I

      С Соколовой горы, говорит предание, пришел Стенька Разин, — и уже в книгах есть о том, что оттуда же подступал Емельян Пугачев. Соколова гора стоит над Волгою и степями, хмуро оборвалась в Волгу, разбойную реку. Стоит город над Волгою. У Глебычева оврага, около Старого собора (стоит у Старого собора пушка, Пугачевым оставленная), в старом городе, на взвозе от Волги, застряв от позапрошлого века, стоит старый дом с колоннами по фасаду, окрашенный охрой. Некогда в доме давались балы и жил именитый дворянский род Расторовых. Последние двадцать лет в доме, вместе с домом, умирала старая хозяйка его, Ксения Давыдовна, старая дева. В тысяча девятьсот семнадцатом октябре она умерла, и в доме, сыром, холодном, разваливающемся, раскраденном, жили — наследники. Разметались было по лицу России, строили свою жизнь в Петербурге, Москве и Париже, двадцать лет дом пустовал, умирая, — пришла революция, взметнулась народная вольница: сородичи Расторовского рода собрались в свое гнездо, — от революции, от голода.

      Над степью, Волгой и городом творились метели, скакали снежные кони, — творилась революция, вольная вольница. Комнаты в доме были стары, темны, сыры, холодны. За окнами был Старый собор и под взвозом лежала Волга, в белых снегах, с замерзшими пароходами у пристаней, в семь верст шириною.
      Сначала в доме жили коммуною. Но, верно, коммунизм слишком несовершенен для генералов — разгородились, окопались каждый в своей комнате, каждый со своим горшком и самоваром. Живут в доме злобно, скучно, мелочно, ненужно, проклиная революцию и жизнь, живут оторванные от жизни, вне жизни, обернувшись к старому.

II

      В семь часов, когда еще синяя муть, просыпается генерал Кирилл Львович, надевает бухарский халат с кистями и, запалив свечку от лампады, идет в нужник. В нужнике холодно, клубит пар, на стульчаке, как в трактирах, грязь и ледяные глетчеры, генерал хрипит строго, зажимает нос, затем будит жену и шипит:
      — Анна! Это черт знает. Этто ччерт... Спроси у твоих родственников, кто так портит ватер? — ведь у нас прислуги нет!
      В комнате тесно наставлены вещи. Это и спальня, и гостиная, и столовая. В приземистые оконца, в тяжелых шторах, идет синяя муть.
      — Ведь у нас прислуги нет! Ччерт. Сегодня ставить самовар твоя очередь. Гильз нет? — Генерал ходит по комнате с руками назад, пальцы его в бриллиантах.
      — А тебе идти в районку за хлебом, — говорит Анна Андреевна.
      — Знаю. Оставь, пожалуйста. В доме живет четыре семьи и не могут сорганизовать, чтобы по очереди ходили за хлебом. Дай лист бумаги, чернила и кнопки.
      Генерал садится к столу и пишет:

      «Господа! У насъ нђтъ прислуги, мы сами должны убирать за собою. Не всякiй можетъ садиться орломъ, и потому прошу быть аккуратнђе.
      Кириллъ Лежневъ.»

      Кирилл Львович — не наследник, из рода Расторовых его жена, он приехал с нею. Кирилл Львович берет свое объявление и вешает его у дверей нужника. Затем опять ходит по комнате, поблескивая бриллиантами, и говорит ворчливо:
      — Черт знает. Сергей с семьей занимает три комнаты, а мы одну. Я уеду отсюда. А еще родственники. Гильз нет?
      Анна Андреевна — тихая, усталая, слабая — говорит устало:
      — Знаешь же — нет. Сейчас поищу окурки. Лина иногда бросает не вывернутые.
      — Ишь какие буржуи: окурки бросают, прислугу держат!..
      В темном суставчатом коридоре навалена рухлядь, потому что коридор никто не желает убирать. Анна Андреевна роется в бумагах и соре около печки Сергея Андреевича (жена его — Лина), отворяет дверцу и видит, что домработница Леонтьевна, одноглазый циклоп, положила дрова березовые, — когда условлено было топить сначала гнилушками от беседки. Генерал сладко курит папироску «своего» табака, затем идет на двор за дровами, приносит гнилушки. Самовар уже готов, генерал пьет чай, много и долго, Анна Андреевна топит в коридоре свою печь. Светлеет медленно, по-зимнему, мутно. За стеной уже проснулась семья Сергея, заведовавшего отделением в министерстве, и слышно, как Лина говорит детям:
      — Кира, ты уже достаточно съел белков, возьми углеводов.
      — Картоски?
      — Да.
      — А зиров?
      — Ты уже достаточно съел жиров.
      Генерал ворчит:
      — Не едят, а питаются!.. — и отрезывает себе кусок сала, с белым хлебом, чай пьет с солодским корнем и сушеной дыней.
      Дом просыпается медленно, по коридору, около открытой двери генерала, ходят с ночными горшками, пустыми самоварами, с зубными щетками и полотенцами полуодетые и заспанные. Генерал пьет чай, наблюдает и злится. Боцает мужскими сапогами циклоп-Леонтьевна, домработница Сергея, с биржи, — смотрит хозяйственным своим одиноким глазом в печку Анны Андреевны и говорит:
      — А дров-то вы как следует наложили, — много.
      Генерал отвечает из своей комнаты:
      — А вы березовые взяли!
      Циклоп вспыхивает, бьет себя по ляжкам, — происходит очередной скандал.
      — Как?! Мне не доверяют, за мной следят! Лина Федоровна, пожалуйте расчет, я в биржу пожалюсь!
      Лина Федоровна кричит от своей двери:
      — Как?! Ей не доверяют, за ней следят! У нас в доме шпионаж! А еще интеллигентные люди!
      — А дрова-то все-таки березовые!
      — А еще интеллигенты!
      Генерал появляется в коридоре и говорит строго:
      — Не нам рассуждать, Лина Федоровна. Мы здесь не наследники. Вот мне очень странно, почему Сергей занимает три комнаты, а Анна одну, — очень, весьма странно!

III

      И скандал растет. Генерал одевается и уходит, довольный, в очередь за хлебом. Лина стремится к мужу. Муж идет объясняться, генерала уже нет, он говорит с сестрой, Анной Андреевной.
      — Это невозможно, это недопустимо, это сыск!
      — Да пойми же ты, что все это из-за окурка, — отвечает тоскливо Анна.
      Лина сидит наверху у Екатерины и рассказывает ей все во всех подробностях.
      Анна идет к Константину, лицеисту, младшему брату. Константин говорит о том, что он занят и сейчас сядет за стол писать, но вскоре направляется к Сергею.
      — Занят?
      — Что? — занят, да.
      — Позволь прикурить.
      Закуривают махорку, которую называют «Кэпстэн». Молчат.
      — А то может шахматишки? — говорит Константин.
      — Да нет, собственно, — отвечает Сергей.
      — Ну — одну?
      — Ну, разве одну? Только одну!
      Садятся и играют. Константин одет в потрепанный свой лицейский мундирчик, на пальцах у него, как и у генерала, и Сергея, — кольца, на шее старинная золотая цепочка: дело в том, что, боясь обысков, все драгоценности наследники разделили и носят на себе. Играют одну партию, затем вторую, четвертую, шестую, — курят, спорят, вновь условливаются по брать ходов. Генерал приходит с базара из очереди и прохаживается по коридору, заглядывает в дверь, наконец решается и входит.
      — Молокососы, играть не умеете.
      — Как умеем.
      — Ну-ну! Ты не сердись, не сердись!.. Погорячились — и будет. Если я виноват, — извини старика. Я Кирку за газетой послал, — дал ему двугривенный на подсолнухи.
      — Да я и не сержусь.
      — Ну, вот и отлично. Вы бросьте этого персидского шаха. Давайте преферансишко.
      И садятся на весь день за преферанс, прерывают только затем, чтобы сходить в свои комнаты пообедать, у Сергея на второе «холодец» из верблюжины. Когда Сергей ремизится, он говорит:
      — А все-таки, Кирилл Львович, у вас отвратительный характер!
      — Ну-ну, молокосос!

IV

      Денег нет. Опекуншей над владениями назначена Катерина Андреевна. Мужчины теперешний строй не признают. Лишь у Сергея остались деньги от проданного перед революцией имения (не даром у него работница).
      У Катерины сидят две девушки, принципиально бросившие — одна гимназию, другая консерваторию, говорят вяло и помогают чистить картошку. Проходят Анна и Лина, и все вместе спускаются в кладовую, роются в старинных платьях, оставшихся от бабушек, в разных фижмах, робронах, тюрнюрах, откладывают в сторону серебро, фарфор, бронзу, — после обеда придут татары. В кладовой пахнет крысами, стены уставлены ящиками, баулами, чемоданами, висят огромные ржавые весы.
      К приходу татар собираются все. Мужчины садятся в стороне. Татары — двое их — здороваются со всеми по очереди за руку. Генерал сопит. Татарин-старик, в новеньких галошах на валенках, говорит Катерине:
      — Как подживаете, барина?
      Генерал закидывает ногу на ногу, качает ногой, говорит строго:
      — Будьте любезны, — ваша цена.
      Татары перебирают старье, хают хладнокровно, назначают несуразные цены. Генерал хохочет и пытается острить. Катерина злится, говорит наконец:
      — Кирилл Львович, так же нельзя!
      Генерал вскакивает, отвечает:
      — Ну, да! Я не наследник! Я могу уйти.
      Генерала успокаивают, торгуются с татарами, татары небрежно вскидывают на руке — старинные платья с кружевами крепостного плетения, старинные ручной работы шандалы, подзорную трубу, ацетиленовый фонарь. В приземистые оконца заглядывают сумерки. В морозных сизых сумерках, точно через толстейшее стекло, виден Старый собор, помнящий Стеньку Разина, перезванивают колокола. Наконец татары хлопают по рукам, проворно-привычно свертывают купленное в кокетливые тючки, платят керенки из пузатеньких бумажников и уходят.
      Тогда наследники делят деньги. Сидят в гостиной. Оконца в шторах; висят в марле (лет двадцать не снималась марля) кенкеты и люстра, портреты. Стоит желтый, дубовый рояль, плюш на мебели вытерся, полысел. В комнату идут полосами синие сумерки. Наследники одеты экзотически: генерал в халате, расшитом золотом, с кистями; Сергей в черной николаевке, с бобром; Лина в душегрейке на зайце; Катерина, опекунша, старшая, с усами, — в осеннем мужском пальто, нижней юбке и валенках, — в доме холодно. На всех надеты драгоценности, — кольца, серьги, браслеты, колье.
      Сергей говорят нехрабро:
      — Теперь трудное, в сущности, время, — я предлагаю разделить сумму по количеству едоков.
      — Я не наследник, — вставляет быстро генерал.
      Константин отвечает с холодной улыбкой:
      — Я не разделяю социальных взглядов. Надо разделить по количеству наследников.
      Спорят. В окна идет синий вечер, перезванивают колокола. Соглашаются трудно, Катерина приносит самовар, все идут за своим солодским корнем и хлебом, пьют чай, довольные, что не надо ставить самовара.
      Вдруг неожиданно-тоскливо говорит генерал:
      — В том тюрнюре, что сейчас продали, я поручиком-женихом встретил впервые тетушку Ксению... Если так будет еще... Если бы мне сказали, что большевики пробудут еще год, — я застрелился бы. Ведь я страдаю. Ведь мне очень больно. А я старик... Не стоит жить.
      И были очередные слезы. Плакал старчески генерал. Плакала, всхлипывая басом, усатая Катерина. Плакала Анна Андреевна. В углу, обнявшись, стояли две девушки и тоже плакали, — их молодость и пьяное вино девичества остались за бортом.
      — Если бы возможно было, — говорит Катерина, — я бы стала расстреливать, всех.
      Вошли дети Сергея, Кира и Ира. Лина сказала:
      — Дети, возьмите себе белков.
      Кира намазал хлеб маслом.

V

      В небо взошел месяц. Звезды стали четкими, черствыми. Снега сини. Волга пустынна. Место у Старого собора глухо, безлюдно. Мороз кует, сковывает. Барышни Ксения и Елена, Сергей, генерал — идут к дому, кататься со взвоза на салазках. Константин уходит в город, в клуб кокаинистов, — кокаиниться, говорить сусальные мудрости и целовать руки женщин, пропахших телом. Леонтьевна, домработница из биржи, циклоп, ложится в кухне на лавку, молится перед сном и засыпает, почив от дня, — степенная, скандальная.
      Генерал стоит у крыльца. Сергей втаскивает наверх салазки, садятся трое в ряд, — Ксения, Елена и он, — и мчатся по скрипучему снегу вниз, на волжский лед. Санки летят стремительно, в снежных брызгах и скрипе, в колком, захватывающем дыхание морозе.
      Мороз жестокий, жесткий, парной. Генерал хохлится, как воробей, мерзнет, кричит с крыльца:
      — Сергей! Сегодня такой мороз, что обязательно лопнут водопроводные трубы. Надо установить на ночь дежурство.
      Быть может, Сергею, тоже почти старику, в быстром саничном беге грезится счастье, — он кричит:
      — Пустяки!
      И вновь стремительно катится вниз от Старого собора, на Волгу, за барки и пароходы, к простору синих льдов, горящих зыбкими снежинками.
      Но генерал уже взволнован. Он идет в дом, поднимает всех на ноги:
      — Господа! Если мы не будем понемногу спускать воду, водопровод замерзнет — трубы лопнут. Мороз — двадцать семь,
      — Но ведь кран в кухне. Там спит Леонтьевна, — говорит Лина.
      — Разбудить!
      — Нельзя!
      — Ерунда.
      Генерал идет в кухню, тормошит Леонтьевну, объясняет.
      Леонтьевна вопит:
      — Я в биржу пойду! Не дают спать! Лезут к нераздетой женщине.
      Лина лепечет за Леонтьевной:
      — Она в биржу пойдет! Не дают спать! Лезут к женщине...
      Прибегает Сергей.
      — Оставьте, пожалуйста. Я отвечаю. Дайте Леонтьевне спать!
      Генерал говорит обиженно:
      — Конечно, я не наследник.

VI

      Над степью, над Волгой, над городом идет ночь, идет мороз. В мезонине тоскуют Ксения и Елена. Генерал не может уснуть. Константин приходит поздно, бесшумно пробирается к Леонтьевне. В окна дома идут синие лунные пласты света.
      Водопровод за ночь промерз и лопнул.

      Саратов, январь 1919 г.