30 декабря минувшего года скончался писатель Владимир Богомолов. Человек, проживший жизнь отдельно от своей славы. Загадочная личность, до конца не разгаданная. 3 января похоронили на Ваганьковском…
Тайны разведки вошли в основу его произведений – от первой повести «Иван» (по ней Андрей Тарковский снял свой знаменитый фильм «Иваново детство») до романа «В августе сорок четвертого…».
Рукопись романа «В августе сорок четвертого…» затребовал КГБ СССР. Генерал КГБ приглашал писателя на Лубянку. Богомолов звонил снизу. Генерал: «Поднимайтесь ко мне». – «Я никуда подниматься не буду. Если я вам нужен – спускайтесь». Генерал, наслышанный о странностях писателя, покорно спускался. Разговор происходил то в общественной приемной, то в освобожденном кабинете. «Штабное совещание в сарае – убрать». – «Почему?» – «Вы разглашаете секретные сведения». – «Покажите мне документ, пункт, параграф, на основе которого…» – «Не могу. Этот документ тоже секретный». И сменив генеральский тон: «Владимир Осипович, дорогой. Речь-то всего о трех страницах».
– Я не уберу из книги ни единого слова! – Богомолов вставал, разворачивался, уходил.
Его вызывали снова и снова. Уже с угрозой.
– Вы хоть представляете, с кем имеете дело?!
Точно так же терзали его в Министерстве обороны.
Вставал, разворачивался, уходил.
Генералу КГБ, кстати, роман очень понравился. Рукопись он… стащил. Отвёз ее к себе на дачу и там запер в сейфе. Так хранят драгоценную вещь в единственном экземпляре.
Богомолов был вне себя.
– Я на вашего генерала подам в суд! – кричал по телефону.
Рукопись вернули. Тут-то и увидел писатель все замечательные рекомендации КГБ. В романе задыхающийся от астмы генерал не может сесть: нет стула. Цензор КГБ грозно: «Для советского генерала нет стула? Поставить!» В другом месте романа солдаты рассуждают о неприступности и привередливости польских дам, вспоминают своих: то ли дело наша Дунька, сто грамм налил – и готова. Генерал на полях сурово отметил: «Кто дал право автору так отзываться о нашей советской Дуньке?!»
Рукопись была испещрена распоряжениями. Поработал далеко не один генерал: на полях – с десяток разных почерков.
Журнал «Знамя» взялся опубликовать роман. Но, видимо, не сумел отбить все замечания цензуры. Богомолов попросил рукопись вернуть.
Главный редактор журнала «Юность» Борис Полевой был вхож в коридоры власти. Он сумел отстоять и Дуньку, и всё прочее. За единственным исключением: совещание в сарае. Будучи уверен, что из-за трех страничек проблем с Богомоловым не будет, роман стали набирать в типографии. Писателю перевели гонорар – деньги очень большие.
Богомолов отправил гонорар обратно. По почте. Пока деньги шли туда-сюда, роман продолжали набирать. «Но ведь всего три странички! – умолял Полевой. – Не уступлю ни слова».
Прошло девять месяцев.
Роман в конце концов опубликовал «Новый мир». Был он издан и отдельной книгой.
Богомолов не уступил ни запятой.
Я говорил ему: «Напишите роман о романе – девять месяцев одного года».
Успех был невероятный.
Дальнейшие события передаю так, как описывал мне их сам Богомолов.
К нему домой явился порученец председателя КГБ Андропова. Взял под козырек: «Вы не могли бы сделать дарственную надпись Юрию Владимировичу?» – «Что я должен написать?» – «Ну, что-то вроде благодарности за помощь, которую наши органы оказывали вам». – «КГБ не только не помогал мне, но всячески препятствовал… Я ничего не подпишу вашему шефу». – «Так и передать?» – «Так и передайте».
Потом к писателю явился порученец министра обороны СССР маршала Гречко: «Вы не могли бы для Андрея Антоновича…» Богомолов снова отказал.
Конечно, жизнью не рисковал, не о том речь. Просто представьте на секунду, что он, махнув рукой на собственные принципы, написал бы несколько дежурных слов двум этим могущественнейшим людям. Какие необъятные возможности появились бы у него, самые сверхсекретные архивы открылись бы для писателя! У него снова была бы «нулёвка», как тогда, после войны…
Пацаном, в 15 лет, бросил школу, приписал себе два года и ушел воевать. Трижды был контужен, тяжело ранен. Осколки в основании черепа остались до конца жизни.
Дошёл до Берлина.
Юноша девятнадцати лет – победитель. Шесть боевых наград.
И после войны – 13 месяцев тюрьмы…
– Началось это в 50-м, закончилось – в 51-м. Я – капитан разведуправления в Берлине. Там один отдел завалил операцию в Западном Берлине. Не наш, мы работали по американской зоне. Но – правительство в курсе, обмен дипломатическими нотами, приезжает важный полковник, проводит офицерское совещание. И вот виновника долбают. Старший лейтенант Седых, сибиряк, хороший человек. Мне – 24, ему – под 30. И я понимаю – нашли стрелочника, чтобы отрапортовать Москве: офицер такой-то арестован, после проведения следствия будет осуждён.
Я встал и сказал, что операция проводилась под руководством управления и не понимаю, почему все здесь молчат и не называют истинных виновников.
Сразу объявили перерыв. После него о Седых все забыли и долбали меня: мол, тут действует организованная группа. Заговор.
Седых получил 25 лет. А меня под конвоем вывезли во Львов, где я и сидел больше года во внутренней тюрьме МГБ вместе с оуновцами, полицаями. Ну, чтобы тяжело – не скажу. Морально тяжело…
Не жаловался Владимир Осипович, не в его характере. Но я знаю, что из тринадцати месяцев девять он провел в карцерных одиночках. Что в тюрьме его сильно били. Отбили почки, легкие. И он ударил офицера наручниками по голове.
– Наконец меня выпускают, дают бегунок в отдел кадров Прикарпатского военного округа. Майор Ухов направляет в гарнизонную гостиницу. «Товарищ майор, у меня ни копейки денег».
– Он протянул мне красную тридцатку.
Оплатил комнату: 10 кроватей, 10 тумбочек вдоль стены. Вокруг – молодые выпускники академий, и я – голодный, без денег. У меня была «нулёвка» в Германии – высшая степень допуска к секретности. Я лежу, не хожу, чтобы сэкономить силы, и знаю, что никакой секретной работы мне уже не видать, отправят куда-нибудь на интендантскую работу. Конец.
– Проходят вторник, среда, четверг. Работу мне не предлагают, не знают, видно, что со мной делать после тюрьмы. В пятницу я опять к Ухову, майору. Он мне: «Разбираемся, ты думаешь, всё так просто?»
В субботу вечером бреду по Львову. Красивый город, огни, полно людей. И на меня это всё так подействовало. Я пошел на почту и на последние копейки дал телеграмму: «Кремль. Сталину. Я, офицер, участник войны, без суда и следствия пробыл в тюрьме 13 месяцев. Выпущен без предъявления обвинения. Ожидаю назначения. Нахожусь в бедственном положении, не на что купить хлеба. Прошу вашего незамедлительного вмешательства».
А в понедельник, в девять утра, прибегает дежурная: «Вас очень просит зайти директор гостиницы». Директор – пожилой отставник, полковник или подполковник: «Вас срочно вызывают в отдел кадров округа».
Побрился. Поднимаюсь на второй этаж. В коридоре навстречу полковник – рослый, красивый, с серыми глазами. А сзади, сбоку – Ухов, майор мой. Полковник улыбается ласково: «Володя!! Ну, что же ты делаешь?! Маленькое рядовое дело, а ты впутываешь товарища Сталина– Ну, что ж ты не пришел и не сказал– Ты завтракал?»
– Нет.
– Ну, пойдем поедим.
Спускаемся на первый этаж. Там столовая такая, закрытая, штабная. Ну, и вот полковник там балагурит – официантке: «Шурочка, накорми. Отличный малый, вот жених вам, вот жених!» Такую вот несет х…ню, которую умеют плести в армии для солдат и младших офицеров. Шурочка улыбается: «Я принесу ему яичницу из четырех яиц». «Из восьми!» – приказал полковник.
Поел я тогда здорово. Поднимаемся наверх, там в конце коридора его кабинет из трофейной мебели вишнево-красного цвета. Я такие видел в Германии. Диван, обтянутый бархатом. Полковник, оказывается, начальник отдела кадров Прикарпатского военного округа. Звонит: «Ахметов, у тебя всё готово? Ну мы сейчас зайдем».
У Ахметова полковник протягивает мне деньги. Десять тысяч! В то время хороший, опытный врач получал 635 рублей. «Володя, это только аванс. В ближайшее время рассчитаемся». И в течение недели мне выплачивают еще около тридцати тысяч! Деньги бешеные. За все тринадцать теперь уже с половиной месяцев.
С момента отправки телеграммы, заметьте, не прошло ни одной рабочей минуты. Воскресенье забудьте – выходной. У Сталина на письмах сидело, по моим данным, 170 человек. Но работали не только они. Все телеграммы в адрес вождя шли под грифом «правительственная». И все телеграммы или письма, особенно в войну, строго запрещалось задерживать.
И вот я представляю, как в воскресенье утром дежурный Особого отдела ЦК получает мою телеграмму и тут же звонит дежурному генералу Министерства обороны: «Прошу разобраться!» Генерал срочно сообщает дежурному по Прикарпатскому военному округу. Тот немедленно докладывает в отдел кадров. Всё закрутилось.
…Историю эту Владимир Осипович рассказывал мне в первый раз лет восемь назад. Говорил подробно, очень спокойно, потому что это был только пролог к другому, главному событию, которое его потрясло. Почти полвека прошло после той телеграммы.
В середине девяностых в Эстонии, в Палдиски, была ликвидирована база атомных подводных лодок. Русских офицеров бросили на произвол судьбы. Вот когда голос Богомолова загремел.
– Вы представляете – 319 офицеров, в том числе 25 или 35, не помню точно, капитанов 1 ранга, брошены вместе с семьями, живут в холодных бараках, никому не нужны. Это же ужас! По телевидению капитан 1 ранга на всю Россию говорит: мы с тремя сотнями подписей трижды обращались к президенту России Ельцину! Пять раз обращались к министру обороны Грачёву! Много раз обращались в военную прокуратуру! Ни ответа ни привета.
Знаете почему– У нас нет государства! Нет! Когда я отправлял свою телеграмму после войны, государство – было! Работала система.
– Но в этой системе оказался и старший лейтенант Седых, который фактически ни за что получил 25 лет. За которого вы вступились и пострадали.
– Да я не идеализирую Сталина, считаю его одним из величайших преступников в истории человечества. Разговор о другом: было государство, и оно работало. Если военнослужащий обращался в прокуратуру, реакция следовала немедленная. Государство может быть тоталитарным или демократическим – но оно должно быть.
– Ну, а всё же, что стало с Седых?
– 25 лет он не сидел. 5 лет. В 1955 году, сразу после освобождения, приехал в Москву, разыскал меня. Совершенный старик, хотя было ему лет 35. Без волос, без зубов. На лесоповале он получил инвалидность. После нашей встречи Седых прожил еще года три.
Богомолов защищал рукописи и в самом прямом, дворовом смысле. Он возвращался домой, в парадной уже протянул руку к кодовому замку, когда на него напал молодой бандит. Владимир Осипович так крепко прижал к груди кейс с рукописью, что нападавший решил: там деньги. Богомолов отбивался ногами. Случайный прохожий спугнул бандита.
Владимир Осипович сообщил не без мальчишеской гордости:
– А всё же я не уступил, не-ет. Отбился.
Ему наложили на лицо девять швов.
– Уже Ерину, милицейскому министру, доложили. Теперь найдут, я лицо запомнил.
– Не только не найдут, но и искать не будут.
– Почему? – спросил наивно мудрый Богомолов.
Не нашли. И не искали. Ему даже никто не позвонил.
Богомолова множество раз приглашали вступить в Союз писателей СССР. «А что – меня там писать научат, что ли?» – «Ну зачем вы так. У нас свои дачи, дома отдыха, санатории. Своя поликлиника». – «Не надо: у меня жена – врач». Или отвечал: «Я вступлю, а вы меня будете заставлять письма подписывать – против Синявского, Солженицына, Сахарова».
«Террариум сподвижников» – так он называл Союз писателей СССР.
В восьмидесятых готовилась большая наградная акция. Богомолова предупредили, что и его собираются отметить.
– Посмотрим, каким орденом они меня обосрут, – сказал он жене.
Позвонили из наградного отдела, поздравили, объявили день и час, когда он должен явиться в Кремль для торжественного вручения ему ордена Трудового Красного Знамени.
– Не пойду, – ответил просто.
– Почему?
– Меня в Кремль не пустят в кедах.
Представляю, как вытянулись лица высоких чиновников.
К кедам он тогда еще только начинал примериваться, другую обувь израненные ноги переставали принимать.
Конечно, не в кедах дело – смешно. То награждение было массовым, повальным, много было сереньких литературных генералов. Награждали не за конкретные произведения, а скопом – за общественную деятельность, за трудовые заслуги перед страной и т.д.
Богомолову перезвонили. Ответил прямо:
– Я человек не общественный, трудовых заслуг не имею. Орден завис. Богомолову предлагали привезти награду домой. «Нет!» – отвечал уже раздраженно.
Вполне допускаю: если бы привезли, мог бы не открыть дверь.
Единственный раз поступил как все. Жил он тогда неподалеку от Белорусского вокзала, крохотная комнатка, кухня – 5 метров. Последний этаж, что-то вроде антресолей. Друзья, коллеги брали его за горло: «Ну напиши ты Промыслову заявление на квартиру». Промыслов – председатель Мосгорисполкома, личность всемогущественная. «Ну, напиши, он от твоего романа в восторге».
Промыслов прочитал заявление Богомолова и был сражён:
– И это он такой роман в однокомнатной квартире написал?..
Владимир Осипович получил квартиру, в прихожей которой можно было устраивать мотогонки.
Богомолов никогда бы не смог жить, как он жил, и работать так, как работал, если бы у него не было надежного тыла и флангов. И тыл, и фланги – жена, Раиса Александровна. Она у него – вторая, и он у нее – второй.
Познакомились в компании, потом перезванивались, не встречаясь, год. Спустя год – случайно – она прочитала в журнале похвальную рецензию на творчество писателя Владимира Богомолова.
– Это ты? – спросила она.
– Да ну-у, в стране двести тысяч Богомоловых.
– Но тут Владимир.
– Из них сто тысяч Владимиров.
С тех пор, как они сошлись, прошло 30 лет.
Прекрасная хозяйка, человек с таким же независимым и твердым характером. И что важно – врач. Ведь тогда, после тюрьмы, капитана Богомолова комиссовали и дали пожизненно I группу инвалидности. Уже перестали платить за фронтовые ордена, и инвалидная прибавка оказалась очень кстати. Как он сам считал, это помогло ему выжить.
– «Иван» – не кормилец. Роман – да, кормилец.
А всё равно деньги нерегулярные. Раиса Александровна работала с утра до вечера, не знаю, на сколько ставок – полторы, две. А он:
– Я хочу вернуть деньги в «Юность».
Называл сумму.
– Ты как?
– Проживем, – отвечала она.
Сглаживала, как могла, отношения мужа с окружающим миром.
Замечательный писатель, тоже классик, тоже фронтовик, пригласил Богомолова в театр на премьеру своего спектакля. Владимир Осипович ни разу в жизни не надел галстука, не носил костюмов. Натянул спортивные эластичные брюки: «Пошли». Поздно вечером автор позвонил узнать мнение Богомолова. Трубку сняла Раиса Александровна. «Владимир Осипович не спит? Я, прежде чем с ним говорить, выпил рюмку коньяка».
– Володя, – сказала она, передавая трубку, – я тебя очень прошу, ты уж помягче с ним. У человека премьера, праздник.
– Хорошо, – ответил он, взял трубку и первое, что сказал: «Ну, ты чего, как лакей, вышел на сцену раскланиваться?»
Богомолов очень дружил с писателем Сергеем Сергеевичем Смирновым, автором знаменитой книги «Брестская крепость». Когда-то перестали отмечать 9 мая как День Победы – обычный рядовой день. Участники войны перестали надевать ордена: стеснялись. Это Сергей Смирнов вернул праздник на свое законное место, а победителям – достоинство.
Сергей Сергеевич стал покашливать и пожаловался Раисе Александровне на слабость. Еще не было никаких анализов, но она сказала мужу: «У него, кажется, рак».
Раиса Александровна заведовала отделением в больнице МПС. Там и сделали рентген. В лёгких черным-черно.
К ней пришли дети Сергея Сергеевича Андрей и Костя, и она сказала им правду.
– Сколько папа проживет?
– Максимум три месяца.
Андрей Смирнов – режиссёр фильма «Белорусский вокзал», Константин Смирнов – автор и ведущий популярной телепередачи «Большие родители».
Сергей Сергеевич лежал в больнице у Раисы Александровны. Последние четыре дня без сознания. Сыновья и жена не отходили от него.
За несколько минут до смерти вдруг включился мозг, больной увидел Раису Александровну и успел сказал три слова: «Спасибо вам за всё».
Она позвонила домой, и Владимир Осипович примчался на такси.
Можно сказать, писатель закрыл глаза писателю.
После ее разговора с детьми он прожил три месяца и один день.
После смерти Владимира Осиповича Андрей и Костя не отходили от Раисы Александровны. Взяли на себя все хлопоты по организации похорон.
Можно сказать, уже они закрыли глаза Богомолову.
Странный человек. Конечно, странный. Не фотографировался – не терпел. Единственный фронтовой снимок – репродукция с групповой фотографии: шесть офицеров по какому-то поводу решили сняться.
Ну, на войне кто пахал, тому было не до позирования. Но и потом, всю жизнь – не подпускал фотографов. Если снимали вдруг за большим общим столом, он закрывал лицо руками. Вместе с Раисой Александровной был свидетелем на свадьбе своего друга Юрия Поройкова. Когда фотограф стал снимать их, Богомолов повернулся спиной. Так и сняли свидетелей – ее лицо и его спину.
У белорусского друга Николая Матуковского оказалось несколько богомоловских фотографий. Он позвонил: порви! Дома на случайных снимках написал на обороте: «Не для печати».
Некстати вспомнился вдруг один из героев романа Маркеса «Сто лет одиночества», который боялся фотографироваться, он думал, что часть жизни человека уходит, перетекает в фотографии.
За всю жизнь никого не впустил к себе в кабинет. Рабочий кабинет был для него как церковный алтарь. Раиса Александровна вошла туда только после его смерти.
Бывал ли не прав в жёстких оценках людей?– Думаю, да. Но он имел право на свои оценки, потому что требовательнее всего относился к себе.
Ссорился, расходился с людьми.
До сих пор я с болью думаю, что вот не сумел помирить Богомолова и Василя Быкова, двух равновеликих писателей, бывших друзей. Хотя что я мог?
Василь отозвался на юбилей Юрия Бондарева: «Все мы вышли из «батальонов» Бондарева». Отзыв опубликовала «Литературная газета». Богомолов был в гневе: «Кто – все мы? Я из этих батальонов не выходил!» Юрий Бондарев являлся одним из руководителей Союза писателей, и Богомолов принял отзыв за лесть.
Быков, человек мягкий, даже стеснительный, после долголетнего молчания написал Богомолову открытку. В ней отдал дань честности, мужеству и стойкости Богомолова. Хорошая была открытка – примирительная.
Богомолов не ответил.
Но и дружить умел.
Среди его незабвенных друзей остались Артём Анфиногенов – Артёмус. Летчик-штурмовик, в войну был сбит, обгорел. Долгое время был одним из руководителей Союза писателей. («Артёмус – честнейший человек».) Юрий Поройков, журналист, самый давний и преданный друг. Столько десятков лет вместе – ни одной размолвки.
После хлопот Сергея Смирнова День Победы снова стал выходным. У Большого театра начали встречаться фронтовики. Это началось с 1965 года. За эти почти 40 лет я не пропустил ни одной встречи. Вместе с мамой в последний раз поехал к театру в 1999 году. Мама тоже пыталась танцевать, хотя и не понимала уже, что за люди вокруг.
– Неужели вы ездили вдвоем? – спросил Богомолов.
После мамочки осталась каретка-каталка. Когда человек не может ходить, за нее можно держаться двумя руками и передвигаться. У Богомолова стали отказывать ноги, и я отдал ему каретку. Передвигался, восстанавливался. Звонил через день: «Я вам верну, вот выпрямлюсь и верну». – «Да не нужна она мне, оставьте у себя». Через день снова: «Встану на ноги и верну».
Как честный ребенок, в руках которого оказалась чужая игрушка.
Копачи-виртуозы управились за несколько минут: вырыли могилу, опустили гроб, закопали, установили ограду, обложили могилу венками и цветами. В тёмной зелени венков портрет писателя завораживал.
– Какой же ты у меня красивый, – сказала жена.
И воинский салют, и почётный караул, и военный оркестр, и поминки, и все автобусные переезды организовала Федеральная служба безопасности. Очень как-то интеллигентно, никак нигде не проявив себя внешне. Может быть, это дети тех, кто делал пометки на полях рукописи. А может – нет. Просто выросло другое поколение.
Через несколько дней Раиса Александровна пришла на кладбище и не обнаружила портрета. Она стала искать его среди венков, не завалился ли.
Подошел копач – Слава:
– Не ищите. Его украли.
Она заплакала, но копач Слава сказал:
– Я был бы счастлив, если бы с моей могилы воровали мои портреты.
Владимир Осипович умер во сне, лёгкая, праведная кончина.
Лежал на боку, лицом к стене, по-детски подложив под щеку ладонь.
Точно так засыпал у разведчиков подросток Иван, герой повести, только что вернувшийся «с того берега», от немцев, усталый, измученный. «Мальчик забрался в мою постель и улегся лицом к стенке, подложив ладошку под щеку».
«Родная газета» 01.28.2004