Иточник: Д.Л. Мордовцев «За чьи грехи?»
«Великий раскол»
Москва, издательство «Правда», 1990
Составление и подготовка текста Н. Н. Акоповой
Вступительная статья и комментарии С. И. Панова и А. М. Ранчина
Иллюстрации и оформление Г. И. Саукова
OCR и правка текста: Давид Титиевский, январь 2007
года, Хайфа
---------------------------------------------------------------------
У каждого писателя своя судьба при жизни и
в потомстве. Современник писал: «Литературного наследства Д. Л. Мордовцева
хватило бы на известность и славу целой дюжины писателей»1.
Действительно, объем этого литературного наследства поражает: десятки
исторических трудов, шестьдесят томов художественной прозы и очерков,
бесчисленное множество статей, заметок и заметочек, рассыпанных по журнальным и
газетным листам. Однако, что говорить о дюжине писателей, настоящая слава не
пришла к единственному автору, создавшему все это своим неутомимым пером.
Переиздававшиеся когда-то ежегодно книги Мордовцева надолго исчезли с книжных
прилавков, читатели о них забыли, а новые поколения и не имели возможности
узнать. Но в последние годы мы все чаще обращаемся к нашему прошлому, к
непонятому в нем и забытому. Поэтому и книги Д. Л. Мордовцева снова начинают
приходить к читателю. Этот процесс закономерен: былой широчайший успех писателя
диктует его возвращение, «...всякий успех всегда необходимо основывается на
заслуге и достоинстве,— писал В. Г. Белинский.— Человек, умственные труды
которого читаются целым обществом, целым народом, есть явление важное, вполне
достойное изучения. Как бы ни кратковременна была его сила, но если она была —
значит, что он удовлетворил современной, хотя бы то была и мгновенной,
потребности своего времени или, по крайней мере, хоть одной стороне этой
потребности. Следовательно, по нему вы можете определить моментальное состояние
общества или хотя одну его сторону»2,
* * *
Даниил Лукич Мордовцев родился 7 (19)
декабря 1830 года в слободе Даниловке Усть-Медведицкого округа, области Войска
Дон-
__________________
1 Кауфман А. Е. Даниил Лукич Мордовцев (Из личных
воспоминаний и рассказов).— Исторический вестник, 1910, № 10. С. 225.
2 Белинский В, Г. Полное собр. соч М., 1953. Т. 2,
С. 550-551.
5
ского. По своему происхождению он принадлежал к
старинному украинскому казачьему роду. По семейному преданию, прадед Мордовцева
был какими-то тайными нитями связан с мятежным гетманом Мазепой и долго хранил
архив с секретными документами казачьего войска. Очевидно, и дед писателя,
сотник Мордовец-Слепченко, был втянут в водоворот политических страстей и бежал
с Украины на Дон, где его семейство вскоре попало в крепостную кабалу, а
фамилия приобрела более русское звучание — Мордовцев. Такой ее и унаследовал
писатель. Крепостная же зависимость оказалась непродолжительною: его отец, Лука
Андреевич, еще до рождения сына получил вольную и остался управляющим у
помещицы Е. А. Ефремовой в Даниловке.
Данила был младшим из братьев, ему шел
только первый год, когда умер отец. Ненамного пережила его и мать. Опеку над
детьми взяли родные. Даниловка была местечком с преимущественно украинским
населением, и стихия украинской культуры, казачьих преданий и песен стала
родной для писателя на всю жизнь. Летом 1840 года его повезли в станицу
Усть-Медведицкую, где находилось четырехклассное окружное училище, куда уже
были отданы его старшие братья.
Нравы в училище были бурсацкие, и мальчику
на первых порах пришлось утверждать свой авторитет не без помощи кулаков.
Учиться Даниле нравилось, хотя школьную премудрость приходилось главным образом
постигать самостоятельно, за книгами, в классах же учителя почти все время
употребляли на «уходранки, затрещины, зуботычины, волосодерганье, носощелканье
и прочие педагогические поощрения». Но чем скучнее были занятия, тем сильнее
крепла мальчишеская дружба, тем веселее было убегать кататься по льду реки или
ватагой уходить в рощицу Каптюгу «поатаманствовать». Один из приятелей
вспоминал: «Особенно весело было, когда компанией, «вольницей», мы отправлялись
на Песчаный Бугор. Тут мы разводили костры и затевали «пугачевщину», как
называл нашу игру Данило».
О своей жизни в училище писатель позднее
написал повесть, книгу очень талантливую и светлую1, в которой
показал себя замечательным рассказчиком. Живой язык, воссоздающий сочность и
колорит устной речи,— не пришел ли он в эту повесть из того далекогф детства?
В 1844 году Д. Л. Мордовцев поступил в
саратовскую губернскую гимназию, и с Саратовом оказалась связана без малого
четверть века его жизни.
__________________
1 «Школьные воспоминания».— русское слово, 1863, №
1, № 2
6
В гимназии Данила учился очень прилежно, и
несомненные способности скоро выделили его из числа сверстников. В эти годы у
мальчика пробудился и по-настоящему серьезный интерес к книге, любовь к которой
он вынес еще с детских лет, проведенных в Даниловке. Гимназия дала ему новых
друзей и новые впечатления, которые во многом повлияли на его писательскую
будущность.
Гимназический быт заметно отличался от
жизни Усть-Медведиц-кого училища; в гимназии быстро сложился кружок молодых
людей, интересующихся литературой, даже издавался рукописный журнал, вкладчиком
которого стал и Мордовцев, поместив в нем свои стихи, причем он сочинял их как
на русском, так и на украинском языках. Тесная дружба связала его с
однокашниками по гимназии А. Н. Пыпиным, впоследствии академиком, известным
литературоведом и культурологом, П. А. Ровинским, писателем и этнографом. В это
же время в саратовской духовной семинарии учился и Н. Г. Чернышевский,
приходившийся Пыпину двоюродным братом, который, очевидно, и познакомил с ним
Мордовцева. Горячим приверженцем Чернышевского был и Ровинский, позднее
активный деятель народнической организации «Земля и воля». Мы не ошибемся в
предположении, что Чернышевский и круг идей русских демократов служили темой
частых разговоров саратовских гимназистов.
После гимназии Мордовцев поступил на
историко-филологический факультет Казанского университета, но Пыпин, на год
раньше друга поступивший в Петербургский университет, усиленно зовет его в
столицу, куда юноша и переезжает по окончании первого курса. В Казани, а затем
в Петербурге Мордовцев продолжает свои литературные занятия, переводя стихами
чешскую «Краледворскую летопись» для профессора И. И. Срезневского, сочиняя на
украинском языке поэму «Казаки и море». В этот период уже начинают определяться
основные принципы всей будущей литературной деятельности писателя: глубокий
интерес к истории и народному творчеству, попытки увидеть дух народа в его
языке, песнях, сказаниях, рождается манера синтеза художественных и фольклорных
элементов (в историческую поэму им вводятся тексты казачьих песен). В годы
учебы уже более отчетливо формируется и гражданско-литературная ориентация
Мордовцева, его приверженность к демократическому направлению русской и
украинской литератур, пронесенное через всю жизнь преклонение перед Тарасом
Шевченко.
В 1854 году Д. Л. Мордовцев заканчивает
университет «с званием кандидата и награждением золотой медалью за диссертацию,
напи-
7
санную на заданную тему»1,— и
возвращается в Саратов, где осенью того же года женится на А. Н. Пасхаловой,
урожденной Залетаевой. Будучи на семь лет старше Мордовцева, она, овдовев, жила
со своей матерью и тремя детьми от первого брака. Ее дом, поставленный на
широкую ногу, был своеобразным литературно-научным салоном, где собирался
интеллектуальный цвет города.
Почти два года Мордовцев не мог получить в
Саратове место, лишь осенью 1856 года ему удалось устроиться на должность. Он
служил в различных губернских комитетах и канцеляриях. Но главной его работой
стало редактирование неофициального раздела «Саратовских губернских
ведомостей».
Саратовский период дал писателю очень
много. Счастливым было его знакомство с Николаем Ивановичем Костомаровым, о
котором он позднее оставил воспоминания, охватывающие 1875—1885 годы, а более
ранний период осветил в беллетристической форме в романе «Профессор Ратмиров»
(1889), где под вымышленными именами (впрочем, легко расшифровываемыми)
выведены Костомаров, Шевченко, Чернышевский и другие. Совместно с Костомаровым
он в 1854 году готовит к печати «Малорусский литературный сборник», помещая в
него свою поэму и переводы на украинский язык из Гоголя. Однако провести
сборник через цензуру удалось лишь через пять лет. Отношения с цензурой были
вообще у Мордовцева крайне напряженными на протяжении всей его литературной
деятельности. Письма писателя полны гневными филиппиками по адресу царских
цензоров, и редкое его произведение появлялось в печати без обильных купюр и
изъятий. В предисловии к «Казакам и морю», своем своеобразном литературном манифесте,
Мордовцев выдвинул положение о самостоятельной ценности украинского языка, о
значительности молодой украинской литературы, призывая писателей обрабатывать
родной язык, из «простонародного» сделать его высококультурным. Он сам
стремился выполнить эту задачу в написанных в 1850-е годы украинских рассказах
(«Нищие», «Звонарь», «Солдатка»)2, повествующих о тяжелой доле
народа, о его страданиях, о царящей в стране несправедливости.
Из собранного в Саратове материала выросли
многие исторические исследования Мордовцева. Дела земских судов, материалы об
истязаниях крепостных крестьян, о жестоких помещичьих расправах сло-
____________________
1 Исторический вестник, 1907, № 3. С. 923.
2 Подробнее о произведениях Мордовцева на украинском
языке см. в статье В. Г. Беляева в кн.: Мордовець Д. Твори: В 2 т. Т. I, К., 1958. С. 5—38.
8
жились в книгу «Накануне воли» (отдельное издание
1889 года было изъято и уничтожено по требованию цензуры). В этой книге
предельно обнажена документальная основа, в ней, по словам автора, «народ
выступает с его собственным языком, каким он жаловался на свое тяжкое
положение, делал показания, просил о пощаде, о защите, о вольности».
«Накануне воли» — книга этапная,
программная для творчества писателя. За остро звучащим планом актуальной
публицистики в ней раскрывается план исторического зрения, материалы недавнего
прошлого служат не только обвинительным актом помещичьей России накануне
крестьянской реформы, но и складываются в целую концепцию исторического
развития страны в ее прошлом и настоящем. В этой документальной книге четко
определился метод всей исторической прозы Мордовцева, как научной, так и
беллетристической: от документа, факта — к яркому и обобщенному образу, от него
— к общественно-исторической закономерности.
Изыскания по историческому прошлому России
были объединены Мордовцевым в книгах «Самозванцы и понизовая вольница» (2 тома,
1867), «Политические движения русского народа. Исторические монографии» (2
тома, 1871), «Гайдамачина» (1870), «Исторические пропилеи» (2 тома, 1889).
Кроме подчеркнутого демократизма, труды
Мордовцева выгодно выделялись на фоне современных ему исторических разысканий
осознанным стремлением докопаться до истоков, до пружин, приводящих в движение
механизм истории. Эту сторону исследований, собранных в «Исторических
пропилеях», высоко оценил Н. К. Михайловский в рецензии на сборник,
противопоставив в этом отношении Д. Л. Мордовцева известному его современнику
Г. П. Данилевскому.
И еще одна особенность сразу бросается в
глаза: Мордовцев стремится писать о народе, используя свидетельства самого
народа. В «Накануне воли» такими свидетельствами стали допросные дела и
челобитные; для отдаленных эпох писатель ищет подлинный голос народа в его
устном творчестве, прежде всего в песнях, которые часто властно вторгаются на
страницы его исторических монографий.
Летом 1864 года Мордовцев уезжает в
Петербург, где рассчитывает целиком отдаться литературному труду. Активно
помогает ему Костомаров, после отбытия десятилетней ссылки переехавший в
столицу. В Петербурге он работает главным образом для газет «Неделя» и «Голос»,
последняя из которых издавалась А. А. Краевским, признававшимся, что именно
Мордовцев «поставил «Голос» на настоящую газетную дорогу, особенно в
фельетонной его части и полемической,
9
придавая газете разнообразие, остроту и ту
идейность..., которая создает ежедневному органу положение и направление»1. Долго обхаживал писателя и
редактор «Русского слова» Г. Е. Благосветлов, переманивая его из Саратова в
Петербург. Острое перо Мордовцева-публициста ценилось очень высоко.
Видимая беспринципность журналистской
работы Мордовцева носила скорее вынужденный характер. В письмах поздних лет он
не раз жаловался друзьям на то, что приходится из-за заработка отдавать
материалы в издания, общее направление которых он не разделял. Мордовцев
стремился найти орган, сотрудничество с которым было бы для него делом глубоко
принципиальным, основанным на единстве общественных программ писателя и
журнала.
На некоторое время такая возможность ему
представилась. В 1868 году к Н. А. Некрасову от Краевского перешли
«Отечественные записки», ставшие органом передовой демократической мысли.
Мордовцев сразу же налаживает контакты с Некрасовым, и в «Отечественных
записках» появляются сериалы его статей на исторические, экономические, политические
темы. Новое сотрудничество было писателю по душе, глубокое уважение вызывала у
него личность редактора, в некрасовской поэзии он увидел то реальное
направление русской литературы, по которому она должна была, по мнению
Мордовцева, развиваться.
Однако литературная поденщина не могла
прокормить писателя, и он определяется в Петербург мелким чиновником, а в 1867
году вновь возвращается в Саратов. Но жизненная неустроенность, а также трудные
и сложные отношения с женой заставили его в 1872 году окончательно покинуть
семью и переехать в столицу.
Петербургский период был необычайно
насыщенным в деятельности Д. Л. Мордовцева. Не ослабевает интенсивность его
журналистской работы; в журналах «Дело» и «Отечественные записки» он публикует
серии очерков по вопросам земского управления, выступает со статьей «Печать в
провинции» (1875), которая вызвала долго не утихавшую дискуссию. Он много пишет
по женскому вопросу, причем параллельно с актуальными статьями о женской
эмансипации создает четырехтомное исследование «Русские исторические женщины» —
галерею портретов от времен «допетровской Руси» до середины XIX века. В печати появляются его путевые «арабески»,
основанные на впечатлениях от заграничных путешествий писателя и поездок по
________________
1 Исторический вестник, 1905, № 2. С. 590.
10
стране («Поездка к пирамидам», «По Италии»,
«Дорожные арабески», «На Арарат», «Под небом Украины» и др.).
Растет популярность Мордовцева, особенно в
среде демократической молодежи, студенчества. Исследования, проведенные на
рубеже XIX—XX
веков в губернских библиотеках России, свидетельствовали, что книги Мордовцева
стоят на одном из первых мест по популярности у читателей.
После четвертьвекового перерыва Мордовцев
снова обращается к прозе на украинском языке, в 1885 году издает сборник «Oповiдання».
В эти же годы активно начинают выходить и
исторические произведения Д. Л. Мордовцева. Первым его обращением к
исторической беллетристике был рассказ «Медведицкий бурлак» (1859), но
господствующим в творчестве писателя это направление стало со второй половины
семидесятых годов, когда одно за другим появляются его произведения «Идеалисты
и реалисты» (1876), «Великий раскол» (1878), «Лжедмитрий» (1879), «Двенадцатый
год» (1880), «Царь и гетман» (1880), «Мамаево побоище» (1881), «Господин
Великий Новгород» (1882), «Сагайдачный» (1882), «Архимандрит гетман» (1884),
«Авантюристы» (1886), «За чьи грехи?» (1891) и многие, многие другие.
Хронологические и пространственные рамки исторической прозы писателя необычайно
широки: от времен доисторических до XIX
века, от Древнего Египта («Замурованная царица», «Говор камней» и др.) и
Имеретинского царства («Погибель Иерусалима») до Украины и России, от Древнего
Рима до Кавказа («Прометеево потомство», «Железом и кровью. Роман из последних
дней независимости Абхазии»).
Эти произведения очень неравноценны,
наименее удачны романы из «экзотических» времен древнего мира, писавшиеся
Мордовцевым в последние годы жизни по заказам чисто коммерческих издателей.
Лучшие же романы и повести писателя, прежде всего посвященные истории раскола
на Руси и жизни Украины XVII в., выгодно
выделяются на фоне массовой исторической беллетристики того времени. В них
Мордовцев идет от истории, пытается в художественном произведении осмыслить ее
законы и превратности, не подгонять героев под нехитрую схему заранее
установленной интриги — чаще всего любовной, как бы «вневременной», а в
массовом романе как правило просто обезличенной,— а постараться понять их
такими, как они есть.
В лучших романах Мордовцева центр внимания
перемещается С вымышленной авантюрно-мелодраматической фабулы на динамику
11
исторических коллизий и переплетений. История стала
активной, из фона, из пассивной «колоритной рамки» превратилась в объект
художественного изучения, в главного героя повествования. Это повлекло за собой
существенные изменения структуры произведения. Эпигонский исторический роман
упорно фокусировал внимание на «измышленном герое», который вводился в
исторический контекст «извне», был своего рода предлогом, чтобы поспекулировать
на интересе читателя к прошлому, и одновременно был двигателем действия,
способом развертывания произведения. Мордовцев же строит сюжет как
развертывание самих событий, как движение самого времени. При этом происходит
ролевое выравнивание персонажей, «одногеройность» уступает место
«многогеройности», причем герои эти во многом равноправны, потому что у каждого
из них свое место в истории, отнять или приуменьшить которое не дано романисту.
Не соотнесенностью с романической интригой, а реальной включенностью в исторический
процесс определяется значимость героя. Царь Алексей Михайлович, Никон, Аввакум,
Морозова, Разин («Великий раскол») — кто из них лицо второстепенное? Все равны,
потому что в каждом преломляется историческое время. Вымышленный герой вообще
постепенно уходит из произведений Мордовцева, он не нужен, так как не несет на
себе груз истории. С многогеройностью связана и многосюжетность. Принцип
монтировки разных сюжетных линий должен показать, как из элементов творится
общее, создается история, как сами эти элементы все связаны между собой общим
историческим движением. Многосюжетный монтаж определяет и специфику временного
развертывания: течение времени в романах Мордовцева ощущается слабо и
специфически. Порой создается впечатление, что романное время остановилось; у
него иная динамика: не последовательное развитие одной линии, а развитие как
сумма многих линий, каждая из которых может быть подана как почти статичная.
События не столько следуют друг за другом, но сопутствуют одно другому, что
дает эффект концентрации, нагнетания. Произведение, не стремясь к внешней
ускоренности действия, приобретает внутреннюю динамику.
Похожее происходит и с языком произведений.
Если традиционно историческая романистика напрямую связывала колорит прошлого с
использованием устаревших, архаичных слов, «приправляя» ими повествование, то
Мордовцев стремится воссоздать саму языковую структуру прошлых эпох, имитирует
запутанный слог челобитных и государевых грамот, напряженный стиль посланий
Аввакума. Во многом это ему удается, и включенные в произведения реальные
цитаты
12
из источников не диссонируют с авторскими
имитациями. Слово тоже впитывает в себя дух времени.
Характерно передал читательское восприятие
прозы Мордовцева критик Н. К. Михайловский: «Г. Мордовцев есть в русской
литературе некоторым образом беззаконная комета среди расчисленных светил. Он
обладает не только оригинальной манерой изложения, иногда даже блестящей, хотя
большею частью неуклюжей и многословной, но и оригинальным складом мысли. Он
никогда не идет в хвосте других, но и другим за ним идти тоже мудрено»1.
Романы и повести Мордовцева издавались
ежегодно, а жизнь писателя между тем шла своим чередом.
В 1885 году Д. Л. Мордовцев выходит в
отставку и переселяется к брату в Ростов-на-Дону. В Ростове писатель прожил
последние двадцать лет жизни, не прекращая работать над исторической прозой и
периодически выступая со страстными статьями в местных и одесских газетах.
Смерть прервала его работу над исторической повестью об Иване Посошкове,
сочинителе известной «Книги о скудости и богатстве». Скончался писатель 10 (23)
июня 1905 года в Кисловодске на руках у дочери Веры, срочно приехавшей из
Минска. Гроб с телом перевезли в Ростов-на-Дону, в Кисловодске и Пятигорске у
гроба писателя возникали стихийные митинги, молодежь на руках несла его до
вокзала..,
* * *
Читатель, к которому обращался Мордовцев,
неплохо знал русскую историю, по крайней мере должен был читать Соловьева или
Костомарова. Поэтому о некоторых лишь названных или глухо упомянутых в «Великом
расколе» и повести «За чьи грехи?» исторических событиях следует напомнить
вкратце.
Перед Великим постом 1653 г. патриарх Никон
разослал по московским церквам «память», в которой указывал уменьшить число
земных поклонов на службе Ефрема Сирина и креститься тремя перстами. Защитники
старых обрядов предавались проклятию как еретики. Противоборство реформе
приняло, однако, массовый характер.
Некоторые изменения (в символе веры —
перечне догматов православия) были внесены реформаторами после сличения с
греческим оригиналом, однако раскольники относились к сакральному тексту как к
неизменяемой субстанции и не вняли аргументам никониан. «Про-
___________________
1 Михайловский Н. К. Сочинения, т. 6, СПб., 1897. С.
674.
13
тест против такого перевода, поднявшийся со стороны
старообрядцев, был, в сущности, отказом от всякого повторного перевода и он был
требованием кодифицировать раз навсегда уже переведенный текст»1.
Объявляя старые обряды «неправильными»,
никониане вольно или невольно должны были усомниться также (а порой и
высказывались в таком духе) в истинности православия русских святых,
отправлявших службы по старым книгам, ровно как и в решениях высокочтимого
Стоглавого собора 1551 года, канонизировавшего «старины». Подразумеваемые или
реальные пренебрежительные слова о русских святых не могли не оскорбить чувств
ревнителей старины.
С точки зрения исторических фактов были
правы Аввакум и его союзники: не русские, а греки отступили от традиции. Русь
приняла христианство по Студийскому уставу (который в Греции был позднее
вытеснен Иерусалимским), сохранив старые обряды до середины XVII века. Древней формой было двоение слова «аллилуйя»
(евр.— «хвалите господа») — церковного славословия. Троеперстному крестному
знамению на православном Востоке предшествовало двоеперстие. «Старое»
двоеперстие в Византии сохранялось еще в XII
веке.
Раскол был, однако, вызван не только
никоновской реформой. Конфессиональные расхождения наложились на социальные.
Старообрядцы не принимали и «самодержавства» царя в церковных вопросах,
сакрализации фигуры монарха, падения роли епископства. В «порче» нравов
духовенства, в социальном неблагополучии, в утеснении «меньших людей», в
западном влиянии они обнаруживали «знамения прихода Антихриста». Обостренное
ожидание эсхатологических событий питало и поддерживало раскольников в тюрьмах
и на кострах.
Строго церковные и социальные мотивы
переплелись и в «сотрясших» русское государство восстаниях — «соловецком
сидении», стрелецком бунте 1682 г. В раскол ушла треть населения России...
Однако ни сопротивление духовенства, ни
ропот народа не заставили правительство отступить от реформы. Реформа Никона
имела политический смысл. В конце 1640 — начале 1650-х гг. решался вопрос о
присоединении Малороссии. На Украине к тому времени были проведены изменения в
обрядах, аналогичные никоновским. Царь Алексей Михайлович, считавший себя
законным преемником византийских василевсов, мечтал о покорении Турции и
освобождении христиан. Московское государство виделось многим ученым людям XVII века собирателем разрозненных и плененных
православных земель. Историческая миссия России и ее царя — защитника веры
представлялась
_________________
1Матхаузерова Светла. Древнерусские теории искусства слова. Praha, 1976. С. 51.
14
им невозможной без согласования обрядов и книг с
нормой, которую они видели в обрядовой практике других православных церквей. И
охлаждение Алексея Михайловича к патриарху, и падение Никона на судьбу начатого
никак не повлияли.
Став патриархом, властолюбивый Никон
«возлюбил ездить широко». «Собинный друг» царя, он принял титул «великого
государя». Царским именем патриарха начали называть уже в год вступления на
престол; в 1653 г. он уже рассылал от своего «государева» имени грамоты
воеводам. Как носитель царского титула Никон обращался и к иноземному правителю
— валахскому воеводе Стефану. Никон входил в деятельность приказов, отдавал
предписания воеводам, был первым «советником» царя и инициатором военных
кампаний. Среди бояр стало расти недовольство «худородным» Никоном, уменьшившим
их влияние и узурпировавшим многие прерогативы царской власти. Вмешательство в
дела епископий и митрополий восстановило против патриарха русских церковных
иерархов. Столкновение было неизбежным. В июле 1658 года Никон оставляет Москву
и удаляется в Воскресенский монастырь.
Патриарх «полагал, что царь никак не
решится расстаться с ним и он таким смелым и шумливым шагом только восстановит
в прежнем блеске свои пошатнувшиеся близкие отношения к царю. Но Никон ошибся в
своих расчетах»1.
18 декабря 1664 г. Никон предпринимает
попытку вернуться на престол. Предлогом явилось письмо, присланное конфидентом
Никона боярином Никитой Ивановичем Зюзиным. Алексей Михайлович 5 и 7 декабря
выражал сожаление об удалении Никона, конец «ссоре» желали видеть и бояре А. С.
Матвеев и А. Л. Ордин-Нащокин, и Зюзин на свой страх и риск решил позвать
патриарха от имени царя приехать в Москву. Явившийся в Москву Никон ссылался,
кроме того, на видение, в котором Петр и другие святые — русские иерархи
открыли, что богу угодно видеть его на престоле... Царь велел Никону
возвращаться в Воскресенский монастырь...
Исторически попытка реализовать тезис
«священство выше царства», создать теократическое государство была обречена на
неудачу — Россия шла к секуляризации культуры, складывалась абсолютная
монархия.
_______________
1 Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей
Михайлович. Т. 2. Сергиев Посад, 1913. С. 180.
15
* * *
И раскол, и дело Никона для Д. Л.
Мордовцева — выражение основного противостояния русской истории — борьбы
«центробежных и центростремительных сил».
Уже в первом историческом романе «Идеалисты
и реалисты. Исторический роман времен Петра 1-го» показан раскол общества на
два противостоящих лагеря: партию порядка и сильной власти, которая сплотилась
вокруг Петра, и разноликие группы «идеалистов», сопротивляющихся
центростремительной воле самодержца и государственной машины. «Идеалисты» идут
против течения, держась за «староотеческую веру», за старые обычаи и порядки;
наиболее характерные выразители этого движения — раскольники, готовые вынести
за свои убеждения любые страдания. Новая официальная идеология, новый
«реалистический» взгляд на мир не могли понять раскольников, найти разумное
объяснение их упрямому нежеланию поступиться своими убеждениями.
Казалось бы, только как досадное
заблуждение, историческую слепоту расценивает движение «идеалистов» и сам Д. Л.
Мордовцев. В этом отношении очень характерны заключительные реплики его
романов: сравните слова казака в «Великом расколе», финальную цитату из
Шевченко в романе «Царь и гетман»: «Да, верно, батьку Тарасе: Дурни — дурни
люде!..», авторское резюме в «Идеалистах и реалистах»: «Бедные, глупые
идеалисты! Когда же вы поумнеете?» Эта оценка выносится с двух разных точек
зрения: «профанской» (слова казака), рассматривающей раскольничьи разногласия
лишь как спор о словах и внешних атрибутах (сколькими пальцами креститься?) и
тем самым не видящей в этих спорах никакого существенного значения, и с точки
зрения официальной концепции прогресса. Первая точка зрения представляется в
романах как «народная», вторая же подается как «авторская», но по существу ни
одна из них таковой не является. И в том, и в другом случаях абстрактно
декларируемая концепция не выдерживает проверки реальной логикой художественных
построений: «народная» позиция ярко выражается в стихийном тяготении к
бунтарству, к сопротивлению насильственно проводимой государственной линии.
Народ в исторических произведениях Д. Л. Мордовцева идет за «идеалистами»,
уходит в «вольницы», к Стеньке Разину, к раскольникам. В стремлении к свободе —
социальной, духовной, нравственной — сходятся и народный предводитель Разин, и
боярыня Морозова, и герой «Идеалистов и реалистов» молодой офицер Василий
Левин. Не сводима к простому осуждению
16
«идеалистов» и объективная авторская позиция,
отразившаяся в его произведениях.
Не заметить человека, переступить через
него — таков принцип «центростремительной силы». И он властен не только по
отношению к оппозиции императора и «работного люда», но и к такому
противопоставлению, как царь и боярыня Морозова, где социальная дистанция
полюсов почти отсутствует. Тем сильнее подчеркивается противостояние духовное.
Моральный, нравственный протест соединяется с протестом социальным и в
восстании Разина, и в восстании Соловецкого монастыря («Соловецкое сиденье»), и
в многовековой истории раскола. И именно под таким углом зрения ясно
обнаруживается величие «непокорных» героев Мордовцева, от Разина до Аввакума.
Нравственная проблематика расширяет и углубляет первоначально задуманную
концепцию произведений, ставит целый ряд вопросов, вопросов вечных. «Один из
таких вопросов меня занимал постоянно,— признавался писатель,— это — на стороне
какого исторического процесса развития человеческого общества лежит залог
будущего, успехи знаний, добра и правды, какой исторический рост человеческих групп
действительно двигает вперед человечество — свободный или насильственный? Мне
всегда казалось, что последний не имеет будущего, а если и имеет, то очень
мрачное.
С таким пониманием истории и ее законов я и
приступал всегда к моим историческим работам. Так, с точки зрения моих
исторических тезисов, я относился и к Петру, и к Мазепе, и к Никону, и к
Аввакуму, и к Алексею Михайловичу, и ко всем прочим историческим деятелям,
выводимым в моих романах и повестях»1.
* * *
Тема раскола была одной из центральных в
романистике Д. Л. Мордовцева. Даже в конце XIX века эта тема имела не узкоисторический интерес, она звучала очень
актуально. Журналист «Вестника Европы» писал: «Вопрос о расколе начинает все
глубже и глубже интересовать общественную мысль» 2. Это не было
случайностью; сам Мордовцев отмечал: «Более двухсот лет ведется упорная борьба
с расколом, а между тем силы его едва ли ослабевают». Такое упорст-
___________________
1 Мордовцев Д. Л. К слову об историческом романе и
его критике. Письмо в редакцию.— Исторический вестник, 1881, № 11. С. 650.
2 Вестник Европы, 1881, № 8. С. 888.
17
во борьбы нельзя было объяснить, видя в расколе
только «невежество, дикий
фанатизм и изуверство» («Соловецкое сиденье»), надо было искать более глубокие
корни.
Изучение раскола писатель начал с архивных
разысканий в Саратове, которые послужили основой для серии его очерков:
«Движение в расколе в 30—40-х годах XIX
века», «Борьба с расколом в Поволжье», «Последние годы Иргизских раскольничьих
общин». Затем от освоения исторического материала он двинулся к цельному
осмыслению этого явления, избрав для этого средства художественной романистики.
Воззрения Мордовцева на русскую историю
выражены прежде всего не в самой художественной структуре романа «Великий
раскол» и повести «За чьи грехи?», а в авторских отступлениях. Идея
исторической динамики, борьбы старого и нового слишком обща и не все определяет
в его произведениях. Представление российской истории как театральных кулис, с
правой стороны которых выходили фанатики идеи «вроде Аввакума, Морозовой и их
последователей», а с левой «выступали другого сорта актеры», которые «постоянно
сгоняли со сцены правых» («Великий раскол»), не соотносится с событиями романа,
в котором многие гонители-стрельцы, архимандрит Иоаким, и патриарх Питирим, и
сам царь Алексей Михайлович — такие же жертвы истории, фигурки в ее непонятной
игре, как и мучимые ими старообрядцы.
Другой метафорический образ истории,
представленный в авторском отступлении в «Великом расколе»,— нравственная
эпидемия («Историческая жизнь человечества представляет, если можно так
выразиться, последовательный ряд нравственных эпидемий, сменяющих одна другую и
часто сменяемых другими <...> эпидемиями духа общества»). Одержимыми
эпидемией фанатизма писатель изображает раскольников. Это, однако, неверно.
«Древнерусский человек в отличие от человека просветительской культуры жил и
мыслил в рамках религиозного сознания. Он «окормлялся» верой как насущным
хлебом. В древней Руси было сколько угодно еретиков и вероотступников, но не
было атеистов, а значит, и фанатизм выглядел иначе»1. Порой
Мордовцев очень субъективен, его оценки предвзяты.
Проза Мордовцева — это прежде всего не
произведения аналитика, а «историческое пособие», «история в лицах». Писатель —
скорее не историк, а историограф, «летописец». Именно возможность ознакомиться
с событиями прошлого, изображенными в беллетризован»-
________________
1 ПанченкоА. М. Боярыня Морозова — символ и
личность. — в кн.: Повесть о боярыне Морозовой. М., 1979. С. 12.
18
ной и драматизованной форме, привлекала к его
творчеству многих и многих читателей, несмотря на художественные просчеты,
отмечаемые рецензентами.
Атомарное скопление фактов в произведениях
Мордовцева «блокировало» его исторические идеи. «Частности» подавляли
интерпретацию, их ткань скрывала каркас истории. Вспомним, что и
профессиональный историк С. М. Соловьев не смог совладать с событийным потоком,
пропустить его через «концептуальный фильтр» — факты и исторические обобщения
резко разведены у него по разным главам.
И Мордовцев стремился вместить в
произведения упоминания о как можно большем числе событий, пытаясь охватить в
повествовании большое географическое (Малороссия, Москва, Соловки, Пустозерск)
и социальное (молодцы рядские, сидельцы, стрельцы, монахи, раскольники, разинские
повстанцы, окружение царя) пространство, запечатлеть «мелкие» для «большой»
истории детали частного быта; черты семейной жизни и проявления интимных
чувств.
Писатель желал сохранить теплоту
повседневного личного мира. «Великие» события — раскол, борьба царя и
патриарха, восстание Разина — уравнены с «малыми» — «жениханием» Петруся с
Явдохой, встречей Олены Долгорукой с молодым Мазепой. Возникает «смещение
перспективы». Этот художественный принцип, может быть, невольно унаследован
писателем у автора «Истории России с древнейших времен». Однако у Соловьева
«смещенная перспектива» — следствие невозможности выдержать иерархию фактов; у
Мордовцева она приобретает художественный смысл — право обыкновенного войти в
историю.
И «экстенсивность» повествования, и отказ
от последовательной оценки и обрисовки персонажей были предопределены
художественной установкой Мордовцева — пересказыванием или цитированием
документа. Написанию «Великого раскола» и повести «За чьи грехи?»
предшествовало кропотливое изучение источников, сопоставление и проверка
фактов. Романист внимательно прочитал основные исследования по истории России —
труды С. М. Соловьева и Н. И. Костомарова, работы Н. С. Тихонравова и И. И.
Забелина, излагавшие повесть о боярыне Морозовой, «Житие» и другие произведения
Аввакума... Мордовцев опускал события, в отношении реальности которых между
историками — С. М. Соловьевым, Н. И. Субботиным — не было согласия. Порой
интуиция помогала ему избежать неточностей, допущенных Соловьевым в своем труде
при «монтаже» источников. Стремясь сохранить фактическую достоверность,
писатель дословно передает реплику боярина Хитрово стряпчему Никона — «не доро-
19
жись патриархом» по письму русского иерарха, а не
следует за Соловьевым и Субботиным, представившими ее перевод— «не чванься» 1.
Фактической достоверности Мордовцев следует
почти непреложно. И всегда сохраняет вероятностную истинность. Вряд ли Разин
виделся с Никоном, однако атаман действительно совершал паломничества в
Соловецкий монастырь и был в Москве (правда, не в год суда над патриархом, а в
1652 и 1661 гг., когда Никона в столице не было). Поругание патриарха боярами,
конечно, не было причиной восстания разинцев, однако история сохранила
свидетельства, связывающие мятежных казаков с патриархом. У восставших была барка,
на которой, по слухам, якобы находился Никон. От Разина к патриарху приходили
посланцы, и сам атаман под пыткой говорил о сношениях со «святейшим» узником.
Мотивировки поступков исторических
персонажей обосновываются авторской концепцией «психологической критики». Для
Мордовцева исторический романист — реконструктор, воссоздатель переживаний и
личных мотивов, приводящих людей к тем или иным поступкам. «О явлениях,
обусловленных душевными движениями человека, всего менее говорят документы, как
не говорит на суде о своем преступлении тот, кого уличают в нем на основании не
вполне ясных улик. У историка в этом случае связаны руки.
Не таково положение романиста. Он должен
все знать, даже то, чего нет и не могло быть в документах. Он должен знать душу
своих героев, знать их тайные думы и помышления» («За чьи грехи?»).
В методе «психологической критики» видит
Мордовцев средство, не менее достоверно объясняющее поступки Алексея
Михайловича или Степана Разина, чем гипотеза историка. И даже вступает в
полемику с Костомаровым, предлагавшим иные, чем романист, причины убийства
Разиным персиянки...
Исторические деяния царей писатель хочет
прямо соотнести с чертами их характера. Несчастия русской истории для него —
следствие безволия Алексея Михайловича (которого, кстати, никак нельзя
упрекнуть ни в слабости, ни в апатичности); нелюбовь Петра I к русскому и его реформы — результат детской
психической травмы — отцовского шлепка «из-за этих святош — раскольниц»;
Морозову ведет к мученической смерти драма неудовлетворенной любви.
_________________
1 Письмо Никона Мордовцев мог найти в специальном
научном издании — Записках отделения русской и славянской археологии Русского
археологического общества (Т. 2, СПб., 1861. С. 514).
20
Попытки найти глубоко личностный подтекст в
«больших» исторических поступках персонажей часто не выдерживают и научной, и
художественной критики.
Наивного и иногда беспомощного в осмыслении
и домысливании истории Мордовцева ожидали интересные находки, когда он шел за
документом. Излюбленный метод Мордовцева — комбинирование цитат и «досоздание»
речей персонажей, отталкивающееся от старых текстов, стилизация.
Поэтике Мордовцева свойственна
«формульность», «этикетность» — речи и переживания его героев не спонтанные, не
индивидуальные, это выдержанные в соответствии с принципами старой русской
литературы «речения» и описания. Персонажи Аввакума произносят слова из
евангельских текстов, «своя» и «чужая» речь не отграничены. Мордовцев тонко
уловил ритуализованное отношение к слову и перенес в свои произведения. Часто
он не измышляет речи персонажей, а комбинирует и воссоздает их, стремясь
передать облик слова. Так, он вкладывает в уста Макария Антиохийского слова
Паисия Лигарида о незначительности греха Стрешнева, прозвавшего свою собаку
«Никонко». Формула, которой подытоживает Морозова в «Великом расколе» «прение»
Аввакума с Полоцким о «сложении перстов» («и разошлись они, яко пьяни»),
принадлежит Аввакуму. Обращение протопопа к посетившим его в тюрьме Морозовой и
старице Мелании, носящее несколько книжный характер,— очень удачная стилизация
вступлений Аввакума из посланий к боярыне. Соблазняющие молящегося Аввакума
видения — избиение боярином Шереметьевым и «искушение блудное» — основаны на
эпизодах, описанных в его «Житии...».
XVII столетие — век перехода, застывающих форм,
окостеневшего пышного этикета, время, когда жестокие наказания грозили за
малейшую описку в царском титуле. И в изображении Мордовцевым персонажей его романа и повести отражены
принципы этикетности.
Характеристики героев, особенно второстепенных,
постоянны, как эпитеты в фольклорных текстах, и рассчитаны на легко
воссоздаваемый ассоциативный ряд. Царь Алексей Михайлович — добрый, и глаза его
добрые — даже когда он гневается, «с добрым лицом и добрыми глазами» и боярин
Юрий Алексеевич Долгорукий. У дьяка Алмаза Иванова «изможденное лицо
<...> походило на полинялый от времени харатейный свиток», а его мышиные
глазки — «подобие двух чернильных
пятен». Лицо почти всегда прячется за государевыми грамотами, которые читает
дьяк. Ему и во сне видится гусиное перо.
21
У скрытой и неуловимой «Матери Меланин»
рысьи глазки. Описание глаз жены Никона проходит через все повествование в
«Великом расколе». Изменение взгляда передает моментальную смену внутреннего
состояния: «глаза его загорелись — он в этот момент совсем не походил на
прежнего, тихого, с кротким выражением глаз, Разина», «прекрасные глаза его
остоячились».
У боярина Никиты Ивановича Одоевского —
иконописный лик. С жесткостью иконографического канона выдержаны и аксессуары
«исторической сцены» — на кресте, венчающем земляную тюрьму Аввакума, вечно
сидит и каркает ворона...
Неизменны и мысли, и воспоминания
персонажей — умирающий Никон желает увидеть гнездо ласточки, вид которого
двадцать лет назад размягчил его суровую душу, боярыня Морозова до смерти
хранит память о казненном «Степушке».
Персонажи Мордовцева «статуарны», «закрыты»
для психологической эволюции — поэтому неорганичны давняя неразделенная любовь
Морозовой к литовскому княжичу, и намеченная, но не выдержанная Мордовцевым
эволюция Никона от гордого патриарха к сломленному, разочаровавшемуся человеку.
Психологические интроспекции вообще нельзя отнести к удачам романиста.
Внутренние изменения и реакции героев описаны наивно и неумело: у сломленного
Никона вдруг начинает трястись голова; епископы «ошпарены» оскорбительными
словами патриарха. Порой же персонажам приписываются поведение и мысли,
попросту для них невозможные. Боярин Хитрово заикается от волнения, выступая на
соборе, тщательно «отрежиссированном» царем. Алексей Михайлович изумлен
контрастом между дряхлостью патриарха Паисия и его властью. (Древнерусский
человек высоко чтил старость и изможденность тела и никогда не соотносил
достоинство патриаршего сана с внешним обликом его носителя.)
Не всегда удачно (и исторично) изображая
чувства своих героев, Мордовцев достигает успеха в воссоздании умственной
«парадигмы», ментальности XVII столетия. События
предстают в «двойном освещении» — они увидены глазами и современников
Мордовцева, и Никона, и Степана Разина. Страшная метла, которой грозится
вымести Российское государство опальный патриарх, для читателей «Великого
раскола» — это космический символ русской трагедии, вызванной реформой Никона и
«расколом» между народом и властью, для стрельцов и монахов, окруживших
«пастыря церкви»,— знамение страшного гнева божия — грядущих мятежей и казней.
События «Великого раскола» приобретают двоякий смысл — исторического следствия
«никонианских нововведений» и кары за осуждение патриарха.
22
И сам смысловой ореол слова «раскол» у
Мордовцева сохраняет напряженность эсхатологизма старообрядцев и включает все
конфликты времени — противостояние народа и власти, старого и нового. Образ
расколотой распрями России воплощен в заглавии романа. Выражение «Великий
раскол» обозначает у историков не расхождение никониан и старообрядцев, а
событие «всемирно-историческое» — окончательный разрыв между православием и
католичеством в 1054-м году.
«Еще погруженный в старые представления, но
уже лишенный стабилизирующих основ древнерусской жизни, десоциализированный,
одинокий, смятенный, человек мог понять себя лишь как величину сакральную и,
чтобы обрести равновесие, перемещал себя из обыденного в сакральный мир» 1.
Средневековое сознание видело в мире
систему отражений, восходящих к своим прообразам,— архетипам. Мир не
развивается, а развертывается, события совершаются, чтобы напомнить о своих
«первообразах» — смерти и воскресении Христа, деяниях святых. Исторические
события «приоткрывают» прообраз.
Герои «Великого раскола» одержимы жаждой
приблизиться к первообразам. Набор «архетипов» был ограничен, образовывал
единый «код», общий для всех «традиционалистов». И Морозова, и Аввакум, и Никон
уподобляют себя высокочтимым святым, апостолам и даже Христу. Поставленные на
собор перед вселенскими патриархами, Никон и Аввакум сравнивают себя с невинно
пострадавшим от Ивана Грозного митрополитом Филиппом. Никон устрашает царя
пророческими видениями — и Аввакум грозит Алексею Михайловичу «божией карой». И
оба они перед лицом своих мучителей вспоминают о Христе и распявших его иудеях
и римских солдатах. Тема распятия прослеживается даже в отдельных словах:
тяжелая мысль, которая «гвоздит» Никона перед судом вселенских патриархов,
напоминает читателю о пригвождении Иисуса к кресту. Заточенный Никон вспоминает
о предсмертных словах Христа, и напоминанием об этих словах старается придать
силы своей ослабевшей сестре Феодора Морозова. О распятии напоминает и
поставленный Никоном на Ферапонтове крест, и изуродованные пыткой вывернутые
руки Морозовой, и символизирующая смерть и воскресение птица Феникс, о которой
думает Никон...
_________________
1 Плюханова М. Б. О некоторых чертах личностного
сознания в России XVII в.— Художественный
язык средневековья. М., 1982. С. 184.
23
Линии Никона, Аввакума и Морозовой —
параллели. И всех на протяжении романа сопровождает евангельский сюжет об
отречении апостола Петра.
Евангельские символы и реминисценции, в
которых выражена ментальность XVII
века,— несомненно, удачная находка романиста.
Символичен и обрамляющий московские сцены
«Великого раскола» холодный зимний черно-белый пейзаж — морозная тихая ночь
приезда Никона в декабре 1664 г. в столицу, «намокшие от дождя и растаявшего
снега ветки деревьев» за окнами дома, в котором ждут прихода «волков» сестры
Морозова и Урусова. Образ зимы — промерзших земляных тюрем, телесных тягот и
оцепенения души — подсказан Мордовцеву Аввакумом, описывающим состояние
священников, пораженных указанием Никона о троеперстии: «Мы же задумалися,
сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти, сердце озябло и ноги задрожали»
1.
Так же роман пронизывает и эмоциональный
образ восковой свечи — символ горя, предвестия бед (свеча, падающая в соборе
при неожиданном приезде Никона), «жаркой веры» («свечка» — любовно называет
Морозова тающую Акинфею), жестокой казни (совет Павла Крутицкого «зажечь»
Морозову, как свечу).
Но Мордовцев не только тонко воссоздал
символику, окружавшую людей XVII века, и раскрыл ее
смысл,— он и создал собственную, не менее устойчивую, но отчасти контрастную
старинной.
Через роман «Великий раскол» проходят
образы, олицетворяющие безмятежную, ничем не смущаемую и невинную жизнь, чуждую
ограниченности никонианства и старообрядчества: образы детей (царевна Софья,
Иванушка Морозов и Дюрдя Урусов, приведенный для лечения к сосланному Никону
мальчик), животных (мышонок, «навещающий» в тюрьме Аввакума, «чудесная»
курочка, о которой жалеет Софья, залетевшие в храм при Никоне голуби, ласточка,
для которой патриарх ловит мух, лебеди), женщины (жена Никона, «баба
Киликейка»). Дети у непримиримых противников — Аввакума и Симеона Полоцкого —
пробуждают любовь — чувство не разделяющее, а соединяющее. И оба они ласково
обращаются к Софьюшке с одинаковыми словами: «Софей — Премудрость божия». Через
любовь к животным соединяются, не ведая того, Аввакум и Никон.
Иванушка Морозов, изображающий сороку
вместо «крестного знамения» — дива,— ответ на все споры «троеперстников» и
старооб-
___________________
1 Житие протопопа Аввакума..., Иркутск, 1979. С. 27.
24
рядцев. А «антихрист — змий Никон» оборачивается в
его руках воздушным змеем.
Малые дети подобны «малым» животным, и не
случайно для Аввакума воробьи — «врабяточки», ребята.
Символика детей и животных у Мордовцева
двуплановая. С одной стороны, это дети, «их же есть царствие небесное», и
зооморфные христианские образы: голубь — святой дух, ласточка — прозревающее
человечество («ластовицами сладкоглаголивыми» называл Аввакум сестер Морозову и
Урусову). Птица была излюбленным символом старообрядцев, олицетворяющим
«страдальцев за веру», возносящих в заточении песнь богу: «в клети, яко птица,
седи и пой Господеви песни красны, во дни и в нощи»,— писал друг Аввакума
протопоп Иван Неронов1. Гонитель раскольников Никон увидел в смерти
пойманной в церкви птицы — соловья — предзнаменование своей участи.
С другой стороны, и дети, и животные — это
именно невинные создания. Любимый тюремный «соузник» Аввакума — воробей — не
был «символической» птицей, а второй его друг — мышонок — в христианстве был
нечистым животным.
Смертельные противники — Никон, с одной
стороны, и Аввакум и Морозова, с другой — примиряются и «в образе» Степана
Разина — защитника всех униженных и обиженных («Великий раскол»). (В повести
«За чьи грехи?» показана другая сторона личности атамана — мятежная, подчас
жестокая.) Обрядовые различия для него несущественны. Он навещает Аввакума (в
повести «За чьи грехи?»), крестится двумя перстами, однако грозится отомстить
боярам за поругание «троеперстника» Никона, его мужество перед казнью
вдохновляет Морозову, тайно для самой себя полюбившую Разина (в «Великом расколе»).
В любви Мордовцев видел чувство неизменное,
одинаковое во все века, связывающее героев разных эпох: «любили люди и в XVII веке, как они любят в XIX и будут любить в XX и дале в двухсотом столетии...» («За чьи грехи?»).
Идеализированное царство любви и песен —
жаркая южная Украина, любовь Воина и Натальи — противостоят жестокости царских
воевод и казням Разина, любовь Заиры укрощает буйство казачьего атамана. Любовь
делает близкими читателю людей XVII
столетия.
В обрисовке женских образов писатель
следует романтической традиции — под его пером «матерая вдова» Феодосья
Морозова превращается в молодую женщину, почти девушку.
_____________________
1 Материалы для истории раскола. Т. I, M.,
1875. С. 74.
25
Роман «Великий раскол» и повесть «За чьи
грехи?» — произведения «театрализованные», зрелищность века находит выражение в
«пещном действе», в упоминании пьес Симеона Полоцкого и цитатах из его «Комедии
о блудном сыне». Подробно изложены поставленный царем фарс — процесс Никона и
церемония встречи гетмана Брюховецкого, сказано о пышных церковных процессиях —
празднествах водосвятия1 и «недели ваий»2.
Мир произведений Мордовцева — «единая
сцена» — персонажи проходят через все повествовательные линии. Воин Нащокин
влюбляется в Наталью, бежит за границу, сражается с Разиным. Олена Брюховецкая
— подруга Морозовой; навестившая ее на Украине Акинфея — будущая соузница
боярыни Морозовой; гостивший у Брюховецкой Федор Соковнин встречает сестру по
дороге в столицу; в обозе Брюховецкого едет с письмами Никона Федот Марисов. С
Разиным сталкиваются Никон, Аввакум и Морозова. Вселенские патриархи в той же
самой палате судят и Никона, и его заклятого врага Аввакума. В жертву
поэтическому принципу приносится даже дорогая для писателя фактическая истина.
Присутствующая при всех ключевых событиях жизни Никона жена на самом деле
умерла намного раньше патриарха, приход казаков к Никону и убийство
ферапон-товским узником «птицы-баклана» относятся к разным годам и т. д.
Хронологический сдвиг допускает Мордовцев и
при изображении последних часов Аввакума: протопоп перед казнью оканчивает свое
«Житие», на самом деле созданное намного раньше — в первой половине 1670-х гг.
Намеренный анахронизм усиливает драматизм повествования; произведение Аввакума
становится его завещанием, с окончанием «Жития» прекращается жизнь.
Роман «Великий раскол» — многопроблемный и
многоплановый, кроме того — и в этом несомненная удача писателя — роман
«многогеройный», в нем как равноправные развиваются сразу несколько сюжетных
линий, и все они центральные, каждая несет предельную смысловую нагрузку.
Жанровое отличие романа «Великий раскол» и повести
«За чьи грехи?» ярче всего проявляется в перекомпоновке сюжетного
построения. Роман должен охватить все, в нем отражаются вся сложность и все
многообразие жизни, повесть же — это лишь «глава, вырванная из романа»
(Белинский). Многогеройность исчезает, отпавшие сюжет-
__________________
1 Его описание см. в кн.: Панченко А. М. Русская
культура в канун петровских реформ. Л., 1984.
с. 27—28.
2 Церемониальное шествие, подробно изложенное С. М.
Соловьевым.— История России с древнейших времен, кн. VII, M.,
1962. С. 53—54.
26
ные линии редуцируются, все действие
концентрируется в одном событии. Таким событием Мордовцев сделал историю
разинского восстания, как бы развернув одну из ветвей «Великого раскола».
Следуя канону жанра, на протяжении всей
повести писатель развивает и романтическую линию любви Воина и Натальи
Прозоровской, обильно оснащая ее традиционными романтическими атрибутами
(тайные свидания, мнимая смерть, уход в монастырь). Первоначально складывается
впечатление, что именно это — сюжетное ядро произведения. Но вот в шестой
главке появляется Разин, и становится ясно, что главный действователь,
центральное лицо повести — он, хотя Мордовцев не спешит всецело сосредоточить
на нем повествование. И это понятно. Прежде чем повести разговор о восставшем
народе писателю необходимо хотя бы бегло очертить происходящее в стране.
Появляются картины гетманских междоусобий, жизни царского двора, хитросплетений
«большой дипломатии»; сначала намеками (сообщения грамот и «отписок», наказания
за описку в царском титуле) звучит тема социальных контрастов, которая в прямой
декларативной форме прозвучит в словах Разина: «Я прошел теперь всю Русь из
конца в конец, от Черкасска до Соловок: везде-то слезы и рыдания, везде голод.
А тут, на Москве-то!.. Там корки сухой нету, а тут за одним обедом съедают и
пропивают целые селы, целые станицы. Это ли правда? Это ли по-божески?». Так
вспыхивает искра будущего великого пожара, и сразу же созревает план: «Мы
начнем с Дона, Яика и с Волги: тех, что голодают и плачут, больше, чем тех, что
объедаются и радуются. Все голодные за мной пойдут, только надо дать им голову.
А головой той для них буду я, Степан Тимофеев сын Разин».
Сцена встречи Разина с Аввакумом, конечно
же, наивна прямолинейностью речей атамана, диссонирующих с реальным обликом
казачьего предводителя своей модернизированной политичностью. Но встреча эта
знаменательна: несокрушимый в своей вере и убеждениях, стойкий борец Аввакум
видит, что нашлась более могучая сила, способная выступить против царящего
кругом зла. И протопоп преклоняется перед Разиным, благословляет его на борьбу.
Весь этот разговор неубедителен — слишком разными были представления о жизни и
человеке у его предполагаемых участников, обещание Разина «завести новые
порядки на Руси, хотя бы для этого пришлось бродить по колено в крови», никак
не могло привести «в умиление» Аввакума, да и враг был у этих людей не общий, и
о целях и средствах борьбы они бы никогда не договорились. Думается, это
понимал и сам Мордовцев, но в его натяжке был скрытый умысел.
27
С одной стороны, писателю было необходимо
«реабилитировать» казачье восстание, нравственно оправдать его. Бунт Разина
неизменно трактовался дореволюционными историками как попрание всех норм
законности и человечности, даже отнюдь не официозно настроенный Н. И.
Костомаров писал: «Бояр ненавидели многие; имя царя, напротив, было священным и
для самой крайней вольницы. Но Стенька пошел дальше всех! Стенька сделался
врагом самой веры, ибо вера не покровительствует мятежам и убийствам»1.
В таком контексте благословение, полученное Разиным у ревнителя веры и
нравственно чистого Аввакума, должно было придать восстанию дополнительную
опору, снять с него часть будущего «греха». Не против истинной веры идет Разин,
но против обличенного Аввакумом «Вавилона», погрязшего в ересях и разврате.
Кроме того, эта встреча в темнице призвана
поставить тему народного восстания в связь с остальными событиями эпохи и
одновременно мотивировать сюжетное построение повести.
Восстание Разина Мордовцев изображает как
явление закономерное, как неизбежное следствие общего исторического развития
страны. Борьба различных общественных сил, поиски путей нового жизнеустройства,
которые писатель пытался показать в своем романе «Великий раскол», были
представлены там как столкновение идей, как противостояние разных тенденций и
принципов. Но писатель-историк хорошо знал, что это столкновение, захватившее и
массы простого народа, должно неизбежно вылиться в широкое возмущение, в
народную войну.
Беседа Разина и Аввакума прямо
подготавливает переключение конфликта из философско-морального аспекта в план
социальный. Для нового развития действия нужен уже такой герой, как Разин, с
его социальным бунтарством, столь непохожим на нравственно-религиозный протест
Аввакума.
Осмысляя народный бунт, Мордовцев вполне
сочувствует тем целям, которые сформулировал Разин; писатель оправдывает само
возмущение казаков, отлично понимая его причины, ранее осмысленные им на новом
материале в «архивных силуэтах» «Накануне воли». Вместе с тем, вслед за
Пушкиным, Мордовцев видит в восстании и другую сторону — «народный бунт»
предстает в повести как «бессмысленный и беспощадный». Восстание законно в
своих мотивах, но оно, по мнению писателя, нетерпимо в своих средствах:
«бродить
____________________
1 Костомаров Н. И. Сочинения, кн.
28
по колено в крови». Эти средства не имеют
оправдания, поэтому-то столь прост и случаен крах повстанческого движения:
конец ему кладет сабля романтического героя Воина. Духовная непокорность
раскольников преодолевала даже смерть, Разин, перешедший черту человечности,
обрекает себя на гибель.
Образ казачьего атамана дан в повести в
своей другой ипостаси; если в «Великом расколе» ему сопутствовала тема любви,
то здесь он сам губит любовь. Разин страшен, трагически противоречив, вопрос
«за чьи грехи?» обращен и к нему. Люди страдают за свои же грехи, нарушив
законы человеколюбия. И этот грех, по мысли писателя, лежит не только на боярах
и царе, но и на необузданной казачьей вольнице.
Так Д. Л. Мордовцев ставит перед читателем
главные, непреходящие вопросы: об ответственности и вине, о цене и смысле
человеческой жизни. Пускай нам сейчас его ответы и решения кажутся в чем-то
неубедительными, но мы должны признать, что писатель заставляет нас думать,
искать свои ответы — и в этом его заслуга.
Сравнивая даже два предлагаемых в этой
книге произведения, читатель без труда заметит некоторые общие черты
исторической беллетристики Мордовцева: отмечавшиеся устойчивые портреты и
характеристики героев (например, «пергаментное лицо» Алмаза Иванова) переходят
из книги в книгу, как и полюбившиеся писателю исторические сцены (например,
купание стольников) или психологически выразительный эпизод — одинаково глядят
из толпы на Разина глаза жены («За чьи грехи?») и Морозовой («Великий раскол»).
Кочуют из произведения в произведение и песни, и цитаты из «экзотических»
источников...
Произведения Мордовцева неровны. Писателю
удались «эмоциональные» сцены — арест сестер Морозовой и Урусовой, страшная
картина смерти Урусовой, когда сторожа с лампой спустились в тюрьму, и «инокиня
Феодора» впервые после долгих дней видит лицо сестры, почерневшее от
разложения...1 Удался писателю образ девицы Акинфеи (исторический
прототип ее — Марья Герасимовна, вдова Иакинфия Данилова). Мордовцев умело и
бережно раскрывал поэтический смысл «Жития» Аввакума.
__________________
1 В источнике Мордовцева горе умеряется и
преодолевается в описании посмертного чуда: тело ее «и не только не почерне: но
и на всяк день светлее и белее являщеся, яко воинам зрящим зело дивитися»
(Повесть о боярыне Морозовой. Л. 1979. С. 151).
29
Неудачи ожидали писателя, когда он
отрывался от источников, пытаясь передать вневременные чувства. Абстрагирование
от истории оборачивалось ее невольной «модернизацией», особенно при изображении
любовных сцен или «женских» переживаний героинь. Цель и средства оказываются в
досадном несоответствии: «вечные коллизии» выражены языком стертых
мелодраматических клише. Утаенная любовь Морозовой к литовскому княжичу
рождается возле ультраромантического озера с неизменными белыми лебедями.
«Романсный» соловей упоминается при описании встреч Воина и Натальи. «Милое
личико ребенка» — это, конечно, «опознавательный знак» эпигонской романтической
традиции, выражение, неприменимое к возлюбленной Разина персиянке Заире.
Писатель обнаруживает не один раз и
досадную эстетическую глухоту, приводящую к стилевым неточностям. Вслед за С.
М. Соловьевым автор «Великого раскола» называет соловецкого монаха Геронтия
«оратором», не ощущая оттенков слова, за которым стоят греческая и римская
культура публичных речей и прений, а не громоздкий слог челобитных «холопов
государевых» и государевых дел. Невнимание к слову приводит к появлению на
страницах произведений неведомых веку XVII
винтовок.
И все же произведения Мордовцева читать не
скучно. И это не так мало, как может показаться; писатель смог совместить
занимательность и достоверность. Автор «Великого раскола» «разговорил»
источники, создал целостный образ России XVII
столетия; передал мироощущение далекого, непохожего времени; за хрестоматийными
историческими именами, смутными силуэтами заставил увидеть персонажей,
достойных внимания, людей, вызывающих жалость и сострадание...
Авторы нашего века преодолевали
традиционную сюжетную конструкцию исторических повестей и романов, «размыкали»
повествование, воссоздавали образ и стиль времени. Вряд ли они вспоминали о
Данииле Лукиче Мордовцеве, искавшем, пусть робко и не всегда удачно, новые пути
для русской исторической прозы...
С. Панов,
А. Ранчин