Евгений Ройзман

 

Невыдуманные рассказы

 

Милой и доброй Юле посвящаю

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

В прозе Евгения Ройзмана явственно слышен его голос, видна его личность, прочитывается биография.

Когда‑то Бюффон сказал: «Стиль – это человек», что совершенно справедливо. Стиль Евгения Ройзмана – это он сам, как человек во всей своей сложности. В этом стиле – его отношение к действительности.

Эта проза написана мужчиной, авантюристом, человеком веселым, остроумным, любящим жизнь и уверенным в себе.

Проза Ройзмана лежит в русле русского неореализма, который был начат Варламом Шаламовым. Это тот случай, когда жизнь описывается без всяких украшательств и завитушек, а такой, какая она есть. Честной, правдивой. Даже если она придумана или додумана.

Подкупают внешняя безыскусность и доверительность – так разговаривают с приятелем, собутыльником, попутчиком. И вот эта доверительность вызывает огромное доверие.

И непростой, сильный характер этого человека становится понятен. Понятной становится его трудная судьба, в которой и ранняя тюрьма, и университет, и Государственная дума, где Ройзман был независимым депутатом. Он организовал общество по борьбе с наркотиками – страшным злом, которому покровительствуют на самом верху влиятельные люди. И вместе с тем Ройзман, историк по образованию, много сил отдает изучению русской культуры, церковной культуры. Жизнь у него не без риска и часто бывает просто опасной, поэтому хочется пожелать, чтобы Всевышний его хранил и впредь.

 

Михаил Веллер

 

МИРОНОВО

 

Родина предков по линии матери – село Мироново на Реже. Русские там живут уже почти четыреста лет. Заходили с Русского Севера. Теснили вогулов, черемисов, башкир, закрепились. Жили хлебопашеством, охотой, рыбалкой, бортничеством. Крепостного права, как такового, не знали.

В 1662 году татарский хан Кучук собрал аятских башкир, вогулов и татар и ударили на село Покровское. Село выжгли. Мужиков порубили. Старики, женщины и дети заперлись в церкви. Церковь сожгли. Двинулись на село Липино. Сожгли. И через Колмацкий брод пошли на Арамашевскую слободу.

Слобода стоит на высоком месте на излучине Режа. Просматриваются все окрестности и река вверх и вниз по течению. Крепость была серьезная. С ходу взять не получилось. Пограбили, пожгли окрестности и откатились. В это время подоспело ополчение – русские мужики из деревень Липино, Мироново, Гостьково и братия из Богоявленского монастыря, что близ Невьянской слободы. Сошлись в жестокой битве на полях за деревней Гостьково. Бились до темноты. С утра русские хоронили своих, восставшие – своих, друг другу не мешали. Битва больше не возобновлялась, восстание захлебнулось. В летописи осталась всего одна фраза: «…Священноинок старец Давыд побил на походе воровских татар человек с двести».

На расстоянии версты насыпали два кургана. Позднее русские над своим поставили большой каменный крест из розового гранита. Через некоторое время в память погибших поставили небольшую часовню. Часовня простояла более 250 лет. В 1938 году ее раскатали. Гранитный крест повалили и сбросили в лог.

Курган долго не распахивали: все местные знали, что это за курган. Распахали позднее, в 80‑х. Пацаны находили там кости и наконечники стрел. Местный тракторист зацепил гранитный крест стальным тросом, вытащил из лога и на тракторе приволок к себе во двор. Велел, когда умрет, поставить ему на могилу. Умер. Крест поставили. Выкрасили веселой изумрудной краской. Он и сейчас там стоит, на Гостьковском кладбище.

В Гостьково остался последний человек, ему за восемьдесят, который точно знал место, где стояла часовня, где был крест и где был насыпан курган. Если бы мы не успели его расспросить, это место не сумел бы показать ни один человек на планете. Этим летом поставим там большой поклонный крест.

 

* * *

 

Однажды в экспедиции заехал в Сарапулку, старое русское село. Почти брошенное уже. Познакомился с пасечником Михаилом Ивановичем Шестаковым, потомком могучих старообрядцев. Походили с ним по округе. Увидел красивый каменный виадук над ручьем.

– Что это? – спрашиваю.

– Дорога шла с демидовских заводов. У нас и второй виадук стоял над оврагом, и еще бы пятьсот лет простоял, но его сломали.

– Зачем? – спрашиваю. – Там ведь сейчас через овраг не проехать.

– А в 80‑х плотину через Ямбарку строили спешно для мелиорации, а камней не было, туда и бухнули все. И все дома каменные, которые брошенные, туда бухнули. И церковь Михаила Архангела, что на бугре стояла, сломали и туда бухнули. Но все зря оказалось. Не в том месте сделали плотину. Не получилось.

Возле церкви росли три огромных кедра. Каждый год они давали шишек на всю деревню. В начале перестройки один кедр спилили, другой сгорел, а третий сам засох.

Невдалеке была небольшая деревянная церковь. Сейчас часовни нет, а по кругу растут старые тополя. Церковь сломали в 30‑х. (Дед Михаила Степановича с риском для жизни утащил на спине огромную, тяжелую Надвратную Сень – икону, изображающую второе пришествие и Страшный суд. Икона семьдесят лет простояла в амбаре. Михаил Степанович подарил ее нам, и теперь она выставлена в музее Невьянской иконы.)

А за разрушенной часовней в 1911 году был похоронен прадед Михаила Степановича. Прадед был совершенно уникальным человеком. Он построил в селе земскую школу, земскую больницу и большой приют для сирот.

В лопухах мы нашли поваленный мраморный памятник с полустертой надписью: «Доброму пастырю от благодарных односельчан».

– Почему памятник на земле? – спрашиваю.

– А в середине 90‑х приехали какие‑то, памятник повалили, могилу раскопали, останки выкинули… Что им надо было, не понимаю…

– Клад, – говорю, – искали, пидорасы…

Общими усилиями очистили памятник, все отфотографировали. Договорились с Михаил Степановичем, что напишет мне все, что помнит, о своем селе и о своих предках…

Ну, в общем, даже писать неохота дальше. Я даже не знаю, для чего я это рассказал. Я просто все время думаю, есть ли у нас будущее на нашей земле? А если есть, то какое?

 

* * *

 

Поехал с дочкой к себе в деревню. Пристроил ее под опеку к родне. Пока она гладила лошадей, бегала за маленьким теленком и возилась со щенком, мы сгоняли в Гостьково. Забрали Василия Данилыча, ему уж девятый десяток, а помнит все мелочи и подробности из детства, как будто у него компьютер в голове. Поехали смотреть место, где стояла часовня.

Еле нашли холмик – все распахано. Ходили по пашне, мерили, нашли несколько камней от фундамента, убедились, что это то место, поставили вешки. Потом выехали за Карпов лог, проездили все поле, где была сама битва (до сих пор это место называется «Побоище»). Ни холмика, ни бугорка… К концу мая закончим все архивные изыскания и летом на месте часовни, даст Бог, поставим большой поклонный крест.

Пока ездили, все время разговаривал с Василием Данилычем. Очень много интересных деталей. Все записал.

Стоим в полях. Вдруг видим, от Гостьковского кладбища летит древний черный ворон. Летит как‑то странно. Могучая, степенная птица, а крыльями машет, как воробей. Не солидно как‑то. А в клюве у него пирожок. И не пирожок даже, а полновесная, не побоюсь этого слова, кулебяка! И эта кулебяка тянет ворона к земле. Но он не сдается. Красоты полета, конечно, никакой. Аэродинамика так себе. Но кулебяку не отпускает. Борется из последних сил. Но летит. И даже каркнуть не может. Перелетел через реку и пропал из виду.

Василий Данилыч уважительно заметил: «С кладбища стащил».

 

* * *

 

Съездили поставили сегодня большой крест на распаханном кургане в деревне Гостьково. Его сделали мои товарищи и соперники Андрей Стихин и Jlёxa Макаров. Гора с плеч. Ощущение серьезного, законченного дела. Тепло на душе.

Владыка спрашивает меня:

– Решил, когда поедем ставить крест?

Стал смотреть, говорю:

– Владыка, я смогу 27‑го.

– Ты знаешь, что 27‑го Воздвижение Креста?

Я вдруг вспомнил, что часовня, которая на этом месте стояла, была именно в честь Воздвижения Креста. Я удивился и говорю:

– Владыка, представляете, я ведь случайно этот день назвал.

Владыка, мудрый, улыбнулся:

– Женя, в таких вещах случайностей не бывает.

Приехали священники, собрались местные жители, привезли Василия Даниловича – это единственный человек, который мог показать место. Поставили крест. Помянули павших русских воинов…

По той войне ведем сейчас серьезные исследования. Закончим – опубликую.

 

Еле‑еле поймали ускользающие нити и восстановили связь времен. До конца не осознаю, что произошло. Похоже, что это самое важное дело, которое удалось мне в жизни.

 

ДОБРОЕ СЛОВО

 

Когда‑то мой товарищ завел собаку. Это был еще щеночек, и его чрезвычайно строжили. А я приходил в гости и незаметно его баловал: то по голове поглажу, то пузо почешу, а то незаметно скормлю кусочек мяса или колбаски.

Потом жизнь нас развела, и я попал в этот дом лет через шесть. И могучий породистый пес, услышав мой голос, бросился ко мне, отчаянно заскулил по‑щенячьи, стал тыкаться носом, повизгивая, а потом и вовсе перевернулся на спину и стал дрыгать лапами. Хозяева были удивлены – они его таким не видели.

Потом, когда пес стал совсем старым, у него отказывали задние лапы, он даже не мог подняться. И все равно, если я приходил, он радостно повизгивал и старался лизнуть руку.

…Я также с детства помню всех людей, которые любили меня, которые вовремя сказали доброе слово. Меня это согревает всю жизнь, и я всем этим людям очень благодарен.

 

* * *

 

Когда‑то, в 88‑м году, я встретился с Евтушенко. Встретился не где‑нибудь, а в Омске. У Евтушенко был авторский вечер. Полный зал народу, в проходах стояли. После выступления выстроилась очередь, человек сто пятьдесят, подписывать книжки. А у меня была с собой рукопись со своими стихами, и я в эту очередь зачем‑то затесался. И видимо, выглядел со своими листочками достаточно нелепо, потому что Евгений Александрович обратил на меня внимание и говорит:

– Это что у вас, стихи? Заходите.

И вежливо сказал ожидающим:

– Извините, мне надо поговорить с поэтом.

Он внимательно посмотрел небольшую подборку, на нескольких листах поставил плюсы, а на первом стихотворении размашисто написал: «Кириллу Ковальджи: дорогой Кирилл, горячо рекомендую тебе очень талантливого Женю Ройзмана…»

Стихотворение было следующее:

 

В Империи развал. Шумят рабы.

Спартак в ударе. Просветлели лица.

Но чучело Вождя в плену томится,

А из провинций все текут гробы.

Окраины бурлят. Им отделиться

Хотелось бы. Кто в лес, кто по грибы –

Куда угодно. Лишь бы от судьбы.

А Император волен застрелиться.

Сенат прогнил. Лишь выправка да спесь.

Все скурвились. Пора срывать погоны.

Из Сирии выводят легионы.

Все правильно. Они нужнее здесь.

Империя, как тот презерватив,

Что пацаны всем скопом надували,

Вот‑вот взорвется, матушка. Едва ли

Империю спасет инфинитив.

Что делать? Сам не знаю. Но держись.

И утешайся запрещенным средством.

Поэту не к лицу спасаться бегством.

Но все же крикнуть хочется: «Ложись!»

 

У меня от счастья кружилась голова. К Ковальджи я так и не попал. Стихи в «Юность» взял у меня Натан Злотников, опубликовали их лет через пять. Рукопись с автографом Евтушенко куда‑то пропала (потому что я ее таскал и всем показывал), но доброе чувство благодарности меня не покидает. Всего‑навсего отнесся по‑человечески, а столько лет помню!

Может быть, и потому в том числе стараюсь помогать молодым поэтам.

 

АВАНС

 

Едем с Доросинским ночью из Верх‑Нейвинска. Устали уже. Скорость двести.

– Сань, ты чего?

– Не обращай внимания, это я так, чтобы не заснуть.

Вдруг говорю неожиданно:

– Слушай, я тебе сейчас одну серьезную историю расскажу, с которой все начиналось…

 

Пятнадцать лет назад у меня была «восьмерка» подготовленная. И я на этом отрезке тренировался каждый день. А потом как‑то перевернулся на ипподроме, сделал несколько оборотов и весь кузов замял.

А машину мы делали у Женьки Кондабаева в Верх‑Нейвинске. Он сам уже не гонялся, а с машинами всегда помогал. А так как кузов долго выводить было, он вмятины и заломы замазал мовилем – чтоб не заржавело. Так я ездил на пятнистой машине. Как жираф.

И вот 31 декабря, вечером, приехали мы с Андрюхой Урденко забирать машины из Верх‑Нейвинска (Андрюха родом из Первоуральска. Здоровый и добродушный парень. Играл в волейбол. Когда учился в «железке», в общаге его звали Масса). Женька выкатил за проходную обе машины. Стоим, разговариваем. Холодно. Андрюха торопит меня, говорит:

– Поехали быстрее, поехали…

– Ну ты тогда езжай, а я еще минут десять поговорю и тебя догоню у города.

Он остолбенел от такой наглости. У него такая же полуторалитровая «восьмерка», и отыграть десять минут на семидесяти километрах немыслимо. Он говорит:

– Ты сам‑то понимаешь, чего сказал?

– Давай‑давай, езжай!

Посмотрел он на меня с сожалением и говорит Кондабаеву:

– Засекай!

Уехал. А я чувствую – погорячился. Женька говорит:

– Может, через пять минут поедешь?

Я говорю:

– Нет, все уже. Отступать некуда.

Пристегнулся. Женька дал отмашку. Я погнал. Просто страшно. Кто ездил по этой дороге, знает, о чем речь. А ездил я тогда на «БЛ». Была такая резина. После десяти градусов мороза – как на коньках.

Снегу намело. В одном месте меня понесло на внешнюю обочину. Успел открутить колеса, переключиться. Ударило. Зацепил обочину, сугроб через капот пошел. А у «восьмерки» на скорости запаса по мощности нет – страшно. А куда денешься, только в этих ситуациях и отыгрывается. Остановиться уже не могу.

Перед длинным подъемом разогнался, вошел на ста шестидесяти (больше она у меня не ехала). И вдруг у обочины замигала аварийка. И мужик с бабой выходят на дорогу и руками машут. Попытался начать тормозить – машина едет, как ехала. Я махнул рукой и снова было добавил газу, и вдруг что‑то меня задело. Съехал в обочину (на «БЛ»‑ке только так и тормозят). Попереключался, остановился метров через триста. Пока задним ходом до них доехал – шея затекла.

Все, никто уже никого не догнал. Расстроился. Вылезаю из машины. Стоит зеленый «москвич», заиндевевший. И мужик с бабой вокруг него приплясывают.

– Что, – говорю, – случилось у вас? Новый год встречаете?

– Вот масло вытекло, до города не дотянули.

Открыл я багажник, дал им масло. Помог завестись. Чего уж, все равно никуда не тороплюсь. До Нового года еще время есть.

Я говорю:

– Что бы вы делали, если бы я не остановился?

Они вдруг говорят:

– А мы знали, что вы остановитесь.

– Откуда?

– А перед вами парень проехал на синей «восьмерке». У него масла не было. Но он сказал, что следом вы поедете на пятнистой машине. Остановитесь и дадите нам масло. А мы ему говорим: «А вдруг мимо проедет?» «Нет, я его знаю, он точно остановится и точно вам даст масло».

Дальше я ехал уже спокойно и все пытался осознать происшедшее.

Вот так вот мой товарищ отрезал мне все пути для отступления. Он просто выдал мне аванс, который я продолжаю отрабатывать до сих пор.

 

«РАБ КПСС»

 

…Всю жизнь он ждал, что выйдет его альбом. Когда мы уже его собрали, Витя сам занимался правкой и цветокоррекцией. В четверг вечером он закончил. В пятницу умер. На следующий день после того, как Витю похоронили, рухнул его дом.

Светлой памяти Вити Махотина посвящается этот рассказ

 

Витя Махотин – уникальный тип. Говорить о нем можно бесконечно. Сразу из детдома он попал в тюрьму. Отсидел ни много ни мало шестнадцать лет. Изъездил этапами весь Союз. Никогда и нигде не унывал. Сделал на лбу наколку «Раб КПСС». В Тагиле на больничке наколку варварски вырезали, на лбу остался шрам. В лагерях Витю все уважали и звали Репин. Кроме того, он вызывающе похож на Ленина.

Освободившись в тридцать лет, Витя получил первый в своей жизни паспорт. В графе «национальность» зачем‑то написал: «еврей». Все удивлялись. Витя тоже.

Идти ему было некуда. Питался он в столовой на Химмаше. Брал два стакана чая и поднос с хлебом. Соль и горчица стояли на столе. Хлеб в те годы был бесплатным.

Родители давно умерли. У Вити остался только один родной человек. Старенькая бабушка Вера Витю очень любила. Вот о ней и пойдет речь.

 

Бабушка Вера была замечательной старушкой. Когда Витя сидел, она писала ему добрые письма, посылала сало, махорку и шерстяные носки. Витя отсылал ей все заработанные в лагере деньги.

Витя всегда жил очень небогато. Прямо скажем, нуждался. Но каждый раз, когда у него появлялись деньги, он их раздавал людям, которым они еще нужнее. Удивительно стойкое неприятие довольства и достатка. А про тех людей, которые слишком хорошо живут, бабушка Вера так и говорила: «Блинами жопу вытирают».

Витя приехал к бабушке Вере. Поселился в маленьком домике. А еще у бабушки Веры жили две собачки и три кошки. На Пасху бабушка Вера белила хатку. Собачки и кошки ютились на диване. Она их шугала, пытаясь выгнать на улицу. Хитрые звери перебегали с дивана на комод, с комода на подоконник и никак не хотели идти на улицу. На что бабушка Вера с укоризной им замечала: «Вы што, дурачки, на улице говны тают, а у вас ноги мерзнут?!»

Витя очень любил бабушку и написал ее портрет. Портрет получился замечательный. Витя вставил его в киот и, куда бы ни переезжал, везде возил с собой. Эта картинка в начале 90‑х годов висела в Музее Свердлова на Карла Либкнехта, где работал Витя. Мое внимание на нее обратил Брусиловский. Показал на эту работу и сказал мне: «Все‑таки Витя очень сильный живописец».

 

К тому времени у меня было уже много Витиных работ. У него лично я ни разу ничего не купил. Он мне всегда дарил. Доходило даже до скандала.

Когда Витя был директором выставки, у него висела другая замечательная картинка – «Бабушкино кресло». В глубоком старом кресле дремлет величественная старуха, а сбоку тихонечко, на цыпочках подкрадывается ее маленький рыжий внучек. Я эту картинку видел на фотографиях, она мне очень нравилась. Я знал, что она находится в частной коллекции, и это немало меня удручало.

Однажды на выставке на Ленина, 11 я читал стихи при большом скоплении народа. Витя выпил водки и перевозбудился. «Что я могу подарить тебе?» – кричал он. И тут я увидел на стене эту картинку. «Витя?» – спросил я, холодея от собственной беспардонности. Витя сказал: «Все, она твоя!» Перевернув картинку, я увидел надпись: «Диме и Наташе Букаевым от Виктора». «Как же так, Витя?» «А вот так!» – ответил он и лихо приписал фломастером: «А также Евгению». Как выяснилось потом, Витя выпросил эту картинку у хозяев на выставку под честное слово на три дня.

Был скандал. Картинка осталась у меня.

 

Кстати, насчет кресла. Когда Витя жил на Ирбитской, у него был день рождения. Собрались все. Пришел Фил (Виктор Филимонов из консерватории) с какой‑то девицей. Но жена Фила пришла еще раньше. Фил с девицей ввалились к Вите, ничего не подозревая. Был ужасный скандал и мордобой.

Жена победила. Фил с девицей убежали зализывать раны. Часа три‑четыре умный Фил отсиживался в огородах, ожидая, когда его жена уйдет. И снова они с девицей зашли поздравить Витю. Жена была там. Снова была драка. Соседи вызвали милицию. Милиция приехала через два часа, когда уже все разошлись. Менты вломились в квартиру и застали Витю в халате, сидящего в кресле. «Поехали», – сказали они ему. «С чего вдруг?» – ответил Витя, который, как и все нормальные люди, ментов не любил и имел на это все основания. «У вас тут был скандал», – заявили менты, на что Витя резонно возразил: «Надо было ехать, когда был скандал, а сейчас‑то вы на фиг нужны?» «Вам придется пройти с нами!» «С места не встану», – сказал Витя.

И действительно, Витя не встал с кресла. В райотдел его доставили вместе с подлокотниками. Дали пятнадцать суток и увезли на Елизавет. Марина Браславская, Тамара Ивановна, Эмилия Марковна и Светка Абакумова возили ему передачки. Витю все любили.

Все эти годы «Портрет бабушки» не выходил у меня из головы. Я не знал, с какой стороны зайти. Начал я очень деликатно: «Витя, продай мне этот портрет». Витя посмотрел на меня как на идиота:

«Ты сам‑то понял, что сказал?! Ты мне предложил продать бабушку! Ты бы свою бабушку продал? Как у тебя язык повернулся?!» Витя побледнел. Я понял всю глубину своего падения и к этой теме больше не возвращался. Но портрет бабушки мне нравился очень, и я считаю, что это одна из лучших Витиных работ.

 

Через пару лет я забежал к Вите в музей. Смотрю, сидит ошарашенный Костя Патрушев и держит в руках портрет бабушки Веры. «Вот, – говорит, – у Вити купил. За сто двадцать рублей». Я очень расстроился, посмотрел на Витю и говорю: «Витя, как это могло случиться?» «Да, – говорит Витя, – неловко как‑то вышло, бабушку продал…» Я говорю: «Витя, а как ты теперь собираешься мне в глаза смотреть?» Витя очень смутился. Все замолчали. Мне было очень обидно… Вдруг Витя поднял указательный палец вверх и сказал: «О! Я знаю, как исправить!.. Я сделал нехорошо, я продал Косте бабушку! Я виноват!» Он бросился к сундучку: «Я все исправлю!.. Я продам тебе дедушку!» И торжественно вручил мне замечательный акварельный портрет дедушки Никиты. Портрет был хорош, но обида еще осталась. «Нечестно, – говорю, – Витя, дедушка‑то не родной». Витя говорит: «Вот, чудак, кто ж тебе родного‑то продаст?»

 

Однажды нашего товарища Олега Пасуманского в начале 90‑х годов жестоко избили омоновцы. Ни за что, просто так. Олег лежал в 14‑й больнице у доктора Ваймана. Мы с Витей решили Олега навестить и утешить. Я заехал за Витей на Ирбитскую. Витя только что закончил автопортрет. Автопортрет мастерский. Витя в тельняшке, похожий на Ленина, на фоне горисполкома. «Витя, продай картинку», – взмолился я. «Забирай», – сказал Витя. Я дал ему пятьсот рублей, забрал картинку, и мы поехали навещать Олега. Уже в больнице Витя забеспокоился: «Что ж мы, как индейцы какие, с пустыми‑то руками. Так и опозориться недолго». Мы зашли в палату, Олег лежал весь перебинтованный. Олег увидел автопортрет и просветлел. «Вот, – говорю, – Олег, это тебе от нас». «Что значит от нас, – возмутился Витя, – ты‑то тут при чем?»

 

Я уже говорил, что почти все свои работы Витя мне подарил. Он также подарил мне две работы Валеры Гаврилова 70‑х годов, несколько замечательных работ Лысякова, лучшую работу Вити Трифонова «Обком строится», несколько картинок Брусиловского, старые работы Валеры Дьяченко, одну картинку Языкова, Лаврова, Зинова, Гаева, да и не вспомнить всего.

 

Однажды мы с Брусиловским решили выпить бутылочку вина. И встретили Витю Махотина. «Витя, выпьешь с нами?» – «Нет. Никогда. Я не такой. Разве что в виде исключения». Сидели на берегу Исети. Брусиловский, глядя на воду, задумчиво сказал: «Все‑таки Махотин – замечательный живописец». «Уж получше вас‑то, Миша Шаевич», – ответил Витя.

 

Однажды Витя зашел к нам в музей. Я обрадовался и говорю: «Вот Витя Махотин, непосредственный участник жизни и смерти».

Эти слова Миша Выходец взял эпиграфом к своему замечательному стихотворению.

 

Ода‑эпитафия отсутствующему счастливо Виктору Федоровичу Махотину, человеку и гражданину нашего мира, непосредственному участнику жизни и смерти

 

Неплохо, но давно нехорошо.

Кто не пошел ни с короля, ни с пешки –

Тот никуда из дома не пошел.

Скорлупки внешней от ядра орешка

не отделял. Что нажил – прожил, что налил – то выпил.

Не ублажал многоголовый пипл.

Не накопил ни фунта, ни рубля.

На кровке не божился – буду бля.

И не был бля. И божию коровку в себе не раздавил.

 

 

Оборванным листочком полукровкой

Не слыл среди людей.

Ни эллин, ни ромей, ни готт, ни иудей.

На белом свете он такой один.

Ни жертва, ни палач, ни раб, ни господин.

Оратай без сохи. На мирном поле воин.

Он моего почтения достоин

За то одно, что мелкие грешки

Не превращал в великие стишки.

 

 

Однажды он оставил нас.

В свой день и час неторопливо

За ним закрылась дверь.

Он в мире всем теперь

Отсутствует счастливо.

 

СКВОЗЬ ОГОНЬ, ВОДУ И… КОЛХОЗ

 

В 87‑м году я, учась в университете, поехал в колхоз. Университет работал в Красноуфимском районе. Работали на картошке. Девчонки, как обычно, в борозде, парни на погрузке. Работали в полную силу, торопились, хотя бы уже потому, что убирать картофан из‑под снега – занятие уж совсем противное. Отряды были сводные: историки с биологами, журналисты с математиками и т. д. А я был бригадиром грузчиков на станции Зюрзя. Все парни с разных факультетов, все после армии, все здоровые и жизнерадостные – двадцать рыл. А я был старше всех, и мне надо было все время смотреть, чтоб они не вырвались на волю. Зазевался – все, туши свет. Все они искренне считали, что овца, отбившаяся от стада, считается дикой. Что местным надо сразу объяснять, кто хозяева, ну и все такое, сами понимаете…

 

На Зюрзю со всех окрестных полей приходили КамАЗы, «Уралы» и ЗИЛы, доверху груженные мешками с картошкой. Задача была максимально быстро перегрузить эти мешки в вагоны, чтобы машины снова ушли в поля грузиться. Работа каторжная. Никуда не спрячешься, от тебя зависит куча народа, а мы еще и соревновались между собой. А руководил самой весовой и всем этим погрузочным тупиком лысый мужик Тимофеич – редкий дятел, но мужик хороший.

 

Однажды в тупик загнали вагоны с соляркой, и они протекли, и налилось огромное озеро. Цистерны выгнали и подали вагоны под загрузку картошки.

Пришел Тимофеич, разбухтелся. «Дак она ж у нас сейчас вся провоняет, никакие нанайцы ее есть не станут! Надо как‑то все почистить!» – «А как чистить‑то, Тимофеич?» Вдруг он встрепенулся: «О, я придумал!» Взял большую палку, намотал на нее кусок пакли, ткнул в солярку и принялся поджигать. «Э‑э, Тимофеич, давай подумаем!» – «Какой на х… думать! Поджигать надо!»

Мы еле успели отбежать. Пламя с диким уханьем помчалось вдаль в сторону весовой. Тимофеич опалил усы и брови. Повалил черный дым. Сгорело несколько вагонов. Прилетели пожарные вертолеты. В общем, было прикольно.

Когда уже все закончилось, Тимофеич, весь чумазый, без бровей, подошел ко мне и осторожно спросил: «Что, Женька, вроде бы получилось?» Я его успокоил: «Ништяк, Тимофеич, получилось!»

Грузились мы после с запасного пути. Но я не об этом…

 

У нас в бригаде был парень. По национальности кабардинец, звали его Ислам. Он нашел в полях дикорастущую коноплю. Насобирал. Высушил в отряде на калорифере. Пробил, собрал пыль, пропарил, отжал. Приготовил «план». Всех угостил. А я не курил никогда. Не то что это говно, а просто не курил. И я даже не понял, что произошло. На моих глазах хорошие парни, мои товарищи, за которых я отвечал, за которых я переживал, превратились в банду дебилов. Представляете, работаем двое внизу, в вагоне, двое вверху, на кузове. Мешки разные. Кто в колхозах бывал, знает. Бывает от пятидесяти до ста килограммов. Дима со мной на кузове наверху берет мешок пятидесятикилограммовый и начинает дико хохотать. Прохохотавшись, ставит мешок на своего хохочущего друга Юру Мурашко, которого этим мешком напрочь придавливает. В это время Игорь с философского падает с вагона и разбивает очки. Потом вся бригада разбредается по полям. С трудом собираю, приезжаем в отряд. Вся банда врывается в столовую и съедает все. А потом вытаскивают клубные колонки на средину зала, включают музыку изо всей силы, садятся между колонками и прутся. А совсем рядом с Зюрзей была «запретка» с пулеметными вышками, какое‑то хранилище урана. И там росли дивные цветы. Два друга‑спецназовца, чуваши Генка и Толик, оба воевавшие, намылились за цветами. Я говорю: «Э, вы куда? Там часовые». «Вадимыч, не ссы. Они зажравшиеся, мы их легко снимем».

Короче, полное моральное разложение. Я просто такого никогда не видел. Не курило нас всего несколько человек. Я, музыкант Саня,[1] один будущий фээсбэшник, еще двое‑трое парней и мой друг чечен Усам. Усам был немногословный, одиннадцатый ребенок в семье, чемпион Чечено‑Ингушетии по боксу, работал очень честно, на износ, хотя за нами никто не следил и не проверял. Усам смотрел на всю ситуацию со стороны, не скрывая презрения. Наблюдая мои отчаянные попытки привести всех в чувство и наладить нормальную работу, сказал брезгливо: «Смотри, только что были люди – стали животные».

В конце концов все устаканилось, потом 14 сентября у меня был день рождения, мы все собрались, выпили, обо всем поговорили и нормально доработали до конца. Получили мы по шестьсот рублей. Меньше получил только философ Игорь, потому что он был халявщик.

Когда‑то в 2003 году во время выборов, за неделю до голосования, когда уже было ясно, что я выигрываю, меня дернули в ФСБ и убедительно предлагали сняться. Я что‑то вежливо отвечал. В разговоре принимал участие и этот парень, который работал в моей бригаде на Зюрзе. Когда мы уже вышли в коридор, он спросил: «Зачем тебе надо в Думу?» А я не знал, как объяснить, и говорю ему: «Помнишь, вы все в 87‑м на Зюрзе приятно удивились, когда получили по шестьсот рублей. А знаешь, почему? Потому что мы с Тимофеичем эти деньги распределяли и не взяли себе ни копейки лишней».

 

Со многими этими парнями я вижусь до сих пор. Ислам спился и пропал. Усам исчез в начале 90‑х, и больше я его не встречал. Боюсь, что сгинул где‑то в Чечне. Толик стал знатным милиционером. Говорят, что честным. Дима и Кирилл – известные журналисты. Кого‑то уже нет в живых. Это мои товарищи. Я их люблю и вспоминаю.

 

ЗАВИСТЬ

 

Поехали мы как‑то с Дюшей разговаривать к старшеклассникам в школу. Такие ребята хорошие оказались. Поговорили. Выходим на крыльцо. Дюша мне говорит: «Жека, ты в какой школе учился?» Я говорю: «Имени Володи Дубинина». «А что он сделал?» – «Он был пионер‑герой». «А я, – гордо говорит Дюша, – учился в школе имени Героя Советского Союза Феофанова!» «А кто такой Феофанов?» Он посмотрел на меня как на больного: «Ты что, не знаешь? Феофанова не знаешь?! Жека, ну не придуривайся! Феофанова все знают!» «Дюша, я вправду не знаю. А что он сделал‑то?» – «Феофанов сбил два фашистских самолета!» Я говорю: «Дюша, это круто, но много кто сбил два фашистских самолета». Дюша говорит: «Чудак, он их сбил из противотанкового ружья!» Я говорю: «Подожди. Так ему дали противотанковое ружье, чтобы он по танкам стрелял!» «Правильно, – говорит Дюша. – Он сначала расстрелял все танки, которые увидел, а кончились танки, сбил два самолета! А погиб он уже потом, в конце войны».

«Вот это да! Вот это я понимаю. Дал Феофанов фрицам оторваться! Уел ты меня, Дюша. В хорошей ты школе учился!» Дюша говорит: «А у нас его мама в школе работала. Она была учительница начальных классов, Фаина Ивановна. Ее все любили. Она собирала по всей Широкой речке всех бездомных собак и кошек и тратила на них всю пенсию. Одна жила…» И вдруг я понял, что завидую Феофанову. Вот бы мне так!..

А до этого я завидовал только одному человеку. Есть один армянин. Многократный чемпион мира, Европы и СССР по подводному плаванию. Он увидел, как с моста в водохранилище упал троллейбус с людьми и сразу же погрузился на глубину. И этот парень нырял и нырял в ледяную воду и вытаскивал из троллейбуса людей. Двадцать человек достал. Спасти их мог только он. ЭТО БЫЛ ЕДИНСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ МОГ СПАСТИ ЭТИХ ЛЮДЕЙ, И ИМЕННО ОН ОКАЗАЛСЯ ТАМ, НА БЕРЕГУ. Я рассказываю об этом, а у меня пупырышки по рукам… Представляете, как я ему завидую?! А потом этот парень вытащил человека из огня. А до этого он, разбив стекло и запрыгнув в кабину, сумел остановить автобус, который катился в пропасть. В автобусе сидела вся сборная Армении. Зовут его Шаварш Карапетян. Скромный. Работает сапожником. Ну скажите, как этому человеку не завидовать?

Вот Александру Матросову я не завидую… Хотя безмерно уважаю.

 

ШТУРМАН

 

Поехали с Доросинским в Артемовск. Конно‑спортивный клуб проводил скачки и бега. Ехали быстро, внимательно смотрел, как Саня ведет. Ни одного лишнего движения.

Стали смотреть, как лошади бегают. Доросинский задавал кучу вопросов. Ему интересно все – правила, скорости, рекорды. Я ему, как мог, рассказывал. Вижу, задумался:

– Прикинь, Жека, у них тормозов‑то нету!

– Ага, – говорю, – Саня, у них еще и руля нет.

 

Однажды я сел к Доросинскому в «субару» (прототип). Он поехал, показал пару поворотов на сухом асфальте. Я вижу, что он все понимает, что делает, но все равно страшно.

Представляю, как штурман себя чувствует. Не завидую нисколько.

Я своего штурмана пару раз чуть не угробил. Один раз – на этапе чемпионата России. Мы опаздывали на финиш, Вова сидел и смотрел в легенду, а на дорогу не смотрел. Меня вынесло и Вовиным боком ударило об дерево. Вова был непристегнутый, дверь вмяло, а Вова просто пересел ко мне на колени и хоть бы фиг. Даже очки не потерял. А сколько мы с ним опрокидывались, он каждый раз умудрялся упасть на меня, а не наоборот. А вообще я своего штурмана берег.

А он один раз меня напугал до смерти.

На многодневке «Урал‑трофи» выдался скоростной этап. Раздельный старт. Ушел Стихин, ушел Вадик Макаров, перед нами стартует экипаж Иванова – Сарсадского… А мы ехали не здорово, и нам, чтобы куда‑то в призы залезть, надо этап выигрывать. Вова настроился, пристегнулся и поправил очки. Сидит, держит легенду (тогда еще ездили по легендам) и громким голосом командует.

И вот мы с ним вваливаем. Скорость приличная, колеи, колбасит будь здоров! От ремней потом синяки остаются. Увидели впереди машину. Кажется, вот‑вот догоним. И вдруг она исчезает. Вова поворачивается ко мне и истошным голосом орет:

– ПОРВУ!!!

Я перепугался, понял, что не туда еду. Такой тихий Вова и таким грозным голосом… А он смотрит на меня и снова орет:

– ПОРВУ!!! Я сказал ПОРВУ!!!

Вот ведь, думаю, и вправду ведь порвет… Еду дальше, по инерции, с перепугу голову в плечи втянул.

– Сворачивай, б…., в ров, не вписываемся!!!

Смотрю, вдоль насыпи широченный ров. Еле попал в него.

– Че орешь, Вова, так бы сразу и сказал. А то порву, порву…

 

Вадика Макарова мы догнали, он стоял: двигатель перегрел.

Но про двигатель самая волшебная история с Саней Ляным.

«Урал‑трофи», 2001 год. Последний этап – подъем на Кваркуш. Каменистая тропа и русло ручья из больших валунов. Уклон такой, что за капотом видно только небо. Совершенно непонятно, куда ехать. Перед последним этапом реально выигрывает Стихин, Саня второй, мы с Вовой третьи. Вмешаться может кто угодно, шансы есть у всех. У Доросинского, у Славы Филипенкова, у Панкратовича.

Стихин заехал. У Славы что‑то случилось, он не заехал. У Доросинского «наелся» рулевой редуктор. Ляной реально может выиграть. У него самая мощная машина и полное понимание происходящего.

Саня поехал. Прямо скажем, поехал на все деньги. Машина временами вылетала на метр‑полтора. Я сам видел. И Саня сделал это. Почти. Оставалось семьдесят метров. Двигатель клинанул. Позади было около тысячи километров тяжелейшей гонки. Он не доехал семидесяти метров. За что и получил «Серебряного дятла». «Серебряным дятлом» награждается экипаж, совершивший в ходе гонки самый нелепый поступок. Но это должны признать все гонщики. За поступок, совершенный в нетрезвом виде, «Серебряный дятел» не выдается. Саня «Серебряного дятла» заслужил.

 

С Доросинским мы ехали эту гонку уже второй раз. Потом он ушел в ралли. Поразил он меня тем, что всегда едет изо всей силы и все умеет делать своими руками. Финиширует, штурман его, Женька, с Саней Ляным водку пьет, а Доросинский лезет под машину, снимает коробку, раскидывает двигатель, ставит коробку, собирает двигатель. Через час старт, он садится за руль и едет. Удивительно!

 

ШЛЕМ ВСЕМУ ГОЛОВА

 

Еду по Москве. Ремень не пристегнут. Все время мигает лампочка и противно пикает. Я пытаюсь ремень куда‑нибудь приспособить, нервы‑то не железные. Пробую завести его за сиденье свободной рукой и воткнуть в гнездо. Для этого приходится освободить вторую руку и отпустить руль. Не получилось. Проехал почти на красный. Опасно. Пытаюсь просто его продернуть за спиной. Вытаскиваю его левой, за спиной перехватываюсь правой, опять отпускаю руль и проезжаю свой поворот. В конце концов мне это надоело и я просто пристегнулся. Вот так.

 

У нас было закрытие сезона. Супертриал. Я тогда ездил на уазике. Это был хороший уазик. Я потом на нем утонул на ЗАХЕ.[2]

Триал у нас скоростной и достаточно сложный. И вот сижу на старте. Надеваю шлем. Застегиваю. Рядом стоит Андрей Павлов:

– А на фиг ты шлем надеваешь?

– Все, успокойся, я знаю, зачем.

Он снова:

– Не понимаю, зачем шлем?

А мне минута до старта, я уже настраиваюсь.

– Отвяжись, потом объясню.

Пристегиваюсь.

– А ремень‑то тебе зачем?

– Уйди, – говорю, – отсюда. А то я тебя задавлю.

Стартовал. С места полуметровая каменная ступенька. Со старта подняться не сумел. Получилось с третьей попытки. Разозлился. Поехал побыстрее. И перевернулся. Не просто так – через капот. Вишу вниз головой. Крышу вдавило. Весь спендикрюченный. Вокруг одни ботинки и сапоги. И радостные детские вопли: «Дядя Женя без наркотиков!.. Убился!!!» Вот, деток порадовал, думаю.

Бензин потек. Куча народу с сигаретами вокруг. Я отстегнуться не могу. Еле выбрался. Тошнит. Машину поставили на колеса. Саня Ляной запрыгнул на капот, пытается приподнять вдавленную крышу. Я уже наездился. И никуда больше не собирался. А тут Леха Дудоров подскочил.

– Ты, – говорит, – куда? Давай‑давай, садись обратно.

Я поехал дальше. И вроде бы все нормально. На середине по склону гребня полз аккуратно. Штурман отвешивал до последнего. Потом он спрыгнул, и я покатился. Даже не помню, сколько оборотов сделал, и до сих пор не знаю, как оказался на колесах. Ни одного стекла не осталось. Как‑то финишировал.

– Ну, что, – говорю Андрюхе, – понял, зачем шлем нужен? Понял, зачем пристегиваться надо?

– Понял – отвечает, – я бы еще крышу поролоном проложил…

 

ФИГНЯ ДЕЛОВ!

 

МИД Украины уполномочен заявить, что единственной причиной участия 1‑го Украинского флота в маневрах НАТО явился семибалльный шторм…

Анекдот

 

В конце апреля 1999 года мы с Андрюхой Павловым приехали на Ревун. Исеть уже вскрылась, воды было много. Мы спустились со скал. Близко подходить было страшно.

– Почему называется «Ревун»? – спрашивает Андрюха.

– Говори громче, я не слышу, – отвечаю.

– «Ревун» почему называется? – кричит он.

– Не понял, повтори, – говорю.

– Все, не надо, я сам догадался, – обрадовался он.

– Молодец! – отвечаю.

– Что ты сказал? – спрашивает.

Поднялись на скалы оглохшие. Сидим, смотрим сверху. Вода идет с ревом, сплошным бурым потоком. Пороги все в белой пене, висит водяная пыль.

– Вот бы сплыть, – говорю осторожно.

– Не, я не горазд, – говорит Андрюха.

– Ну, пойдем, посмотрим.

Ушли выше по течению. Взяли какое‑то толстое бревно, бросили в воду и побежали бегом на скалы – смотреть. Бревно крутило, как городошную биту в полете. Потом его прибило на левую сторону под скалы, оно встало торчком и исчезло. Мы смотрели, смотрели – оно больше нигде не выплыло.

«Ой‑е‑ей», – думаем…

Сплыть захотелось еще больше.

Я Андрюхе говорю:

– Ну что? Может, попробуем?

Он говорит:

– Нет‑нет‑нет, не попробуем, не попробуем!!!

Мы поехали в город озадаченные. Едем, молчим, репу чешем. Приехал я к отцу. Говорю:

– Пап, как ты думаешь, реально Ревун пройти?

Он говорит:

– Кому?

Я говорю:

– Мне.

– Когда?

– Сейчас, в это время.

Он говорит:

– Ну, вообще‑то все, когда сплавляются, Ревун обносят по берегу. А в это время там, наверное, пятая категория сложности… На чем ты хочешь?

Я говорю:

– Ну, у нас есть лодочка, «Хантер», надувная.

– Так себе лодочка. Клизма американская. У деда Мазая лучше была.

Я ему говорю:

– Чужую лодку каждый охаять норовит.

А он мне:

– Видел на берегу, там могилы, крест стоит?

Я говорю:

– Видел. Так они, наверное, пьяные были.

– Правильно. Кто туда трезвый‑то полезет…

Вижу, заволновался. Говорит:

– Так у вас опыта нет никакого.

Отвечаю:

– Так в этом‑то весь смысл.

В следующие выходные мы с Андрюхой, с моим отцом и Саней Ляным сплавились по Режу – от Колташей до Режа. Андрюха греб с носа, я с кормы. Потихонечку приспособились. Потом Андрюха выпал из лодки в ледяную воду. Вылез на островок. Решил проверить зажигалку: работает ли она после того, как побывала в воде. Загорелась сухая трава. Через пару минут весь островок был в огне. Мы еле спасли лодки. Гребли оттуда изо всей силы, ругая незадачливого Андрюху. Над нами кружил пожарный вертолет. У Режа река была подпружена. Мы двадцать километров гребли по стоячей воде на резиновых лодках против ветра. Нас встретил Женька Улюев. Мы загрузили лодки в багажник, выпили водки.

Андрюха говорит:

– Ну все, я, кажется, горазд сплыть по Ревуну.

В этот самый момент я понял, что я‑то не горазд, но отступать было уже некуда…

 

9 мая за мной заехали Андрюха с Ленкой на Сашином джипе. Это был тот самый знаменитый джип TOYOTA Landcruser‑80 с номером «111», который прошел два «Урал‑трофи», но тогда он был еще новый. В багажнике лежала лодка. Сам Саша почему‑то не поехал.

Приехали на Исеть, там какие‑то соревнования. Штук сто палаток, спортсмены‑водники со всего Урала, катамараны сушатся. Какие‑то ребята наверху, на скалах.

Я говорю:

– Что не ходите?

Говорят:

– В Двуреченске плотину открыли, вода большая идет.

 

На самом нижнем пороге тренируются. Уже со спокойного места, из тихой гавани, на катамаранах‑двойках поднимаются на один порог вверх и скатываются обратно – технику отрабатывают. Мы достали лодочку. Накачали ее до звону. К нам подошел какой‑то водник, мастер спорта из Перми. Бородатый, в потрепанной штормовке и драных кедах.

– Чего, – говорит, – задумали?

Мы его осторожно спрашиваем:

– Как ты думаешь, реально Ревун пройти?

Он посмотрел на нашу лодочку и отвечает:

– На этом‑то корыте?

– Да нет, – говорим, – мы просто так спрашиваем, теоретически.

Говорит:

– Ну‑ну.

Я говорю Андрюхе:

– Хрена ли мы здесь с тобой в лягушатнике будем плавать? Поехали, объедем скалы, уйдем выше по течению и там попробуем.

Закинули лодку на багажник, посадили Ленку за руль, сами встали на подножки, держим лодку и поехали к мосту, к деревне Смолино. Только начали подниматься на гору, слышим крики: «Стойте, стойте!»

Остановились. Бежит за нами бородатый, кедами хлюпает:

– Парни, идите по правой стороне, прижимайтесь как можно сильнее к правому берегу.

– Почему? – спрашиваем.

– А так у вас хоть какой‑то будет шанс в живых остаться. Если потащит влево, из‑под скал не выйти. Там посредине островок, его сейчас не видно, только ивы торчат. Если что, цепляйтесь за ивы, вас потом вертолетом снимут…

 

Выше по течению было уже не так страшно. У нас было три весла.

Андрюха мне говорит:

– На фиг нам третье весло? Давай на берегу оставим.

Я говорю:

– Как на фиг?! Давай клади в лодку.

Надеваю жилет спасательный.

Он говорит:

– А жилет‑то на фиг?

Я ему говорю:

– Слышишь, ты, умник, я‑то, в отличие от тебя, хотя бы плавать умею.

Надели жилеты. Ленке говорим:

– Ну все, мы поплыли.

Спустили лодочку на воду. Течение очень сильное.

Я говорю Андрюхе:

– Давай пересечем наискосок к правому берегу, уйдем прямо к той стене, проскребемся вдоль правого берега до первого порога, остановимся и посмотрим.

Состоялось. Пошли. Он греб с левого борта, а я с правого. Он встал на баллон коленом, а вторую ногу засунул под правый баллон, расперся. Я встал точно так же и на всякий случай зацепился ногой за леер. Оттолкнулись. Подхватило сразу. Мы даже не ожидали. Стали выгребать против течения, сломали весло. Андрюха сразу схватил запасное.

Я ему говорю:

– Обломки выкини.

Он отвечает:

– Не‑не, пусть будут.

С огромным трудом выгребли к противоположному берегу. Чуть‑чуть успокоились. Я ему говорю:

– Давай чуть ниже уйдем, там пристанем.

С левой стороны от нас, чуть ниже по течению, торчал огромный валун.

– Давай, – говорю, – обойдем его слева и там уже пристанем. Осмотримся.

Он говорит:

– Давай.

Выгребаем снова к средине, гребем изо всей силы, огибаем камень и пытаемся уйти вправо, к берегу. Весла гнутся, у нас ничего не получается. Нас несет и втягивает в какую‑то гигантскую воронку между камнями. Впереди стоит сплошной рев. Андрюха поворачивается ко мне и орет истошным голосом:

– Женя! Все, все! Греби, греби! Поплыли!

Сам вижу, что поплыли. Страх кончился.

Нас несло на огромный валун, который делил поток на две части. Сделать мы уже ничего не могли. Мы прошли над ним, раздался треск. Сразу за камнем мы упали. Удар был очень сильный. Справа и слева от нас стояли водяные стены метра по два высотой. Полная лодка воды. Нас развернуло, я оказался на носу, потерял Андрюху из виду. Понял, что он выпал из лодки и утонул, но жалости в тот момент у меня не было. Надвигался еще один порог. Лодку бросало и колбасило, она вставала торчком. Я греб, сколько было силы, причем схватился под самую лопасть, чтобы не сломать весло. Лодку снова развернуло, я даже не удивился, увидев Андрюху впереди. Рев стоял немилосердный, нас уносило влево, под скалы, туда, где из воды торчал большой крест. Мы оба все понимали. Гребли слаженно, изо всей силы, пытаясь уйти вправо. Наконец нам это удалось.

Мы почти подошли к берегу, Андрюха прыгнул, чтобы уцепиться за кусты, и упал в воду. Тем не менее за берег мы зацепились, вылили из лодки воду. Перед нами оставался только один порог. Мы подняли головы, все скалы были облеплены людьми. Все смотрели на нас. Мы спокойно сели в дырявую лодку и прошли этот порог по диагонали справа налево.

Спустившись, мы сидели в лодке в полной тишине, опустив весла, пока нас не вынесло на мель. Пульс у меня был за двести. Мы тихонечко подкатились к берегу, оглохшие и очумевшие. К нам бежали люди.

Первым подбежал бородатый водник.

– Парни! – закричал он. – А ведь такого здесь еще никто не видел!

Люди выстроились в очередь, чтобы пожать нам руки. Клянусь, я не преувеличиваю. Все говорят:

– Парни, ну вас и колбасило! Мы думали, вас не вынесет.

Я обиделся:

– Причем тут вынесет – не вынесет? Мы сами выгребли.

Посмотрел на весла, а они стали как коромысла. Мы были счастливы.

Тут с горы спустилась Ленка.

– Ты видела? – спрашивает ее Андрюха.

– Что? – спрашивает она.

– Да ничего.

– Не переживай, – говорю, – Андрюха, зато все остальные девушки видели.

Мы достали бутылку виски.

– Ну что, – говорю, – за Победу! С праздником!

Пожали мы друг другу руки и засадили из горлышка. Лодочку сдули, засунули в багажник, Ленку посадили за руль, поехали в город.

Только заехали в зону досягаемости, я позвонил отцу.

– Ну, что, – говорю, – папа, мы прошли!

Он сначала даже не поверил. Потом обзвонил всех своих знакомых, нахвастался. Мне давай все звонить, спрашивать подробности, поздравлять. Нам с Андрюхой гордо, нас распирает.

Через неделю поехали на Ревун снова. Встретили знаменитого путешественника Вову Рыкшина с голубоглазой собачкой хаски. Говорим ему так вежливо, с почтением:

– Здравствуйте. А как вы думаете, можно по Ревуну сплыть на резиновой лодочке?

Он говорит:

– Фигня делов! Тут в прошлые выходные два идиота сплыли.

Сам ты идиот, полярник сраный. Сам бы попробовал. Это тебе не на собачках к Северному полюсу.

 

ИСТОРИИ О КЛАДАХ

 

Окольные российские жители, ищущие закопанных в земле пожитков, везде глубокие ямы покопали, из которых некоторые недаром трудились.

Г. Ф. Миллер. История Сибири

 

Клад, конечно, найти хотелось бы. Эта мысль меня не покидает уже много лет. Вообще, искание кладов – это такой наш русский национальный вид спорта. Мало того, временами в народе наблюдалась по этому поводу целая истерия. Всегда это происходило после первой богатой находки. В свое время в IX веке скандинавы разграбили капище где‑то на северо‑восточном побережье оконечности Руси и увидели такое количество сокровищ, что блеск этот стоял у них в глазах вплоть до XX века. Всем встречным и поперечным рассказывали они о несметных сокровищах Биармии и думать ни о чем другом уже больше не могли.

 

Алчные новгородцы постоянно снаряжали в Северное Приуралье походы, целью которых было закамское серебро. Имели через это много неприятностей. Продвижение на север алчных новгородцев сумели остановить идейные москвичи. Это еще раз показало, что идея, как движитель, сильнее жажды наживы. Идея заключалась в подчинении, централизации и, конечно же, личном обогащении.

В находках, сделанных в Приуралье, – огромное множество великолепного сасанидского серебра: монеты, чаши, блюда, древние скандинавские вещи, монеты и утварь из Средней Азии, арабские предметы, монеты и чаши Византии и многое другое. Например, что касается сасанидского серебра, Эрмитаж в несколько раз богаче всех музеев мира, вместе взятых. Все эти древние страны торговали с предками современных коми и вогулов, и сокровища были получены последними в обмен на пушнину. Несмотря на то что с этими народами уже с XI века имели контакт новгородцы, никогда никаких ценностей новгородского происхождения в кладах и захоронениях обнаружено не было. Говорит это только о том, что новгородские отряды ходили сюда не торговать.

 

Когда‑то все эти богатства лежали на поверхности. Серебро использовалось в погребальных обрядах, иногда из него делали местные нехитрые украшения – мониста и так далее. Оно присутствовало и в местных святилищах, украшало идолов, но подробно рассказать мы об этом ничего не можем, так как все это давно разграблено. В 1919 году в Сибири на такое святилище натолкнулся отряд красноармейцев – куда делось серебро, никто не знает.

 

После того как в 70‑х годах в Свердловске в утильсырье были обнаружены два огромных слитка золота, принятых как латунь, в городе среди особо продвинутых начались робкие поползновения к частному кладоискательству. Один участковый своими руками собрал миноискатель и в сопровождении ватаги ребятишек ходил по дворам. В районе улиц Урицкого, Володарского, Февральской революции. При обследовании одной кирпичной стены миноискатель сработал. «Здесь!» – решительно сказал участковый. Несмотря на робкие протесты жильцов, добровольные помощники с кирками и ломами бросились крушить стену. Через час из‑под обломков и кирпичной пыли торжественно показался торец железного перекрытия. Участкового разжаловали. А если бы нашел клад, наверное бы, повысили.

Только у нас кладоискательство существовало как народный промысел, это даже было ограничено законом. В Западной Сибири, в Тобольске, появился термин – «бугрование». В XVIII и XIX веках в том же Тобольске и в окрестных селах этим занималось все население, вплоть до городских чиновников. По Тоболу, Иртышу, верхнему течению Оби раскапывались захоронения, которые в народе назывались чудскими могильниками. У нас такими раскопками грешили крестьяне Камышловской слободы, и власти пытались запретить им «бугровать» особым указом. Пик кладоискательства в Зауралье пришелся на XVIII – середину XIX века. Приуралье было разграблено значительно раньше.

 

Существовала легенда о древнем народе – чуди, который с приходом русских, чтобы не принимать крещение, ушел внутрь земли и завалил все входы, похоронив себя заживо вместе со своими сокровищами. Легенда на первый взгляд кажется дикой, хотя на самом деле нет ничего удивительного. В XVII веке, да и в начале XVIII, уральские и сибирские старообрядцы за право креститься двумя пальцами, а не тремя и возможность пользоваться старыми (неисправленными) богослужебными книгами заживо сжигали себя вместе с женами и детьми в деревянных церквях. Причем делали это массово, а в особо удачных случаях умудрялись затащить в огонь кого‑нибудь из зазевавшихся солдат. Так что ничего удивительного. А вообще все народы, жившие охотой, при приближении колонизаторов стремительно откатывались на восток и северо‑восток. Долгие годы на Урале бытовала пословица: «Бежит, как вогул от русского». Кроме того, легенда об ушедшей в землю чуди имеет еще одну подпитку: и в Прикамье, и в Приуралье, и на Урале пришедшие колонизаторы видели старые заброшенные горные выработки с обрушившимися крепями. Например, именно обнаружение старых горных выработок в районе современного Гумешкинского рудника дало толчок легенде о «старых людях», ушедших в гору. Еще один штрих зарождения легенды о похоронившей себя чуди: в захоронениях над погребенными зачастую делали бревенчатый настил, который держался на опорных столбах. И только после этого насыпали курган.

И расхитители древних курганов часто наталкивались на такую обрушившуюся крепь и на провалившиеся внутрь курганы. Местные, аборигены, – и коми, и пермяки – до сих пор в разговорах называют тот далекий народ старыми людьми или чудью. Хотя сам термин «чудь» принесли в эти края русские в XVI веке.

 

Летом 2005‑го в коми‑пермяцкой деревне Пармайлово мне довелось разговаривать с местным жителем. «Что, – спрашиваю, – копают?» Тот мечтательно задумался: «Ой копают! Прошлым летом приезжал один с Ижевска, с миноискателем. Мы с ним все поля облазили». «Нашли что‑нибудь?» – спрашиваю. «Нашли, – вздохнул, – подкову нашли. Да чего так‑то, могильники надо искать. И мечтательно замолчал».

 

Кладоискательская лихорадка никогда ни до чего доброго не доводила. Однажды в Сибири, произошла показательная история. В народе бытовала легенда о сокровищах князя Гагарина. И в 1883 году среди сибирских кладоискателей вдруг распространилось мнение, что князь, возвращаясь из Тобольска в Петербург, зарыл свои сокровища в одном древнем городке, недалеко от татарской деревни Мулаши по правому берегу реки Пышмы. Кладоискатели принялись разрывать неповинный городок. Немного позднее тюменский купец Т. ради тех же воображаемых сокровищ разнес, можно сказать, городок до основания и испортил лежащие близ него высочайшие курганы, не найдя, разумеется, ни хрена.

Другая история: граф А. С. Уваров, производя свои разыскания в мерянской земле в 1851–1854 годах, разрыл 7729 курганов! Так называемые раскопки, которые правильнее было бы назвать разорением древних могил, производились очень спешно, при ежедневной наличности от ста до двухсот рабочих; о строгом наблюдении и регистрации находок не могло быть и речи – за день вскрывалось до восьмидесяти курганов. В результате многие группы курганов снесены без остатка, восстановить картины погребений нет никакой возможности. В довершение всего несколько сот человеческих черепов, отправленных Уваровым в Академию наук для антропологических исследований, куда‑то исчезли.

 

Если в Сибири и Зауралье еще в недалеком прошлом поиски курганов и могильников были народным промыслом – крестьяне сбивались в ватаги по сто и более человек, то в Приуралье целенаправленные поиски никогда ни к чему не приводили. Все клады были найдены случайно. Все сокровища из земли выпахивались или их находили при корчевке пней. Но всегда, повторим, совершенно случайно.

 

В свое время Строгановы в своих вотчинах скупали все сколько‑то значимые находки. В конце концов это легло в основу собрания Эрмитажа (не менее серьезное собрание было у соликамского купца Алина. Сгорело, к несчастью). А вообще вещи, выпаханные и найденные при корчевке, ускользнувшие от глаз управителей, а позднее – краеведов, прочно входили в быт крестьянина, нашедшего их, и использовались совершенно разумно. Иногда с оттенком презрения к ценности металла. Например, с огромного великолепного блюда с портретом сасанидского царя Шапура II крестьянин со всей своей родней кушал пельмени. А другое блюдо – со сценой охоты на львов – использовалось как кормушка для курей.

 

Кстати, о случайных находках. Однажды к нам в музей привезли обоюдоострый скифский кинжал – акинак. Он был в идеальном состоянии, мало того, на клинке с обеих сторон по какой‑то древней технологии травлением были нанесены великолепные рисунки в зверином стиле. Кинжал этот был выпахан в 70‑е годы в окрестностях Кургана, и местный тракторист воткнул его в дверной косяк в своей избе. Нам его привез один курганский собиратель, ныне покойный. Когда я взял его, у меня дыхание перехватило – я понял, что держу в руках. Мы, стиснув зубы, переуступили этот кинжал А. И. Павлову, страстному собирателю оружия. Но на всякий случай сообщили о находке в Эрмитаж. К нам приезжали специалисты и фотографы, ахали, охали, хлопали себя по ляжкам. Оказалось, что этот кинжал принадлежал воину‑скифу V–VI века до нашей эры и по сохранности и уровню исполнения является едва ли не единственным в мире. Вот такой случай.

 

Самые богатые по находкам – территории нынешней Пермской области. Находки здесь бывали практически в каждой деревне, но еще раз повторим – только случайно. Неизвестно ни одного случая, когда целенаправленные поиски приводили к нахождению сокровищ.

Каждая подобная находка сподвигает местное население к активизации поисков. Иногда это делается в извращенной форме. Например, в богатом селе Губдоре, близ Чердыни, совершенно случайно несколько раз выпахивались несметные сокровища. Уже в настоящее время, видимо под впечатлением, какие‑то дебилы в поисках древних могильников, выкорчевали древнюю липу за алтарной частью церкви, где хоронили священников и самых уважаемых жителей. Естественно, ничего не нашли.

 

Совершенно отдельное кладоискательское направление – это поиски мифических сокровищ знаменитых атаманов и разбойников. У нас в районе Красноуфимска всегда искали сокровища Пугачева, а по всей Сибири, по Оби, Тоболу и Иртышу разыскивают сокровища Ермака, причем даже в тех местах, куда Ермак и не забредал. Но это уже отдельная история.

 

ЖИЗНЬ СНАЧАЛА

 

Товарищ мой, старый книжник, жил на Шевченко. Человек он был домашний, не сказать, что жадный, но скопидомный. Все в дом. И магнитофон у него был замечательный, и проигрыватель, и телевизор цветной, и соковыжималка, и даже какой‑то редкий в те времена кухонный комбайн. А квартира была двухкомнатная хрущевка и вся заставлена снизу доверху – пройти невозможно. А ему это, видимо, нравилось, и он вполне ощущал, что дом – полная чаша. И вот однажды он уехал на юг, а за это время его обокрали. И вынесли все! Даже шторы и те вынесли.

Меня нашли соседи и говорят: «Он скоро приезжает, надо его как‑то подготовить». И вот я приехал на вокзал, сделал печальное лицо и начинаю его встречать. Но, видимо, перестарался. Он вышел из вагона, увидел меня, и ноги у него подкосились. Он вдруг испуганно: «Женя! Женя! Что случилось? Говори!»

А я еще сделал паузу и говорю: «Миша, ну понимаешь…»

Он схватил меня за руку: «Не томи! Говори как есть!»

Я говорю: «Миша! Тебя обокрали. Вынесли все!»

И он вдруг улыбнулся, вздохнул глубоко и с огромным облегчением сказал: «Ну слава Богу! Наконец‑то я могу начать жить заново».

 

ВАЙМАН РАССКАЗЫВАЛ

 

В 70‑м году они закончили наш мединститут, и большинство парней забрали в армию. Вернувшись в 72‑м, все стали друг друга искать. «И вот, – говорит Владислав Алексеевич, – нашел я Аркашку. Его распределили в Полевской. Дали им на двоих с другим врачом частный дом. И работал он в местном психдиспансере, в стационаре». И Вайман к нему в Полевской ездил в гости. За домом была баня. А еще у врачей была большая коровья шкура, ее зимой поливали водой, набивались в нее человек десять и гоняли с горки. Весело, блин!

И вот однажды Владислав Алексеевич приехал в Полевской и зашел к ним на работу в психдиспансер. И вдруг увидел: в ординаторской, прямо над столом завотделением, висит жопа. Вместо Брежнева. Натуральная такая, розовая, извиняюсь за выражение, задница. Огромных размеров. Вайман испугался и говорит:

– Это у вас что?

– Где?

– Ну вот это!

– А… жопа, что ли?! А это у нас художник один тут который год. Завотделением ему заказала, он и нарисовал.

– Зачем?!

– А… так она, это, медсестер учит, куда уколы ставить.

 

В то время там годами держали политических. У Владислава Алексеевича неспокойно стало на душе, он и спрашивает Аркашу: «А вы их как? Выписывать же надо…»

Тот отвечает: «Чудак! Это ж не врачи решают…»

 

ПРОТИВ ЛОГИКИ

 

Мой товарищ Костя Патрушев жил тогда на Свердлова. Ему было десять лет. У них дома был аквариум. И вот дядя Володя купил двух скалярий. Красивых и редких тогда рыбок. Вдруг одна рыбка пропала. А в доме три человека – Лина Ароновна, дядя Володя и Костя. Куда могла деться рыбка, непонятно. Стали спрашивать у Кости. Костя пожимает плечами:

– Я не знаю.

При этом дядя Володя рыбку точно не брал, и Лина Ароновна точно не брала.

– Костя, ну не упрямься. Куда ты дел рыбку?

Костя уперся:

– Не брал я!

– А куда же она тогда делась?

– Я не знаю.

– Костя, ну ты же понимаешь, что врать нехорошо!

– Я не вру!

– Хорошо, тогда куда делась рыбка?

– Я не знаю.

– Костя, скажи правду. Тебе за это ничего не будет.

– Я не брал.

– Костя, – стал искать ходы дядя Володя, – может, ты ее поменял на марки?

– Нет.

– А что тогда? Подарил кому‑нибудь?

– Я не брал.

– Костя, ну зачем ты врешь? Мы же все понимаем. Сознайся!

– НЕ! БРАЛ! Я! ВАШУ! РЫБКУ! – отчаянно закричал Костя и зарыдал.

У него началась истерика. Лина Ароновна села рядом с ним обняла, прижала голову к груди и сказала:

– Успокойся, я знаю, что ты не брал. Я тебе верю.

Вот так вот, против всякой логики.

 

Через полгода чистили аквариум и в большой раковине нашли скелетик рыбки. Она заплыла туда и не сумела выбраться.

 

А «ДЯТЛА» НУЖНО ЗАСЛУЖИТЬ!

 

«Серебряный дятел» – это большая отлитая из серебра фигура дятла, грустно сидящего на подставке из колеса, руля и клаксона. Вручение его – каждый раз большее событие, чем собственно награждение.

Однажды этот приз получили Чечихин – Павлов (лучший экипаж по итогам 2002 года). За что, не скажу.

В 2004 году «Серебряного дятла» получил штурман Андрея Стихина – Олег Митин. Он умудрился заснуть во время скоростного этапа. Стихии дар речи потерял от такой наглости.

В 2003 году «Серебряного дятла» получил экипаж ГУВД Свердловской области. Они на болоте в течение двадцати минут пробили пять колес. Как это могло произойти, до сих пор не понимает никто. Радовались парни этому «Серебряному дятлу», как дети. А вообще гоняться им было тяжело. Звонят весной, перед началом сезона:

– Слушай, у тебя нет лишней лебедки?

– А с вашей что?

– Да спиз…ли нашу лебедку. И вообще машину всю раздербанили!

– А где она у вас стояла?

– Где, где… В гараже ГУВД. Вот где!

А вообще, эти менты были хорошие парни. Дима Князев ездил, а штурмана не помню, как звали.

 

В 2003 году на финише «Урал‑трофи» все шли очень плотно, и предпоследний этап был очень тяжелым. Длиной километров сорок. Сначала перевернулся Саня Ляной, потом перевернулся Ташкинов. Потом еще кто‑то лег на бок. Финишировали все поломанные и уставшие. А технички пройти за нами не сумели. Стоим на острове посреди реки. Ни продуктов, ни хрена нет. Старт на следующий день отменили. Все чинились подручными средствами. И только ментовский КамАЗ прошел по реке. Привез продукты, запчасти и все остальное. Все обрадовались. Был праздник.

 

А в 2002 году «Серебряного дятла» получил Коля Лантух. А заслужил этот трофей его штурман Леха Дудоров.

Леха читает легенду: сто метров, левый поворот, девяносто градусов. Кричит:

– Здесь!

Разумный Коля говорит:

– Куда влево? Здесь лес!

Леха говорит:

– В легенде написано: влево.

Коля завелся:

– Лес глухой! Как поедем?

– Фигня, – говорит Леха. – Будем пилиться.

Достал бензопилу, дернул за шнур. Дррын‑дррын‑дррын! И пошел валить лес.

А мы стартовали последними. Подъезжаем, выстроилась колонна машин – экипажей двадцать. Далеко на горе рев стоит – работают бензопилы. И уходит просека в подъем.

Умный Вова говорит:

– Здесь что‑то не то… Мне кажется, легенда не бьет, поедем поищем.

Ровно через километр влево уходила нормальная проселочная дорога…

И вот Лехе за эту просеку вручили «Серебряного дятла». Заслужил.

 

ПОПУТЧИК

 

Мне позвонили могучие парни и позвали на тренировку. Еду я по Крауля в сторону города. Смотрю, на углу Крылова стоит пожилой человек с кошелкой и так спокойно, с достоинством, останавливает машину. Я остановился и стою. Он подошел и спрашивает: «Это вы мне остановились?» Я говорю: «Конечно. Куда вам?» Он говорит: «Если можно, угол Малышева‑Бажова. Только у меня тридцать рублей». Я ему говорю: «Садитесь, садитесь». Сначала он подал мне палку, потом поставил кошелку, с большим трудом взобрался на сиденье и говорит, извиняясь: «Я, понимаете ли, без ноги. Вы уж меня извините». «Ладно, – отвечаю, – чего там». Поехали мы…

«Вы воевали?» – спрашиваю. «А то! – отвечает. – Ушел по ворошиловскому набору сразу после десятого класса, в 40‑м году. Служил на Западной Украине. Стояли мы на Буге…» «А как для вас война началась?» – спрашиваю. «В субботу, – говорит, – получил увольнение. И пошли мы в близлежащий городок. Сели в кабачке выпить пива. Я, еще один солдат и лейтенант с нами. Вокруг нас все крутился поляк, хозяин кабачка. Подливал нам пива, всячески угощал и никак не хотел брать с нас денег. Наш лейтенант пытался всучить ему деньги. Хозяин в последний момент убрал руки за спину, и деньги упали на пол. Поляк наклонился, чтобы их поднять, и вдруг у него из кармана упала и разлетелась по полу пачка фотографий. Он побелел, выпрыгнул в окно и помчался к лесу. Лейтенант истошным голосом закричал: „Стреляйте по ногам, возьмем живым!“» «Что на фотографиях‑то было?» – спрашиваю. «Да ничего, – говорит, – весь комсостав нашей дивизии. Еле скрутили мы его. Вечером в части командира наградили часами, а нам с бойцом объявили благодарность и предоставили двухнедельный отпуск. Я очень обрадовался и утром собирался уехать к родителям в Киев. Спать лег счастливый…

Прошел я всю войну. Видел все, что можно было увидеть. Был ранен, контужен, лежал в госпиталях. Однажды в Кисловодск, в госпиталь, приехал знаменитый Вольф Мессинг выступать перед ранеными. Там я с ним и познакомился. Он сказал одну очень интересную вещь, я помню это всю жизнь: „Ни одно доброе дело не пропадает“.

В госпитале я познакомился с одной прекрасной девушкой. Она стала моей женой. Мы приехали сюда, в Свердловск, и остались здесь жить».

«А чем вы сейчас занимаетесь?» «Вообще‑то я занимаюсь педагогикой, – отвечает. – Я много преподавал, занимался научной работой. Я счастливый человек, у меня много учеников. Одно время занимался творческим наследием Макаренко…» «Во‑во, – перебил я его. – Только перечитал „Педагогическую поэму“…» «Что вы говорите! Это великая книга, а Макаренко великий педагог! Правда, его не очень жаловала Крупская, говорила: это „беспризорная педагогика“». Я говорю: «Крупская‑то что в педагогике понимала?». Он отвечает: «Ну не скажите, все‑таки двенадцать томов издано». Я говорю: «Ну все равно она, видимо, хорошая тетка была». Он говорит: «Это несомненно». «Вообще, – говорю, – когда сам столкнулся, „Педагогическую поэму“ прочел по‑другому. Макаренко повезло. Все‑таки за ним стояла советская власть, ЧК. У колонистов были стимулы, такие как комсомол и рабфак, к тому же они не были наркоманами…»

Мы давно уже приехали. Стояли у его дома и разговаривали. Я хотел ему подарить книжку своих стихов, но не нашел. У меня была с собой статья из «АиФа». Я ему ее отдал. И был приятно удивлен, что он знает нас и поддерживает. «Все‑таки, наверное, страшно?» – спрашивает он меня. Я ему говорю: «Вот вы всю войну прошли, под пули лезли, в атаку ходили – не страшно?» Говорит: «Да как‑то не задумывался…» «Смотрите, – говорю, – выжили, победили – гордо?!» Он улыбнулся. «Вот, – говорю, – и мне за вас тоже гордо!» «Будьте осторожней!» – отвечает. «Спасибо», – говорю. «Все‑таки возьмите деньги». – «Да что вы, не надо мне никаких денег». Он настаивает: «Берите, Женя, не стесняйтесь. У меня роскошная пенсия!»

Фамилия этого человека Яковлев. Он 22‑го года рождения. Я дал ему свою визитку, может быть, он мне позвонит.

 

Приехал на тренировку. Хожу, думаю о своем и улыбаюсь. Парни говорят: «Ты чего такой довольный?» «Да так, – говорю, – человека хорошего встретил. Радуюсь».

 

ПУТЕШЕСТВИЕ НА СЕВЕР

 

Экспедиция, конечно, замечательная получилась. Решили уехать на север до Качканара, перевалить хребет, уйти на Березники, Соликамск и оттуда на Чердынь. А там уже осмотреться и решить, куда поедем. Три машины. Два «лендкрузера‑семидесятки» подготовленные, и мы с Саней Ляным на «сотке». И еще с нами швейцарец, владелец туристической конторы. Выехали на ночь глядя и всю ночь гнали по пустым дорогам. Утром были в Чердыни. Замечательный городок. Геройский в прошлом. Древний русский форпост на пути в Сибирь. До сих пор сохранились остатки былого величия. Там есть что посмотреть. И люди хорошие. На Севере везде люди хорошие.

На въезде в Чердынь кафешка. Называется «Колва». Там пельмени вкусные делают и вообще все недорого.

Проехали через Искор. Древняя столица пермских князей. Все завалено снегом. Волки выходят из леса и таскают собак. Прямо с дворов. Совершенно случайно встретил отца Александра. Вокруг него куча детишек. Веселые. Прыгают в сугроб. Вообще дети в тех краях есть. Ходят в школу, бегают по улицам. Настоящие дети. В наших деревнях уже этого не видно.

А потом поехали в Ныроб. Четыреста лет назад там уморили боярина Михаила Романова. Сейчас вокруг одни лагеря. Живут с леса. Но лес уже кончается. Поговорили с местными. Местные сказали, что мы до Печоры не проедем. Мы внимания не обратили, потому что местные всегда так говорят. И поехали.

Западный склон завален снегом. Деревья ломает. И даже следов звериных нет, потому что, видимо, мигрировали. Зимники до какого‑то момента чистили, а потом бросили. Доехали до Валая. До Валая дорога расчищена. Свернули на Верхнюю Колву. Там время от времени ходит трелевочник, а за ним полноприводный «Урал» с вахтовкой раз в две недели. Мы поехали. Ноль градусов, если машина в подъеме останавливается, то вперед уже не едет. Развернуться невозможно. Надо пятиться назад. Как‑то доехали.

Наткнулись на пункты оперативного контроля. Дежурят в них тэки‑поселенцы. Говорят, что много побегушников. А дорог нет, и мимо этих избушек никому не пройти. Мне кажется, за сигареты и за водку пропустят кого угодно.

Переночевали в Колве, в гостинице. Все очень чисто, люди все доброжелательные. Вокруг очень много зэков, бывшие и настоящие и поселенцы. И очень много детей. Облепили машины, глаза у всех горят. Хорошие дети, любознательные.

Поговорили со взрослыми. Говорят, что зимники есть, но их никто не чистит. Из Коми к ним уже два года никто не приезжает.

Все‑таки мы утром выдвинулись, и начался снегопад. Просто в снежное царство попали. И не стали умничать, просто развернулись и поехали обратно. В общем, попал в плен – подними руки. Доехали до Чердыни, налупились вкусных пельменей. Перевалили через хребет и ночью были в Верхотурье (первый русский город на Урале). Переночевали. Снега на восточной стороне хребта нет вообще. В полях трава торчит. Доехали до Всехсвятской церкви, которую Игорь Алтушкин построил над камнем, с которого Семен Верхотурский рыбу ловил (этот камень есть на всех житийных иконах, так все и выглядит), и оттуда – в Меркушино. Меркушино восстанавливал тоже Игорь Алтушкин вместе с Андреем Козицыным.

А потом по лесным дорогам напрямую уехали до старинной деревни Махнево (1624 года). Куча звериных следов: и заячьи, и лосиные. Оттуда – на Нижнюю Синячиху. Через несколько часов были в моей родной деревне Мироново, где нас встретили, затопили баню, накрыли стол и напекли пирожков. И когда мы уже доели все пирожки, Леха Макаров посмотрел на нас, вздохнул и сказал:

– Это была очень напряженная экспедиция…

Утром встали, не торопясь доехали до Невьянска. Залезли на башню. Потом до знаменитого Быньговского храма. Храм построен в честь Николы Чудотворца в конце XVIII века и ни разу не закрывался. А иконостас и оба придела расписывали невьянские иконописцы Богатыревы (?), Малыгановы и Чернобровины. А потом проехали через Кунару, зашли в гости к Лидии Харитоновне. Тот, кто увидел домик в первый раз, испытал культурный шок. Вернулись домой. И пошли в баню к Лехе Макарову, где подвели итоги.

Проехали мы две тысячи километров (я немножко вспомнил зимнее вождение). Посмотрели много красивых мест: Соликамск, Чердынь, Ныроб, Верхотурье, Меркушино, Нижнюю Синячиху, Невьянск и т. д. Увидели, что везде живут добрые люди. Выяснили, что швейцарцы стойкие и могут пить наравне с русскими. Узнали, что все швейцарские ножи делаются в Китае (увы!). Убедились в том, что «тойоты» не ломаются. Кроме того, получили много дополнительной полезной информации.

И все равно вертится фраза из Конька‑Горбунка: «…И всю ночь ходил дозором у соседки под забором…»

 

ЖИМ ЛЁЖА

 

Тренируюсь вчера, жму лежа. В это время заходит Дюша в красных лакированных кроссовках, смотрит по сторонам и бодрым голосом: «А что, девчонок‑то в зале нету? Странно, ни одной девчонки в зале. А чего тогда этот тут пыхтит, старается?» Я засмеялся и чуть себя не придавил. Кое‑как поставил штангу, отругал Дюшу и вспомнил одну волшебную историю.

 

В конце 80‑х годов мы тренировались в подвале на Челюскинцев. В одном зале подушки и мешок висел, а во втором – все станки. И вот я в конце тренировки, уже в последнем подходе, решил пожать максимум. Вокруг никого нет, кроме Димы Павлова, он там где‑то, в углу, с какими‑то подростковыми гантелями упражнялся. Поставил сто семьдесят пять килограммов и лег. Снял штангу легко, а на грудь бросить побоялся, начал опускать аккуратно, и, когда уже жал в мертвой зоне, она у меня не пошла. Я какой‑то момент подержал, встал на мост и ничего не смог сделать. Орать сил нету. Опустил на грудь. Она у меня по мокрой груди скользнула – и на горло. Я держу, сколько могу, мне смешно, глаза выпучил, задыхаюсь, еще и смеюсь. Дима бросил свои гантели, подбежал ко мне, схватился за штангу цепкими руками пианиста. Постоял так немножечко, побежал в другой зал звать на помощь. Забегают Андрюха Урденко с Димой Дугиным, схватили с двух сторон и тоже начали хохотать. Оба в боксерских перчатках! В конце концов освободили. Всем смешно, у всех истерика. А мне очень плохо, но все равно смешно. Вот, думаю, фраер!

Домой приехал едва живой, мне еще и попало: «Ты где шлялся?!» «На тренировке, – говорю, – был». – «Да? А почему тогда вся грудь исцарапана и засосы на шее?»

И что мне делать? Я же не могу сознаться, что меня штангой придавило!

 

ВСЕ НЕ СЛУЧАЙНО

 

Чуть не убился! Еду в Невьянск по Серовскому, не быстро, сто двадцать – сто тридцать километров в час. Вдруг хлопок! И повело… Переключился с пятой на третью с добавлением газа, чтоб не дернулась, и плавно‑плавно начал выводить к обочине, не притормаживая. Скатился. Вроде несколько секунд, а рубашка к спине прилипла. Выхожу, так и есть, выстрелило заднее левое колесо. Тьфу ты, блин! Надо менять, холодно, колесо килограммов пятьдесят весит, да и просто обидно… И вдруг останавливается машина, а там моя сестрица с мужем, его тоже Женей зовут. И мы с ним вдвоем, как на соревнованиях, перекинули колесо за несколько минут. Еще денег у сестры взял. Вот как удачно остановился!

А последний раз я пробил колесо в 2006 году. Это же самое! Выезжал из экспедиции со стороны Костромы, ехал в направлении Кирова. Там вообще места безлюдные и дорога‑то какая‑то странная – ни одной машины, ни встречной, ни попутной. Дождь начинается, а я без домкрата. Правильно, на фиг в экспедиции домкрат. И вот стою, репу чешу, тоска тоскливая. Понятно, что я все равно что‑нибудь бы изобрел… Уже полез за топором, и вдруг в этой пустыне появляется машина. И не просто машина, а такая серьезная, подготовленная. Останавливается, и оттуда вылезает старый гонщик Сан Саныч Трушников (ух как я обрадовался!), которого я последний раз видел на «Тосненских болотах»[3] пять лет назад, и у него есть и домкрат, и компрессор, и все, что ни пожелаешь. Мы с ним быстро перекинули колесо, поговорили, выпили чая. Я ему говорю: «Сан Саныч, ты только никому не рассказывай, что я без домкрата езжу». А Сан Саныч говорит: «Женя, а зачем теперь тебе домкрат, ты уже все равно без запаски?!»

 

ИРБИТСКАЯ‑СТРИТ

 

Когда я был президентом Фонда, день заканчивал очень поздно, потому что ездил на Белоярку, заезжал на Изоплит в реабилитационный центр и только после этого, полностью высушенный, почти ночью ковылял домой.

А Витя Махотин жил прямо по дороге, на улице Ирбитской. Витя называл ее «Ирбитская‑стрит» и добавлял, что раньше он жил на «Финских коммунаров‑стрит».

У меня руль прямо сам туда поворачивал. Я стукал кулаком в стенку, заходил.

Витя жил небогато, но очень чисто. У него в комнате была куча книжек и картинки. Картинки он мне дарил (а я еще, болван, кочевряжился и не всегда брал). Мы с ним чаю заварим в эмалированных кружках, пряники, сахар… И сидим, о жизни разговариваем.

А тут как‑то Витя достал альбом с фотографиями.

Я смотрел, смотрел:

– Витя, а сколько у тебя детей?

Не задумываясь:

– Восемнадцать.

Я взвыл:

– Витя, ну хорош врать! Если б ты сказал «пять», ты б меня уже убил наповал. Ну, скинь немножко!

– Хорошо. Шестнадцать. Но больше не скину, даже не проси! – Вскочил. Борода всклокочена. – И не вздумай торговаться, я против истины не пойду!

Я говорю:

– Ну, хорошо, перечисли.

– Лешка, Петька, Ленка, Илюху ты знаешь, Анька, Вовка, Прохора ты знаешь, Серега, Клавка…

Бормотал, бормотал, загибал пальцы – сбился.

– Слушай, – говорит, – я ведь тебе наврал. Похоже, все‑таки восемнадцать.

Я тем временем фотки смотрю:

– Витя, ты сколько раз был женат?

– Восемь. Или девять. Вот здесь точно не скажу – соврать боюсь.

Показываю фотку:

– А это кто?

– О! Это Светка! Как я ее любил!

– Это что, мать Прохора?

– Нет, мать Прохора – другая Светка. Я ее еще больше любил! Это Ленкина мать.

– Так это она к тебе с дочкой тогда приходила?

– Нет. С дочкой Юля приходила.

– Это с которой у тебя еще в детдоме любовь была?

– Нет. В детдоме у меня была любовь с Танькой… Как я ее любил!

Я растрогался.

– Витя, – спрашиваю, – это была первая любовь?

– Что ты! – отвечает. – Первая любовь вот – Аленка! Выхватывает фотку: стоит испуганная девочка с мишкой в руке, мишка свисает до полу.

Начинает мечтательно:

– Ей было семь, а мне восемь…

– Так ты же говорил, что она была взрослая!

– Это не она была взрослая! А наша воспитательница Элла Герасимовна! Но это было уже позднее…

– А это кто, твой друг?

– Какой друг?! Это мой сын!

– Так это который от Розки?

– Ну ты даешь! От Розки – Илюха! А это Ваня – от Лили.

– Вот это, что ли, Лилина фотка?

– Это не Лиля! Это Генриетта! Я ее до сих пор люблю!

– А это чья фотка?

Бамс меня по руке!

– А вот этого не трожь! Могут у меня, у взрослого человека, быть маленькие тайны?..

Конечно, Витя прикалывался. Потому что имена каждый раз менялись. Но получалось у него очень складно и красиво.

Когда Витя умер, его отпевали в Михайловке. Было огромное количество безутешных женщин. Я такого не видел нигде.

И совсем по‑другому плакала красивая рыжая девчонка, похожая на Витю.

На самом деле у Вити трое детей: Илья, Прохор и Клава…

 

* * *

 

У нас в Екатеринбурге Витю знают все. Человек небогатый, умудрялся помогать всем. Картинки свои не продавал – дарил. А если и продавал, деньги тут же раздавал. Сам детдомовский, горя в жизни хапнул. Последние годы сидел в башенке на Плотинке и много работал. А какая краска была, ту и использовал. Зеленый, так зеленый. Розовый так розовый. Тут как‑то случился у него избыток коричневой краски. Заскочил я к нему в башенку с яркого солнечного света в сумрак. А он накрасил картинок и развесил их по стенкам. А я Витю очень любил, увидел картинки и расстроился. И зачем ты, говорю, Витя, такой фигни накрасил? А Витя поджал губы, строго поглядел на меня и сказал сухо: «А это уж извини, это уж как получится…»

 

ПОЛНЫЙ ПЕРДИМАНОКЛЬ!

 

Купил старую книжку замечательного исследователя русского быта С. Максимова «Крылатые слова». Толкование известных русских поговорок, как то: «подкузьмить да подъегорить», «бей в доску – вспоминай Москву», «вольному – воля (спасенному – рай)», «послов не рубят», «у нас не в Польше», «собаку съел», «печки‑лавочки», «задать карачун» и т. д.

Среди прочего – толкование слова «галиматья». Оказывается, был такой доктор в Париже – Галли Матьё, который умел смешить своих пациентов до такой степени, что зачастую служил целительным лекарством. Доктор получил обширную известность и практику. Его везде приглашали, и он разрывался, не поспевал. И тогда придумал рассылать больным печатные листочки, в заголовке которых стояло его имя, а под ним разнообразные остроты и каламбуры…

 

И тут я вспомнил другую историю. Штурман мой, Вова, будучи человеком серьезным, большим словарным запасом не обладал. Да и вправду, во время гонки особо болтать не приходится. На все мои вопросы типа «Что с машиной?» или «Мы в легенде?» отвечал односложно и гордо, состроив пальцы знаком ОК: «Совершенный пердиманокль!» – и я успокаивался, хотя не знал, что такое «пердиманокль».

Однажды на этапе чемпионата России «Тосненские болота» мы заблудились и так утонули в трясине, что не сумели открыть двери, еле вылезли через окна. Стемнело, пошел дождь. И мы вдруг поняли, что машина продолжает погружаться. Внутри уже почти под потолок вонючей жижи. Глушитель забит, машина глохнет. Остается шанс вытащиться на лебедке, но до нее еще добраться надо. И давай мы с ним по очереди нырять с головой в это дерьмо и отплевываться… Об этом хорошо сказал поэт:

 

Ночь. Луна.

Полный рот говна.

 

Когда уже стало ясно, что мы утонули, я спрашиваю у Вовы: «И что?!» Вова развел руками и честно сказал: «Полный пердиманокль!» Понятнее не скажешь. И так я узнал, что пердиманокль пердиманоклю рознь.

Конечно, мы вылезли. К следующему вечеру (от машины потом долго воняло). Но я не сумел от Вовы добиться, что такое «пердиманокль». Несколько лет мучился в неведении.

 

Однажды культурная красивая Юля, видя, как я переживаю, сжалилась и рассказала, что «пердиманокль» – это искаженное французское «пер дю монокль», старый театральный термин, означающий крайнюю степень удивления, при которой взлетает бровь и из глаза выпадает монокль.

 

А мне кажется, что Вова знал.

 

О ЧЕМ ВЫ, ДЕВУШКИ?

 

Я, когда освободился, до поступления в университет работал на Уралмаше, в 50‑м цехе на сборке.

И вот однажды вышел в третью смену, в ночь, а я и так‑то не высыпался, а тут вообще как чумной ходил. И в перерыв забрел к девчонкам‑крановщицам в тепляк. Сел в уголок, а там тумбочка стояла. Я каску снял, голову уронил и закемарил. А их там собралось человек пять‑семь: крановщицы да малярши еще подошли. И они видят, что я уснул, заговорили о своих бабских делах. Ну какие там бабы – лет по тридцать, может. И без всякого спиртного посреди рабочей смены рассказывали о жизни в таких подробностях, что я проснулся и слушаю. И боюсь, что они увидят, что я покраснел и уже не сплю. Я никогда не представлял, что женщины могут настолько откровенно разговаривать друг с другом о таких серьезных интимных вещах. Ну, в общем, такого наслушался, что до сих пор стесняюсь.

Все‑таки женщины отличаются от мужчин. Не представляю, чтобы мужчины могли делиться друг с другом такими подробностями. А уважающие себя мужчины тем более.

 

А среди этих девушек быда крановщица Тома, очень красивая, спокойная женщина. У нее муж был очень ревнивый, работал в милиции на Машиностроителей, 45 и каждую смену встречал ее возле проходной. А со мной в бригаде работал один парень, и у них была любовь. И рядом с цехом стояла такая будочка, уж не помню, что в ней хранилось. А у Васи был ключ от нее. И он минут за пять до обеденного перерыва уходил в эту будочку, а потом туда осторожно приходила Тома. И так каждую смену вместо обеда… Так вот, она в общем девичьем разговоре не участвовала. Не знаю, может, ее все устраивало.

 

САЛАВАТ

 

Еще в первом колхозе я познакомился с Салаватом. Его знал весь университет. Он жил в 79‑й общаге, в 314‑й комнате. Биолог. Вместе с нами входил в поэтическую группу «Интернационал». Парень он был очень умный и несколько чудаковатый. Прямо скажем, на грани. Но при этом совершенно беззлобный. В силу своей чудаковатости Салават совершал кучу нелепых поступков. Имел через это множество нареканий от соседей по комнате и сокурсников. В общем, Салавату пенял каждый, кому не лень. Салават в силу своей доброты все это покорно сносил и лишь когда хулители и ругатели переступали некую границу, заметную только Салавату, он поднимал голову, смотрел на оратора долгим печальным взглядом и вздыхал:

– Мне ведь по фиг, что ты говоришь…

Вообще Салават – башкир, невероятно сильный физически. Черные волосы ниже плеч, совершенно невозмутимый и легкий в быту.

Как‑то раз я спросил у него:

– Чего, Салават, на самом деле тебе нисколько не обидно, когда тебя ругают?

– Очень обидно, – ответил Салават.

 

Однажды на майские праздники биологи Федя Еремеев, Саша Сергеев, Эдик Поленц и Салават поехали на сплав на Сергу. Как обычно, все расписали, кто берет палатку, кто продукты, кто весла и т. д. Салавату достались весла. Когда сели в электричку и поехали, выяснили, что Салават весла забыл. Ругали его всю дорогу. Салават вяло откусывался и объяснял, что если сплав по течению, то весла на фиг не нужны. Аргумент грамотный, но ругать стали его еще сильнее. Объявили, что в наказание он потащит лодку. Когда вышли с вещами на станции Дружинино, выяснили, что бедный Салават оставил лодку в электричке.

 

ЗА ВОЛЮ К ПОБЕДЕ

 

Утром сел в машину, холодно. Все задубело. Завелся, пока прогревал, историю вспомнил. Один старый гонщик рассказывал.

 

Много лет назад во время ралли «Каменный пояс» случились морозы. К последнему ДОПу в личном зачете шансов не оставалось, а в команде еще можно было побороться. Со старта ушли хорошо. Через некоторое время не вписались в поворот, закрутило, ударило об отбойник и вылетело лобовое стекло.

Зачет по трем машинам. Надо доехать. Зимой без лобового стекла ездить невозможно (один раз попал на закрытии сезона, по себе знаю). Лицо сечет мелким снегом, можно без глаз остаться. Слезы текут и замерзают. Штурман орет:

– Езжай потише!

– Какой потише! Три дня будем ехать! Вообще задубеем!

И вваливают.

Штурман отвернулся, голову спрятал, руки себе за пазуху сунул, коленки поджал. А пилоту куда деться? Смотрит зорким глазом и делает вид, что ему не холодно. Вообще тоска. Вот уже и сопли в носу замерзли…

На финише его давай качать, в воздух подбрасывать. А он согнут под девяносто градусов и не разгибается, и ручки у него спендикрюченные.

Этот поступок поразил всех. Обещали пропечатать в журнале «За рулем» и торжественно вручили приз за волю к победе. Набор шариковых авторучек!

 

* * *

 

Много лет назад едем с этим же старым гонщиком по Серовскому тракту в сторону Верх‑Нейвинска. Я за рулем. А там в одном месте дорога по горкам и можно прыгнуть. А потом долгий правый поворот. Зима. Он мне авторитетно:

– Начинай подтормаживать… Уходи на внутреннюю обочину, с внешней уклон отрицательный. Коварный поворот. Я тут как‑то видел, один чайник вылетел с дороги, плюхнулся в болото по капот. Ходит вокруг машины, репу чешет, не знает, что делать. А рядом баба евонная бегает, всяко ему грозит, матерится и орет. А все мимо едут и глазеют.

Через три дня едем на его машине. Он за рулем, я рядом. А сзади жена его. И вдруг перед этим самым местом она неожиданно говорит:

– Ну‑ка! Не гони здесь! Помнишь, в прошлый раз в болото улетел? Я еще на тебя орала, чуть не убила!

Он аж поперхнулся:

– Тфу‑ты глупая баба!

 

ВАЙМАН РАССКАЗЫВАЛ

 

Когда учились в мединституте, до третьего курса к больным не подпускали. А Игорь Андреев устроился санитаром на восьмой километр. И они к нему ездили на психов смотреть. И вот однажды приезжают. Из отделения выходит степенный рассудительный дядька с бородой и спрашивает:

– Вы, господа, наверное, студенты будете?

– Ну да, студенты, – отвечают. – Медики.

– Стало быть, люди ученые. Тогда ответьте мне на простой вопрос. Почему в одних случаях рождается мальчик, а в других – девочка?

А Игорь Андреев был самый продвинутый. И он долго объяснял любознательному пациенту азы генетики, рассказывал про X‑ и Y‑ хромосомы… Мужик слушал терпеливо, кивал благодарно головой. А в конце сказал:

– Ваши доводы не лишены резона. Но все‑таки я думаю, дело не в этом!

– А в чем же? – спросили студенты.

– А вот я думаю, что ежели мужик бабу пересилит, то будет однозначно мальчик, а вот ежели баба мужика, то уж, извините, девочка.

Пригладил бороду:

– Благодарствуйте, господа студенты.

И с достоинством удалился в отделение.

 

Не совсем в тему. Из старой книги.

Идет по улице поэт. Он счастлив вдвойне. У него родился сын! И жена не знает об этом.

 

А Игорь Андреев закончил институт и работал в ОММ, ведущий специалист в области функциональной диагностики. Скромный, безобидный человек, которого все любили. И вот однажды, допоздна засидевшись на работе, он зашел перекусить через дорогу в «Золотую шайбу». И пока он в уголке ел салат, его, видимо с кем‑то спутав, ударили бутылкой по голове. Потом вынесли и бросили в сугроб. Прямо напротив ОММ. Несколько часов его никто не подбирал. Ну, лежит и лежит человек в сугробе. Кому какое дело? И он умер.

 

ВОГУЛЬСКИЕ ДЕБРИ

 

Приехал на старт. Вова уже там. Загнал спортивную машину на техкомиссию. Подхожу, главный судья задумчиво смотрит в документы и говорит Вове:

– Меня беспокоит, что ваш пилот уже год не гонялся.

Вова глубокомысленно:

– Меня это беспокоит еще больше.

Я сел за руль. Мать честная! Столько лампочек, тумблерочков, огоньков! Прикольно, как у самолета в кабине! Долго вспоминал, где что находится. Основной компрессор, передняя блокировка, задняя блокировка, компрессор подкачки, шесть выключателей света, рация, GPS, выключатели лебедок, размыкатель массы и прочие важные мелочи.

 

«Вогульские дебри» вообще гонка очень интересная. Она начинается из базового лагеря, надо искать КП (контрольный пункт), территория поиска очень большая. Все носятся как сумасшедшие. Призовой фонд большой. Гонку проводит «Таганский ряд» уже пятый год. Несмотря на то что кроме Вадика Макарова у парней есть еще несколько сильных гонщиков, им свою гонку не удавалось выиграть ни разу.

 

На старте посмотрел – много незнакомых, много молодых. Машины подготовленные. Поехали.

Первое КП взяли легко. Второе – за ним, и расслабились. Едем по просеке, мотор ревет, кричим друг другу, то есть разговариваем. Вдруг удар. Воткнулся головой в каркас. Хорошо, что в каске. Сидим на пеньке. Хорошо сидим. Колеса земли не касаются. Специально хрен бы так залезли. Я давай на Вову ругаться:

– Вова, ты, блин, мастер спорта, пожилой человек! Опытный штурман! Ты должен был бежать впереди машины!

На что Вова резонно возражает:

– Во‑первых, я мастер спорта не по бегу, а потом, если бы я бежал впереди машины, я бы об этот пенек убился.

В общем, «летели словно пули, застряли, ну и что же…»

Стали скидывать машину с пенька. Загнули домкрат. Стал выстукивать домкрат, сломал топор. А нас уже все догнали, все спрашивают, чем помочь. Нам это горько слышать. Только собрались всех догнать, смотрим, а у нас передние колеса развернулись в разные стороны. Как растопыренные ладошки. Оказывается, сломали демпфер и загнули в дугу рулевую тягу. Выкинули демпфер, сняли тягу, а обычная тяга правится очень просто – ее берут за один конец двумя руками и лупят со всей дури о дерево, пока не станет ровной. А у нас на тягу, для прочности, приварен толстенный железный уголок, то есть она прямо вместе с ним и загнулась. Вова на всякий случай начал лупить ее о дерево. Не получается, отбил руки. Потом я говорю:

– Давай я попробую.

Бил‑бил – устал. Тяга не поддается.

– На, – говорю, – Вова, теперь ты побей.

– Нет, – говорит, – давай лучше думать будем.

Подумали и, зажав один конец между двумя березами, спокойно выправили лебедкой. Поставили и поехали. Три часа делов.

Но уже разозлились и поехали быстро.

Было несколько сложных бродов через Чусовую. Были дожди, и вода поднялась. В одном броде утонула машина отца и сына Савлевых. Ровно на середине реки. Торчит только крыша. И они, такие челюскинцы, стоят на ней, переминаются с ноги на ногу. Мы, проплывая мимо них, спросили, что они там делают. Из вежливости.

Вообще в броде очень тревожное ощущение, когда вода идет через капот и машину несет течением. Вода, кстати, холодная.

На ночевку вставать не стали. По регламенту – двенадцать часов штрафа. Ездили всю ночь. Собирали КП.

 

На прошлых «Вогульских дебрях» мы собрали все точки. Нам оставалось до финиша сорок километров, а до закрытия гонки – полтора часа. И мы не нашли дорогу на финиш. То есть на карте она была, а в природе ее не было. Реально мы были лучшими, но нам об этом было некому рассказать, потому что, когда мы приехали на финиш, все уже разъехались…

 

В этот раз я за три часа до закрытия гонки начал проситься на финиш.

Вова говорит:

– Может, еще пособираем?

Я говорю:

– Вова, мы в прошлом году пособирали…

Приехали на финиш первыми. Все еще гоняют, выпучив глаза, а мы уже переоделись.

Все спрашивают:

– Что, все точки собрали?

– Все. Которые сумели найти.

Машина почти что целая. Выбили обе фары, капот погнули, двери замяли, особенно штурманскую, – Вова через окно вылезал. Вообще, машина на ходу, не сломалось практически ничего, даже тормоза на месте. По GPS мы проехали около 300 километров.

Я не стал дожидаться награждения, нас оно явно не касается, Андрюха Стихин увез меня домой.

Я не спал больше суток и сразу провалился. Утром звонит Вова:

– Ты стоишь?

– Стою.

– Сядь! Мы заняли третье место. Уступили только Лаптеву и Женьке Павелину. Но они постоянно тренируются, готовятся и выступают.

Я говорю:

– Нормально, Вова, а что нам дали?

– Нам дали замечательные мощные ксеноновые фары. И по медали.

Но самое главное – мы всех напугали. Потому что никто не ждал.

– Ну все, – говорю, – будем снова ездить.

А медаль дочке подарил.

 

ИЗ ДЕТСТВА

 

Когда я был маленький, мы жили в коммуналке на Культуры, 19. У меня был сосед Славка, безобидный и лупоглазый. Мне было семь, а ему четыре.

Его во дворе обидел великовозрастный болван, мой ровесник. И вот он такой рыдает, с соплей под носом, а я возмутился:

– Покажи, кто тебя обидел!

И полез восстанавливать справедливость. Славкин обидчик, увидев нас вдвоем, все понял, шоркнул ботами и почти что успел ускользнуть в свой подъезд. Я настиг злодея, пнул его под зад и не сообразил, что уже нахожусь на вражеской территории. На истошный рев выскочил его старший брат, двенадцатилетний переросток Вовка. Ударил меня в грудь. Я бросился на него. Он, удерживая меня на вытянутых руках, стал орать:

– Ты кто такой?! Как твоя фамилия?!

Я говорю:

– Ройзман.

– Так ты же еврей!

И, поворачиваясь к брату:

– Хрена ли ты ревешь? Он же еврей. Пошли домой!

Тут мне вдруг стало обидно, и я заревел. В этот момент в подъезд ворвалась разъяренная Славкина мать, тетя Тамара, рыжая валькирия, готовая вцепиться в рожу кому угодно. Меня спрашивает:

– Ты чего ревешь?

Я говорю:

– Он меня евреем назвал!

Тетя Тамара как давай хохотать:

– Ты чего ревешь‑то? Ты на него лучше посмотри, он‑то вообще мордвин.

Успокоила.

 

Через несколько лет ее муж, дядя Олег, убил ее подругу и сгинул в лагере. Тетя Тамара спилась. А Славка ушел в лес и повесился.

 

ПЕРЕТРЕНИРОВАЛСЯ

 

Тренировался в «Экстриме», поднимал тяжелую штангу. Силы кончились. Думаю, попить надо. И пошел спуститься в бар, купить синюю бутылочку, там еще такая пимпочка с соской вытаскивается.

Иду, ноги подкашиваются. Спускаюсь в холл – ничего понять не могу. Тесно как‑то, и полно голых девушек самых разных возрастов. Ну то есть кто в чем, а в основном вообще голые – безо всего. Удивился: чего это они все здесь голые делают?! И вдруг вижу, они тоже удивились, меня увидев. И тут я, к своему ужасу, понял, что холл‑то – на первом этаже, а я зашел в женскую раздевалку!

Перепугался, вылетел оттуда и понял, что со страху‑то даже ничего не разглядел толком!

Неделю ходил под впечатлением. Думаю, не буду никому рассказывать. Рассказал только Дюше. В зал боялся идти. Пошел все‑таки. От девушек глаза прячу. Закончил, собрался уходить. Столкнулся с Дюшей. И вот он радостный кричит: «Куда собрался? Опять в женскую раздевалку?!»

Мне кажется, ему было завидно.

 

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

 

Сарапул. Замечательный старый русский купеческий город на Каме. Очень красивый, везде ощущаются былое богатство и мощь. Но валится.

Советская власть приземлила купеческий Сарапул. И с 30‑х годов он числится в составе Удмуртии (элиту размывали). Коренные сарапульцы свой город любят и блещут здоровым шовинизмом: «Волга – что, извилистая река. А Кама прямая, величаво течет! И вообще на месте слияния Кама полноводнее Волги. И вообще неизвестно, кто в кого впадает».

 

* * *

 

В экспедиции с Максом заехали в Сылву, старый горнозаводской поселок. Красиво и тихо. Коршуны летают. Плотина сохранилась. Заводской корпус начала XIX века. Дома некоторые еще добротные. Много сгоревших, их никто не убирает. Умирает поселок.

Спрашиваю, чем люди живут? Лес воруют, рыбу ловят, пенсии опять же. Перебиваются.

Вдоль заборов мусор – пивные банки, пластиковые бутылки. Речку чистую всю замусорили: опять же пластик, покрышки, металлолом. Воняет. И свалить не на кого – сами гадят. Это уже не объяснишь отсутствием работы или нехваткой денег.

Спрашиваем у местного: «Кто здесь живет сейчас в основном?» «Русские в основном, татары есть. Вот и казаки у нас еще». – «А откуда приехали?» – «Да так, сами себя объявили…» – «А чем занимаются?» – «Пьют».

Подъехали к церкви. Огромная, классическая, XIX века. После революции – склад зерна, потом автобаза. Батюшка местный предпринимает героические усилия, пытается поднять.

Вижу возле церкви мужик в фуражке и в лампасах. Спрашиваю батюшку: «Как казаки?» Кашлянул и деликатно: «Попивают…»

Вот так.

* * *

 

Филат Васильевич, старообрядец из Усть‑Цильмы, воевавший, пожилой мужик.

Комсомольцы молодые подъелдыкивают:

– Дядя Филат, ты вот Богу молишься, а Гагарин, вон, в космосе был, Бога там нет.

Филат Васильевич отвечает:

– Ваш Гагарин под изгородь летает, а Бог‑от много выше, где ему до него долететь!

 

Вот и поговорили.

* * *

 

Заехали в старый русский город Осу (конец XVI века) на берегу Камы. Двадцать четыре тысячи жителей, и не все знают, что советская власть кончилась. На площади Лукич. А еще народный умелец заклебздонил такую друзу из титана, типа искра, которая вот‑вот разгорится.

Зашли в музей. Предмет особой гордости – диорама «Взятие Пугачевым Осы».

И вот экскурсовод с придыханием нам это показывает и рассказывает. Явный культ Пугачева (а мы с Максом – оба историки, и сфера основных наших интересов – именно Урал и этот период). Я говорю доброй тетушке:

– Да как же так, Пугачев сжег окрестности, Осу взял штурмом, разграбил, людей побил, отогнал скот. Откуда любовь‑то такая к нему?

– Это вы так думаете, – поджав губы, отвечает, – а простым людям он хорошо делал!

Мы с Максом застонали… Попросили разрешения сфоткать и ушли.

 

* * *

 

Возвращались из Пермского края через Суксун. Близ Суксуна село – Дикое Озеро. И вот в начале 37‑го года председателю колхоза пришла разнарядка из района. Составить список: столько‑то вредителей, столько‑то контрреволюционеров, столько‑то недобитых кулаков и подкулачников. А он взял да и уперся. Нет у меня таких! На него давай давить: запиши хоть кого‑нибудь для количества. Он говорит: а надо вам для количества – меня забирайте! И они отступились.

И в Диком Озере не забрали никого. А в Советино забирали. И в Верхнем Суксуне забирали. И в Ключах забирали. И везде забирали. А этих не тронули.

Это чудо, но такое бывает!

Рассказали суксунские музейщики, специально занималась Наташа Токарева. Узнаю фамилию председателя – обязательно расскажу.

 

* * *

 

Как‑то выезжал из экспедиции с Русского Севера и оказался в Борисоглебске, что близ Ростова Великого. Вдруг ко мне подходит мужик. Не то чтобы выпивши, так, слегка датый. И не старый еще, но изработанный. Посмотрел на меня внимательно и говорит: «Я вам вот что скажу, вы только не сердитесь. Не воспитывайте детей по‑государственному. Пусть они лучше цветы любят…»

И до меня вдруг дошло. И я понял, что он хотел сказать.

 

* * *

 

Как‑то в экспедиции в Красноуфимском районе один очень осведомленный исследователь показал мне группу тополей на склоне холма и сказал, что в этом месте, по преданию, в 1774 году Пугачев спрятал золото.

Мы бросили машину, спустились на дно оврага. Там течет маленький, но очень чистый ледяной ручей. Поднялись на холм. Тополя стоят вкруг. Один сухой – белый весь. Один большой сломан напополам. И внутри этого кольца тополей – озеро. Круглое и чистое. Не зарастает. В диаметре метров пятнадцать. Вода темная. Тишина. Место очень непростое.

Когда‑то, много лет назад, мужики из соседней деревни связали несколько вожжей (очевидцы говорят, метров пятьдесят) и пытались нащупать дно – не достали. Видимо, провал. Интересно, конечно, посмотреть, но как? Начни туда нырять, водолазов не напасешься. Можно, конечно, попробовать откачать воду, а вдруг оно там где‑нибудь с Байкалом соединяется?

Сделал несколько фоток, как сумел. До конца не передает.

 

На самом деле на Урале историй про золото хренова куча. Что‑то связано с Ермаком, что‑то с Пугачевым. Иногда фигурируют клады местных разбойников. Сотни лет все эти ненайденные сокровища будоражат трепетные души местных жителей.

Недалеко от этого места находятся два холма – Титечные горы (триста девяносто метров). Названы по аналогии. Кто из университетских ездил в колхоз, наверняка помнят. Рассказывали, что там спрятано пугачевское золото. В пещере. Искали даже. Естественно, не нашли.

Однако в том районе несколько раз находили очень серьезные клады. В основном с иранским серебром. Хранятся сейчас в Эрмитаже.

 

РАССКАЗ

 

Забирала дочку из садика. Воспитательница сказала, что завтра утренник и дочке надо обязательно быть в нарядном платье. Она запереживала, потому, что жили бедно и платья нарядного не было. Но муж должен был сегодня на заводе получить премию, и она, подхватив дочку, заторопилась домой. Мужа еще не было. Попросив соседей присмотреть, побежала в «Детский мир» на Культуры, что напротив кафе «Березка», и увидела замечательное розовое платье. Упросила продавщицу придержать до закрытия, до восьми, и побежала домой.

Пришел муж – она к нему. Он в сердцах:

– Да не дали сегодня премию… Махнул рукой и вышел во двор, где напротив подъезда стоял стол и мужики играли в домино.

Она очень расстроилась, уложила дочку спать и стала думать. Потом тряхнула волосами и достала голубое платье. Замечательное голубое платье, которое несколько лет назад шила себе на свадьбу. Взяла ножницы, вздохнула и стала кроить.

Когда пришел муж, она ушла на кухню чтобы никому не мешать. Швейной машинки у нее не было, и поэтому шила она на руках. Деревенская девчонка, она руками умела делать все. К утру платье было готово.

Она разбудила дочку, нарядила ее и заплела в косички голубые бантики. Чудное получилось платье! Дочка очень радовалась.

Она заторопилась отвести дочку в садик, потому что ей тоже надо было на работу.

Муж, выходя из дому вместе с ними, вдруг сказал:

– А! Премию‑то дали! Вот, возьми…

Она посмотрела на него:

– Ты что?

А он растерялся и говорит:

– Я хотел, чтобы ты сильнее обрадовалась…

 

ГОНКА

 

Гонка для нас трудная получилась. Плохо проехали квалификацию и уже на старте собственно гонки проигрывали основным конкурентам по двенадцать часов. Мы в общем‑то изначально знали, что у нас шансов никаких. Но поехали все равно, изо всей силы. И многих догнали в первом же тяжелом болоте.

Картинка та еще. Под ногами колышется. Машины ползут по капот в вонючей торфяной жиже. На разные голоса визжат бензопилы. Впрямую тянуться невозможно, только через блок. Умный Эйсмонд пошел через лес и отыграл на этом болоте у нас сорок минут. А тут еще Вова у меня, расчищая дорогу бензопилой, одним легким движением перепилил два лебедочных троса. И вообще у меня мысль была, что мы в этом болоте останемся надолго.

 

Смеркается, мне в воскресенье вечером надо быть в Москве, как выбираться, непонятно. Как‑то по миллиметру, по миллиметру дошли до КП. По регламенту ты берешься одной рукой за капот, а другой – за номер КП. Штурман должен тебя сфотографировать, иначе КП не засчитывается. Вова умудрился меня сфотографировать без каски. А мы уже ушли с этого КП, я вдруг вспомнил, что был без каски, и осторожно Вове об этом сказал. А нахождение без каски – сразу же дисквалификация. И мы вынуждены были задним ходом возвращаться на это КП и снова фотографироваться и пропустили Эйсмонда вперед. Он радостно помчался. Мы его догнали в следующем болоте, все оценили и аккуратно прошли краем, спросив из вежливости, не надо ли чем помочь.

На следующем болоте обнаружили, что перед нами прошли всего две машины. Копылов и Лаптев. В общем‑то основные наши конкуренты (у которых мы уже давно ничего не выигрываем).

Спустили колеса в ноль. Полностью разгрузили машину. Вова пошел вперед, я выкрутил газ, вылез из‑за руля и шел сбоку, подталкивая и подруливая. Прошли удачно, вышли к судейскому пункту. Ночь, фары горят. Отсечка времени. Я взял у девчонок на судейском столике четыре сухаря с изюмом. Вкусные такие. А Вова их положил за доску приборов. Стартанули. Ровно через сто метров перевернулись. Причем, как обычно, на Вовину сторону. Упали в яму, оставшуюся от торфоразработок. Лежим на затылках.

– Какие мысли? – спрашиваю?

Вова говорит:

– Хорошо, что в яме воды нет.

Еле выбрались. Собрались все. Судьи, контролеры, парни на квадриках. Двумя лебедками встали на колеса и поехали дальше. Все бы нормально, но сухари с изюмом, которые лежали на панели, попадали и смешались с грязью. И вот из‑за этих сухарей я очень расстроился.

 

Уже рассвело. Вылетаем к какому‑то кордону. Смотрим – костер, там оператор с камерой.

Вова говорит:

– Не к добру здесь киношники.

И вправду. Через реку – разрушенный мост, а над мостом – два бревна. И оператор уже налаживается снимать.

Вова спрашивает:

– И что, мы едем? Может, объезд поищем?

Смотрим – следы на бревнах. Вроде перед нами прошел Копылов. Бревна качаются, пружинят.

Я говорю:

– Вова, давай попробуем.

Вова говорит:

– Мы, конечно, можем попробовать, но ты должен понимать, что если мы сейчас сорвемся, то это не только конец гонки, это конец машины.

Аккуратно выставился. Закатился на бревна. У одного бревна подпорка есть, и оно точно никуда не тронется и не укатится, а второе «дышит».

Вова ушел вперед, показывал направление колес. И мы аккуратно, аккуратно по этим бревнам проехали.

Договорились по дороге, что в 12 часов будем выходить из гонки, где бы мы ни были. Потому что опоздание на финиш обнуляет все, что ты насобирал. К тому же мне нужно было вечером улетать в Москву. И потом, мы уже не спали больше суток, у нас отказала передняя лебедка, оборвались шланги блокировок, да мне еще какая‑то ветка попала по глазу. Я уже не здорово видел, куда ехать.

 

Закрытие финиша в 4 часа. В 12 мы вышли из гонки и помчались искать финиш. Выскочили на грунтовку, стоят мужики‑охотники. Спрашиваем:

– Мужики, есть какая‑то дорога на Лосиный?

Они посмотрели на нас придирчиво:

– Можно пройти двенадцать километров по прямой, но там дорога плохая, вы не проедете. Там мужики еле‑еле на уазиках пробираются.

 

Вот думаю, жертва рекламы…

Приехали на финиш. Я собрался – мне надо было улетать. А Вова дождался, позвонил мне. Выяснилось, что мы – вторые и нам подарили замечательный спортивный домкрат (свой мы утопили в болоте).

 

Это был первый этап чемпионата Евразии, второй этап будет 72‑часовая гонка «Вепсский лес» в сентябре. Но времени и возможности участвовать у нас уже не будет.

 

ИСТОРИЯ ДВУХ КАРТИН

 

В конце 80‑х годов у нас на Ленина, 11, в старом здании Станции вольных почт, открылась выставка неформальных художников. Все придумал Витя Махотин. Это был глоток свободы. Жители города очень любили выставку. Люди шли каждый день. А мы оттуда вообще не вылезали. Я еще тогда стихи писал. Там я впервые увидел картины Алексея Языкова «Азия» и «Пастухи».

Увидел и обомлел. За «Пастухов» была назначена цена тысяча рублей! В то время я вообще не знал, что в природе существуют такие деньги. (Как оказалось позднее, автор тоже не знал, и никакой разницы – тысяча или десять тысяч – для него не существовало.) Тем не менее я решил эту картину купить. Насобирал денег, пришел к Вите Махотину, а он, потупив глаза, скорбно мне сообщил, что картину уже купили. «Ты делаешь мне больно», – сказал я Вите. «Еще бы», – ответил он.

 

Языкова я искал семь лет. За эти годы я ни разу не встретил человека, который бы мне сказал: «Я знаком с Языковым и знаю, где он живет». Найти его помог опять же Витя.

 

Алексей занимал маленькую комнату в коммуналке на окраине города. Мы приехали к нему на ЖБИ с Витей и Костей Патрушевым. С нами была одна легкомысленная девица с большой грудью. Витю она очень вдохновляла.

В своей маленькой чистой комнатке Алексей показал нам сотни фотографий и эскизов, но добавил, что картин у него не больше пятнадцати. Мы спросили, почему так мало. И он честно ответил, что на одну большую картину у него уходит не меньше года. Я был несказанно рад узнать, что «Пастухи» не проданы, а находятся у него. Договорились, что завтра Алексей привезет нам с Костей все работы. Я боялся поверить своему счастью. Еле дождавшись, побежал на работу. Языков приехал к нам на Толмачева и привез восемь живописных работ, запросив за них двадцать тысяч долларов. Мы осторожно предложили ему пять, на что художник легко согласился. «Пастухов» я сразу же забрал себе, остальные работы мы с Костей разделили. Разделили удивительно, потому что до сих пор завидуем друг другу.

На эти деньги Алексей купил себе квартиру и сейчас там живет. Он написал еще двенадцать картинок. Однажды я спросил у него, почему он нигде не показывается и не любит выставляться. Он, улыбнувшись, рассказал мне грустную историю. В 1985 году он выставлялся в Доме художника. Возле его картины «Три имени» собралось много народу, и одна тетушка, известный в городе искусствовед, встав за спиной многочисленных зрителей, хорошо поставленным голосом громко изрекла: «Такое мог нарисовать только шизофреник!..»

Чтоб ты понимала, старая перешница!..

Языков обиделся. Он вообще как ребенок.

 

А через пятнадцать лет я сделал выставку Языкова в резиденции губернатора Свердловской области. Все гости губернатора, известные политики, артисты, бизнесмены, многие жители города и искусствоведы, увидели эти работы. Никто из них и не представлял, что в Екатеринбурге живут такие замечательные художники.

Приехал Кобзон. Надо сказать, что со вкусом у Иосифа Давыдовича все в порядке. Ему очень понравилась «Масленица» («Масленица», как и «Пастухи», сделана темперой на дереве). Он сказал об этом губернатору.

Губернатор попросил министра культуры, чтобы поговорили со мной. Ситуация действительно щекотливая: гость похвалил!.. Я уперся. Типа, легче потерять ум, честь и совесть…

 

Я жил на пятом этаже. Соседские дети играли в войну. На чердаке, прямо над моей головой, у них был штаб. Штаб освещался керосиновой лампой. Случился пожар. Я оставался в квартире до последнего. Горело очень сильно. Горящую квартиру я покидал с двумя картинками в руках – «Масленица» и «Пастухи».

Пожар потушили. На квартиру вылили двадцать тонн воды. Было затоплено все, вплоть до подвалов. Обвалилась штукатурка, вспучились полы. Ни библиотека, ни картины, ни иконы не пострадали (на них не попало ни одной капли воды). Пожарных с тех пор я уважаю еще больше.

 

От меня не отпускались. Я поехал к Языкову. Говорю:

– Алексей, такая ситуация… Кобзону очень понравилась твоя картина.

Алексей обрадовался:

– Как же! Иосиф Давыдович! Я его так уважаю!

– Копию можешь сделать?

– Нет.

Я попытался договориться с очень сильным копиистом, художником Ренатом Базетовым. Ренат сказал, что не возьмется.

– Ты пойми, это слишком трудоемко. У него даже все кружево по периметру рельефное – наплавлено белилами.

Слава Богу, Иосиф Давыдович, человек вежливый и понимающий, больше эту тему не поднимал.

 

После того как Алексей купил квартиру на Уралмаше, мы виделись часто. Он сделал блестящую этнографическую серию: двенадцать работ на холстах. В 98‑м году написал последнюю картинку. И все.

Однажды я приехал к нему. Он говорит:

– У меня умер сын.

– Сколько ему было?

– Двадцать. Сердце.

Я ничего не сказал.

С тех пор за шесть лет он ни разу не встал к мольберту. Глаза его потускнели, и жить ему стало незачем.

Я иногда заезжаю к нему. Просто проведать. Но разговаривать он не может.

 

Я издал его альбом. Он его все время листает.

 

ОТЦЫ И ДЕТИ

 

После окончания биофака университета Салават по распределению уехал в Гагарку. И там в местной школе он преподавал все. Вплоть до физкультуры и рисования. Дети Салавата любили, потому что он был веселым и добродушным. И лишь один здоровый второгодник, сын местного кузнеца, невзлюбил Салавата, дразнился, обзывался и срывал уроки. Салават терпел, сколько мог, но однажды случилось непоправимое.

Парень вконец распоясался и стал Салавата просто задирать. Что делать в такой ситуации? Сорок пар глаз смотрят, как ты себя поведешь. Салават ему говорит: «Выйди из класса!». Обнаглевший юнец ему в ответ: «Сам выйди!» В общем, Салават надавал ему подзатыльников, вытолкал взашей, а в дверях еще от всей души пнул под жопу. Вот так вот запросто своему ученику от выпускника Уральского государственного университета, биолога между прочим…

На следующий день в школе тишина. А в классе так просто мертвая тишина. Салават рисует на доске свой огурец или еще что‑то там, а в это время кто‑то приближается тяжелой поступью. Просто шаги командора. Все замерли. Открывается дверь – и еле протискивается здоровенный мужик. Оглядывает весь класс, останавливает взгляд на Салавате и спрашивает медленно: «Это вы били моего сына?» Салават понял, что сейчас произойдет, глубоко вздохнул и честно сказал: «Да». Мужик шагнул навстречу, неожиданно протянул Салавату руку и с чувством сказал: «Спасибо!».

 

«ГОЛУБАЯ ЛУНА»

 

Собирались на открытый чемпионат Азии.

Андрей Стихин говорит своему штурману Вове:

– Слышишь, Вова, на гонку до фига телеканалов аккредитовалось, в базовом лагере будет куча молодых журналисток.

– Наши действия? – спрашивает рассудительный Вова.

– Презиков купи побольше. Мало ли что.

 

Уже перед стартом:

– Вова, ты презиков купил?

– Купил, купил.

– Много купил?

– Достаточно.

– А куда дел?

– Да здесь, в машине. Да чего это с тобой?

– Так, предстартовый мандраж.

 

Гонка не пошла с самого начала. Через несколько часов после старта утонули в реке. Не могли выехать. Лопатами сровняли высокий обрывистый берег. Выбрались. Через некоторое время нырнули в унылое болото. Погрузились. Сожгли сцепление. Пытались вытащиться на лебедке, сожгли. Вонь стоит. Дождик накрапывает, смеркается. Устали смертельно. Шансов добраться до базового лагеря нет. Дождь разошелся. Боковое стекло выбито. Заткнули карематиком. Допили водку. Сидят такие Дон Жуаны…

– Слышишь, Вова, а презики‑то взял?

– Да вон, полный бардачок.

Достает, как будто вытягивает пулеметную ленту. Начинают хихикать. А потом уже просто хохочут.

На презервативах красуется печальная надпись: «Голубая луна»…

 

ОБРЯД ХОМУТАНИЯ

 

Музейное дело – это не бизнес.

Это приобщение народа к национальной и мировой культуре.

Джон Мостославский

 

В Ярославле живет Джон Мостославский. В прошлом артист оригинального жанра. Джон всю жизнь коллекционировал все. И, закончив выступления, решил открыть музей. Как‑то сумел договориться с администрацией, и ему дали помещение на набережной. Джон снес туда все. Музей называется «Музыка и время».

Но музей – дело хлопотное и затратное. Сам знаю. И Джон долго искал выход. И нашел. Он изобрел… древнерусский обряд хомутания. И воплотил. Пока что в масштабах Ярославля. Джон сумел донести доверчивым ярославцам, что хомутание делает брак более крепким и долговечным.

Обряд не сложен. Приблизительно это выглядит следующим образом. Невеста надевает на жениха старый потертый хомут. И пока он смирно стоит в этом хомуте, ей дают колокольчик, и она этим колокольчиком над женихом трясет. И все. Вроде как охомутались. И за все про все семьсот рублей. Просто даром. А потом идут к Джону, пьют чай и фотографируются. Все включено.

И так ярославцам полюбилось это нехитрое действо, что просто жениться через ЗАГС уже вроде бы и не канает. Можно, конечно, и обвенчаться. Но без хомутания оно как‑то несерьезно получается…

 

Представляете, пылкий юноша, пока родители на даче, склоняет юную подругу. А она шепчет устало: «Нет, не сейчас. Я не такая. Только после хомутания…»

 

И, надо сказать, очередь стоит. Хомутаются с утра до вечера. По записи.

Ну а что, людям нравится. Молодец, Джон.

 

ПОСТУПОК

 

Гвозди бы делать из этих людей…

 

В Москве, в «Гостинке», была ежегодная ювелирная выставка. Приехали основные производители со всей страны. Я зашел своих проведать да со всеми повидаться, поздороваться. Ходил по стендам, смотрел. И вдруг вижу знакомый бренд. Работает семья, все на месте. Сын здесь, невестка здесь, а старшего, основателя, нету. «Где сам?» – спрашиваю. Они потупились. И вдруг до меня дошло. Этот парень когда‑то работал у нас в «Ювелирном доме». Реально один из лучших ювелиров России, подготовил нам несколько очень талантливых молодых. Непьющий, трудяга, работать с ним было одно удовольствие. Но…

Каждый год в мае перед праздниками он начинал ерзать. У него как‑то странно блуждали глаза и на лице появлялась застенчивая улыбка. Ему говорили: «Витя, перестань! Витя, це надо, не делай этого!». Он молчал и продолжал улыбаться. Ему говорили: «Нет, нет! Только не это!». Но остановить его было невозможно. Он бросал заказы любой важности и срочности, двигал все и уезжал сажать картошку. Работа вставала, клиенты выли, ученики сиротели. И вот он возвращался довольный, с огрубевшими руками и, не торопясь, втягивался в работу. А зарплата, надо сказать, у него была фантастическая. Ему говорят: «Витя, зачем ты это делаешь?» Он вздыхал и говорил: «Нет, вы не понимаете…» И действительно было непонятно.

С ним вели разговоры все лето. Пытались объяснить на пальцах и при помощи калькулятора, сколько он может за свою зарплату купить КамАЗов картошки. Он кивал головой, опять улыбался, а в сентябре, когда начиналась выставка и весь связанный с ней аврал, бросал все и ехал копать картофан.

Не знаю почему, но этот нелепый поступок всегда вызывал у меня искреннее уважение.

 

МУЖИКИ И БАБЫ

 

Иду по деревне. Дом в проулок выходит. Дрова заготавливают. Гора березовых чурбаков – вся дорога завалена. Две бабы с колунами управляются и сами же поленницу кладут. А рядом два мужика. Не знаю, как сказать даже, в общем ничего не делают. Третий подъехал на мотоцикле. Базарят. Иду мимо с дочкой. Говорю: «Мужики, у вас совесть‑то есть?». Улыбаются: «Дак, а че?..»

 

Кто ездил по железной дороге или стоял у переездов, видели: бабы в оранжевых жилетках, где с лопатами, где с ломами. Чистят, работают. И никогда – мужики.

 

Весной в деревне парни теплицу ладили, а сестрица моя грядки копала. И вот она завихряется на лопате. А сынок ее, Саня, основательный и щекастый мальчик четырех лет, бегает вокруг с автоматом (игрушечным). И вот она ему говорит: «Ну‑ка, Саня, бери лопату, будешь мне помогать грядки копать!». Он улыбнулся смущенно: «Мама, ты что? Ведь я же мальчик!»

 

ПОТРЕНИРОВАЛИСЬ

 

Встретились с Андрюхой Стихиным. Он трехкратный победитель «Урал‑трофи». Пересел с машины на квадроцикл. Говорит, вообще другая езда. Готовился к этапу кубка Урала и Сибири «Железный перебор». В воскресенье с Вовой Рысевым собрались потренироваться. На несколько часов. Умный Стихин надел и шлем, и комбинезон, а Вова поехал в кроссовках и джинсах. На восток от города нашли какое‑то болото. Застряли. Утопили квадрики. Стихин начал тонуть, вылезти не может (правильно, сто сорок килограммов весит, как он вылезет?).

– Как выбрался? – спрашиваю.

– Жека, не поверишь, зубами за кувшинку зацепился…

Выбрались из болота в понедельник днем. Вову еще укусила за локоть какая‑то болотная тварь, рука распухла, Стихин тащил его на себе. Картинка типа «Брось командира». Квадрики остались в болоте.

Собрали спасательную операцию. Несколько машин. С трудом нашли квадрики. Спалили две лебедки. К ночи вытащились. Чинятся. В пятницу уезжают на гонку.

 

А я вспомнил про другую тренировку. Леха Чичихин со Славой Филипенковым в 2002 году готовились к «Урал‑трофи». Машину собрали у нас на Изоплите и поехали на Шарташ потренироваться.

Нашли какое‑то болото. В одну сторону проехали. Расслабились. Возвращаясь, допустили пробуксовку – машина погрузилась. Пытались вытянуться. Сожгли лебедку. Вышли на дорогу, остановили какой‑то «Кировец» (К‑700). Тракторист легко согласился помочь. Погрузился. Пошли в воинскую часть. Пригнали БТР. Утопили. Мимо проезжал трехмостовой КамАЗ: «Тянуть не умеете. Я покажу, как это делается». Утоп. Короче, тянуть больше никто не соглашается, а воинской части деваться некуда – армия своих не бросает. Пригнали танк. Троса не хватает: «Подъедь чуть поближе!» Подъехал. Утонул. Одна броня торчит. Представляете, картинка!

Сейчас, наверное, уже всех вытащили.

 

ПРО ЛЮБОВЬ

 

В 85‑м году, когда я учился в университете, мы ездили в колхоз и работали в Чувашково. И вот как‑то приезжаю я с погрузки, заваливаю в столовую и вижу девушку: огромные темные миндалевидные глаза пристально смотрят на меня с нежностью и восхищением! Я забыл, куда и зачем пришел. Показалось, что меня по темени вдарили какой‑то ласковой колотушкой. Я даже плечи расправил и грудь выпятил. И пребывал в эйфории минут пять. А потом вдруг увидел, что она на всех парней так смотрит, и успокоился. Как сейчас помню, звали ее…

А с нами на истфаке учился парень по имени Женька. Десантник, только что демобилизовался и человек вовсе не испорченный. И эта девушка на него тоже посмотрела. И он подумал, что это ему. Как он за ней ухаживал! Стонало все общежитие. Ему говорили: «Женька, что ты делаешь?!» А он любил ее и ничего не слышал. Он худел на глазах, таскал ей цветы и пирожки, которые стряпала его мама… И готовился к свадьбе. Ему говорили: «Дурак, не вздумай!» Он говорил: «Она меня любит». Ему осторожно подсказывали: «Она и других любит…» Как об стену. Ну, в общем, брачный крик марала. И он на ней женился.

Прошел месяц. Он пришел в общежитие. Грустный, сел у нас в 308‑й комнате на табуретку, посмотрел на нас на всех и горько сказал: «Что ж вы меня не отговорили?!»

 

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

 

В конце 70‑х на Свердловском централе малолетки пошумели. Не то чтобы бунт. Так, хипиш получился. Попкарша (надзирательница) там одна работала, молодая и дерзкая. Своим наглым взглядом малолеток смущала. Они ее подозвали. Она отомкнула кормушку. Ее нежную девичью руку в камеру затянули и за 30 секунд полную ладошку надрочили. Она потом три дня голосила и бегала в санчасть, где ей руку в хлорке отмачивали. Весь маникюр сошел. Но я не об этом.

После этого хипиша малолеток раскидали по всей тюрьме по разным камерам. А двух самых блатных закинули на взросляк, на старый корпус.

 

Вечер. Общаковая хата. Битком. Сорок рыл. Жара. Духота. Все полуголые, стриженые, запортаченные. Всё в сизом дыму. Курят махорку рубленую, что в ларе по пять копеек. Самокрутки из газет. Бывалые стараются где картинка, там свинца побольше – вроде как и продирает посильнее, поядовитее получается. Скука. Сорок рыл, не зная, чем заняться, шпилят с утра до ночи, чифирят, тусовки нарезают да терки трут. И вот на вечерней проверке открывается дверь, и закидывают двух малолеток. Малолеток видно сразу, они в казенном.

Все попрыгали со шконок, повылезали из своих углов – всем интересно. «А что, парни? За что? Откуда?» Один: «Я с Вагонки (Тагил)». Другой: «Я с Динаса (Первоуральск)». «А что на взросляк?» – «Да хипишнули. Попкарше в руку натрухали…» – «Ох, парни, плохо дело! Вы же теперь по политической пойдете». – «Что такое?» – «Так она же, небось, комсомолка!» Ну, в общем, приняли их ласково. Порасспрашивали, поприкалывались.

А в центре хаты – платформа, стол такой дощатый, окантованный железом, чтобы доски не выбили. А к нему приварены длинные скамьи. И вот старшие, кому положено, собрались за платформой, малолеток пригласили. Чаю заварили, хапанули. Отпарили вторяки, подмолодили, еще хапанули. И малолетки туда же, как взрослые, чинно, по два глотка, с карамелькой. Потом один из старших: «А что, которые круче – тагильские или первоуральские?»

Малолетки аж опешили. Ясен пень! Конечно, тагильские. То есть первоуральские. А тут еще земляки в хате нашлись. Одни орут: «Да первоуральские круче!» Другие говорят: «Тагильские малолетки всех блатнее!» Парни‑то уж вскочили, готовы друг в друга вцепиться. Старший осадил:

– Э! Вы не на малолетке. Здесь гладиаторские бои не канают. Тот круче, у кого яйца крепче!

Вся камера орет:

– Да, да! Надо проверить!

И к этим:

– Готовы?

Как не готовы?! Страшно, конечно, а куда денешься? За свой город надо постоять. Камера гудит. Одни за тагильских, другие за первоуральских. Старший говорит:

– Тихо. Здесь все серьезно. – И к малолеткам: – Сейчас каждому из вас привяжем к яйцам шнурок. Сядете напротив друг друга. Ты возьмешь в руку его шнурок, а ты возьмешь его. Тянуть будете изо всей силы, поэтому сразу намотайте на руку, чтоб не выскользнул. Кто первый заорет «сдаюсь», тот проиграл.

Малолетки уже начинают снимать штаны. Старший говорит:

– Подождите. Предупреждаю: будет больно. Поэтому каждому сейчас завяжем глаза, чтоб от боли не лопнули.

А малолетки уже раздухарились, им по фиг. Смотрят друг на друга, как Тайсон с Холлифилдом. У каждого за спиной секунданты.

Тут же появились прочные шнурки, сплетенные из распущенных капроновых носков. Малолеток усадили друг напротив друга, каждому надели на яйца петлю и затянули покрепче. И завязали глаза. И вот они сидят, сопят носами, ждут команды. Вся камера повскакала со шконарей, сгрудилась вокруг них.

 

В ту секунду, когда они сидели с завязанными глазами и шли последние приготовления, между ними аккуратно поставили смазанную маргарином кружку и придавили сверху. И когда подали в руки концы шнурков, их пропустили вокруг кружки так, что каждому достался свой собственный. Камера затаила дыхание. Старший сказал: «Поехали!». И каждый из малолеток, намотав на кулак шнурок, осторожно потянул. Камера притихла.

– Ух ты!

– Больно, блин!

– Черт!

– Ну подожди, псина!

Потянул чуть сильнее – и он, гад, сильнее.

– Ох ты, гнида, ну держись!

– Ах ты вот как, пидор!!!

Тянут все сильнее, боль невыносимая, скрежещут зубы. Вся камера на ушах.

– Тагил, тяни! Он уже сдается!

– Первоуральск, делай! Он сейчас не выдержит!

И тянут, бедолаги, уже в полную силу. Скрипят зубами, плача и захлебываясь от ненависти друг к другу. И каждый понимает, что надо терпеть и тянуть. Камера рыдает. Малолетки стонут от боли и матерят друг друга. С галерки:

– Тагил, х… ли ты тянешь?! Рывками пробуй!

Пробуют рывками.

– Первоуральск, не поддавайся!!!

Хрипят из последних сил. Не сдаются. Камера бьется в истерике…

 

Что вы думаете? Кто‑то оказался крепче? Ни хрена подобного. Услышав эти дикие вопли, в камеру ворвался надзиратель по прозвищу Гангрена, бывший фронтовик (потому что на стреме никто не стоял, всем было интересно, у кого яйца крепче). А так бы эти парни просто с безобидной дружеской подначки оторвали бы себе яйца.

Когда они сдернули повязки и поняли, что произошло, то с плачем бросились с кулаками на всю камеру сразу. Еще бы не обидно! Собственноручно со всей свирепостью отрывали себе яйца на глазах у всей хаты, думая, что отрывают их у другого. И Гангрена их успокаивал.

Малолетки, конечно, на всех обиделись. Но им тут же объяснили, что обиженных е… Им ничего не оставалось, как тоже смеяться. Малолетки отходчивые. Так они и хохотали, слезы по щекам. Их потом все просили показать яйца. А самым любопытным они даже разрешали потрогать. И то. Яйца у них стали как хвосты у павлинов. Все удивлялись. Потому как яиц не должно было остаться.

Наутро добросовестный Гангрена написал рапорт. Полхаты отправили на кичу (карцер), а малолеток на больничку. Где они, кстати, встретили свою попкаршу, но уже не проявили к ней никакого интереса.

 

Если кто‑то думает, что я написал о политике в связи с последними событиями и попробует провести параллели, то они, конечно же, проведутся. Но на самом деле я так, безотносительно… Всем привет!

 

ПРИМЕТА

 

Пока я вел прием, Вова прошел техкомиссию. Машина весит 1900. Старт с вечера. Ориентирование. По сути, борьба за стартовые позиции в основной гонке. Так как мы ориентируемся плохо, нас первые стартовые номера не интересуют.

Поехали мы аккуратно. Задача – собрать максимум, потренироваться и не убить машину, потому что настоящая гонка начнется только завтра.

Начали с дальних точек, чтобы ближе к темноте вернуться в лагерь, где прямо недалеко от стартовой поляны в каком‑то размешанном дерьмище спрятано еще несколько КП.

Идем по GPS на точку. Остается триста метров, догоняем пермяков. Они разворачиваются: «Будем искать другие подходы – там не пройти». Вова у меня только очками сверкнул:

– Что значит не пройти?!

А впереди между оврагом и озером мягкая, ненадежная торфяная дамба. Ни хрена не видно, все заросло. Поползли потихонечку. Сзади парни на квадриках догнали. Мы их пропустили. У одного из‑под колеса подпрыгнул здоровенный лосиный рог!

– Вова, – говорю, – давай подберем!

– Нет, – говорит Вова решительно, – примета плохая.

Я схватил рог, кинул в машину. Говорю:

– Про примету я тебе потом расскажу, только напомни.

Размесили всю дамбу, нырнули прямо с нее в глубокое болото.

На спуске ударился своей стороной о березу – сразу вспомнил, зачем каску надевают. Доползли до КП. Один раз подтянулись на лебедке. И стали выходить из болота. Выскочили на брошенную узкоколейку и помчались. Рог сзади скачет.

Вова говорит:

– Расскажи про примету.

Жалко, что ли.

 

Сидят два зэка на нарах, чифирят. Один, задумавшись, засунул палец в нос. Второй перепугался:

– Не делай так! Не делай! Примета плохая!

– Что такое?! – переполошился весь барак.

– Да если в носу ковыряешься, жена на воле изменять начнет!

Притихли зэки. И вдруг из угла робкий голос:

– Да бог с ним, пусть уж изменяет… Лишь бы в носу не ковыряла…

 

Мчимся вдаль. Мотор ревет, ветер в ушах. Надо бы Вову спросить, туда ли едем, но уж больно хорошо едем. Выскочили на кладбище.

– Вова, там кладбище было? – спрашиваю.

– Что?

– Куда?!

– Где‑то здесь должна быть дорога…

И вот гоняем по кладбищу, горят все фары, глушитель оборванный орет. Говорю:

– Вова, я уже стесняюсь тут ездить! Люди смотрят!

Он говорит:

– Давай! Сейчас чуть прямо, точно должна быть дорога!

И действительно – дорога. Режевской тракт называется. Машины ходят. Развернулись, поехали обратно.

– Эх! – говорит Вова, – надо было раньше свернуть!

GPS заглючил. Ищем лагерь. Начинает темнеть. Остается час. Вышли на размешанный проселок, вваливаем по‑серьезному. Надо успеть в лагерь и взять хоть пару точек.

Вдруг подзарядка начинает уходить в минус. Вова орет:

– Все! Туши свет! Не в том смысле! То есть люстру гаси!

Едем на ощупь. Выезжаем к лагерю. В каком‑то глиняном карьере видим КП. Жижа такая, как в «Джентльменах удачи». Нырнули без подготовки. Взяли легко. На выходе сели. Зацепились за уазик Горна‑Заславского. Вытащились, и вдруг поползла температура. Греемся. Двигатель подклинивает. Глохнем, завестись не можем. У меня даже сил нет на Вову ругаться.

Времени двенадцать. По регламенту в час надо машины закатить в закрытый парк и ремонтироваться нельзя до восьми утра. За оставшийся час скидываем генератор, радиатор и все лишнее.

Спрашиваю Серегу Миронова, у него такая же машина:

– Серега, вы как?

– А мы утонули.

– Где?

– А вон, видишь, там, на глубине, крыша торчит?

– Пошли, Серега, мы тебя вытащим.

А сам уже задумал коварство.

Подогнали «сотку», вытащили Серегу.

Я говорю:

– Серега, у тебя радиатор нормальный?

– Новый.

– А вискомуфта?

– Новая.

– А генератор?

– Новый.

– Тебя‑то, – говорю, – мне и надо!

Вова, Самодел и Серега принялись разбирать этого утопленника. А я уже понял, что все получилось, успокоился. Положил карематик, кинул на него спальник, упал и уснул.

Утром смотрим стартовые позиции. Мы двадцать первые. Всегда не здорово начинаем. Но так далеко от лидеров мы еще не стартовали.

За время до старта из двух машин собрали одну. Серега поскучневший, а мы еще до последнего ходим, смотрим, чего у него еще взять. За полчаса до старта перекинули задние амортизаторы. А чтобы Серега совсем не скуксился, мы ему подарили рог.

Выкатились на старт. Ничего лишнего. У меня была бутылка виски хорошего, и я ерзал до последнего: то ли взять, то ли не взять? С одной стороны, вес лишний, да и соблазн. С другой стороны, лежит себе и лежит в бардачке – мешает, что ли? Вова увидел мои терзания и, сглотнув слюну, привел последний аргумент:

– Возьми, мало ли что… Может, раны промывать…

Все конкуренты давно ушли. Вова нервничает.

Я говорю:

– Не дергайся, мы всех догоним в первом же болоте.

– До него еще доехать надо.

Я посмотрел на него подозрительно:

– Может, ты что‑то знаешь, но молчишь?

– Нет, – говорит, – вроде все нормально должно быть.

Поехали изо всей силы. Задача – хотя бы несколько экипажей обойти до большого болота. Аккуратно, не убивая машину, пройти его без потерь, втянуться и продержаться сутки.

Жара. Едем быстро. И вдруг с ужасом замечаю: поползла стрелка. Нет, думаю, показалось. Нет, все‑таки ползет. Включили печку на полную. Не помогает. Съехали в кювет. Дернул капот, крышку радиатора сорвало. Гейзер!

 

Вова говорит:

– Хорошо, что это случилось сейчас (подогрели, повело головку двигателя, потом провернуло вкладыши). Прикинь, это бы произошло за сто километров от базового лагеря, посреди огромного болота!

В это время едет Коля Лантух. Тоже греется, тоже никуда не поехал. Прицепил нас за веревочку и дотащил до лагеря.

– Да, – говорю, – Вова… Так бесславно мы еще ни разу не заканчивали.

– Да ладно! Бывало и позорней…

И я вдруг вспомнил.

 

Мы вернулись с «Урал‑трофи», где стали серебряными призерами, а через три дня начинался этап чемпионата России в Черноголовке. Мы были готовы. Нам нужно было только перетряхнуть машину. Механики на Изоплите за сутки раскидали ее и собрали. Мы успели.

Стартовали хорошо. Все получается. Ходом прошли первое болото. На втором сели. Куча зрителей. Бегом размотали лебедку. Зацепились. Вова нажал кнопочку на пульте, и вдруг на наших глазах лебедка с ужасным треском отделилась от рамы и поехала вперед! У зрителей была истерика.

Вова почесал затылок и сказал: «Такого я еще никогда не видел!»

Оказывается, наши парни второпях лебедку только наживили, а прикрутить забыли!

 

Сидим на финише, машина с задранным капотом, куча механиков вокруг – репу чешут.

– Что, – спрашиваю, – Вова? Как выбираться отсюда будем?

Вова сморщился:

– Желательно бы, когда стемнеет…

Выезжаю осторожно из базового лагеря. Ощущение, как будто покидаю поле боя. Навстречу Олег Майоров с комиссаром гонки. Увидел меня, все понял.

– Ладно, – говорит, – чего ты? Это же спорт.

Сам знаю, что спорт, но все равно обидно.

В ТР‑2 выиграл эту гонку Женя Павелин (штурман Дима Колегин). Очень сильный экипаж. Когда‑то мы ездили в одной команде и даже выигрывали чемпионат России. Но сейчас осталось об этом только вспоминать.

В ТР‑3 всю гонку до финиша проехал только москвич Зуев.

 

С Вовой несколько дней не разговаривал. Потом позвонил. С одной стороны, пора завязывать со спортом, с другой – на такой ноте уходить нельзя. Начинаем готовиться.

 

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ

 

Леха Ленку любил. Она честно ждала его из армии. Потом его посадили. Она ждала его из лагеря.

Леха освободился и взялся за ум. Делал любую работу, зарабатывал, помогал всем своим друзьям. Жизнь налаживалась. Переехали на Первомайскую. Ленка нарадоваться не могла.

У Лехи был непутевый друг Вова. Увидев, что Вова болтается без дела, Леха говорит: «Вовка, помоги мне по квартире. Я дам тебе заработать». Вова согласился.

Каждый день утром приходил к Лехе и до вечера циклевал полы, клеил обои и вообще занимался ремонтом. И вот однажды Леха собрался ехать в Михайловск. С вечера предупредил Лену. Утром вышел, Лена еще спала. Пошел на стоянку возле бани заводить машину. Стоял мороз, машина не завелась. Посадил аккумуляторы. С прикуривателя тоже не завелась. Таскали на веревке часа полтора. Не заводится. В общем, никуда не поехал, замерзший пошел домой. Думает, хоть посмотрю, как Вова работает.

Звонит – никто не открывает. Странно. Сунул ключ. Дверь заперта изнутри. Э, вы чего там все, охренели?! Давай пинать в дверь. Грохот стоит, соседи повыползли. И вдруг он все понял. Лена‑то дома. Это они с Вовой заперлись, потому что точно знали, что он уехал…

Ноги неожиданно ослабли. Он сел на ступеньки. Посидел несколько минут. Потом, убитый горем, выполз во двор (делать‑то что‑то надо!). Медленно побрел вокруг дома. Жизнь обрушилась.

…И вдруг на углу увидел, что рабочие налаживают люльку и собираются наверх. «Мужики! Подбросьте за четвертак до четвертого!» Те не удивились – залезай!

Перегнувшись из люльки, Леха бахнул кулаком в раму, выбил шпингалет и, поблагодарив мужиков, нырнул в кухню. Схватил со стола кухонный нож и бросился в спальню.

Вова разметался по супружеской кровати. В одежде. Рядом стояла пустая бутылка водки. Ленки не было.

У Лехи даже слезы брызнули из глаз. Он обнял спящего Вову со словами: «Братан, как я счастлив!» И, не выпуская нож из рук, стал его целовать. Очумевший Вова проснулся и, чувствуя себя виноватым за то, что вместо работы высосал бутылку водки и уснул на хозяйской постели, никак не мог понять, чему Леха так радуется…

Потом они с Лехой сидели на кухне и пили водку. И Леха все повторял: «Братан, ты не представляешь, как я тебе благодарен!..»

 

А Ленка утром открыла Вове дверь и ушла на работу. Вова с мороза, перед тем как приступить к работе, достал из холодильника бутылку водки, выпил, потом еще, согрелся и уснул…

Ленка, узнав эту историю, улыбнулась, пожала плечами и покрутила пальцем у виска. А Леха говорит: «Да‑а, ей смешно, а я чуть с ума не сошел…»

 

СПАСИБО, ПАПА!

 

Когда я учился в первом классе, у меня был ужасный почерк. Может, и не такой ужасный, просто детский. Но моему отцу не нравился. И он решил заставить меня научиться красиво писать. И вот каждый день я должен был ровным и красивым почерком исписывать целую страницу. А так как я мальчик был не самый трудолюбивый и усидчивый, то давалось мне это очень трудно. Отец ежедневно и строго проверял. Я было пускался на детские хитрости: оставлял большие расстояния между словами или переписывал стихи в столбик, старался Маяковского – максимум объема при минимуме трудозатрат. Но, к удивлению моему, разоблачили меня довольно быстро и усадили переписывать Чехова и Гоголя, где предложения с придаточными на полстраницы. И я, дописав уже перед сном, с тоской ждал следующего дня, когда мне снова придется отчитываться перед отцом…

И этот страх и тоска перед написанием преследуют меня всю жизнь. Я никогда не вел дневников и не писал писем. Не мог себя заставить. Стихи я записывал, только когда уже меня поджимало и отступать было некуда. Но без черновиков.

Вот так вот мой отец, желая научить меня красиво писать, навсегда убил охоту к этому занятию.

Как‑то я ему об этом сказал. Он пожал плечами и говорит:

– Видишь, как хорошо! Может быть, только благодаря мне ты не стал графоманом.

 

ТАТУИРОВКА

 

Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен.

Левит, глава 19, стих 28

 

Дочка моя старшая, когда ей исполнилось восемнадцать, сделала себе наколку во все пузо. Такое солнце разноцветное. Ну ладно живот плоский. Но я на всякий случай рассказал ей педагогический анекдот. Как Наташа Ростова, сославшись на ошибки молодости, показала поручику Ржевскому наколки: на одной груди Пьер Безухое, а на другой – Андрей Болконский. Поручик громко хохотал. И сказал, что представил, как вытянутся у них рожи через 20 лет.

 

Разные видел я наколки. И эротические, и политические, и философские с моралью для поучения. Чего только люди с собой не делают! Ну ладно хоть в тюрьме, где делать не хрен. А то ведь на свободе и за свои деньги!

 

Родственник у меня в деревне, хороший мужик. От локтя и до кисти расплывшимися чернилами у него выколото: «ВЕРА». А жену зовут Оля. Вот, всю жизнь объясняет, что имел в виду…

 

Один парняга по молодости попал в КПЗ. И, отсидев трое суток, запортачился жженкой (резина с каблука пережженная с мочой). А потом ушел в армию. Вернувшись, пошел работать в милицию, в уголовный розыск. Дослужился до подполковника. На одном запястье у него крупными корявыми буквами было выколото – ЗЛО («за все легавому отомщу»), а на втором – СЛОН («смерть легавому от ножа», или еще вариант: «суки любят острый нож»). Очень стеснялся.

 

В конце 70‑х на десятку поднялся с малолетки один тагильский. Весил он сорок килограммов, кожа да кости. Но веселый и дерзкий. Звали его Пипик. А уважительно – Пипон. Он был такой понтовитый, что на всех сгибах – в локтях, на запястьях, под коленями – наколол настоящие дверные шарниры, такие проработанные, с шурупчиками. Типа «на понтах как на шарнирах». А потом попал в БУР и там на грудь решил наколоть «НЕ ПЕРЕВЕЛИСЬ НА РУСИ БОГАТЫРИ». А так как грудь была узкая, а буквы крупные, то прямо на плечо ему попало «сь», а «богатыри» получилось с переносом во второй ряд. Но ему нравилось. Сказал, что хотел.

 

В Каменске на ИВС попала одна молодая наглая рыжая воровайка. «Воровка никогда не станет прачкой» – еще из тех. У нее ниже пупа большими буквами было наколото: «УМРУ ЗА ГОРЯЧУЮ Е… ЛЮ». Она этой наколки не скрывала и ходила по камере в одних плавках. Менты с ума сходили. Все время бегали, в волчок заглядывали и в кормушку. А на бедрах у нее были выколоты два ангелочка. Так, конечно, на любителя.

 

Один смазливый малолетка в Рыбинске как ни в чем не бывало наколол прямо на заднице: «НЕ СМОТРИ – ОСЛЕПНЕШЬ!». Естественно, все смотрели и смущались.

А один блатной на пузе с двух сторон нарисовал двух ангелочков, которые изо всей силы машут крыльями, как птички колибри, и в руках у них у каждого тяжелая цепь, которая спускается прямо туда. А над ангелами в лучах восходящего солнца начертано: «ВСТАВАЙ, ДРУЖОК! ХАЛТУРА ПОДВАЛИЛА!». Я вот все думаю, что было бы, посади его с той рыжей воровайкой…

 

Но это так, эротика. А по политической части чего только не кололи! В свое время и на взросляке, и у малолеток была очень популярна наколка, которая называлась «оскал». На одной груди – в профиль Ленин или Сталин. А на другой – оскаленная тигровая или леопардовая пасть. Расшифровывалось это так: «Оскалил пасть на советскую власть». Иногда кололи профиль вождя с жалобной надписью: «Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье».

А некоторые заостряли:

 

Нас триста лет татары гнули

И не могли никак согнуть,

А коммунисты так согнули,

Что триста лет не разогнуть!

 

А один упертый интеллигентный диссидент, известный, кстати, человек, во всю спину себе заделал четверостишие:

 

Посадили за решетку,

Все подумали, пропал.

X.. вам в ж…, коммунисты,

Под амнистию попал!

 

Вот так вот, шершавым языком плаката!

Рисковали, конечно. Замечательный художник Витя Махотин в начале 60‑х прямо из детдома попал на малолетку в Верхотурье. Натурально за повидло и пряники. И выколол себе на лбу: «РАБ КПСС». Его тут же увезли этапом на больничку в Тагил и вырезали наколку без наркоза. Шрам остался. Всю жизнь с челкой ходил.

 

В тюрьмах портачатся от нечего делать. Спросишь, зачем? Скажут: «А что? Все портачились!». Баб стараются на спине не колоть. Один‑таки наколол. С припиской: «КОЗЛЫ ВСЮ СПИНУ ИСКУСАЛИ». Ну, со вкусом.

 

Бывают наколки совершенно банальные. Пиковый туз, пробитый кинжалом, бутылка водки и профиль какой‑то биксы. Все это забрано решеткой. И печальная надпись: «ВОТ ЧТО НАС ГУБИТ» (типа «женщины, карты и вино доведут до цугундера»).

А у одного ярославского бродяги на левой груди была выколота виселица, на которой болтается человечек. И трогательная надпись: «ВИСИ КОРЕШ У МОЕГО СЕРДЦА».

На лысой макушке особо продвинутые могут наколоть: «ПРИВЕТ ПАРИКМАХЕРУ» или «ОПЯТЬ ПОПАЛСЯ». На свободе под волосами не видно, а когда поднимаются на тюрьму, их стригут – вроде как весело. Но наша история не об этом.

 

Коля Калин жил на Урицкого, где потом было кафе «Дебют», прямо на площади 1905 года. Окончил медучилище. За что он сел, я уж сейчас и не помню. Умный, начитанный парень. Работал санитаром на больничке. А на самом деле был полноценный лепила (доктор). И ему по фиг было, зубы дергать или аппендицит вырезать. И вот уже срок к концу подходит, и обыграл он в терц за четвертак лучшего кольщика зоны. А тот все не платит. Коле остается три дня до освобождения. Дергает он кольщика к себе. «Слышишь, – говорит, – я все равно с тебя получу». Тот взмолился: «Коля, нет денег!» Тогда Коля говорит: «Ладно. Сколько стоит самая центряковая портачка?» Тот выдохнул: «Четвертак!» Коля повернулся к нему спиной, задрал майку и говорит: «Коли, падлюка…»

И все, с утра до ночи Коля лежит в бараке на шконаре на пузе, жужжит машинка (механическая электробритва с приводом на иголку), тушь, ушан с полотенцем – кровь промакивать, другой на стреме. Кольщик делает по прориси. Во всю спину: в обрамлении из колючей проволоки и роз пятиглавая церковь и на ее фоне Богоматерь с младенцем. Спина вся вспухла, кровь сочится. Отдыхать некогда, времени мало. Кольщик старается, не дай бог что. Вот уже Коле освобождаться, уже шнырь из штаба бегает, Колю по зоне ищет, на вахту вызывает. А измученный кольщик дрожащей рукой наводит последний глянец. Но еще успели кенты: заварили чаю, хапанули перед выходом. Коля повернулся ко всем спиной, и все сказали: «Ништяк!». Коля пожал мастеру руку, сказал: «В расчете!» – и бодрыми шагами направился к вахте.

Он очень гордился этой портачкой. Когда ходил в баню, обязательно какие‑нибудь мужики подваливали, рассматривали наколку и спрашивали, откуда освобождался, кто колол, и уважительно цокали языками. И вот однажды в бане на Первомайской к Коле подошел какой‑то интеллигентный дядька в очках. А потом, набравшись храбрости, спросил: «А вы, молодой человек, извиняюсь, какой веры будете?» Коля удивился такому вопросу и говорит: «Да я, типа, русский. А в чем, собственно, дело?». «А понимаете ли, – продолжил очкарик, – там у вас картинка на спине, Богоматерь Смоленская. На руках у нее младенец Христос. И правой рукой благословляет. Так вот если по‑православному, благословлять он должен тремя перстами. Если по‑раскольничьи, то двумя. А у вас, молодой человек, младенец смотрит строго и скорбно прямо перед собой и показывает почему‑то один палец. Средний…» У Коли мир перевернулся. И он отправился домой не помывшись. И никогда больше в общественных местах не раздевался. Вот такой привет из блатного мира.

 

Коле, конечно, наши сожаления. А всем любителям татуировок мораль: это может случиться с каждым.

 

БЕЗОТНОСИТЕЛЬНО

 

Глава одного из районов Екатеринбурга отправился в отпуск. И хорошо отдохнул. И с новыми силами вышел на работу. И понял, что, пока его не было, все расслабились. Потому что времени без пяти восемь, а в администрации никого!

И вот он хватает трубку и в бешенстве звонит первому заму. «Ты где?!» Тот нагло отвечает: «У себя в Сидельниково». «Я тебе щас дам Сидельниково! Быстро собрался и на работу!!!» Звонит второму заму. Тот спит. Ни хрена себе, расчувствовались. Бегом все сюда! Хватает трубку и натряхивает помощникам, секретаршам, кричит, стыдит, взывает к совести, угрожает немыслимыми карами и обещает привести всех к общему знаменателю.

В течение сорока минут собрал всех! И все сидят, такие зайчики, ушки прижали, совестно им и страшно. И вдруг с галерки неуверенный голос старенькой вахтерши: «Так это, сегодня вроде суббота…»

«Да?! А почему же вы тогда все молчали?!»

 

ОБЖОРА[4]

 

Это случилось в Польше в XIX веке. В одном местечке не было раввина. Многие приезжали туда, но ни один не пришелся по нраву жителям. И вот однажды приехал молодой раввин. Это был очень приятный молодой человек – вежливый, добрый, ученый и сын хороших родителей. Его полюбили и взрослые, и дети. А родители подросших невест и вовсе души в нем не чаяли. Все жители сказали, что лучшего раввина им и не надо и что никуда его не отпустят. И договорились обо всем, и собрались отпраздновать это событие.

А в местечке этом жила одна бедная вдова. У нее было трое детей. И она умела печь удивительный кугл, который был настолько вкусным, что даже ангелы на небесах хотели бы отведать такого кугла. И жители попросили эту женщину испечь большой и красивый кугл, чтоб было им чем удивить и порадовать молодого раввина.

И вот собрались все жители, и вдова приготовила кугл. Это просто чудо, какой получился кугл! Его разрезали и первый кусочек в знак уважения торжественно подали молодому раввину, несмотря на то, что там были люди и постарше его.

Молодой человек вежливо откусил кусочек, и все в нетерпении смотрели на него и ждали, что он скажет. И всем так хотелось отведать этого чудесного кугла! А он прожевал, сделал паузу и воскликнул: «Ах, как вкусно!» – и быстро бросился к блюду с куглом и стал жадно есть его, запихивая руками прямо в рот! Все оторопели и не знали, что сказать. А он ел, чавкал, чуть не давился, обхватив руками блюдо с угощением так, чтоб не досталось больше никому.

Раздались смешки. Потом кто‑то крикнул: «Обжора!» А молодой человек, заливаясь краской стыда, продолжал жадно есть, пока не съел все до последней крошки. И люди смотрели на него совсем по‑другому: кто возмущенно, кто презрительно, но уже и речи быть не могло, чтобы ему и впредь оставаться в этом местечке.

С ним перестали здороваться. Когда он шел по улице, то втягивал голову в плечи и опускал глаза, и дети, которые еще недавно так его любили, кричали ему вслед: «Обжора!»

Он уехал далеко, в другой город. Но там его кто‑то узнал, и снова вслед ему кричали: «Обжора!»

Он жил отшельником, старался не показываться людям на глаза, но, когда он выходил на улицу, ему в спину неслось: «Обжора!»

И вот он умер…

И когда он открыл глаза на Том Свете, то увидел ангелов. И впервые улыбнулся. И вдруг из стайки молодых ангелов до него донеслось: «Обжора!» – и кто‑то хихикнул. И он привычно втянул голову в плечи и с горечью подумал: «Неужели и здесь мне не будет покоя?..»

И вдруг грозно бросил взгляд на молодых ангелов Главный Ангел, велел им замолчать и принести большие серебряные весы, на которых взвешивают поступки умерших. Все затаили дыхание и неожиданно увидели, что добрые дела бедного Обжоры перевесили его дурные поступки. И тогда Главный Ангел сказал: «Когда принесли кугл и молодой раввин попробовал кусочек, он сразу понял – о, ужас! – что во время приготовления кугла в него кто‑то пролил керосин! И если, не дай бог, люди попробуют этот кугл, то начнут плеваться и бедная вдова потеряет работу, которая кормит ее и троих ее маленьких детей. И тогда он, нахваливая, съел весь кугл так, чтобы никому больше не досталось ни крошки!»

И стояли ангелы молча, потому что стыдно им стало. И бережно подхватили они душу умершего, взмахнули крыльями и унесли ее в небесные сады.

 

НЕДОУЗДОК

 

У Феди Алешина из Раскатихи был молодой русский жеребец Стайер. И еще один, годом моложе, – Сальвадор. Когда он стал заезживать Стайера, то Сальвадора привязывал к качалке. И он бежал рядом, сбоку. Так и работали. Сальвадор оказался резвее. Но когда он выходил обгонять, недоуздок душил его. И ему никогда не удавалось обойти Стайера.

И вот пришло время Сальвадора. И он удивил всех.

В первом же заезде Федя, державшись в середине, за полкруга до финиша отпустил Сальвадора. Сальвадор пошел и легко достал мощного американца‑четырехлетку. Поравнялся с ним в голову… и не стал выходить вперед! Так и финишировал под рев трибун, уступив полголовы.

Федя сначала даже не понял, что произошло. Но это повторялось из заезда в заезд. Сальвадор всегда доставал лидера и приходил на полголовы сзади. Федя вспомнил и чуть не заплакал.

Великолепного молодого могучего жеребца удерживал тот самый детский недоуздок, которого давно уже не было!

И ничего не сумели сделать с Сальвадором, как ни бились.

И продали его лошадникам‑цыганам.

 

РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ

 

В начале 80‑х пробитый боксер Витька Лука со своим другом Апельсином пошли погулять в зоопарк. И увидели слона. Ух ты!

– А что, – говорит Апельсин, – слон‑то, небось, сильный?

– А то! – отвечает Лука. – Щас мы его испытаем!

И снимает он со своей богатырской шеи охренительный шарф «Маккензи», мохеровый между прочим. На толкучке брал, на Шувакише, за двести пятьдесят рублей.

И вот он наматывает один конец шарфа на руку и дергает, проверяя, как держит. А вторым концом начинает махать под носом у слона. И выкрикивает всякие задорные слова.

Слон немножко оторопел от такой наглости. Вытянул хобот, осторожно дотянулся до шарфа, очень гибко зацепил его и аккуратно на себя потянул. Витька расставил ноги, уперся и говорит Апельсину: «Смотри!» – и с диким воплем резко потянул шарф на себя. Слон удивился и, не отпуская шарфа, сделал шаг назад. И поспешил спрятать хобот в вольер. Лука перелетел через загородку и въехал башкой в толстые прутья вольера. Раздался мощный чугунный звук. Рука безвольно разжалась.

Лука присел на корточки, а слон изящным движением запихал шарф в пасть и проглотил.

Лука очухался, поднялся по привычке сначала на одно колено. Потряс головой и спрашивает Апельсина: «Че, видел?» Апельсин отвечает: «Весь зоопарк видел». Лука говорит: «Погоди, это не считово, это только первый раунд».

Они пошли за хлебом. План был прост. Так как слон всегда голодный, Апельсин должен был булкой хлеба выманить его хобот как можно дальше. А коварный Лука, притаившись, должен был внезапно провести по хоботу жесткую серию с двух рук и убежать. Так и сделали.

Витька только успел скомандовать Апельсину: «Смотри!» Жестко левой нащупал дистанцию, вложился правой, на отходе левой, нырок, и вдруг звонкий шлепок мягкой кувалдой по затылку… как будто на секунду выключили свет. Просто у слона другая реакция…

И Витька, не вставая с колен, печально смотрел, как его Новая Дорогая Ондатровая шапка уплывает в слоновью конуру…

И тут раздался идиотский смех: первым не выдержал Апельсин. А за ним уже хохотали все остальные. И Витька Апельсина отлупил. И поделом. Потому как ничего смешного.

 

СЛАВА РУССКОМУ НАРОДУ!

 

В Верх‑Нейвинске живет замечательный художник Анатолий Панов. Красит картинки в свое удовольствие. Его там, в Верх‑Нейвинске, все знают.

Однажды, в 1962 году, на въезде в поселок, где разворачиваются автобусы, с утра появился яркий плакат «ДОЛОЙ ХРУЩЕВА! СЛАВА РУССКОМУ НАРОДУ!» До обеда висел. Все сбегали посмотрели. Слухи по поселку поползли. И вот приехали какие‑то люди в гражданской одежде, но с военной выправкой. Плакат сорвали. Сориентировались на местности. И тут же извлекли на свет божий молодого патлатого художника. Не били. Но вежливо объяснили, что существуют места не столь отдаленные, сколь необжитые. И из всего семейства цитрусовых в этих местах водится только клюква, коей молодому художнику предстоит лакомиться лет десять. Без сахара. Тем самым есть все шансы исправить косоглазие. На робкое возражение художника, что у него косоглазия не наблюдается, один из гражданских показал ему увесистый кулак и поправил: пока не наблюдается.

 

А вообще‑то даже не били. И разговаривали довольно вежливо. Причем «Долой Хрущева!» их не интересовало. А вот «Слава русскому народу!» очень задело. Задавали вопросы с подковыркой. Почему «русскому», а не «советскому»? Сам ли придумал? Кто подучил? И все такое.

Надо сказать, что художник отделался легким испугом. Было собрание, его исключили из комсомола. И все. Добра пирога!

 

Я вчера виделся с ним. Хороший дядька. Смеется.

Спрашиваю: а почему «Долой Хрущева!»?

Враз посерьезнел. Ты что, говорит, Женя, он нас едва‑едва в Третью мировую не втянул!

 

САМИЗДАТ

 

Меня как‑то Веллер спрашивает:

– Как тебе Шаламов?

Видимо, почувствовал, что я сделал паузу, прежде чем ответить.

 

У моего товарища Кости Патрушева была кассета Галича, досталась от отца. Даже не кассета, а бобина шестого типа. То есть та, которая все время рвалась. И приставка «Нота 303‑М». И когда Костиной мамы не было дома, мы слушали Галича. Если пленка рвалась, мы заклеивали ее клейкой лентой или просто пластырем. И впервые я услышал «Посвящение Варламу Тихоновичу Шаламову»: «С Севера, острова Жестева, птицы летят…»

Больше я тогда про Шаламова ничего не слышал.

А потом дядя Володя застал нас с Костей за слушанием Галича и с большим скандалом выбросил эту бобину на помойку…

 

Через много лет мне попал в руки на десятый раз откопированный посевовский сборник Галича «Поколение обреченных». Думаю, что ничем в жизни я так не дорожил, как той маленькой книжечкой.

В то время я уже учился в университете. Шел 85‑й год. И мы жили тогда в общаге на Большакова. У нас была печатная машинка «Унис», по‑моему югославская. Юля подкладывала под нее два одеяла, закрывала дверь и садилась перепечатывать сборник. А мы с Салаватом стояли на шухере.

«Унис» брал три копии. Второй экземпляр я переплел и подарил Косте на день рождения. Он даже не сразу поверил.

А стихи Шаламова меня не задели. Мне неловко. И даже «Колымские рассказы» не зацепили. А уже в 2004 году ЭКСМО издали новую книгу Шаламова «Воспоминания, записные книжки, переписка, следственные дела». Читаю, читаю, читаю…

 

Я бывал и в Соликамске, видел тюрьму, где сидел Шаламов, и в Вологде, в его доме‑музее.

И думаю, что хочу снова посмотреть стихи.

 

ОТ БЛАГОДАРНЫХ ПАЦИЕНТОВ

 

Однажды, когда замечательный хирург Вайман работал в 14‑й на Уралмаше, туда привезли пьяного мужика с аппендицитом. Бедолаге было очень плохо, но он был с гонором и медсестрам и врачам не давался. Тогда Владислав Алексеевич взял у кого‑то в машине с задней полки милицейскую фуражку, нацепил ее, подошел к хулигану, взял его за ухо и сказал какие‑то нужные слова. Мужик притих, смирился. Его увезли на каталке и сделали операцию.

Когда он уже выписывался, Владислав Алексеевич увидел его из кабинета, надел фуражку, вышел в коридор и строго спросил:

– Ты меня помнишь?

Мужик потупил глаза и отвечает:

– Помню.

Вайман говорит:

– Ты забыл сделать самое главное: ты не поблагодарил врачей и медсестер за то, что они спасли тебе жизнь!

Тогда мужик говорит:

– Спасибо медсестрам и врачам за то, что спасли мне жизнь…

Потом отвернулся в сторону и говорит:

– А ты, легавый, – сука!

 

НИКОЛА

 

Давным‑давно я пытался попасть в одну из старейших старообрядческих часовен. Сколько сил потратил! Ездил я туда, на Север, много раз, прежде чем мне удалось познакомиться с наставником. Сначала он разговаривал со мной за оградой и войти не приглашал. Каждый раз, когда мы договаривались с ним встретиться, он на всякий случай обставлялся не на шутку, предупреждал родственников, приглашал свидетелей.

Однажды, не так давно, он пожаловался мне:

– Смотри, Женя, нам всем уже далеко за семьдесят, и молодые к нам почти не идут…

Я ему говорю:

– Варфоломеич! Вот ты меня давно знаешь, а несколько лет только из‑за ограды со мной разговаривал! Ну как к тебе молодые‑то пойдут?!

 

В часовню он пустил меня только через несколько лет. Увидев такое обилие высококлассных невьянских икон, я был просто потрясен. Я не представлял, что где‑то это могло сохраниться в таких объемах.

Но фотографировать Варфодомеич ничего не разрешил. А нормально рассмотреть и запомнить у меня не получилось, потому что свет включить не позволили. Да, похоже, там и нет света, кроме как на кухоньке. Все очень чисто, и половики настелены. Только иконы очень старые, закопченные, и потемневшее золото повсюду. Договорились, что я приеду с реставраторами посмотреть. Состыковались еще через пару месяцев. Приехали. Свет не включают, руками трогать не разрешают. Посмотрели с руками за спиной. Вижу, что много подписных и датированных. Я говорю:

– Варфоломеич, разреши отфотографировать.

Строго:

– Нельзя!

А потом, через год, я уговорил Варфоломеича и мы съездили на Веселые Горы, на могилы святых отцов. Залезли на скалу и видели пещеру, где, по преданию, писал иконы знаменитый невьянский иконописец отец Григорий Коскин. Поговорили о вере и сошлись на том, что несть ни эллина, ни иудея, а судить всех будут по делам.

Договорились называть друг друга на «ты». Я уговорил Варфоломеича, чтобы он мне разрешил еще раз приехать и внимательно посмотреть иконы. Обещал подумать. Долго думал, советовался с наиболее авторитетными уральскими часовенными. Кряхтел. Пыхтел. Но пригласил.

И вот я приезжаю. Осень. Дождь накрапывает. В часовне одно маленькое зарешеченное окошко. Снимаю обувь. Варфоломеич переодевается в кафтан (?), молится. Зажигает несколько свечек, становится вовсе темно. Начинает мне показывать иконы. Осторожно снимает с полочки (иконы только стоят, их не вешают!) и из своих рук дает мне посмотреть. Я жалобно:

– Варфоломеич, но мне же не видно!

– Ничего, я тебе, мил человек, к окошку поднесу.

Меня интересуют подписи на опуши, даты, тыльная сторона иконы – а мне ничего не видно! Глаза устают. А когда еще случай представится?! Я уж взмолился:

– Варфоломеич, ты мне глаза высадишь!

А он:

– Устал, мил человек? Ну, давай в следующий раз.

Ага, думаю, знаю я твой следующий раз. До верху не дотягивается, поставил стремянку. (Не совру! Стремянка середины позапрошлого века!) Полез наверх. Трясется все. Снимает икону. Я испугался:

– Эй, Варфоломеич, ты сейчас сверзишься!

А он стоит с иконой:

– Небось!.. Ну‑ка, держи!

Я только руки протянул, а он:

– Да не икону! Меня держи!

Так ведь и не дал ни разу руками прикоснуться.

Вдруг Варфоломеич говорит тихим голосом:

– Мил человек, залезь на стремянку, посмотри, что там у нас наверху.

Я залез и, напрягая глаза из последних сил, рассмотрел почти неразличимые сюжеты темных икон.

– Варфоломеич, – спрашиваю, – как вы молитесь, когда не видите, на что молитесь?

Он лишь плечами пожал:

– Деды молились.

Я говорю:

– Варфоломеич, разреши несколько икон раскрыть. Уберем копоть и грязь, расчистим старую олифу, икона засверкает другими красками!

Он серьезно:

– Нельзя! Такие люди святые на эти иконы молились! Это святость на иконах, намоленностьь. Это нельзя смывать!

– Нет, – говорю, – Варфоломеич, это копоть и чад с кухни и еще когда в лампады трансформаторное масло наливают. Смотри, говорю, ты же умываешься, моешься, мочалкой трешься – приятно же чистому. А почему ты думаешь, что иконе неприятно?

Вижу, задумался. И вот, позвонил мне через какое‑то время и говорит:

– Я поговорил с отцами, по реставрации обещали подумать, но разрешили, чтобы ты приехал, сфотографировал.

Неслыханная удача. Приехали мы с Андреем, фотографом, и в течение шести часов отсняли все. Свет, правда, так включить и не разрешили и в руки взять не позволили. Но я все равно очень доволен, потому что это чудо, что старообрядцы разрешили отфотографировать!

 

День закончился, вышли мы на улицу. Ночь. Мороз. Снег скрипит и звезды яркие. И мы повезли Варфоломеича домой. По дороге заговорили про Николу Чудотворца. Варфоломеич говорит:

– Ох, я Николу уважаю! Проси Николу – а уж он Спасу скажет. Никола – скорый помощник! Я как что потеряю, сразу Николу прошу и всегда нахожу.

И вот мы подъезжаем к дому. Варфоломеич прощается и к воротам идет. Я начинаю разворачиваться, и вдруг Варфоломеич останавливается и оборачивается ко мне:

– Подожди, не уезжай, мил человек, я тебе гостинца вынесу.

Подходит к дому, ищет ключ, хлопает себя по карманам, возвращается к машине. И встревоженно:

– Мил человек, давай посмотрим, я тут где‑то ключ потерял!

Все обыскали! Всю машину перетряхнули, весь снег утоптали – нет ключа! Хоть на улице ночуй. Поехали обратно. Варфоломеич всю дорогу бормочет: «Никола святитель, скорый помощник…»

Подъезжаем. Фотограф остается возле машины, мы с Варфоломеичем идем в часовню. Все перерыли – нет ключа! Зато нашли какую‑то маленькую сумочку. Выходим удрученные, Варфоломеич вовсе заскучал. И вдруг фотограф кричит:

– Петр Варфоломеич, вот, нашел какой‑то ключ! Не ваш?

Варфоломеич обрадовался:

– Мой! А мы вот тут сумочку нашли, не твоя?!

Фотограф аж побледнел, бросился к Варфоломеичу, схватил сумочку и прижал к сердцу…

– Андрюха, что там у тебя?

– Да так, – говорит, – по мелочи: все деньги, паспорт, права и ключи от дома.

Сели в машину довольные, смеемся.

– Вот ведь Никола как все устроил! – задумчиво говорит Варфоломеич. – Ведь если бы я ключ не потерял, то я бы и ваши ключи и документы не нашел!

Я задумался и вдруг говорю:

– А знаешь что, Варфоломеич, так получилось, потому что ты, добрая душа, решил нам дать гостинцев в дорогу, а так бы мы уехали и ты бы до сих пор искал ключи у своего дома. А мы бы приехали домой через несколько часов и обнаружили бы, что Андрюха потерял все ключи, деньги и документы.

– И то верно, – сказал Варфоломеич.

Мы снова довезли его до дома, подождали, и он нам вынес две баночки крепких соленых груздей, банку огурцов и банку моченой брусники. Мы попрощались и поехали домой, довольные.

Вот как Никола‑то все устроил!

 

ПОМЫЛИСЬ

 

Собрался в деревню. Позвонил своим, попросил, чтоб баню истопили, и вспомнил историю.

 

Поехали мы с известным русским ученым Вздорновым в Ферапонтово. Когда проезжали через Ярославль, Герольд Иванович позвонил Мише Шаромазову, главному хранителю Ферапонтовского музея, и говорит: «Миша, мы с Женей часа через три приедем. Попроси, пожалуйста, чтоб нам баню истопили с дороги».

И вот приезжаем, Миша нас встречает. Вся семья в сборе, садимся пить чай. Миша говорит: «Герольд Иванович, я с баней договорился. Пойдемте, я вас провожу, пока не простыло. Веники там запарены».

А Герольд Иванович говорит: «Сиди, голубчик, мы сами дойдем. Женя, пойдем. Здесь рядом».

Заходим в калитку – никого нет. Прошли через двор. Уютная баня, чистая такая. Но еле теплая. Герольд Иванович говорит: «Ничего, на каменку накидаем сейчас. Пару хватит. Вон и веники!» Смотрю, а веники какие‑то жидкие, пользованные, похоже, веники…

Плескали, плескали на каменку – даже не шипит. Хоть прохладно, надо как‑то мыться. Нашли воду, ополоснулись.

Выходим – вся семья вывалила на крыльцо. Странные какие‑то люди и смотрят исподлобья. Герольд Иванович в сердцах: «Что ж вы баню‑то так плохо протопили? Вы уж в следующий раз топите по‑настоящему!» Они смотрят неприветливо и только головой кивают.

Дошли до Миши. Сели за стол. Герольд Иванович возмущается: «Да что это за баня?! Ни помыться, ни попариться! И люди какие‑то неприветливые…»

Вдруг стук в дверь. Заходит соседка: «Миша! Я уж баню час как истопила. Твои‑то пойдут или нет?!»

И тут до нас дошло. И мы начали смеяться. Я долго остановиться не мог. Я же понял, почему люди‑то неприветливые. Представляете, сидят дома, никого не трогают. Вдруг среди бела дня к ним, никого не спросясь, через двор в остывшую баню заходят два мужика. Чего‑то там полчаса вошкаются. Выходят недовольные и еще жизни учат!

Кому понравится?

 

ЕВРЕЙСКАЯ СКАЗКА[5]

 

Жили‑были два брата. Старший был – богатый. Он был жадный и злой. А иначе как бы он стал богатым?

А младший – бедный. Он был добрый и веселый. А что ему еще оставалось?..

 

И вот накануне Субботы младший брат сидел дома и горевал. В печи не горел огонь. Стол пуст, дети голодны, и жена молчит. Он ничего не заработал за неделю. Так бывает. И светлые ангелы забились в уголок и стучали зубами от холода.

И вдруг дверь отворилась и вошел седой старичок. Он поздоровался, осмотрелся по сторонам и спросил разрешения переночевать. Гость в дом – Бог в дом. И тогда хозяин решился. Он посмотрел на жену – она кивнула головой, и он достал из шкафа два небольших серебряных подсвечника, которые попали к ним как приданое жены и были самой дорогой вещью в доме, взял один из них и побежал на рынок, где сидел в своей мастерской единственный в местечке ювелир. И отдал ему подсвечник за те деньги, которые ему предложили. И успел купить все самое необходимое и вкусное к праздничному столу. И еще он принес бутылку красного вина.

И когда наступила Суббота и младшая дочь зажгла свечи, они всей семьей, вместе со странником, сели за стол, прочитали молитву над субботней свечой, над халами и над вином. И стали угощаться.

Ах, что это была за ночь! Светлые ангелы смеялись и кувыркались под потолком от радости. И когда уже дети и жена, усталые и довольные, ушли спать, хозяин со странником сидели до самого утра и разговаривали о тайнах мироздания, о добрых людях и хорошей погоде.

И когда уже совсем рассвело, старичок собрался уходить. И хозяин, провожая гостя, собирая припасы в его заплечный мешок, случайно уронил со стола последний серебряный подсвечник. И тогда странник сказал: «Ты добрый человек. И все, что начнешь делать с утра, будешь делать до вечера».

Сердечно попрощавшись с гостем на пороге, хозяин вернулся в дом, поднял подсвечник и поставил его на стол… И вдруг он увидел, что на полу лежит еще один. Он поднял его и поставил рядом. На полу появился еще один! Он поднял его и тоже поставил на стол. На полу появился еще один! Светлые ангелы переглянулись и в изумлении покачали головами. Хозяин поставил на стол еще один подсвечник, потом еще, еще и еще… Потом у него заболела спина, и некуда было уже ставить серебряные подсвечники. Он наконец разогнулся, вытер пот со лба и вспомнил, что он хочет писать. Так тоже бывает. И вышел на двор. Потом вернулся, но чудо уже закончилось.

Что ж, подумал хозяин: сильно хорошо тоже нехорошо.

 

Они продали все подсвечники, кроме двух. Часть вырученных денег раздали бедным. А на остальные купили дом, лошадь, корову и всякого добра. И стали просто жить, вспоминая добрым словом волшебного путника.

И узнал об этом старший брат. Пришел он к младшему в гости, и выспросил все до мелочей. И особенно интересовался приметами странника. И когда выведал все, что ему было надо, кликнул слуг и велел им доставить к нему старичка – живого или мертвого! И встревожились светлые ангелы.

И вот нашли злые слуги волшебного старичка и, без лишних разговоров, поволокли его, испуганного, к дому старшего брата. А тот уж и встречает их на пороге. «Ох, – говорит, – дедушка, как же ты мне нужен!» И без вступительных слов несчастного путника усадили за богатый стол. И сам хозяин потчевал его с двух рук. Бедный старичок не успевал прожевать, а ему уже пытались затолкать в рот новое угощение! Испуганные ангелы притихли в уголке, а старичка все кормили и кормили.

Так продолжалось всю ночь. И когда под утро измученный путник еле вышел из дома и пытался уйти не попрощавшись, хозяин выскочил за ним и закричал: «Э‑э, подожди! Ты еще не сказал мне самого главного!» И тогда старик повернулся к хозяину и ответил: «Хорошо, что напомнил. Я ведь чуть было не забыл! Ты серьезный человек. И все, что ты начнешь делать с утра, будешь делать до вечера!»

И тогда хозяин, окрыленный, вошел в дом и сказал: «Брат‑то у меня дурачок. Я все сделаю не так. Я сначала пойду пописаю, чтобы не отвлекаться, а уж потом начну, не торопясь, считать золотые монеты!»

И светлые ангелы переглянулись и прыснули от смеха, прикрыв рты ладошками. Потому что ангелы – они прямо как дети.

 

СВЕТ С ВОСТОКА

 

Давно это было, сотовых телефонов еще не было. 31 декабря, в девять часов вечера прибегает ко мне Дима, сынок моего товарища:

– Дядя Женя, дядя Женя, приезжайте скорее! Папа руку сжег, его надо в больницу везти!

Уй, блин. Тут уже шампанское пузырится и снегурочки кудрявые в глазах. Ну на фиг мне такое счастье?!

– Сильно, – говорю, – сжег?

– Не очень, – отвечает, – до локтя!

Я помчался. Приезжаю – в натуре, капец. Сидит, стонет. Вместо руки – головешка. Погнали в травму. Костя сидит, зубами скрипит.

Я Диме говорю:

– Рассказывай, как получилось.

– А мы, – говорит, – с папой купили петард на Новый год, но не дождались, решили одну запустить, попробовать. Папа взял ракету в руку и начал поджигать, а я ему говорю:

– Подожди, я инструкцию читал, там написано, что ее надо на палочке в землю втыкать, только потом поджигать и отходить подальше.

Он посмотрел на меня и говорит:

– Ты меня что – учить, что ли, будешь?

Я испугался и отошел, а он поджег и встал, как Ленин на памятнике, руку вперед вытянул…

– И что, – говорю, – не взлетела?

– Да она бы и хотела, да он ее так крепко держал, еле отсоединился!

 

А Костя в это время пришел в себя и как давай ругать китайцев, и, пока мы ехали до Челюскинцев, он всех китайцев ругал обидными словами! Каждого. Поименно.

Заходим в травму. Сидят человек тридцать рядком – как дятлы на жердочке. Стонут, воют, раскачиваются, китайцев матерят. И у каждого правая рука обожжена. И только у Кости левая, потому что он левша. И Дима рядом с нами, такой перепуганный, голову в плечи втянул. Правильно – из‑за него же все получилось.

 

Вот так мы и встретили Новый год. Когда вез Костю домой, он строго‑настрого велел Диме сейчас же вынести на помойку все это китайское говно. Еще раз: строго‑настрого! И хотел подкрепить отеческое наставление отеческим же подзатыльником, но вовремя вспомнил, что вместо левой руки у него головешка.

Дима был послушный сын. В эту же ночь он выбросил все ракеты на помойку. Кроме одной – сороказарядной. И эту одну, самую большую, он притащил на Гражданскую, к бабушке Лине Ароновне, и спрятал ее в туалете. И ходил по квартире, насвистывал, выжидая время. А потом взял спички, просочился в туалет и заперся там. И решил запустить ракету. Ну, чтоб без свидетелей.

Он что‑то долго там вошкался, бикфордов шнур никак не хотел загораться. Бдительная бабушка подошла к двери:

– Дима, ты что это там делаешь?

– Бабушка, не отвлекай меня, я какаю. (Ох ты, умник, он, видите ли, какает! Сказал бы лучше – гажу!) И на этом месте бикфордов шнур загорелся.

– Ой! – сказал Дима и сунул его в унитаз, и, к своему ужасу, понял, что он и там горит! Ну все, кирдык. Впору начинать отсчет.

Из сопла ударила струя белого пламени. Уйдите все! Поехали! Дима попытался накрыть унитаз тазиком, но не успел – ракета с жутким хлопком стартанула и унитаз раскололся. И захерачила в лампочку под потолком. Посыпались осколки, свет погас, и только ракеты метались, как бешеные, сверкая молниями в замкнутом пространстве. Дима, пытаясь укрыться от диких ракет среди вспышек, грохота и воя, прыгнул на сливной бачок. Бачок с трубой оторвался от стены и вместе с Димой, зацепив несколько тазиков, с потоком воды рухнул вниз… А в это время бабушка и дядя Володя долбили в дверь туалета кулаками и кричали:

– Дима, что ты там делаешь?!

А что спрашивать‑то, он же ясно сказал!..

Дверь туалета открывалась наружу, только это Диму и спасло. Он вылетел оттуда, как летчик из горящего истребителя. И, с грохотом захлопнув дверь, навалившись на нее спиной, закричал со страшными глазами:

– Не подходите!!!

Когда дым развеялся, жуткое зрелище предстало перед глазами притихших зрителей. Дверь в туалет снаружи была белая, а изнутри черная. При этом самого туалета не было. Как? Да вот так – неделю к соседям ходили.

А Дима обнял бабушку и говорит:

– Бабушка, у меня к тебе только одна просьба!

– Какая?

– Ты, это, ну, папе не рассказывай…

 

История эта, слава Богу, закончилась нормально. Дима поступил в Суворовское, потом закончил УПИ. Толковый, открытый и веселый парень. Ему уже двадцать девять. Лина Ароновна – женщина мудрая, Косте ничего не рассказала. И правильно сделала. Тем более что Дима жив остался, чего рассказывать‑то.

А то что у Кости рука сгорела до локтя, вы не переживайте, она у него потом обратно выросла.

 

САТИСФАКЦИЯ

 

Витька, старый блатной, еще из прошлой жизни, пытался выехать из двора. А выезд перегородила «газель». И Витька, как воспитанный человек, использовал все возможности, чтобы ее как‑нибудь объехать. Но двор не расчищенный, сугробы, колеи, и БМВ, «пятерка», никак не пролезала. А водитель «газели», молодой, здоровый парень, сидел и с любопытством наблюдал в зеркало, как водитель БМВ извращался. Действительно, прикольно. А Витька уже начал злиться, мигать фарами и сигналить – ну делов‑то, в натуре, ну сдай вперед хоть на метр! А тот сидит и в зеркала косится.

Ну Витька вышел из машины. Подошел к «газели» и говорит вежливо: «Ты че, пес?!» А тот ему в ответ: «Сам пес!» И ровно на этой мажорной ноте Витька и двинул ему через стекло. И попал. Губу разбил и кукушку стрес. А водила встрепенулся, обрадовался, достал сотовый телефон, наставил на Витьку и комментирует: «На меня совершено нападение, грабитель пытается завладеть автотранспортным средством!» И говорит Витьке: «Все, тебе конец. Я иду писать заявление в милицию». А Витька уже понял, что что‑то не то, и лихорадочно начал подсчитывать, сколько дадут. И ему поскучнело, он сразу успокоился и говорит водиле: «Что, так прямо и пойдешь и напишешь на пожилого дядю Витю заявление в милицию?». А молодой довольный. Да, говорит, пойду и еще свидетелей позову. Вон их сколько! И действительно – куча любопытных к окнам прилипла.

И тогда Витька, человек прямодушный, говорит: «Ну дал я тебе по морде – че уж, сразу заявление? Ну возьми да ударь меня тоже!» А молодой продуманный: «Нет, я хочу тебя наказать, чтобы тебе неповадно было!» Витька удивился про себя: «Зачем? Вроде столько раз уж наказывали, все равно не помогает». А вслух сказал: «А давай так сделаем: ты мне по морде дашь, а я тебе бутылку коньяка куплю». Парень оживился: «А хорошего коньяка‑то?» Витька аж обиделся: «Б…. человек буду, какой сам пью!» – и подставил лицо, но глаза не зажмурил. Молодой рукавом утер кровь и сопли, ухмыльнулся, поплевал в кулак, размахнулся и изо всей силы ударил невысокого Витьку в голову… но кулак поймал пустоту. Витька, уйдя под руку, со всей дури саданул молодому в подбородок снизу… Потом перешагнул через него, сел за руль «газели», отогнал ее на два метра, заглушил, выдернул ключ, кинул его газелисту, вздохнул и сказал: «Езжай, пиши заявление».

«Газелист» проводил его мутным взглядом. Он так ничего и не понял.

 

СКОЛЬКО РАЗ Я ТЕБЕ ГОВОРИЛ

 

Еду вчера в деревню за дочкой. А накануне снегопад прошел и фейдеры обочины широко расчистили. Еду я и смотрю по сторонам, а в обочинах, по ходу, такие огромные карманы образовались, и остатки фар, бамперов, стекол, и при мне краном грузят из взорванной снежной целины затонированную «десятку». Правильно, малолетки, что с них взять, понакупят «десяток», затонируют в хлам и гоняют как сумасшедшие! И никак я эту картину на себя не проецирую, потому как человек опытный и пожилой. А дальше смотрю, синяя «Нива» сползла в обочину, – мужик полную машину насажал, и сзади еще собачка сидит рыжая. Мужик удивляется: «Сам не понимаю, как сползла!» Я дернул его, вытащил, а сам думаю, чего это он, ездить, что‑ли, не умеет? И на себя опять же ну никак не примеряю.

Ну и вваливаю себе, не грублю – держу сотку. И песни пою с Гребенщиковым. Про «Тайного Узбека» и «На ход ноги». И вперед смотрю. Внимательно еду. И уже возле Режа, где перекресток, направо своротка на Стриганово, налево в сады поворачивает «москвич» с сугробом на крыше. Как положено, притормозил, поворот показал и пропускает встречных. Я принял чуть правее, скорость не сбрасываю, все просматривается, вижу, что он начинает поворот, и я нормально прохожу. И вдруг он дернулся и заглох! Видимо, сцепление резко отпустил… и загородил пол дороги.

Ага. Концепция поменялась. Аккуратно смещаюсь вправо на заснеженную обочину и вдруг чувствую, заскользил. О, блин! А обочина имеет отрицательный уклон, чтобы с нее вода стекала, а снег еще лежит, и все как мыло, а скорость – сто! А зацепить снежный бруствер на ста, когда машина высокая и две с половиной тонны – это все. Ладно, сразу убьешься, а то ведь так и опозориться недолго! А скорость сбрасывать уже нельзя. Малейшее снижение – сразу скатишься. И думать нельзя – рулить надо. И началось: переключился на пониженную с перегазовкой, одновременно руль влево плавно (рулю одной рукой, не перехватываясь, поэтому понимаю, в каком положении колеса), несколько движений педалью газа, вроде скомпенсировал боковое скольжение, и «москвича» прошел, и надо выходить на асфальт, но она не выходит!!! Вот так – не выходит и все. А впереди перекресток, и по обочине столбики. Полосатые такие. Знаю я эти столбики! Сами рельсу вкопают на три метра вглубь, так что только метр торчит, и сами «столбиками» назовут! И несет меня прямо на них. А за этими столбиками глыбы снега, точь‑в‑точь такие, об которые Титаник убился…

Перекладываю руль левее, работаю педалью газа, а столбики все ближе – и мне надо как‑то успеть за асфальт зацепиться и пролезть. Но тут другая проблема – встречка забита. А на выкрученных влево, буксующих на снегу раскрученных колесах только коснись сухого асфальта – сразу резкий скачок влево и все… лучше уж столбики! Тем более что они уже рядом… И вдруг колеса схватились, машину едва качнуло влево (мизинцем отщелкнул поворотник и дальний свет), сразу же, не выходя, переложил руль правее и очень удачно, с небольшим рывком вперед, за три метра до столбиков встал на асфальт!

Уф‑ф! Переключился, вытер мокрый лоб и вдруг слышу добрый голос над левым ухом: «Нормально все. Очень профессионально ситуацию отработал. Даже скорость не потерял». А над правым ухом другой голос, злой: «Ох, дядя Женя, дядя Женя, ну и мудак же ты!»

Я только вздохнул, а что я ему отвечу?

И вспомнил, что однажды со мной на дороге произошла очень серьезная история.

Не хотел рассказывать, но думаю, что все‑таки надо.

 

Мне надо было с утра поехать в деревню. А наши в это время начали работать в Быньгах, и я решил выехать пораньше, заскочить в Быньги, оставить парням деньги на продукты и через Невьянск уйти на Реж. А езжу я на дизельной «сотке» (Land Cruiser‑100). Она поднятая, на больших колесах, с АРБшным бампером, с лебедкой и со шноркелем. Механика. Езжу на ней уже десять лет, в самых разных режимах, и когда доходит до серьезного, машина эта – продолжение меня.

И вот с вечера поставил будильник на семь, встал, умылся, сварил кофе, сел за руль и погнал. Заскочил в Быньги, вернулся в Невьянск и пошел на Реж. А там дорога хорошая, но много всяких поворотов. И деревни. А мне и радостно. Утро, воскресенье, дорога пустая, снег прошел, я и вваливаю – сто тридцать, сто сорок. А что повороты – так это еще интереснее. И вот километров двадцать от Невьянска, деревня Осиновка. И знак «40». И хрена ли мне этот знак – воскресенье, утро, вся деревня спит, дорога пустая. Ну, сбросил до сотки, на четвертую переключился. А впереди небольшой спуск и мостик. Обочины расчищены. И правый поворот. И выход из него закрытый. Но поворот понятный, хоть и снег, и пройти его на ста можно. Азарт появился. Еще переключился. Ушел на левую обочину, чтоб просмотреть дальше и зайти правильно. И зарезаю плавно на правую обочину. И думаю зацепить ее правыми колесами и выходить снова к левой обочине, максимально спрямив траекторию. И вдруг, не доходя до правой обочины, попадаю на укатанный снег, практически ледок. Видимо, перед этим местом все подтормаживаются, а я не просчитал, и меня срывает и несет влево, на встречку, и скорость‑то приличная! Но ничего страшного, потому что встречных нет, а обочина левая расчищена и нагребли здоровенный отбойник, в который, в случае чего, я и упрусь. Только рулем успеть отработать и газом, чтобы не заскочить. И в этот момент открывается поворот, и я с ужасом вижу, что по обочине, спиной ко мне, спокойно идет женщина и саночки тянет. А в саночках ребенок сидит. В гости, наверное, куда‑то пошли. И ничего я уже не могу сделать. И несет меня прямо в них. И скорость сто. Клянусь, если бы в этот момент, вместо них передо мной встала бетонная стена, я бы умер счастливым!..

Боролся, сколько мог. Потом вдавил тормоз, уперся в сигнал, и женщина повернулась. Я успел увидеть лицо – молодая, она ничего не поняла, даже не испугалась. Я сжал зубы, зажмурился и вцепился в руль. Удар. Все… Как птички об решетку радиатора. Бампер высокий, их не подбросило, вниз ушли…

Как‑то затормозил, метров через пятьдесят, на встречке. Сижу, головой мотаю и верить не хочу. Выпрыгнул из машины, ноги подогнулись, упал… и проснулся! Сижу очумевший, всхлипываю, слезы текут, лицо мокрое, сердце колотится. Боже мой, как я счастлив! Какой страшный сон!

 

Встал под душ, как‑то пришел в себя. Чаю попил. Отсиделся. И поехал себе в Быньги. Еду спокойно, не торопясь, А куда торопиться‑то? Закинул деньги парням, вернулся в Невьянск и пошел на Реж. Еду, думаю о своем. Смотрю – Осиновка, знак «40». А я и не тороплюсь никуда. Сбросил, еду потихонечку, по сторонам глазею. Спуск, мостик, правый поворот закрытый. Иду потихонечку. И вдруг в голове полная ясность, и я понимаю, что я сейчас увижу…

Да, вы правильно догадались. По расчищенной левой обочине, навстречу движению, шла девчонка и везла в санках ребенка. Я открыл окно и, медленно проезжая, посмотрел ей в лицо. Да, та самая. А ребенок – девочка.

 

Выключил музыку. Ехал до деревни молча. И никому эту историю не рассказывал. Год думал.

 

КРУГИ ПО ВОДЕ

 

Отправился как‑то в экспедицию на Север.

А я знаю короткую дорогу из Екатеринбурга на Сыктывкар.

Там есть отрезок, километров пятьсот грунтовок, зато вообще нет машин. И мне там ездить очень нравится.

Уходишь с Екатеринбурга на Тагил, дальше на Качканар, не заезжая, уходишь налево через Теплую Гору. Дорога пустая. Через перевал – на Губаху, через Кизел – на Березники (от Екб всего пятьсот километров).

И вот из Березников через Каму, слева у меня Усолье, дальше, налево, своротка на Орел‑городок, а мне – направо, на Пыскор, дальше на Касиб, на Гайны, на Кажим и до Сыктывкара. А дальше еще грунтовки до Соль‑Вычегодска (от Екб тысяча пятьсот шестьдесят километров). Это уже Север.

Выезжаю с моста, и прямо передо мной павильон, – написано: «Свежая выпечка»!

Ух как я обрадовался! Я голодный, ехать мне еще хрен знает сколько, а тут на тебе – свежая выпечка! Любой бы обрадовался.

Захожу, а там продавщица, такая молодая, дерзкая и с титьками. Причем про это все понимает, потому как в декольте. Но я человек пожилой и про это тоже все знаю. Тут главное глазами не зацепиться. Только зацепился – застыл и начинаешь пялиться, и забываешь, что хотел сказать. И стоишь, как дурак. Поэтому лучше не смотреть. Да я и не смотрю, а так, замечаю, что грудь у нее горизонтально и слегка колышется, а на груди три золотые цепочки расходятся, как круги по воде… Круги по воде… круги по воде… круги по воде… Стоп! Ты что, купаться собрался?! Прямо так и нырнешь? В незнакомом месте?! Оп, о чем это я? Ах, да!

– А что, и вправду, – говорю, – у вас свежая выпечка?

– Конечно, – отвечает, – свежая.

– А что – горячая?

– С чего вдруг горячая? Она у нас в холодильнике лежит.

Я аж обиделся:

– Так она у вас тогда несвежая!

– Как это несвежая, она же в холодильнике лежала!

– Ну и что, – говорю, – вон Майкл Джексон тоже в холодильнике лежал и чего?

А она, наглая такая:

– Ну так не испортился же!

– Ага, – говорю, – а ты сначала попробуй, а потом и говори.

И выскочил из павильона. И дверь скорее закрыл, чтоб не слышать, что она мне ответила. И то, молодежь нынче пошла, в рожу плюнешь – драться лезут.

 

Ехал злой и голодный. А потом в Гайнах купил горячего хлеба, сыра и молока. Поел и стал смеяться.

 

ОРЁЛ

 

Из Усть‑Цильмы поехали в деревню Гарево. Миша Чернов из Москвы, известный исследователь старообрядческой иконописи, зазвал нас. И там я познакомился с местным жителем Валентином. Могучий мужик, старообрядец, шестидесяти лет. Он легко заговорил. Показал только что сделанную своими руками большую усть‑цилемскую плоскодонку. В «корень» идет огромный, с двух сторон обтесанный ствол ели с перпендикулярно выходящим корневищем (форштевень). К нему крепятся шпангоуты, а уж на шпангоуты кладут тщательно оструганные досочки «болонью навань» (насколько я понял, от горбыля наверх). Показал несколько пар широких охотничьих лыж, подбитых камусом (олений или лосиный мех с голени ноги для предотвращения отдачи). Причем показал сохранившиеся дедовские лыжи вековой давности, которые от вновь сделанных не отличаются ничем.

Прадед Валентина умер в сто двенадцать лет, а деда пять раз раскулачивали. Там всех раскулачивали, а потом много не вернулось с войны. А потом многие начали пить. Видимо, была пройдена какая‑то точка невозврата, и теперь деревня умирает.

Еще посмотрели много разной самодельной утвари – все сделано так же, как делали в XVIII веке (возможно, и раньше так делали, просто я более ранних не встречал). И, когда уже выходили со двора, увидели у забора большую клетку. В клетке сидел орел.

 

Валентин шел по Печоре на моторке где‑то в районе Нонбурга. Рыбаки оставили сети. В них попала большая щука и билась у поверхности. И вдруг на нее спикировал огромный орел. Закогтил и взмыл вверх… Но, захватив вместе со щукой сеть, сумел вытянуть ее из воды на три метра (!) и упал в воду, окончательно запутался и стал тонуть. Валентин подплыл, втащил его в лодку, накинул мешок, привез домой и посадил в клетку.

Когда мы приехали к Валентину, орел просидел в клетке без движения уже два месяца. Это был могучий орлан‑белохвост. Он сидел, печально нахохлившись, и клетка была тесна ему в плечах. Дикое зрелище. Могучий свободный орел сидит в клетке, как попугай.

– Вот, – говорит Валентин, – натуралистам обещал в район отдать!

– Зачем он им? – спрашиваем.

– Не знаю, – говорит, – в живой уголок просили. Тут жулики приезжали, просили продать на чучело, но я не отдал.

Мы ему говорим:

– Давай отпустим!

А он отвечает:

– А что я пионерам скажу? Я им обещал.

– Скажешь, что улетел.

– Нет, – говорит, – так не пойдет, я врать не умею.

– Давай, – говорю, – мы его у тебя выкупим и отпустим.

– Мне не нужны деньги, на хлеб у меня есть, на похороны отложено. Просто я им обещал.

Потом он ушел от темы. Пригласил нас в дом. Дал молока и свежего хлеба. Мы посидели, поговорили обо всем, поблагодарили и собрались уезжать. Вышли на улицу. Стоим, прощаемся. А уезжать нельзя, потому что надо выпустить орла прямо сейчас. Орел не должен сидеть в клетке. Я отвел Валентина в сторону и говорю уже серьезно:

– Давай выпустим. У тебя же тоже душа не на месте, что он в клетке сидит. Позвони им и скажи, что ты его отпустил. И это будет честно. Это надо сделать.

И он вдруг говорит:

– Сейчас я попробую позвоню им, скажу.

И вернулся в дом. Мы ждем. И тревожно на душе.

 

Вышел Валентин через десять минут. Бросил на ходу:

– Сейчас. Подождите.

Взял две пары рукавиц‑верхонок и досочку. Мы подсунули досочку под клетку, взяли с Юрой вдвоем впереди, а он взял клетку сзади и понесли ее к берегу Печоры. Орел встревожился и стал клекотать и очень сильно биться. Он цеплял плечами за решетку и обдирал крылья в кровь. И я боялся, что он не сможет лететь. Мы поставили клетку и открыли дверцу. Он продолжал биться и не мог ее найти. Потом вдруг спокойно вышел, остановился и замер. Свобода обрушилась и оглушила. И я испугался, что он не взлетит. Мы молчали. Было очень тихо. И вдруг орел взмахнул крыльями. И еще. И не мог подняться. Он сделал еще несколько резких сильных движений, и вдруг я понял, что он уже летит! Только летел он над самой травой и не мог набрать высоту. Но он летел! И я отошел в сторону и отвернулся, чтобы никто не видел…

Он сел метрах в двухстах, в кустарнике возле леса. И с деревьев поднялись встревоженные вороны и начали кружиться над тем местом, где он сел. И я испугался, что они на него нападут. И сказал об этом Валентину. Тот усмехнулся и говорит: «Не бойся, если он на них посмотрит – они сразу на землю упадут».

Мы попрощались с Валентином и поехали в Усть‑Цильму. Нам всем было очень приятно и радостно на душе. И было ясно, что нам удалось сделать хорошее и важное дело.

Рано утром я приехал к Валентину. И он рассказал мне, что через несколько часов орел взлетел на вершину сухой ели. Вороны затихли. Орел сидел там до вечера, а потом взмахнул крыльями и улетел. И я совсем успокоился.

Мне досталось большое орлиное перо, которое я нашел на полу клетки. Я подарил его маленькой дочке. А сам думаю, вдруг оно волшебное. Когда время придет или беда случится – потрогаешь перо и орел прилетит.

 

ОТ ЧЕТЫРЁХ ДО ВОСЬМИ

 

* * *

 

Прилетел на один день. Учил с дочкой стихи. Первый выучили:

 

Под зеленой елкой

Жили злые волки

Со своими детками

Прятались под ветками

 

Потом:

 

Шел по улице зверек

Делал лапкой поперек

 

Потом еще кучу всяких детских стихов, типа Олега Григорьева. А потом рассказал стихотворение, которое встречал только на картинке у Б. У. Кашкина:

 

Есть у птичек коготки

У девчонок ноготки

Маша кушала печенье

Откусила полруки

 

Выучили. Вечером, перед сном, зачем‑то обгрызла все ногти на ногах. Мне попало.

 

* * *

 

Везу дочку в садик. Она болтается на сиденье за моей спиной.

– Папа, давай летать!

– Давай, а как?

– А мы крылья привяжем к рукам и будем сильно‑сильно махать – и полетим! Только нам надо еще клювики сделать.

– Зачем? – спрашиваю.

– Как зачем? Червячков клевать!

 

* * *

 

Дочка захворала. Все детки в садике, а она, грустная, сидит дома. Залезла на стол, печально тычет пальчиком в калькулятор.

– Что это? – интересуюсь я.

– Компьютер это у меня, не видишь, что ли?

Ушла в угол. Села рисовать. Изрисовала весь лист разноцветными карандашами.

– Что нарисовала?

– Ты не догадался? Это же салат.

Налил теплого молока. Сидит, мордочку в кружку засунула, пыхтит.

– Что делаешь?

– Как что? Молочко ласкаю. Котятки же не пьют молочко, они его ласкают.

– Так ты котенок?

– Конечно. У меня же кофточка полосатая…

На день рождения моего папы дочка нарисовала подарочек. Картинку. Разноцветными карандашами. И опять весь лист изрисован. Я уже со знанием дела спрашиваю:

– Это салат?

Посмотрела исподлобья.

– Нет, салют.

Похоже, мог бы и сам догадаться.

 

* * *

 

Пришел домой уставший. Встречает дочка с мячиком. И я давай уныло с ней мячик кидать. А она говорит:

– Надоело мне мячик кидать. Я его буду пинать.

– Почему?

– Да потому что я – футбольница.

 

* * *

 

Дочка смотрит по телевизору фильм про волшебников. Вдруг прячется за мою спину.

– Что с тобой?

– Испугалась. Там злые гроблины!

 

* * *

 

Дочка в саду помогала по хозяйству: копала, поливала, подстригала. Радостно сообщает:

– Я в лес ходила!

– Что делала?

– Грибы смалята искала!

Поехали мы с ней домой через лес. Началась гроза. И уже всерьез через какую‑то непролазную чащу пробирались. Выехали. Вылезла из машины. Ростом чуть выше колеса.

– Как здорово! Ты мне тоже джип купи! Только не такой, как у тебя – большой и грязный, а маленький, розовый – девочный.

 

* * *

 

Дочка приготовила мне подарочки на 23 февраля. Нарисовала открытку – много разноцветных кружочков. Я сразу догадался, что салют. Слепила самолетик. Самолетик получился красивый, но она решила его улучшить – обломила крылья. Горько плачет, мочит водой, пытается приклеить. Не получается. Крылья приклеили лаком для ногтей.

Я тоже хотел ей что‑нибудь подарить и ни с того ни с сего купил две яркие, красивые коробочки. На одной – мишки в лесу, на другой – Конек‑Горбунок. Дочка обрадовалась. В коробочку побольше мы засунули самолетик. Все счастливы. Праздник удался.

 

* * *

 

– Папа, когда я вырасту, ты станешь на мне жениться?

Сразу не понял.

– Да…

Сжала кулачок.

– Класс!!!

Дочка придумала игру: она воспитательница, а я маленький мальчик. Она меня укладывает на подушку, накрывает одеялом и строгим взрослым голосом говорит: «Сейчас же засыпай! Я приду через пять минут, чтобы ты уже спал!»

Приходит через пять минут и радостно удивляется, что я уже действительно сплю.

В эту игру у меня получается играть лучше всего.

 

* * *

 

Пошли с дочкой за реку. Мы с ней на крутом склоне, смотрим разные ягоды: на небольшом пятачке черника, клубника, земляника, костяника, малина и брусника. Я дочке показываю, рассказываю, угощаю.

Она неожиданно сделала шаг вниз и понеслась с воплем:

– Ой! Ой‑ой‑ой!

Я бросился за ней, поймал за шиворот, а остановиться уже не мог и бежал до самой реки. Отдышался:

– Ты куда это помчалась от меня?

– Ой, папулечка, это не я бежала! Это меня горка несла.

 

* * *

 

Дочке исполнилось пять лет.

– Евгеньица, это когда мне три года было. А теперь мне – пять. Зови меня Пятерочка!

 

* * *

 

Укладываю дочку спать. Рассказываю ей сказку. Закручиваю сюжет на ходу, и уже самому становится все интереснее. Последняя мысль мелькнула: главное – не заснуть, а то так и не узнаю, чем закончилось…

 

* * *

 

Едем с дочкой вдоль садов по лесной дороге.

– Ой, – кричит, – смотри, воронки!

– Какие воронки?

– Вот же летают! Они еще каркают!

 

* * *

 

Дочка захворала. Рассказываю ей сказку о юной принцессе, которая заблудилась в темном лесу. Рассказал, как пошел дождь, как она нашла избушку. Вдруг дочка обрывает ход моих мыслей:

– И ее спас принц!

А мне разве жалко?

– Хорошо. А как его звали?

– Как, как? Павлик, вот как!

 

* * *

 

Дочке подарили прикольного зайца.

– Он замерз.

Посадила за пазуху.

– Как зайку зовут?

– Павликом.

Удивительное постоянство.

 

* * *

 

– Папулечка, давай играть!

– Хорошо, давай. – А у самого уже глаза слипаются.

– Давай играть во львов. Ты будешь большой лев, а я маленький львенок.

– Хорошо, ты тогда сходи на охоту, а я положу голову на лапы и подремлю…

Ускакала на четвереньках. Слышу сквозь сон: какая‑то возня, рычание… Бежит дочка на четвереньках, тащит в зубах большого плюшевого жирафа.

– Поймала у водопоя. На, подкрепись!

Моя мама зовет из кухни:

– Есть будешь?

Я со злостью:

– Не шевелите меня, я еще жирафа не доел!

Дочка заходит с круглыми глазами:

– Папулечка, ты что? Я же с жирафом понарошку…

 

* * *

 

Дочка встречает вечером у порога. Глаза круглые, пальчик к губам прижала:

– Тсс, тихо, тихо…

Шепотом спрашиваю:

– Что случилось?

– Дракон спит! Еле уложила.

– Как зовут‑то его?

– Его зовут Полина. Он – девочка.

Пошел маленькую дочку поцеловать перед сном. А она встала перед зеркалом, вытянулась: «Папулечка, смотри, какая я длинная! Прям как такса!»

 

* * *

 

Водился с дочкой. Исполнил весь скудный набор незамысловатых отцовских трюков: катание на шее, кормление шоколадками и прочие чудеса. Привез ее к моей маме и намылился незаметно слинять на тренировку. Мама углядела:

– Куда собрался? Пошли в зоопарк!

И вот я, мальчик Женя, отправился с мамой и дочкой в зоопарк. В зоопарке мне не понравилось. Красный кирпич, тяжелые решетки – тюрьма и тюрьма.

Дочке понравился бегемот. Три раза к нему подходили. Потом я засмотрелся на обезьянок, как они занимались глупостями, и чуть не потерялся. Выходим, а там шарики продают на резинках. Ну, вы знаете, какие. Дочка увидела и кричит:

– Папа, купи!

Он стоит десять рублей, а денег у меня в кармане только пять. Дочка накуксилась, нижняя губа оттопырилась, показались слезки. Правильно, если бы мне в детстве такой шарик не купили, я бы очень огорчился. Вижу, сейчас расплачется. Отвел в сторону:

– Ладно, так и быть, расскажу тебе одну страшную тайну, только пообещай ее никому не рассказывать. Знаешь, как бегемотики какают? Когда они какают, хвостик у них крутится, как пропеллер, и какашки разлетаются в разные стороны…

Заинтересовалась. Про шарик забыла. Рассказал ей еще, как бегемоты по дну бегают со страшной скоростью. Дошли до маминого дома.

– Все, я помчался, вечером заеду.

Слышу голосок:

– Бабушка, токо никому не говори! Это тайна. Знаешь, как бегемотики какают?..

 

* * *

 

Пришел домой вечером поздно. Маленькая дочка притихшая. Разболелась. Сидит себе в уголке тихо, играет. Достала лягуху, котенка и обезьянку. Всех укутала и положила рядом.

– Во что играешь? – спрашиваю.

Пожала плечами, грустно вздохнула:

– Не видишь, что ли? В больницу…

 

* * *

 

Еду с дочкой на елку. Возится на заднем сиденье, пристегнутая:

– Папулечка, сними с меня валенок!

– Зачем?

– Ногу почесать!

– Не выдумывай. Потом почешем.

– Потом расхочется.

Доехали до елки. Ух, огоньки разноцветные горят!

– Я так люблю всякие огоньки! – говорю я.

– Я тоже изо всей силы люблю. Красные, зеленые, синие, желтые… Вот только черные не люблю.

– А черные – это как?

– А это когда не включены…

 

* * *

 

Пошли с дочкой в гости к моей маме. Мама подарила ей большое каменное яйцо. Дочка обрадовалась, держит его в ладошках и говорит:

– Я его сейчас буду греть, высиживать – и у меня птенчик вылупится!

Запихала под мышку, счастливая, и держит. Расстроился: я‑то уже взрослый и знаю, что из каменного яйца никакой птенчик не вылупится. А она, глупая, настаивает:

– Папа, я буду его греть, пока птенчик не родится!

Вот дочке разочарование! Ходит по квартире, греет яйцо и баюкает. Сижу, переживаю. Ушла в комнату, вылетает довольная:

– Папа, папа! Вылупился, вылупился!!!

Открывает ладошки, а у нее там сидит маленький резиновый динозаврик.

Вот ведь как бывает! Для нее игра, а я все серьезно воспринимаю.

 

* * *

 

Ухожу на работу. Маленькая дочка проснулась.

– Ты опять уезжаешь?

– Ага.

– Папа, почему ты всегда уезжаешь?

– Наоборот. Я всегда приезжаю.

Озадачилась.

Пришел домой. Маленькая дочка обрадовалась. Я тоже. Мы начали играть, а потом просто стали беситься. Качал и подкидывал ее до потолка. Она радостно визжала. Устал и решил немножко отдохнуть. А она принялась на мне скакать и попала коленкой по самому дорогому. Вот так и рухнули все планы на вечер…

Поехал с дочкой в сад. Она сосредоточенно смотрит в окно. Видит среди серых туч маленький яркий клочок синего неба, бормочет: «На сером небе синее облачко… Там, наверное, Птичий Рай! Все птицы после смерти летят туда… Хотелось бы тоже туда полететь, но только чтоб живой…»

 

* * *

 

Забрался в уголок почитать умную книжку. Соответственно делаю серьезное лицо. Подкрадывается дочка и начинает меня щекотать. Щекотно, блин! Из последних сил делаю вид, что мне нисколько не щекотно. Не выдержал, подскочил и завопил! Дочка радостно бросается на кухню: «Вы слышали, слышали?! Это мой папа так визжал!»

Приятно. Гордится отцом. И повод незамысловатый.

 

* * *

 

Маленькая дочка болтается сзади в машине. Солнце выглянет на миг, и снова тучи наползут – опять темнота. Ворчливо:

– Не нравятся мне эти тучи!.. Из‑за тебя все!

– Я‑то тут причем? Мне тоже не нравятся!

Уверенно:

– Нет. Это ты их прихочиваешь!

 

* * *

 

Дочка закутала кошку в шаль. У бедной Муси на мордочке выражение отчаяния и покорности. Засунула мне под бок, сложила поудобнее: «Видал, как я ее приуютила?»

 

* * *

 

С дочкой в обнимку смотрим мультик про русалочку. Переживаем.

А меня давно занимает один технический вопрос. Осторожно спрашиваю у дочки:

– А не знаешь ли ты случайно, как русалочки писают?

Посмотрела на меня удивленно:

– Папа, ты что, не догадался? Это же волшебная страна! Там же вообще никто не писает! – И засмеялась.

 

* * *

 

Дочка утром в садик не пошла. «Меня, – говорит, – тошнит». Скачет, довольная, по диванам и смотрит мультик про дракона. А мне завидно. Может, думаю, мне тоже никуда не ходить? Тем более что меня и вправду уже тошнит. Помечтал, вздохнул и пошел.

 

* * *

 

Подъехали к садику, по привычке закинул ее на плечо и понес. Она как давай меня по спине колотить:

– Папа! Отпусти! Все увидят и подумают, что я лялька!

– Ох ты! А чего же ты вчера вечером: «Ой, папулечка, занеси меня на пятый этаж на ручках!»

– Так уже темно было и никого во дворе не было.

 

* * *

 

– Я знаю, почему он песец! – говорит дочка, показывая на игрушечный песцовый хвостик на прищепке.

– И почему? – насторожился я.

– Потому что он… пищит.

 

* * *

 

Дочка читает книжки, бормочет про себя: «Завтра в школу, а я еще драконий язык не выучила…»

 

* * *

 

Приехали в деревню, а там у собаки Куклы щенята маленькие, только глазки открылись. Дочка обрадовалась, возится с ними:

– Папа, можно я у них бабушкой буду?

– Может, мамой?

– Папа, ты что? – засмеялась дочка. – Мама у них Кукла! А я буду бабушка!

 

* * *

 

Дочка была застигнута за питьем воды из носика чайника. Мне было велено ее отругать. Я ее настыдил. Она расстроилась. И мне ее стало жалко. Я сказал, что из носика можно пить, только если никто не видит.

 

* * *

 

Дочка маленькая Высоцкого полюбила. Слушает очень внимательно, иногда просит объяснить, о чем та или иная песня. Если «Колею» объяснить просто, то куда сложнее – «Я несла свою беду».

– Тебе нравится Высоцкий?

– Да.

– А почему?

– Потому что у него песни про что‑то.

 

* * *

 

У маленькой дочки день рождения. Шесть лет исполнилось. В общем‑то, и не маленькая уже. Старшие сестры подарили замечательный бинокль и фирменный спасательный жилет со свистком.

А я вдобавок – пластиковые часы, у которых стрелки светятся в темноте, к ним маленький фонарик, блокнот и карандаш, все в одном чехольчике.

Посмотрела удивленно:

– Ой, а что мне с ними делать?

– Как что? В путешествия ездить!

Купил еще и резиновую лодочку…

Однажды мы, никого не спросясь, уехали из деревни вверх по течению Режа. Накачали лодку, я надел на дочку жилет со свистком, а бинокль и часы снял: еще не хватало в бинокле утонуть!

Поплыли. Дочка, радостная, сидит на носу и в воду смотрит. Я тут же сломал одно весло. Без него скорость упала. Часа через два захотелось есть. Дочка нарвала водорослей.

– Это, папа, когда мы совсем проголодаемся…

Бултыхаясь в воде руками, поймала рыбку, но пожалела и отпустила. Показал я дочке, как впадают в реку маленькие чистые ручейки, видели мы разные гнезда, уток, сову, выдру и огромную хищную птицу. Подплыли к гряде Липинских скал. Я показал ей в скале вход в пещеру, чуть выше уровня воды. По медленной воде прошли под огромным Мантуровым камнем и потом вернулись в свою деревню.

Дочка очень радовалась маленькому путешествию и еще тому, что я ей разрешил болтать ногами в воде. Обещал, что дальше поплывем.

 

* * *

 

Дочка дни считала, выходных ждала. В субботу мы с ней в Мироново спустили лодку на воду и поплыли в новое путешествие. Взяли с собой бутербродов с сыром, печенья, сока и бутылку минералки. А в кармашек на спасательном жилете засунули маленький ножик и зажигалку, мало ли что!

Я гребу, а дочка на носу перегнулась через баллон попкой кверху и в воде руками булькается. Вдруг стала сползать вперед – и только пяточки смелькали! С головой ушла под воду. Выныривает, вцепилась в лодку, глаза широко открыты, смотрит на меня. А я улыбнулся и спрашиваю спокойно:

– Вода холодная?

– Не очень.

– Ты же купаться хотела. Купайся!

Она вдруг так по‑взрослому:

– Не сейчас. Достань‑ка меня отсюда!

Затащил в лодку, ее трясет.

– Ты молодец, что не испугалась. Все правильно сделала и сразу же за лодку схватилась. Умница!

А я на самом деле понимал, что она выпадет, еще в прошлый раз. Просто вариантов у меня было два: усадить ее на дно лодки и заставить не шевелиться или дать ей возможность выпасть, тем более что вода не холодная и течение не быстрое.

Снял с нее мокрую одежду, надел на нее свою футболку, сверху нацепил жилет. Ее штанишки выжал и закинул себе на плечи, верхнюю часть на спину, а штанины разгладил на груди, как воротничок. И забыл. А солнце вертикально стояло. Так и загорел: воротничок от матроски и две полоски на груди!

Между Гостьково и Раскатихой интересные скалы и по правому, и по левому берегу. Не известняковые, как везде на Реже, а базальтовые, полуразрушенные, с острыми зубцами, высокие. С правой стороны на скалах старый поваленный лес. Мрачное и красивое место. Дальше участок, где нет подъездов к воде. Там видели стаи уток, журавля, много хищных птиц, а еще сову. Вылезли на отмели, рассматривали куски разной яшмы.

Шесть часов плыли. Вода чистая. Смотрим, люди купаются. Дочка говорит:

– Я тоже хочу!

– Купайся, жалко, что ли.

Так она через борт, как водолаз, перевалилась, плюхнулась в воду и поплыла за лодкой. Я успокоился: страха у нее не осталось. И, кроме того что я дочку просто люблю, вдруг появилось теплое чувство уважения.

 

* * *

 

Дочка танцами занимается. Партнер у нее – Яша. Серьезный такой парень. Что‑то получается, иногда даже выигрывают на соревнованиях.

Спортивные танцы – это, конечно, серьезно. И мне больше всего приятно, что они, выигрывая, радуются и скачут, а когда проигрывают, никогда не ссорятся и друг другу не выговаривают.

Однажды на серьезных всероссийских соревнованиях они с Яшей грациозно танцуют вальс. Вдруг она резко говорит: «Подожди», выдергивает у него из ладони свою руку и начинает чесать ухо. Почесала и снова стала танцевать. Тренер глаза закрыла от изумления, а главный судья даже затылок почесал. Естественно, вылетели из полуфинала. Дочка‑то моя поплакала, обидно же, а Яша (парень все‑таки) только носом засопел, а ей ничего не сказал. Правильно, что делать, если ухо чешется. Она же не в носу ковыряла.

 

* * *

 

Дочка рисует картинки и дарит мне. Спрашиваю, что нарисовано. Терпеливо объясняет.

– Эту картинку я понимаю. А что у птички на голове?

– Не догадался? Солнечный зайчик.

– А это?

– Это мама кошка.

– Что, полосатая?

– Да нет, просто на улице холодно, она пальто полосатое надела.

– А почему котенок с крыльями?

Вдруг серьезно:

– Маленьким всем выдают крылья. Чтобы детство долгим не казалось.

– А потом отнимают?

– Нет, сами исчезают…

– А это что?

– Так, ничего, все полетели к звездам.

– А белочки?

– Они не могут, у них орешки.

– Но одна же полетела.

– Да. Она крылатая.

– А на птице кто?

– Это девочка‑белочка.

– А в уголке кто?

– Солнечный котенок. Там же видно.

– Слушай, а почему у всех крылья?

– Потому что по небу ногами не ходят…

– Хорошо, а что это?

Удивилась даже:

– Это Птица Солнце, а вокруг Птица Зима, Птица Весна, Птица Лето и Птица Осень. А вот это – Птица Травы.

Я не лезу к ней с советами. Рисует и рисует. Как‑то раз я показал ее картинки Брусиловскому и Воловичу. Оба долго, внимательно рассматривали. Брусиловский, улыбнувшись, заметил: «Профессионального художника детские рисунки всегда загоняют в ступор, потому что вдруг ясно видишь, что ты уже никогда так не сможешь».

Кажется, я понимаю.

 

В оформлении использована картина А. Алексеева‑Свинкина «Во саду ли, в огороде».