Четверть века он проработал в «Известиях». Его перу принадлежит более двадцати книг, несколько повестей и киносценариев, по которым были сняты художественные фильмы. И всё-таки читателю он ближе всего как очеркист. Анатолий Аграновский и сам ценил в себе более всего – газетчика.
  Книг или фильмов могло быть больше или меньше, не количество определяет величину, масштаб автора. Мастерство, дар – вот что оставил он нам в наследство. Исследователям ещё предстоит изучать его творчество – это впереди, а сегодня мы расскажем читателям «Недели», каким мы его знали – журналиста и человека.

  Москва, Пушкинская площадь, 5, «Известия». Прежде чем переступить порог этого дома, я примеривался к нему со стороны. Вот из подъезда выходят уверенные в себе люди, они ни в чём не сомневаются. Это они изо дня в день, уже много лет, учат меня, читателя, жить.
  Они знают, видимо, что-то главное, чего не знаю я.
  Через несколько недель и мне выпало стать их коллегой. Через старый коридор пятого этажа я шёл к соседям – в экономический отдел, большая комната окнами на площадь была полна – разноголосица, гул; в сторонке, у стены, руководитель отдела убеждал собеседника:
  – Ну, может быть, попробуете всё-таки? А?
  – Да нет. Нет, не получается.
  Собеседник отвечал как-то застенчиво, мягко, растягивая слова. Ему объясняли, как можно повернуть материал, тут, кажется, и практикант мог понять.
  – Не-ет,– снова виновато отвечал собеседник,– не-ет. Для «Недели», может быть, и вытяну, а для вас – нет!
  Это меня и успокоило. И здесь не все всё умеют. К тому же непонятливый автор был постарше раза, может, в полтора.
  – Кто это? – спросил я тихо у ребят.
  – Аграновский!

  Этому без малого двадцать лет…
  Да, была середина шестидесятых годов, счастливейших в его жизни, и талант, и силы, и жизнь казались бесконечны. Уже написаны были «Письма из Казанского университета», «Столкновение», «Официант», уже прогремело только что «Открытие доктора Фёдорова!». Впереди были «Письма из Венгрии», «Вишнёвый сад», впереди было – «Бессмертие»… Бесконечность.
  «Не получается» – первое слово, которое я услышал от него. В лучшую пору, в звёздный час.

  Сегодня, сейчас, когда Аграновского не стало, мы говорим – преждевременно. Это так. Даже если бы ему было не шестьдесят два, а много больше – да сколько бы ни было, всё равно мы бы сказали – преждевременно. Потому что заменить его некем.

* * *

  Вот строки из его последней законченной работы, совсем небольшой, эта миниатюра предназначалась для будущего известинского музея:
  «Отец мой А. Д. Аграновский родился в 1896 году. Из гимназии пошёл вольноопределяющимся на фронт, был в кавалерии, ранен, хромал потом всю жизнь. В гражданскую войну – комиссар госпиталей Южного фронта. Слышал от В. Регинина историю о том, как вовлекли отца из медицины в журналистику.
  – Мы тогда,– рассказывал Василий Николаевич,– ехали из Москвы в Николаев на судебный процесс. Ну, в Харькове занемог Демьян Бедный, наш салон-вагон отцепили, вызвали врача, и пришёл с саквояжиком молодой человек. Дал порошки, разговорились. Оказалось, пробует писать. Демьяну очень пришёлся по душе: «Махнём с нами!». Он сбегал позвонить жене, чтоб не волновалась с малышом. С вами, значит».

  Их часто путали. В том далёком 1951 году, когда не стало Аграновского-отца, вышла первая книга Аграновского-сына. В одной из рецензий написали: «Автор книги – недавно умерший талантливый советский журналист».
  Последний раз их перепутали десять лет спустя.
  Зимой 1928 года Абрам Аграновский приехал в глухую алтайскую деревушку. Здесь, на краю света, старики и молодые, собираясь вечерами в клубе, читали вслух Пушкина, Есенина, Мольера, Ибсена, Метерлинка. «Белинские в лаптях» – назвал их журналист. Местный учитель Андриан Топоров не только устраивал читки, он организовал народный театр, два оркестра. Сам Топоров вместе с сельским жителем Степаном Титовым играли дуэтом на скрипках Чайковского, Бетховена, Глинку.
  Журналист приехал заступиться: учителя травили. Как раз в день приезда местная газета писала о Топорове: «Барин, который не может забыть старого. Хитрый классовый враг…».
  Фельетон Абрама Аграновского был опубликован в «Известиях» в годовщину революции – 7 ноября 1928 года.
  «Творить революцию в окружении головотяпов чертовски трудно, – писал журналист, – потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрократизм не терпят ничего смелого, революционного, живого».

  Треть века спустя взлетел наш второй космонавт – Герман Степанович Титов, и уже Аграновский-младший отправился к Степану Титову, отцу космонавта, который играл когда-то с Топоровым дуэтом на скрипках. Встретился Анатолий и с клеветником. Старик был удивлён, что Топоров ещё жив. «Статейкой вашей вы, товарищ Аграновский, нам, старым борцам, плюнули в душу».
  Очерк, который достался ему как бы в наследство, Аграновский-сын закончил так: «Меня часто путали с отцом, который был мне учителем и самым большим другом, но никогда ещё, пожалуй, я не ощущал с такой ясностью, что стал продолжателем дела отца!»
  А с Топоровым они подружились. Анатолий Абрамович больше полугода редактировал его рукопись, помог издать книгу: «Я – учитель».

  Много минуло времени. Читатели давно уже не путают Аграновских. Они знают, помнят, чтят и отца, и сына. Когда скончался Аграновский-младший, в «Известия» пришло множество писем и телеграмм:
  «Мне кажется, что это от меня лично ушёл из жизни родной, очень близкий человек. Он прожил прекрасную жизнь, эстафету, взятую из рук отца, пронес блистательно, честно. Если доживу до зимы, то будет ровно 60 лет, как я читаю «Известия». В. Клименкова, г. Киев». «Потрясён вестью о кончине виднейшего писателя, моего неизменного друга, мудрого наставника, благодетеля Анатолия Абрамовича, неутешно скорблю».
  Кто же назвал его «мудрым наставником»? Андриан Топоров, который был старше, чем старший Аграновский.
  Старый просветитель, может быть, и не знает, что Аграновский-старший, уберегший его от худшей участи, себя от той же клеветы не уберёг. В 1937-м пятнадцатилетний Толя остался вдвоём с младшим братом. В 1942 году Абрам Давыдович Аграновский был полностью реабилитирован и восстановлен в партии.

  Журналистика – не чистописание. Я говорю, конечно, о честном таланте.
  В 1960 году, в мае, Анатолий Аграновский опубликовал в «Известиях» свои первые очерки – «Письма из Казанского университета». В ответ получил письмо от провинциального доктора Фёдорова из Чебоксар: тот сделал уникальную операцию – вживил искусственный хрусталик в глаз девочки, вернул ей зрение, и врача после этого… затравили. Ситуация, не правда ли, схожая с той, что была у Аграновского-старшего с Топоровым, только здесь человека ещё уволили с работы. Вмешиваться в это специалисты Аграновскому не советовали: надо ждать отдалённых результатов операции. Сколько? Пять лет. Журналист соглашается. Но ещё задолго до первой строки он борется за Фёдорова, ведёт с министерством переговоры. Врача восстанавливают на работе.

  Поступки, конкретные, практические, порою выше самой светлой мысли и самой умной строки. Самая передовая мысль, самая светлая строка завянут без поступков, без действия.
  Аграновский писал о Фёдорове дважды. Собирался вернуться к нему в третий раз. Он ведь писал не просто о человеке, он двигал дело.
  О своих героях он говорил: «Незаменимые». И расшифровывал: «Незаменимые – это всегда люди долга».
  Они ему родня – его незаменимые.

* * *

  Зарабатывать свой хлеб Аграновский начал с пятнадцати лет. Даже когда учился в педагогическом институте (по образованию он – историк, военная специальность – авиационный штурман), даже когда учился – работал: художником-мультипликатором на киностудии, помощником кинооператора, ретушёром в издательстве. В 1947 году пришёл в одну из центральных газет – репортёр, литсотрудник, зам. зав. отделом.
  В начале 1951 года по отделу прошла ошибка, виноват оказался один из старейших журналистов газеты. Молодой Аграновский берёт вину на себя, не часть, не долю – всю целиком. В его трудовой книжке появляется запись: «Освобождён от работы в редакции… за обывательское отношение к своим обязанностям».
  Через три года газета приглашает его обратно. Подбирали коллектив не только по профессиональным качествам, но и по человеческим. Шёл 1954 год. В это время начался творческий взлёт Аграновского. Он получает премию Союза журналистов СССР, вступает в Союз писателей.

  Вот принципы публицистики, которые он вывел.
  «Лучшие выступления рождаются, когда писатель мог бы воскликнуть: «Не могу молчать!». Худшие – когда: «Могу молчать». Я верю автору, если чувствую: его волнует то, о чём он пишет. …Мы подчас не убеждаем, а декларируем, не доказываем, а утверждаем. Особенно в очерках, воспевающих наши достижения».
  Отчего истины, самые верные, самые нужные, звучат иногда как показные, парадные, повисают в воздухе и растворяются, не оставив следа: ни уму, ни сердцу? Ещё хуже – вызывают порой раздражение. Мешает стёртость слов, употребление их не по поводу.

  Посмотрите, как ведёт Аграновский читателя от простого к сложному! «Пустырь». Обыкновенный пустырь перед домом. Сколько людей прошло мимо – тысячи, сотни тысяч? А журналист остановился. «Что тут у вас будет?» – спросил он Едоковых, с балкона которых как раз открывался вид на пустырь. «Дом будут строить. Для начальства». – «Точно знаете?» – «Говорят».
  Проверил, оказалось – нет. Тут будет зеленая зона.
  Жители дома знают, что происходит во Вьетнаме, что творится на Ближнем Востоке. А что перед домом – не знают. Почему? Нужна гласность. И тогда, когда строятся планы, и обязательно тогда, когда что-то сорвалось, не удалось.
  «Нужна обыкновенная информация о жизни. Она должна быть всеобъемлющей, потому что глупо таить от людей то, чего скрыть всё равно невозможно. Она должна быть своевременной, потому что грош цена информации, если она ковыляет позади событий, если обнародована, когда уж, как говорится, подопрёт. …Вы понимаете, конечно, что разговор у нас давно уже не только и не просто о налаживании информации. Речь идёт о развитии демократизма, об истинном уважении к людям, о необходимости знать их запросы, прислушиваться к ним, учитывать их».
  Истина – расхожая, но журналист привёл к ней читателя свободно, не под руки.
  Воздействовать на ум труднее, чем на чувство. Это он умел.

  СТАНИСЛАВ КОНДРАШОВ, ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБОЗРЕВАТЕЛЬ «ИЗВЕСТИЙ»: «Аграновский зорко всматривался, чутко вслушивался – и глубоко вдумывался – в жизнь. У него было непревзойденное умение (искусство! талант!) в отдельном человеке и его судьбе, в обстоятельствах, в которые человек поставлен, увидеть срез общества, подлинную серьёзную проблему. В этом и было его предназначение: вдумываясь в жизнь, идти впереди, словом своим указывая и доказывая, чему жить и чему пора уходить с общественной сцены. Славный и нелегкий жребий».

  МАРК ГАЛЛАЙ, ЛЁТЧИК-ИСПЫТАТЕЛЬ, ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА: «Смелость бывает разная. И, я думаю, одна из высших её форм – смелость мысли. Умение безбоязненно доводить свои размышления до конца, не пугаясь, что они заводят куда-то «не туда», приводят к чему-то, что «не полагается». Подобные тормоза на него не действовали. И эта – повторяю, высшая – смелость вознаграждалась теми самыми новыми, свежими, нестандартными результатами. Новая инициатива, новый почин – мы так привыкли, что это хорошо. Оказывается – не всегда («Несостоявшийся почин»). Красная доска – ясное, казалось бы, дело, что на ней лучшие работники. Оказывается – не совсем, полезно ещё посмотреть ведомость на зарплату («С чего начинается качество»). Обслуживающие обслуживают – обслуживаемые обслуживаются, вроде бы аксиома. Аграновский отыскивает официанта, который высказывает мнение (а журналист не пропускает его мимо), что «все мы друг другу служим» («Официант»).

  Л. Н. ТОЛКУНОВ, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА СОЮЗА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР, БЫВШИЙ ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР «ИЗВЕСТИЙ»: «С ним было интересно работать. Он стремился докопаться до сути самой сложной сейчас проблемы развития и управления экономики. Он был вровень с любым, самым крупным хозяйственником, с любым специалистом, с которым беседовал. Он заставлял читателя размышлять вместе с ним и вместе с ним делать выводы – это высший класс публицистики».

* * *

  Талант – дар обременительный. Что нужно, чтобы талант расцвёл или хотя бы не завял? Многое. Но главное: талантливому журналисту нужен хороший редактор. Легко ли в газете главному редактору со спецкором Аграновским? Судите сами. Ему дают задание писать о том, что недопустимо руководить кафедрами людям без учёных степеней. А он вдруг, сойдясь с героем, пишет об истинном учёном, которому нет времени формально защищать свои отличия («Тема блистательно лопнула»). Пьяный тракторист разворотил рельсы, машинист поезда героически спас пятьсот душ, а сам погиб. Задание Аграновскому сформулировали конкретно, как новичку: вы должны написать такой очерк, чтобы во всех депо повесили портрет героя-машиниста. Такой очерк в итоге появился, но автором его был не Аграновский (машинист увидел развороченные рельсы, перед его мысленным взором промелькнула собственная жизнь, и он не мог допустить, чтобы… и т. д. То есть сознательно пошёл на смерть, спасая людей).
  А что же Аграновский? Он на паровозе проехал тот же перегон, засёк время секундомером, и чудом уцелевший помощник подтвердил ему, что выпрыгнуть машинист всё равно бы «не управился». «И если бы я написал: «Перед его мысленным взором…» – я обманул бы дантистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путейцев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста, – нет, не обманул бы».
  Но всё-таки был ли подвиг? Был. «Всей своей жизнью машинист был подготовлен к подвигу в высшем понимании этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было размышлять, взвешивать – он выполнял свой долг».

  Обычно журналист чувствует себя именинником, когда удачная статья напечатана. Он чувствовал себя именинником, когда ещё только появлялась идея. Мысль, главное – есть мысль, он уже предчувствовал итог. Приезжал в редакцию, обходил кабинеты:
  – Как думаешь, а если?
  Строки давались ему до изнурения трудно. Он вынашивал, выхаживал, холил тему неделями, иногда месяцами. Талант – дар обременительный прежде всего для самого себя: редакция уже жила ожиданием праздника, хотя не написано было ещё ни единой строки.
  Любой его приход в редакцию был как маленький праздник. Встречается в коридоре – улыбка милейшая, глаза добрые: «Здра-авствуйте, негодяи». Он сразу же обрастал компанией. Все говорят, а он сидит, слушает, мягко улыбается, и каждый чувствует его гипнотическую власть!
  С ним было интересно, даже когда он молчал.
  …Часто, очень часто улыбается, а глаза такие грустные, почти виноватые.

  С талантом Аграновского можно сравнить разве что личное обаяние и простоту. Я говорю уже не о журналистском таланте: он и человек был талантливый. Прекрасно рисовал, иллюстрировал одну из своих книг. Замечательно фотографировал. Его устные рассказы украсили бы любую вечернюю телепередачу. Он сочинял романсы на слова Бориса Пастернака, Марины Цветаевой, Давида Самойлова. Пел. Собственные романсы под собственный аккомпанемент! Константин Ваншенкин посвятил ему стихотворение, которое так и назвал – «Певец»:

    Он пел негромко, сипловато
    И струны трогал наугад.

  Действительно – «трогал»: тихо, едва слышно смахивал аккорды. Режиссёры уговаривали его спеть в художественных фильмах. На телевидении предлагали ему передачу. – «Спасибо, нет».
  Может быть, он опасался слов «однолюба», своего же героя: «Я думал, вы серьезный человек, а вы на гармошке играете».

* * *

  Его не сокращали? Но в нём сидел такой внутренний редактор, построже любого Главного. А кто сказал, что редактировать самого себя, иногда заранее отказываясь от дорогой строки, жертвуя частным ради общего, ради итога, что редактировать себя так жёстко, так скрупулёзно, как это делал Аграновский, кто сказал, что это легче?
  Один только раз я видел его, скромного интеллигента во гневе. Руководитель отдела, будучи дежурным, самым, скажем прямо, примитивным образом «выправил» очерк Аграновского, и главное – не поставив его в известность
  – Как вы посмели! Кто дал вам право, без ведома и согласия. Такой правке я научу нашу курьершу тётю Машу за две недели!..
  Толя был белый, губы дрожали. Тогда, семнадцать лет назад у него был первый и единственный сердечный приступ.
  А кто решил, что он был всеобщим любимцем? Не было этого и быть не могло. Нравиться всем занятие весьма подозрительное. Люди разные, есть и завистники, есть и приспособленцы, да просто дураки, разве мало? Нравится ещё и им – последнее дело.
  Нет. Приспособленцу он много лет не продавал руки. С литератором, совершившим нижайший поступок, не здоровался все годы. Сколько? Тридцать два года.
  Ошибался ли он когда-нибудь в оценке людей? Бывало. Но в худшую сторону – никогда.
  С киоскёршей внизу он был любезен и прост – ей ровня, и в этом не было игры. С друзьями прост уже по-другому. С главным редактором просто совсем иначе. Там, в большом кабинете, уже видны были его степенность, достоинство: «Хорошо, я подумаю. Пока не знаю…» Главный редактор, как обычно, вставал с кресла и присаживался напротив собеседника. Так и беседовали – простой мудрый спецкор и простой мудрый главный редактор. Два простых мудрых дипломата. Тут ещё неизвестно, кто соблюдал дистанцию.
  Прост он был, да не прост.

* * *

  Первым ценителем и советчиком была Галина Фёдоровна, жена. Собственный дом вообще был кладезем многих мудростей. Всё, что с малых лет удачно замечали дети, он не пропускал. Я листаю его старые блокнотные записи.
  «Антон: не буду я с этим Алёшкой соревноваться, он слишком быстро соревнуется». (В размышления о соцсоревновании он вставил это, но сам же и убрал – до времени: не «стыковалось»).
  «Алёша (из сочинения): ёлку поставили на стол, и она доставала до потолка, но не потому, что ёлка была высокая, а потому, что потолок был низким» (вполне вероятно, он выписал это для будущих размышлений об истинном масштабе – таланта, благосостояния, правды. Или об относительности сущего).

  Время… Как быстро выросли дети. Статья Аграновского «Сокращение аппарата» осталась незавершённой, и жена не решалась отдать её редакции, но дети сказали:
  – Это принадлежит уже не нам.
  Последние, оборванные строки опубликованы недавно. В них дышит, бьётся, пульсирует прежняя могучая мысль. К живым словам его просится эпиграфом поэтическая строка: «Держу пари, что я ещё не умер».

* * *

  Каких друзей надо иметь? В юности, в молодости, в ученичестве – постарше себя, чтобы они были опытнее, умнее, начитаннее, интеллигентнее, спокойнее, добрее, чем ты сам. Да и потом, и всегда бы иметь рядом того, кто превосходит тебя, чтобы шёл ты в гору, всё время в гору.
  Аграновский мог быть другом до конца жизни для человека любого возраста и звания.
  ...Мы договорились в субботу и воскресенье провести в Пахре. («Всё отдыхаю, никаких бумаг не беру, ничего не идёт, действительно не получается».) Он выехал в пятницу вечером. Я готовился подъехать в субботу утром.
  В эту роковую ночь его больше всего беспокоило то, что он доставлял хлопоты. Его соседи по даче – Цыгановы. Надежда Александровна, сама больная с высоким давлением, уже успевшая принять снотворное, оставалась у постели до утра. Врач стоял, не уходил. «Да отпусти ты всех, – говорил он жене. – Что ж ты мучаешь хороших людей». Ехать в больницу в Подольск он решительно отказался. «К утру рассосётся». – «Что вы чувствуете?» – спрашивал врач.
  – Маета.
  Утром было решено везти его к профессору Бураковскому. В начале десятого ответственный секретарь Голембиовский дозвонился ему домой. Профессор изъявил готовность оказать немедленную помощь. В это время раздался звонок по второму телефону. Из Пахры. И ответственный секретарь сказал профессору: «Спасибо. Уже не нужно».
  Никто в доме ещё не знал о несчастье. Как узнал Джонни – загадка природы. Вероятно, почувствовал минуту в минуту. Во всяком случае, когда Галя утром приехала из Пахры и стала отпирать дверь, старая дворняга заскулила, заныла, застонала. Просто заплакала.
  ...Служебный бесстрастный голос разрешает последний раз проститься. К крышке громко приколачивается квитанция с инвентарным номером.
  Вот и всё.
  Шестилетней Маше долго ничего не говорили. Потом решились: «Дедушка умер…» Она спросила:
  Как – совсем?

* * *

  А жизнь продолжается. Суетная. Беспощадная. Единственная. Другой не будет. Задумываешься сейчас о самом простом – о вечности, о памяти, о предназначении. Теперь опять, снова спрашиваешь себя: тем ли занят? Тем ли? Так ли жизнь сложилась? А может быть, просто коротаешь оставшееся время. Ещё думаешь о том, что друзей надо беречь. А с циниками быть ещё откровеннее. Друзей? Я загибаю пальцы на руке, свободной от пера. Да, конечно, одной руки вполне достаточно. Друзей, наверное, и не должно быть много, иначе они превращаются в хороших знакомых.
  Жизнь продолжается. Пошли в набор чьи-то новые гранки, цветут вовсю деревья в подмосковной Пахре, где он умер. Восходит ясное, сильное солнце, погода – чудо. Как говорил один из героев Аграновского, лётчик-испытатель:
  – В такую погоду хорошо быть живым.
  Солнце поднимается всё выше, и свет его падает уже на других.
  Ещё из старого блокнота:
  Шестилетний Алёша кричит из детской:
  «Мама, иди скорее, я тебе что-то покажу!» Мама: «Неси сюда!»
  Алёша:
  – Это нельзя принести, это – солнечный луч!

  "Известия", 7 сентября 1984, №033