твой уют?»
– как на недвусмысленно отзывающееся интонацией «крепкого выражения»[4, 58]. Да нет же, могильный уют имела в виду Анна Андреевна).
То, что Ахматова имела в виду Слово Божье, косвенно подтверждается её более поздними (1963 г.) строчками из «Набросков и вариантов драмы «Энума элиш», где «Слово» написано уже с большой буквы:
«Осквернили пречистое Слово,
Растоптали священный Глагол
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол» [36, 283].
И уж совсем проясняет это она это в вопросе, обращённом к Н.Гумилёву, находящемуся уже по ту сторону, в строчках о смерти, бессмертии и воскресении в «Поэме без героя»:
«Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей».
Персонифицированное зло, как индивидуальный грех, с которым соприкасалась и сама она и её лирические герои и героини, имело и более «узкие», «обиходные» проявления. Такие как, ревность, не доброта, жестокость, суесловие, измена, предательство, ложь, гордыня, высокомерие, страсть, клевета, уныние.
Ревность.
«Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем».
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнём».
«Шепчет: «Я не пожалею
Даже то, что так люблю,—
Или будь совсем моею,
Или я тебя убью».
Надо мной жужжит, как овод,
Непрестанно много дней
Этот самый скучный довод
Чёрной ревности твоей».
Не доброта, жестокость.
«Хорошо, что ты отпустила, / Не всегда ты доброй была» — из стихотворения «Бесшумно ходили по дому».
«Прости меня мальчик весёлый, / Что я принесла тебе смерть» — из «Высокие своды костёла».
«Милым простила губам / Я их жестокую шутку...» — из «Обман», 4 — «Я написала слова».
А также:
Сжала руки под тёмной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь.
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Всё что было. Уйдёшь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Суесловие.
« Я спросила: « Чего ты хочешь?»
Он сказал: «Быть с тобой в аду» — из новеллы «Гость».
«Он, смеясь, ответил мне:
«Встретимся в аду» — из стихотворения «Над водой».
Измена, предательство.
«Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою, /Вручённым мне навек любовью и судьбою./ Я предала тебя..» — из «А! Это снова ты. Не отроком влюбленным».
«А я товаром редкостным торгую – / Твою любовь и нежность продаю» — из «Твой белый дом и тихий дом оставлю».
«Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем / Измены...» — из «Меня, как реку…».
«Сколько б другой мне ни выдумал пыток, /
Верной ему не была, /
А
ревность твою, как волшебный напиток, / Не отрываясь, пила» — из
«Энума элиш Пролог, или сон во сне».
«А я была неверной, как любовь, / Невернее Шотландской королевы...» — из «Энума элиш Пролог, или сон во сне».
«О, жизнь без завтрашнего дня! / Ловлю измену в каждом слове…» — из «О, жизнь без завтрашнего дня!».
…И на ступеньки встретить
Не вышли с фонарём.
В неверном лунном свете
Вошла я в тихий дом.
Под лампою зелёной,
С улыбкой неживой,
Друг шепчет: «Сандрильона!
Как странен голос твой!»
В камине гаснет пламя,
Томя, трещит сверчок.
Ах! Кто-то взял на память
Мой белый башмачок
И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз.
О милые улики,
Куда мне спрятать вас?
И сердцу горько верить,
Что близок, близок срок,
Что всем он станет мерить
Мой белый башмачок.
Не оттого, что зеркало разбилось,
Не оттого, что ветер выл в трубе,
Не оттого, что в мысли о тебе
Уже чужое что-то просочилось,—
Не оттого, совсем не оттого
Я на пороге встретила его.
«В тот давний год, когда зажглась любовь...
....
Ты кроткою голубкой не прильнула
К моей груди, но коршуном когтила.
Изменой первою, вином проклятья
Ты напоила друга своего».
«Меня покинул в новолунье
Мой друг любимый. Ну так что ж!
Шутил: «Канатная плясунья!
Как ты до мая доживёшь?»
Ложь.
«Обману ли его, обману ли? – Не знаю! / Только ложью живу на земле» — из стихотворения «Ты поверь, не змеиное острое жало».
А также:
Три раза пытать приходила.
Я с криком тоски просыпалась
И видела тонкие руки
И тёмный насмешливый рот:
«Ты с кем на заре целовалась,
Клялась, что погибнешь в разлуке,
И жгучую радость таила,
Рыдая у чёрных ворот?
Кого ты на смерть проводила,
Тот скоро, о, скоро умрёт».
Был голос как крик ястребиный,
Но странно на чей-то похожий.
Всё тело моё изгибалось,
Почувствовав смертную дрожь,
И плотная сеть паутины
Упала, окутала ложе…
О, ты не напрасно смеялась,
Моя непрощенная ложь!
Гордыня, высокомерие.
«Тебе покорной? Ты сошёл с ума!
Покорна я одной господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма» — из «Тебе покорной? Ты сошёл с ума!..».
А также:
Высокомерьем дух твой помрачён,
И оттого ты не познаешь света.
Ты говоришь, что вера наша – сон
И марево – столица эта.
Ты говоришь – моя страна грешна,
А я скажу – твоя страна безбожна.
Пускай на нас ещё лежит вина, —
Всё искупить и всё исправить можно.
Вокруг тебя – и воды, и цветы.
Зачем же к нищей грешнице стучишься?
Я знаю, чем так тяжко болен ты:
Ты смерти ищешь и конца боишься.
Страсть.
«И когда друг друга проклинали / В страсти раскалённой добела...» — из «И когда друг друга проклинали».
«Как я знаю эти упорные, / Несытые взгляды твои!» — из «Настоящую Нежность не спутаешь».
«Угадаешь ты её не сразу, / Жуткую и тёмную заразу.../
...И омоешь пыточною кровью / То, что люди назвали любовью» — из «Угадаешь ты её не сразу».
А также:
От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу.
Новых песен не насвистывай,
Песней долго ль обмануть,
Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь,
Чтобы кровь из горла хлынула
Поскорее на постель,
Чтобы смерть из сердца вынула
Навсегда проклятый хмель.
О, жизнь без завтрашнего дня!
Ловлю измену в каждом слове,
И убывающей Любови
Звезда восходит для меня.
Так незаметно отлетать,
Почти не узнавать при встрече.
Но снова ночь. И снова плечи
В истоме влажной целовать.
Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась.
И, как преступница, томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазами –
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит
Впрочем, и сама Ахматова, как замечают, знавшие её, «...была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила: «Вот там я была влюблена... А за тем окном я целовалась» [17, 56].
Еще одно противоречие Декалогу – и Ахматова его так и фиксирует: Клевета.
«Так много камней брошено в меня, / Что ни один из них уже не страшен…» — из стихотворения «Уединение».
И ещё:
«И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески ее горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх» — из
стихотворения «Клевета».
В образе лирической героини Ахматовой якобы прослеживаются автобиографические черты и события. Однако, как справедливо отмечал Б.Эйхенбаум,— «... эти автобиографические намёки, попадая в поэзию, перестают быть личными и тем дальше отстоят от реальной душевной жизни, чем ближе её касаются» [29, 146]. Подобная личностная «достоверность» — художественный метод поэта. Аналогичное замечание о предельной откровенности Ахматовой делает и другой исследователь, Борис Филиппов: «...она и очень выстрадана и глубоко пережита – она и далека от чистого автобиографизма: слишком личное преодолено без его исчезновения...
Личное, индивидуальное затрагивает каждого, как общечеловеческое. И притом – в обличье своего времени, в костюмах и обстановке своей эпохи, но без назойливости «местного колорита» и бутафории времени» [47, 23].
Описанных в её стихах проявлений зла, сама она сторонилась. Друзья и знакомые, прошедшие с ней рядом долгую жизнь, как раз и отмечали её верность, доброту, чуткость, мужество. Не святая, конечно, была. «...крестишься на встречную церковь, как будто и в самом деле под Богом ходишь, а такая грешница» [24, 160], — писал Анне в письме 23 декабря 1922 года Николай Николаевич Пунин.
Грешила и она, но самому вредоносному греху – унынию — не поддавалась.
«О, не вздыхайте обо мне, / Печаль преступна и напрасна...» — из «Надписи на неоконченном портрете».
«Я улыбаться перестала,
Морозный ветер губы студит,
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет» — из «Я улыбаться перестала».
«Брошена! Придуманное слово – / Разве я цветок или письмо?».
Проводила друга до передней,
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово –
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.
Небезынтересно отметить, что, как правило, человеку дано понять только те чувства, которые он сам испытал. «Тот, кто наблюдает жизнь с близкого расстояния, со всеми кипящими в её горниле горестями и испытаниями, радостями и печалями, не может закрыть своё лицо стеклянной маской и защититься от удушливых паров, дурманящих мозг и порождающих в воображении чудовищные кошмары. Он вынужден иметь дело с ядами столь неощутимыми, что узнать их воздействие невозможно, не отравившись ими, и с недугами столь диковинными, что понять их природу можно только переболев ими» [48, 73].
У Ахматовой явно прослеживается то, что она указывает на проявления несдержанности чувств, свойственных людям эмоционально насыщенным. В перечисляемых ею пороках нет совсем уж низменных, порождённых убогостью души, эмоциональной тупостью, таких как зависть, стяжательство, глупость. Единственный, кажется, раз произносится ею слово «зависть», но в контексте того, что сие чувство автору просто недоступно.
«Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец...» – из новеллы «Меня, как реку…».
3. Неизбежное, объективное зло.
Цусима, Первая мировая война, революции 1917 г., Гражданская война, Вторая мировая война. Коммунистический режим преследований, гонений, нагнетания страха; унижения, мучения и убиение близких и не близких в застенках Советской власти.
Июль 1914 года:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора...»
Молодая Ахматова — констатирует, ужасается и оплакивает, испытывая притом свою предвидческую вину:
«Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.».
«Теперь никто не станет слушать песен.
Предсказанные наступили дни».
«Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля».
Памяти 19 июля 1914 г.:
« Закрыв лицо я умоляла бога
До первой битвы умертвить меня».
Воспоминания о войне 1914- 1917 гг.
« Прикинувшись солдаткой выло горе...
. . . . .
И не считали умерших людей».
«Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днём...». 1915 г.
Свидетельство Анны Ахматовой о революциях 1917 г.:
« И целый день, своих пугаясь стонов,
В тоске смертельной мечется толпа...
. . . .
Смерть выслала дозорных по дворам».
« Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал.
Когда приневская столица,
Забыв величие своё,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее...».
Послереволюционный Петроград 1919 года глазами Ахматовой:
« В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома...».
1921 год — победившая революция, ликование ослеплённых толп. Ахматова – зряча:
« Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло...»
« Не бывать тебе в живых...
. . . .
Любит, любит кровушку
Русская земля».
« Пятым действием драмы
Веет воздух осенний,
Каждая клумба в парке
Кажется свежей могилой.
Оплаканы мертвые горько...».
1934 год. Кровавая бойня с театра военных действий уже давно переместилась
в застенки тюрем и лагерей:
« Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только
кровь...»
Осипу Мандельштаму — в ссылку:
«А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет, —
Которая не ведает рассвета».
Борису Пильняку (Вогау):
«Я о тебе, как о своём тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага...»
Марине Цветаевой:
«Поглотила любимых пучина
И разграблен родительский дом.
Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идём.
А за нами таких миллионы
И безмолвнее шествия нет...
А вокруг погребальные звоны
Да московские хриплые стоны...».
Под эту третью категорию страданий от неизбежного зла «ложатся» и стихи Ахматовой о Второй мировой войне.
В сороковом году
« Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит...
«Окопы, окопы –
Заблудишься тут!
От старой Европы
Остался лоскут,
Где в облаке дыма
Горят города...
Я плакальщиц стаю
Веду за собой...
Вечерней порою
Сгущается мгла.
Пусть Гофман со мною
Дойдет до угла»
10-12 марта 1940 г. Из поэмы «Путём всея земли».
«Двадцать четвёртую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой.
Сами участники грозного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку Джульетту
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наёмным убийцей дрожать,—
Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы не в силах читать».
Новелла «Лондонцам в 1940 г.»
Nox
«Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви...»
30 мая 1942 г.
А вот уже прямой «выход» в инфернальные «закоулки» 1945 года:
«И очертанья Фауста вдали –
Как города, где много чёрных башен,
И колоколен с гулкими часами,
И полночей, наполненных грозою,
И старичков с негётевской судьбою,
Шарманщиков, менял и букинистов,
Кто вызвал черта, кто с ним вёл торговлю
И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку...».
4. Лично перенесённое зло.
Оно связано с заключениями в сталинские тюрьмы сына и, помноженное на горе народа, возведено было Ахматовой, таким образом, в «ранг» соборной трагедии в «Реквиеме».
«Как поэта она себя выделяла, давая почувствовать дистанцию между собой и другими, но в повседневной жизни ей органически была присуща соборность» [9, 492].
«Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был».
Основными чувствами в тот период у многомиллионного народа были страх и ужас. А сами люди,— по словам О.Мандельштама,— были «...какие-то ПОРУГАННЫЕ» [9, 67].
Когда нормальный человек, в репортажах о террористических актах, видит окровавлённые трупы – ему хочется закрыть глаза и убежать куда подальше. Когда он читает опусы, вроде «Насти»* Владимира Сорокина [49, 9 - 76] (взято просто, как пример, без предвзятости, и какого-либо намёка на «Голубое сало») — у него возникает желание прополоскать горло и вымыть руки.
Передача же ужаса в « Реквиеме» по сыну и всем замученным, не ради него самого, ужаса, выводит «Реквием» Ахматовой на уровень трагедии в полном, эстетическом, её смысле.
__________________
* «Новоиспечённую» 16-ти летнюю именинницу Настю поздравляют и одаривают в честь дня рождения собравшиеся на торжество именитые гости, а затем её при них буквально (!) испекают в печи и они трапезничают ею, разделяя особо лакомые кусочки между знатнейшими, и делясь друг с другом гурманскими впечатлениями от блюда.
Перед этим горем гнуться горы,
Не течёт великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы
И смертельная тоска, — пишет она в «Посвящении» «Реквиема».
Драму могут пережить многие. И написать многие. Но на уровень переживания и написания трагедии способны единицы. Вот такой «единицей» и пришлось стать Ахматовой.
Описание горя в строках Ахматовой вневременно и вненационально. Здесь почти нет конкретной атрибутики. Читая ахматовские строчки можно представить всех кого угодно, или — не угодно: убиенных, мучавшихся, скорбящих.
« Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне».
Ахматова не записывала стихи « Реквиема». В 30-40 годы она читала их своим друзьям, те запоминали. Бумаге в ту пору доверять нельзя было, иначе – смерть — сыну, ей самой, друзьям. Впоследствии стихи были восстановлены по памяти, их запоминавших, записаны и напечатаны.
Как начинались эти стихи? « В страшные годы ежовщины,— писала Ахматова,— я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня*. Тогда стоящая за мной
________________________
*Ахматову, в веренице людей, стоящих у ворот тюрьмы, в надежде узнать о судьбе заключённых близких, передать им еду, одежду, — опознала Наталья Дмитриевна Семиз [32, 185].
женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом» [50, 196].
«Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?..
Им я шлю прощальный мой привет»,
— пишет она в Посвящении.
«Я стояла [в очереди у «Крест<ов>»] на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили – ни одна из них не взглянула на себя в зеркало… [14, 509].
Вступление
«Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
. . .
Звёзды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами...».
1
«Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе шла...».
5
«Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу
Ты сын и ужас мой».
Стихи к Сталину, написанные после третьего ареста Льва Гумилёва, были не первым унижением Ахматовой. После первых двух арестов она писала письма-прошения палачам, ездила к ним, через близких к властям людей пыталась помочь сыну.
В «Реквиеме» она пишет: «Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла...».
« И упало каменное слово
На мою еще живую грудь»
— из части 7 — «Приговор»
«Ты все равно придешь – зачем же не теперь?» — строчки из части 8 — «К смерти».
«Во времена террора, — пишет Анна Андреевна в «Листках из дневника»,— когда кто-нибудь умирал, дома его считали счастливцем, а об умерших раньше матери, вдовы и дети говорили: «Слава Богу, что его нет» [14, 509].
Сына ли Божьего уничтожают, человека — ли – всё едино для матери – сына. Ахматова-мать – равняет своё горе со всехними, в веках испытанными горями.
«Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел»
— из части 10 — «Распятие».
Из первой части «Эпилога»
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводят на щеках,
Как локоны из пепельных и чёрных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною, ослепшею стеною.
«Реквием» уже не плач «Музы плача», а крик:
«Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильённый народ,
Пусть также они поминают меня
В канун моего погребального дня».
5. «Перспективное», предчувствованное зло.
Поразительно историософское осмысление Ахматовой в «Поэме без героя» назревающих зол и бед предстоящего ХХ века, ровесницей и участницей которого она стала:
«Так вот когда мы вздумали родиться...
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ...».
Поэму Ахматова писала на протяжении 25 лет, постоянно правя и дополняя её. Это вещь уже не только Поэта, но хроникёра, историософа, «препаратора», наконец. «За словами мне порой чудится петербургский период русской истории. ... Опять я вижу её в пустом зеркале. ...Ощущение Канунов ... Поэма Канунов» [51, 157-158].
Анна Андреевна свидетельствовала о своём «проводничестве» в труде написания поэмы: « И мне приходит в голову, что мне её действительно кто-то продиктовал... Особенно меня убеждает в этом та д е м о н и ч е с к а я (разрядка моя – А.Ш.) лёгкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложившиеся повороты сами выступали из бумаги» [51, 151],— писала она в расшифровке этой вещи — в «Прозе о Поэме». А расшифровывать было что. В том числе и влияние инфернальных сил на её написание, о чём она прямо поминает. «Осенью 1940 года, разбирая мой старый (впоследствии погибший во время осады) архив, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мною («Бес попутал в укладке рыться»). Они относятся к трагическому событию 1913 года, о котором повествуется в «Поэме без героя» [51, 146 -147], т.е. о самоубийстве Всеволода Князева – молодого поэта, гусарского корнета.
«Сколько гибелей шло к поэту, / Бедный мальчик, он выбрал эту».
Отношение самого автора к поэме:
«Но была для меня та тема
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Я пила её в капле каждой
И, бесовскою чёрной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой».
«Демонические токи поэмы настолько сильны, пишет один из её исследователей — Борис Филиппов,— что разделаться с ней – не только автору, но и внимательному, пристальному читателю – невероятно трудно. Для неё, Ахматовой, демонизм не стилевой прием, а реальность» [47, 35].
По свидетельству Ахматовой, поэма двоится, всё время звучит второй шаг, у неё, как в шкатулке с секретом, — «тройное дно» [46, 339; 31, 361],
« …она так вместительна, чтобы не сказать бездонна. Никогда ещё брошенный в неё факел не осветил её дна. Я, как дождь, проникаю в самые узкие щёлочки, расширяю их – так появляются новые строфы. За словами мне порой чудится петербургский период русской истории:
Да будет пусто место сие…
Дальше Суздаль – Покровский монастырь – Евдокия Федоровна Лопухина. Петербургские ужасы: могила царевича Алексея, смерть Петра, Павла, Параша Жемчугова, дуэль Пушкина, наводнение, тюремные очереди 1937 – 8, блокада» [31, 356].
Поэма насыщена аллюзиями и прямыми отсылками к Ювеналу, Данте, Эдгару По, Байрону, Гёте, Гофману, Пушкину, Шекспиру, Достоевскому, Метерлинку, Мериме, Николаю Гумилеву, Кузьмину, Хлебникову, др.
Предвидение, предугадание Ахматовой зла грядущего ХХ — века и фиксация его в поэме, не поддаётся никакому логическому объяснению, как, впрочем, и само иррациональное зло.
Действительно у меня «волосы встали дыбом» (выражение Ахматовой, правда, по другому поводу), когда я, в очередной раз, прочла строчки «Поэмы»:
« Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвращалась домой... не одна!
Кто-то с ней « б е з л и ц а и н а з в а н ь я»...
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел – рухнули зданья...».
Знаю, знаю, « Путь из Дамаска» — такая интермедия шла в «Бродячей собаке» (1912 –1915 г.г.), и знаю, что те здания рухнули в результате бомбёжки Ленинграда в период Второй мировой войны, но... кто действительно помнит ужас 11 сентября, с которого начался век ХХI, и — кто знает – тот знает.
И о том же. Во время встречи Ахматовой и Цветаевой, Марина спросила Анну Андреевну примерно такими словами: «Как Вы могли написать «Отыми и ребёнка и друга...», разве Вы не знаете, что в стихах всё сбывается?» Речь шла об ахматовских строчках «Молитвы»:
«Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей»
Май 1915. Духов день. Петербург.
И всё, к сожалению, сбылось. Сбылись, к ужасу, и «рухнувшие зданья».
Не могу взять на себя смелость анализировать сложнейшую «Поэму без героя». Думаю, пройдёт множество лет и поколений прежде, чем перед исследователями и читателями блеснёт ещё одно «дно» этой « шкатулки с секретом», я же лишь попытаюсь, в рамках своих изысков, обозначить один из её аспектов (о зле), указав при этом на крайне важные для меня мои же соображения.
Первое. Поэма мистична.
Второе. Особенностью поэмы есть то, что одним из персонажей её выступает сам автор.
Третье. Персонажами поэмы явились реально существовавшие и лично знакомые ей современники Ахматовой.
Четвёртое. Многие из персонажей наделены инфернальными чертами.
Пятое. Прямое упоминание носителя зла. Не в обычаях Ахматовой поминать не к месту Чёрта – носителя зла. А коль уж поминала – значит, не обойтись было.
Шестое. Один из основных, предложенных ею, и раскрываемых в поэме, тезисов есть: «Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет...».
В поэме указывается, что она писана была и в силу того, что: «Бес попутал в укладке рыться». Это не оговорка, т.к. в дальнейшем разъяснении — в «Прозе о поэме» Ахматова повторяет это: «Бес попутал...».
Поэма представляет собой действо, происходящее, в основном, в рамках карнавала, ибо как ещё можно скрыться, спастись от страха (настоящего и грядущего) – только под маской. Кроме того, маскарад даёт возможность укрыться.
Персонажи поэмы (реальные) скрываются под личинами, кои и раскрывает автор: «...на этом маскараде были «в с е». ... Осип Мандельштам («Пепел на левом плече»), ... Марина Цветаева... Тень Врубеля – от него все демоны ХХ в. Таинственный... Клюев, и заставивший звучать по-своему весь ХХ век великий Стравинский, и демонический Доктор Деперутто (псевдоним Вс. Мейерхольд – А.Ш.), и ...Блок (трагический тенор эпохи, «Демон сам с улыбкой Тамары...»), и ... Велимир 1... И Фауст – Вячеслав Иванов... и Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина. И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки Розанова, и не клубится борода Распутина, в глубине залы, сцены, ада (не знаю чего) временами... голос Шаляпина. Там же... Анна Павлова, ...Маяковский, наверно, курит у камина... (но в глубине «мёртвых» зеркал, которые оживают и начинают светиться каким-то подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее – их конец). Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда. Нет только того, кто непременно должен быть, и не только быть, но и стоять на площадке и встречать гостей...» [52, 365].
Там нет того, кто должен был встречать гостей (Н.Гумилёв – А.Ш.).
Но там Всеволод Князев и Михаил Кузьмин – «Владыка Мрака», «т.е. попросту чёрт. Он же в «Решке»: «Сам изящнейший Сатана». Мне не очень хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю эту историю 1913 г., — это не тайна. Скажу только, что он, вероятно, родился в рубашке, он из тех, кому всё можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но, если я бы я это сделала, у современного читателя волосы бы стали дыбом [31, 357]. Там Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, Артур Лурье, гость из Будущего – Исайя Берлин. И «кто-то «без лица и названья, конечно — никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед» [31, 358].
Многие из участников действа прямо не обозначены, но догадаться о тех, о ком идёт речь можно посвящённому в подробности историко-культурного пространства конца ХIХ – начала ХХ века.
Кроме того, в действие поэмы введены и литературные персонажи: северный Глан (а за ним и предполагаемая тень Гамсуна), голова madam de Lambolle (из Волошина), Дон Кихот, Фауст, Дон Жуан, Дориан, Гамлет, Демон, Саломея, Икоканаан – из балетных и театральных постановок того времени и их авторы, интерпретаторы или исполнители: Моцарт, Бах, Шопен, Шостакович, Рихард Штраус, Оскар Уальд, А.К.Глазунов, М.Фокин, Ида Рубинштейн, а также Железная Маска (по мнению Бориса Филиппова – сам Дьявол). А также исторические лица и мифические «изобретения» человеческой мысли, также как и привлечённые «к делу» литературные герои (Афродита, Елена, Лот, Калиостро, Лизиска т.е. Мессалина). Одним словом, много чего и кого, указывающих на предумышленную инфернальность поэмы.
Все три посвящения, предшествующие поэме, несут на себе тяжесть, первые два — свершившегося, третье – грядущего зла.
Первое – Вс. Князеву (своей волей погибшему) — читай Н.Гумилёву, читай О.Мандельштаму – погубленным.
«Нет. Это только хвоя / Могильная...»,— пишет Ахматова в этом посвящении.
Второе – Ольге Глебовой-Судейкиной: «Ты ли, Путаница-Психея...».
Третье – сэру Исайе Берлину, который: «…погибель мне принесёт». (Т.е. самой Ахматовой. Она считала, что Постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград» 1946 года стало следствием её встречи с этим профессором Оксфордского университета в 1945 году. Более того, что эта встреча послужила одной из причин начала «холодной войны» [10, 247]).
Во вступлении автор пишет: «... и под тёмные своды схожу». Можно, конечно, высказывать всякие предположения, но напрашивается мысль о преддверии ада — чистилище.
Часть первая. Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть.
Первая глава открывается маскарадом ряженых с тенями, призраком. Автор пишет о том, что: «.. я чувствую холод влажный...», очевидно при схождении в мир иной, тем более, что окружающее «общество» представлено такими литературными персонажами: Фаустом, Дон Жуаном, Иокаанааном, Гланом, Дорианом, Гамлетом, Железной Маской, Деперутто, а также и там, кто
«Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром и изящен...
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли –
Выражение злобной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
Общий баловень и насмешник,
Перед ним самый смрадный грешник –
Воплощённая благодать...». (Михаил Кузьмин имеется в виду).
Все сгинули. Но: «Только как же могло случиться, Что одна из них я жива?».
А далее? Ежели на сцену, или на авансцену, выведен сам «Владыка Мрака»? Далее уже действительно некуда, т.к. далее долины Иосафата* ничего нет, и не будет.
«С той, какою была когда-то
В ожерелье чёрных агатов
До долины Иосафата
Снова встретиться не хочу...».
____________________
* По одной из версий, существующих в теологии, предполагаемое место Страшного Суда.
«Не последние ль близки сроки? — спрашивает автор, которому уже видится «Страшный праздник мёртвой листвы».
Да, более в живых никого не осталось. Пространство ХХ века наполняют лишь призраки, тени, ряженые.
«С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них «без лица и названья»
Затесалась...».
Полночная «Гофманиана» (слова Ахматовой) продолжается:
«Ночь бездонна – и длится, длится
Петербургская чертовня...
В чёрном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно...».
«Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне...
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?».
«Оно», по убеждению автора поэмы, постоянно присутствует и, чем дальше раскрывает, или вернее скрывает свои смыслы поэма, его присутствие всё более обнаруживается. Обнаруживается и явлениями таких персонажей, как Казанова, содомские Лоты, Афродита, голова madame de Lamballe, вплоть до того, что «И мохнатый и рыжий кто-то / Козлоногую приволок», а также атмосферой, в которой ощущается то, что «И безумия близиться срок».
«Que me veut mon Prince Carnaval ?»*.
Принц Карнавал, конечно же, хочет двухмерности, второй или другой жизни [53, 10]. Ибо в этой жизни разум, не обезумев от ужаса действительности, уже существовать не в силах.
Ну что ж, автор и выводит разум в другое измерение: «В то же время в глубине залы, сцены, а д а (разрядка моя – А.Ш.) или на вершине гётевского Брокена появляется Она же (а быть может – её тень) :
«Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна...».
«Он» или «Оно» уже вошло на страницы поэмы, теперь дошла очередь и до «Неё». Очевидно – в такие бездны века и души взглянул автор, что, без «привлечения» э т и х персонажей, подобные бездны обозначить просто невозможно.
_____________________
* Чего хочет мой принц Карнавал?
Во второй главе поэмы мрак продолжает нагнетаться (если это ещё мыслимо).
«Спальня героини. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Новогодняя ночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:
«Всё равно приходит расплата...
Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то...),
Ужас, смерть, прощенье, любовь...
До смешного близка развязка...
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет... Призрак Цусимского ада...».
Путаница — Глебова-Судейкина – подруга Ахматовой – «Коломбина десятых годов!». «Ты – один из моих двойников./ К прочим титулам надо и этот / Приписать».
Содержание третьей главы — прямое указание на страшное будущее предстоящего века.
«Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя (курсив мой – А.Ш.), бормочет:
«Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный –
Настоящий Двадцатый Век».
В четвёртой, и последней главе, «...говорит сама Тишина»:
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога,
И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь,—
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвращалась домой... не одна!
Кто-то с ней «без лица и названья»...
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел. Рухнули зданья...
И в ответ обрывок рыданья...».
Во второй части поэмы – «Решке», огромную смысловую нагрузку, как впрочем, и всюду у Ахматовой, несут ремарки.
«Место действия – Фонтанный Дом. Время — 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клёна. Только что пронеслась адская (курсив мой – А.Ш.) арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры... В печной трубе воет ветер, и в этом можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать».
В этой части поэмы автор описывает все ужасы былые, а также те, которые п р е д ч у в с т в у е т в будущем: «Смерть повсюду...».
«Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит – Судьба».
И Ахматовой действительно пришлось через 2316 лет после Софокла взять в руки его лиру трагедии. Ибо, прожитую ею жизнь, и, описанную ею же эпоху, иначе, как трагической, назвать невозможно.
Эпилог
«В то время я гостила на земле».
А.Ахматова.
И в музыке, и в театральном спектакле, и в спектакле жизни — самыми щемящими становятся паузы, безмолвие, те миги тишины, которые отпущены слушателю, зрителю для осмысления услышанного, увиденного, перечувствованного, для катарсиса. Так и у Анны Андреевны Ахматовой – одними из самых важных, по её свидетельству [54, 243], строчек поэмы которые можно отнести ко всем её стихам-хроникам, являются слова, обращённые к читателю-соучастнику:
«Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит».
В двух «зеркалах» — в зеркале своей личности и в зеркале своей поэзии, Анна Андреевна Ахматова отразила бездны проявлений зла, зла, сопутствующего её жизни и зла предстоящего, зла индивидуального и мирового. Скрупулёзно зафиксировала она и обличила злодеев. Несмотря на то, что, кому-кому как не ей, было хорошо понятно, что надежды Псалмопевца: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут», сбудутся не скоро, а может быть – никогда.
Л И Т Е Р А Т У Р А
1. Агада. Сказания, притчи, изречения талмуда и мидрашей /
Перевод С.Г. Фруга. Вступ. ст. В. Гаркин.— М.: Раритет.— 319 с.
2. Иоганн Вольфганг Гете. Фауст / Пер. с немецкого Б.Пастернак.—
М.: Художественная литература, 1969. – 510 с.
3. Книга Екклесиаста, или Проповедника // Библия. Книги
Священного Писания Ветхого и Нового Завета.— Издание
Московской Патриархии.— М.,1988. — 1372 с.
4. Анатолий Найман. Рассказы об Анне Ахматовой, —
М.: Вагриус, 1999. – 431 с.
5. Исайя Берлин, Сэр. Из воспоминаний «Встречи с
русскими писателями / / Воспоминания об Анне Ахматовой:
Сборник.— Советский писатель, 1991.— 720 с. – С. 436-459.
6. В.А. Беер. Листки из далёких воспоминаний //
Воспоминания об Анне Ахматовой.— М.: Советский писатель,
1991. — 720 с. – С. 28 – 32.
7. Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие / Пер. с англ.
Дневники, воспоминания, письма А.Ахматовой /
Предисл. А.Наймана; коммент. В.Черных и др.— М.: Радуга,
1991. – 383 с.
8. Ахматова А.А. Десятые годы: В 5-ти кн./ Сост. и прим.
Р.Д. Тименчика и К.М. Поливанова; Послесл. Р.Д.Тименчика. –
М.: Изд-во МПИ, 1989.— 288 с.
9. Эмма Герштейн. Мемуары: СПб.: ИНАПРЕСС,1998. – 528 с.
10. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским / Вступительная статья
Я. Гордина. М.: Издательство Независимая Газета, 2000.— 328 с.
11. Керен Давид. Человек перед лицом катастрофы: наблюдения
над стихотворением Анны Ахматовой «Лотова жена»./
Двадцать два. Общественно-политический и литературный
журнал еврейской интеллигенции из СНГ в Израиле.
Москва — Иерусалим, 1998, № 107. С. 178 – 199.
12. Лидия Гинзбург. Ахматова. (Несколько страниц
воспоминаний) / Воспоминания об Анне Ахматовой.
Составители В.Я. Виленкин и В.А.Черных. Комментарии
А.В. Курт и К.М.Поливанова.— М.: Советский писатель, 1991.—
720 с.— С. 126 – 141.
13. Анна Ахматова. Автобиографическая проза / Анна Ахматова.
Проза поэта. – М.: Вагриус, 2000. – 320 с.— С. 79-143.
14. Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966) /Сост. и
подготовка текста К.Н. Суворовой. — Москва – Torino, 1996,
Giulio Einaudi editore. – 849 с.
15. Мандельштам Н.Я. Вторая книга. Воспоминания.— М.:
Московский рабочий, 1990.— 560 с.
16. Анна Ахматова. Листки из дневника (О Мандельштаме) /
Анна Ахматова. Проза поэта.— М.: Вагриус, 2000.— 320 c.
16. Фаина Раневская. Монолог./ Щеглов Д.А. Фаина
Раневская: монолог.— М.: Олимп; Смоленск: Русич, 1998 — 448 с.
18. Пауль Тиллих. Избранное: Теология культуры. Перев. с англ. –
М.: Юрист, 1995. 479 с.
19. Анна Ахматова. Энума Элиш./ Анна Ахматова. Сочинения в
двух томах. М.: Издательство «Правда», 1990. Том второй.—
432 с. – С. 259 – 269.
20. Роман Виктюк. С самим собой.— М.: Издательский
Дом «Подкова», 2000.— 487 с.
21. Волков Соломон. История Санкт-Петербурга с основания до
наших дней / Предисл. Я. Гордина; послесл. А Битова. –
М.: Издательство Независимая Газета, 2001.— 544 с.
22. М.Булгаков. Мастер и Маргарита /
Булгаков Михаил. Мастер и Маргарита. Театральный
роман. Рассказы. – Алма-Ата: Жалын, 1989. — 512 с. –
С. 3 – 312.
23. Франк Виктор. Бег времени // Анна Ахматова. Сочинения в 2-х т.
Том второй. Международное литературное содружество,
INTER-LANGUAGE LITERARY ASSOCIATES, 1968.
24. Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. /
Сост., предисл. И коммент. Л.А.Зыкова. / — М.:
Артист. Режиссер, Театр, 2000. — 527 c.
25. О. Мандельштам. Полное собрание
стихотворений. – Гуманитарное агентство
«Академический проект»,— Санкт-Петербург, 1997.— 720 с.
26. Марина Цветаева. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст.,
сост., подг. Текста и примеч. Е.Б. Коркиной.—
Л.: Сов. Писатель, 1990. – 800 с.
27. А. Афанасьев. Синтаксис любви. Типология личности и прогноз
парных отношений.— М.: Издательство Остожье, 2000. — 496 с.
28 Руднев В.П. Энциклопедический словарь культуры ХХ века:
Ключевые понятия и тексты.— М.: «Аграф», 2003.— 384 с.
29. Б.Эйхенбаум. Анна Ахматова. Опыт анализа./
Б.Эйхенбаум. О поэзии.— М.: Советский писатель, 1969.
30. Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. В трёх
томах. Том второй.— М.: Согласие, 1997.— 832 с.
31. Анна Ахматова. Проза о поэме./ Анна Ахматова.
Сочинения в двух томах. Том первый. М.:
Издательство «Правда», 1990. – 448 с.— С. 350 – 359.
32. Анна Ахматова в записях Дувакина / Вступ. Ст., сост. И
коммент. О.С.Фигурнова. – М.: Наталис, 1999.
33. Корней Чуковский. Из воспоминаний // Воспоминания об
Анне Ахматовой.— М.: Советский писатель. 1991.— 720 с. 48-64.
34. Анна Ахматова. Из записных книжек./ Анна Ахматова.
Сочинения в двух томах. Том первый. – М.:
Издательство «Правда», 1990. – 448 с.— С. 359 – 365.
35. См.: Г. Эббингауз. «Очерки психологии»./
Ассоциативная психология – М.: ООО «Издательство
АСТ-ЛТД», 1988.
36 Анна Ахматова. Наброски и варианты драмы
«Энума Элиш» / Сочинения в двух томах. Том второй. –
М.: Издательство «Правда». «Огонёк», 1990.— С. 270 – 301.
37. Анна Ахматова. Дополнения к драме «Энума Элиш» /
Сочинения в двух томах. Том второй. — М.: Издательство
«Правда». «Огонёк», 1990.— С. 302 – 312.
38. Алла Демидова «Ахматовские зеркала». М.,
Издатель Александр Вайнштейн, 2004
39. Нина Воронель. Без прикрас. Воспоминания.—
М.: Захаров, 2003.— 432 с.
40. Нина Воронель. Избранные стихи. Избранные переводы.—
Москва-Иерусалим, 2001.— 192 с.
41. Из дневника П.Н. Лукницкого. (Ленинград) 22.01.1926. Пятница//
Владимир Шилейко: Последняя любовь. Переписка с
Анной Ахматовой и Верой Андреевой и другие материалы.—
Составление, предисловие, примечания, указатель имён
и названий Алексея и Тамары Шилейко. — М.:
ВАГРИУС, 2003.— 320 с.
42. Николай Гумилев. Стихи и поэмы.— М.: Современник, 1989.
43. Анна Ахматова. Амедео Модильяни // Проза поэта. –
М.: Вагриус, 2000.— 320 c.— C. 44 -53.
44. Новые строфы к «Поэме без героя – из записных
книжек последних лет. ЦГАЛИ, ф. 13, ед.хр. 103, стр. 30. //
Анна Ахматова. Сочинения в двух томах. Том первый.—
М.: Издательство «Правда», 1990. – 448 с.
45. Книга Судей Израилевых // Библия. Книги Священного
Писания Ветхого и Нового Завета. – Издание Московской
Патриархии.— М.: 1988.— 1372 с.
46. Анна Ахматова. «Поэма без героя»// Анна Ахматова. Сочинения
в двух томах. Том первый.— М.: Издательство «Правда». «Огонёк»,
1990. — 448 с. — С. 319-344.
47. Борис Филиппов. Вступительная статья. Анна Ахматова //
Анна Ахматова. Сочинения в 2-х томах. Международное
Литературное содружество. Т. 1.INTER-LANGUAGE LITERARY
ASSOCIATES, 1965.
48. Оскар Уальд. Портрет Дориана Грея / Уальд О. Портрет
Дориана Грея: Роман, повести, пьесы, сказки, афоризмы./
Пер. С англ. В.Чухно.— М.: ЗАО Из-во ЭКСМО-Пресс, 1999
49. Владимир Сорокин. Пир. — Издательство AD MARGINEM,
2000. — 478 с. — С. 9 – 76.
50. Анна Ахматова. Реквием / Собрание сочинений в двух томах.
Том первый, М.: Издательство «Правда», 1990. – 448 с.— 196–203.
51. Анна Ахматова. Проза о Поэме./ Анна Ахматова. Проза поэта.
М.: Вагриус, 2000.— 320 c.— C. 144 – 159.
52. Анна Ахматова. Из набросков либретто балета
«Поэме без героя»/ Анна Ахматова. Сочинения в
двух томах. Том первый. — М.: Издательство
«Правда», 1990. – 448 с. – C. 365.
53. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса.— М.: Худож. Лит-ра, 1990.— 543 с.
54. Виленкин В.Я. В сто первом зеркале (Анна Ахматова) –
М.: Советский Писатель, 1987. – 320 с.
ПРИЛОЖЕНИЕ:
«Под звоны древние далеких колоколен...»,
«Протертый коврик под иконой... Трещит лампадка, четь горя»,
«С колоколенки соседней/ Звуки важные текли.»,
«В ушах пасхальный звон...»,
«Светел божий дом»,
«Алтари горят, наши к божьему престолу голоса летят»,
«Начали песни слагать / О великой щедрости божьей...»,
«Страстная, страшная неделя»,
«И жниц ликующую рать благослови, о боже!»,
« И в Киевском храме Премудрости Бога,/ Припав к солее...»,
«Я так молилась...»,
«Так я, господь, простерта ниц...»,
«Но не пытайся для себя хранить / Тебе дарованное небесами...»,
«Читаю посланья апостолов я, / Слова псалмопевца читаю.»,
«А в Библии красный кленовый лист /Заложен на Песне Песней»,
«Господь немилостив к жнецам и садоводам»,
«И милый сон под Рождество,/ И Пасхи ветер многозвонный...»,
«Во мне печаль, которой царь Давид / По- царски одарил тысячелетья», «...хода крестного торжественное пенье»,
«Дождик с Пасхи полей не кропил»,
«Богородица белый расстелет / Над скорбями великими плат»,
«В церковь войдем, увидим /Отпеванье, крестины, брак»,
«И ходить на кладбище в поминальный день...»,
«Зачем же к нищей грешнице стучишься?»,
«Подумай, ты можешь теперь молиться заступнику своему»,
«Так молюсь за твоей литургией»,
«Магдалина сыночка взяла»,
«И в молитве вспоминать»,
«Господи боже, прими раба твоего»,
«Христова невеста»,
«Закрыв лицо, я умоляла бога...»,
«А под смуглым золотом престола разгорелся божий сад лучей»,
«Всё тебе: и молитва дневная»,
«А за грех твой, милый мой, я пред господом отвечу»,
«Ведь ко мне архангел божий за душой его придет»,
«И образок эмалевый целует»,
«Белый, белый Духов день»,
«Не вериться, что скоро будут святки»,
«Посмертное блуждание души»,
«Первый луч – благословенье бога»,
«Снова мне в прохладной горнице Богородицу молить»,
«Исцелил мне душу царь небесный»,
«Где венчались мы – не помним,/ Но сверкала эта церковь...»,
«Плыл туман, как фимиамы / Тысячи кадил.»,
«Медный крестик дал мне в руки...»,
«Ты – как грешник...»,
«Наши песни, и наши иконы...»,
«Оттого-то во время молитвы попросил ты тебя поминать»,
«Как за тебя мне господа молить?»,
«Мне молиться за тебя?»,
«Но вечером в печальный час в молитве помяну»,
«Тому три года в Вербную субботу»,
«О вечер богомольный»,
«Молебны служим, урожая ждем»,
«Как крест престольный»,
«И не проси у бога ничего»,
«Мне бы тот найти образок...»,
«Покорна я одной господней воле»,
«Господеви поклонимся»,
«Всех святителей нынче молю»,
«Принявши ангельский венец?»,
«Прижимаю к сердцу крестик гладкий: /Боже, мир душе моей верни!», «Чудотворной иконой клянусь»,
«А Смоленская нынче именинница»,
«Принесли мы Смоленской заступнице,/ Принесли пресвятой богородице...» «Мечта о спасении скором...»,
«Слышит он мои молитвы...»
«Из ребра твоего сотворенная...»,
«И образок на грудь остывшую положат»,
«Вплетая голос свой в моленья панихиды.»,
«Уже судимая не по земным законам...»,
«Подарили белый крестик...»,
«Да хранит святой Егорий...»,
«...для святой Софии...»,
«Принесу покаянную душу...»,
«Так отлетают темные души...»,
«Или идет священник с дарами»,
«Надгробный псалом...»,
«Господи, Прости!»,
«С душистою веткой березовой / Под Троицу в церкви стоять...»,
«Но светла свеча негасимая / За тебя у престола божьего»,
«…сколько поклонов в церквах положено»,
«Взлететь к престолу Сил и Славы»,
«Светает — этот Страшный суд»,
«Молитесь на ночь...»,
«Молилась темной иконке...»,
«На тебе свечку мою и четки,/ Библию нашу дома оставлю./ Через неделю настанет Пасха...»,
«...и вышивала плащаницу»,
«Плащ Богородицы будет синим.../ Боже, апостолу Иоанну / Жемчужин для слез достать мне негде...»,
«Только я молвила: «Ты, Хранитель!»,
«Слышала я — над царевичем пели: «Христос воскрес из мертвых», «Господеви поклонимся/ Во святом дворе Его.»,
«И выходят из обители,/ Ризы древние отдав,/Чудотворцы и святители,/Опираясь на клюки./ Серафим в леса Саровские/ Стадо сельское пасти./ Анна – в Кашин, уж не княжети,/ Лён колючий теребить,/ Провожает Богородица,/Сына кутает в платок,/Старой нищенкой оброненный /У Господнего крыльца»,
«В каждом дереве распятый господь,/ В каждом колосе тело Христово...»
и мн. др.