Детям до 16 лет не рекомендуется
«Магницкий, ну что им дался этот Магницкий?»
Из разговоров в Госдуме
Все совпадения с реальными персонажами и
событиями случайны…
Почти.
Все названия медицинских препаратов
методики лечения вымышленные.
Просьба их не употреблять!
… Да, у нас лучше, чем в том бушующем
страшном мире за тюремными воротами.
У нас многое понятнее.
Отношения до крайности обострены и тем
очищены от ряда мучительных условностей.
Кошкин дом – идеальный антимир.
Комков уже знает, что его увольняют по обвинению в причастности к смерти Магницкого. Комков в неистовстве. Ответить должны все. Наш рабочий день закончился, но мы не можем покинуть ненавистную Бастилию. Не выпускает зло ответственная, спрятанная за тонированным стеклом тетка на КПП: «Врачей не велено выпускать! Идите к Комкову». Последнее она произносит, будто посылая психиатров еще дальше, прямо к Фрейду. Начальник тюрьмы подполковник Комков, белесый бесцветный человечек, заставил всех медиков ожидать своего возвращения с приема граждан. Не он, а мы убили Магницкого! Нас пятеро: я, старшая медсестра II‑го отделения Инна Леоновна Ашанова, начальница того же отделения Ольга Валерьевна (О. В.) Окунева, рентгенолог сборного отделения, и Чингис толкались под начальственной дверью полтора часа.
Комков явился с длинноногой обесцвеченной блондинкой, своей секретаршей, стрижка – некогда каре, булавка в носу. Знаем: водит ее с собой для шика и чтобы во взятках на приеме граждан не заподозрили. Секретарша осталась в приемной. Комков быстрым шагом вошел в кабинет, мы – за ним. Выдержав паузу, Комков приказал нам построиться и доложить, что каждый из нас сделал за день. Наша разношерстная компания, давно переодетая для пути домой в цивильное, неуклюже выровнялась.
Подследственный, за которым стояли похищенные миллиарды, адвокат ПИФа Hermitage Capital, Сергей Магницкий умер в СИЗО‑1. Чем же вы занимались в СИЗО‑2?! Сделав шаг вперед, рентгенолог доложил, что за день сделал восемь снимков. После выступила О. В.: «В психиатрии все спокойно». За сим нас отпустили. Надо признать, что гордец Чингисхан не дождался «прощения». Бросив: «Я не мальчик!», умчался в отделение писать рапорт на неиспользованный отпуск.
Комков разрешил выпустить четверых, но вперед проскользнули хирург и фельдшер со Сборки. У тетки на КПП было плохо не только с памятью, но и со счетом. Она не выпустила троих: меня, старшую и О. В. Мы, «штуки», в терминологии Комкова, страдальчески зауверяли: за нами врачей «много». И – о чудо милосердия! Мы на свободе. За воротами тюрьмы О. В. философски резюмирует: «Как‑то всю ночь сидели!»
Работаю первый день психиатром в Кошкином доме. Так по фене (на уголовном сленге) называется психбольница (ПБ), обслуживающая следственные изоляторы столицы. Здесь же ожидают судебно‑психиатрической экспертизы в ГНЦ социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского (Серпы) убийцы и иные душевноподозрительные со всей страны. До психбольницы в пятиэтажном мрачном рыжем здании содержались преступницы. Переклик высоких женских голосов и родил название.
Мои служебные обязанности: наблюдать и лечить больных, первые пять дней писать вновь прибывшим дневники в истории болезни ежедневно, далее – раз в десять дней. Помимо душевнобольных, я тайно начал писать собственные дневники и своим коллегам. Секретная тетрадь перед вами.
16.04.09
Курицын Леонид Алексеевич, 1978 г. рождения, статья 132, часть 3. Изнасиловал свою двухлетнюю дочь. Умерла? «Срочно!» Я увидел Курицына уже вынесенным в коридор. Я делал дыхание «рот в рот», О. В. – непрямой массаж сердца. Сестры принесли два дыхательных аппарата (с «грушами») – оба не работали. Я видел, что Курицын мертв. Окунева не видела. Сестра спросила, уколоть ли преднизолон. Я, со скрытой усмешкой: «Делайте!» Уже и сестра заметила трупное окоченение.
15 минут я «целовал» труп, дыша «рот в рот», в спешке не заботясь о защитной салфетке (бинте) для профилактики заражения туберкулезом и т. д. Наконец, очевидность пресекла усилия.
17.04.09
«Козлом отпущения» меня послали в морг 53‑й больницы, что на 11‑й Парковой, там проводилось вскрытие, «отдуваться» за труп придется Окуневой. Курицын был из ее отделения.
У меня контракт на II‑е отделение, но тружусь на I‑м. Труп не мой.
Несмотря на мой псевдоблагородный порыв (заставили!), патологоанатом 53‑й больницы хотела видеть лечащего врача, т. е. Окуневу. Читая ее эпикриз, патологоанатом спросила: «Она (Окунева) вообще в мединституте училась?!» Спасая начальницу II‑го отделения, я рассказал, что повесившийся – насильник дочери‑младенца. Возмущенные патологоанатомы смягчились: «Так ему и надо!» Придирки к эпикризу сошли на нет.
В обед больной Ивсеев набросился на инспектора («старшого» – по фене) Вадима, стал душить. Ивсеева скрутили, укололи аминазином с галоперидолом (4 кубика к 2‑м) и отвели в «резинку» – камеру без окон, со стенами, обитыми резиновыми плитами. В «резинке» буйные или наказанные за нарушение режима должны содержаться не более четырех часов. Реально там сидят и сутками. Все зависит от степени буйства или «вины». Больные, закрытые в «резинках», пока есть силы, долбят в глухую дверь, вопят, затем, обессилев, стихают. Писаются, испражняются, спят на цементном полу – все внутри. Посадившие больных в «резинки» инспектора злорадствуют. «Резинкой» в ПБ грозят, ею убивают.
В ПБ заскочил отпускной главврач Трибасов (Элтон), человек с повадками Элтона Джона. Ему между сорока и пятьюдесятью, никогда не был женат. В родном Ульяновске живет в однокомнатной квартире с мамой. В Москве третий год спит на ободранном диване в кабинете начальника Кошкиного дома. Впервые увидев меня, Трибасов тут же приобнял за талию, прижался. Злые языки мгновенно спродуцировали сплетню: я устроился в ПБ, «чтобы трахаться с Трибасовым».
Едва оторвавшись от меня, Трибасов вмешался в дезинтоксикацию больного Лестницева, которому сокамерники скормили шутки ради срыгнутые нейролептики. Домагницкое чудо: 2 куба аминазина (подобное лечу подобным) с кофеином в/м (внутримышечно) снимают мышечное напряжение. Больной еще захлебывается слюной, но уже идет ногами. Глюкоза в/в (внутривенно) закрепляет эффект. Трибасов приехал за получкой. Что будет, когда «артист», как именует себя и он, и другие, на работу выйдет? Ждите, Лазари!
Днем зашел в одну из камер поглядеть состояние одного кататоника. Невесть откуда взявшаяся серая вошь вцепилась в мочку. Отодрал стерву в перевязочной. Видел шесть копошащихся лапок.
Больной Ивсеев, вчера душивший корпусного, поведал: испытывает мучительную потребность убить, покалечить, поиздеваться над человеком, животным – изнемогает с раннего детства. Получает двойную дозу нейролептиков. Умные головы говорят, что при верной терапии симптомы шизофрении снижаются за четыре месяца на 40 %, а дальше – ни в какую. Шизофрениками рождаются… Другие вообще называют нейролептики химической смирительной рубашкой, не более. Боюсь, что Ивсеева можно убить со злом, в нем сидящим, но не зло – отдельно от Ивсеева.
06.05.09
Подслушал: контролер взахлеб повествовал сменщику, как побоями довел больного Осипкина до попытки самоубийства через самопорезы предплечий. Больная Балкина обмолвилась на беседе, что единственное, для чего стоит жить, – это половое удовольствие. Не отказывать никому в малости, искать большего. Завершенный коитус – путь дао, ведущий к абсолюту. Что люди живут не для удовольствия – басня, недостойная киренаиков. Даже в психиатрической больнице Бутырской тюрьмы Балкина находит в кого влюбиться, кому отдаться. Любопытно, имеют ли ее корпусные в той пустой камере, с видом на Кремль, где ежеутренне переодеваюсь в доктора? На полу постоянно плевки спермы и табачный пепел. Живо представляю, как Балкина в позе «бобра» вцепилась в трубу холодной батареи. Май, весна. Красное, и без того некрасивое, искаженное сладострастием лицо Балкиной обращается то к белокаменному пенису колокольни Ивана Великого, то на окна соседней многоэтажки. Там безумный старик шарит биноклем по решеткам Бутырки. Вторая рука не на бинокле, внизу. Ночью дед найдет другое развлечение: звонить дежурному Управления ФСИНа с жалобой, что в Бутырке «опять шумят, спать не дают»… А я бы вот радовался, приведись жить рядом с психушкой, чтобы не ездить по два часа на работу и с работы из области. Я бы шум потерпел. За центр Москвы надо платить, пусть и неудобством от шума. Я бы в Ленком пешком ходил… А тут офицер отдела кадров записал, что опоздал я на работу на целых девять минут.
Начальница II‑го психиатрического отделения (там признанные институтом Сербского ждут отправки на принудлечение в психиатрические больницы общего и специального типа), незабвенная О. В. приволокла ко мне больную Федотову, молодую беспутную среднестатистической комплекции и физиономики бабу: «Лечите! Хотела повеситься!» Хотя часть моих «острых» больных квартировалась на пятом этаже, где называет ординаторскую своим кабинетом Окунева, больная Федотова не была из их числа. Всех моих скинули на третий. Перевод больных произвели в те светлые, начала мая дни, когда Окунева стояла с рассадой раком меж грядок родимой дачи. Выйдя после праздников, Окунева переводом не поинтересовалась, и вот аккорды судьбы. Hic Rhodos, hic salta! За полгода пребывания в ПБ Федотова не видела лечащего врача Окуневу, Окунева – Федотову. Долгожданная встреча на Эльбе. Взаимное женское презрение. Обе – толстые размазни, читалки, «библиотекарши». Шепотом Окунева спрашивает меня, устроившегося в Кошкин дом более с целью написать сию книгу, чем лечить Федотову. Шутка! Признаем, Окунева не облигатный психиатр. Первую и наиболее памятливую пору отдала она педиатрии. Даю совет. Он принят. Лечение пошло.
На доске объявлений Бутырки (мы называем ее доской позора, расположена сбоку плаца) появилась ксерокопия фото из личного дела разаттестованной «за внеслужебную связь» начальницы медчасти Краморовой. Спросил у зама Элтона Гордеевой, она исполняет обязанности начальника ПБ, пока тот в отпуске. Гордеева уклонилась от ответа: «Сложная история!» Мнение старой медсестры Татьяны Тарасовны: «Майоршу подставили. Не несла она с приема граждан вискарь и телефонные сим‑карты». Подставили? Так могут с любым? Со мной?
Никто не предполагал, что снятие Краморовой запустит историю с Магницким. Новым начмедом был назначен непосредственно участвовавший в ней – Крабов.
15.05.09
С утра списывали тиорил. Его срок годности кончился. Когда ожидали комиссию, тиорил прятали. Сегодня «прогоняем» тиорил по картам. Назначаем, кому надо и не надо, «чтобы добро не пропадало». Приказ Окуневой, а она вторая в табели о рангах ПБ при отсутствующей Гордеевой.
В «страшные времена Снежневского», когда Андропов, Черненко и Устинов меняли друг друга с пугающей быстротой, я трудился в спецпсихбольнице в селе Дворянском Камышинского района Волгоградской области. В соцсоревновании, имевшем целью поддержание отечественной промышленности, наше отделение обогнало пять других по килограммам аминазина на душевнобольного. Секрет состоял в том, что кресты в листах назначения ставились фиктивные. Реально аминазин ссыпался или выливался в унитаз. Отводные воды шли к свиноферме. Свиньи стали дохнуть. Провели анализ сточных вод. Победителей разоблачили. Наказания не было, нас лишь пожурили. Во времена новой России все по‑настоящему. Больным назначался и раздавался просроченный тиорил. Больные глотали тиорил и показывали медсестре языки как свидетельство, что не обманули.
20.05.09
На втором месяце работы в ПБ начальница II‑го отделения впервые взяла меня за руку. Тут же отдернула. По Фрейду?…
Сегодня день рождения Элтона. Стол накрыли в аптеке, за зоной. Сам пил мало, берег трезвость для позже ожидаемого начальства. За столом Окунева привязывалась к моей работе. Ее бесят мои постельные отказы. По другую сторону стола сидела проштрафившаяся Краморова. Она меня узнала. Я ее – нет. Оказывается, мы вместе учились в Волгоградском мединституте. Она, в девичестве – Львова, была родом из Суровикина. Во время учебы жила в общаге. После института Краморова тоже распределилась на зону. Она знала о ситуации на спеце Дворянского. Будто бы после моего увольнения и переезда в столицу там случился бунт. Главврача по кличке Геббельс (худой и хромал) больные убили, начальнице 4‑го отделения (кличка – Эльза Кох, по аналогии с той, что сдирала человеческую кожу для абажуров, собирала волосы для париков в немецком концлагере Второй мировой; у нашей Эльзы были совершенно шикарные свои волосы) во время обхода выкололи заточкой глаз. С одной стороны, ничего удивительного. И при мне в Дворянском больные по территории с топорами бегали, врачей в заложники брали, медсестер убивали. С другой – уж очень Краморова была озлоблена увольнением. Совсем чуть не доработала до пенсии. Все видела в черном свете… Краморова много пила и назло Окуневой зажималась со мной. На прощание обещала разыскать меня на выпускном институтском фото.
22.05.09
Элтон зашивал больному Шаранову самопорезы на шее. Слева – под новокаином, справа – без обезболивания. Шаранов извивался змеей и слезно просил метадон, промедол, любой другой наркотик.
Врач‑терапевт Голышкина у каждого душевнобольного смотрит половые органы. Что это: простое любопытство, неудовлетворенность при муже‑алкоголике или сказывается профессиональная подработка дерматологом‑венерологом где‑то во Владимирской области за Александровом? Лала Викинговна встает в два, завтракает в три ночи, едет на автобусе, в четыре утра садится на электричку. В восемь утра она на Трех вокзалах. В девять – в Бутырке. У Лалы нет соответствующего сертификата. Нигде, кроме Кошкиного дома, где не хочет работать ни один уважающий себя врач, Лалу терапевтом не возьмут. У Лалы комплекс неполноценности: «Что вы?! Я так мало знаю. Никуда более трудоустраиваться и не пробовала». Достаточно терапевтических знаний у лейтенанта медслужбы ФСИНа Голышкиной лишь для Бутырки. Все мы здесь собравшиеся – отбросы здравоохранения. Лечим же мы подонков общества.
Большинство сестер без удержу материт больных во время утренних обходов. Ходовая шутка в ответ на просьбы бани, прогулки, стрижки, смены белья: «Может, тебе и бабу с шампанским в камеру?» Если больной неудачно повесился, то есть был вынут живым из петли, ему обещают принести из дома веревку покрепче. Порезавшимся «мойками», т. е. лезвиями бритв, предлагают нож. Мат и подобные советы невозможны в присутствии Элтона. Меня же медсестры не уважают. Хрюндели! Неудивительно, что больные набрасываются, совершают самоубийства. Их провоцируют. Не всем убийцам жить захочется, когда во время обхода сестра или инспектор вслух и искренне жалеют, что в стране отменен расстрел. «Да я бы тебя своими руками!» Где я работаю!
25.05.09
У О. В. с утреца повесился больной Масаев. Спина распростертого хладного трупа его явилась моим заспанным очам в разверстых дверях каменного мешка Кошкиного дома. Бурый кал ромбиком торчал меж робко волосатых ягодиц. Уж не его ли материла вчера медсестра Любовь Станиславовна на утреннем обходе? Не ему ли обещала веревку? Ему хватило простыни… Днем труп подвинули к стене. Накрыли простыней. Ожидали труповозки. Я – в головах, зэк‑санитар с сигаретой в зубах – в ногах мертвого рассуждали о статистике больницы. Объявляли один суицид в квартал, а тут каждый месяц. Чудовищное опережение графика.
03.06.09
Вчера больную Федотову возили в суд. Муж ухитрился поцелуем передать пакетик с метадоном изо рта в рот. Ночью Федотова (23 года, второй раз замужем) то ли укололась, то ли нанюхалась самого известного средства, изобретенного человечеством для лечения опиатной наркомании.
Позже больная Балкина констатировала: «Бог за жадность наказал Федотову передозом. Надо было подруг угостить, а не накрывшись одеялом жрать метадон жором». Психдевчонки набросились на эгоистичную Федотову, пытаясь силой заставить поделиться кайфом. С полным метадона ртом, хрипя «Не дам!», Федотова отбрыкивалась ногами.
Пока у Федотовой чейн‑стокс (предсмертное прерывистое дыхание), я отдавал путаные, не всегда верные указания. Бешено листал справочник. По собственному признанию, Шарко ошибался и через тридцать лет практики. Укол кордиамина под язык несколько выровнял дыхание. На реанимационной карете приехали умники. Перед ними мы, кошкиндомовцы, всегда снимаем шляпы. Поставили капельницу в надключичную вену – мы «капали» в вену тыла стопы (спасая организм, у наркоманов вены прячутся). Возможно, Федотова спасена. Возможно, ей полегчало перед смертью. Федотову повезли в Склиф.
Наша первостатейная матерщинница Любовь Станиславовна по неосторожности уколола палец той же иглой, которой делала инъекции гепатитной Федотовой. Бог шельму метит!
В тот же день начмед Крабов, клон Гиммлера (в таких же очках на утомленном, как у шефа СС, бескровном лице), визгливо орал на меня, требуя хоть из‑под земли достать Элтона. Тот убежал на встречу с адвокатом врача‑убийцы Козлиева (старпер‑симулянт), а надо было сниматься для ТВ Лубянки. Есть и такое.
Некой «блатной» дочке высокопоставленного сотрудника ФСИНа, обучающейся во ВГИКе, надо сдать видеореферат.
Своей темой будущая режиссерша по совету папы выбрала тюрьму.
Рядом с ней, хорошо одетой, попроще – оператор и важняк в дорогом пиджаке. Крабова просят в кадр. На фоне наших решеток он вещает, как благостно устроен Кошкин дом. Брильянт Бутырки!
Медсестру Любовь Станиславовну Крабов отрывает от раскладки таблеток. «Потом разложишь!.. Расскажи телевидению, как трудно, но хорошо мы здесь работаем!» Создатели фильма были довольны.
Вспоминаю выходные: 29–31.05.09
Летал в Волгоград на двадцатипятилетие окончания института: «И скучно, и грустно, и некому руку подать». Отмечали в ресторане «Волгоград» – центр города, рядом с институтом. Одногруппники полысели, постарели. Сидим за одним столом, а говорить не о чем. Треть выпуска уже в могиле. Пока живые – чавкают и не умеют пользоваться ножом. Уходя, берем со стола оставшиеся бутылки водки. Прощальный взгляд: пьяный декан (он каждую встречу выпускников так) дирижирует фонограммой и танцующими со сцены. Человеку, который всегда стремился стать моим другом, я у него остановился, неврологу Н. Н. Соколову (зарплата 12 тыс., у жены, библиотекаря, 3,5 тыс., двое детей) оплатил сауну и проститутку (два часа – 2 тыс. 400 руб.). Так я «проставился» за то, что крутой – живу в Москве.
04.06.09
В конце рабочего дня заставили сидеть в актовом зале, смотреть конкурс «Мисс Бутырка». Нужно было видеть вышедших в финал пятерых бабищ. Выстроенных по росту, шагающих, отдающих честь с оттопыренным большим пальцем, рассказывающих на «этапе эстетики», что «нельзя леди дожить локти на стол», заученно рапортующих о красотах того города, откуда приехали сторожить зэков столицы. При разборке и сборке на скорость пистолета Макарова победила наиуродливейшая, табурет с ушами, мужеподобная зав оружейным складом.
Мы с Гордеевой не дождались конца. Свалили, как только истекло рабочее время. Другие остались. Их рабочий день до 18 часов, а не до 16, как у нас.
Позже против таких, как мы, на выход станут сажать сотрудников отдела кадров, не выпускающих «до конца мероприятия».
05.06.09
Федотова вернулась из Склифа. Смеется. Не жалеет о случившемся. Удовлетворенно вспоминает, как муж сказал: «Я люблю тебя!», прежде чем, приблизившись к судебной решетке, поцелуем передал метадон.
Вольнонаемные получают зарплату с 1 по 6 по окончании отработанного месяца. И вот я получил за охрану покоя граждан 10 тысяч р. + 7 тысяч р. «мэровских». В советское время мы, психиатры, жили как боги. Получали на 1,5 ставки 450 руб., когда городской терапевт имел 120, за вычетом налогов – 98. В Камышине мы исключительно на такси и ездили. Камышин – город невест. Текстильная фабрика имени Косыгина, ты сказка, инкубатор счастья! А камышинское медучилище?! День медработника: в единственном ресторане Камышина за столом мы, два молодых психиатра, и двадцать юных медсестер. Они дрались за танец с нами, пинались коленками и каблуками под столом. У меня была интимная связь с тремя с того вечера. Не за раз, поочередно. С приятелем мы менялись. Очарование расцвета советской психиатрии. А политзаключенные в психбольницах? В моем отделении из 106 больных только двое шли по 58‑й статье (антисоветская деятельность и пропаганда). Всего было шесть отделений. Вот и считайте. При Горбачеве спец под давлением Запада закрыли, психиатров разаттестовали. Тогда я тоже работал вольнонаемным. Врачи уехали в Волгоград, кто куда. Вместо спеца открыли женскую зону, как прежде. Осмотрелись, жизнь заставила вернуть спец. Старые врачи, которые «утяжеляли диагнозы» (на самом деле, как и теперь, больные приходили с диагнозами Серпов), попали в какие‑то страшные ругательные Белые евросоюзные книги. Врачей вызывали в Волгоградский облсовет «ознакамливаться». Молодежь аттестовалась и продолжила дело.
У окошка кассы нетрезво смеялся освободившийся санитар Кошкиного дома. Мир изменился: бывший санитар впервые видел пятитысячную купюру. Вадик пожалел меня: «Удивляюсь, как вы за вашу зарплату соглашаетесь ежедневно выводить дураков на продол». Продол – коридор.
Элтон – «сова». Просыпается к двенадцати. Моет руки, умывается, отфыркиваясь напротив таблеточной, где, используя вместо отсутствующего стола откидную дверцу лекарственного шкафчика, я пишу историю сидящему сбоку на драном табурете больному. Растеревшись докрасна вафельным полотенцем, Элтон приносит ранние овощи: редис, лучок, ополаскивает и нарезает для салата в глубокую чашу. «Как дела?» – звонко звучит выспавшийся тенорок. Я докладываю. Элтон уходит в свой кабинет, где обедает вместе с замом – Гордеевой. Меню: что‑то из дома плюс баланда, отнятая у душевнобольных. Т. е. рацион психбольных уменьшен за счет того, что взяли для себя начальники, фельдшера, медсестры, инспектора и зэки‑санитары. Обычно именно в такой последовательности. Что‑то не доложили еще на кухне, поэтому периодически возникают конфликты с больными. Не часто. Ибо свежеарестованные не могут есть баланду. Они не забыли вкус домашнего и ждут передач. Депрессивным больным есть не хочется. Один‑два отказываются от еды, желая умереть. Изъятое компенсируется недобранным. Конфликт гасится.
К трем часам Элтон созрел для работы. Он любит «ловить» меня и в четыре, когда я намыливаюсь улизнуть с работы. «Вы куда? Давайте посмотрим такого‑то. Очень интересный фашист. Свастики на обеих ладонях!» Мы смотрим интересного фашиста, качка‑красавца Лакшина, которого вчера едва скрутили вчетвером. Нет марлевых повязок, а Элтон требует посмотреть туберкулезника. Медсестра бежит. На ходу про Элтона: «Этому педерасту все равно, а у меня – дети!»
Кстати, выколотые свастики на коже уголовников обычно означают не то, что они фашисты. Они справедливо полагают: антифашизм – фундаментальный камень российской идеологии. Они – враги власти. Следовательно, они «любят» то, что отрицают власти. Они – «фашисты».
P. S. Инспектор признался мне: его вина, что Федотова травилась метадоном. Не обыскал ее после выезда на суд.
08.06.09
Окунева не вышла с больничного: продолжает сажать картошку на рублевской даче. Парадокс: нищая среди богатых. Врачу‑психиатру дачку бы по другой дороге! Скромнее надо быть… Без О. В. мы не только без бланков эпикризов (исключительно Окунева знает, где в единственном в ПБ компьютере их папка, чтобы распечатать), следовательно, нет выписки, но и без Даршевского. Это третий больной Окуневой, который повесился, пока она сажает, окучивает и поливает. Ну не выдерживают душевнобольные врачебного невнимания.
Даршевский «закружился» еще 01.06. Дико, бессмысленно смеялся, вычурно плясал. То узнавал, то не узнавал людей. Я, призванный заменять при «вечном» отсутствии О. В., назначил Даршевскому сибазон с трифтазином. На второй день терапии Даршевский стал отказываться от лечения, ссылаясь на неприятные побочные действия нейролептиков.
Медсестры поверили и исполнили волю невменяемого (решение СПЭК ин‑та им. Сербского). Лишенный и внимания, и лечения Даршевский повесился на полотняной ленте, оторванной от простыни.
Элтон принес мне листы назначений и велел переписать, чтобы убрать сестринские отк. (отказ) и вертикальные черточки, отменяющие мои назначения.
Уходя с работы, я помедлил, чтобы санитары и «старшие» успели стащить в скорую труповозку целлофановый пакет с телом Даршевского.
Писал эпикриз ушедшему вчера на этап Лакшину. Признаков психического заболевания мною у Лакшина обнаружено не было. Лакшин «не дал» Элтону, по свидетельству санитара Дениса. В субботу, когда других врачей не было, а Элтон, как помним, живет в ПБ, он домогался от Лакшина показать половые органы. Тот главврачу отказал. Элтон взбесился: Лакшин должен быть болен. Колоть его! Он обострился! Гордеева, подобно чеховской Душечке, солидаризуется с любой властью. Лечить! Значит, наказывать. Ожидать мучительных побочных действий нейролептиков, чтобы кости выворачивались, слюна текла, чтобы больной (или здоровый) себе места не находил. Вот она, месть неразделенной страсти! Лечим за то, что не дал пососать Элтону.
А наутро Элтон опять нас с Гордеевой позовет к себе кабинет смотреть в очередной раз его любимый балет «Корсар». Мужики в обтягивающих трико скакать будут. «Я обожаю Большой театр!» – «А уж как мы любим, господин начальник!» И мы с Гордеевой мучительно вспоминаем, когда последний раз ходили в Большой. Врем! Имеем подлость подлаживаться под любой бред, прихоть начальника, и, в общем‑то, за небольшие деньги.
Несмотря на лесть, меня загрузили работой так, что мама не горюй. Я должен был выписать ворчливо‑надоедливого террориста Хучуева (взрывы в подземном торговом комплексе на Манеже, других местах). Хучуев, белотелый 60‑летний дед, раздетый догола. Вяло перекатывался по каменному полу. Зэк‑санитар «учил» старца дубинкой. Инспектора глядели, смеялись. Сцена разворачивалась около открытой двери кабинета Элтона, где он и Гордеева угощались холодцом. Чтобы попрощаться по окончании рабочего дня с начальством, мне пришлось перешагнуть через извивавшегося Хучуева.
Дома рассказал о своей работе жене. Она в шоке. У них в туркомпании просто воруют, без хамства. Две девочки, которым задерживали зарплату, взяли 100 тыс. из сейфа в офисе торгового центра «Рио» и были таковы. Начальница не стала заявлять в органы. У самой рыльце в пушку! Молчу. А ведь этих проворовавшихся сотрудниц, при грамотно составленной заяве, могли и схватить. Привезли бы в ИВС (изолятор временного содержания), потом – в СИЗО.
Какой‑нибудь фельдшер СИЗО‑6 (там в Москве баб держат) заподозрил бы у них неадекват из‑за надоедливости жалоб на холод, малые и невкусные пайки, редкость бань и прогулок. Покладистый, всегда отзывчивый к пожеланиям УФСИНа, психиатр скорой медицинской помощи влепил бы им суицидальное поведение (возможны варианты), чтобы в ПБ СИЗО‑2 уж точно взяли. Немного погодя девушки оказались бы у нас на Кошкином дому.
Тут бы, получив диагноз не впопыхах, как от психиатра скорой, а в положенный пятидесятидневный срок (начальственные требования варьируются), девушки узнали бы и про настоящие наручники, не поделки из секс‑шопа, и про «резинку», и про аминазин с галоперидолом от всех расписанных в МКБ психических расстройств – классический коктейль, «Манхэттен» отечественной психиатрии.
Как и где Элтон собирался ласкать Лакшина, мять фашистский застоявшийся член? Что происходит в нашей психушке вечерами, ночами, в выходные и праздники? «Ложусь в два», – признается Элтон. А что до двух делает? Сестры признают, что ночами к нему в кабинет водят больных… Ловлю себя на мысли, что мне тоже уже нравится ощущать власть над больными, распоряжаться их лечением, которое многие из них воспринимают как наказание.
Рассказывал ли я, как поставил какому‑то больному параноид? Элтон, делавший тому же больному справку для суда, заглянул ко мне спросить, а есть ли у того бред. Я мягко расшифровал параноид как бред. «Я знаю», – промямлил Элтон. Но ведь и его зам, Гордеева, без улыбки спрашивала меня, не от слова ли «шуба» шубообразная шизофрения?
Обновленная информация о Даршевском. Он не удавился, его задушил больной Джимаев, «чурка», как сказал контролер. «Закружившийся» Даршевский достал прыжками и ужимками тоже шизофреника, Джимаева. Последний обратился к спасительной подушке, «выключив» спавшего Даршевского навсегда. Да, пока О. В. поливает картошку, в ее отделении больные от самоубийств обратились к убийствам.
Не выдержавшая безделья исполнительная медсестра Ольга Петровна тащит меня смотреть больных II‑го отделения. Третий этаж чище моего, стерильно до смерти. Зато здесь то убить хотят, то «вскрыться», т. е. резать вены. Назначаю лечение, но посмотреть истории болезни, сделать в них записи не могу. О. В. Окунева взяла истории на дачу! Там «от балды» строчит положенные каждые десять дней дневники. Приятное с полезным. Знала бы она о моих дневниках!
Грузины сидят у нас в более комфортных условиях, чем представители других национальностей. Объяснение просто: смотрящий Бутырки – грузин. Они в двушках, тогда как иные – по десять– пятнадцать и более. На общем корпусе двухъярусные кровати – порядок. В одной из камер на стене туалета (стены туалета не до потолка, потолки в старинном тюремном замке высокие) гигантская стопка серьезных книг: Достоевский, Камю… Бутырка читает. Хотя с книгами проблема, особенно у нас в Кошкином доме. До книг ли, когда не хватает мест? Новеньких кладут на пол. В некоторых камерах на кроватях спят по очереди. Говорят: когда закончится ремонт второго этажа, станет свободнее.
Ко мне в таблеточную, она же перевязочная, зэки‑санитары по распоряжению сестер приволокли и подключили стиральную машину Candy. Я принимаю больных, беседую о сокровенном, а подле раковины рычит, пускает стирально‑порошковый газ маленькая стерва. Целый день под ипритом без противогаза и «лепестка». Сестры довольны: «Привезу из Алексина куртку постирать!» Сестры, как и врачи, не москвичи, приезжие. Москвичи в подобных отстойниках, как наш, «по понятиям», редко работают. Опять же москвич с освободившимся психом может встретиться на улице. Кто знает, к чему приведет подобная встреча после наручников, «резинок», побочных действий нейролептиков, банального мата в адрес пациентов? Одна сестра увидела бывшего больного в кассе пригородных электричек, и бочком‑бочком, «по‑английски»…
У нас есть сестра Ханна, которая согласилась стать второй женой бывшего больного, таджика. Ездит к нему в гости к старшей супруге. Вроде весела. Внутри же такая боль и обида на русских «алкоголиков»!
Слушаю шум стиральной машины, нюхаю вырывающиеся из нее запахи и думаю про себя и других: весь медицинский мусор от Тулы, Твери, Саратова и Волги до Белокаменной собрался в соматкорпусе и Кошкином доме Бутырки. Наш идеолог – Лена Фимова: «У нас на скорой помощи главное было не торопиться: кто отойдет, тот отойдет; кто выживет, тот выживет!» Кальвин и Толстой подписались бы. Бог дал, Бог взял.
За малые смешные деньги отъявленные воинственные неучи и бездельники страны надели белые халаты, глумятся над больными, в обед становятся в очередь за лучшими кусками их рациона. Терапия, неправильная, в недостаточных дозировках, с перерывами из‑за отсутствия препаратов в аптеке, из‑за нераскладки и нераздачи по лени, особенно в выходные, «когда никто не видит», превращает работу в абсурд. Как платят, так и работаем – торжественная клятва русской убогой жизни. У большинства персонала, включая инспекторов, обслугу, сотрудников спецчасти, отдела кадров, бухгалтерии, оперов, на руках нет самых дешевых часов. Нет автомобилей, большинство – «безлошадные». А профессиональное оборудование? Стоматолог называет себя «без кресла». «Она мне кресло не дает!» Кто она? «Начальник тюрьмы разрешил мне лишь удалять». Больные воют от зубной боли. Стоматолог Аркадий, любимец Гордеевой, приходит к ней поболтать, а записавшихся к нему больных к себе в соматкорпус не выводит. Он личный друг начальника тюрьмы Комкова. Ему нечего бояться. Аркаша подсовывает мне книги по русскому вопросу: «Все в России жиды захватили. Мы живем в каганате!» Поболтает, уйдет, забыв или не захотев забрать больных на лечение.
Назначаю больным анальгетики, чтобы как‑то помочь. Отгниют зубы, выскочат. Чай, двадцать первый век на дворе. До Петра I жили же как‑то без стоматологов! «Вот еще история, – начинает болтун‑стоматолог, – еле до работы добрался. Контролеры ссадили за 63 километра от Москвы, когда я из родной Каширы без билета, положившись на удостоверение ФСИНа, как обычно пытался доехать». И вновь мы обсуждаем, что за такие деньги не работают. Терапевт Голышкина от Александрова доезжает до Москвы‑3, выходит, покупает билет, будто там на электричку села.
Каждый в тюрьме экономит. Сотрудники ФСИНа прыгают через турникеты, залезают прямиком на ж/д платформы, везде пытаются что‑то урвать – не вещь, так время. Проносят зэкам запрещенное: мобильники, зарядники, симки. Но нельзя звонить ни родным, ни друзьям, ни адвокатам из‑за опасений, что будут координировать действия при массовых беспорядках. Наркотики, алкоголь – запрещены!
Безумный «банщик» хохол Володя Поспешев со вставленными наушниками плеера самозабвенно орет на продоле: «А Ленин такой молодой!» Песни его про Ленина, партию, комсомол. Володя из Крыма, какой год живет в тюрьме, разрешили! «У меня комната четыре на восемь». Это кабинет оперов. Володя за верную службу ждет к пенсии квартиру от ФСИНа, так же как Гордеева. Наивные… На утренней сдаче‑приемке, когда больных выводят в коридор, Володя хвалит Муссолини и «его друга». «Хорошие были люди, бессребреники!» У Володи сестра живет в Италии… Нигде фашизм столь не популярен, как в тюрьмах.
17.06.09
У многих больных запоры. Как не быть, когда сидят на одних углеводах: картошка да каша – пища наша. Мясо и рыбу подъедают врачи, медсестры и корпусные. Элтон с зарплаты покупает больным слабительное (в тюремной аптеке часто нет), но лучше бы он не черпал из котла и не позволял остальным. Гордеева периодически отказывается от баланды. Никогда не ест баланду Окунева. Но не по моральным соображениям, брезгуют.
Гиммлер (Крабов) на дне рождения Гордеевой (с дешевым коньяком, как положено у тюремного руководства) вспоминал, как в 1994 году зарплату сотрудникам Бутырки выдавали проднаборами: крупой и т. п.
Кавернозный туберкулез
Интеллектуалка‑шизофреничка Михайловская пробыла у меня сорок пять дней. Заваленный работой (в ПБ три начальника и я), ошибся и выписал Михайловскую вместо СИЗО‑6 на Бутырку. Рассмешил аксакалов: в Бутырке бабы не сидят. Михайловскую в ПБ вернули, и тут с рентгена после полуторамесячной затяжки приходит FL: у Михайловской открытая форма туберкулеза. 45 дней она сидела в камере ПБ, подвергая риску заражения шесть психически больных женщин, а заодно врачей, сестер, санитаров, балантеров, инспекторов.
Дабы сохранить лицо, Элтон выдвинул версию, что каверна Михайловской зарубцевалась. Видимо, за ночь. Михайловская и далее осталась в общей камере. Главное, чтобы она сама ничего не заподозрила, а то еще поднимет шум! Михайловская покуривает, подкашливает и… противится выписке. Не хочет уезжать в СИЗО‑6. Там кормят хуже! Что ж, выходит, инспектора, сестры и главврач всего не съедают.
19.06.09
Небезызвестная Балкина объявила себя беременной и написала заявление с просьбой вывести в город на аборт. Хотела «раскумариться» сменой обстановки. Я предложил тест. Но в аптеке тестов нет. К несчастью Балкиной, тест оказался в сумочке сестры Кроликовой из Королева. Балкина не беременна! Элтон поражен. Он, одиночка и пед, про тест не догадался.
Вчера вышел на работу антилидер нашей психбольницы Чингис. Столкнулся с ним сегодня – вчера прокатился в РУДН разузнать о курсах для получения отсутствующего у меня сертификата психиатра. Сидели в офицерской столовой: салат, суп и три хлеба за 23 рубля. Чингис раскрывал страшные тайны: Элтон сосет и лижет у больных. Будто бы и медсестра, вбежав ночью в незапертый начальственный кабинет с сообщением, что кому‑то из больных плохо, застала Элтона мастурбирующим смотрящему. Чудовищная правда, к чему ты?! Лучше поглощать пищу спокойно.
Чингис приглядывается ко мне: нет, у меня с Элтоном ничего нет. Когда‑то традиционная мужская ориентация помешала моей работе в кино. Уже в стенах ПБ за чаем Чингис снова вставил съемный передний протез: «Так оно и было». Каждый «факт» юный фельдшер Дымов подтверждал качанием ноги: «Все знают!»
Фельдшер ушел, а Чингис раскрыл мне свою родословную. Он – славный потомок Чингисхана. У Чингиса великие предки. Да и близкие родственники не подкачали. Есть снимок деда, где он сидит на лавке между Лениным и Сталиным.
Дед присоединил Бурятию к России. Сейчас Чингис добивается восстановления памятной доски на доме на Арбате, где жил дед. Доску сняли, когда деда репрессировали.
Чингис отказывается идти работать во II‑е отделение, где мрут больные. У Чингиса есть основания: контракт на I‑е отделение. У меня контракт на II‑е, но я почти три года проработаю на I‑м. У Чингиса существует и иная причина. В прошлом году он проколол пролонгами одну «неуравновешенную, кидавшуюся даже на смотрящую по камере». Смотрящая не кормила «неуравновешенную», привязывала к кровати и в конце концов забила до смерти ударами сковородки по голове. Такова версия Чингиса.
Медуправление УФСИН разошлось с ним, подстрекаемое Элтоном, злейшим антиподом монголоида. Устроили показательный процесс. Всех врачей ПБ и изоляторов собрали в управлении. Чингиса заставили подняться на трибуну и объяснить собравшимся, почему он назначил пролонг шесть дней подряд при рекомендуемой дозе одна ампула в месяц. И вот теперь накануне нового отпуска О. В. Чингис не хочет идти во II‑е отделение «прикрывать ее неблагодарную толстую жопу».
До педераста пятнадцать лет Кошкиным домом руководила активная лесбиянка осетинка Валерия Линкоровна Бероева, «баба мафиозная». С замом Наташей жила. Ходила по ПБ павой, руки за спину. Дабы «разоблачить извращенок», опера их до съемной квартиры «вели». Дверь захлопнулась, а что внутри было – покрыто мраком.
Чингис, заложив руки за спину, торжественно поднимается по темной, заплеванной лестнице Кошкиного дома. Часто он останавливается, чтобы через плечо бросить мне, поднимающемуся следом, очередную разоблачительную реплику. Перистый серый чуб на лысеющей черной голове в сквозняке встает дыбом, тень решетки ложится и сбегает с измученного двумя работами скуластого лица. Бероева уволилась и с любовницей укатила в Кисловодск или Пятигорск. Античные призраки выходят из бугристых стен воплощенного коллективного бессознательного нашего здания…
А до Валерии Линкоровны, правившей Кошкиным домом восемь лет, главным врачом был Сергей Васильевич. Про него помнит лишь работающая в Бутырке пятый десяток медсестра Альбертина Михайловна.
Мы в отделении. Стоит перед нами артист Элтон Джон. По лицу Чингиса Элтон читает, что тот мне говорил. «Я в управление!» – Элтон убегает.
Следует демарш на нашу с Чингисом близость: запланированные посиделки на День медика сорваны. Элтон не желает дышать одним воздухом с Чингисом еще и в праздник. Напрасно, оставив машину, я приехал в Бутырку своим ходом. Симпозиум, т. е. попойка, отменен.
Гиммлер приходил умиротворять. Кажется, занял сторону Чингиса. Меня поздравил с Днем медика через губу. Магницкий воздаст!
Элтон продолжает давать больному Ирмакову экспериментальные таблетки из Серпов. За каждую таблетку лично расписывается в листах назначений. Сестры жалуются на допработу – носить листы в кабинет. Науку ленью не сделаешь. Когда Элтона нет, сестры хитрят. Зовут зэка‑санитара подделать почерк начальника.
22.06.09
Жидаев, новая пассия Элтона, ало‑губастый, высокий, гибкий, как пантера, больной, накопил выписанные ему таблетки и выпил разом. Отравился не до смерти. На пару с ним «вскрылся» его сокамерник серийный убийца Хучелидзе. Переведенный в другую камеру Жидаев опять отравился. Снова не до смерти. Хучелидзе, соперничающий с Элтоном за сердце красавца, «вскрылся» повторно, требуя возвращения Жидаева в двушку, где они вдвоем сидели. Вызываю Хучелидзе, стыжу. Тот сначала жалуется на нестерпимое желание убить человека. «Кого?» – «Сейчас – вас». Хучелидзе кладет огромную, он большой человек, перебинтованную от многочисленных порезов волосатую руку на мою безволосую. Мы вдвоем. Никого нет. Хучелидзе рассказывает, «как все началось». Мальчиком он присутствовал на вскрытии то ли отца, то ли дяди. А Жидаев? Ты из‑за перевода его в другую камеру вскрылся? Да нет же! Я вскрылся, потому что опер Сергей Григорьевич мобильник у меня отобрал. Я за этот мобильник ему каждый месяц по тысяче рублей платил. Деньги приходилось отбивать, и на прогулочном дворике я давал другим больным звонить. Молчи! Молчи! Понимаю, почему двушку Хучелидзе, она имеет общую стену с «кабинетом» Элтона, никогда не обыскивают. Инспектора на утренней поверке в камеру Хучелидзе даже никогда не заходят, боятся найти трубку, освященную опером ПБ. Но Сергей Григорьевич столь строг? Прячется за строгость? Что же в этой больнице один я, дурак, взяток не беру?
24.06.09
Хучелидзе выдвигает и другие требования. Сергей Григорьевич должен вернуть цветной телевизор и заныканную упаковку циклодола. Циклодол – корректор нейролептиков. Циклодол – золото отечественных психбольниц.
Не имею информации про телефон, а вот телик Хучелидзе, полнокровному бородачу в расцвете сил и лет с зелеными в крапинку глазами в разные стороны, вернули. Циклодол? Про то не ведаю.
Опасливо «долгожданная» комиссия медуправления УФСИНа наконец явилась, я уже собираюсь домой. Меня рвет из ординаторской позорно бежавшая О. В. Наталья Филипповна, главный психиатр УФСИН, не Настасья Филипповна, но та же фригидность, замаскированная на этот раз не под страсть, а под должностное рвение. Воплощенная ответственность. Представляю ее маленькой девочкой, которую училка спрашивает, кем она хочет стать. Пятиклассница Наталья Филипповна отвечает твердо, покачивая серыми бантами: «Хочу стать полковницей и инспектировать дурки!» Я издалека вижу ее затянутую в мундир стройную фигуру на чуждых форме и месту двенадцатисантиметровых каблуках. Страшна, ретива, секс подавлен до отрицания. В жилистых руках пятидесятилетняя изголодавшаяся женщина держит историю болезни бомжа Сороки. Диагноз: «Абстинентное состояние, синдром отмены алкоголя с делирием» (белая горячка, в просторечии – «белка»). Мутными глазами, абстрактной ко всем мужчинам, как на полотнах Магритта, ненавистью Н. Ф. сверлит меня, почти подбегающего. «Как вы смеете подходить ко мне, держа руки в карманах?!» – кричит она мне. И я, оробевший, делаю вид, что перепуган еще больше. Краем глаза замечаю бледные, перекошенные ужасом фейсы Крабова и поодаль стайку сестер. Элтон отсутствует.
Докладываю о Сороке, значительно более придумываю, чем вспоминаю, что с ним. Тайком любуюсь фигурой Н. Ф. Но рожа! Неудовлетворенность подполковницы захлестывает. Чтобы не прочитала неуместное желание, отвожу глаза, бубню, лаская взглядом кольцо разведенной на левой венистой руке. Филипповна «заряжена», она неистовствует: «Как часто я смотрю больных?» Реально делаю обход каждое утро. Честно: знаю не всех. «Что с ногами Сороки?» Боже, что с его ногами, прошедшими теплотрассы и вентиляторы метро, отогревающими отморожения?! «На изъязвления мы накладывали повязки с мазью Вишневского. Я назначил фуросемид против отеков», – лопочу я. Вольнонаемный, без погон, а сломался. Слышу и стыжусь собственной просительной интонации. «Фуросемид в повязках? – издевается Н. Ф. – Профессионализм ваш ясен!»
Н. Ф. превращается в Наполеона. Она заходит в палаты. Садится белым накрахмаленным халатом на потерявшие любой известный цвет завшивленные постели. Она берет больных (мужчин) за руки. Она жалеет убийц, грабителей и насильников. Она желает им здоровья. Она пеняет врачам, ее врачам, поскольку она главный психиатр системы, что «закололи мальчиков». Персонал не понимает, не любит тех, кого жалеет Н. Ф., но ненавидит того, кого ненавидит Психиатр. Ненависть популярнее и понятнее любви в Кошкином доме. Гиммлер первым ненавидит меня, поверженного, зато верноподданнически пожирает глазами Н. Ф.
Апофеоз. Маренго, или этюд в багровых тонах. Открываем 489‑ю камеру. У окна тусуется ожидающий отправления на этап выписанный Айрапетян, а под дверью сидит на корточках красавец Жидаев и лезвием пилит себе руку. Кровь тихонько струится на пол. Н. Ф. поворачивается ко мне и участливо спрашивает: «Почему не лечите?» Ответить не могу. Не сказать же правду, что влюбленный в больного главврач (Элтон) запретил лекарствами портить красоту. Лечим с сестрами тайно, не внося получаемые препараты в листы назначений.
Звучит сакраментальный вопрос, где Элтон. Этот вопрос беззвучно висел, пропитывал, истекал из явления Н. Ф. в ПБ. Гиммлер свистящим шепотом посылает меня найти Элтона. Вместо него на втором этаже нахожу трясущихся от ужаса Чингиса и О. В. Оба отворачиваются, не говорят правды: Элтон на совещании у начальника тюрьмы. А зам Гордеева? Без вести. Возвращаюсь, докладываю перехватившему меня на дальних подступах к комиссии Гиммлеру: «Главврач на совещании». – «Только не на совещании! Туда мы с Натальей Филипповной после осмотра психбольницы идем. Скажите: он в спецотделе».
«У меня ноги устали», – капризно итожит Н. Ф. Еще бы: двенадцатисантиметровые каблуки‑шпильки. Вставшие подростковые писули, и только.
16 часов 20 минут. Пробую отпроситься у Филипповны. Мой рабочий день все‑таки окончен. Отвергнут с презрением: «Докладывайте главврачу, что ваш рабочий день закончился! Я – на совещание, а в 18.30 приду смотреть отделение опять!» Кто бы ее вые…!
26.06.09
Позвал Чингиса (работает психиатром с сертификатом невролога) по неврологической части осмотреть больного Скоробогатого, жалующегося на нарастающее онемение конечностей. Из‑за отсутствия в больнице неврологического молоточка Чингис простукивал коленки Скоробогатого кольцами больших тюремных ключей. Поразительное дело: у Скоробогатого вообще нет рефлексов. Нет и чувствительности: он не реагировал на уколы иглы от шприца. Чингис поставил диагноз истерия или арахномиелит. В последнем случае, по словам Чингиса, необходима немедленная госпитализация в неврологический стационар. Я предложил доложить Элтону. «Не вздумайте! – Чингис чайником зашипел: – Сегодня пятница, короткий день. А он (Элтон) заставит вас с этим больным тут (в ПБ) после трех часов (15‑ти) торчать».
Имел подлость послушаться и не доложить. Надеюсь, опасения Чингиса преувеличены той биологической ненавистью, которую он испытывает к Элтону, стремясь на его место главврача.
Вот и комиссионерша Наталья Филипповна в его глазах хороша. Все потому, что удостоила Чингиса короткой милостивой беседы на тюремном дворе.
«Вы лучше, – продолжал Чингис, – пойдите и спросите медсестру Татьяну Анатольевну, как она недавно опять застала Элтона мастурбирующим больному в перевязочной. Представьте, заметив сестру, подлец не смутился: «Это я больному нервное напряжение снимаю!» Я спросить Татьяну Анатольевну не пошел. Признаю, засовывать или предлагать засунуть пальцы в задний проход психбольному «для определения состояния простаты» – у Элтона страсть. Неоднократно сам был свидетелем.
Беседу с Чингисом прервал зэк‑санитар (санитары в Кошкином доме – зэки). Он зашел спросить врачей, не надо ли кого из больных отпиздить. А то кулаки чешутся. Шутя, я предложил отпиздить любимчика Элтона – Жидаева. Он упорно просится назад к Хучелидзе. Протестуя против разлуки, Жидаев пытался на прогулочном дворике (на крыше ПБ) проглотить лезвие. Был удержан другими больными.
Элтон продолжает вызывать в таблеточную четвертого этажа Жидаева. Заставляет долго пристально смотреть глаза в глаза. При этом стоит вплотную, животом касаясь живота больного. Перехватывая дыхание, дыша одним воздухом. Таблеток и инъекций не назначает. После того как Элтон оставит в покое, Жидаев облегченно вздыхает. Спрашивает меня: «Кто это?» – «Главврач». – «Чума!!»
Федотова на этот раз обглоталась корректора нейролептиков, циклодола. Элтон полагает: не циклодола, а снова – метадона. Строчит рапорт: пусть опера разберутся, кто в ПБ носит метадон. Понимая, где работаем, каждый боится необоснованного обвинения.
В кабинете Элтона видел распечатанный им документ о смертности в ПБ. Все трупы О. В. «повешены» на Чингиса. Элтон знает, что тот за глаза называет его «голубым полковником», строчит письма в управление, требуя увольнения Элтона. Основание: нетрадиционная сексуальная ориентация, «позорящая уголовно‑исправительную систему».
Меня затрахали больным бээсником (бывшим сотрудником правоохранительных органов) Смирнитским. Его родня требует, чтобы ему сделали ЭКГ. Это больному истерией, у которого от страха за ответственность по мошенничествам с квартирами не только сердечный ритм легко изменится, но и зарубцевавшаяся язва желудка вполне способна открыться! Мама Смирнитского с приема граждан кричит мне по телефону: «Сынок в шесть лет спал с открытой форточкой!» Что‑то желает высказать дядя больного. Ему передают трубку.
Полусумасшедший инспектор Поспешев повел Смирнитского на ЭКГ. На сборке (приемное соматическое отделение) над Проспеловым рассмеялись: «ЭКГ? Да когда же ЭКГ было в Бутырке?!» Зам Элтона, Гордеева, смущена: «Но было же! Куда делось?» Она даже назвала фамилию медика, делавшего ЭКГ. Тогда впервые я узнал о работе в терапевтическом корпусе терапевта Лыткариной.
Начмед Крабов (Гиммлер) скоро лопнет от высокомерия. Никогда не здоровается с врачами и не отвечает на приветствия.
01.07.09
После обеда (обед в ПБ с часу до двух) в дверях перевязочной (моего кабинета, где вместо стола откинутая крышка таблеточного шкафа) нарисовалась лунообразная физиономия нашего евнуха: «К нам поступил миллиардер Аковлев. Посмотрите его, только осторожно. У него может оказаться поддержка». – «Миллиардер – это хорошо, – осклабился я. – А то у меня часы плохие».
Я посмотрел Аковлева. Это оказался здоровенный детина, сотрудник питерского ЧОПа, по заданию шефа позвонивший кому‑то со своего мобильника с предложением взятки в особо крупном размере. Увы, миллиардерство не подтвердилось. Элтон, как всегда, жил в кругу непробиваемых фантазий. Но начальник мне не поверил! Я назначил Аковлеву лечение. Элтон вырвал из истории болезни листок назначений: «Я его сам вести буду!» Сука, не хочет делиться!
Элтон поругался с фельдшером Дымовым за командировку в Саранск. Этап с душевнобольными положено сопровождать медработнику. Обычно ездит медсестра или фельдшер, за их отсутствием – врач. Сопровождение – формально, т. к. медработники Кошкиного дома никогда, на моей памяти, не брали с собой лекарств.
Однажды в 5‑ю московскую больницу, город Чехов Московской области, послали с этапом меня. Вольнонаемных направлять не положено, но нигде так часто не нарушается закон, как в самой системе! Я попросил лекарств. Мне дали, и даже шприцы. Однако просьбе моей удивились, надо мной посмеялись. Без препаратов сопровождающий, если больному плохо, способен лишь сделать ему дыхание рот в рот или непрямой массаж сердца (ритмично нажимать на грудь руками).
Что же не поделили фельдшер и главврач? Почему в Саранск не поехал фельдшер, что привычнее? Элтон родом из Ульяновска. Туда из Саранска рукой подать. Элтон хотел навестить маму. Дымов же родом из самого Саранска. Каждый хотел за госсчет, правда в «Столыпине», прокатиться до дома.
Юный Дымов сорвал форменный галстук, расстегнул фсиновскую гимнастерку: «Теперь работы от меня не дождетесь!» Отыграется на душевнобольных. «Бедные, вы бедные!» – как фарисействовала комиссующая Филипповна. Дымов грозился за чаем «смертельно отомстить» главврачу. Элтон не видел и не слышал. Подождем!
Антоновна (она же Гордеева) поумничала, «направив» молодого психиатра: зачеркнула в моем диагнозе слово «шубообразная», сверху написала «приступообразная». Ну, сколько ни объясняй, сомневается она, что «шубообразная» никак не связана с «шубой». Я указал, что после «приступообразная» через тире просится «прогредиентная» и указывается степень прогредиентности шизофрении. Матушка Антоновна не смутилась. Она умеет держать лицо. Подходя ко мне сидящему, не упустит навалиться грудью на плечо. Чувствую мешочки пустых грудей. Учит меня, «молодого», с придыханием. Если честно, иногда ее хочется. Особенно когда от долгого сидения кровь в зад и перед уйдет.
Ох, знает бывший кардиолог Гордеева сердечные дела! Крабов от увядающей красоты ее просто млеет. Стоит, ножками перебирает. Антоновна в ответ глазками вращает, круглит. Гиммлер в ответ: «Чибуша», «Чинуша», «Чмоша»? Антоновна показно добра. Принесла мне сворованный у психов или зэков сахар, стыдливо пересыпанный в коробку из‑под кофе: «Отдохните. Побалуйтесь чайком. А то у вас сахар кончился!» Заботливая.
02.07.09
Уходя домой, видел больного Жилеткина. Он был в костюме, белой сорочке без галстука. Улыбался слабой виноватой улыбкой, опираясь на плечо другого больного, помогавшему ему идти. Жилеткин – «отказник». Протестуя против действий конкретного следователя и правоохранительной системы в целом, он отказывается есть и пить.
Я назначил Жилеткину капельницу с 5 % глюкозой, дабы насытить и напоить через кровь. Да простят мне доктора немедицинские термины! Рассчитываю, так понятнее непрофессионалам. Продолжаю и далее в том же духе… Жилеткин болен на всю голову. Голодовкой он желает еще и «очистить кишечник». Неприятие ментов тоже развернуто в бред. «Менты» не видят его болезни, им виден лишь протест.
Явился опер Григорьевич. Он строг с безденежными, не имеющими поддержки внутри тюрьмы или «за забором». С теми, у кого «мохнатая лапа» (охранник Аковлев, неудачно предложивший кому‑то супервзятку, авторитет Хучелидзе), Григорьевич мягок до лести, вежлив до утрированной неуклюжей деликатности, ибо по жизни Григорьевич мужчина брутальный, лицо его из тех, про которые говорят, что рублено оно топором. При 20‑ти тысячной зарплате джип Григорьевича лучший на Бутырке. Про Григорьевича нехорошие слухи. К примеру, принес мобильник Хучелидзе. По этому мобильнику с угловых камер и прогулочного дворика, где, несмотря на «глушилки», «берет», звонят за дружбу и таксу все наши три этажа.
На моих глазах опер Григорьевич набросился на положенного под капельницу «отказника» Жилеткина. С матерной бранью вырвал из вены катетер, ударил лежащего кулаком по печени: «Таких сук не лечить, убивать надо!»
Опер уходит. Поскольку он запретил не евшему четыре дня ослабленному Жилеткину вливать внутривенно глюкозу, я, дождавшись звука хлопнувшей за Григорьевичем двери, уговариваю больного выпить сладкий раствор. Жилеткин соглашается «для очистки кишечника». Что ж, не мытьем, так катаньем поддержим издержавшиеся силы.
Снова день рождения. Теперь какой‑то сестры. Так это же Марина Пугалина. Она вахтенным методом работает у нас, приезжая на работу… из Саратова – рекорд удаленности, достойный Книги Гиннесса. Пугалина сопровождает этапы, в отделении увидишь ее, как дракона острова Комо. Всегда в форме, даже при раздаче таблеток, выполнении инъекций. Ну, чтобы зэки боялись. Впрочем, Марина незлобивый пьющий маленький человек. Руки ее, как и у кое‑кого еще из медперсонала, по пьяни порезаны. С кем ведешься, от того и наберешься!
На столе возможное изобилие в понятиях нас, убогих. В банке пронесенная через «кордон» водка. Вместо рюмок мензурки. Элтон выпил три. Ругал «журналюг» и вообще «уродов, снимающих отдых сотрудников». Это к обсуждению показанного по «ящику» отдыха 8 Марта гибэдэдешниц, которым мужское начальство преподнесло выступление стриптизера. Гибэдэдешницы без формы, но под поучающими госплакатами на парня прямо полезли. Наши подпившие девки Элтону: «Мардох (Мардох им кажется проще выговорить, чем Михаил) Николаевич, мы тоже стриптизера хотим! Мы что, не люди?! Да‑да, люди! – заквохтали престарелые курицы. – Выпишите нам стриптизера на день тюрем!»
Лала Викинговна отучилась месяц на терапевта, но сертификата ей не дали. Стажа работы не хватило. Приписать стаж Голышкиной совесть помешала. Она постится, ходит в церковь. Как многие, ущербна. Из‑за сколиоза ходит хромой уткой, набок. Особо нелепо выглядит в синей фсиновской форме. Я люблю Голышкину. Она обыкновенный хороший человек и скрупулезный врач.
Месяц учебы Голышкиной, следовательно – отсутствие в больнице, возвращение без сертификата взбесили Элтона. Тогда я не знал о его неприятностях с Филипповной. Прямо на дне рождения Пугалиной Элтон объявил Голышкиной, что каждый ее выход на работу должен начинаться со сдачи экзамена по одной из терапевтических тем: завтра холецистит, потом – пневмония. «Пока учебник глава за главой не пройдем!»
Слова оказались не угрозой, но напоминанием. Лала Викинговна достала из сумочки «Пропедевтику внутренних болезней» за третий курс мединститута. Элтон кивнул.
08.07.09
Сегодня впервые увидел Джимаева, автора третьего гола в ворота О. В. Джимаев удавил Даршевского, добавив к двум моим победным очкам (два завершенных суицида в отделении О. В.) еще и убийство. Джимаев сидит один, т. е. его самоубийству не препятствуют. Другим больным запрещено находиться по одному, полагается, чтобы один присматривал за другим. Нередки случаи, когда из двухместной камеры больного вывозят на суд или на следственные действия. Тогда оставшийся на какое‑то время предоставлен самому себе. Если у него есть суицидальные мысли, он может их реализовать. В больших восьмиместных камерах самоубийца способен «договориться» с сокамерниками. В подобном случае остальные «ничего не видели, ничего не слышали». Существуют совершенно непонятные мне «постановления об одиночном содержании». Больной, а это или «блатной», или особо опасный преступник, находится один в двухместной камере официально. Он предоставлен самому себе. Самоубийства среди лиц, официально находящихся на одиночном содержании, мне неизвестны. Ничем не грозил себе и Джимаев.
Джимаев – истощенный средних лет «чурка» (термин ПБ). Джимаева трясет от нейролептиков, которыми его то ли лечат, то ли наказывают за убийство Даршевского. Элтон воздал Джимаеву на земле, чтобы не упустили на небе. Я назначил реланиум для снятия экстрапирамидных расстройств.
Чингис якобы болен. Все уверены: врет; трудится на второй работе под прикрытием больничного, сфабрикованного женой‑терапевтом. Джимаев числится за ним. Нейролептики назначены Элтоном. Он начальник. Имеет право. Зная, что Чингис никогда не назначит Джимаеву корректор (как подавляющее большинство медперсонала, он смешивает медицинскую деятельность с прокурорской и судейской), корректор назначаю я.
Фельдшер Дымов, болтун и сплетник, выдал инфо про Крабова. Шефа СС когда‑то за что‑то побили по лицу бутырские врачи. Вот бы узнать когда и за что. История украсила бы мои тетради. Ну не за схожесть же с железным Генрихом?
45‑летний качок больной Кузькин, свастика на плече, не подписал согласие на лечение. Решил «оглядеться». Сориентировавшись, потребовал вернуть в СИЗО‑5, откуда доставлен: «вскрылся», добиваясь перевода в другую камеру. Де в его камере варили решетку, не соблюдая мер пожарной безопасности. Не понравились запах и дым. Я «повелся», т. е. поверил Кузькину. Уж как честно смотрел он!.. Лала Викинговна открыла мне глаза. Этот тип, схваченный за бандитизм, формально по профессии – сборщик автоматических линий, в СИЗО‑5 кричал, что психически болен, требовал госпитализации в ПБ. В Кошкином доме ему не понравилось: лечат! Да еще с такими побочными эффектами. На второй день в ПБ Кузькин объявил себя здоровым. Глупец! Типичная ошибка пациентов, желающих выписаться. Утверждение «я не болен» в психиатрии называется отсутствием критики к болезни. Станут дальше лечить, пока критика не появится. Выписке способствует утверждение: «Мне лучше» или (что хуже категоричностью) «Я выздоровел».
Я тоже даю «прокурорскую слабинку». После репортажа по ТВ, как на ростовской дороге убили ночевавшую в машине ехвшую с отдыха семью, мертвым перерезали для верности шеи, появляется желание умертвить Кузькина и «братьев» его.
10.07.09
Элтон обедает стоя, нагнувшись над столом, спиной к дверям. Дверь начальственного кабинета не заперта. Любой, кто осторожно откроет ее, видит спину Юпитера ПБ. Халат на Отце висит Зевсовой хламидой; лопатки, загривок, задники ушей двигаются в ритме вкладывания в рот, жевания и поглощения «сливок» душевнобольной пищи. Все врачи, фельдшера и сестры нашего ПБ имеют лишний вес, откормленные среди больных – только недавно прибывшие.
Завожу с Элтоном разговор о сопровождении медперсоналом больных в спецмедучреждения. Больные едут туда по постановлениям судов, в 100% случаях соглашающихся с институтом Сербского о невменяемости. Отчего медики не берут с собой лекарства? Элтон, частично насытившись, уже благодушен: «Я не нуждаюсь в лекарствах».
Он хитро сластолюбиво осклабился, присаживаясь, усаживает меня, разливает кипяток в стаканы с растворимым кофе. Чувствую его горячее бедро. Тема неистощимо увлекательна: «Возможно, вам рассказывали… Если больной возбужден в автозаке, в столыпинском вагоне, возьмите его половой член. Движения вам известны. Семяизвержение успокаивает, купирует даже кататонический раптус».
Боюсь спросить, что делать в случае возбуждения психически больной женщины. Когда учит начальник‑«артист», в вопросах нужно соблюдать меру…
Спавшего больного Опяна пытались задушить сокамерники. Опяну удалось отбиться. Крупный интеллигентный армянин, он сидит на кушетке для внутривенных вливаний, плачет, курит, стряхивая пепел в ладонь. Кошкин дом!
Антоновна смертельно боится больных: страшно сотряслась, раскрыв дверь перевязочной и при выключенном свете заметив меня, дремавшего в облезлом кресле у окна. Антоновна избегает обходов. Душевные переживания больных для нее – не интим, а ток‑шоу. Вопросы о затаенном задаются ею больным на вече сестер, врачей, инспекторов, других больных. Она – замначальника по лечебной работе, но алкогольный галлюциноз для нее – «белая горячка» и т. д. Про «шубу» достаточно сказано.
15.07.09
Вчера опер Сергей Григорьевич Гечалаев назвал Антоновне больных, выписка которых должна проводиться лишь с его согласия. Это Никитин, Крайних и Лакшашвилли. Все из 508‑й камеры, где сидят «блатные». Блатной – это уголовный авторитет или тот, кто денежки подкидывает ответственным сотрудникам. Антоновна лжет.
Не делится ли Гечалаев с ней? По ее словам, указанные Гечалаевым больные «поддерживают порядок в отделении, следят за ненадежными больными». Троица находится в 4‑х местной камере, т. е. либо следит друг за другом, либо втроем за четвертым – «смотрящим» по ПБ. В общем, старожилы Кошкиного дома держат меня за дурака. И я разобрался: троица – «коммерческие», посидельцы, платящие оперу, а через него в стороны и выше за хование в ПБ от не столь комфортного пребывания в камерах общего корпуса. Видели бы вы «плазму» 508‑й камеры! Не каждый непривлеченный имеет дома подобный домашний кинотеатр. Опять же еду, сидя в Бутырке, можно заказывать в ресторане… Позже этим троим и другим начальники станут писать в дневниках высосанную из пальца псевдосимптоматику, чтобы оправдать пролонгацию пребывания в ПБ.
Сегодня целая делегация следаков пришла к больному Хасанову. Попросили предоставить для беседы перевязочную, где я принимаю. Не мог не уступить. Убийцу Хасанова уговаривали взять на себя какой‑то «висяк», еще одно убийство. Через головы оперов Хасанов сетовал мне, что был в другом городе на какой‑то свадьбе в день навязываемого убийства и подписывал подсовываемые бумаги. Я пошел домой, тщательно вымыв руки.
Элтон никогда не принимает больных по их просьбе. Только если сам захочет. Лечит тоже. Когда шлея под хвост пойдет. Экстравагантность его общеизвестна. Сегодня посоветовал приглядеться к ненавидимому Чингису: не считаю ли я как психиатр, что у Чингиса нейросифилис? «Подождите, в зимние холода он в вывороченном шерстью вверх тулупе и с опущенными ушами треуха станет по больнице ходить».
Элтон добивается инвалидности по приобретенному работой психиатра психзаболеванию (мечта многих аттестованных медиков ФСИН): «Я и сам при случае могу прикинуться больным. Три года живу в психбольнице. Никто не разоблачит!»
17.07.09
Антоновна Гордеева прячет кривую улыбку. Она вешает лапшу про состоятельного мужа‑бизнесмена, а сама нет‑нет да к еде душевнобольных приложится. «Чего муж‑казах не кормит? Мак в Чуйской долине иссяк?» – не достойная доверия инвектива злой медсестры.
Аркадий тоже сопровождает этапы. Нет вопроса, что он стоматолог. Вот причина, что его практически никогда нет. Больные зубы я лечу анальгином. Появившийся солнышком Аркадий начинает с более волнующего его, чем вывод больных в зубоврачебный кабинет: «У нас ведь как: место генерала милиции стоит десять миллионов долларов, в Госдуме работать – пять миллионов. У меня таких денег нет. Имею и второе высшее образование – юриста… Да все равно приходится работать в тюрьме, добираясь сюда из Каширы».
22.07.09
У больного Раткина случился эпилептический припадок, когда медсестры, все три, ушли за зарплатой в кассу за территорией. Уколы для снятия эпистатуса делала терапевт Лала Викинговна.
Элтон, уже отставной начальник, в это время обследует меня и двух сотрудниц спецчасти, по очереди, на новомодном псевдоприборе, не иначе как с его подачи приобретенном учреждением. «114 тысяч!» Лампочки мигают, картинки распиленного человеческого тела меняют одна другую. Наденешь наушники, посидишь вперившись в экран, и аппарат выдаст поломки твоего организма, уверяет Элтон. Сидим и смотрим, пока двумя этажами выше терапевт пользует эпилептика. «Главное, чтобы не было червей! – увещевает экс‑главврач. – Случается: уважаемый человек, а страдает от гельминтов. Не раз подобное случалось в моей практике». По полчаса у нас искались гельминты. Нашли что‑то другое. Не из деликатности?… Появляется Лала Викинговна. Она просится на обследование. Элтон и ее предупреждает о – не дай бог! – проблемах с анусом.
Позже, когда Викинговна в поликлинике МВД рассказала об «обследовании», ее пристыдили. «Вы – врач, а этому верите?!» Но мы занимаемся психиатрией – самой спекулятивной из медицинских наук.
Возвращаемся в кабинет Элтона. Балеты «для релаксации» он обычно смотрит по утрам. На этот раз угощает нас после «обследования». Доволен нашей верой ему. Вновь «Корсар», вновь мужики в трико в обтяжку пляшут. Элтон жадно всматривается в их гениталии, проясняя ситуацию с собственным свержением. Враги – Чингис и клика (отсутствующий доктор Грымов) – обвинили Элтона, что он «приватизировал» кабинет, «крайне необходимый для обследования больных, уступи, и вы не принимали бы в перевязочной!». Но мне кажется, Элтон имеет право на вот этот, к примеру, полутораметровый драный диван, где даже низенький главврач спит подогнув ноги. Есть убогий набор кастрюль, сковородок, чашек и т. д.
После отъезда Элтона в диване найдут множество мертвых тараканов, но ни страницы интереснейших записок, которые мог бы оставить талантливый самобытный психиатр. Он показывал мне атлас типических физиономий для использования в постановке диагноза. Пусть лица больных были чрезвычайно интеллигентны для нашего контингента. Он читал Крафт‑Эбинга, Юнга… Последователи ничем подобным интересоваться не станут.
Исчез, кстати, и псевдоаппарат за «114» тысяч.
Версия Элтона о причинах его отставки
Наталья Филипповна, главный психиатр ФСИНа, полюбила его, одинокого подполковника 48 лет. Положив взгляд на «вечного» холостяка, разведенная одинокая женщина зачастила в Кошкин дом. Некогда, при главвраче Бероевой, Наталья Филипповна трудилась здесь простым врачом.
С надуманными, но добрыми проверками Филипповна засиживалась в кабинете Элтона допоздна. Потом просила проводить ее. «Хлопала ресницами». Элтон провожал до метро, даже спускался вниз. «За стеклом вагона я видел ее, посылающую мне воздушные поцелуи. Какими пламенными взглядами она меня авансировала!»
Как‑то в два часа ночи после одной полной недомолвок весенних посиделок, когда метро закрылось, а больница сменилась ближним кафе, О. Ф. предложила Элтону проводить ее до дома. «Три‑четыре остановки». Будто бы живет она в районе Савеловского вокзала или Тимирязевской. Подвыпивший Элтон пошел. Психиатры не способны были поставить диагнозы друг другу.
О. Ф. пригласила к себе, взрослого сына не было дома.
В квартире Элтон отказал влюбленной.
«Ты что, не мужик?!!» – Главный психиатр ФСИНа с двадцатипятилетней психиатрической практикой, в форме, с двумя крупными звездами на погонах не желала соглашаться с истиной, очевидной для многих инженеров человеческих душ. Или страсть слепа? Говорили, но она не верила? Не казалась ей подозрительной хотя бы элтоновская манера ходить, по‑женски крутя бедрами? Часто облизывать и без того мокрые губы?
«Простите, но вы меня не за того приняли».
«Ты умрешь!!» – закричала полковница в истерике.
Элтон уготовил себе тяжелую судьбу. Грянула та самая безжалостная проверка.
«Бедные вы, бедные!» – говорила Филипповна больным, усаживаясь на их жаждущие прожарки от вшей постели. Она совершала трансфер, перенося собственную ошибку, неудавшуюся жизнь на арестованных мужчин, больных.
Потом я узнал: в день комиссии после совещания у начальника учреждения (Комкова) Филипповна вернулась в ПБ, Элтон же по‑прежнему не показывался. Он бежал.
Поскольку Элтон жил в психбольнице, выйдя с территории, он мог отправиться лишь гулять. И он гулял, чтобы стряхнуть порочный прах Москвы с философических стоп.
Что же Н. Ф.? По свидетельству сестер, не дождавшись раскаяния, она уже не ходила по камерам. Вызвала какого‑то больного в кабинет Элтона. Села на место начальника, а больного усадила на место, где обычно сидела сама на ночных посиделках с тем, кого определила избранником и теперь, еще любя, ненавидела.
Больной привычно заныл о незаконном задержании, сфабрикованном уголовном деле. Н. Ф. долго, но невнимательно слушала. Она на полуслове прервала больного, положив свою руку на его: «Помолчи. Я тебе сама расскажу. Моя жизнь не лучше твоей, хотя несчастья мои иные».
Подслушивавшая сестра, опасаясь гнева Н. Ф. (он чудовищен), отошла на носках сандалий от дверей. Неизвестно, что говорила Филипповна, вдавалась ли в конкретику, только излияния ее длились не менее полутора часов. Когда больной ушел, она платочком вытирала слезы.
Речь Элтона, другого страдальца, крошит реминисценцию: «Она завидовала моему немецкому. Слышала, когда по‑немецки я разговаривал с приехавшими обмениваться тюремным опытом голландцами… Ее передернуло, когда мы с ней вошли в кабинет Левика (начальника медуправления УФСИН), и он похвалил мой костюм и ботинки, а не ее мундир. Я люблю и умею одеваться», – подчеркивает экс‑начальник ПБ. Он воспринимает случившееся эстетически, на что грубые враги его не способны.
Нервы Элтона сдают. Начинается истерика. Он выкрикивает: «Ее девичья фамилия Блюменталь! Жиды! Она и Левик – жиды. Жиды верховодят во ФСИНе!»
Я неловко обнимаю Элтона, насколько позволяет разделяющий нас стол. Элтон хватается за меня обеими пылающими руками. Называя по имени‑отчеству, продолжает:
«Я же после института распределился в МПС (Министерство путей сообщения). Три года! Потом ушел в систему. Служба в детской колонии сломала меня. Порок! Порок! Если б вы знали, какая там гадость! Приходят подростки ко мне, доктору, с вопросом, отчего воспитательница Валентина Андреевна то сама просит, а то ни в какую не дает. Даже накажет, если пристаешь. Сотрудники педерастами влегкую становились. Офицеры ломались».
Элтон подливает мне кофе. Рука его дрожит. Голос прерывается. Он без порока сентиментален. Я начинаю думать, как бы уйти от него побезопаснее. Бают, врача Шмелева, благополучно закончившего стоматологический институт, проработавшего психиатром двенадцать с половиной лет – в Кошкином доме год за два идет (у меня есть случайно найденная ксерокопия его диплома), Элтон приставаниями довел до увольнения. Сестры, врачи: «Заставлял до десяти вечера после работы с ним за компьютером сидеть. Готовили отчеты». Коленка к коленке, плечо к плечу… «Если б не [Элтон], дядечка до сих пор бы работал. Хороший был доктор».
23.07.09
Не ведаю, спал ли Элтон. Торопливо поднял для приветствия багровое лицо; вижу его глаза с розовыми прожилками сосудов, как у кролика. С ранья строчит «телеги» на Левика и Н. Ф. Последняя, не по значимости, виновна, что за время работы главным психиатром не внесла новшеств в службу. Левик был виноват в том, что, будучи санитарным врачом, отлучился на двухмесячную учебу на психиатра в институте Сербского, отобрав возможность повышения квалификации… у меня. Зачем Левику сертификат психиатра, когда психиатром он работать не собирается? Известный коллекционер сертификатов. В кабинете УФСИНа вся стена сертификатами увешана. Был бы толк!
Как водится, «телеги» Элтона лягут на стол самим обвиняемым для разбора полетов обвиняющих.
Элтон ищет правды в России, итог в Кошкином доме – запустение. Из‑за «болезни» Чингиса и отпуска О. В. двадцать человек во II‑м отделении не осмотрены, лечение им не назначено. В одиночку чищу авгиевы конюшни: смотрю, описываю, назначаю. Успеваю пролечить под влиянием «голосов» напавшего на медсестру Опяна, пытавшегося повеситься Лаптева (проколот, раздет догола, сидит в «резинке», чтобы не смел…). Не хочу перегружать книгу списком Чингисового жестокосердия или халатности, но он есть. Все двадцать фамилий.
Дополнение к анамнезу Кошкиного дома
В ночь с четверга на пятницу прошлой недели старшая (младший инспектор 2‑й категории Л. Д. Светланова, в просторечии – Людмила) была поймана во время коитуса с подследственным. Отлучена из рядов сержантского состава. Инфо висит на доске позора Бутырки. Фото нет по причине отсутствия начальника по воспитательной работе Полесского. Так говорят. Фото у него? А вот рядом на стенде рисунок расстрела предателей в 1937 году. Это не опечатка.
Возвращаемся: уволенный Элтон жаждет подвигов, дабы показать начальству и себе, какого ценного кадра в его лице Кошкин дом и Система теряют. Случай не заставляет себя ждать. У застарелого преступника, наркомана и эпилептика Лагуткина ночью был очередной приступ. Сестры разбудили ночевавшего по обыкновению в ПБ Элтона. Экс ворвался в камеру. Перевернул Лагуткина на бок и тянул западавший язык, пока ждал интубационную трубку, с такой силой, что порвал уздечку. Приезжала скорая…
Утром Элтон проверяет себя и Лагуткина на тетрадку: сифилис, гепатит, туберкулез, ВИЧ. Чего же я сглупил, не проверялся после «рот в рот»
Курицыну?… Застаю Элтона в процедурной, где он колет сам себе в складку живота витамин В6 «для профилактики гепатита С».
28.07.09
Побеседовал с «интересным» человеком – проворовавшимся издателем из Питера. Васильковский Михаил Иосифович. Седой бледный интеллигент, из властных. Не отрицает, что «вывел» 30 миллионов рублей, но «в интересах возглавляемого издательства, типографии и шести журналов. По‑честному издавал не исключительно себя». Оправдывается: я же для дела! Спрашивал меня, выгоднее ли отбывать срок на общих основаниях или «включить дурака» и лечиться в ПБ (на момент беседы Васильковский уже признан институтом Сербского невменяемым).
Васильковский оскорблен, что экспертиза в Серпах длилась всего четыре дня. «Я большего внимания не достоин?… Вы не представляете, как врачи и сестры там матерятся! Женщины! Женщины!!! Слух интеллигентного человека режет». Человек соскучился по мягкому общению. За месяц в Кошкином доме я – первый доктор, который Васильковского посмотрел. Васильковский тщеславно показал фото. Вот он с женой. Которая на двадцать лет моложе. Вот он на своем катере (не все ушло на книги). Вот с сотрудниками: шесть молоденьких девушек вокруг седого интеллигента за письменным столом. Все улыбаются. Один высокомерно, другие – со скрытым презрением. (Наш характер! Где кормят, там и срут.) Вот с представителем президента по Северо‑Западу. «Ну вы его знаете!» Я не знал. «Вы языки‑то знаете?» У своей камеры попрощался на немецком.
Завтра Васильковскому на этап в Ульяновск. Он родом оттуда, как Элтон. С печальной усмешкой думаю, что Элтон уже не попросится его сопровождать. Как устроился в Питере? Две мысли сверлят ум: 1) как неверно мы себя оцениваем: обижаемся, когда нашу «сложную» натуру изучают всего четыре дня, и довольны двадцатиминутной беседой с не своим врачом в Кошкином доме; 2) почему не всё мы можем сказать, даже когда хотим. 30 миллионов!
После освобождения Васильковский мог бы издать все мои книги. Эх! Не договорились.
31.07.09
Элтон, вцепившийся в кресло начальника ПБ («25 лет в органах, подполковник, ничто никому не отдам!»), на протяжении недели симулирует соматическое расстройство: «Лагуткин при дыхании рот в рот заразил меня энтеромикозом и еще черт знает чем!» В рабочее время Элтон лежит в своем кабинете на серых тюремных простынях, не без галантности прикрывших рвань короткого дивана. Захожу по какому‑то делу. Элтон лежит, свернувшись калачиком, в пижаме, спиной ко мне. Помешкав, не стал беспокоить. Формально Элтон на «больничном», но как фигура с подвижной психикой то болеет, то, не смирившись с отставкой, лезет во все. Гордеева, Окунева и другие неоднократно (с двусмысленной похвалой): «Творческий человек!»
Больной Хасанов, назойливо объявлявший, что проглотил ложку, затем вместе с рентгеном отверг версию и сошелся на том, что у него аппендицит. Беседую с Хасановым в «предбаннике», где он сидит на корточках в ногах лежащего на кушетке Жилеткина, которому внутривенно вливают глюкозу. Жилеткин продолжает отказываться от еды «в знак протеста». Кормим его через кровь. Подлаживаясь под бред, говорим, что «чистим организм».
Проснувшийся Элтон с неожиданной энергией подлетает мыть руки. Меряет взглядом сидящего Хасанова. Я взываю к бывшему хирургу Элтону: не тряхнете ли стариной, не помнете ли животик Хасанову. Взбешенный Элтон, с ходу Хасанову: «А палец в прямую кишку не хочешь?!»
Хваленый ход. Элтон полагает, что другие чего‑то «в зад», по понятиям, должны бояться.
Пауза. Элтон трактует в стезе собственной испорченности: «Здоров!» – «вылечив» Хасанова, он бежит сломя голову в свой кабинет, будто оттуда «враги» уже выносят диван, иную мебель, книги, видеотеку балетов.
Я вежливо посмеиваюсь. Хасанов, как пронесенный бедой, крестится. Магометанин, а не признал ли Сына Божьего? Вот такие бывают врачи. Хасанов хвалит меня – познал в сравнении.
01.08.09
Элтона нет до двух часов пополудни. Гордеева предположила шепотом: «Не ночевал!» Я предположил, не вслух: отдохнул от неурядиц душой в гей‑клубе. Расследование показало иное. Вчера больница получила спирт как компонент смеси Попова (+ две таблетки фенобарбитала) – купировать абстинентные состояния.
Первой упилась дежурная медсестра II‑го (хронического) отделения Света Писемская, яркая дородная толстуха‑диабетчица. Элтон от нее не отставал. Вдвоем прикладывались до трех ночи, когда Попов свалил обоих.
Утром похмельная, неуклюжая, заваливающаяся на сторону Света несуразно, вербализируя разорванный поток пьяного сознания, громко материт меня. Смысл слов ее понять невозможно. У Светы пьют отец и муж. У отца после операции по поводу рака гортани трубочка в горле. Ее жалко. Но зачем же?… И почти каждое дежурство. Девочки‑сестры прикрывают и покрывают ее. Уводят спать, когда она совсем никакая. Элтон появляется в два часа дня. Красен, походка шаткая, тремор рук. Не в настроении он налетает на инспектора, мирно дремавшего на посту:
– Не смейте закрывать душевнобольных в «стаканы»! Это унижает человеческое достоинство!
Инспектор смотрит с испуганным недоумением. Возможно, кого‑то из больных он заставлял чего‑либо ожидать в «стакане». Однако сейчас в «стаканах» никого нет. «Стаканы» – это помещения для недолгого ожидания. Там есть лавка. «Стакан» предназначен для одного человека, но некоторые «талантливые» инспектора набивают туда до четырех подследственных. Элтон в общем‑то прав, но смешон. Зачем же тогда по три «стакана» сразу после входа на каждом этаже ПБ? Зачем в конце коридоров подле «резинки», у запасного выхода, еще два «стакана»?
В сборном отделении Бутырки я насчитал 70 «стаканов». В тюремном замке (официальное название нашей тюрьмы – архитектурного памятника XVIII века, архитектор М. Ф. Казаков, смотри доску на стене административного здания) до полутысячи «стаканов», если не более. «Стаканы» спроектировал не Казаков. Они – детище советской власти и ее наследников.
Некоторые «стаканы» используют для хранения швабр, ведер, матрасов, другого хозяйственного инвентаря. К наезжающим проверкам на неиспользуемые «стаканы» стыдливо клеится надпись «шанцевый инструмент». Мертвых закапывать?… Когда я не собирался работать в Бутырке, а был в ней на экскурсии, мне показывали «стакан», где чего‑то ожидал арестованный Берия. Неправда! Берию застрелили в его доме. Коллеги по работе организовали.
В «стаканы» запирают не только ожидающих, например, приема врача, но и возбужденных больных, нуждающихся в инъекции, «резинке», фиксации. В отличие от «резинок» в «стаканах» не раздевают донага. В «стакане» можно успеть придушиться штанами или вскрыться (лезвием «мойки» порезать до крови предплечья). «Стаканы» требуют внимания инспектора.
Элтон набросился Дон Кихотом на «стаканы». Но без оных невозможно нормальное функционирование тюрьмы или тюремной психиатрической больницы. Они удобны при вечной недостаче контролеров.
Опасаясь, что за что‑нибудь достанется и мне, а не только инспектору за «стаканы», бегом несусь мимо Элтона, спускаюсь на третий этаж. Там в таблеточной строчит псевдодневники (без осмотра больных) терапевт Викинговна. Присаживаюсь с деланым интересом около. В проем двери вижу стоматолога Аркадия, осчастливевшего удалением двух хроников. Он опять запевает: «Я только удаляю». Второй куплет про сражение с неизвестным мне противником за стоматологическое кресло и инструменты. Дантист без ключа от камер. Ключи у отсутствующего на посту контролера. Аркадий стоит и сторожит двух больных. «Посадите их в «стаканы», – зло советую я. «Нельзя. Мих. Ник. запретил: «Это унижает человеческое достоинство». – «Да я и не пойду в «стакан», – с достоинством отзывается душевнобольной.
И у благородства есть время. Дантист не выдерживает. Бросает больных и уходит. В таблеточной за столом строчит истории Лала Викинговна. Я подле на кушетке с нетерпением ожидаю окончания рабочего дня. Через раскрытую дверь видны перетаптывающиеся убийцы (у обоих 105‑е статьи). Ждем контролера.
Время – без двадцати три (в пятницу работаем до трех). Я колеблюсь, не закрыть ли убийц в «стаканы». Запрещено! Унижает достоинство. «Да я и сам не пойду!» Оставляю женщину с двумя убийцами и ухожу. Рабочий день закончился.
04.08.09
Хасанов, уходя на общий корпус, шепнул мне: «Могу ли я передать пахану Бутырки, что при необходимости вы нужную справку черкануть для пацанов готовы?»
Я растерянно промолчал.
Без даты: один из дней августа
В больнице крупная пьянка. Повод – день рождения 67‑летней медсестры Альбертины Михайловны (A. M. взялась завидовать мне и регулярно расписывается напротив моей фамилии в зарплатной ведомости). Итак, ПБ загудела. Элтон и вышедшая на работу Окунева отчего‑то улизнули после трех рюмок спирта – выдавала изрядно нализавшаяся старшая медсестра И. В.
Распустились. Грязно шутили. «Выздоровевший» Чингис щипал попу не пившей Лены Фимовой (она за рулем до Тулы, далее к Бутырке электрички и метро).
До меня донеслось фимовское: «Я уже предупредила, так что не получится». Она всегда защищает Чингиса!
Чингис упился. Спустился в процедурную четвертого этажа пить из ампул витамин В1, «чтобы не пахло». Оставшиеся за столом оба фельдшера, медсестры Люба и Марина (из Саратова) уговаривали старшую не жадничать и принести еще спирта.
На следующий день психбольница была пуста. Встретилась одинокая именинница с тремя шприцами. Элтон строчил рапорт на Чингиса, что вчера тот «бездельничал». С Элтоном – понятно, он жил в больнице. Слабые на похмелье женщины‑врачи, не жившие в больнице, после дня рождения Альбертины Михайловны на работу не вышли. Чингис ушел к Гиммлеру и «капал» там на Элтона. Вечером он попросит у меня четыре‑пять историй, чтобы «отписаться, что работал». Дневники, как водится, кропались без вызова больных. Вчера Окунева по приказу экса спрятала от Чингиса истории болезней II‑го (хронического) отделения, чтобы лишить его возможности сделать записи, подтверждающие, что он «работал». Апогей конфликта.
Сидим с Чингисом, сплетничаем про Хучелидзе, который то один, то для развлечения с кем‑нибудь еще (Жидаевым) третий год коротает уклонение от уголовной ответственности за серию убийств в камере, смежной с кабинетом Элтона. Хучелидзе в открытую говорил мне и Чингису, что, помимо платы за мобильник, ежемесячно платит четыре тысячи рублей за «номер с удобствами». «Он и Мих Нику ежемесячно отваливает», – зло подводит итог Чингис. Полуправда(?) переходит в паранойю: «Кстати, вы ключи из кармана у меня не брали?… Значит, он вытащил. Он (Элтон) еще и не на то способен!» Вспоминаю, как недавно Чингис спрятал мои пронумерованные тюремные ключи. После четверти часа растерянности и страха Чингис отдал, предупредив, чтобы я был внимательнее, «а то с работы не выпустят».
Больных весь день на беседы к врачам не выводили. Поставили на этаж инспектора – женщину. Она: «Наказали!» Поставили на пост, но запретили больных выводить. Понимай, как знаешь.
07.08.09
Три дня нет Элтона: спровоцировал гигантскую проверку ПБ и уехал… «болеть» в родной Ульяновск. Начальницей заступила Окунева. Итог: все спустя рукава.
Руководство Окуневой выражается в том, что она с утра до вечера смолит сигарету за сигаретой в чайной (столовая на пятом этаже ПБ). Группируется со старшей медсестрой II‑го психиатрического отделения И. Л. Не расстаются. «Мы с Тамарой санитары, мы с Тамарой ходим парой». Проходят этаж за этажом, рассуждая о необходимости чистоты в отделениях. Благодушно матерятся, называя друг друга бл… И что примечательно, отзываются, когда подруга бл… назовет.
Невидимая за тонированным стеклом проходной некая всем известная в тюрьме сука (младший инспектор 2‑й категории) выговорила мне за ежедневные тщательно рассчитанные на 7 минут досрочные уходы с работы.
Начальник Бутырки уехал отдыхать на Гоа, замначальника по воспитательной работе – в Акапулько. Наш удел – получать замечания на входе в сральню.
14.08.09
Еще вчера Элтон, будто не веря своей отставке, ходил разбрасывал крысиный яд вокруг нашей тоскливо‑желтой психбольницы. Умерщвлял отравлявших эстетическое чувство невинных грызунов. Потом привычно звал к себе меня. Показывал пополнение библиотеки: купленную за 998 рублей иллюстрированную монографию «Лечение эхинококоза легких омелой» (или керосином, точно не помню, скорее – омелой, это растение). Монография – труд трех современных авторов. «Хорошая и нужная книга!» – «Случалось ли?» – дежурный вопрос вежливости и знакомый до боли ответ: «Да, и у одного весьма значительного человека!»
Сегодня его упакованные в клетчатые «челночные» сумки вещи выносят зэки‑санитары в предоставленную начальником тюрьмы Комковым «газель». В какой Березов понесет сия белая лань нашего неутомимого труженика псевдонаук? На последнем отмечаемом в тюрьме дне рождения шеф, как всегда без сбывания, обещал научить меня ушному иглоукалыванию: «Покажу и смертельные точки!» Нет более «Мардоха» Николаевича. В Ульяновске ли он, далее?… О. В. плакала в платок, когда, нагнув голову, никому не говоря прощальных слов, Элтон от нас уходил. Мы стояли, он шел. Если не действия, то ждали звука. «Артист» не сыграл и спиной. И это было страшнее и печальнее. Не к писе, но к попе шли веточки его срамного нерва. Неужели эта девиация пересиливает все вместе взятые отклонения человека неординарного, доктора талантливого. Как нам жить без…? Поживем…
21.08.09
Ушедшая неделя была замечательна лишь вчерашними криками с угрозами «отрезать руку красной суке», выданной на‑гора больным Вироненном со товарищами. Кипеж подняли из‑за двух паек завтрака, недоданных балантерами (от слова «баланда» – баланду раздают). Для Вироненна спор закончился вызовом усиления из восьми человек с дубинками и последовавшей «резинкой».
Почти двухметрового роста, голый худой шизотипик, с гордо вскинутой неусмиренной головой проследовал в засранное узилище эрмитажа.
Врач‑дерматовенеролог (в измененной реальности Кошкиного дома – терапевт) Лала Викинговна Голышкина, когда отсутствуют или в отпуске психиатры, описывает за них психстатусы больным, ставит диагнозы, готовит на СПЭК (судебно‑психиатрические экспертизы). В Бутырке свободна ставка кожвена, но Лала три дня в неделю трудится терапевтом (разрешили – далеко ездить из‑под Александрова). Некоторые диагнозы Лалы Викинговны достойны Книги анти‑Гиннесса: «гастрит без уточнения», «алкогольная нейропатия». Она отчего‑то бережет никотинку, ругает меня, если я назначил. Любые болезни живота лечатся у нее ранитидином. «А что? Если у нас больше ничего нет?!» Удивительно, но она не любит кожные болезни! После того как в Бутырке появился один, а позже – целых два дерматолога, стала приглашать их. Лала Викинговна по уши в синдроме Адлера: себе не верит на йоту. «Кроме Бутырки, меня никуда не возьмут!» А ведь в свободные от Бутырки дни работает же дома кожником‑венерологом.
06.09.09
Прошло пять месяцев, как я работаю в Бутырке (с 02.04.09). Ныне – на больничном: пью по таблетке кофеина‑бензоата натрия и иду на прием к врачу 3‑й поликлиники ГУВД, что на Алексеевской. Взвинтил АД до 160/110. Поставили диагноз гипертония 3‑й степени. Добиваюсь сердечного санатория.
Эмвэдэвские доктора (терапевт Мышкина) то ли верят мне, то ли жалеют, сами трудом затраханные. Однако кардиолог – злобная незамужняя толстуха отчитала: и от детей я бегу, и нанятая мною нянька дорогая. Сказала: «Ешьте меньше жирного!» Я ей: «На двадцать одну тысячу в месяц вы хотите, чтобы мы вырезку к столу покупали?!» Нерастраченный шар (кардиологша) обещала на сутки обвешать меня датчиками и «вывести на чистую воду»… А мы в ответ – в осеннюю воду вплавь да по кофеинчику.
За пять месяцев у нас в ПБ сошли с ума двое из персонала.
Санитар‑зэк Денис, отчисленный студент второго курса юрфака, вдруг стал есть таблетки душевнобольных и загаллюцинировал. Я завел на него историю болезни, описал первично, потом – каждый день, все как положено. Дениса посадили в камеру бээсэсников (бывших сотрудников правоохранительной системы – отдельно, чтобы «черные» больные не побили).
«Черные» – уголовники, по цвету тюремной робы, «красные» – сотрудники, по цвету прежних, советских, околышей. Зоны делятся на «черные» (меньшинство) – контролируют «авторитеты», администрация – для вида; «красные» (большинство) – контролируются администрацией – реально. Бутырка считается «красной».
Проштрафившаяся контролерша с входных ворот вдруг заработала у нас на коридоре II‑го отделения. Ходила в белых перчатках, так на воротах брала ключи. Поясняла: чтобы заразу не подцепить. Чуть позже записалась на прием к психиатру ГУВД. Во время приема неожиданно укусила психиатра за руку.
Нашу психбольницу расширяют. Скоро после ремонта откроют второй этаж. На трех этажах дуракам уже тесно.
19.09.09
За то время, что я болел: с 02.09 по 14.09 (АД) – ни один из двадцати пяти прибывших больных осмотрен не был. Все без лечения ожидали моего возвращения. Представим, если б я ушел в отпуск на положенные два месяца! Кое‑где О. В. сделала жалкие царапки в одно‑два предложения. Острых больных медсестры лечили самостоятельно по минздравовским схемам, прикрепленным к стенам обеих процедурных.
В этом гуляй‑поле 501‑я камера неожиданно набросилась на несовершеннолетнего Мариновского. Возможно, хотели «опустить» (спецобряд з/к: удавка на шею, придушенного загнуть, задний проход прижечь огнем нескольких спичек, наречь женским именем и как женщину дальше использовать), но забили насмерть.
О. В., как и в случае с Курицыным, не верила и тормошила общепризнанный синий труп. Человек околел не сразу. Удивительно другое: рентгенолог Бутырки, в общем‑то славный человек, подрабатывающий на скорой, на произведенном снимке не увидел переломов шести ребер и перитонита в два литра. Заключение местного светила: патологии не выявлено.
И все же: 4:0. Это во II‑м отделении, где был и мудрый властолюбец Чингис, и вздорная истеричка О. В. Доколе, Господь, милуешь меня? За что прощаешь грешника?
Судьба умершего была настолько безразлична лечащему врачу, что Чингис не поехал на вскрытие. Не вышел на работу под предлогом поездки в морг, а сам ограничился телефонным разговором с патологоанатомом. О. В. осудила Чингиса в приватной беседе со мной и Крабовым (Гиммлером) и… продолжила бездельничать. Ее и старшую сестру II‑го отделения всегда можно разыскать в сестринской, отданной под столовую (пятый этаж; если стоять спиной к входу – слева). Там они курят и болтают часами. С ними обычно и покуривающая «тайно» Гордеева.
27.09.09
Грымов Алексей Владимирович – этого провинциального доктора (расхожий штамп профессора по облику, не по внутренней сути) я видел два дня. Почти год он находился в отпуске, добившись суммирования неиспользованных отпусков за несколько лет. Грымов, второе колесо антиэлтоновской коалиции, сардонически торжествовал: «Как минимум на месяц раньше пидора уволят!»
За 12 лет службы во ФСИНе майор внутренней службы врач‑психиатр Грымов не добился жилья в Москве и мстил, давя кому‑то на психику, ночуя теплыми и не очень весенне‑летне‑осенними ночами на лавочке пред входными воротами Бутырки. Для крепости сна доктор принимал на грудь. Не единожды сотрудники, выстроившиеся перед КПП, стояли подле заспавшегося психиатра.
Ему не простили ни отпуск в год, ни сон в подворотне. Робин Гуд, он добился дополнительных психиатрических отпусков (один месяц, у аттестованных в зависимости от выслуги и больше), положенных по закону, но не признаваемому в Бутырке, для всего медперсонала Кошкиного дома! Чудовищно! Какая несправедливость! Изгоняемый Грымов обещал мстить, и люто. Из курской деревни он достает московское начальство, звоня в суды из автомата.
Из других «подвигов» Грымова: в ПБ незабываема его поездка во Владивосток, имевшая целью создать иллюзию командировки для покрытия паузы между двумя отпусками. Из Дальневосточного УФСИНа отзвонился в столицу, дабы не заподозрили в обмане. Попросил и получил деньги на возвращение!
Рекордсмен отпусков, Грымов клял управление, признаваясь в желании «поработать до Нового года». До заветных двенадцати с половиной лет ему оставалось 6 месяцев.
Грымов любил улыбаться: соломенные густые усы на матером лице, дородная голова дородного тела, два выбитых верхних резца («Упал!» – позже узнаем правду) – калька жизни психиатра, отданной тюрьмам и лагерям. Почему он не вставит зубы? Да все недосуг!
04.10.09
Среда ознаменовалась явлением отечественных правозащитников. Я столкнулся с престарелыми тетками, когда мы пересекали КПП, расходясь в разные стороны. Они входили. Рассмотрел американскую ID‑card у наиболее неважно одетой старухи – хотелось подать. Другая держалась не без изящества, вышагивала в белом пальто.
Надурили обеих. Привели в дамскую камеру нашей ПБ (поведала О. В. Окунева). Кровати заправили чище, чем в армии. Зэчки впервые за две недели намыты, оттого животно радостны. На любые подковырки старух построившиеся психбольные браво отвечали: «Жизнь – сказка. Спасибо, все есть, ничего не надо».
«Хозяин» Д. В. Комков и его люди расплывались ущербными улыбками каменных фейсов. Старухи не доверяли: «Что‑то больные у вас заученно отвечают?» Прорваться через тренинг лжи было невозможно. «А лекарства у вас современные есть?» – хитро прищуривались они. «А какие современные?» – принимала удар Окунева. После отплытия теток тюрьма над ними ржала.
Чингис взял за привычку прихватывать в метро бесплатную газету с соответствующим месту раздачи названием. Во время утренней поверки он раздавал газеты больным, т. к. «они имеют право на информацию». Часть газет передавал мне для I‑го отделения. И вот в пятницу вышли в смену две матерщинницы, давненько растерявшие честь, совесть и вообще все, что встречается у человека и у женщины в частности.
Эти медсестры, достойные кинокамеры Тарантино, материли больных во время обхода почем зря. Не мывшимся по полмесяца по не зависящим от них причинам советовали «мыть яйца холодной водой в раковине». Видавший виды, я содрогался.
Днем началась кампания по массовому забору у больных крови на ВИЧ и сифилис. Я стоял в дверях ординаторской, «реализуя право больных на информацию». Заметив, что рекламные издания оказались у обматеренных больных, медсестры вырвали у них из рук газеты и швырнули на пол. Что обозлило? Да «неуместный» вопрос, когда же, наконец, будет баня? Мое существование игнорировали. Часть газет сестры не просто бросали, но прежде – рвали в клочья. Вот имена этих героинь: тулячка Лена Фимова и Любовь Станиславовна Цветикова.
«Проворовался» замначальника тюрьмы по воспитательной работе Полкин. Тот самый, кто, увлеченный собой, в первый день моей работы, проводя какой‑то псевдоинструктаж, спросил меня, видел ли я его по телевизору. А он меня? Полкин принудил весь коллектив получать зарплату не наличными, а на пластиковые карты. Выяснилось: потуг был не без шкурства. За каждого «приведенного» клиента Полкин получал от банка комиссионные в виде снижения процента по взятому кредиту на покупку нового авто. Полкин открещивался, отвергал, что отдыхал с семьей в Акапулько: «Всего лишь в Доминикане» (помним: дорогу туда и обратно оплатило управление). Полкин – в силе. Наказание за содействие банку не последовало.
Контролерша, укусившая психиатра, вновь на работе. Людей не хватает.
07.10.09
Вышла бездельница Гордеева. Отдельно каждому сообщила о «воцарении» в качестве врио на место начальника ПБ. Коллектив весть воспринял сдержанно. Только – Чингис, метивший в то же кресло, ответил протестной реакцией, заявив, что во что бы то ни стало уйдет в положенный ему доп. отпуск (психиатрический) в декабре; основной и доп. отпуск за следующий год возьмет в январе‑феврале, тем самым в этом году выйдет на второе место после Грымова по невыходу на работу четыре месяца подряд, в следующем году намереваясь повторить достижение.
Деликатная Гордеева в ответ обиняком обвинила Чингиса в смерти Мариновского. Чингис парировал: «Я вообще не знал этого больного». Мариновский был записан за ним как лечащим врачом, но чему удивляться, когда больных на врача в четыре раза больше установленной Минздравом нормы.
Врачи во II‑м отделении есть, но я брошен с I‑го в тартарары II‑го. Гордеева и Окунева ничего не делают «по понятиям»: одна как начальник больницы, другая, ее закадычная подруга, как начальница II‑го отделения.
Я, видимо, лишусь отпуска в декабре: Чингис со своей стеничностью отберет, хотя право на моей стороне. Окунева намерена отдыхать + болеть тоже до Нового года, потом уйдет в отпуск за следующий год.
Гордеева, отработав начальницей три недели, оставляет вместо себя Чингиса и уходит в Серпы… учиться на психиатра! Оказывается, за годы работы в ПБ (до этого трудилась сначала где‑то кардиологом, сама из Владимира, потом терапевтом в медсанчасти Бутырки) не обзавелась соответствующим сертификатом. Что ж, подучиться ей не помешало бы! Накануне учебы она на полном серьезе уверяла меня, что все психические болезни можно лечить одними витаминами. Элтон же купировал приступы шизофрении внутривенными вливаниями глюкозы!
11.10.09
Выборы в Мосгордуму. Гордеева предупредила: за три дня до выборов в день проведения не настаивать, если больные отказываются от приема лекарственных средств, три дня – никаких уколов. В случае вопросов психбольных москвичей, за кого голосовать, рекомендовать голосовать за Лужкова. Я издевательски предложил раздать по камерам агитационные листовки. Гордеева поджала губы. Показывая пример, она отменила назначенные мною уколы антидепрессантов убежденному самоубийце Лукашенко, заменив курсом витаминов.
На двери тюрьмы наклеили объявление, требующее, чтобы все работающие в день голосования москвичи‑тюремщики взяли по месту жительства открепительные талоны и голосовали за колючкой. Меня, беспогонника, на работу в день выборов не выставляют. Гордеева: «Отдыхайте. Мы как‑нибудь сами!»
12.10.09
Больной Марзоев «выдал» психопатическую реакцию: бесился в «стакане», материл связавшегося с ним Чингиса. Фельдшер Дымов по дурости выпустил придурка, и тот побежал по коридору, призывая: «Врачей на ножи!» Другой лозунг октябрьской революции: «Долой галоперидол!»
Я вызвал усиление, дабы уколоть и изолировать смутьяна. Марзоева уговорили водвориться в камеру без укола. Появился опер, видимо состоящий в «особых» отношениях с Марзоевым. Он снова вывел Марзоева в коридор, обнял его за плечи, ласково внушал не бузить. Марзоев ответно улыбался, тряс непокорными кудрями, объяснял свое поведение так: «Я просто сильно какать захотел. Неудобно, но приходится признаться».
Явилась и Гордеева. Тут же отменила мои назначения Марзоеву: «У нас не карательная медицина!» Трогать, т. е. лечить, Марзоева нельзя (болезнь его проявляется подобными психопатическими эксцессами). Причина проста: Марзоев не признает себя больным, т. е. у него нет критики к расстройству личности, которым страдает, но он хочет по ряду причин находиться в ПБ, платя оперу, а возможно, и выше.
Завершается эпопея с самоубийцей Харбиным. Сорокалетний суицидник перерезал себе горло. 30 сентября его осмотрели, перевязали, 10 октября терапевт сняла повязку (десять дней он не перевязывался). Я полюбопытствовал, зашел в перевязочную, и – о ужас! – обнаружил трахеотомию. Вот уже десять дней Харбин дышит, кроме рта и носа, еще и через дыру в дыхательном горле.
Две недели назад бутырский хирург пытался закрыть дыру в трахее кожей, без пластики (сшивания) хрящей! Хирурга ждали в субботу, в пятницу не было. В субботу хирург не пришел, не отозвался и в понедельник. Сегодня Лала Викинговна и Гордеева направляют Харбина в 1‑й изолятор (Матросская Тишина). Считается, что там лучшая в Москве тюремная соматическая больница.
Харбин жить не хочет. Просит нож, скальпель, чтобы «дорезаться до конца».
13.10.09
Чингис за обеденным чаем: «Она (Гордеева) не вправе посылать вас на прием граждан».
«Когда я стану начальником (Мечты! Мечты!), никто, кроме меня, не будет туда ходить! Там дают взятки!»
Подозреваю, что на приеме граждан не только дают взятки, но и берут.
Во вторую половину дня четверга на прием граждан (за территорией, около первого КПП) приходят родственники узнать о состоянии больного, и пытаются, по неведению, повлиять на ситуацию: через невменяемость вывести из‑под уголовной ответственности дорогого человечка.
Вменяемостью занимается институт Сербского, а не Кошкин дом. В Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии имени В. П. Сербского для принятия решений не интересуются ни нашими историями болезни, ни выписками. Они семи пядей во лбу! А ведь больные проводят у нас до полугода. Мы долее наблюдаем их, чем Серпы за две‑три недели. Диагнозы Серпов часто ошеломляют. Возвращающиеся оттуда больные (они ожидают сначала суда, всегда следующего рекомендациям Серпов, потом отправки в спецпсихбольницы) подчас рассказывают о суммах, вложенных в «золотой» диагноз.
Помещение для приема граждан – небольшая белая комната. На каждой стене, кроме фасадной с окнами, бумажки с текстом, предупреждающим об уголовной ответственности за дачу и получение взятки. В правом верхнем углу за спиной врача не дремлет видеокамера. Так что процесс для рискующих дать и получить небезопасный. А доходит до смешного! Один кавказец выставил передо мной на стол прямо под видеокамеру бутылку дешевой водки и коробку конфет, попросив «спасти сына от пожизненного заключения». После окончания приема я швырнул водку и конфеты в ближайший мусорный ящик. Но начальник отдела кадров за мной шел, следя, не соблазнюсь ли.
16.10.09
Сегодня на тюремной площади снимали эпизод к/ф «Любовь‑морковь 2» или «‑3». Гоша Куценко должен был имитировать приземление на парашюте. Орбакайте и других звезд не было.
Событие значительное: начальству занесли в конверте. Отменили обычное пятничное утреннее собрание сотрудников на первом этаже соматического корпуса, справа от церкви – не знавши, мы с Гордеевой сходили зря. В день кино несколько камер ПБ, в т. ч. 453‑ю, написавшую по этому поводу жалобу, немедленно инспекторами разорванную и брошенную в помойку, в баню не повели.
Банщик – майор Володя Поспешев (тот самый поклонник Муссолини, у которого сестра живет в Италии, сам – который год в тюрьме, каждый день заевшая пластинка про «свой кабинет» в Бутырке 6 на 4 или около того) был занят на съемках. Володе, как имеющему опыт работы в кино, доверили набор и руководство бесплатной массовкой из сотрудников. В чем опыт Володи? Он снимал на личный мыльный видик посещение Бутырки Микки Рурком. Гений вживался в предстоящую роль, ложась на зэковские постели в отряде. Как вшей не нахватал?… Володя мне запись показывал! Не мне одному. Микки Рурк в Бутырке стал главным событием Володиной жизни… Разве после Муссолини и его друга.
Ассистент переводил модного режиссера, а Володя транслировал сотрудникам на нашем птичьем языке, т. е. с матом, сдержанной мимикой и жестикуляцией, характерной для долго работающих в уголовно‑исправительной системе. За тридцать метров слышался срывающийся на визг крик Володи: «Тихо! Съемки идут». Этот крик слышали и наши 250 больных, не выводимых в тот день не только в баню, но и на прогулку.
Наши больные, врачи и медсестры припали к зарешеченным окнам, высматривая знаменитостей. Некоторые (Лала Викинговна) не выдерживали, изобретали дела в административном корпусе, чтобы ненароком пройти мимо съемок. Она видела начальство: главбуха и зама по воспитательной работе Полкина, восторженно трепетавших поодаль фургонов с осветительной аппаратурой. Центр всего – разложенный на асфальте плаца парашют.
Мы жадно ждали вестей. Обступили вернувшуюся Лалу. Она вещала. Хотели знать больше. Лала предложила по какому‑нибудь делу сходить в административный корпус мне. Я отказался.
Прошел святой день искусства, а в среду новый повод, чтобы не работать, т. е. не выводить больных в баню и на прогулку, медсестрам – не выполнять врачебные назначения: в среду грянул Покров. В Бутырку высадился десант из двадцати попов с владыкой.
Начальник сектора Неба вылез из приличненькой «вольво» представительского класса. Душевнобольные получили от епархии нательные кресты, носки. Тетрадки и авторучки с прокламациями о празднике.
Как в таких случаях водится, батюшки отпировали с начальством. Меня всегда поражает, как, прощаясь после застолья, начальники с зажженными сигаретами благодушествуют с духовенством.
20.10.09
Вчера на дверь тюрьмы (КПП) повесили объяву: всем сотрудникам уколоться от гриппа, в т. ч. «свиного». Во время работы обсуждали, кто хотел, кто – нет. К обеду уточнили: вакцин всего восемьдесят, поэтому колоть станут от майора и выше. Очевидное преимущество больших звезд!
Окунева и Чингиса тащат к следователю по поводу юного Мариновского. Старики прошляпили. Что же? Чтобы не ходить к следаку, не слышать неприятного, Окунева ушла в отпуск, Чингис тоже второй день не выходит. Заявил: «Я – на ВВК» (воинская врачебная комиссия). Уж не оформляет ли он на манер ненавидимого им Элтона инвалидность по приобретенному психическому заболеванию? В общем, оба «халатника» (обоим вменяется преступная халатность) от правосудия попрятались.
21.10.09
Терапевт Голышкина по поводу своего дня рождения пронесла наливки: отвлекла разговором охранника; тот проверял ручные сумки, бутылка была в сумке через плечо.
Пять человек: именинница, два фельдшера (Люда Людочкина и Дымов), врио главврача Гордеева и дежурная медсестра Цветикова пили и пытались захмелеть. Удалось: Гордеева быстро начала путать чай с соком (третья стадия?).
Подонок Марзоев, в понедельник призывавший посадить врачей на ножи, теперь подговорил всю 457‑ю камеру к голодовке, пока не поведут на прогулку и в баню. Задержка произошла из‑за недавних киносъемок, Покрова и нехватки персонала. Пришел улаживать опер Вострыкин.
Печально, но подонок Марзоев прав: без бани народ вшивеет. Но как тот же «народ» в короткий срок засрал свежо открытый после ремонта второй этаж!
Полы немытые (должны мыть больные сами), стены разрисованные, туалетные двери вырванные, заменены навешанными серыми тюремными простынями, унитазы с налипшим калом, рукомойники в зубной пасте и мыле, через камеры натянуты веревки, где сушится постиранное в тех же умывальниках жалкое белье.
Чингис снова на больничном. Гордеева звонила. «Не поверите: не схожу с унитаза!» Не поверим. На его столе наткнулся на небрежно брошенную распечатку из Интернета: родословная потомков Чингисхана, потомки XIII–XVII веков. Далее уж своей рукой проведено до нынешнего Чингиса. Паранояльное развитие психиатра налицо.
24.10.09
Около месяца ждет СПЭК (судебно‑психиатрической экспертизы) больной Новощенов. Он – каратист, участвовал в поединках. Чемпион? Кого‑то убил ударом ноги.
Новощенова в наручниках привел спецназ. Новощенова боятся. Его поместили в отдельную камеру. Кроме него, там никого нет. Новощенова не выводят в баню и на прогулку. В камеру к нему не заходят. Еду передают через решетку. Я его не смотрю. Инъекции ему не делаются – сестры боятся колоть. Таблетки тоже не выдаются.
При передаче смены принимающий контролер при выведенных в коридор заключенных заходит в камеры для досмотра. Новощенова не выводят. В камеру к нему не заходят. Возможно, страхи если не надуманы, то преувеличены.
Это полувосточный молодой человек с треугольным лицом и раскосыми глазами. Довольно симпатичный, он зарос черными волосами – стричь тоже боятся. Новощенов, если и был здоров, от одиночества спятил. У него блуждающий безумный взгляд круглых глаз. От людей Новощенов прячется.
Открываем дверь. За ней – решетка, а дальше нет Новощенова. Он свернулся калачиком на кровати сразу за фанерным ящиком туалета. Стены санузла не до потолка. Он может кошкой сидеть на них. Готовится ли для удара, думает, отдыхает? Предполагают худшее. Инспектора переглядываются: «Где он?» Видим загаженный, закиданный хлебными крошками пол, надгрызанные куски черствого хлеба (кроме хлеба, Новощенов ничего не ест), а дальше – пусто. Но это не пустая пустота, она предполагает наличие человека. Он невидим и все же ощущается. Жуткое чувство. «Его нет?» – «Как нет, – говорит маленький инспектор, азербайджанец с золотыми зубами Алик. – Должен быть!» Действительно, не фокусник Гудини же он, показательно в начале прошлого века скинувший оковы и бежавший из Бутырки. Прикрываем тяжелую тюремную дверь. Должен быть! Идем дальше со сменой. Какими же каратистскими приемами владеет Новощенов, что его столь остерегаются? Гордится ли Шаолинь подобными учениками?
26.10.09
В Бутырке на «общаке» повесился отрядный библиотекарь. В камере, предназначенной для хранения книг. Тихий, спокойный парень. Недолго оставалось до освобождения. Будто из дома получил какое‑то письмо. Но ни письма, ни предсмертной записки не нашли. Страшно, нелепо.
04.11.09
Пишу в праздник «Единения и согласия». Я – на «больничном». С прошлого понедельника новый начальник ПБ – провинциал из Удмуртии капитан Александр Батькович Расов, 43 года, двое сыновей: 17 и 7. Семнадцатилетний поступил в столичный строительный институт. Ситуация, как у Чингиса. Тот тоже после поступления старшего сына в московский вуз перебрался в столицу. УФСИН дотирует сотрудника 15 тыс. ежемесячно на жилье. Если живешь у родных, вся сумма идет «на карман».
Расов – педиатр и организатор здравоохранения. С сумасшедшими никогда не работал. Из грязи в князи. Так устроено. Управление перевело: служи! Расов приватно изложил мне свое кредо, которое собирается донести до врачей и сестер на общем собрании: «К черту больных! Главное: нам (персоналу) прикрыть свою жопу». Конец цитаты. Мы перевернули страницу.
20.11.09
Отчего врио главврача так дрожит, когда я целую ее в шею? Ну не надо же так зверски краситься!
23.11.09
Перед самым моим уходом с работы «вскрылся» больной Игнацев. Ему и дела не было, что незадолго до этого врио Гордеева принесла коричневые сигареты и угостила «подружек»: Окуневу и Возницыну.
Одурманенные никотином врио главврача, начальница II‑го психиатрического отделения и старшая медсестра того же отделения не оторвали поп, чтобы помочь истекавшему «за стенкой» кровью Игнацеву – дорогие сигареты были выкурены только наполовину, уже «зацепило», но основной дурман ждал впереди. Позвали со второго этажа меня с медсестрой Сюзанной.
Мы поднялись на четвертый этаж, где раскланялись с прибалдевшей «начтройкой», пьяными голосами вразнобой дававшими указания «поставить косилу на место».
Игнацев сидел в луже крови в «выписной» камере в конце коридора. Бедняга не хотел покидать стены психушки: «Здесь лучше!.. Ничего, ничего. Сейчас я встану», – бормотал он, весь в крови, как резаная свинья, растопыренными пятернями размазывая быстро густеющую кровь вокруг себя по тюремному полу.
Да, у нас лучше, чем в том бушующем страшном мире за тюремными воротами. У нас многое понятнее. Отношения до крайности обострены и тем очищены от ряда мучительных условностей. Кошкин дом – идеальный антимир.
24.11.09
Бухгалтерия отказывается платить мне зарплату за ноябрь и производить какие‑либо выплаты в дальнейшем, пока не придет письменный ответ из 3‑й поликлиники, подтверждающий подлинность моего больничного. Я в «черном списке», т. к. посмел болеть дважды: в сентябре 02.09–12.09 и в ноябре – те же цифры. Запросы в поликлинику, чтобы подтвердить мои больничные, поручено писать Гиммлеру. Он ходит вздутый бесконечными проверками в связи со смертью в СИЗО‑1 подследственного миллиардера Магницкого. Простодушный, сегодня я впервые услышал эту фамилию.
Причина репрессий по больничным: обнаружение, что майор Пен купил и подал фальшивый – синий и маленький, а не большой и белый, как на «гражданке».
Об Элтоне говорили все меньше. Вспоминались мужчины – «друзья», жившие неделями вместе с ним в его кабинете. Одного такого я сам видел: шустренький, маленький, ростом с Элтона, глаза в пол, ни на кого не глядя, летит в туалет.
Впрочем, видел я и девушку. Тоже аккуратненькую, тоже маленькую, в короткой юбке, сидевшую утром у него на диване. На мой нагло‑бестактный вопрос, кто она, девушка ответила: «Не обращайте внимания. Я – так». В коридоре тогда еще подошла заинтересованная Гордеева и спросила, кто у Трибасова. Я кощунственно ответил: «Там – «я – так»…» Но все‑таки имел же право одинокий психиатр на личную жизнь.
Постоянно, обычно за чаем, вспоминала о Мих Нике хорошим словом лишь престарелая медсестра Татьяна Игнатовна, лишенная возможности трудиться во Владимирском централе за какой‑то «повешенный» на нее труп: «И вот стучится как‑то Мих Ник ко мне в сестринскую ночью и говорит: «Возьмите, заправьте, Татьяна Игнатовна, капельницу и пойдем на общий корпус». И идем мы с ним темной ночью, часа в два, пурга, тюремные собаки воют. Он впереди меня, чуть нетрезвый. Сзади я – с капельницей. Ответственный был начальник!»
Но нами правит женщина, и уже не первый месяц.
Дополнение к анамнезу
Vitae et morbi
Я родился в одной семье, рос в другой – у дяди, бездетного брата моей родной матери. Дядя всю жизнь проработал врачом, на пенсию он вышел с 57‑летним стажем. Им и тетей‑учительницей было определено стать врачом и мне. Они, как и физические родители, субсидировать немедицинские обучающие программы отказались.
В четыре года я читал. В школу пошел в шесть лет. Четверок у меня не было, но на золотую медаль не подавали. В 16 лет я поступил в мединститут. Только я и еще один парень при проходном 21 балле набрали 24, т. е. высшие баллы по всем вступительным экзаменам, кроме одного (физика). Шестью веселыми годами пролетела юность.
Как апостола Петра, меня трижды спрашивали, хочу ли я работать психиатром в уголовно‑исправительной системе. Из трехсот участников распределения мой номер был шестидесятым, и я мог рассчитывать на место терапевта в райцентре. Мой приемный отец, в то время врач с 45‑летним стажем, прислал справедливую бумагу, что я достойно зарекомендовал себя во время практики. Меня хотели отправить к отцу, но я стремился к самостоятельности, любил психиатрию. По предмету я получил «хорошо» вместо «отлично», но только потому, что принимавший экзамен усмотрел депрессивную триаду у меня, а не в формулировках ответа. «Нет, – твердо сказал я. – Никакой терапии. Хочу работать психиатром в системе УИТУ (управления исправительно‑трудовых учреждений) Волгоградской области».
До сих пор не жалею, что не отрекся от психиатрии. Работа оказалась жертвенной.
И вот где‑то то ли в июле, то ли в августе я уже месил грязь незабвенного села Дворянского. Там располагался спец (психиатрическая больница специального типа), где мне определено трудиться.
Сандалии расползлись, носки промокли насквозь, сорочка и джинсы повторили контуры тела. Из‑за серой завесы дождя проступило желтоватое административное здание. На втором этаже табачно‑обкуренный пьяный главврач. Держась за стол, чтобы не упасть, он меня приветствует.
Помещают в коттедж‑общежитие. Сплю на кровати врача, который в отпуске. Кругом его вещи. Интересуюсь его книгами по психиатрии. Книги неплохие: Ломброзо, Личко. Между страниц Кандинского нахожу первый порошок кофеина. Много других антидепрессантов. Они использованы в качестве закладок, или книги использованы как тайники для них.
Позже приедет владелец книг и таблеток. Он – мой начальник. Пока начальник, он же – единственный врач 6‑го отделения в отпуске, я исполняю его обязанности, работаю за себя и «того парня», ведя 106 больных. Сначала все кажутся здоровыми, «косилами», и вот уже учусь видеть больных.
Приходит этап. Все больные побиты. Их пропустили через «коридор». С двух сторон сразу за воротами контролеры встали в две шеренги и пропустили через град дубинок вновь прибывших: для острастки, «чтобы сразу поняли, что такое спец».
Главврач назойливо звонил, выпрашивая морфин «для сломавшей ногу матери». Но меня уже натаскали, как отмазываться от пьяницы и наркомана: «Вы сами приказом запретили держать морфин в отделениях, чтобы «больные не кололись». – «Верно. А я и забыл!»
Врачебные отпуска продолжаются. Сижу в ординаторской, она же – кабинет начальника. Воскресенье, летнее утро. Гул самолетов близкой авиабазы. Параноики: «Третья мировая война давно началась. Врачи нам не говорят…» Звонит телефон. «Это из Москвы. С вами сейчас будет разговаривать Юрий Владимирович Андропов». Верю и не верю. Держу трубку трепещущей рукой. «Александр Васильевич?» – «Да». Голос мягкий, вежливый с затаенной сокрушающей, заставляющей уважать силой. «К вам вчера поступил больной такой‑то», – не вопрос – утверждение. Вырывается: «Так точно», – хотя не ношу погон, не аттестован. «Я вас попрошу, А. В., не назначайте ему никаких препаратов до понедельника». – «Сделаем, Юрий Владимирович!» – «Здоровья вам и удачи в вашей нелегкой работе!» С того конца провода пошли короткие гудки.
Я застыл с трубкой на четверть часа. Приказ Андропова или человека, назвавшегося именем руководителя страны, было выполнить несложно. Понедельник был завтра, указанный больной прибыл недавно, находился под наблюдением, никаких лекарственных препаратов не принимал. Очнувшись, я бросил трубку, кинулся к сейфу. Там лежали уголовные дела больных, решением судов признанных невменяемыми на момент совершения преступления, освобожденных от уголовной ответственности и находившихся у нас на принудительном лечении. Несколько секунд, и в руках шелестит дело человека, о котором просил Андропов: двадцать эпизодов по угону легковых автомобилей в Москве. Каждый раз на протяжении двух лет «не осознавал характера своих действий и не мог руководить ими».
На следующий день вся больница только и говорила, что со мной разговаривал Андропов. Об этом в больницу сигнализировали сверху. Меня вызвали к начальнику больницы Давыдову для комментариев, меня зауважали. А к середине дня прибыл спецтранспорт и названного то ли больного, то ли здорового увезли незнаемо куда. Я часто думал, зачем Андропову потребовалось звонить напрямую врачу. Поработав годы, я пришел к выводу, что он опасался: пока приказ пройдет сверху вниз по системе, больного успеют заколоть. Тем более в воскресенье приказы в России идут трудно: все начальники на дачах, в банях, на рыбалках. Знал Андропов свою систему. До винтика знал. Подстраховался. Много позже, шатаясь по Госдуме, я познакомился с внучкой Андропова Евгенией, которая работала помощницей депутата М. По разговорам с ней я предположил, что мой «больной» был их родственником. Но это только мое предположение.
К нам приходили письма и посылки с теплой одеждой и продуктами питания для больных из‑за границы, на них подчас с фантастическими грамматическими ошибками значилось: «В концлагерь для политзаключенных». Из 106 больных по 58‑й статье (антисоветская деятельность и пропаганда) в нашем отделении были лишь двое: поэт Комаров (растление малолетних) и писатель Казиев (де‑факто – участие в создании Конфедерации народов Кавказа, де‑юре – убийство нескольких лиц на бытовой почве). Дело Комарова получило огласку, потому что его жена ухитрилась перебежать из очереди в Третьяковку в раскрытые ворота канадского посольства напротив, когда оттуда выезжала машина. Она попросила убежища и заявила об «объявленном дураком» муже‑диссиденте. Представляю, сколько раз ей приходилось для исполнения этого трюка простаивать в очередях в Третьяковскую галерею!
При Горбачеве спец в Дворянском закрыли смешно: нас на митингах называли «товарищи дворяне». Как встарь, открыли женскую колонию. Врачей разаттестовали. Врачи рассеялись, в большинстве осев в ближайшем Волгограде. При Ельцине спец снова открыли. Он существует и ныне. В нем – новые врачи. От нас через Кошкин дом туда идут больные с Петропавловска‑Камчатского, Сахалина, Якутии. Деньги на авиабилеты у ФСИНа есть! Старых же врачей, кого разыскали, пригласили в волгоградскую администрацию и заставили расписаться в иностранной Белой книге, что они «утяжеляли диагнозы» и делали невесть что (расписавшийся товарищ рассказывал). Но ведь больные поступали и поступают с диагнозами Московского института судебной и социальной психиатрии имени В. П. Сербского! На спецах диагнозы не ставят.
Не берусь оценивать времена. Что‑то было честнее… Но в целом Система та же. Для меня лично важным итогом стал разговор с руководителем страны. Мне открылось, что и простой психиатр способен в известный момент сыграть ключевую роль, оказаться, так сказать, на острие…
26.11.09
В ночь на сегодня кто‑то вскрыл комнату в конце коридора, где я переодеваюсь. Я заметил расщепленный косяк – небрежно, широко, с вызовом.
Вещи висят, как должно. Не уверен, что обысканы. Опять мне указывают место. «Старшой»: «Кто‑то полюбопытствовал». Я известил О. В. Она – опера. Тот: «Отсмотрю видеокассеты камеры наблюдения».
27.11.09
Тюремная почтальонша, принесшая в отделение письма, признала, что их перлюстрируют. Внешних повреждений на конвертах нет. Ухмыляется: «Секрет фирмы!» Мы, врачи, делали то же самое в Дворянском тридцать лет назад. Увы, законом эти «секреты» запрещены. В открытом виде больные подают письма на перлюстрацию, но не наоборот.
Чингисхан с 30.11.12 снова в отпуске. Выклянчил у меня отказ от отпуска в его пользу. Обещал вернуться 10.01.10. Обманет! После получения необходимых подписей, в т. ч. начальника тюрьмы, негодяй расхохотался мне в лицо: «Быть вам, Александр Васильевич, в отпуске в апреле! В январе меня не дождетесь!» И далее полный бред: «Мы, буряты, зимой не работаем. Обычай у нас такой». Далее он понес, что буряты и монголы – один народ. Чингисхан – бурят.
Наш ловкач в 2009 г. ухитрился из 12 месяцев проработать 6. И все как с гуся вода! Преимущество аттестации (герой – майор внутренней службы) и жены – терапевта, вместе с врачом‑подругой, «рисующими» ему бесконечные больничные.
На обходах больные буквально воют от Чингисова невнимания. Два трупа и несколько десятков нелеченых больных – результат манкирования им своими служебными обязанностями. Опять мне вести его больных. Своих больше ста, т. е. – 250. Начальник и замначальника ПБ Кошкин дом согласно служебной инструкции больных не ведут. Они как воры в законе. Ничего не подписывают, чтобы не попасться. Лишь унизительно утюжат мозги нам, простым психиатрам.
29.11.09
Вспомнил: во время инспекции Н. Ф. спросила больных, как они стригут ногти. Ответ поразил простодушием:
– Грызем.
– А на ногах?
Ответ не прозвучал.
30.11.09
К вопросу, что некто взломал замок в комнате, где я переодеваюсь, и копался в моих личных вещах. И. Л. Ашанова, старшая медсестра II‑го психиатрического отделения: «У нас (в Бутырке) были случаи, когда и героин сотрудникам в карманы подкладывали… Ну, чтобы избавиться от неугодных… Когда я на Кошкин дом сестрой‑хозяйкой устроилась, в первую же ночь у меня со склада украли 14 теплых одеял. Так у нас учат».
01.12.09
Полдня зэки‑санитары вылущивали из блистеров и выбрасывали в мусорное ведро просроченные таблетки трихоторола и трихопола. Эти препараты, предназначенные для лечения венерических заболеваний, перегрузили психиатрическую аптеку. От неиспользования срок их действия иссяк. Какой злой гений послал эти лекарства, учитывая практически полную (99 %) невозможность сексуальных отношений между пациентами в ПБ? Неужто заботился он о факультативных и облигатных гомосексуалистах?
06.12.09
Ушедшая неделя отметилась тремя событиями: начальник тюрьмы Комков и замначальника по воспитательной работе Полкин еще трижды не выпускали врачей по окончании дня, пока мы не отчитывались им «о проделанной работе». Полкину и Комкову грозит увольнение по делу Магницкого, умершего в 1‑м изоляторе. Как собака в бешенстве кусает палку, они мстят врачам как классу.
Наш начмед Крабов (Гиммлер), которому вместе с лечащим врачом Магницкого Литвиновой (она в бегах, прячется где‑то на Украине) грозит уголовное преследование за халатность, то ли действительно, то ли мнимо от «переживаний» сошел с ума. С галлюцинациями и в бреду он лежит в 20‑й городской больнице. Служака‑ананкаст взял на душу груз нескончаемых обвинений и проверок. Его жаль. Я с Крабовым довольно много общался. Он неплохой человек. Как врач не лучше и не хуже других в Системе. Служил в госпитале во время военных действий в Чечне. В автомобильной катастрофе у него погибла семья. Одинокий взбалмошный истерик.
Особенно отыгрался на нас за Магницкого Полкин, вороватый павлин, таскавший по тюрьме то съемочную группу «Любовь‑морковь», то дешевых артистов, поющих в праздник тюрем голосом Аллы Пугачевой: «Все могут короли…», то вживающегося в роль Микки Рурка. «Вы меня по телевизору видели?» Уж Полкину‑то мы надокладывались о проделанной работе!
Вторая беда – не дорожки Бутырки, посыпаемые зимой реагентом, от которого портится обувь, и не «дороги» межкамерной связи – веревки между окнами. Продолжается сага с больничными. Ровно лишь у Чингиса, а остальным болевшим продолжается задержка зарплат, пока не придут письменные подтверждения подлинности больничных из поликлиник МВД (их в Москве три), где они выдавались или подтверждались (в случае выдачи гражданским медицинским учреждением). Фото попавшихся с фальшивыми больничными майора Пена и еще одной девки из спецчасти висят на доске позора. Ежедневно дважды проходя мимо, с работы и на работу, мы готовы плевать им в лицо, лишь бы начальство повелело дать денег.
Две недели мурыжат меня местные Шариковы во главе с Афиной Палладьевной (Ивановной), всесильной начальницей расчетной группы бухгалтерии. Видели бы вы эту жабу! «Почему ваш больничный синий? Он должен быть белый!» (такой у аттестованных). Отвергнутый бухгалтерией, мой больничный валялся сначала в сейфе у Крабова, потом – у Гордеевой. И вот она отвела меня в бухгалтерию и потребовала денег. Их тут же выдали без всяких запросов и ответов. Требуются еще доказательства тезиса?
Получив наконец зарплату, лицезрел, как бандюки подогнали к проходной грязнющий джип‑«тойоту» без номеров. Братва бегом, буквально на руках внесла туда какого‑то шарика‑пахана, очевидно оправданного. В джип вскочила крикливо разряженная боевая подруга лет сорока. Дико сигналя, джип выскочил из арки, словно сидевшие в салоне не верили удаче: как бы в Бутырке не передумали и не придержали!
11.12.09
Фельдшер Люда Людочкина: «Я перестала делать обходы на пятом этаже. Все записи на беседу к врачу О. В. (начальник II отделения) просто выбрасывает. Больные не смотрены месяцами. Вот они и бесятся. Где врач? Волками набрасываются».
Справедливости ради надо отметить, что, если действительно случается ЧП (в том числе от невнимания), О. В. львицей бросается на помощь умирающим «волкам». Она так и именует себя: «Скорая психиатрическая помощь». Только работает она в стационаре!
Утром врио начмеда Козькина Н. Д., прислана ФСИНом вместо «сошедшего с ума» Крабова, звоня по телефону, искала врачей ПБ. На месте в 10 часов утра, т. е. через час после начала работы, нашла лишь меня. О. В. Гордеева и старшая по обыкновению дурели от табака и чая в столовой, где нет аппарата. Козькина их пожурила, не более.
По делу Магницкого сняты начальник изолятора Комков и его зам – Полкин. Комков переведен начальником оперчасти в СИЗО‑7. Где Полкин – неизвестно. Комков уведет с собой и друга, «стоматолога без кресла» Аркашу. Обязанности начальника тюрьмы исполняет Канцлеров.
15.12.09
О. В. («правит» ПБ на пару с врио Гордеевой – подружки, на работу тоже через день ходят по очереди) приказала немедленно выписать больного Насреддинова, нагрубившего ей, требуя после перевода оставленный в прежней камере принадлежащий ему телевизор.
Не помешал 22‑х градусный мороз – Насреддинов был отведен на общий корпус Бутырки в пять минут, без телевизора. Вспомним: двумя месяцами раньше больной Марзоев, обматеривший Чингиса, призывавший к массовым беспорядкам («посадить врачей на ножи»), впрочем, «человек опера», не выписывался две недели, без лечения припеваючи находился в «блатной» с телевизором угловой камере – блатняки сидят в угловых, там дальше от инспекторов и врачей и, несмотря на «глушилки», там берет запрещенный мобильный телефон. Воистину, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Отсутствие или наличие психосимптоматики не играет никакой роли, когда мнимые больные пребывают в ПБ «по оперативным соображениям».
Старшая медсестра II‑го психиатрического отделения Инна Леоновна Ашанова за чаем заявила: «Все больные «косят». К Новому году надо выписать всех». И это человек – сотрудник ПБ! Где же ей еще быть?! Многие сестры, фельдшера, врачи ранее служили в армии. Матерятся безбожно. Защита Родины портит нравы?
26.12.09
С 04.10.09 по 21.10.09 у нас лечился некто Беляшов Сергей Александрович, d/s «Алкогольная энцефалопатия с нарастающей деменцией». Амнестический синдром и т. д. После выписки он 52 дня ожидал у нас возвращения в СИЗО‑1 (Матросская Тишина), откуда прибыл. Задержка этапа объяснялась неготовностью каких‑то документов. В режиме ожидания возрастной Беляшов все более слабел. 12 декабря он наконец уехал, а 20 декабря умер в СИЗО‑1 от сердечной недостаточности.
Еще свежи неприятности с Магницким: сняты начальник тюрьмы Комков и его зам Полкин, грозят увольнением замначальнику изолятора Канцлерову – он сейчас врио начальника Бутырки. Вместо спрятавшегося в городской психушке Крабова (Гиммлера) назначена начмедом Козькина Н. Д., обесцвеченная сорокалетка с кокетливыми золотыми коронками травмированного кролика на передних резцах. И ей не очистить авгиевых конюшен. Скоро 240 лет Бутырке!
Козькина вызывает меня, нашего терапевта Лалу Викинговну и новенькую свеженазначенную начальницу I‑го психиатрического отделения сорокалетнюю Пыткину Анжелу Вадимовну и предлагает «подчистить» историю покойного Беляшова, дабы снять вину с задержавшей отправку в СИЗО‑1 бутырковской спецчасти. Задача трио – фальсифицировать историю болезни полностью. Старая уничтожается, новой подменяется. Уместные старые записи искусной рукой вклеивает в новый корешок, как оказалось, опытнейшая в подобных делах Пыткина. «Ничего не заметно?» – знакомый вопрос. «Идеально!» – знакомый ответ.
Особого смысла в подмене, как часто, нет, но береженого Бог бережет. По отточенной версии, Беляшов покинул Кошкин дом в абсолютном здравии. Жить бы. Не горевать бы ему до ста, да старуха с косой. Нет, не жена. Жена, т. е. вдова Беляшова, как раз разборку и затеяла. А он уже больше не «мотался и падал», как в прежних честных записях Лалы Викинговны значится. Смерть Беляшова не кралась, она громом среди ясного неба грянула в Матросской Тишине.
К чести О. В.: она на поклон к Козькиной не пошла. Нам же троим, если что, сидеть.
29.12.09
Коллективную новогоднюю пьянку отменили из страха. На КПП поставили двоих досмотрщиков ловить проносящих водку: не сметь праздновать! «На сухую» назначили концерт с участием труппы, до того, по собственному признанию, выступавших на свадьбах.
Репертуар соответствующий.
Две девицы, Штепсель и Тарапулька, бравировали, что были заняты во втором составе «Иствикских ведьм». Где третья? Ведьм ведь было три.
Одна из них же «прославилась» в массовке «Ранеток». На пошлость ржали. Одна из сотрудниц зажгла зажигалку и махала над головой. И снова Пугачева, Кузьмин и Леонтьев в исполнении наглого очкастого тамады. Доколе испытывать станут наше терпение?! Я ушел, когда заговорили голосом Брежнева.
Гордеева, обе начальницы отделений Пыткина и Окунева, старшая медсестра Инна Леоновна ускользнули еще раньше пьянствовать в «Елки‑палки». В ПБ не выдали спирт, а выпить тянет…
30.12.09
После экспертизы в институте им. В. П. Сербского возвратился Новощенов («Маугли»). Опять зарос ногтями, усами, бородой и гривой. По‑прежнему один в двушке. По‑прежнему добровольно на воде и хлебе. Камера засвинячена.
Каратиста не перестали бояться. Черный пояс уважают. Снова повторяют про убийство в ресторане небрежным движением ноги. Резюме института Сербского ошеломляет: диагноза нет, от уголовной ответственности освободить, направить на принудительное лечение в психиатрическую больницу специального типа. «На свете много есть такого, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам!»
31.12.09
Новогодний шмон выявил на общем корпусе 70 литров браги. Тюрьме ничто человеческое не чуждо. Каждому тут свое. Насчет подарков: хочу такой же джип, как у нашего оперуполномоченного Гечалаева. При зарплате в 20 тысяч рублей – такой размах!
17.03.10
Первый день после отпуска. Анжела без меня запустила дела ужасно: количество больных на 1‑м отделении с 55 выросло до 134, т. е. без меня выписки практически не было. Уходили лишь те, кто и так уходил на этап. Коек не хватает. Назначенные было особые камеры для выписанных снова отменены. Выздоровевшие содержатся с «насмерть закрученными».
Здоровые лежат подле душевнобольных и снова… заболевают.
В кабинет к новому начмеду вызвал не назвавшийся следователь с перебитым носом. Брат больного Хазлиева, которого «умники» (Гордеева с Пыткиной) объявили симулянтом, вынудив подписать и меня заключение врачебной комиссии, подал в прокуратуру. «Симулянту» в Серпах поставили шизофрению! Отдуваться за высших мне, «простому».
Чингис снова в отпуске, теперь – с последующим увольнением. Уходит и О. В. Муж ее умер. Она в депрессии: «Работать нет смысла!» Пришла новый врач из Тамбова – Елена Эдмондовна Четверикова. Живет у москвича‑любовника. Хочет аттестоваться. Будет четыре месяца на испытательном сроке, получая четыре тысячи рублей в месяц. Действительно, испытание!
Отпускные деньги бухгалтерия пыталась мне полностью не дать. Несчастные мы, бесправные!
19.03.10
Халиков И. В. (камера 451), Кирилов Р. И., Расимилистов (камера 453) и Оптанов О. Б. (камера 455), последний – бээсник, бывший сотрудник правоохранительной системы, около или больше месяца содержатся в психбольнице без подписанных ими согласий на госпитализацию и лечение в ПБ, т. е. незаконно. Всем троим не выставлены диагнозы, а в отправительных талонах написано: «По согласованию с начальником ПБ Гордеевой А. А.».
Халикова кололи аминазином с галоперидолом, пролонгами, били, разбили очки; контролеры вопили: «Пидарас!» У Халикова 132‑я статья – пидарасы теперь у нас не в чести. Особенно изгалялся инспектор хохол Володя, он лупил сидевшего в «стакане» Халикова ногой по лицу. Крики контролеров, плач Халикова слышало присмиревшее отделение. Медперсонал обходил свалку, в центре которой лежал выволоченный из «стакана», нещадно пинаемый Халиков, ухмылялся. Так ему и надо!.. А еще О. В. Окунева упрекала меня в возвращении к репрессивной психиатрии «страшных времен Снежневского»!
20.03.10
Типичная картина Кошкиного дома: опер Гечалаев орет на душевнобольных, что они «вскрылись». В этот момент Гечалаев похож на язычника, пугающего страстно стремящихся к смерти христиан львами.
22.03.10
В отсутствие врача принимавшая новеньких медсестра Лена Фимова (некоторое время назад граждане имели несчастье вызывать ее на соматической скорой) поставила одному нашему больному диагноз «менетчик». МКБ (международная классификация болезней) отдыхает.
Позже этот больной чем‑то сильно задел чувства этой известнейшей в местных кругах бездельницы и матерщинницы, она громогласным визгом, даже с каким‑то характерным лишь ей подсвистыванием, потребовала его выписать, причем немедленно: «Смотрите, какую харю наел, менетчик!» Так узнал я. Присутствовавший фельдшер с каменным лицом поправил «ошибшуюся» медсестру: «Не менетчик, а – вафлер. Он же мужчина!» Менет через «е» – не ошибка. Так живем.
24.03.10
Первый удачный побег из Бутырки за последние 10 лет
Вчера в 16.50 (я уже ушел, тружусь до 16.00) убежал Анжелин больной Астахов Виталий Владимирович, 1984 года рождения, камера 468 – третий этаж.
Дело было так. Контролер («банщик») Володя Поспешев, тип, которому жжется поставить диагноз, вел двух больных с прогулки. Крытый прогулочный дворик – на крыше. Володя по обыкновению впереди, а не сзади, как положено. В ушах – наушники плеера. Череп лысый, башенный, взгляд отстраненный – невербализированная беседа с самим собой. Внезапно Астахов кидается вниз по лестнице. Первая отсекающая этажная решетка открыта, вторая – настежь, дверь во двор не заперта. Это явление рядовое при общей безалаберности.
Взгляд налево, взгляд направо. Мгновенная оценка ситуации. Астахов, в прошлом спортсмен‑паркурщик, выбирает решение наиболее дерзкое. Он бежит к смотровой вышке. Кошкой взбирается, избегая колючки по углу стен. Ноги как раз и упираются в угол. Раскорякой Астахов взлетает к вышке. Часовой на вышке наикрепчайше спит, положив голову на руки.
Охранник на соседней вышке видит беглеца, но не стреляет, опасаясь попасть в товарища. Впрочем, он не стреляет и предупредительно вверх. Вместо этого они с Поспешевым кричат спящему. Поспешев даже бросает в будку камни. Камни бьются о стенку и скатываются. Спящий не проснулся. Мимо него Астахов взобрался наверх стены и с шестиметровой высоты спрыгнул вниз прямо на трамвайную остановку.
Москвичи ждали трамвая. Дело дневное. Они видели спрыгнувшего беглеца. Никто из толпы не отреагировал, не позвонил в милицию. Москвичи садятся в подошедший трамвай, едут домой, чтобы о побеге из Бутырки прочитать в Интернете.
Беглец, убыстряя шаг, свернул в проулок.
Володя Поспешев от крика сорвал голос. Он замер с камнем в руках. Часовой проснулся много позже по независящим от побега причинам.
Поспешеву грозит увольнение, несмотря на 27 лет безупречной службы.
В связи с побегом аттестованных сотрудников, включая врачей, отпустили домой в 23.00.
25.03.10
Наутро ординаторская на пятом этаже, где переодеваюсь, выглядит необычно: пол усеян мужскими и женскими (с помадной каймой) окурками. Нервничая, тушили сигареты и о стены. На мой вопрос сестры единодушно, с пониманием отвечают: «Всю ночь работали следаки».
Вины Анжелы не усмотрели, а ведь сбежавший больной за полтора месяца пребывания в ПБ получал лишь активированный уголь для улучшения пищеварения. Остается предположить, какой была бы тяга на ином «топливе» – нейролептиках, например. Астахову ставили депрессию. Он поступил с самопорезами на обеих руках. Анжела, врач высшей категории, депрессию лечила углем. Но лечил же Трибасов шизофрению капельницами чистой глюкозы, и больные излечивались! «Даже благодарили!» – слова Элтона. Скорее это был не тот случай, и энергетика у Элтона Трибасова была иная, чем у Анжелы Пыткиной.
Удивительно, даже огромный сторожевой пес в будке напротив двери, откуда выскочил пока еще на полусвободу Астахов, не залаял на него. Мистика какая‑то! Зато сей пес вечно мечется, рычит, скулит и лает на меня со своей «запретки» (пес в коридоре за «колючкой», где ходят на вышку и с вышки автоматчики, – на территорию с оружием нельзя, а то еще зэки оружие отберут!). Говорят, что сторожевые псы (когда‑то ньюфауленда меняет подруга, иногда – сенбернар) лают лишь на зэков. Плохая примета или пес чует вынашиваемую мною книгу?
После побега запретили в одиночку открывать двери. Я единственный мужчина‑врач ПБ, поэтому инспектора просят меня вместе с ними открывать камеры и конвоировать больных, в частности ко мне же на беседу. Сам себя наказываю: хочешь побеседовать с больным – конвоируй! Не войдешь, не выйдешь, поскольку все тюремные двери закрыты на два оборота. Мой «простой» проходной ключ их не берет. Приходится звать на помощь инспекторов. Ходим друг за другом. В общем, Кошкин дом клюнул в задницу петух! Теперь медперсонал – заложник в случае массовых беспорядков. Про беспощадный бунт сумасшедших в Дворянском вещала Краморова: заточкой выкололи глаз Эльзе Кох, трубой по голове ударили медсестру, убили главврача Геббельса.
Выдали зарплату за март: 6 тысяч рублей. Как на них жить, если столько же я плачу за коммунальные услуги? На мой нелепый вопрос у начатьницы расчетной группы бухгалтерии Афины Ивановны начался булькающий истерический смех. В спину долго слышал, как она захлебывается.
На входную дверь ПБ ставят душераздирающую сигнализацию (уже есть на воротах дворика).
Анжела Пыткина «забивает» на больных, как прежде делала О. В. Условий для приема больных никаких. Из ординаторской исчез даже стул для пациента. Принимаю стоя.
Анжела перебралась на четвертый этаж. Там почти нет ее («острых») больных, но зато ближе к Гордеевой.
В процедурной четвертого этажа есть хотя бы стул для терапевта. Пациент сидит на кушетке. Врач – к нему спиной, что категорически запрещено техникой безопасности (облегчается нападение душевнобольного на врача). Терапевт Лала Викинговна Голышкина, та, кто завтракает в три утра, чтобы с автобуса успеть на электричку из Александрова, и выходит на Москве‑3, чтобы там купить билет, словно оттуда ехала, – понятная экономия, смертельно боится больных. Основания у нее есть: пошел слух (больной оттуда рассказал), что на спеце в Сычевке (Смоленск) одна медсестра вступила в любовную связь с больным, потом ему отказала (наскучил?). Больные (любовник и его друзья?) убили медсестру, закатали в бетон на строительной площадке нового корпуса. Сестру хватились сразу, но нашли через полгода (кто‑то убийц сдал).
Лала Викинговна говорит с больными строгим тоном: «Как вы (ты! – в зависимости от степени неблагополучия дома: мама, муж‑алкоголик, двое детей) смели (смел) еще и заболеть!» Лала Викинговна просила меня называть ее при больных не по имени отчеству, а просто «доктор». Фамилию не называть категорически. Опасается, что «на воле» могут разыскать и убить «за лечение»: ранитидин от всех болезней.
474‑я камера (третий этаж) заявила, что «вскроется вся» (коллективный демонстративно‑шантажный самопорез), если Анжела наконец не посмотрит их (ждут осмотра врача два месяца).
Контролер Азарь мне: «У Хасанова героин. Он просит перевода в камеру к Лагуткину, у которого есть шприц». Если контролер и опер знают, почему не принимают мер?
Контролер больным: «Уберите «дороги» с окон днем. Ночью делайте, что хотите».
Новый замначальника СИЗО‑2 по ЛПР (лечебно‑профилактической работе), тот, кто вместо снятого по делу Магницкого Крабова, Тенгиз Валерьевич Дивани полдня проверял постельное белье на моем этаже. У подавляющего большинства больных нет вторых простыней, наволочки нестираные, засаленные, черные. Кто не стрижен, кто не брит. В баню не водили вторую неделю. Народ вшивеет. После побега не водят и на прогулки. Виновна и администрация, и больные, которые избегают стрижки, тушат сигареты о пол, крошат хлеб, пишут матерные стихи или пожелания смерти сотрудникам на стенах, ломают умывальники и двери туалетов, рвут простыни на «дороги»; в отсутствие табака разбирают веники на курево.
Т. В. Дивани: «Недавно Канцлеров (несмотря на тревожные для него слухи, продолжающий исполнять обязанности начальника тюрьмы) задержал смену контролеров до 16.00 часов (должны меняться в 09.00). Те его едва не избили».
Но за что же врачи устроили темную Крабову, обвиняемому в смерти Магницкого? Из‑за потерянных премий, что ли?
Капитан‑банщик, ранее служил в милиции (полиции), теперь вместо Поспешева: «Да, у нас тут полное разложение. Каждый сотрудник УФСИН думает лишь о том, как безнаказанно украсть, что зэкам пронести… Володьку (Поспешева) за побег делают крайним, потому что спавший на вышке часовой чей‑то тут брат, сват…»
До мозга боится больных не только Голышкина. Начальница I‑го психиатрического отделения Пыткина избегает их всячески: не ходит на обходы, не приглашает на беседы. После каким‑то чудом пробившейся из ПБ наверх жалобы пациента, что она манкирует обязанностями, стала беседовать с больными, но не в ординаторской, где она с больным один на один, а на инспекторском посту. Происходит это так: она сидит на инспекторском стуле, а больной стоит, отгороженный закрытой решеткой. По идее инспекторы должны присутствовать при беседе, охранять доктора, но т. к. они это не всегда делают, Анжела нашла выход. Еще она берет пару историй и часа на два‑три скрывается в административном здании, в спецчасти, где «изучает дела больных». Еще она там пьет чай. Гордеева же постоянно «зависает» в соматическом корпусе, где раньше работала кардиологом (терапевтом). Чаи, конфеты… А. А. фарисейски уверяет, что любит тюрьму, именуя ее «Домом‑2». Еще бы: она, как и многие сотрудники, здесь прописана!
Хочется получать и психиатрические надбавки, и войсковые, и послужебные, и как они еще там? – за точность не ручаюсь, но никто не любит «саночки в горку возить».
Гордеева очень удивилась, что шизотипическое личностное расстройство – в кругу шизофрении. «Надо перечитать!» В ноябре‑декабре прошлого года она отучилась на сертификационных курсах и повышала квалификацию в институте имени Сербского, но, как сказала старшая (И. Л.), «что училась ты, Тоня, что не училась…». Знаменитая тунеядка медсестра Лена Фимова в то время, когда начмед Дивани досконально осматривал на предмет хозяйства мой этаж, выдала: «Отлично! Сегодня ни таблеток раздавать не будем, ни уколов делать не станем. Пусть подольше матрасы и простыни смотрит!»
26.03.10
Больной Талайбеков подтвердил общеизвестную истину: в угловой 491‑й камере есть мобильный телефон. В той «блатной» камере есть и домашний кинотеатр. Там сидит смотрящий Кошкиного дома. Если он скажет, стучать все камеры станут. Ему дрочил (мастурбировал) сам начальник ПБ Трибасов. Из желания или, чтобы, не дай бог, бунта на Кошкином дому не было?
Приехала еще одна комиссия знатных тюремщиков: 15–25 человек. Долго задумчиво смотрели на угол забора, по которому улизнул Астахов.
Зам по тылу майор Лютиков стыдил меня, что в коридорах ПБ грязно. Более стыдить некого. Пыткина «работает с делами» в спецчасти, Гордеева в соматкорпусе, сестры пьют нескончаемый чай. Как не лопнут?… Лютиков послал меня за санитарами, чтобы вымыли пол хотя бы на входе. «У вас как в пытальне: пол и стены в крови и соплях!» Лютиков опасался, что комиссия тюремной знати со двора подастся к нам, дабы, так сказать, изучить условия вызревания побега.
Санитаров я тоже не нашел. В отчаянии побежал на пятый этаж в столовую. Туда уже успела из соматического корпуса вернуться Гордеева (шустра!). Гордеевой уже налили. Отхлебывая ароматный напиток, она порекомендовала мне отправить зама по тылу Лютикова на три буквы. «Он нам не указ!» – подтвердила старшая. Т. к. главная медсестра в декрете (родила от прежнего начальника тюрьмы), а полы, кстати, за старшей!.. Избегаю обоих огней. Принимаю приглашение и сажусь со всеми пить чай. Внизу ждет Лютиков.
Мы пили чай минут тридцать‑сорок. Когда я пошел вниз, увидел санитаров, мывших лестницу в десяти метрах от столовой, где мы были. Как они там очутились? Зато на втором этаже Лютикова не было. Комиссия к нам тоже не зашла. Еще через час осторожный звонок Гордеевой с пятого этажа: «Лютиков ушел?» – «Да». – «Ну и слава богу!» Трубку положила. «День прожит, и слава богу!» – великая русская присказка.
31.03.10
Меня вызвали на Сборку – фильтрационный медпункт, с которого начинается и которым заканчивается путь подследственных в Бутырке. Осмотрел больного. Тут ввели Эгамбершиева. Наши должны были увезти на суд. Сегодня в камере или где‑то там еще контролеры сломали ему зуб и придушили (следы пальцев на шее). Хотели, чтобы я сделал терапевтическое заключение. Я отказался: я – психиатр. Эгамбершиев начал жаловаться на сотрудников. Тогда фельдшер Ленка Челелева, крепкая 46‑летняя тетка в готовом взорваться от форм белом халате, с визгливым многоступенчатым матом внезапно атаковала больного: «Заткнись, паразит!..» После увода Эгамбершиева («одни чурки!») я посоветовал Челелевой беречь нервы.
Рассказал о случае в отделении. Сестры: «Когда муж был жив, Ленка поспокойнее была. Помним, пьяного по тюрьме все таскала. Тоже сотрудник был…» О, поэт Некрасов! Сколь многое ты упустил в характере русских женщин… Где твое описание их пьянок, истеричного мата, бесстыжего блуда? Где твои Челелевы? (Вдвоем с бутырской подружкой‑фтизиатршей предлагала мне лететь на Гоа и жить в одном номере «для экономии». Та, оценивающе оглядев меня: «Ленка, на Гоа мы лучше найдем!»)
А на пятом этаже ПБ уже контролерша (не та, которая укусила за руку психиатра, другая) спрашивает меня, почему, когда она «стоит на Бутырке», у нее комок в горле. Посоветовал реланиум, седуксен. Безумных лечат и сторожат безумные! Лены Челелевы.
01.04.10
Это был день шуток: контролеры поменялись в 12.00 – полпервого. Один молодой олух (внешне – русский типаж) всячески уклонялся становиться на пост на мой второй этаж. Наконец, заступив, остаток дня прятался от меня, перебегая со второго этажа на третий и далее. Когда я просил его вывести больных на беседу на втором этаже (докторам запрещено это делать самостоятельно, и у них нет соответствующих ключей), он ссылался на срочную работу на третьем этаже. Я шел за ним на третий, но там ему надо было бежать помочь товарищу на четвертом. Полчетвертого он ушел на обед. Больше я его не видел. Результат: трезвонил жаждущий осмотра весь этаж. Больные кричали, вопили, грозились, дрались, плакали от побочных действий нейролептиков. В 453‑й камере новенький посмел избить этажного смотрящего, в 455‑й камере больного Хасанова вынули из петли.
Под вечер насмешила стажерка‑калмычка, процедурная дневная медсестра Наташа. Ранее она бесстрашно, без маски и перчаток, входила со шприцом в камеры больных туберкулезом. На этот раз, толкая тележку по коридору (больные меж прутьев запертых решеток выставляли попы), она бросала использованные разовые шприцы прямо на разложенные для раздачи таблетки. Т. к. многие наркоманы вичевые или страдают гепатитом С, таблетки невичевым и негепатитным доставались окропленными спидовой или С‑вой кровью. Не к Пасхе ли сии облатки? Праздник в воскресенье. Медбрат II‑го отделения Володя и медсестра I‑го отделения Люба (крикливая бездельница) забавлялись. Они не остановили Наташу, но терпеливо ждали окончания лекарственной раздачи, чтобы сделать замечание.
В другой день медсестра Колоян (грозная баба) по поводу побега Астахова: «Надо по колючей проволоке электрический ток пустить, как у нас на подростковой зоне (там подрабатывает на складе).
Дождь идет, так видно, как проволока искрится. Подросток подойдет – не убьет, но шибанет хорошо, чтобы не повадно было». Конец цитаты.
Flash – back
(Из советского прошлого)
И вот я дождался своего начальника. Им оказался юркий маленький человечек, не выше Фрейда, как раз с Ференци. Черненький, усики котаваськинские. Глазки так и бегают. Как помню, чтобы не соврать‑то, фамилия его была Осипов. Звали Сергеем Александровичем.
Он увлекался мистикой. До небес заблагодарился, когда на день рождения я подарил ему не бог весть как изданную «Божественную комедию» Данте. Он читал Фрезера и Панова. В полночь со свечами сидел перед зеркалом (мы как‑то пьяные в окно заглянули). Он имел настоящий мужской череп (неарийский), внезапным показом которого из‑за спины однажды пытался заставить заговорить больного сурдомутизмом, полагая, что тот «косит». Больной не заговорил, но не разубедил доктора. Вообще, он был упрям, как вол, и надменен, как индюк. Подле начальственного стула держал на стене вырезанные из газеты портреты всех руководителей страны, начиная с Брежнева, на что позже кто‑то из проверяющих скажет: «Ну и зачем вы уважаемых людей в психбольницу поместили?»
У Осипова была кличка Пиночет. Как «все диктаторы», он любил цветы. Утро начиналось с полива цветника на подоконнике. Под окном кабинета он рассадил клумбу, куда собирался, сняв специально расшатанную решетку, спрыгнуть из окна второго этажа (там кабинет) в случае бунта. Сразу за его кабинетом, по совместительству – нашей врачебной ординаторской, располагалась палата, преобразованная из цеха бывшей строительной фабрики. У больных считалось «западлом» лежать на койке за спиной сидевшего через стену начальника. Считалось, что от подобного соседства они «заболевают». Что ж, начальник и декларировал, что учится энергетическому вампиризму.
Осипов был не женат и жил в предоставленной ему двухкомнатной квартире барака с мамой, последовавшей за сыном в сельскую глушь «отрабатывать» трехлетнее распределение.
Итак, Осипов вошел. Не успели мы с ним поручкаться, как контролер ввел хрипяще‑сопящего больного, быстро считающего невидимые ни ему, не окружающим монеты. Лихорадочно щелкая костяшками, больной повалился на колени и пополз к начальнику отделения, пытаясь схватить за полу халата: «Меня сводит от нейролептиков. Дайте цикл од олу!»
Осипов брезгливо отодвинулся от просителя: «Встань и не унижай себя, Севрюков!» Достав из кармана заначку, небрежным жестом, чтобы не коснуться кожи больного, уронил ему в трясущуюся длань таблетку корректора.
Униженно, слезливо благодаря, именуя Осипова барином и всемогущим человеком, больной отполз. Потом был подхвачен конвоиром и вытащен из кабинета в камеру.
Теперь у нас было больше времени поговорить.
Осипов писал диссертацию, любил баб и сидел на психостимуляторах. По утрам, «для свежести», зэки‑санитары в помывочной душевнобольных поливали его, раздевшегося догола, холодной водой из шланга. Он громко отфыркивался и кричал от удовольствия. Еще он постоянно бросал курить и, не выдерживая аскезы, подбирал окурки сумасшедших и инспекоров на коридоре и докуривал их через мундштук.
У меня тоже случались приключения. Один больной пытался убить меня, потому что я, «ничтожество!», не знал Декарта. Помешал привинченный к полу табурет. Другой хотел продырявить мой живот штырем, когда я «обвинил» его, имевшего на теле несколько выколотых свастик, в том числе соответствующую «повязку» на плече и «погон», что ему «недостаточно» известна история нацизма. Дружище Шагин уверял, что Гитлер жив.
Случай послал нам двух писателей, Комарова и Казиева. «Страшные времена Снежневского!» Осипов взялся усиленно лечить последнего, назначая ему сульфозин (разогретую до кипения серу) в ладони. Часть уколов он делал лично, потому что «сестры не умели». Задача была отучить писателя писать. Видимо, певцу он делал бы сульфозин в глотку.
Казиев разучился не только писать, но и нормально писать, поскольку не мог удержать члена болезненно распухшими руками. Он ходил под себя. Вонь около него стояла неимоверная.
Осипов обладал парадоксальным мышлением (или это был уже Филимонов? Какая разница! Иных начальников в отечественной психиатрии за 32 года наблюдений я не видел). Он вдруг сжалился. Дела писателя стали лучше. Сульфозином кололи поэта Комарова и еще каких‑то типов, чтобы «не дрочили» (распухшие ладони мешают мастурбировать). Более того, Осипов позволил Казиеву дрожащей рукой написать письмо, проперлюстрировал его и, не найдя ничего криминального, вынес за зону и бросил в почтовый ящик в Камышине, что было категорически запрещено. Письма отправлялись спецчастью. Не уверен, но, возможно, там была вторая перлюстрация.
Сочувствуя писателям, поскольку и себя втайне причислял к таковым, в субботу я отправился в Камышин (райцентр, подле которого спец). В горсправке я спросил, где КГБ. Комитет был напротив, но бабка столь напугалась то ли вопросу, то ли выражению моего лица, а может, и самому лицу, никогда не отличавшемуся приятностью, что просто сникла в будке. Она не знала, где КГБ! Прохожие от моего вопроса шарахались. Я все‑таки перешел дорогу и нашел КГБ. На звонок в дверях двухэтажного особняка появился невзрачный сотрудник, сказавший, что сегодня нерабочий день. Я заявил: «В рабочий не могу». Мы поднялись на второй этаж, и я заполнил анкету. Пришлось называться подлинным именем, показывать паспорт, чего искренне не желалось.
Я изложил суть дела: мой начальник «вступил в сговор» с душевнобольным Казиевым, осужденным по 58‑й статье за антисоветскую деятельность и пропаганду, вынес и бросил «за зоной» не зарегистрированное спецотделом письмо. «Что в письме?» – «Не знаю. Но так не положено. Как добропорядочный гражданин, врач… посчитал своим долгом…»
Этот «добропорядочный гражданин» был единственный, кто не проголосовал за коммунистического кандидата генерала внутренней службы Иванова, принявшего меня на службу. Меня вычислили – был единственным – и таскали. А мне не понравилось, что во время предвыборного выступления генерала Иванова в актовом зале в окно было видно, как в его служебную «Волгу» грузили канистры со сметаной.
Неприметный человек в штатском задумывается. Он начинает вербовать меня. В конце беседы выспрашивает, кто у нас в больнице охотно рассказывает политические анекдоты. Информацией человек владеет и называет конкретные фамилии. Он упоминает, что и я дважды (дат не называет) рассказывал политические анекдоты. Мы расстаемся почти друзьями. Жмем крепко руки.
На следующий день (понедельник) приезжает комиссия КГБ. Тамошние сотрудники нашли и изъяли недозволенное письмо. Ничего вопиющего в нем не было, но сам факт! Казиева перевели в другое отделение, отобрав у увлекшегося Осипова его игрушку. В том самом отделении работал мой друг, он любил выпить и просто «забивал» на больных. Казиеву там стало спокойнее. Скоро куда‑то дели и Комарова. Меня вычислили столь же быстро, как с выборами. Но «принцип Андропова» сработал и здесь. С Системой можно было бороться лишь ее же методами. При моем появлении даже Осипов попискивал. Он не захотел больше быть моим начальником. Его перевели в другое отделение, не к Казиеву. Отработав три года, он уехал в Волгоград, где однажды после работы его подстерегли и «опустили» после работы на пустоши, через которую шла дорога к остановке, душевнобольные. Попросту его изнасиловали в задний проход. Видимо, на этот раз у него не оказалось с собой спасительной таблетки циклодола против мучительных побочных действий нейролептиков.
Упоминаемый больной Севрюков на третьем году моей работы в Дворянском пытался покончить с собой, ударяя ножом для резки хлеба в распределительный электрощит. Нож (он был на цепи, дело происходило в столовой) выбили дубинкой. Дубинками же контролеры забили Севрюкова насмерть. Патологоанатом при вскрытии подтвердил диагноз терапевта: смерть от инфаркта миокарда.
О tempora, о mores! Мы были исключены из Всемирной Психиатрической Ассоциации. Ныне мы восстановлены, вступили и в другие международные психиатрические организации. У нас больше нет репрессивной психиатрии. Но это потом, а пока я был произведен в секретари комсомольской организации психбольницы, потом снят, т. к. отказывался давать рекомендации в партию «блатным» комсомольцам, не платившим взносы и в лицо вместе с КПСС посылавшим меня на х… Было очевидно, что партии и стране – конец. Это конкретно подтверждалось пустыми полками в магазинах. Горбачев довел все до логического конца. Ельцин расщепил СССР до регионов. Я переехал в Москву. Обратился в «Литературную газету» и Союз писателей, через них вытащив из Дворянского обоих упоминаемых ранее писателей. Парадоксально: оба на спеце ежемесячно получали пенсию от СП, т. е. о них не могли не знать.
05.04.10
Явился новый градоначальник нашего города Глупова – капитан из Курска – Алексин Дмитрий Иванович, 31 год, разведен. Есть дочь 8‑ми лет, платит алименты. Поселили его на съемной жилплощади в Дзержинске, где в общежитии и на квартирах живут многие высокопоставленные сотрудники У