Я любил тебя по-есенински нежно, как только может любить мальчишка в 18 лет, когда счастье так близко! И это близкое так горько, что находится под запретом. Дабы не умертвить своей счастливой горечью. Или горьким счастьем...

Да, ты была не со мной. Но я всё равно любил.

А время шло...

Юный, 18-летний, я писал тебе письма на стенах домов, будучи почти уверен, что ты никогда не прочтёшь их. И всё-таки, тайком от всех, я писал – мелом, углем, кусочком кирпича... Потому что любил.

Я новый костёр запалю;

Если в сердце твоём места нет для меня,

Я сердце тебе заменю.

И потому что любил, я посвящал тебе стихи и опускал их ранним утром в твой почтовый ящик. А затем, сам невидимый, наблюдал, как ты делала из листков со стихами самолётики и пускала их в окно. Тогда я перестал пользоваться почтовым ящиком. Однако перестать писать уже не мог. Я ненавидел и презирал себя, но... новые стихи падали на бумагу:

Опять выползают из тьмы

Твоё бессмертное «я»

И наше убитое «мы».

Но все эти годы кляня,

Себя я на мысли ловлю:

Как я ненавижу тебя!

Потом мне вдруг показалось, что я сумел справиться со своим наваждением, смог оторваться от тебя. Это было самообманом, в который так... старательно хотелось поверить.

А время отсчитывало дни... Недели... Месяцы...

Порой ты являлась мне во сне – чертовски очаровательная и... на редкость жестокая. Иногда (в то время я болел – серьёзно и долго) возникала в горячечном бреду, как в мареве, – близкая до боли в сердце и любимая навек.

Не забыт лишь угар той любви,

И стоит на пороге предвестье

Незнакомой доселе беды.

Ураганом промчались любови,

Стынет лава хмельных страстей,

И немало простудной боли

Мне дарует моя постель.