В тот год весна выдалась ранняя. В самый канун женского дня на освободившиеся от туч небеса выкатилось теплое весеннее солнышко. Дружно зачирикали дождавшиеся тепла воробьи. Меж грязно-серых, скукожившихся под солнечными лучами ледышек, весело зажурчали шустрые ручейки. На городской базар завезли тюльпаны и мимозу. И словно в ответ на всю эту красоту, на улицы некогда губернского города Энска вывалили по-детски радующиеся солнцу прохожие. И хотя их было не более чем вчера, казалось, что они заполнили все тротуары и улицы. Именно их разукрасили разноцветные платки и шарфики, принарядившихся по весне женщин, и желто-алые цветы в руках у мужчин.
Ближе к полудню солнце заполнило все – улицы и переулки, жилые дома и служебные помещения города. Добралось оно и в большую полуподвальную квартиру пятиэтажного дома, построенного перед самой войной в самом центре города, на улице Коминтерна. Заблистало на сохранившемся кое-где лаке потертого дубового стола, засверкало в почерневшем от времени зеркале шифоньера, забралось на высокую никелированную кровать с большими металлическими шарами на округлых спинках. На ней, под темно-синим солдатским одеялом в полузабытьи лежал неопрятного вида старик. Тяжелый зловонный запах, наполнял давно непроветриваемую комнату. Беззубый рот старика был полуоткрыт. Впалые, давно небритые щеки заметно подрагивали в такт вырывавшемуся из груди прерывистому, булькающему храпу. Тучные седые брови периодически хмурились. И тогда в нем возникало сходство с человеком, который еще совсем недавно наводил ужас на многих, знавших его людей. Именно тогда в этом больном, немощном старике можно было признать отставного стрелка комендантского взвода Энской областной тюрьмы Кондрата Степановича Гулыгу. И пусть ни по имени, отчеству и фамилии его давным-давно никто не называл, все от мала до велика жильцы этого большого пятиэтажного дома знали его по профессии. А профессия у него и впрямь была, не приведи Господи – палач областной тюрьмы. И хотя в послужных анкетах он значился всего лишь стрелком комендантского взвода, и сам о своем страшном ремесле никому и никогда не рассказывал, все вокруг знали – именно он – угрюмый и нелюдимый и есть тот самый человек, который от имени советской власти вот уже много лет подряд приводит в исполнение смертные приговоры.
Кто он и откуда взялся в этом городе, знали, разве что, кадровики из компетентных органов. Но и они, судя по всему, втайне побаивались и призирали его. Сколько осужденных прошло через его руки, никто не знал. Но то, что он служил в этой тюрьме еще с довоенных времен, характеризовало его как человека незаменимого в своем деле.
Теперь он был уже не страшен никому. И не только из-за его очевидной дряхлости и немощи. После ХХ съезда партии прошло более семи лет. На место прежних чекистов в органы, пришли другие люди. Да и в местной тюрьме давным-давно смертных приговоров в исполнение не приводили. Более того, бытовало мнение, что теперь приговоренных к высшей мере отправляли работать на урановые рудники.
Кондрат поселился в этом доме сразу же после его восстановления. Знающие люди слыхивали, что помог ему в этом тогдашний начальник тюрьмы – Овчаров, который проживал с женой в соседнем подъезде. Но совсем недавно Овчаров скоропостижно скончался и теперь замолвить доброе слово о бывшем тюремщике было некому. А между тем, он нуждался в этом. Ох, как нуждался!
По возвращению из эвакуации в освобожденный от фашистов Энск, Кондрат неожиданно для себя самого женился. Взял себе в жены местную повариху Клавдию с малым пацаном на руках. На первый взгляд дело было житейское. Война наплодила вдов и вдовцов, и теперь они, пережившие смерть и лишения, тянулись к лучшей жизни, заводили семьи, растили своих и чужих детей. Вся беда была в том, что в период гитлеровской оккупации, оставаясь на территории, временно оккупированной врагом, Клавдия зарабатывала на жизнь и себе, и своему малолетнему сыну в немецкой офицерской столовой и, по слухам, крутила любовь с немцами.
Тогда Клавдию трогать не стали. Да и Гулыгу тоже. То ли ведомство, в котором служил Кондрат, помогло, то ли в текучке дел не до них было, кто знает? Но как бы там ни было семья у них образовалась и надо было обустраивать жилье, поднимать сына.
Малость, пообжившись с Кондратом в новой квартире, Клавдия поступила кондуктором в местный автопарк. Стала работать на междугородних линиях. Трудилась можно сказать от зари до зари. Постепенно появилась лишняя копейка в доме. И все было бы хорошо, но, со временем сведущие люди стали замечать ее в веселых холостяцких кампаниях. Затем в ее с Кондратом квартиру зачастили незамужние, напомаженные девицы. Стали захаживать холостые офицеры из местного гарнизона, командировочные мужчины и другие местные ловеласы. Словом, по всему выходило, что образовался в этой квартире самый, что ни на есть обыкновенный бордель и верховодила в нем Клавдия.
Поначалу все происходило в отсутствии Кондрата в дни, когда он сутками дежурил на службе или выезжал в другие города. Но, после выхода Гулыги в отставку, с отъездом Витька на учебу в военное училище, продолжилось в присутствии самого Кондрата.
Удивленные соседи по подъезду видели, как после очередных попоек тот выволакивал из квартиры мешки с пустыми бутылками, сносил их в бомбоубежище, находящееся под его квартирой, а затем сдавал их в приемный пункт стеклотары. Злые языки поговаривали, что на вырученные за них деньги Кондрат собирался купить новенький «Москвич – 412».
Долгое время Клавдию не трогали. Но со временем милиция зачастила в их полуподвальное жилище. Поговаривали, что на этом настоял председатель горисполкома Шепель, проживавший двумя этажами выше Кондрата. Раза три Клавдию забирали в местную КПЗ. А накануне этого мартовского дня, осудили на один год исправительно-трудовых работ. С тех пор Кондрат перестал появляться на людях. А людям, по правде говоря, было глубоко наплевать на то – где он теперь есть и чем занимается. Благо скандалы в его квартире прекратились, да и в подъезде стало много чище и спокойнее.
Солнце между тем порядком отогрело комнату. Оно неспешно добралось до дрожащей щеки Кондрата. Губы его сомкнулись, и нечто похожее на улыбку на мгновение озарило его заросшее седой щетиной лицо.
Кондрату грезилось детство. Он – шестилетний босоногий хлопчик в застиранных полотняных штанах, подвязанных матузком, в такой же сорочке с вышитым незатейливым красным узором воротом, вместе с матерью – молодой и нарядной, провожают в город на заработки отца. Тот – высокий и широкоплечий, первый парубок на селе, нарочито строго говорит Кондрату: «Ну, сыну, доглядай хату! Помогай мамке!»
Мать, одной рукой нежно обнимает отца, другой ласково гладит Кондрата по голове. А чуть поодаль из-за спины матери выглядывают его сестренки – мал–мала–меньше.
Кондрат лицом и статью похож на отца. Однако характером в мать – такой же добрый и ласковый. Недаром его любят все сельские кошки да собаки. И он знает их всех наперечет. Той – посвистит, другую – почешет за ухом, подкормит сухариком.
Отец Кондрата недолго проработал в городе. В первую мировую был мобилизован на фронт и сгинул где-то в никому не нужном Брусиловском прорыве. Охваченная горем и замученная хворями мать ненадолго пережила отца. Так что поднимать сестер пришлось Кондрату. В неполных шестнадцать годков пошел он в наймы к отцовскому брату – учеником в кузню. Заработок был мизерный и непостоянный. Приходилось подрабатывать на стороне: рубить курей, колоть прочую живность. И хотя это занятие не нравилось Кондрату, оно все же хоть изредка давало прибавку к нехитрому сиротскому столу. Кондрату было жаль всех этих хрюшек и хряков, рябых и пегих, но делать было нечего.
Кондрат наловчился убивать животных, как ему казалось, «не болючим» способом, до последнего момента не выдавая своих намерений. Особо мастерски он колол свиней. Вначале долго разговаривал с предназначенным к убою животным. Подкармливал его с рук чем-нибудь вкусненьким. Чесал за ухом и по волосатому свинячьему брюху, делал все, чтобы свинья сама легла перед ним на спину, сладко похрюкивая от удовольствия в общении с ним. И только тогда стремительно наносил резкий удар здоровенным австрийским штыком прямо в самое сердце, да так, что бедное животное не успевало даже взвизгнуть от боли.
Так же мастерски он убивал и коров, с той лишь разницей, что вначале наносил каждой из них мощный удар своей кузнечной кувалдой прямо в лоб, после чего те беспомощно падали наземь. Кондрату оставалось только быстренько перерезать им горло своим обоюдоострым тесаком.
Война кончилась революцией. По Брестскому миру на Украину пришли немцы, но обретались здесь недолго. Окрест села, в котором Гулыга жил с сестрами, образовалась крестьянская республика Нестора Махно. И Кондрат, определив подросших сестер дядьке, подался в махновцы, защищать местных крестьян от немцев и «директории», добывать скарб для семьи. К тому времени он уже успел ожениться на своей односельчанке, такой же как и он сироте Полинке. К осени ожидали первенца. Однако семейное счастье Кондрата длилось недолго.
Солнечный луч медленно сполз со щеки Кондрата. И вместе с ним отступили воспоминания о детстве.
– Полю! Полю! – тихо позвал он, но тишину квартиры нарушал лишь слегка доносившийся сквозь врытые наполовину в землю окна, шум улицы.
Сознание потихоньку вернулось к Кондрату.
– Господи! Да что это я? Какая Поля? Полю ж забили белые в 19-ом.
В тот год банда головорезов Май-Маевского ворвались вовнутрь Гуляйпольского района. И пока Кондрат со своим командиром Веретельниковым в 15 верстах от родного села под Святодуховкой сдерживал неприятеля, в его родном селе была изнасилована и убита офицерьем его Полинка, которая так и не успела родить ему сына.
В тех боях и сам Кондрат чудом остался жив. Однако после гибели жены его как подменили. Он, словно осатанелый, лез в самое пекло. Искал смерти. Мстил – за жену, за не родившегося сына, за порубленного в жестоком бою командира Веретельникова. Именно тогда Кондрат впервые в жизни убил безоружного. Это был совсем еще подросток. Видать из юнкеров. На свою беду он оказался в поезде, остановленном неподалеку от Миллерова отрядом Марченко, к которому после гибели Веретельникова прибился Гулыга. Поезд уже почти добрался до Дона, и пассажиры начали паковать вещи на выход, когда внезапно паровоз дернул пару раз и остановился.
Как обычно, хлопцы выгнали пассажиров из вагонов, отделили мужчин от женщин и начали «досмотр» багажа. С мужиками долго не церемонились. Всех подозрительных кончали тут же у насыпи. Женщин обыскивали и сортировали – кого отпускали на все четыре стороны, кого отгоняли под охрану, чтобы вести в село.
Юнкер, поначалу хорохорившийся в присутствии дам, увидав как скоро и обыденно тут же при всех стали убивать кого ни пoпадя, с перепугу весь обделался и, цепляясь за каждого, оказавшегося вблизи него из махновцев, весь в соплях и слезах, молил о пощаде. Хлопцы отгоняли его прикладами к насыпи, но от этого юнкер становился еще настырнее. Наконец, споткнувшись и упав на колени, он изловчился и схватил Кондрата за сапог.
– Не убивай, дяденька-а-а! – заверещал он противным фальцетом.
От юнкера приторно разило мочой и калом.
– Тю-ю-ю, дурень, – рыкнул на него Кондрат, – та мы ж таких пацанов не кончаем! Отойди в сторону и вытри жопу, засранец. Не перед бабами ж тебе яйцами сверкать.
При этих словах, юнкер на время притих, продолжая судорожно всхлипывать.
– Возьми и утрись, сучонок, – продолжал успокаивать его Кондрат и, подцепив штыком валявшуюся на земле портянку, снятую вместе с сапогами с только что пущенного в расход пассажира, швырнул ее в сторону насыпи.
Паренек, приподнявшись на корточки, перестал всхлипывать и даже улыбнулся сквозь слезы. Однако подхватить портянку ему с первого раза не удалось. Кондрат отбрасывал ее все дальше и дальше от стоящих пассажиров, да так, чтобы ползущий за ней на четвереньках юнкер не смог ее ухватить. Отогнав его, таким образом, метров на десять в сторону Кондрат позволил ему, наконец, схватить портянку.
– Ну же! – тихо сказал Кондрат и отвернулся. И когда юнкер, расстегнув штаны, попытался, было запустить скомканную портянку внутрь, чтобы утереться, вдруг со всей силы ударил того штыком в бок живота. Юноша даже не охнул. Он буквально повис на штыке, оседая вместе с ним, удивленно глядя на Кондрата потухающим взором. В ту же секунду, отпихнув умирающего левой ногой, Кондрат, резким движением выдернул штык и повторным ударом сверху в сердце добил упавшего ничком паренька.
– Ну, ты и мастер! – восхищенно крикнул Кондрату наблюдавший за ним со стороны Марченко, – Силен!
Вечером, добравшись до ближайшего села и изрядно обмыв добычу, Марченко еще раз напомнил Кондрату о его «мастерстве» и, как бы выказывая свое расположение к нему, пригласил поразвлечься.
– Пойдем-ка до-ветру! Глядишь, кого и надыбаем!
Выйдя на улицу, Марченко и Кондрат отправились к одной из хат. Подойдя к ней, Марченко толкнул дверь и вошел в светелку. Здесь, под присмотром пожилого махновца, на скамье сидела молодая полногрудая дамочка, взятая с того самого поезда.
– Ну что, мамзель, заждалась мужичков! – рявкнул Марченко ей с порога. И не давая опомниться, тут же ухватил ее за ворот наглухо застегнутого платья. Приподняв женщину за шиворот, он одной рукой потащил ее к стоящему за раскрытой занавеской топчану, другой на ходу задирая ей подол юбки.
Дамочка, не ожидая такого обращения, попыталась отбиться, но захрипела от удушья и мешком свалилась на топчан. Не давая ей опомниться, Марченко тут же саданул ее кулаком по носу, да так, что из него сразу же потекла кровавая юшка. Хлопцы гогоча, наблюдали за ловкими действиями своего командира. Несчастная перестала верещать, захлюпала кровавыми соплями и только тихо скулила.
Окончив дело, Марченко слез с одуревшей и истерзанной дамы, пригласив желающих позабавиться. Хлопцы, лузгая семечки, выстроились в очередь. Кондрат постарался не отстать от хлопцев. Женщина, доставшаяся ему, была уже без чувств и лежала под ним как колода. Да и Кондрат, насмотревшись на проделки хлопцев, многократно всеми способами пользующих свою жертву, не смог справиться с нею. Опустив штаны, он попрыгал для приличия на ее мягком животе, потаскал за большие мягкие груди и неловко слез с нее не получив никакого удовольствия. И лишь потом оно внезапно пришло к нему после того, когда Марченко, взяв со стола горницы длинный огурец, под дружный гогот хлопцев, с силой затолкнул его между ног мычащей и ничего уже не соображающей от боли жертве.
Насладившись всласть, хлопцы вышли из хаты, оставив истерзанную и израненную женщину с торчащим между ног огурцом на милость пожилого охранника, терпеливо поджидающего своей очереди.
С того самого дня Кондрат больше не отставал от Марченко.
– Клавка! Клавка! Чертова кукла! Где ты есть! – слабым голосом позвал Кондрат.
Нестерпимая боль пронизывала позвоночник. Он пытался опорожнить мочевой пузырь, но боль, большая и жгучая, намертво охватила низ живота. Тело не слушалось. Ноги не шевелились. Кондрат тужился и стонал, плакал и матерился сквозь слезы. Наконец, пересилив боль, ему удалось расслабиться, И он, вместе с ощущением текущей по бедрам и ягодицам горячей мочи, провалился в бездну.
Ночью Кондрат снова пришел в себя. Поначалу никак не мог понять, где он и что с ним. Ему казалось, что он вернулся в тот самый 20-й года, когда вместе с красными махновцы участвовали в боях против Врангеля. Тогда, отправленный в разведку, Кондрат вместе со своим напарником попал в плен к белым.
Им не повезло с самого начала. Допрос вел сам генерал Слащев, известный своей особой жестокостью. Молодой, сероглазый, с пышными пшеничными волосами, в белой барашковой шапке, в светло-серой черкеске дорогого сукна, с серебряными галунами, он сразу же подтвердил свою дурную репутацию. Напарника Кондрата, пытавшегося плюнуть Слащеву на черкесску, порешили в момент, тут же в избе. Сквозь толстый железный крюк в потолке, на каких обычно подвешивают детские люльки, протянули толстую пеньковую бечевку и, надев тому петлю на шею, начали подтягивать и опускать вниз бедолагу. И так четыре раза. Хотели больше, да хлопец не выдержал. Задохнулся еще с третьего раза. Вслед за ним настала очередь Кондрата.
Повернув в его сторону веселое, довольное только что свершенной расправой лицо, Слащев неожиданно для Кондрата выпалил: «Ай, да парубок! Видать все девки сохнут по такому! Ну, чего мычишь! Отвечай, так или нет!»
Кондрат испугано пролепетал: «Так!»
– А ну, покажи чем ты их ублажаешь! – продолжил Слащев.
Кондрат, потупился, не понимая, что от него хотят. Покуда он соображал, лихой молодец в черном мундире, с золотыми капитанскими погонами подскочил к Кондрату и так рванул его за штаны, что буквально «с мясом» выдернул крючки державшие их в отсутствие ремня, снятого при обыске. Вслед за штанами, настала очередь подштанников. Теперь Гулыга стоял перед Слащевым в чем мать родила.
– Нет, не парубок! – засмеялся Слащев, внимательно рассматривая его прелести, – А ну, подрочи!
Кондрат замялся.
– Давай, давай, сукин кот, – заорал на него капитан.
Кондрат нехотя принялся за незнакомое дело.
– Ну, вот теперь кое на что похоже, – минуту погодя довольно сказал Слащев, – а теперь прощайся со своим добром.
И в тот же момент капитан, стоящий за спиной Кондрата, обхватил его сзади за шею и начал душить. И пока Кондрат сопротивлялся капитану, Слащев, схватив невесть откуда взявшуюся бритву, резанул того так ловко и выверено, что Кондрат сразу же потерял сознание.
Тогда, после допроса у белых, Гулыга очнулся вот так же, в кромешной темноте. Так же как и сейчас он лежал по пояс мокрый, не понятно в чем – в крови или в моче, беспомощный и не понимающий где он и что с ним.
В ту же ночь красные вместе с махновцами начали штурм Перекопа, форсировали Сиваш. Наутро Кондрат был освобожден наступающими и, как боевой красный партизан, помещен в начале в полевой госпиталь, а затем в армейский. Провалявшись в них чуть более месяца, пережив там кровавую разборку, которую устроили большевики своим недавним подельникам махновцам, он был выписан и отправлен – куда глаза глядят.
Поначалу Кондрат собирался ехать на родину. Хотел поглядеть на сестер. Но потом поостыл.
«Ну, поеду! Ну, погляжу! А дальше что? Кому я нужен такой? А там, не дай Бог, припомнят прошлое и пустят в расход». При этой мысли Кондрату становилось не по себе. Жить, несмотря ни на что, хотелось.
Помыкавшись и растратив нехитрые запасы, выданные ему при выписке сухим пайком, Кондрат, как жертва белогвардейцев, устроился истопником в Совет рабочих и крестьянских депутатов губернского города Энска. Работа была не трудная – принести угля из подвала, растопить печи да следить за тем, чтобы было тепло в кабинетах. Уголь был хоть и мелкий – «семечко», но его было вдоволь. К тому же носить его ведрами было нетяжело. Тут же при Совете Кондрату выделили крохотную каморку, рядом с подвалом в котором хранился уголь. И кто знает, как сложилась бы его дальнейшая судьба, если бы как-то не услыхал о том, что его боевой командир Марченко служит в этом же городе в ГубЧК. Выбрав момент, Гулыга, как служащий Совета, пробился к нему «на прием».
Марченко принял Гулыгу в просторном кабинете. В нем он казался большим и важным. В добротном английском френче, с боевым орденом за Крымскую кампанию, он был под стать своему кабинету с черным резным столом, портретом Дзержинского на стене и толстыми бархатными шторами, прикрывавшими окна старого дворянского особняка.
– Да, брат! Повоевали мы с тобой на славу! – важно, будто на собрании, начал Марченко, – Рассказывай, где ты, кто ты.
Кондрат рассказал, что был ранен при попытке к бегству из врангелевского плена. Сообщил, что трудится истопником в Совете. Сказал, что жизнью доволен, но не совсем.
– Хотелось бы лучшего! – заключил он свой короткий рассказ.
– Ну что ж, помочь тебе я, пожалуй, смогу, – ответил Марченко, – но как у тебя с образованием? Ты, как я помню, грамоте не обучался.
Кондрат подтвердил, что читает с трудом, по складам и умеет писать только свою фамилию, да и то печатными буквами.
Выслушав это, Марченко покачал головой.
– Да, брат! Чем же тебе помочь? Ну, вот разве что при нашей губернской тюрьме есть комендантский взвод. Работы там правда хватает. Сам понимаешь, белогвардейская нечисть еще не перевелась, а тут еще кулачье голову поднимает. Но работа тебе известная. Сам видел тебя в деле. Понимаю, что оно – не сахар. В Совете почище будет. Но кто-то же должен этим заниматься. Почему не мы? И, кроме того, кое какая одежка от буржуев остается. Да и паек приличный. Так, что жалование сможешь тратить куда хошь! – подмигнул Кондрату Марченко.
Кондрат, не долго думая, согласился: «Кто знает, когда еще попадешь к этому Марченко. Эвон каким важным стал. Глядишь, и не вспомнит при новой встрече».
– Ну, вот и лады! – подытожил встречу довольный тем, что легко отделался, Марченко, – Ступай к товарищу Зайцеву – начальнику тюрьмы. Скажи, кто прислал. А я позвоню ему о тебе прямо сейчас. И он решительным движением снял телефонную трубку с аппарата.
Со следующего дня жизнь Кондрата пошла, как по-писанному. Все было так, как и обещал Марченко. На новом месте он быстро завоевал авторитет, как человек умелый и исполнительный. Там он пережил и раскулачивание деревни, и голодомор 32-года, и многое другое. Менялось начальство – уезжало на повышение в другие города, занимало опустевшие после приведения приговоров камеры в той же тюрьме, которой совсем недавно руководило, а Кондрат оставался на своем месте несменяемым. Он стал нелюдим и безразличен к политике. С другими конвойными общался только по службе. Не пил. Избегал женщин.
Приговоры в ту пору приводили в исполнение по ночам, невдалеке за городом, на ГПУшном стрельбище. Со второй половины 30-х арестантов вывозили на небольшом, крытом плотным брезентом, грузовичке. Ехали молча. Добравшись до места, отводили приговоренных к старому окопчику. Тут же и кончали их выстрелами в затылок из револьверов. Убитых присыпали землей, углубляя окопчик далее, для следующих жертв.
В последние минуты жизни люди вели себя по-разному. Кто, собравшись с духом и зажав остатки воли в кулак. Кто, выкрикивая что-то грозное и несвязное напоследок. А кто, и рыдая и моля о пощаде. Были и такие, которые незадолго до расстрела напускали в штаны. И тогда, вынужденный вдыхать знакомый аромат, Кондрат невольно вспоминал того, убитого им под Миллирово паренька, и зло улыбался про себя.
С Марченко Кондрат более не встречался. У каждого из них была своя жизнь, свои интересы. Слыхал только, что тот окончил губернскую совпартшколу, затем какие-то транспортные курсы и в скорости выбился в начальники управления железной дороги.
В начале 38-го Марченко с женой и дочерью переехал в большую трехкомнатную квартиру нового пятиэтажного дома, построенного в самом центре города на улице Коминтерна.
Управление дороги находилось в массивном четырехэтажном здании красного кирпича, возведенном по указке еще самого Саввы Мамонтова, построившего эту дорогу в самом начале ХХ века. От центра города до управления дороги ходьбы, было, минут пятнадцать – двадцать, но Марченко предпочитал ездить на работу на машине – в черной сверкающей лаком «Эмке». Доехав до управления, машина неспешно разворачивалась и подъезжала к парадному входу, находившемуся на противоположной стороне дороги. Марченко, не спеша, выбирался из «Эмки» и важно, запихнув под мышку большой кожаный портфель с двумя замками, поднимался по мраморным ступеням на второй этаж.
Железная дорога, подведомственная управлению, связывала Москву с Кавказом. Само же управление, руководимое Марченко, отвечало за участок дороги от Змиева до Дебальцево. Случалось, что этим маршрутом проезжал сам Сталин. А потому, руководству страны было небезразлично, кто руководит столь важным участком. Быть начальником такой дороги в те времена было непросто и опасно.
Марченко удалось пересидеть в кресле управляющего почти все Киевское начальство – и Любченко со Скрыпником, и Косиора с Постышевым. Поговаривали, что спасало его то, что ему довелось учиться с Никитой Хрущевым в той самой совпартшколе, находившейся здесь же в Энске, возле новой бани. Знавал Кондрат и жену Хрущева Нину Кухарчук, читавшую лекции в этой самой совпартшколе. Выпало счастье побывать у них на скромной пролетарской свадьбе.
Но, видно, знакомства с Хрущевым для Марченко оказалось недостаточно. На излете присно памятной «ежовщины», он был внезапно арестован и доставлен в тот самый особняк, в котором когда-то служил в качестве ответственного сотрудника ГубЧК.
Следствие было недолгим. Марченко объявили одновременно польским и японским шпионом, и приговорили к высшей мере социальной защиты – расстрелу с конфискацией имущества. Что это означало для него самого, и для его семьи Марченко знал не понаслышке. Сразу же после вынесения приговора, его доставили в тюрьму.
Увидав Марченко, грузно спрыгивающего вслед за другими заключенными из кузова грузовичка, Кондрат не удивился. Он давно привык к подобным метаморфозам. Кого он здесь только за время своей службы не повидал!
Марченко, потеряв былую важность и лоск, выглядел подавленным, но не раскисал, держался. Косолапо переминался с ноги на ногу в ожидании дальнейшей команды, и она не заставила себя ждать. Начальник конвоя приказал развести заключенных по одиночным камерам. Вначале арестанты и конвойные шли вслед, друг за другом. Кондрату досталось идти последним, вслед за Марченко. По мере заполнения камер число арестантов сокращалось, и освободившиеся конвойные возвращались в дежурку. За очередным коридорным поворотом старший конвойный остановился. Ждал, когда Гулыга затворит за Марченко тяжелую, обитую железом дверь. На мгновение, Марченко и Кондрат оказались один на один друг против друга. Уловив момент, Марченко на прощанье успел шепнуть Гулыге:
– Целься метче, Кондрат!
Тот сделал вид, что ничего не слышал. Как и положено, по инструкции, затворил камеру на засов, поглядел в дверной глазок, и привычным движением неслышно повернул густо смазанный ружейной смазкой металлический затвор глазка. Постояв секунду, он повернулся и тихо пошел по коридору по направлению старшего конвойного.
Ночью все было как обычно. В половине второго приговоренных вывели во двор. Споро – пинками и тычками загнали в кузов все той же машины. Конвой уселся по бортам, и машина двинулась в темноту привычным маршрутом. Примерно через полчаса въехали на территорию стрелкового полигона. Машина остановилась. Часовой, охраняющий пустынное стрельбище, заглянул в кузов и откинул задний борт. Конвоиры спрыгнули на землю и запрыгали, пытаясь согреться.
– А ну, стрибай вниз! – грозно гаркнул во внутрь кузова вылезший из кабины старший конвойный и зло добавил – У-у-у! Сволота!
Спрыгивающих арестантов, одного за другим, тут же подхватывали под руки и, не давая опомниться, тащили к окопчику, изредка подбадривая ударами по спине рукоятями револьверов. Там у окопчика уже ожидал их старший конвойный. Не прибегая к чтению приговора, молча кивал Кондрату, – Давай!
Глухо звучал револьверный выстрел. Приговоренный начинал ничком заваливаться на землю. Конвоиры, ловкими ударами ног направляли тело падающего прямо в окопчик. А ему на смену уже волокли нового приговоренного. По окончанию экзекуции старший конвоир, вынув из кобуры револьвер, скорее ради приличия, делал несколько выстрелов вглубь окопа, а затем приказывал, – Зарывай!
Так было и на этот раз. Присыпав окопчик землей, конвоиры нервно курили. Один из них, расстегнув галифе, помочился на свежую могилу.
– Собакам – собачья смерть! – сказал он хрипло и смачно харкнул в сторону присыпанного окопа.
– Кончай смалить! – приказал старший конвоир, – Караул завтра зароет как надо! Давай в машину!
Назад возвращались так же молча. Дело было привычное. Делиться впечатлениями было не принято, да и опасно. На этот раз Кондрат был спокоен, как никогда. До последней минуты он опасался, что Марченко чем- либо обозначит свое знакомство с ним. Но тот даже слова не сказал напоследок.
Вскоре после этого сменили наркома. Вместо Ежова НКВД возглавил Лаврентий Берия, и работы у Кондрата поубавилось. Некоторых заключенных поначалу даже выпустили. А затем все закрутилось по-прежнему. Но Кондрату было все равно. Он, как и раньше, не вмешивался в политику.
Война началась как-то неожиданно для Кондрата. «Дружили – дружили с немцами, вот и додружились», – думал он, не выказывая свои мысли на людях. Немцы двигались быстро. Тюрьму эвакуировали, предварительно разгрузив от заключенных. Особо опасных – политических перевели в Орловский централ. Вместе с ними отправили и Кондрата. Но немец достал и там. Перед их приходом только и успели, что порешить человек сорок по особому приговору, а высвободившийся персонал тюрьмы направили на службу в Мордовские лагеря. Только в 43 году Кондрату довелось вернуться в освобожденный от немцев Энск. Произошло это по настоятельной просьбе нового начальника тюрьмы, служившего в ней до войны старшим конвойным.
Энск поразил Кондрата. Практически весь город лежал в руинах. Уцелевшие люди жили в землянках и в старых железнодорожных вагонах. Между тем тюрьма уцелела. Ее двухметровые стены, возведенные еще при Александре III, устояли при бомбежках. Вот тогда то, в 43-ем Кондрат и познакомился с Клавдией.
Собственно причиной для знакомства стало предписание, выданное Кондрату по прибытию к прежнему месту службы. По нему Гулыге выдавался ордер на подселение в чудом, сохранившуюся в руинах многоэтажного дома комнатушку, в которой и обреталась Клавдия с трехлетним сыном. Еще осенью 41-го в правое крыло дома угодила 200 килограммовая бомба. С тех пор на месте взрыва зияла большущая яма. Остальная часть дома по самый угол второго этажа была разрушена взрывной волной, да так, что от всего подъезда осталось полторы квартиры. Именно в ней устроили столовую для конвоя, охранявшего немецких военнопленных, разбиравших развалины и восстанавливающего дом по соседству. Разрушенную стену второй из уцелевших квартир заложили кирпичом и отвели Клавдии, работающей за харч и жилье, тут же в столовой. Направляя Кондрата на подселение, комендант города предупредил его о неблагонадежности хозяйки.
– Ты там заодно приглядывай за хозяйкой. Случись, что с тебя первого шкуру сниму, так и знай! – напутствовал он Кондрата.
Поначалу Кондрат, поселился в углу, отгороженном ситцевой занавеской. Там, на крашенном охрой полу, уместил свой тюфячок с нехитрыми пожитками и оттуда, памятуя наказ коменданта, с подозрением поглядывал на Клавдию.
Ладная, лет около тридцати, с темными, пышными волосами, Клавдия держала себя с Кондратом подчеркнуто уважительно. Называла Кондратом Степановичем. Предлагала попить чаю. Но Кондрата это не трогало. Другое дело сын Клавдии – Витек. Белобрысый, подстриженный под чубчик, с большими серыми глазами на щекастом лице, он сразу же покорил Кондрата своей детской непосредственностью, собаченкой бегал за ним по комнате, заискивающе заглядывал к нему в глаза и ласково звал его: «Дядю!»
Сблизился с Клавдией Кондрат как бы само собой. Как-то прохладной осенней ночью она забралась к нему под одеяло и проворно взгромоздилась на него, не давая вырваться. Лаская будто малого ребенка, обожгла теплом своего жаркого тела, осыпала жадными поцелуями.
В ту же ночь тайна Кондрата стала известна Клавдии. Но она сделала вид, что ничего не произошло. Более того, в тот же день перенесла стеганное американское одеяло и подушку Кондрата на свою кровать и приготовила к его приходу нехитрый ужин.
Кондрат был втайне польщен тем, что красивая, на много лет моложе его женщина стала его женою. Клавдия делала все, чтобы его не огорчало понимание того, что он не может ответить ей полной взаимностью. За то короткое время, проведенное с ним, она ни намеком, ни словом не обмолвилась о его увечье.
Году в сорок девятом по соседству восстановили большой пятиэтажный дом и приступили к расчистке развалин, на которых обреталась новая семья Кондрата. Тогдашний начальник тюрьмы Овчаров, ценивший Кондрата за все его заслуги, обратился с рапортом к председателю исполкома Шепелю о выделении семье Гулыги жилья взамен сносимого, и они получили двухкомнатную квартиру в полуподвальном этаже только что восстановленного дома на улице Коминтерна.
Нехитрый скарб переносили прямо на горбу. Благо, новое жилье было по соседству со старым. Главным богатством семьи Гулыги была никелированная полутораспальная кровать, да изрядно потертый лакированный дубовый стол, подобранный когда-то Клавдией здесь же на руинах. Для двухкомнатной квартиры добра было явно маловато. Нужен был шифоньер для носильных вещей. А еще, Клава мечтала заиметь дубовый комод, да чтоб поверх его были салфетки, вязанные в рюшечку и слоники. Между тем столовую, с окончанием расчистки развалин, закрыли и надо было подыскивать Клавдии новое место для работы. Неожиданно с устройством на работу помогла жена Шепеля, поселившаяся в том же подъезде, что и Гулыга. Она-то и устроила Клавдию в городской автобусный парк кондукторшей. Клава было очень рада этому. Еще бы, весь день на виду, да еще и при полномочиях. А тут еще шофера со своим вниманием. Тот момпасье предложит, тот стакан газировки, а то и эскимо на палочке. Пустячок, а приятно.
Месяца через три Клавдию перевели на междугородние линии. Там и зарплата была побольше, и левак иной раз подворачивался. Но было и еще одно обстоятельство, которое больше денег влекло Клавдию на работу.
Как-то раз она со своим напарником Николаем возвращалась вечерним рейсом в пустом автобусе. На глухом участке дороги, проходившей рядом с лесополосой, автобус остановился.
– Все, – повернувшись в пол оборота к ней, сказал Николай, – дальше не поедем!
– Да, что ты, что ты, Коля! С тобой и заночевать нестрашно! – защебетала Клавдия, понимая, что это все неспроста. Николай был парень холостой и видный, славился в автопарке своими любовными амурами. Вслед за Николаем она буквально выпорхнула из автобуса на грунтовую обочину и сладко потянулась,
– Гляди, Коля, ночка, ночка-то какая! – и неспеша, направилась за ним в посадку.
В тот день Клавдия возвратилась позже обычного. Витек уже спал, Кондрат был на дежурстве.
Вскоре, с легкой руки Николая, Клавдия сошлась и с его друзьями из автопарка. У нее стали появляться разные модные вещички – газовый шарфик, фетровая шляпка, панбархатная муфточка, зимние полу ботиночки. Вскоре был куплен шифоньер и две железные солдатские кровати для Витька и Кондрата. Клава определила их спать в дальнюю комнату, а сама расположилась в зале. На буфет со слониками денег так и не хватило, но Клавдия этому уже не огорчалась.
Время шло. Николай завербовался на Север за длинным рублем. Его друзья понемногу определились, завели семьи. Но Клавдия к тому времени, заимев подружек, под стать себе, стала водить веселые компании к себе в квартиру, благо Витек к тому времени был определен в местную школу-интернат.
Свет автомобильных фар, скользнувших по стене комнаты, на мгновение вывел Кондрата из полузабытья… Вернул в памяти день, когда он возвращался домой из областного центра с пенсионными документами на руках. Подходя к дому, Кондрат мельком глянул в окно Клавиной комнаты, и опешил. Молодой парень в офицерской гимнастерке, жадно лобызал лежащую на Клавкиной кровати рыжеволосую женщину. Ее худые, белые ноги мерно раскачивались в такт движениям офицера. Парень старался во всю. Женщина чем могла помогала ему в этом.
Не долго думая, Кондрат бросился к подъезду. Кубарем скатился вниз по лестнице и стал громко стучать в дверь квартиры. Однако никто не отворял. Кондрат продолжал стучать настойчиво и сердито. Наконец дверь распахнулась. На пороге стояла Клавдия в нарядном шелковом платье, накрашенная и завитая.
– А вот и мой муженек вернулся! – громко защебетала она.
Но Кондрат резко оттолкнул ее и рывком распахнул дверь в залу. В комнате у стола на двух табуретах сидели парень в офицерской гимнастерке с погонами старшего лейтенанта и девушка. Та самая. По всему было видно, что они одевались наспех, кое-как.
– Что ты, что ты, Кондрат? – затараторила вошедшая вслед за Кондратом в комнату Клава, – Идем, я тебе сейчас все расскажу, – и она буквально вывела упиравшегося Кондрата из комнаты в коридор.
Там Клавдия стала рассказывать ему что-то про свою подружку, которая собирается замуж за этого самого офицера.
– Встречаться им негде. Они разругались, а тут комната пустая и мы с Валентином, – при этом она указала на холеного дородного майора, выходящего из комнаты Кондрата, – мирим их.
– Ну, слава Богу, они, кажется, помирились, – подытожила Клавка.
– За это не грех и выпить! Не правда ли? – поддержал ее улыбающийся майор.
Тогда Кондрат всему этому поверил. И даже весело смеялся вместе с майором, распивая бутылку «Мадеры», принесенную на эту мировую встречу.
Однако спустя время нечто подобное повторилось. Только теперь на месте старшего лейтенанта оказался командированный инженер из Электростали. На этот раз Клавдия темнить не стала.
– Ты что же, кастрат вонючий, думаешь, что я так и буду сидеть на тебя глядючи! – неожиданно зло заорала она на Кондрата, когда «гости» спешно покинули квартиру.
– Или я не знаю, чем ты, сукин сын, там у себя в тюрьме занимался все это время, – распалялась она все сильнее и сильнее.
При этих словах Кондрат как-то сразу затих и обмяк. Он конечно слышал и про ХХ съезд, и про то чем все кончилось для Берия, и Абакумова с Меркуловым. А это были большие люди – не ему чета!
Клавдия, почувствовала, что попала в точку, и стала развивать эту тему. На следующий вечер она демонстративно привела в дом новую компанию, а Кондрату посоветовала топать во двор, поиграть с пенсионерами в козла. Конечно, ни в какого козла он играть не пошел. Молча спустился в подвал, расположенный под его квартирой, открыл ключом, вверенным ему домоуправом, замок в бомбоубежище и просидел там до самого утра. С того дня Клавкин бордель заработал на полную катушку.
Вскорости Кондрат опустился вконец, ссутулился и обрюзг. Начали побаливать ноги и поясница. Постепенно он нашел себе занятие в деле запущенном его непутевой супругой – стал сдавать пустые бутылки в пункт стеклотары. А вырученные от этого деньги пересылал почтовым переводом Витьку, который к тому времени поступил в военное училище десантников в город Тулу. Изредка Кондрату удавалось остаться в квартире при гостях. И тогда он жадно всматривался в проделанное тайком от Клавдии неприметное отверстие в спальню, пытаясь рассмотреть, что происходит там – на кровати. И тогда временами ему становилось так же хорошо, как когда-то, под Миллерово, наблюдая за тем как молодой еще Марченко забивал между ног курсистке здоровый огурец.
И кто знает, сколько бы продолжалась эта история, но время послало Кондрату еще одну возможность вернуть себе утраченное положение.
Как-то поутру в его квартиру постучали. На пороге стоял бывший начальник тюрьмы Овчаров. Кондрат даже растерялся, замешкался, не сразу и впустил его в комнату.
– Послушай, Кондрат, дело к тебе есть. Сам понимаешь, какое. Надо бы поехать в Новочеркасск.
Кондрат не знал, что и ответить на такое предложение.
– Подумай, – продолжал Овчаров, – заварушка там была большая. Есть приговоренные. Сам Никита следит за процессом! Вот и Шепель просит тебя. Уважь, Кондрат!
Кондрат, наконец, понял, что от него хотят, неловко повернулся и закашлялся.
– Стар я совсем стал, товарищ майор, помирать готовлюсь. Да и греха на мне по самое некуда.
– Брось, Кондрат, – продолжал уговаривать Овчаров, – ты, думаешь, на мне греха нет. Да ты по сравнению со мной – святой! Подумай о Клавке. А ну, как вспомнят, чем она занималась тогда, при немцах. Да и сейчас – есть за что!
Кондрат хотел было вспылить. В глазах его сверкнули недобрые огоньки. Но вместо этого, пересилив себя, тихо повторил: «Помирать я собрался, товарищ майор, сил нет на такое дело».
– Ну – ну! – пригрозил ему напоследок Овчаров, – Смотри, не промахнись! – и неловко шаркая подошвами, побрел прочь из квартиры. Затем медленно поднялся на второй этаж в квартиру Шепеля и минут через десять, едва дыша, вышел оттуда с почерневшим лицом.
В ту же ночь у него случился сердечный приступ, и он скоропостижно скончался.
С той поры Клавкино предприятие дало сбой. Молодые милицейские сержанты по вечерам вваливались в квартиру, переписывали находящихся в ней, и штрафовали. А через пару недель Клавдию арестовали на четверо суток, затем дали два раза по пятнадцать и, совсем недавно осудили на год исправительных работ, отправив в лагерь неподалеку.
В канун ареста Клавдии Кондрат окончательно слег. Отказали ноги. Клавка испугалась не на шутку, считая, что и на этот раз он сможет отвести от нее угрозу ареста. Она перенесла Кондрата на свою постель, накрыла темным солдатским одеялом, поставила перед ним на столе стакан с чаем и открытую бутылку «Нарзана». Утром, на выходе из квартиры ее арестовали.
Наступившее утро было совсем непохоже на вчерашнее. Небо затянули облака.
Кондрату очень хотелось пить. Он видел бутылку «Нарзана», стоящую на столе, но дотянуться до нее не мог. Периодически он впадал в полузабытье. Тогда ему мерещился знакомый тюремный коридор. Открытые настежь двери камер. «Непорядок!» – думал Кондрат и терял сознание.
Вечером в его окно стали заглядывать чьи-то физиономии. Они звали его к себе, улыбались и гримасничали. Среди них Кондрат различал и своих бравых командиров Веретельникова, и Марченко, старшего надзирателя Овчарова, и градоначальника Шепеля. Вдруг в окно заглянул тот самый юнкер, убитый Кондратом под Миллерово. Он плакал и жалобно просил: Не убивай, дяденька-а-а!. И тут впервые за много лет Кондрат с удивлением отметил до чего же тот похож на его Витька. «Ну да, это ведь и есть Витек. Кто же еще?» – подумал Кондрат. Вдруг кто-то из-за спины схватил Витька за шею. Стал душить и валить на землю. Вскоре вокруг него закопошилась целая свора – Марченко, Овчаров, Шепель и невесть откуда взявшийся старший лейтенант с опущенными до щиколоток галифе, но оказавшемся почему-то в черном кителе с погонами белогвардейского капитана.
Живот Кондрата сдавливала тупая бесконечная боль, а расслабление все не наступало. Страшно хотелось пить. Наконец, превозмогая дикую боль, собрав последние силы, Кондрат все же дотянулся до бутылки с «Нарзаном». Но, зацепив ее двумя пальцами слабеющей руки, вместо того, чтобы отпить, попытался бросить ее по направлению к окну. Бутылка покачнулась и упала тут же рядом на стол. Нарзан стекал со стола на безвольную руку Кондрата.
– Будьте вы прокляты! – прошептал он напоследок, едва шевеля запекшимися от сухости губами.
Недели через полторы жильцы одного из подъездов пятиэтажного дома, что на улице Коминтерна, стали ощущать неприятный запах, доносившейся из подвала.
– Видать, кошка сдохла в бомбоубежище, – говорили промеж собой соседи, – надо бы сказать Кондрату, чтобы выкинул. У него ведь ключи!
А еще дня через два пришлось вскрывать саму квартиру Кондрата.
Полгода спустя в нее из старого фабричного барака вселилась радостная от свалившегося на нее счастья, семья заводского передовика.