Опоздал. Не было меня в Москве в эти сентябрьские дни, не было. Опоздание, впрочем, не роковое, рядом с мхатовским — ничто! К тому же я для неё — редкий зритель, а они — сподвижники, товарищи.
  Товарищи?..

  Год назад на сборе труппы Татьяна Васильевна Доронина — директор и художественный руководитель МХАТа на Тверском бульваре — торжественно объявила о том, что театр представляет актрису Георгиевскую к званию Героя Социалистического Труда. Зал аплодировал: Анастасия Павловна — последняя из могикан.
  Во МХАТе — с 1936-го. В тот год конкурсную комиссию возглавлял Немирович-Данченко. На единственное вакантное место в труппе было пятьсот претенденток. Ее успел оценить Станиславский, подарив ей фотографию с теплой надписью. В 1940 году, после долгого перерыва, Немирович-Данченко возобновил «Три сестры». Роль Наташи, прежде принадлежавшая Лилиной, жене Станиславского, была доверена 25-летней Анастасии Георгиевской.
  Часто бывает: народное признание далеко не совпадает с государственным. Здесь сошлось. В тридцать с небольшим — заслуженная, почти вслед — Государственная премия. После пятидесяти — народная СССР.
  «Русская советская актриса» — сказано в энциклопедии. Я думаю, всё же более русская, чем советская, и в жизни (по характеру), и на сцене (по ролям своим). Играла и классику — Чехов, Горький, и современных авторов. В «Сталеварах» ей выпала роль разбитной хозяйки пивного ларька. Невелика для неё роль. Но Георгиевская познакомилась с настоящей ловкачкой-буфетчицей, сказала, что тоже устраивается на работу. В доверие вошла в один миг. Та учила её в течение месяцев — обсчитывать, недоливать, разбавлять. А потом ученица пригласила наставницу в театр. Как вы поняли, на «Сталевары».
  Это сама Анастасия Павловна рассказывала мне. Так и было. Наставница, увидев подружку на сцене, сделала большие глаза, а когда увидела свои собственные буфетные хитрости в виртуозном исполнении, выскочила из зала, успев громко выругаться матом…
  Невероятная актриса, могла играть без партнёра, сама по себе, на импровизации, не по существу, а по образу. И на сцене, и в жизни — непредсказуемая, анархическая, иногда вздорная.
  К званию Героя? Да, зал аплодировал.
  Минул год. И снова, 5 сентября, осенний сбор труппы — именины сердца. Позади отдых, короткая разлука друг с другом, впереди — бесконечность.
  5 сентября 1990 года в 11 утра заместитель директора МХАТа ждал Анастасию Павловну Георгиевскую у входа в театр с букетом цветов.

* * *

  Такое странное несогласие — человек на сцене и в жизни. Изольда Извицкая, замечательная актриса и чистое существо, в кино играла возвышенных героинь, которых любят и герои, и зрители. А в жизни муж бил её, они выпивали, и вместе, и порознь. Умерла дома, в ванной, три дня лежала там — забытая, ничья. Оцепенение, лёгкий переполох. Покаяние на похоронах руководителей Союза кинематографистов: «Это мы, мы виноваты, мы все…»
  Жестокий разлад: сценический обряд жизни и жизнь.
  Вот вам другая странность. Наташа из «Трёх сестёр». Одну классическую роль, один характер играют два совершенно разных, противоположных человека.
  Мария Петровна Лилина — интеллигентка.
  Анастасия Павловна Георгиевская — детдомовка-вольняшка.
  Когда Лилина и Станиславский играли ещё в любительском спектакле «Коварство и любовь», им сказали из публики: «А вы влюблены». И они прожили громадную жизнь. Она обожала Станиславского.
  Георгиевская ни дочерних чувств не изведала, ни материнских. Одна и, кажется, одинока. А партнёры, а восторженная публика? Когда в женщине видят лишь актрису и после зрительских восторгов она возвращается одна в пустую квартиру, день за днем, всю жизнь, это, может быть, худшее из всех одиночеств.
  Я сказал — в пустую, это не совсем так. У неё была собака, одно время даже две. Были птицы — соловей, щегол, синица, канарейка, ещё кто-то. Она поила их из серебряного кувшинчика, готовила салат, покупала на рынке коноплю. Когда возвращалась из театра грустная, птицы пели ей.
  — У тебя есть дома собака? — спросила однажды Георгиевская Доронину.
  — Нет.
  — А у меня две! И ещё попугай! И маленькие птицы! Попугай встречает меня после спектакля, он стоит у двери, как дежурный. И когда я снимаю пальто и надеваю тапочки, спрашивает:
  — Ну как?
  Я ему говорю:
  — Да не очень.
  Он топает за мной по коридору на кухню маленькими и громкими шажками, а на кухне задает следующий вопрос:
  — А остальные как?
  Эту смешную и печальную новеллу Татьяна Васильевна Доронина вспомнила потом в своей небольшой журнальной заметке. И ещё эпизод не забыла.
  «— Таня, как ты ко мне относишься? — спрашивает она меня и смотрит в глаза. И трудно понять сразу, всерьёз спрашивает или сейчас такое скажет, над чем буду смеяться долго, а потом рассказывать товарищам и смеяться вместе с ними. Остроты Анастасии Павловны общеизвестны.
  — Ну что молчишь? Если никак не относишься, так и скажи».
  Заметку опубликовала «Театральная жизнь» в 1986 году. Тогда еще Доронина не была ни директором, ни художественным руководителем. Об актрисе писала актриса. Рядом снимок: Доронина с томной улыбкой обнимает смеющуюся Георгиевскую. Только приглядевшись к мелкой подписи, можно увидеть, что эта сцена не из жизни, а из спектакля «На всякого мудреца довольно простоты».
  Заметка так и называлась: «Таня, как ты ко мне относишься?»
  …Итак, 5 сентября 1990 года в 11 утра зам. директора МХАТа ждал Анастасию Павловну Георгиевскую у входа в театр с букетом цветов.
  Она не пришла.
  Это была не встреча, не ожидание, то есть, а обряд. Не пришла — не надо. Даже в зал не сообщили. Поэтому следом Доронина совершает другой ритуал: приглашает Анастасию Павловну в президиум.
  Нет её? И ладно.
  Обряд продолжается. Планы, спектакли, новое пополнение.

* * *

  Незабвенный Михаил Яншин, мхатовец второго поколения, заставший ещё и то великое — первое, наставлял учеников: на сцене — «тратить сердце».
  Великие старики учили тому, что исповедовали сами. Хмелёв умер во время спектакля на сцене — 41 год, инфаркт. Добронравов умер на сцене — 53 года, инфаркт.
  Андровская, Грибов, Яншин, Станицын — они доживали последние дни, когда выходили на сцену в спектакле «Соло для часов с боем». В пьесе доживающие свой век старики из приюта, забыв о приюте, живут прошлым, молодостью. Пани Конти принимает старомодные ухаживания своих кавалеров, в свой день рождения выпивает бокал шампанского, звучит «Чардаш Монти», очаровательная пани ещё находит силы для танца.
  Зрительный зал был счастлив, танец — под овации!
  Но пани становится плохо с сердцем, и врачи «скорой помощи» уносят её на носилках. Осиротевшие старики-кавалеры открывают её чемодан и обнаруживают там подвенечное платье. Оказывается, их пани так и не была замужем.
  Зрительный зал — в слезах.
  Он, зал, не знает главного. У выхода из театра исполнительницу роли Ольгу Андровскую ждут уже подлинные носилки с подлинными врачами. Актриса уже давно лежала в больнице, оттуда её «на уколах» в сопровождении врачей привозили на спектакль.
  И Яншина на этот спектакль привозили из больницы.
  Они играли на сцене самих себя.
  Противоречивые чувства — любви и жалости: может быть, не надо бы — из больницы-то, на пределе сил. Уже и без того отдали сцене всё, что смогли. Остаток жизни можно и без самопожертвования, лучше, быть может, последние малые силы поберечь, лишнюю неделю на этом свете задержаться.
  Поздний январский вечер, крупный снег. Чуть в стороне от служебного выхода из театра — маленькая, засыпанная снегом, сгорбленная фигурка. Снежный ком. Спектакль окончен, из освещённой двери выходит пожилая актриса в короткой шубе, она шествует с достоинством, не без торжественности, ставя на одну линию красивые сильные ноги. Снежный ком вздрогнул, снег осыпался, нищенского вида, промерзшая старушка протянула актрисе бесподобные для зимы цветы.
  Приврать бы тут для красного словца, что это вышла Георгиевская. Но это была не она. Кто? Не разглядел — темно, снег. Какая разница, мне ближе здесь зрительница. Она ведь тоже из последних, старомодных истинных поклонниц, из тех, кто когда-то зимними морозными ночами жёг костры, чтобы выстоять очередь за билетом во МХАТ. Стояли, мёрзли — молодые и старики, счастливчики и неудачники, гениальные и помешанные, пророки и юродивые — все. Народ. Был ещё где-нибудь в мире такой театр?
  Я думаю, «Соло для часов с боем» продлило им жизнь. Если бы они не превозмогали себя для последних спектаклей, они скончались бы раньше. Сцена — их жизнь.
  Тарасова, Грибов, Яншин, Станицын, Андровская, Массальский, они ушли как-то быстро, один за другим, совсем недавно. Им успевали отметить пышные юбилеи. А вслед за юбилеями — похороны, такие же торжественные и каждый раз оглушительные. Последние интеллигенты МХАТа. Их провожала вся театральная Москва.
  Их и невозможно было провожать иначе. Они хоронили друг друга, и всегда оставался часовой — кто-то из них, следующий.
  Помню, после очередных похорон Павел Массальский сказал:
  — Всё. Следующий я.
  …Во МХАТе на Тверском Георгиевская осталась последней из этого второго поколения, столь же великого, как и первое.

* * *

  Они ушли, и стало всё возможно. В театр приходили зрители в грязных галошах, в потёртых джинсах, в рабочих робах. Развязные старшеклассники, полупьяный люд. Не знаю даже, когда начался распад.
  История, как известно, повторяется: попытки развала были и прежде.
  40 лет назад Маленков вызвал Кедрова: «Что вы там всё с молодежью возитесь, давайте нам своё собственное поколение, стариков». Второе знаменитое поколение после этого вполне могло бы и не состояться. Но в ту пору ещё оставался дух актёрского товарищества, интеллигенты ещё были в силе, и судьба театра для каждого из них была важнее собственной судьбы.
  Четыре года назад уже само руководство театра подало мысль о разделе театра, о неизбежном сокращении труппы. И один из современных политических лидеров поддержал: «Мы недавно из Агропрома две тысячи уволили — и ничего».
  Потом кое-кто робко подсчитывал убытки от разделения — в рублях. Называлась цифра 1 миллион 200 тысяч, и больше называли, и меньше — две администрации, две бухгалтерии и т. д. Чтобы никому не было обидно, каждый из МХАТов поименовали — один имени Горького, другой имени Чехова.
  Когда-нибудь критики, драматурги, специалисты опишут раздел театра — гибель его. И убытки посчитают, не в рублях — в душах.
  Что такое два МХАТа? Два — значит ни одного. Не может быть двух Красных площадей или двух Адмиралтейств. И Олег Николаевич Ефремов, как автор и исполнитель идеи, видимо, останется не только в истории театра, но и нашей культуры.
  Прежде чем разделиться, во МХАТ были набраны актёры из других театров, по звёздному принципу. А свои, в том числе и те, кто служил театру давно, и при великих стариках были не лишними, — оказались вынуждены уходить. Коллектив разбух, Олег Николаевич, взяв лучших, на его взгляд, занял основную сцену в проезде Художественного театра.
  Хороших актёров он набрал отовсюду, замечательных, но это был уже не МХАТ (многие и ушли потом).
  А остальным как быть? В филиале на Москвина — ремонт, и очень надолго. Другая сцена, на Тверском, предполагалась для театра Дружбы народов. Тут как раз, вовремя, и явилась Татьяна Васильевна Доронина.
  Анастасия Павловна Георгиевская осталась, и в театре оказалось две народные артистки СССР. Два, можно сказать, лидера. Формальный и неформальный. Ситуация знакомая издавна: формальный лидер пришёл как избавитель и занял все главные кресла. Ведущая актриса, художественный руководитель, директор — в одном лице. Все давно знают, усвоили, что абсолютная власть развращает абсолютно, но каждый раз на пути к этой власти никаких преград. И некому внушить, что актриса и художественный руководитель — две разные профессии, если это не театр одного актёра. И уж совершенно другое дело — директор. Совмещать творческие порывы и деловую хватку вряд ли возможно и не всегда пристойно. Власть Станиславского была неограниченна, но то была власть художника, а не администратора, и он своею властью пользовался деликатно. Пожизненная подруга его, замечательная актриса Лилина, которую очень любил Чехов, так и не стала народной СССР.

  Из писем министру культуры СССР, первым секретарям СТД СССР и РСФСР, главному редактору «Советской культуры», председателю ВЦСПС, первому секретарю МГК КПСС и т. д. «Мы, нижеподписавшиеся артисты МХАТ СССР им. Горького, заявляем своё категорическое несогласие с творческой, гражданской, этической позицией и поведением директора — художественного руководителя театра н. а. СССР Дорониной Т. В. и терпеть далее обстановку созданного ею авторитарного режима, основанного на произволе, беззаконии и унижении профессионального и человеческого достоинства артистов и других работников, считаем для себя невозможным».

  Не чересчур ли — «беззаконие», «произвол»?

  Алексей Борзунов:
  — Меня уволили с нарушением закона. Я восстановился через суд, театр заплатил мне за полгода простоя, а Доронину суд оштрафовал на 100 рублей. Дважды она меня увольняла, и дважды я восстанавливался. Суд восстановил актрису Залесскую. Министерство восстановило зам. директора Тюняева… За время Дорониной, три с небольшим года, сменилось 13 зам. директоров, ушло около полусотни актёров…».

  «Болезненная мнительность и жестокая мстительность Дорониной Т. В. определяют сегодня атмосферу театра. Театр превращён в своего рода «зону», куда запрещён вход не только представителям прессы, но и работникам музея МХАТ, а также уволившимся или вышедшим на пенсию работникам, не говоря о членах коллектива МХАТ им. Чехова в проезде Художественного театра, с которыми мы проработали не один год вместе, — они просто объявлены «врагами», а те, кто с ними общается, — «лазутчиками», «предателями», «пятой колонной». Не смущает и такой приём самоутверждения, как постоянное подчёркивание своей близости к первым лицам партии и государства, напоминание об их покровительстве».

  Андрей Голиков, актёр, бывший председатель месткома:
  — Меня Доронина трижды пыталась уволить, но пока не получается… У нас в литчасти стенд под стеклом, вместо газетных рецензий поздравительные телеграммы в свой адрес от высоких и влиятельных лиц. А статья Нины Андреевой больше месяца висела. Разговор был — «ещё неизвестно, как повернётся…» Из тех, кого вынудили уйти, такую труппу можно было бы составить! Георгий Бурков, Александр Михайлов, Ирина Акулова, Анна Горюнова, Галикс Колчицкий, Юрий Пузырев — это все «заслуженные». Многие проработали больше тридцати лет. И были нужны театру. Какое «спасибо», о чём вы? Их потом действительно даже в театр не пускали. Было специальное письменное распоряжение. Владимир Трошин — народный артист РСФСР, около 40 лет проработал, пришёл на профсоюзное собрание, вахтёр внизу говорит: «Вас пускать не велено». Пришёл Колчицкий — «не велено». Беляков — «не велено» и так далее. Она же специальные приказы издаёт, замы её подписывают. Но ведь эти люди остались у нас на профсоюзном и партийном учёте! А как Александра Александровича выпроводили?

  Александр Александрович Черняк, бывший главный администратор. Заслуженный работник культуры. Прошёл войну — командир роты. Более десятка орденов и медалей. Почётные грамоты Президиумов Верховных Советов четырех республик.
  — Сразу после войны я и пришёл во МХАТ, в 1945-м. Главным администратором работал при шести директорах. В прошлом году 11 января сказали: «Уходи». Я заболел после этого, выздоровел, купил торт и пришёл в раздевалку к билетёрам, да, что-то вроде каптёрки. Попили чаю вместе, вот и проводы.

  Работники музея МХАТа, фамилии просили не называть: звоним в Министерство культуры, как теперь наш музей называть, он же один, общий — имени Горького или Чехова? Готовили юбилейную выставку — 50 лет со дня смерти Станиславского. Где выставлять? Решили: две недели у Ефремова, две — у Дорониной. Звоню ей, нарвался на резкость… Печально.
  «Речь идёт о совершенно сознательной акции уничтожения мхатовских артистов, восстающих против творческих и этических принципов Дорониной». И т. д. и т. п.
  …Опальные обращались к последнему часовому старого МХАТа, но Георгиевская и сама оказалась бесправной.

* * *

  Снова история повторяется, ведь и раскол тоже был прежде. В 1919 году, когда в России был голод, часть труппы уехала на Украину на заработки. Из великих были Качалов, Книппер-Чехова, Подгорный, Берсенев. В Харькове играли «Вишнёвый сад». Первый акт начали при красных, а последний закончили при белых. Деникина на белом коне приветствовал знаменитый мхатовец. Труппа была отрезана от Москвы, и они через Новороссийск уплыли Чёрным морем за границу. Вернулись лишь через три года. Сын Качалова ушёл к белым, к Деникину. Повоевал в гражданскую у белых, а когда началась война в Испании, решил искупить вину и собрался туда. Но в НКВД его спросили: «А на чьей стороне вы собираетесь воевать?» — и не пустили. Он вырвался на фронт лишь в 1941-м, с народным ополчением, но сразу же попал в плен.
  Тут, видимо, можно вспомнить и судьбу Михаила Чехова, тоже метался и уехал за рубеж, навсегда. Сценические обряды жизни и сама жизнь в эту пору уже никак не совпадали, новые герои и их прототипы разительно отличались друг от друга.

  Актёру, чтобы выразить себя, одного таланта мало. Он зависит от режиссёра, от автора, от партнёра, от дирекции, от общей обстановки в театре.
  Анастасия Павловна Георгиевская повторила судьбу своих великих современников, но, правда, в иных, нынешних условиях существования. В начале 1988 года во время спектакля «На всякого мудреца довольно простоты», в котором она играла Манефу, с ней случился инфаркт. Но она доиграла спектакль до конца. В начале января во время спектакля «Прощание с Матёрой», в котором она играет главную роль Дарьи, с ней снова стало плохо.

  Дмитрий Власов, бывший помощник директора театра:
  — В «Матёре» у неё длинный монолог, и она вдруг забывает текст. Ей Коля Пеньков, он сына её играл, подсказывает прямо на сцене: «Ма, ты что-то хотела мне сказать?» Она и сама понимает, что с ней что-то происходит, отвечает тоже на весь зал — с трудом, едва слова выговаривает: «Я тебе уже всё сказала, сынок!» И вот вам — талант, даже тут, отвечала только: «да, да», или «нет, нет», и всё-таки по мизансценам первый акт вытащили. А в антракте вызвали «скорую». Коля Пеньков, как был в костюме и в гриме, так и вышел в антракте на сцену, извинился, сказал: «Товарищи, плохо с Анастасией Павловной Георгиевской! Она жива, не волнуйтесь, но играть не сможет. Вы можете сдать билеты в кассу и получить деньги. И приглашаем вас всех на следующий спектакль «Прощание с Матёрой».
  …Ни один человек не сдал в кассу билет.

  Судьбе угодно было распорядиться так, что следующий спектакль «Прощание с Матёрой» был назначен лишь на 13 сентября, более девяти месяцев спустя. Анастасия Павловна тяжело болела. У неё оказалась опухоль в левой части головного мозга, ей сделали трепанацию черепа, более трёх месяцев она пролежала в Кунцевской больнице.

  Дмитрий Власов:
  — Меня назначили как бы опекуном Анастасии Павловны. После её операции я даже отпуск взял. И мыл её, и ну всё-всё делал, вы понимаете, человек недвижим. И за все три месяца Доронина ни разу не позвонила ей. Я просил: позвоните, ей потом врачи передадут, что вы звонили. Она — нет, ни разу. И за весь этот год вообще ни разу ей не позвонила. А Анастасия Павловна выкарабкалась, в конце весны ещё Манефу играла в «Мудреце». Да как — летала по сцене! Но знаете, у неё по существу два спектакля оставались, и она почти одновременно стала репетировать «Игрока» и «Мудромера». В «Игроке» Доронина трёх режиссёров прогоняла, и в итоге спектакль закрыли. А «Мудромер», комедию, Георгиевская сама взялась ставить. Вроде получилось, Доронина смотрела и хохотала. Но и его закрыла. Это Георгиевскую очень подкосило. Конечно, у неё характерец-то тоже ещё тот. Но это — оболочка. На меня начнёт ругаться, а я её в щечку поцелую, говорю: «Ну что ты кричишь, мамуленька». Я её «мамуленька» звал и на «ты». «Ну что ты,— говорю,— кричи не кричи, а в последний путь-то всё равно я ведь тебя провожу». «Ну да, не бросишь? Тогда ладно, тогда хорошо»,— и успокаивалась. Она добрая была. Приду к ней, она суетится, говорит: «Ну, посиди ты ещё у меня, не уходи. Ну, поговори ты со мной». Всё вспоминала свой юбилей. Ей в ноябре прошлого года 75 исполнилось, и к юбилею театр ей платье пошил — роскошное: тёмное с белым жабо. Оно ей так шло. Она всё говорила: «Как бы мне это платье выкупить». Театр же после юбилея себе его забрал, платье-то. «Успеешь, — говорю, — выкупишь». Уж как оно было ей к лицу!.. Её и представили к Герою так, чтобы в юбилей вручить. Так и не наградили, кто виноват — не знаю, теперь уж больше года прошло. Может, не успели? Она там, в Президиуме Верховного Совета, где-то под номером двадцать значилась… Всё время я ей звонил, каждое утро, как радио: «Доброе утро». Она отвечала «Жива-жива, не волнуйся». А 30 августа она мне сама звонит: «Дим, уматерил бы ты меня, а?» Ну, в своём стиле, я захохотал, а она заплакала: «Я чувствую, что недолго проживу, я бы на тебя всё переписала». Потом телефон у неё не отвечал, до 10 сентября я ломился в закрытую дверь. Милиция не помогла, потому что кто я ей? Я даже на другой работе теперь, из театра ушёл. 5-го был сбор труппы. А на другой день Доронина, не начав сезон, уехала в Финляндию. Кого-то там вроде просила позвонить Георгиевской.

* * *

  На сбор труппы 5 сентября Анастасия Павловна не пришла. 7-го вечером спектакль «На всякого мудреца»… Утром — репетиция. Позвонили Георгиевской домой. Никто не ответил. Поскольку есть второй состав, никто не волновался, в программе фамилию Георгиевской просто вычеркнули, заменили на дублёра. Пеньков, правда, сказал вечером, что надо бы сходить к ней домой. Но кто-то отшутился: старуха запила, наверное, скоро сама придёт. Посмеялись и забыли.
  13 сентября — «Прощание с Матёрой», тот самый спектакль, который оказался прерван и на который приглашали зрителей. 11-го с утра репетиция. Второго состава в этом спектакле нет, и 10-го вечером отправились к Георгиевской домой.
  Два милицейских прапорщика открыли дверь. Выскочила полубезумная собака. Птицы были мертвы. На кухне горела газовая плита. Стояла нестерпимая духота и смрад. Анастасия Павловна лежала в комнате между кроватью и тумбочкой. На диване лежали деньги, видимо, на похороны — 4 тысячи.
  Власов потерял сознание, и его унесли в соседнюю квартиру…
  Врач — молодая женщина в резиновых перчатках, осматривая тело и отворачивая лицо, сказала:
  — Криминала нет.

  Алексей Ломакин, оперуполномоченный, лейтенант:
  — У нас на руках экспертизы пока ещё нет. Но эксперты сказали, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности… От неё ничего не осталось. Лица совсем не было. Видимо, голодная и обезумевшая собака всё искусала.

  Всё, что осталось от актрисы, завернули в простынь, потом несколько раз обернули сверху плотной полиэтиленовой пленкой. На всё это надели сверху юбилейное темное платье с белым жабо… Гроб был закрытый, цинковый. Туда же положили рядом лакированные туфли.
  — А вы знаете, из того МХАТа — имени Чехова — никто ведь на панихиду не пришёл.
  — И из нашего — имени Горького — знаменитости, которые столько лет с ней играли, те, кто теперь с Дорониной близок, тоже не пришли.
  Лежала — закрытая, невидимая. Ничья.
  И ни одна газета не поместила некролог, как будто она виновата была в том, что её бросили. Маленькое сообщение в траурной рамке поместила лишь «Вечерняя Москва». Словно она была городская актриса.

    Господь, пора. Дай лету отцвести.
    Отметь в саду деревья тенью длинной.
    И над равниной ветры распусти…

  В самые мрачные времена России ни одна крепостная актриса не умирала так.

* * *

  Это началось не сегодня, это началось тогда, когда жизнь человеческая потеряла всякую ценность рядом с идеей. Потом она потеряла всякую ценность просто сама по себе.
  Что движет поступками? Вера и страх. Сначала утратили веру, потом исчез страх. Теперь мы свободны, теперь всё можно. К покаянию привыкли, как к греху. «Господи, прости»,— просим сегодня, чтобы завтра снова грешить. И мы ещё жалуемся, что плохо живём? Да потому, какие мы есть, какими стали, мы ещё слишком хорошо живём, мы и этой жизни не заслужили.
  Выдающаяся. Великая. Последняя. Родилась беспризорницей, явилась на свет в «судьбоносный» день — 7 ноября.
  И скончалась беспризорницей — когда? Как теперь на памятнике написать? 1 сентября, как отмечено в экспертизе? 2-го, когда ещё утром видели её соседи? Или 3-м числом оформить — по кефирным бутылкам в холодильнике?..
  Если бы в «Прощании с Матёрой» был второй состав, Анастасия Павловна, может быть и сейчас, в октябре, всё лежала бы у себя дома, на полу.
  Господи, не прощай ты нас. Не прощай. Ведь мы уже не люди.

  "Известия", 5 октября 1990, №277