А вдруг пушистый лисий хвост —
Он серебристо-черно-бур —
Преобразится в легкий мост
И я по нём перебегу
Домой, в Россию, в Петербург
И там останусь навсегда.
И что тогда?..
Иногда мне кажется, что наша встреча с Ириной Владимировной Одоевцевой была предопределена, что какая-то высшая неведомая сила повела и вывела меня к ней, что если в чем-то я и сумела быть ей полезной, то просто потому, что иначе и быть не могло — именно мне по неведомой милости кто-то уготовил эту роль, и я благодарю Бога за это.
Объясняя, почему она посвятила «На берегах Невы» мне, Ирина Владимировна говорила: «Эта книга ваша, Анна, потому что она привела вас ко мне».
В те годы каждый, как мог, спасался от реальности. Лично я жила тогда «серебряным веком» — увлечение им передал мне мой дед, преподаватель русского языка и литературы. Он обожал поэзию; был у него даже крохотный сборничек Одоевцевой «Двор чудес».
В короткую хрущевскую оттепель — а пришлась она на годы моей юности — попала ко мне и книга Одоевцевой «На берегах Невы». Почитать дали, как это тогда бывало, только на ночь. Читала взахлеб. Как поэму. Я и сейчас уверена: это и есть поэма — проза поэта, стремящегося удержать мгновения утекающей жизни. Ведь не случайно книга о прошлом написана в настоящем времени, и люди, в ней изображенные, словно продолжают жить рядом с тобой — здесь, сейчас. Конечно, Одоевцева — мастер; ее словесная живопись еще и ярка, предметна, знакомые художники не раз говорили мне: она — живописец, слова ее — краски, вот, допустим, Мандельштам — по книге Одоевцевой можно написать его портрет.
С тех пор я не переставала мечтать о Париже: ужасно хотелось повидать Ирину Владимировну, расспросить о многом... Но тогда Париж казался почти нереальным и таким далеким — как космос. Всё же вести из него доходили. В начале восьмидесятых дошла в самиздате на бумажных клочках и новая книга Одоевцевой — «На берегах Сены». Значит, Одоевцева жива!
И вот в 1986 году какая-то неведомая сила буквально выталкивает меня из Москвы в Ленинград. Белые ночи, пустынные улицы. Брожу по адресам книги «На берегах Невы». Квартира Ирины Владимировны на Бассейной, 60, последняя квартира Гумилева на Преображенской, 5, переулки и улицы, по которым ходили он — мэтр, учитель, и она — тоненькая студистка с черемухой в руках.
Возвращаюсь в Москву. А через две недели я уже в Париже: как с неба упала турпоездка от Союза журналистов. Думала, в Париже куплю сразу же в киоске «Русскую мысль», узнаю нужные телефоны. Но не тут-то было: «Русская мысль» продается далеко не везде, чтобы позвонить, надо где-то купить телефонную карту. Языка не знаю, спросить ничего не могу. На пальцах объясняю портье, чтобы включил в номере телефон. Не представляю, сколько это может стоить, денег — туристские копейки, но рискую. Звоню и... всюду натыкаюсь, как на стену, на автоответчик. А утром нас должны увезти в Версаль — на праздник газеты «Юманите»...
Утром, перед отправлением автобуса, в отчаянии заскакиваю к себе в комнату, наугад набираю один из номеров, по которым звонила вчера. И — о чудо! — слышу живой голос! Быстро объясняю, что я — туристка из СССР, что номер телефона мне дала в Ленинграде знакомая из Русского музея. Меня приглашают к чаю.
Отрываюсь от группы. Иду по городу, «знакомому до слёз». Адрес приводит к сестрам Гржебиным. Это дочери издателя Гржебина, вместе с отцом уехавшие из России в 1921 году. Они балерины, у них тут же, в доме, студия. Я уверена, что у цели: ведь это люди первой эмиграции, а она в моем представлении едина. Говорю, что разыскиваю Ирину Владимировну Одоевцеву, поэтессу, ученицу Гумилева. В ответ слышу: «А она жива? Да что вы? Ей ведь лет-то о-го-го!» Но всё же звонят в «Русскую мысль». В редакции никого — суббота. Сестры очень хотят мне помочь и продолжают звонить — в дом престарелых, в больницы, где могут быть русские, обзванивают всех своих знакомых. Никто ничего об Одоевцевой не знает.
И вот одна из сестер уже провожает меня на улицу, другая возвращается на телефонный звонок, и вдруг: «Вернитесь! Одоевцева у себя дома, ее телефон...» Взлетаю по лестнице. Набираю номер, путаясь, спешу объяснить, кто я. И слышу в трубке картавый голос: «Я страшно рада. Приходите. В понедельник. Только я плохо слышу. Если не откроют — ключ у двери под половичком».
В понедельник спешу по указанному адресу. Ключ, действительно, под половичком. Отпираю дверь, вхожу — лежит в постели женщина... В самом воздухе чувствуется непоправимое: старость, болезнь... Присаживаюсь, начинаю растерянно говорить что-то вроде: «Ирина Владимировна, я просто ваша читательница, приехала "во имя ваше". До этого была в вашем доме, на Бассейной, 60. Прошла всеми вашими тропками. Вот ваша книга, у меня все друзья ее читают. Она у нас не напечатана, но будет, обязательно будет напечатана!»
Что тут с ней стало — трудно передать. Блеснули зазеленевшие глаза. Она приподнялась, всплеснула руками: «Боже мой, вы, наверное, ангел с неба. Дайте я до вас дотронусь. Если мне еще дышать на этой земле, то вы не представляете, что это для меня такое».
И мы плачем и говорим, говорим, как очень близкие люди, никак не можем наговориться... На прощанье Одоевцева роняет, что всегда, всегда хотела вернуться, но все ее попытки оказались тщетны, и единственное, чего она хочет теперь, — умереть на Родине... С уверенностью, которую ни себе, ни кому другому до сих пор не могу объяснить, я обещаю: «Вы вернетесь, я вас увезу. Там ваши книги будут читать». Почему я это пообещала? И что, в сущности, я могла? Ну, почему в больнице обещают умирающему: ничего, всё будет в порядке?
В Москве встречаю Егора Яковлева — он только что стал редактором «Московских новостей». Рассказываю об Одоевцевой. Он сразу загорелся: «Напиши».
Так появилась в «Московских новостях» моя заметка «Русская квартира на парижской улице».
А дальше?
Дальше иду в только что созданный Советский фонд культуры. Рассказываю об Одоевцевой всем, кому могу. И потом уже само собой покатилось: «Литературка» напечатала об Одоевцевой материал, написали другие газеты... Ей предложили вернуться... Она ни минуты не колебалась: «Еду, даже если умру в дороге».
И вот встреча Ирины Владимировны в Ленинграде. Телевидение. Корреспонденты газет. Делегация от Союза писателей. Улыбки. Рукопожатия. Цветы.
Но, как известно, у нас больше любят покойников. После пышной встречи, после того, как Ирину Владимировну поселили в гостинице «Европейская» — обещанная квартира на Невском к ее приезду еще не была готова, в доме шел капитальный ремонт — и схлынул первоначальный ажиотаж, по городу поползли отвратительные слухи: что это, мол, за церемонии, у нас Ахматова бедствовала, Цветаева повесилась, а тут такой прием... Да с какой стати! Кто она такая!..
Поначалу, когда Одоевцева еще жила в «Европейской», у нее дежурили люди из Красного креста, а потом Красный крест свой пост снял и фактически бросил ее на произвол судьбы. К счастью, не все были так равнодушны. Кое-кто помогал, вместе мы пытались разрешить ставшие вдруг неразрешимыми проблемы.
Но вот, наконец, в ленинградских журналах напечатаны отрывки из книг Одоевцевой, книги ее воспоминаний вставлены в план издательства — правда, Бог знает на какой год (когда бы они вышли по этим планам, Ирины Владимировны уже не было бы в живых). Год я металась из Москвы в Ленинград и обратно, хлопотала о переводе французской пенсии Ирины Владимировны: для Инъюрколлегии год — не срок, тем более что ленинградские чиновники книг Одоевцевой не читали. Этот год был для нее самым трудным. Журнальные гонорары таяли: ведь надо было обеспечивать быт не просто старого и одинокого, но прикованного к постели человека (еще в Париже Одоевцева перенесла шесть неудачных операций — у нее был тяжелый перелом шейки бедра). Невероятными усилиями удалось перетащить ее в писательский дом творчества в Переделкине. Но и там должен был кто-то за ней ухаживать. А главная беда: книги Одоевцевой по-прежнему не изданы.
Так прошли полтора года ее жизни в России. И вот на каком-то юбилее за одним столом напротив оказывается Дмитрий Федорович Мамлеев, ни много ни мало — первый заместитель министра печати. Жалуюсь ему на безысходность ситуации... И через три месяца — в немыслимо короткие для того времени сроки — выходит книга «На берегах Невы»! Правда, в мягкой обложке, но тираж — 250 тысяч. С сигнальным экземпляром мчусь к Ирине Владимировне в Переделкино — вместе смеёмся и плачем от радости.
Вот когда к Одоевцевой пришло настоящее признание на родине. Книгу раскупили мгновенно. По всем каналам телевидения, по всем программам радио прошли с Ириной Владимировной интервью. Состоялись авторские вечера — в Центральном Доме литераторов, в Центральном Доме актера, в Центральном Доме работников искусств, в Переделкине... Когда открывался занавес и из зала видели подтянутую, непринужденно сидящую в кресле Ирину Владимировну, многим и в голову не приходило, что на сцену ее «вывезли», — так легко, естественно держалась она, так живо и остроумно вела разговор со слушателями.
Наконец-то Ирина Владимировна получила читателя. И какого!
К ней приходили, приезжали — поблагодарить, пожать руку, поклониться. Помню: один молодой человек из Киева — в Ленинграде он был проездом — примчался между поездами только для того, чтобы поцеловать ей руку. «Боже мой, как подумаю, что меня читают сотни тысяч! — говорила она. — Боже мой, какое это счастье для писателя!»
Вскоре вышла и вторая книга Одоевцевой — «На берегах Сены» — тиражом уже в 500 тысяч экземпляров. Ее слава как писателя упрочилась. И, кажется, внутренне она обрела покой.
За три с половиной последних года ее жизни на родине у нее было всякое: успех и неприятности, выпады в прессе, порой жестокие и несправедливые, слава, нелепые старые счеты, сплетни, наконец, наш тяжелый быт. «Неужели нельзя купить хорошей ветчины?» — «У нас же революция, Ирина Владимировна». Одоевцева в ужасе: «Как, опять?»
Она была избалована, аристократически нежна и капризна и одновременно сильна и тверда духом. Ей не надо было молодиться или подлаживаться под молодых — она была абсолютно молода. С невероятным мужеством перенося тяжелый недуг, она умела выводить людей из состояния уныния, вселять в них уверенность, умела сама быть счастливой и всегда говорила: «Возраста не существует». Она была необычайно щедра и доброжелательна. Взыскательная к людям, умела всегда всем всё прощать. Она легко поддавалась влиянию и говорила, что Георгий Иванов называл ее «соглашателем». А в главном, высоком, была абсолютно непоколебима. Помню, как перед выходом книги «На берегах Невы» её уговаривали выбросить одно место — там, где про деньги, которые она увидала в ящике письменного стола Гумилева. Говорили, что если она этого не сделает, то навсегда останутся «баррикады» между нею и советским читателем, пугали даже «крайней мерой» — книга её может не выйти здесь. А она отвечала: «Уйду я, и уйдете вы, и может быть, дай нам Господь, не будет больше баррикад. А я, последний свидетель этих событий, не должна ни солгать, ни смолчать. Пусть литературоведы и прокуроры копаются в этом хоть целый век, я пишу только то, что видела собственными глазами и слышала собственными ушами».
Одна из последних глав этой книги рассказывает, как шли по зимнему Петрограду 1922 года Одоевцева и Ахматова, и Одоевцевой казалось, что ей не жалко отдать пять, десять лет своей жизни за то, чтобы продолжать вот так же идти рядом с Ахматовой и слушать, слушать ее, — она умела любить и восхищаться. То же самое испытала позже и я — по отношению к самой Одоевцевой. Волна любви, пришедшая ко мне через ее книги, подхватила меня — и произошло чудо. Уже в Ленинграде Ирина Владимировна мне говорила: «Вы так меня понимаете, как будто у нас с вами одна душа на двоих». И свою вторую книгу, «На берегах Сены», вышедшую здесь, она мне надписала: «Анне. Одна душа на двоих. Половинка Одоевцевой».
Книга, которую читатель держит сейчас в руках, сделана с той любовью и с той добросовестностью, каких Ирина Владимировна, безусловно, заслуживает. Хочется верить, что вместе с читателями этому изданию порадуется и она. Потому что ведь смерти нет — так утверждала Одоевцева. Есть только Жизнь и Любовь.
Анна Колоницкая