Юрий Петраков

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА

Рассказ


      В феврале 1953 года мне стукнуло шесть лет, и я получил в подарок от кого-то из приглашенных по этому случаю к праздничному столу, красивый металлический барабан с двумя точеными деревянными палочками. С восторгом водрузив его на себя, я стал отбивать нечто похожее на барабанную дробь. Соседского и родительского терпения на мою музыку хватило ровно на два дня. После чего барабан был по-тихому изъят и упрятан на резной дубовый шкаф, высотою за два метра с лишком. Попытки достать его, даже со стула, оказались безуспешными, а рев, пущенный мною в качестве последнего аргумента, во внимание не принимался. Через день, поглощенный другими занятиями, я уже не вспоминал об этом подарке. Но где-то недели через три случилось событие, которое заставило меня не только вспомнить о барабане, но и предпринять героические усилия, связанные с его применением по прямому назначению.
      5 марта умер Сталин. Эта смерть потрясла меня до глубины души. И не только потому, что мой дед — участник штурма Зимнего встречался со Сталиным лично. Просто так был устроен тогдашний мир в моем понимании, и, похоже, не только в моем. На запорошенных снегом улицах у черных тарелок репродукторов толпились плачущие люди. В театрах и Дворцах культуры проходили траурные собрания, на которых рыдали все — и сидящие в президиуме, и собравшиеся в зале. И эта скорбь казалась столь естественной и всеобщей, что я, да и не только я, не мог предположить, что кто-то, где-то, в то же самое время оказался охвачен ликованием по поводу смерти «тирана».
      В тот день по моей настоятельной просьбе мне, как взрослому, надели на правый рукав пальто траурную повязку, и я печальный и торжественный с важным видом выходил в ней во двор, вызывая зависть у дворовой детворы. Но одного этого для меня было явно недостаточно. Я напряженно думал о том, как воздать последнюю почесть вождю, которому я, в моем тогдашнем понимании, был обязан всем — жизнью, счастливым детством и еще очень многим из того, чего я пока что не знал.
      И тут я вспомнил о барабане. Вспомнил потому, что не раз видел — когда в нашем городе умирал уважаемый человек, его везли в красном гробу, на грузовике с откинутыми бортами, в сопровождении духового оркестра, главным инструментом которого, безусловно, был большой громкий барабан.
      Вернувшись со двора, я пододвинул к шкафу свой детский столик, поставил на него стул и влез на эту хлипкую конструкцию. Но дотянуться до барабана так и не смог. Попытки установить на стул еще и табурет, ни к чему не привели. Пирамида, к счастью для меня, рухнула еще до того, как я попытался влезть на нее. Мои надежды на скорое возвращение барабана явно не оправдывались. Но я был не по годам смышленым мальчиком и вспомнил о большой двухметровой палке, которой наша домработница Григорьевна подпирала веревку, натянутую во дворе для сушки белья. И, воспользовавшись тем, что Григорьевна сидела на кухне вся в слезах и глубокой грусти, я достал из-за двери палку, с помощью которой без особого труда снял злополучный барабан со шкафа. И тут же он был пущен в ход. Я лупил по нему с особым чувством, считая, что чем громче звуки, извлекаемые мною из него, тем сильнее скорбь по поводу смерти столь дорогого всем человека.
      Сколько минут продолжалась эта какофония не знаю, но точно помню, что она была прервана моим дедом, одной рукой схватившим меня за ухо, другой — буквально вырвавшим из моих рук барабанные палочки. Это было сделано так неожиданно и стремительно, что я даже не стал реветь, где-то шестым чувством понимая, что мой рев будет истолкован не в мою пользу. Я попытался что-то объяснить. Бессвязно рассказывал о похоронных оркестрах, провожающих усопших до самого кладбища, но деду было явно не до моих объяснений.
      Вечером я, артистически всхлипывая, попытался объяснить свой поступок матери, но она тоже не поддержала меня. И лишь Григорьевна, оказавшаяся моим невольным соучастником, пожалела меня. И только после этого я успокоился, почувствовав, что хоть один человек в этом доме оценил мой поступок по справедливости.
      С тех пор прошло много лет. Но я, несмотря на возраст и накопленные с годами знания, в чем-то навсегда остался все тем же шестилетним мальчиком, желающим сделать что-то доброе, может быть потому, что но на собственном опыте убедился, что можно всерьез пострадать, если тебя будут судить судом скорым и неправым.