Сегодня исполнилось бы 80 лет Алексею Аджубею. Незадолго до этой даты вышла в свет книга «Алексей Аджубей в коридорах четвёртой власти» [??Москва, 2003 г., изд-во «Известия»]. Книга о 60-х годах, о политике и журналистике, о профессиональном взлёте Аджубея и его человеческой трагедии. Главного редактора «Известий», безмерно преданного газете и жёстко преданного своими верноподданными, вспоминают те, кто его хорошо знал.

«Журналист должен ежедневно прочитывать не менее 500 страниц»

  Мне не довелось работать при Аджубее, я пришёл в «Известия» сразу после его отставки. Люди те же, атмосфера та же. Сожалею ли, что не застал? Пожалуй, нет. Студентом я слушал выступление Алексея Ивановича. Картинно величавый (не величественный, нет), он не говорил, а изрекал: «Журналист должен ежедневно прочитывать не менее 500 страниц литературы. Иначе это не журналист». А писать когда? — хотелось спросить.
  Полёт фантазии, гипербола? Недоверие осталось.

  Азарт, артистизм и талант — были: Аджубей учился в Школе-студии МХАТ, с Олегом Ефремовым бегал сниматься в массовках (фильмы «Близнецы», «Беспокойное хозяйство» — здесь его имя оказалось даже в титрах). С Ефремовым же дали клятву верности театру. Но журналистика перевесила. Незадолго до смерти товарищ Сталин лично подписал указ о создании факультета журналистики, первым выпускником которого стал Аджубей.

  Вспоминают его в книге по-разному — слишком противоречивая, нестандартная личность. От каждого Аджубей был по-своему далёк и каждому по-своему близок.
  Я всю жизнь писал о войне и людях, войной опалённых, — инвалидах, вдовах, сиротах, которых власть забыла (и забила), вообще о людях маленьких и бесправных, брошенных государством. Но ведь это именно Аджубей «очеловечил» газетные страницы. В редакцию хлынули потоки писем, ущемлённые властью люди ночевали в известинских коридорах и холлах — они приезжали в надежде на помощь… Вот чем близок Аджубей мне лично.

«Всё это — в разбор…»

  Не хочется затрагивать тёртую-перетёртую тему женитьбы Аджубея на дочери Хрущёва, как будто человек незаслуженно, из-под полы, получил пропуск во власть, хотя в книге сказано об этом немало.
  Станислав Кондрашов категоричен: «Не личность и талант, а родство сделали «Известия» при Аджубее фактически главной газетой страны». Есть мнение другое: талант в совокупности с высоким родством. Юрий Феофанов вспоминает первую планерку:
  «Главный, даже не взглянув на разложенные перед ним сверстанные полосы, сказал:
  — Всё это в разбор…
  То есть пустить в переплавку материал, в коем был воплощён труд коллектива известинцев! Это что же было: театральный жест? Заявка на абсолютную власть? Ведь — не читая, даже не глядя…»

  Первый же номер был сверстан из критических материалов, долго пролежавших в отделах. Через две недели запасы иссякли. Да и нельзя делать газету только «на запале» и привилегии родства. Здесь начиналась профессия.
  Была определена главная задача: пробудить читательские чувства. «Если хотим, чтобы у нас было больше читателей, газета должна быть им ближе и интереснее. Вот и вся задача». Аджубей искал выходы напрямую к читателю. Не к уму его — к душе, она отзывчивее.
  В день, бывало, приносили по два мешка писем — жалобы, просьбы, ходатайства. Для их публикации было придумано около 90 рубрик. За умение «прочувствовать» письмо сотрудники поощрялись. Самые интересные письма Аджубей зачитывал на планёрке: «Кто полетит? Материал в завтрашний номер!» — и звонил министру гражданской авиации: срочно нужен билет.

  Александр Волков, бывший собкор «Известий» по Алтаю, вывел «Принципы Аджубея»:
  1. Газета — это собеседник, который должен не навязывать читателю свою точку зрения, а побуждать человека к собственным размышлениям.
  2. В каждом номере должна быть «бомба», «гвоздь».
  3. Журналист должен писать о том, что самому интересно (а значит, и читателю).
  4. Надо слушать, о чём говорят и спорят люди, и немедленно откликаться.
  5. Адрес материала, как и адрес самого издания, должен быть точным.
  Адрес «Известий» главный редактор вычислил — интеллигенция.

  Одно дело иметь представление о жизни людей по письмам, заочно, совсем другое — знать её изнутри. Аджубей был далёк от народа. Такова природа власти. В любых командировках его встречал и провожал живой коридор чиновников. Вот источники его «живой» информации: «Моя домработница, объявлял он на планёрке, вчера смотрела по телевизору оперу и была поражена игрой и голосом певицы. Почему у нас до сих пор ни строки про эту певицу?» (Из воспоминаний Ольги Кучкиной времён аджубеевской «Комсомолки».) Алексей Иванович делился с коллегами: «Едем мы с Никитой Сергеевичем. Видим, очередь большая. Никита Сергеевич останавливает машину: узнай, в чём дело? Узнаю. Очередь за мясом. А почему, товарищи? Потому, что очень дёшево стоит у нас мясо» (Владимир Шмыгановский). Через несколько дней цена на мясо была повышена.

  Близость к власти, как ни парадоксально, делала порой Аджубея зависимее других главных редакторов. Станислав Кондрашов считает, что Аджубей вообще творил новый культ Хрущёва. Другой международник — Леонид Камынин более снисходителен: «Именно с его (Аджубея. — Э.П.) лёгкой руки, как поговаривали, появилось новое определение журналистов — «подручные партии». Политический конформизм был в его положении неизбежен».

  По убеждению Леонида Шинкарёва, «газета оставалась советским подцензурным официозом, не собираясь жертвовать собой, публиковала много такого, о чём приходилось сожалеть». Заступаясь за Эммануила Казакевича или Дмитрия Шостаковича, «Известия» разбойно нападали на Илью Эренбурга и Виктора Некрасова. Но Некрасова громили не сотрудники отдела литературы и искусства, а трое известинских международников (статья «Турист с тросточкой») — любимчик главного и двое офицеров КГБ (их достаточно было среди сотрудников международного отдела). Все трое трусливо спрятались под псевдонимами. Много раз — мстительно, с наслаждением — они издевались над гибелью и последним приютом поэта Александра Галича, подзахороненного под Парижем в чужую могилу.

  Есть несправедливость: эти люди прикрываются моей профессией, если хотите — моими героями. Эти люди делают вид, что они — это я.

«Аджубей сказал, чтобы книга о полёте Гагарина вышла завтра»

  Два стержня, без которых газета не газета: оперативность и глубина.
  «Он был азартным редактором. Обогнать других, выйти первым с новостью, в номер, немедленно…» (Анатолий Друзенко).

  Эту историю рассказывал мне известинец, увы, уже покойный. Встречали очередного космонавта. Корреспондент «Правды» опередил нас — вместе с космонавтом он уже направлялся в Москву. Аджубей был вне себя от ярости: «Перехватить!» И домой к космонавту помчался корреспондент (кажется, это был Константин Тараданкин), усадил в редакционную машину его жену и дочь и выехал навстречу процессии. Где-то на Ленинском проспекте машины поравнялись, и дочь замахала отцу рукой. Тот выскочил и пересел в известинскую машину. Мы — первые.
  Даже если это легенда, она очень похожа на правду.

  Когда нужно было организовать беседу с Чарли Чаплином (а тот упрямо отказывался), нашли «слабину»: презентовали четырёхкилограммовую банку любимой им черной икры. Чаплин сдался.

  Азарт был бешеный. Сразу после полёта первого космонавта «Аджубей собрал нас и сказал, чтобы была сделана книга о полёте Гагарина и чтобы вышла она… завтра. И это при той устарелой технике, при горячем наборе» (Дмитрий Мамлеев). И первая книга о первом космонавте назавтра вышла, тираж — 300 тысяч экземпляров.

  Первенству «Известий» способствовало и то, что цензоры (космический, атомный, военный, прочие) визировали материалы «Известий» раньше, чем тассовские или правдинские. Это вызывало ревность и затаённую ненависть к Аджубею и газете.

  Аджубей был склонен к сенсации, но не ко всякой. После схода ледника «Медвежий» в Средней Азии Володя Кривошеев, исполнявший обязанности редактора отдела информации, броско и оперативно «подал» это событие — схема движения ледника, интервью с гляциологом, репортаж с места. Читаешь — волосы дыбом. На утренней планёрке Аджубей потребовал снять материал: нельзя нагонять страх на людей, пугать их, читателя надо щадить. «Совсем недавно, если не ошибаюсь, в Японии принят закон, запрещающий сенсационную, пугающую подачу сообщений о природных катаклизмах. Выходит, Алексей Иванович «разработал» подобный закон ещё четыре десятка лет тому назад» (Владимир Кривошеев).

  «Известия» и «Правда» — казённые близнецы. Чтобы выиграть время, Аджубей решил выпускать газету вечером. Опережали «Правду» на полсуток, кроме того, «Известия» становились ближе читателю: человек не пролистывал их на бегу, а спокойно читал дома после работы.
  Важное нововведение — приложение к «Известиям». «Неделя» нашла свой тон — не поучать, а беседовать, не наставлять, а советовать. Очередь за «Неделей» выстраивалась у известинского киоска на квартал. Аджубей был автором идеи воссоздания еженедельника «За рубежом», книги «День мира», тогда впервые запустили электрогазету — бегущую строку на крыше редакции: «Читайте в газете Известия»… Всё это не было новациями в прямом смысле. «За рубежом» и «День мира» издавались ещё при Горьком и Кольцове, приложение, вечерний выпуск, рекламу и т.д. он увидел на Западе. Но запустить каждый такой проект требовало тогда усилий невероятных.
  Дайджест «Радуга» (ежемесячный журнал-спутник «Известий») запретил главный идеолог Суслов, тираж пошёл под нож. Запретили 15-минутный радиовыпуск «Известий». Не разрешили новостную газету, которую предполагали выпускать совместно с ТАСС несколько раз в день.

* * *

  Легко поднимаясь по служебной лестнице, он вначале, по молодости, вроде бы испытывал неловкость:
  — Я и сам по себе что-нибудь значу. Разве я пишу хуже, чем…
  А как он писал?

  Наталья Колесникова: «Он писал легко, может быть, слишком легко. Он вызывал стенографистку и надиктовывал материал. Ни особой глубины, ни отточенности стиля…»

  Илья Шатуновский: «Писал неплохие очерки». Отзывы сдержанные. Тем ценнее отсутствие ревности к тем, кто писал лучше. Аджубей искал и умел находить сильных журналистов. И старался угадать в человеке — человека.

«Ты что, хочешь меня с тестем поссорить?»

  «Природа не скряга и не враг человеку. Да не он ли её любимец и избранник? Не она ли его, homo sapiens, вывела в люди? Может быть, она сурова, но это чтобы он был мужественным. Она необъятна, чтобы он не был ограниченным. Возможно, она в чём-то несовершенна, чтобы не угасал в нём гений творчества и преобразования. Природа даже дала человеку власть над собой, чтобы он не был ничьим рабом». Не правда ли, похоже на тургеневское стихотворение в прозе? Или изречение древнего мудреца. Но этой «старине» — всё те же 40 лет. Автор — молодой тогда Саша Васинский. Название статьи: «Любите ли вы деревья?» Какая газета опубликует сегодня подобный текст с патриархальным заголовком?

  Саша съездил в командировку в маленький районный городок — двух- и трёхэтажные каменные дома соседствуют с избами, по обочинам булыжных мостовых — крапива и лопухи. Он долго мучился, как соединить всё это в одной, первой же строке. И написал: «В этом городке у памятника Ленину вас может ужалить шмель». Раз у памятника, значит, в центре городка, а если шмель, то вот она, рядом — река, за которой луга и лес. Чеховская фраза.

  Отнюдь не все публикации были подобного уровня. Даже сегодня, когда отброшены и, казалось бы, забыты советские штампы, в книге об Аджубее читаю воспоминания журналиста-международника: «Газета была застрельщицей многих славных дел советских юношей и девушек. Её международные страницы разоблачали агрессивные замыслы западных политиков, рассказывали правду о горькой жизни безработных, изгоев буржуазного общества».

  Отнюдь не хочу задним числом вбить клин между международниками и прочими. Были исполнители любых заказов и на внутренние темы. Были и международники невыездные. Эти примеры я привёл для того, чтобы разбить многоголосые воспоминания о дружном известинском единомыслии той поры. Едины были в верности газете, в полной самоотдаче. А мыслили по-разному.

  Какие, скажите, единомышленники, когда главный редактор и первое перо — Анатолий Аграновский в итоге разошлись? Мы были близки с Толей, он рассказывал, как сдал антилысенковскую статью и Аджубей сказал: «Ты что, хочешь меня с тестем поссорить?» Отдал в «Литературку»… Что делать журналисту, если редактор знает всё наперёд и не убеждает, а декларирует, не доказывает, а утверждает?
  Аграновский ушёл.

  Сохранилась учётная карточка. Заявление Аграновского: «Прошу предоставить мне творческий отпуск без сохранения содержания с 1 января 1964 г. сроком на год». Аграновский ушёёл так тихо, что об этом авторы воспоминаний и не знают. Вернулся после отставки Аджубея.

  А о Саше Васинском я написал ещё и потому, что его фамилия в этой книге — в траурной рамке. Последние слова его воспоминаний: «Я думаю, что если когда-нибудь аджубеевский «известинский дух» отлетит от «Известий», газете придётся заказывать катафалк».

«Как ему нелегко работать, ведь его окружение — серость и посредственность»

  Аджубей бывал категоричен, вспыльчив, мог сорваться — но без оргвыводов. И журналисты оставались под его могучим прикрытием.
  Миланский «Ла Скала» приехал на первые гастроли в СССР. Дирижёр — фон Караян. Андрей Золотов написал рецензию. Из Кремля позвонил Аджубею секретарь ЦК Ильичёв. Он кричал на Алексея Ивановича в присутствии помощников Хрущёва: «Караян — коллаборационист! Как можно его хвалить?» Андрея предупредили: «Твоя карьера закончена. В три часа — редколлегия, будем тебя увольнять». «Никакой редколлегии не было, меня не выгнали, и я даже получил гонорар. Но кричал он на меня, кричал в тот день…» (Андрей Золотов).

  Как-то на пленуме к Аджубею подошёл первый секретарь Иркутского обкома партии, член ЦК и в резкой манере высказал недовольство публикацией собкора Леонида Шинкарёва: «Обком не станет возражать, если редакция переведёт журналиста в другую область!» Алексей Иванович побагровел: «Мы доверяем нашему корреспонденту! А ваше отношение к критике, товарищ Щетинин, настораживает. Советую подумать над этим!» И добавил фразу, которую секретарь обкома мстительно цитировал потом, после снятия Аджубея: «Собкоры «Известий» — те же партийные работники, но ещё умеющие писать».

  Аджубея боялись, ему льстили — и в редакции, и за её пределами. Когда он спускался в наборный цех, замы гуськом пристраивались за ним. В ту пору рядовой сотрудник звонил по телефону: «Вас беспокоят из «Известий», — и на другом конце провода поднимали руки вверх.
  Но исчерпал себя Никита Сергеевич. Кукуруза, травополка, разделение обкомов, неразумное сокращение армии. Страна осталась без хлеба. Власть слабела. Слабел и Аджубей. В книге никто не вспоминает об этом, но вот они, факты.
  Секретарь другого обкома требует убрать собкора, и Алексей Иванович послушно переводит его в соседнюю область. Фельетонист Семён Руденко по заданию главного редактора отправляется по местам недавних выступлений, откуда «Известиям» было отвечено: «Меры приняты». Побывал в пяти городах. Выяснилось: всё по-старому. Оказалось, виновного, который был «снят с работы», устроили на тёплое место, других, наоборот, на работе восстановили, как и требовала газета, но условия создали такие, что люди сами ушли…

  Последний год работы — невидимая миру драма. «Аджубея временами заносило. В узком кругу, чаще всего за рюмкой, он стал резок и неосторожен в оценках. Сам слышал, как он пренебрежительно отзывался о соратниках Никиты Сергеевича: «Как ему нелегко работать, ведь его окружение — серость и посредственность» (Илья Шатуновский). Это доходило до Брежнева, Суслова, Шелепина.

  Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Аджубей тем не менее стремился к государственной карьере, так же вслух говорил о том, что перерос «Известия». Его частое: «Я — член ЦК!» означало, что он «считает себя частью партийной номенклатуры, а не журналистского сообщества. Между тем, номенклатура-то вовсе не считала его своим» (Владимир Скосырев).

  Роковое 14 октября 1964 года. Раннее утро. Пленум ещё не состоялся, но наверху все всё знают. Во «Внуково» встречают президента Кубы Освальдо Дортикоса. Здание аэропорта ещё украшает (последние минуты) огромный портрет Хрущёва. Многочисленные маленькие Хрущёвы в руках представителей общественности. Согласно протоколу приезжает Аджубей, выходит к самолёту, и стоящие вдоль красной ковровой дорожки партийно-государственные бонзы, как по команде, поворачиваются к нему спиной.
  Только Анастас Иванович Микоян подошёл и поздоровался за руку.

  Пленум ЦК одним решением снял с работы Хрущёва и Аджубея.
  В этот день рядовые сотрудники «Известий» постеснялись зайти к нему. А заместители главного, прежде не отходившие от него ни на шаг, и члены редколлегии — все как один попрятались по закуткам. Из «Недели» пришёл художник Юра Дегтярёв, он, единственный, проводил Аджубея из редакции. На выходе Алексей Иванович остановился возле вахтёра и набрал телефон Андрея Золотова:
  — Андрей, я на вас тогда наорал, простите меня.

* * *

  На другой день он приехал в редакцию, прошёл по рядовым кабинетам, попрощался с сотрудниками.
  — Простите, если что было не так. Я? Я — журналист, не пропаду.

* * *

  Как мог так жестоко ошибиться в своём ближайшем окружении? Трудно доверчивому властителю (а он был доверчив) разглядеть подчинённых: умное лакейство не отличишь от преданности, а хитрую ложь — от правды.
  Это тоже в природе власти.

  Всего несколько месяцев назад, когда Аджубею исполнилось сорок, очередь желающих поздравить его тянулась почти как в Мавзолей Ленина — от самого Моссовета. Теперь на той же улице Горького Алексей Иванович с улыбкой протянул руку закадычному знакомцу — и тот стремительно перебежал на другую сторону.

Он не стал погорельцем

  Советская власть умела мстить.
  Когда-то снимали с работы замечательного редактора «Комсомольской правды» Юрия Воронова. Он ребёнком перенёс блокаду и не мог, до боли сердечной, слышать немецкую речь. Его отправили на много лет собкором… в Германию.
  Аджубея хотели выселить из Москвы. Предложили должность зам. главного редактора в областной газете. Он отправил письмо в ЦК, написал о том, что мать тяжело больна, он не может бросить её.
  Ему предложили работу в рекламном журнале «Советский Союз», которым руководил ортодокс Николай Грибачёв. «Звучало почти насмешливо: зав. отделом очерка и публицистики в журнале, где фактически не было ни того, ни другого» (Станислав Сергеев). Публиковаться под собственным именем запретили, взял псевдоним — Родионов. Кабинетик на двоих, рядом с вахтёром (бывшая кладовая для фотоаппаратуры). Зарешёченное окно упиралось в стену соседнего дома. И спаренный телефон: звонили Аджубею — отвечал вахтёр.
  Уже Алексей Иванович, случалось, страдал от хамства главного.

  Люди по старой памяти обращались к нему за помощью, и он, когда мог, помогал, пользуясь старыми связями.
  Алексей Иванович и Рада Никитична поехали отдыхать в Сочи. Впервые поселились в гостинице. Вечером поселились, а утром директор позвонил в сочинский горком, и гостей выставили на улицу (хотя Аджубей ещё оставался депутатом Верховного Совета СССР).
  У него сгорела дача. Чтобы построить новую, на Икше, стал распродавать домашние вещи, одежду, фамильные драгоценности. Дачу построил и очень её любил. Но и она сгорела, тоже дотла… Соседом по дачному посёлку был Володя Кривошеев. Рассказывает, как Алексей Иванович смотрел на пылающий дом и ни один мускул не дрогнул на его лице.
  Он не стал погорельцем.

* * *

  Все 20 лет, которые провёл Аджубей в изгнании в центре Москвы, практически в любой командировке, в самых глухих углах страны люди спрашивали: «А где сейчас Аджубей?»

* * *

  Так случилось, на рубеже 80-х меня больше двух лет не печатали в «Известиях». Когда наконец опубликовали, из журнала «Советский Союз» позвонил Толя Данилевич: «С тобой очень хочет поговорить Алексей Иванович».
  — Поздравляю! Ваша фамилия снова появилась. — И через паузу: — Как вы думаете, может, и до меня скоро очередь дойдёт?»
  Прозвучало как-то по-детски наивно и от этого больно и горько.

  Прошёл 21 год. В сентябре 1985 года он наконец напечатался под собственной фамилией — в «Советской России», которой руководил Михаил Ненашев.
  Газета «Третье сословие», которую в конце жизни возглавил Аджубей, прожила недолго. Третье сословие — «владельцы собственного таланта» — ещё не созрело. Он опять опередил время. К тому же СМИ становились бизнесом, и газета оказалась к этому не готова.

* * *

  Нужно ли сегодня вспоминать эту давнюю историю, ведь пресса стала другой? Именно поэтому и нужно — чтобы снова «очеловечить» печатные страницы. Аджубей поднял тираж газеты в 20 раз за счёт именно нравственной тематики, за счёт уровня, класса, если хотите, искусства. Нынче же журналистика, обращаясь к самым низменным чувствам, перестаёт быть не только искусством, но и профессией.
  Впрочем, что это за коммерциализация памяти: нужен — не нужен. Аджубей был выдающейся личностью, с его именем связаны важные моменты жизни страны.
  Вот историческая частность:
  «Может быть, он был один из тех немногих, но замечательных людей в моей жизни, кто что-то во мне увидел или как-то меня придумал, а потом оставалось соответствовать этому видению, не разочаровывать этих людей…» (Андрей Золотов).

  Для всех, почти для всех авторов этой книги «Известия» остались как маленькая родина. Теперь, когда всё меньше остаётся завтрашних дней, особенно близко ощущаешь тех редких людей, которые тебя угадали или придумали.

  "Известия", 9 января 2004, №001