Артур Таболов
ВОДЯРА
Ранним утром 24 июня 1996 года на рейде грузинского порта Поти, расположенного в устье реки Риони, несущей в Черное море муть колхидских болот, встал на якорь малотоннажный танкер "Звезда Техаса", порт приписки Хьюстон, США. Едва отгрохотала в клюзах якорная цепь и умолк судовой дизель, наступившая оглушительная тишина наполнилась кваканьем миллионов лягушек. Собравшиеся на корме матросы, вымотанные двухнедельным переходом через неспокойную Атлантику, с удивлением прислушивались к этим необычным на море звукам и всматривались в далекий берег в предвкушении вожделенного отдыха.
Был полный штиль. Над водой стоял парной туман, подсвеченный невидимым из‑за гор солнцем. Сквозь туман проступали очертания малоэтажных городских кварталов, стекающих к берегу, темнели сады. Над пустыми причалами стадом жирафов теснились желтые портальные краны. Никакого движения не было ни в городе, ни в порту. Казалось, что все живое оттягивает момент, когда придется выходить из хранящих ночную прохладу жилищ и окунаться в банную духоту дня.
‑ Если такая парилка сейчас, что будет днем? ‑ заметил молодой штурман, высматривая с высоты капитанского мостика пограничный катер в бинокль, на линзах которого конденсировалась водяная пыль.
‑ Ливень, ‑ отозвался капитан, вытирая платком дубленое лицо, напоминавшее пенек, обкатанный морским прибоем. ‑ Что видишь?
‑ Ничего, сэр. Они еще не проснулись.
‑ Merde![1] При Советах было больше порядка, сторожевики встречали суда еще в нейтральных водах.
‑ Случалось ходить в эти места, сэр?
‑ Из всех мест, куда мне случалось ходить, это самое гнилое, сынок. Le pissoir de mer Noire.[2] Не думал, что меня снова сюда занесет. И на чем? На этом корыте!
Штурман знал, что капитан имел диплом Ллойда и плавал на лучших пассажирских теплоходах трансатлантических линий. Если бы не пристрастие к бурбону и проявляемый при выпивке буйный нрав, он до сих пор стоял бы на мостике какой‑нибудь "Куин Мэри". Но те времена давно прошли. Он и место капитана на "Звезде Техаса" получил только потому, что команда танкера формировалась в спешке и никого более подходящего под рукой не нашлось. Весь рейс капитан держался, и теперь медлительность местной погранслужбы приводила его в сильнейшее раздражение.
Чтобы отвлечь кэпа от мрачных мыслей, штурман сказал, невольно озвучивая душевные помыслы всего экипажа:
‑ Говорят, грузинские женщины очень красивые. Это так, сэр?
‑ Забудь, ‑ буркнул капитан. ‑ Нарвешься.
‑ На кинжал ревнивого горца?
‑ На триппер!
‑ Вот как? ‑ удивился штурман. ‑ Это у вас личный опыт?
‑ Заткнись, сынок, ‑ попросил капитан. ‑ Заткнись. И без тебя тошно!..
Пограничный катер подошел к "Звезде Техаса" только через полтора часа. На его флагштоке тяжелой тряпкой висело набухшее от сырости белое полотнище с красным крестом ‑ государственный флаг Грузии. Вместе с нарядом пограничников на низкую палубу танкера спрыгнули три таможенника.
Проверка не выявила никаких нарушений. Когда с формальностями было покончено, капитан по морской традиции пригласил старших нарядов к себе в каюту, достал из бара литровую бутыль скотча и раскрыл ящик с кубинскими сигарами "Корона Коронас". От сигар гости вежливо отказались, а от виски не отказались.
‑ Добро пожаловать в Колхиду, на родину Золотого руна, ‑ церемонно прижав руку к сердцу, гортанно произнес пограничник на чудовищном английском. ‑ Надеемся, вам здесь понравится.
‑ Спасибо, офицер, ‑ сдержанно ответил капитан. ‑ Я был в ваших краях лет двадцать назад и получил незабываемые впечатления. Да, незабываемые. До сих пор помню. Ваше здоровье, джентльмены!..
Грузины вернулись на катер, возбужденно переговариваясь. Капитан догадывался, что их поразило: страховка груза. Танкер был застрахован на двести тысяч долларов, а груз ‑ на двенадцать миллионов.
В танках "Звезды Техаса" находилось десять тысяч тонн американского зернового спирта класса "экстра" ‑ высшей, после "люкса", степени очистки.
В тот же день известие о том, что в порту встал под разгрузку танкер с десятью тысячами тонн спирта, оживленно обсуждалось во всех кофейнях на набережной. С особым интересом оно было встречено людьми, деятельность которых проходила по ту сторону закона.
Десять тысяч тонн спирта стоимостью двенадцать миллионов долларов ‑ это было серьезно.
Очень серьезно.
Тот, кто работает по ту сторону закона, должен строго соблюдать правила, действующие по ту сторону закона. Незнание правил, как и незнание законов, не освобождает от возмездия за их нарушение.
Исчезновение Гиви Кутаисского, молодого грузинского "вора в законе", джип которого через неделю после прихода в Поти "Звезды Техаса" случайно нашли в болотистой пойме Риони, прошло практически незамеченным. Местные власти даже не стали возбуждать уголовного дела. Трупа нет, никаких заявлений не поступало, а то обстоятельство, что кузов джипа был изрешечен пулевыми пробоинами, решили после некоторых раздумий не включать в протокол осмотра места происшествия. Чтобы не ухудшать отчетность нераскрытым преступлением. А то, что это преступление не будет раскрыто, сомнений не вызывало.
В Москве, куда после обретения Грузией независимости и полного ее обнищания, перебазировались почти все грузинские "законники", судьба Гиви тоже никого не взволновала. Его недолюбливали: слишком самонадеян, заносчив, старших не уважал. Да и законность его "коронации" вызывала сомнения. Слишком мало, всего шесть лет, он топтал зону, ничем себя на зоне не проявил. А вором стал за бабки, крупно отстегнув в общак. Таких новоявленных воров, "апельсинов", становилось все больше среди выходцев с юга и особенно среди амбициозных грузин.
Но хуже было другое. Слишком неряшливо работал Гиви. Его бригада специализировалась на ограблениях инкассаторов и пунктов обмена валюты. Ему везло, всякий раз удавалось уйти, но оставалось столько следов, что МУР перетряхивал всю грузинскую общину, надолго парализуя ее деятельность, и без того не слишком успешную из‑за острой конкуренции с авторитетами славянской национальности и из‑за милицейских "крыш", уверенно вытеснявших криминал из самых доходных бизнесов. Так что исчезновение Гиви было воспринято спокойно и даже не без некоторого облегчения.
Но когда на окраине Поти взорвался "мерседес" с Тенгизом, одним из самых авторитетных грузинских воров, в Москве серьезно задумались. Что происходит? Снова начался отстрел крупного криминалитета, как это уже было в первой половине девяностых годов, когда из ста двадцати "воров в законе", действовавших, по данным Зонального информационного центра МВД, в Москве и в Московском регионе, в живых осталось не больше половины? Возродилось спецподразделение "Белая стрела", которое вело зачистку? Генпрокурор России на пресс‑конференции объявил "Белую стрелу" мифом, выдумкой падких на сенсации журналистов, а участившиеся убийства лидеров крупных криминальных группировок объяснил обострившейся борьбой за передел сфер влияния.
Так‑то оно так, случались и массовые, до десятков бойцов с той и другой стороны, разборки с применением гранатометов, и странные дорожно‑транспортные происшествия. Но не только они были причиной резкого сокращения популяции воров и авторитетов и появления на подмосковных кладбищах "аллей героев" с величественными гранитными обелисками. Нет, не только. Кому нужно, те знали. Воспоминания о той поре сидели глубоко в памяти оставшихся в живых, и при малейшем намеке на опасность, не имевшую объяснений, заставляли тревожно сжиматься сердца, как у вернувшихся с войны солдат при далеких раскатах грома.
Не похоже было на возвращение "Белой стрелы". Да и с чего? Криминальный мир, представлявший серьезную угрозу стабильности государства, давно уже был оттеснен в сторону. Одни легализовались, обзавелись банками и недвижимостью, ушли в большой бизнес, другие остались крышевать оптовые ярмарки, контролировать казино, торговлю наркотиками, проституцию ‑ занятия небезобидные, но государственным устоям не угрожающие. Стрельба и взрывы перенеслись туда, где шел передел серьезной собственности, нынче убивали не воров, а крупных предпринимателей, политиков, губернаторов.
Это успокаивало. Но и оставить без внимания исчезновение Гиви Кутаисского и особенно убийство опытного, осторожного, как зверь, Тенгиза было нельзя. Непонятое опасно. А случайностью здесь и не пахло. Не могло быть случайным появление обоих в захолустном Поти, где и раньше‑то нечего было ловить, а теперь и подавно.
Работу и средства для существования жителям Поти и окрестных селений всегда давали порт, мандарины, хорошо растущие на осушенных болотах Колхиды, да отдыхающие в летний сезон. С началом войны в Абхазии отдыхающие исчезли, мандарины некуда стало девать, а грузооборот порта сократился практически до нуля. После прихода к власти Гамсахурдия, с ликованием встреченного грузинским народом, почти все заводы независимой Грузии встали. После возвращения Шеварнадзе, встреченного с таким же всеобщим ликованием, они продолжали стоять. Не чаще чем раз в неделю из Чиатури в Поти приходил состав с марганцевой рудой, работы портовикам хватало на два дня. Хлынувшие из Абхазии беженцы заняли все пансионаты и казармы военно‑морской базы, разоренные местными жителями после того, как Россия передала Грузии охрану морской границы. Безработица стала всеобщей. Электричество в дома включали на два часа в сутки, воду давали раз в три дня, отопление не работало. Было вообще непонятно, как люди умудряются выживать. И в этот нищий город отправились два серьезных человека, бросив доходный и хорошо отлаженный бизнес в Москве?
Тем же утром, когда стало известно о взрыве "мерседеса" Тенгиза, смотрящий грузинской общины Реваз Гудава, старый опытный вор в законе, лет двадцать просидевший в тюрьмах и лагерях, отправил в Поти своего порученца, шустрого остроглазого парня по кличке Лис. Ревазу он приходился дальним родственником по материнской линии. Восемнадцатилетним мальчишкой Лис залетел на попытке вооруженного грабежа, схлопотал семь лет строгого режима. По слезной просьбе престарелой матери Реваз дал кому надо денег, вытащил его из лагеря. С тех пор Лис верно служил ему, почитал как отца, что несентиментального и не верящего в людскую благодарность Реваза поначалу настораживало, но за много лет Лис ни разу не дал повода усомниться в его искренней преданности. Пронырливый, сообразительный, он был как раз тем человеком, который сумеет быстро узнать, каким медом намазано это Поти. И он был единственным, кому Реваз доверял ‑ в той мере, в какой вообще можно доверять людям.
Вечером Реваз собрал самых авторитетных грузинских воров в банкетном зале своего загородного ресторана на Киевском шоссе. Долго судили‑рядили, но ни к чему не пришли. Появление в Поти Тенгиза можно было с большой натяжкой объяснить тем, что родом он из тех мест, из небольшого предгорного селенья между Батуми и Поти. Ну, допустим, одолела тоска по родине. А кой черт понес туда этого отморозка Гиви? Тоже тоска по родине? Но где Кутаиси и где Поти! Как ни крути, а получалось ‑ случайность.
К концу затянувшегося ужина, когда обсуждение пошло уже по десятому кругу, Тенгиза позвали к телефону. Через минуту он вернулся и подвел итог:
‑ Того не избежать, что кому на роду написано. Чего в жизни не бывает. Все бывает. Случайность ‑ на то она и случайность. Что мы можем? Только одно: отдать дань уважения нашему дорогому другу Тенгизу, почтить его похороны своим присутствием. Он говорил, что хочет быть погребенным на родине. Мы должны выполнить его волю.
На лицах участников совещания отразилось глубокое уважение к памяти дорогого друга Тенгиза, но горячего желания почтить его похороны своим присутствием не выразил никто.
Реваз спросил:
‑ Есть ли возражения, если наше братство буду представлять я?
Возражений не было. Тут же, за столом, скинулись на гроб, достойный уважаемого Тенгиза, стоя, не чокаясь, выпили поминальную. Перед тем как разойтись по машинам, подходили к Ревазу, молча пожимали ему руку, выражая соболезнование, как если бы погибший был его близким родственником.
На следующий день Реваз с тремя охранниками на зафрахтованном самолете вылетел в Батуми.
В аэропорту его встретил Лис, возбужденный успешным выполнением поручения. У кого‑то из местных он взял по доверенности две "Нивы" ‑ четырехдверную "ВАЗ‑2131" для шефа и обычную для охранников. Привыкший к дорогим просторным машинам Реваз недовольно поморщился:
‑ Ты бы еще "Запорожца" пригнал. Получше ничего не нашел?
‑ Нам нужно светиться? ‑ обиделся Лис. ‑ Тогда возьмем "бумер". Или "мерина"?
‑ Ладно, трогай, ‑ кивнул Реваз, втискивая свое грузное тело на заднее сиденье тесной для него "Нивы".
Но едва отъехали от аэровокзала, будто хляби небесные развезлись и обрушили на землю ливень такой силы, что остановился весь транспорт ‑ "дворники" не успевали смахивать воду с лобовых стекол. Такие ливни не прекращались ни летом, ни теплой зимой, они‑то и создали Батуми и Поти репутацию писсуаров Черного моря.
Пока стояли в потоках воды, Лис с подробностями ввел Реваза в курс дела. Он выяснил, что притянуло в Поти Гиви Кутаисского и Тенгиза. Американский спирт. Под разгрузку в Поти встал уже второй танкер со спиртом. Танкер малый, на семь тысяч тонн. Малый ‑ по морским меркам. А спирта в нем, считая по доллару двадцать центов за литр, ‑ на восемь с лишним миллионов "зеленых". Третий танкер, средний, водоизмещением двадцать тысяч тонн, ждет на рейде. Еще двадцать четыре "лимона".
‑ Прикиньте, шеф, какие здесь дела! Прикиньте, прикиньте!
‑ Понял. Дальше, ‑ поторопил Реваз.
Спирт перекачивают в железнодорожные цистерны и отправляют в Гори в сопровождении грузинской национальной гвардии, продолжал Лис. Там его переливают в спиртовозы и автоколоннами гонят в Северную Осетию на ликероводочные заводы. Грузополучателем спирта числится совместное американо‑грузинское предприятие "Иверия", но настоящие хозяева ‑ осетины из Владикавказа. Охрана в порту их, командуют всем они.
Реваз помрачнел. Осетины ‑ это было серьезно. Со времен осетино‑ингушского конфликта в 1992 году в Северной Осетии действовали отряды самообороны, хорошо организованные и хорошо вооруженные. Еще раньше, в Абхазии и в Южной Осетии, члены отрядов приобрели боевой опыт и представляли собой силу, с которой нельзя не считаться.
Но Поти ‑ это Грузия. Грузия, а не Осетия. Независимая, твою мать, республика Грузия!
‑ Платят? ‑ хмуро спросил Реваз.
‑ Отстегивают местным ментам. И в порту за разгрузку. Я так понимаю, что Гиви замочили, потому что не вник, куда суется. Не разобрался.
‑ А Тенгиз? Он никуда не совался, не разобравшись. Не тот человек.
‑ С ним непонятки, ‑ согласился Лис. ‑ Грохнули его на второй день. У него и времени не было разбираться. Вы что про это думаете?
‑ Пока ничего.
Как всякий деловой человек, Реваз интересовался политикой лишь в той мере, в какой она могла иметь влияние на его бизнес. Все эти бесконечные межнациональные конфликты, которые как начались еще при Горбачеве, так до сих пор не кончились, то затухая, то разгораясь, оставляли его равнодушным. Даже обострение отношений между Россией и Грузией никак его не затронуло, потому что никаких дел в нищей Грузии у него давно уже не было.
Но иногда и политику можно обернуть себе на пользу. Сейчас был как раз такой случай. В Поти, на исконно грузинской земле, хозяйничают какие‑то чужаки, разворачивают свой бизнес в десятки миллионов долларов. И никому не платят. Это как? Неправильно это, не по понятиям. Это оскорбительно для любого грузина. Чем не основание для серьезной предъявы?
Ливень кончился так же внезапно, как начался. Солнце засверкало на жирной субтропической зелени. По улицам еще стремительно бежала вода, а от деревьев, от газонов, от мокрого асфальта уже валил пар.
‑ Поехали, ‑ бросил Реваз.
‑ В Поти?
‑ Какой Поти! Похороны. Забыл?
Похороны уважаемого Тенгиза, остатки которого были доставлены в его родное селение на длинном черном "линкольне"‑катафалке в закрытом гробу из мореного дуба, прошли так, что очень надолго запомнятся местным жителям. Близких родственников здесь у Тенгиза не было, а дальними было все селение. Величественно молчали старики в черкесках с серебряными газырями и тяжелыми старинными кинжалами на осиных талиях, скорбели женщины, прикрывая лица черными кружевными накидками. В каменной церквушке, построенной в шестнадцатом веке и, как казалось, с того времени ни разу не ремонтировавшейся, панихиду по невинно убиенному отслужил привезенный из православного монастыря под Батуми молодой священник с густым басом, торжественно звучавшим в пустых каменных сводах.
"Отпусти ему грехи его вольные и невольные".
На каменистом кладбище Реваз произнес речь о добрых делах безвременно покинувшего нас Тенгиза. Из добрых дел не припомнилось ничего, поэтому речь, наполненная общими фразами, оказалась короткой и от этого еще более значительной. Посидев приличное время во главе длинного поминального стола, накрытого для всей деревни под навесом машинно‑тракторного двора, в котором давно уже не было ни тракторов, ни машин, Реваз покинул селение с чувством удовлетворения от хорошо исполненной роли.
‑ Теперь в Поти? ‑ обернувшись из‑за руля, спросил Лис.
‑ Теперь в Поти.
Пришло время заняться делами.
Но до Поти они не доехали. Километрах в десяти от города, когда в просветах между горами уже стал виден мигающий в кромешной темноте ночи красный глаз Потийского маяка, идущую впереди "Ниву" с охранниками светящимся жезлом остановил дорожный полицейский. Он был форме, с бронежилетом, но вид имел вполне мирный, даже "калашников" висел у него на плече дулом вниз. Его напарник лениво покуривал возле патрульных "Жигулей". На всякий случай Лис тормознул, не приближаясь к "Ниве", и извлек из‑под сиденья "ИЖ‑71", слегка модернизированный пистолет Макарова, разрешения на который в России давали сотрудникам частных охранных предприятий.
‑ Спрячь, ‑ приказал Реваз. ‑ Увидят ‑ мороки не оберемся.
‑ Ствол законный, ксива в порядке, ‑ возразил Лис.
‑ Законный. В России он законный, а здесь Грузия. Убери! ‑ повторил Реваз.
Лис спрятал пистолет под куртку, но продолжал настороженно всматриваться в то, что происходит впереди. Ничего не происходило. Водила вышел из "Нивы" и вступил в переговоры с полицейским. Это было правильно. В Москве можно разговаривать с ментом, не выходя из машины, на Кавказе это было бы знаком неуважения, почти оскорблением.
И вдруг все изменилось. Из темноты возникли какие‑то тени в камуфляже, все три охранника Реваза мгновенно оказались на асфальте с заломленными руками. Лис врубил заднюю скорость, но было поздно. Его выбросили из машины, в ту же секунду одновременно распахнулись задние дверцы, двое с "калашами" втиснулись в "Ниву", зажав Реваза крепкими молодыми телами. Потом за руль неторопливо сел еще один в камуфляже, постарше, вооруженный не автоматом, а пистолетом, и вежливо обратился к Ревазу:
‑ Все в порядке, уважаемый. С вами хотят поговорить.
Он произнес это по‑грузински, с сильным акцентом. За долгие годы в Москве, где гораздо чаще приходилось говорить по‑русски, чем по‑грузински, Реваз отвык от кавказских наречий. Он сказал:
‑ Ты не грузин.
И услышал в ответ то, чего больше всего боялся услышать:
‑ Да, я осетин.
Тем временем подкатил "УАЗ"‑"санитарка" с металлическим кузовом, охранников и Лиса зашвырнули внутрь, следом влезли четверо в камуфляже, остальные набились в "Ниву" охраны. Все произошло за минуты, в слаженных действиях нападавших чувствовалась выучка опытных диверсантов.
И лишь когда машины резко взяли с места, до Реваза дошло: у всех были открыты лица, ни на ком не было "ночки". Ни на ком! Это было самое страшное. Они не боялись, что их запомнят и опознают. Потому что некому будет опознавать!
"Санитарка" и "Нивы" свернули на узкую, идущую в гору грунтовку и через полчаса остановились возле просторной сухой поляны среди густого мелколесья и низких, уродливо искривленных сосен. Двигатели заглохли, с болот донесся приглушенный расстоянием хор колхидских лягушек.
На обочине дороги темнели черный "Гранд чероки" и темнозеленый "лендровер". На середине поляны стоял длинный дощатый стол с деревянными, вкопанными в землю, скамейками. Сюда, похоже, приезжали на шашлыки. Но сейчас поляна была пуста, лишь какой‑то человек в светлом пиджаке, наброшенном на плечи, и в черной, под горло, футболке сидел на корточках возле костра, помешивая угли палкой.
Реваза выпустили из машины и подвели к столу. Человек встал. Ему было лет тридцать. Среднего роста, рыхловатого телосложения. В отблесках костра Реваз рассмотрел короткие светлые волосы с той легкой рыжеватостью, что встречается у уроженцев южной Грузии, бледное лицо с глубоким косым шрамом на подбородке. Шрам искривлял левую половину рта, чуть приподнимал верхнюю губу, придавая лицу выражение постоянной легкой насмешки.
‑ Присаживайтесь, ‑ предложил незнакомец, жестом удалил охрану и опустился на скамейку по другую сторону стола. В его внешности не чувствовалось военной выправки, а в тоне не было ничего приказного. Он не был командиром диверсантов, скорее напоминал чиновника, вынужденного заниматься неприятным, но необходимым делом. Лишь по тому, с какой четкостью выполнялись его распоряжения, можно было судить о власти, которой он располагал.
‑ Удачно, что мы сможем поговорить, пока вы не наделали непоправимых ошибок, ‑ немного помолчав, продолжал он. ‑ Ваш интерес к нашему бизнесу стал серьезной проблемой…
‑ Вы кто? ‑ перебил Реваз.
‑ Я тот человек, которому приходится решать проблемы. Тимур Русланов, вице‑президент фирмы "Иверия", ‑ назвался незнакомец, извлек из бумажника визитную карточку и небрежным щелчком передвинул ее по столу к Ревазу. Она была на русском и английском, ничего больше при свете костра рассмотреть не удалось. Реваз немного успокоился. Тому, кого хотят убить, не представляются.
‑ Мой помощник, ‑ сказал он. ‑ Я хочу, чтобы он присутствовал при разговоре.
‑ Не думаю, что это правильно, ‑ заметил Тимур Русланов.
‑ Это решать мне!
Никакой необходимости в присутствии Лиса при разговоре не было, но Реваз решил настоять на своем. Пусть этот фраер знает, с кем имеет дело. Реваз не из тех, кому можно приказывать. Реваза можно убить, но приказывать ему не может никто!
Тимур неодобрительно покачал головой, но спорить не стал. По его знаку появился диверсант в камуфляже, выслушал короткий приказ и бегом, как в армии, вернулся к машинам. Через несколько минут подвел к столу Лиса, снял с него наручники и показал место на скамейке, рядом с Ревазом.
‑ Займись остальными, ‑ бросил Тимур. ‑ Ты знаешь, что делать.
‑ Так точно.
‑ Продолжим, ‑ вежливо предложил Тимур. ‑ У вас, уважаемый Реваз, наверняка есть вопросы. Спрашивайте.
‑ Гиви Кутаисский ‑ ваши дела?
‑ Да. Он неправильно себя повел.
‑ Чем?
‑ Потребовал от нас сто тысяч долларов за то, что наши танкеры будут разгружаться без промедления. Он получил эти деньги. Но не думаю, что успел ими воспользоваться. Нет, не думаю.
‑ Тенгиз?
‑ Да.
‑ Почему?
‑ Он был в Поти всего два дня! ‑ услужливо подсказал Лис.
‑ Уважаемый Реваз, вы неправильно оцениваете ситуацию. У нас большой бизнес. Всякий большой бизнес должен быть надежно защищен. Абсолютно надежно. Нам пришлось продемонстрировать, что мы будем защищать свой бизнес всеми способами, и возможности для этого у нас есть.
‑ Вы сделали ошибку, ‑ заявил Реваз, чувствуя себя все более уверенно. ‑ С Тенгизом можно было договориться. Он не Гиви.
‑ Мы предпочитаем договариваться с первыми лицами. С такими, как вы. Мы правильно рассчитали. Вы здесь. Теперь давайте попробуем договориться…
Прервавшись, Тимур достал пачку "Мальборо", но прикурил почему‑то не от зажигалки, а от головешки из костра. Прикурив, не бросил палку в огонь, а помахал ею, будто хотел погасить, как спичку. И тотчас прогремели три короткие автоматные очереди.
Реваз обмер. Окаменев плечами, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не обернуться в сторону машин, откуда донеслись выстрелы, хрипло спросил:
‑ Это ‑ зачем?
‑ Не понимаете? ‑ холодно удивился Тимур. ‑ За тем же. Чтобы у вас не осталось сомнений в серьезности наших намерений. Слова ‑ это слова. Убеждают не слова, убеждают дела. Ничего личного, уважаемый Реваз. А что бы вы сделали на моем месте?
‑ Чего вы добиваетесь?
‑ Вот мы и начали разговор…
Тимур бросил головешку в костер и вернулся за стол.
‑ Мы хотим, чтобы в Москве забыли про Поти. Нет никакого Поти. Нет никакого спирта. Это скажете вы. Вам поверят. Вы отдали дань уважения памяти Тенгиза, заодно навели справки. Что произошло с Гиви, вы не знаете. Никто не знает. А Тенгиз… Тенгиза спутали с кем‑то другим.
‑ А если я скажу "нет"?
‑ Значит, я в вас ошибся.
‑ Уберете меня, приедут другие, ‑ хмуро предупредил Реваз.
‑ Как раз этого мы не хотим. Мы не хотим войны. Вы вернетесь в Москву живым и здоровым. Мои люди отвезут вас в аэропорт. Мы не боимся войны. Но война для бизнеса ‑ это всегда плохо.
‑ Поти ‑ это Грузия, ‑ напомнил Реваз. ‑ Вы работаете на нашей земле…
‑ А вот этого не надо, ‑ оборвал Тимур. ‑ Не надо этого. С таким же успехом мы можем сделать предъяву вам: вы работаете в Москве, на российской земле. Пусть политикой занимаются политики. А мы люди дела и всегда можем договориться к взаимной выгоде.
‑ В чем моя выгода?
‑ Хороший вопрос. Вы можете принять участие в нашем бизнесе. Как партнер. Вы держите оптовые рынки. Мы можем поставлять вам водку. В любых количествах, по льготным ценам. Это и есть ваша выгода.
Реваз умел быстро считать. Предложение было очень заманчивым. В Москве осетинская водка шла нарасхват. Она была дешевле самых дешевых водок российских производителей. При большом обороте, да по льготным ценам…
Но в переговорах нельзя обнаруживать свою заинтересованность. Поэтому Реваз пренебрежительно отмахнулся:
‑ Осетинская водка! Да кому она нужна? Ею только травиться!
‑ Ошибаетесь, ‑ возразил Тимур. ‑ Нашей водкой не отравился никто. Эти слухи распускают наши конкуренты. Потому что не могут тягаться с нами ни по качеству, ни по цене.
‑ Я подумаю, ‑ неопределенно пообещал Реваз.
‑ Когда примете решение, дайте знать. Наш человек свяжется с вами.
Разговор подошел к логическому концу, но Тимур продолжал сидеть, глядя на собеседника с насмешливым интересом и даже как бы с сочувствием.
‑ Это все? ‑ прервал Реваз затянувшееся молчание.
‑ Не совсем. Ваш помощник. Вы сами решите эту проблему? Или лучше мы?
‑ Я? Что я? ‑ испугался Лис.
‑ В чем проблема? ‑ не понял Реваз.
‑ Вы же не хотите, чтобы о том, что здесь произошло, узнали в Москве? Мы провели деловые переговоры, но это как посмотреть. Можно и по‑другому: уважаемый Реваз струсил.
‑ Шеф! ‑ в ужасе закричал Лис. ‑ Я буду молчать, клянусь! Вы мне как отец! Шеф! Верьте мне, я буду молчать!
‑ Верю, ‑ мертвым голосом произнес Реваз и перевел на Тимура тяжелый взгляд: ‑ Вы.
Лис вскочил и зайцем метнулся в кусты. Автоматная очередь срезала его в метре от спасительной темноты.
Тимур встал.
‑ Теперь все. Счастливого пути, уважаемый Реваз.
На черном "Гранд чероки" Реваза отвезли в Батуми и проводили до самолетного трапа. Все два часа полета он просидел, до белых костяшек сжимая тяжелые кулаки и кусая массивный золотой перстень на короткопалой руке. И все два часа в ушах у него стоял предсмертный заячий крик Лиса и преследовал запах жженой резины от горящих "Нив". Только когда самолет пошел на посадку, он постарался успокоиться.
Что, собственно, случилось? Ничего не случилось. Он достойно и с выгодой для себя избежал смертельной опасности. Это главное. А все остальное не имеет значения.
Что же до Тимура Русланова… Еще не вечер. Не вечер еще. Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Сойдутся и они. И тогда уж Реваз припомнит ему эту ночь. Припомнит, припомнит! "Ничего личного". Ты еще не знаешь, фраер, с кем связался!..
Между тем на рейде Поти бросил якорь еще один танкер, а еще два болтались в Атлантике тяжелыми ржавыми утюгами. Неостановимо, как маховики хорошо отлаженного механизма, разворачивался масштабный бизнес, втягивая в свою орбиту людей, как речная стремнина увлекает кружащие в тихой заводе листья. Истоки его были в событиях пятилетней давности и еще раньше ‑ во временах антиалкогольной кампании Горбачева.
Водка в России никогда не была просто напитком, как виски для американцев или вино для французов. В разные времена российской истории она выполняла разные функции.
При Екатерине Второй водка была знаком монаршей милости, императрица даровала право домашнего винокурения дворянам ‑ в зависимости от родовитости и заслуг перед Отечеством. Никогда раньше и никогда позже в России не делали таких водок. Помещики похвалялись своей водкой перед соседями, как лошадьми и охотничьими собаками, русские дипломаты везли водку в подарок иностранным государям.
В 1917 году и в гражданскую войну водка стала мощным катализатором революционной активности народных масс. Содержимое разграбленных казенных складов питало взаимную животную жестокость и темных крестьян‑красноармейцев, и белого офицерства благородных кровей. Кружка спирта и трехлитровая "четверть" мутной самогонки стали такими же знаками времени, как виселица, тачанка и тупорылый пулемет "максим".
В годы Великой Отечественной войны водке отвели роль средства терапевтического: "наркомовские" "сто грамм" были призваны уберечь солдат от простуд и помочь хоть на короткое время забыть о смерти.
В последние десятилетия советской власти водка была основой экономики: ликероводочная промышленность давала до тридцати пяти процентов доходной части бюджета.
При Ельцине водка стала политикой.
Тимур Русланов, молодой инженер‑механик, выпускник Северо‑Кавказского горно‑металлургического института, примерно так представлял себе разговоры, которые на заре перестройки велись в Кремле:
‑ Давайте, товарищи, обменяемся, ‑ говорил недавно ставший Генеральным секретарем ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. ‑Почему не идут реформы? Почему не дает никакого эффекта курс на интенсификацию производства? Мы здесь все свои, поэтому давайте откровенно. Николай Иванович, твое мнение?
‑ Да какие, к черту, реформы! ‑ отвечал Председатель Совета министров СССР Николай Иванович Рыжков. ‑ Если работяга начинает день со стакана, а кончает бутылкой, о какой интенсификации может идти речь?
‑ Очень странно слышать это от Председателя Совета министров пролетарского государства, ‑ не преминул сделать втык премьеру секретарь ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев.
‑ Бросьте, Егор Кузьмич, ‑ отмахнулся тот. ‑ Вы прекрасно знаете, что я прав.
‑ Отчасти. Частично. Кое в чем, ‑ признал Лигачев. ‑ Я давно говорю, что с этим надо кончать. Пьянство стало национальным бедствием, водка погубит перестройку. Нужно повести с этим злом самую решительную борьбу!
‑ Вам хорошо говорить! ‑ вмешался министр финансов Валентин Сергеевич Павлов. ‑ Решительную борьбу! А потом с меня спросится: где деньги? Себестоимость литра спирта шестьдесят копеек. А сколько стоит бутылка водки?
‑ Сколько? ‑ живо заинтересовался Горбачев.
‑ Два восемьдесят семь, три шестьдесят два и четыре двенадцать! Чем я заткну такую прореху в бюджете?
‑ Вы не так считаете! ‑ заявил Лигачев. ‑ А убытки от пьянства на производстве? Неэффективность оборудования, травматизм, поломки станков, низкая производительность труда? А убытки от пьянства в быту? Разрушенные семьи, дети‑уроды, преступления, смертность? Вот как надо считать! Программа антиалкогольной кампании готова и ждет утверждения. Дело за тобой, Михаил Сергеевич!
‑ Поймут ли нас люди? ‑ усомнился Горбачев.
‑ Не веришь ты в советский народ, в его высокий нравственный потенциал, ‑ горестно укорил Лигачев. ‑ Не веришь, Михаил Сергеевич!
‑ Ты не обобщай, не обобщай! ‑ обиделся Горбачев. ‑ Почему это я не верю? Один ты веришь? Один он верит, а остальные не верят! Я верю. Мы все верим!
‑ Так докажи! Докажи не словами, а делом!..
Такие разговоры велись в Кремле или не совсем такие, но 17 мая 1985 года было принято Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР "О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма". Как и отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность, оно сыграло поворотную роль и в судьбе горбачевской перестройки, и в судьбе самого Горбачева, и в судьбах далеких от политики людей ‑ таких, как Тимур Русланов.
Вмешательство политики в жизнь Тимура произошло самым непредсказуемым образом. В разгар антиалкогольной кампании одному из друзей отца, работавшего главным технологом на Медном заводе в Норильске, исполнилось пятьдесят четыре года. Дата не круглая, примечательная лишь тем, что всего год оставался имениннику до пенсии, которую мужчинам‑северянам платили в пятьдесят пять лет, а женщинам в пятьдесят. По этому поводу в пятницу вечером собрались в сауне, какие были в бытовках всех заводов Норильского горно‑металлургического комбината. Пять человек, все примерно ровесники ‑ начальники крупных цехов, главные специалисты, народ основательный, уважаемый в городе. От души попарились, выпили, неспешно поговорили. На выходе их ждал наряд милиции. Утром, на экстренно собранном бюро горкома, всех пятерых исключили из партии и сняли с работы.
Руководители комбината прекрасно понимали, что все это дурь несусветная, но сделать ничего не могли. Главный инженер предложил: поработайте сменными мастерами, а потом все уляжется. Четверо согласились, отец Тимура презрительно отказался ‑ взыграла горячая осетинская кровь. Он швырнул заявление об увольнении и вышел на пенсию.
Семья вернулась во Владикавказ в двухкомнатную квартиру на правом берегу Терека, забронированную отцом в конце 50‑х годов, когда он решился на переезд в Норильск. Тимур привольно жил в ней один все пять институтских лет и первые годы после окончания института. Для семьи из пяти человек она оказалась катастрофически тесной. Пенсии отца и матери‑учительницы едва хватало на жизнь. Тимур понял, что беззаботная юность кончилась. Из младшего в семье он стал старшим.
Тимур Русланов родился в заполярном Норильске и прожил там до окончания школы. Причины, по которым его родители, уроженцы Владикавказа, в то время Орджоникидзе, оказались на севере, были чисто экономическими. Отец, тогда еще молодой специалист, работал на владикавказском заводе "Электроцинк". Родилась дочь, потом вторая. На зарплату сменного мастера трудно стало содержать семью, а в Норильске платили поясной коэффициент 1,8 и полярные надбавки к зарплате ‑ по десять процентов за каждые полгода, в сумме до шестидесяти процентов. Тимура вполне устраивало это объяснение. Только позже он понял, что оно было правильным, но неполным.
В 1957 году Хрущев восстановил Чечено‑Ингушскую автономию и разрешил возвращение на родину чеченцев и ингушей, депортированных Сталиным в 1944 году одновременно с крымскими татарами, балкарцами и калмыками. Около двадцати тысяч ингушей были выселены из Северной Осетии, в их домах, как и во всех опустевших после депортации районах, обжились другие люди. Татарские поселки в Крыму в приказном порядке заселили крестьянами из Архангельской и Вологодской областей, в Пригородный район Осетии переместили часть местных осетин из предгорий, часть из Южной Осетии, много русских из Ставропольского края. Это насильственное переселение диктовалось необходимостью сохранить прежний уровень производства зерна и сельскохозяйственной продукции, необходимой для воюющей Красной Армии. И уже первые эшелоны, прибывшие в 1957 году во Владикавказ из Казахстана, создали в городе напряженную обстановку. Особенно тревожно было в Правобережной части Владикавказа, где до депортации были дома ингушей. С наступлением темноты улицы вымирали, лишь милицейские машины объезжали пустые кварталы и цокали подковками по асфальту армейские патрули. До резни не дошло, госбезопасность бдила, но неспокойно было во Владикавказе, нехорошо. Это и стало второй причиной, подтолкнувшей отца Тимура к решению о переезде в Норильск.
Родители всех школьных товарищей Тимура оказались в Заполярье примерно одинаково. Сначала заключали договор на три года, потом продлевали еще на три, потому что жалко было бросать трудно заработанные "полярки". А там втягивались, привыкали к большим деньгам, к магазинным прилавкам, обильным по сравнению с "материком", как называли в Норильске все, что южнее шестьдесят девятой параллели, к возможности посылать детей учиться в Москву и помогать им во время учебы, ездить в отпуск в сочинский санаторий "Заполярье" по дешевым профсоюзным путевкам.
Дешевизна профсоюзных путевок была таким же мифом, как и "длинный" северный рубль. Дорого стоила зимняя одежда, очень дорого стоили фрукты, добрая половина отпускных уходила на самолет до Сочи. Раз в три года дорога оплачивалась, но кто же будет экономить на здоровье детей, которые после полярной ночи были сине‑желтыми, как водоросли.
Отец Тимура в "Заполярье" не ездил, но каждое лето отправлял детей во Владикавказ. Внезапная смена холодного полярного дня с незаходящим солнцем над каменными кварталами и газонами с чахлым овсом на густую, теплую, душистую темноту южной ночи всегда, с раннего детства, рождала у Тимура ощущение праздника. Праздником было все ‑ жаркое лето, зеленые горы, Терек с обжигающей, ледяной водой, но особенно бархатные вечера, напоенные запахами ночных фиалок и табаков. Возвращение в осенний, с нередким в августе снегом Норильск он воспринимал без сожаления, как неизбежность, понимая, что праздник не может быть вечным.
Отец ездил с детьми не часто, иногда вообще не брал отпуска, а получал деньгами, объясняя это занятостью на работе. На самом же деле он не мог позволить себе таких расходов ‑ даже при том что его зарплата со всеми накрутками превышала пятьсот рублей, огромную по меркам материка сумму.
Расчеты показывали, что стоимость жизни в Норильске едва ли не полностью съедает все северные надбавки. Но мало кто над этим задумывался. Во все времена было важно не то, как человек живет, а то, как он оценивает свою жизнь. При всей своей иллюзорности северные зарплаты создавали ощущение устойчивости жизни, уверенности в будущем. Возвращение на родину, гревшее сердце в первые, самые трудные зимы, из конкретной цели постепенно превращалось в мечту, отодвигалось, как линия горизонта. Подрастали дети, обзаводились семьями, рожали своих детей, селились в кооперативах, построенных на материке родителями. А те так и оставались на шестьдесят девятой параллели, пока подорванное севером здоровье или онкологические заболевания, частые в загазованном, плотно окруженном металлургическими заводами городе не сводили их в вечную мерзлоту, вскрытую клыками мощных американских "катерпиллеров".
Такая участь ждала и родителей Тимура, если бы не злосчастный день рождения, изломавший их жизнь, как всегда каток государственной идеологии плющит судьбы людей, оказавшихся на его пути.
В паспорте Тимура в графе "национальность" стояло "осетин", но в Норильске он никогда не задумывался, что это значит и значит ли что вообще. Имели значение успехи в спорте, умение постоять за себя, меньше ‑ успехи в учебе, а русский ты, еврей или осетин ‑ никого это не интересовало. Осетинских семей в Норильске было немного, они поддерживали родственные отношения, на праздники собирались вместе, говорили только по‑осетински и того же требовали от детей, норовивших перейти на привычный им русский. На праздничном столе обязательно было три пирога с сыром, по старшинству произносились тосты. Первый ‑ в честь Большого Бога, Стыр Хуцау, второй ‑ в честь Уастыржи, Святого Георгия, покровителя осетин. Пили двадцатиградусную кукурузную самогонку, которую привозили из отпуска в резиновых грелках и приберегали для таких случаев. Как говорили, эта самогонка когда‑то так понравилась всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину, посетившему Северную Осетию, что в двадцатые годы, когда действовал "сухой закон", он настоял, чтобы для осетин сделали исключение.
На этих праздничных застольях Тимур всегда чувствовал себя неловко, скованно, как нерелигиозный человек на церковных богослужениях. Он совершенно искренне не понимал, почему с такой заинтересованностью, как о чем‑то личном, взрослые говорят о скифах и древних аланах, от которых пошли и осетины, и русские, о том, что Сталин наполовину был осетином и видел в Северной Осетии единственную опору советской власти на Кавказе. Во время войны, когда немцы рвались к бакинской нефти, он даже вроде бы позвонил первому секретарю обкома и попросил по‑осетински: "Держи крепость, на вас вся надежда". Попросил, а не приказал. И немцев остановили.
Уважительное отношение к Сталину казалось Тимуру особенно странным. Их школьных уроков истории он знал: культ личности, ГУЛАГ, одним из страшных центров которого был Норильск, депортация кавказских народов ‑ тех же ингушей, с которыми осетины издавна жили бок о бок. Однажды он осторожно напомнил об этом отцу. Тот коротко ответил: "Они предатели". Тимур удивился: "Все?" "Все!" Больше отец не сказал ничего. У Тимура так и вертелось на языке: "А дружба народов?" Но он промолчал. Отец не любил пустых разговоров, а "дружба народов", как и другие лозунги вроде "Слава КПСС" и "Народ и партия едины", давно уже воспринимались всеми как ничего не значащая словесная шелуха.
В том, что назойливое и, как казалось, совершенно бессмысленное провозглашение дружбы народов играет роль штукатурки, скрывающей гнилой сруб, Тимур начал понимать осенью 1981 года. После окончания школы он прилетел во Владикавказ поступать в институт. И, как бывало всегда, уже на аэродроме, выйдя из самолета в густую теплую южную ночь, ощутил то особое радостное волнение, какое бывает в преддверии праздника. На этот раз праздник обещал быть бесконечным. Навсегда позади остались беспросветные норильские зимы, он вернулся на родину. Он так и твердил про себя с блаженной глуповатой улыбкой, не сходившей с его бледного после полярной ночи лица: "Я вернулся, я вернулся на родину". Лишь одно препятствие оставалось преодолеть: набрать на вступительных экзаменах проходной балл. Была и вторая опасность, о которой специально предупредил отец: дорвавшись до студенческой вольницы, не вылететь за прогулы с первого курса. "По себе знаю, как это бывает", ‑ с усмешкой добавил он, и Тимур с изумлением понял, что отец, оказывается, тоже когда‑то был молодым.
Однажды утром, когда Тимур корпел над учебниками, отгоняя от себя мысли о том, как хорошо сейчас на берегу Терека и какие симпатичные девушки гуляют по проспекту, открытые для знакомства с симпатичным студентом, с улицы донесся необычный шум. Тимур выглянул: к центру города бежали люди, громко переговариваясь и размахивая руками. Тимур присоединился к ним, чувствуя, что происходит что‑то гораздо более важное, чем зачет по электротехнике.
Сначала он не понимал ничего. Постепенно выяснилось: ночью ограбили и убили водителя такси, осетина. Убийц поймали, ими оказались два молодых ингуша. Известие мгновенно облетело весь город. И будто спичку бросили в кучу сухого хвороста.
Гроб с телом убитого на вытянутых руках принесли на площадь Свободы к обкому партии, поставили в кузов грузовика с откинутыми бортами. Многотысячная толпа заполнила площадь. Лезли на грузовик, рвали друг у друга радиомегафон, требовали начальство, адресуясь к пустому балкону обкома, яростно выкрикивали: "Смерть ингушам! Смерть убийцам!" Толпа отзывалась ревом: "Смерть! Смерть!"
Тимур был ошеломлен. И это ‑ всегда веселые, доброжелательные осетины, скорые на шутку, отзывчивые на чужую беду? Эта разъяренная, требующая крови толпа ‑ осетины? Такие же, как я? Что же нужно со мной сотворить, чтобы я стал таким же, как эти потные, переполненные животной злобой, ослепленные жаждой мести мужчины? И одновременно он чувствовал, что неудержимо, как горный поток, общее возбуждение захватывает и его, вместе со всеми он вскидывал кулаки и скандировал: "Смерть! Смерть! Смерть!"
Обком стоял серой безжизненной глыбой, как утес в штормующем море. Белые лица возникали за портьерами в темных окнах, тотчас же исчезали. На балкон так никто и не вышел. Появились войска. Площадь очистили, но до глубокой ночи на улицах и во дворах толпились возбужденные люди, словно догорали остатки раскиданного костра, и страшно, мертво чернели окна в домах ингушей.
Весь следующий день Тимур ощущал в душе похмельную тяжесть, как если бы помимо своей воли принял участие в чем‑то темном, стыдном, безумном. Больше всего угнетал неожиданно испытанный им восторг единения с толпой. Впервые в жизни Тимур почувствовал себя осетином. И ему это не понравилось.
Но понял он и другое. Чем меньше народ, тем больше он похож на семью. В любом народе, как в любой семье, много всего. И уж если ты вернулся на родину, нужно принимать родину такой, как она есть: и с тем, что вселяет гордость, и с тем, чего лучше не знать. В конце концов от тебя тоже зависит, какой она будет.
Мысль эта, как часто бывает в юности, мелькнула и не то чтобы забылась, но оттеснилась на периферию сознания, чтобы всплыть через много лет, когда от ответа на вопрос, считает ли он себя осетином, напрямую зависело, по какому руслу пойдет его дальнейшая жизнь.
В 80‑е годы Владикавказ был таким же южным городом, как Грозный, Ставрополь или Краснодар, с зеленым благоустроенным центром, с частными домами в пышных садах на окраинах, с празднично‑суматошным базаром. Величественный православный храм мирно соседствовал с Суннитской мечетью затейливой азиатской архитектуры и Армянской церковью, а суровое здание обкома партии в центре города как бы олицетворяло собой главенство коммунистической идеологии над всеми конфессиями ‑ и над православными осетинами, и над мусульманами, к которым относились часть осетин, ингуши и представители других северокавказских национальностей. В трехсоттысячном городе их было больше ста, что составляло предмет официальной гордости: многонациональный Владикавказ символизировал нерушимую дружбу советских народов. Половина населения были русские, они как бы разбавляли собой национальные общины, разводили их, как большая вода в пору весеннего половодья на Енисее разводит льдины, не давая им сталкиваться.
Постоянная напряженность присутствовала лишь в отношениях осетин и ингушей. Истоки ее были в глубокой древности, когда богатые осетинские селения подвергались разорительным набегам намного отставших в своем развитии соседей‑горцев, народным героем которых всегда был разбойник‑абрек, в отличие от осетин с их традиционным уважением к земледельцу, ремесленнику и купцу. Сталинская депортация глубоко уязвила национальное достоинство ингушей, они требовали возвращения Пригородного района Осетии и Правобережья Владикавказа, где жили до насильственного выселения. За годы изгнания в ингушских семьях подросло целое поколение молодежи, зараженной всеобщим российским разгильдяйством, не приученной уважать старших, не желающей понимать, что есть традиционные, выработанные веками нормы кавказского общежития, позволяющие разным народам более‑менее мирно сосуществовать друг с другом. Молодые ингуши курили анашу, пили, устраивали драки на дискотеках, не гнушались воровством и разбоями, что однажды и привело к взрыву, свидетелем которого стал Тимур.
Нельзя сказать, что власти бездействовали. Учитывая очень низкий уровень преподавания в ингушских школах, особенно сельских, их выпускников принимали в институты Владикавказа без экзаменов, дотягивали до дипломов и устраивали на заводы с расчетом на то, что интеграция в жизнь республики ослабит межнациональные противоречия. Инженеры из ингушей получались никакие, но оборотистости им было не занимать. Так и получалось, что директорами и главными инженерами предприятий становились осетины и русские, а заведующими складами, базами и начальниками отделов снабжения ингуши. Должности эти, прибыльные во всем СССР, они умело использовали с выгодой для себя ‑ получали квартиры, строили дома в Пригородном районе и Правобережье Владикавказа, перевозили к себе многочисленную родню из нищей, сравнительно с Осетией, Ингушетии, осуществляя таким образом ползучее восстановление исторической справедливости. Многим в Осетии это не нравилось, вызывало смутное беспокойство, но внешне это не проявлялось. Владикавказ жил обычной жизнью южного города ‑ шумной, суматошной, немного безалаберной и вполне беззаботной, как казалось со стороны. В городе было много молодежи ‑ студентов университета, технических и гуманитарных вузов. На десятках современных заводах, преимущественно военных, работали тысячи инженеров, техников, рабочих высокой квалификации. Этим Владикавказ напоминал Тимуру Норильск, где тон задавала техническая интеллигенция.
Но были и отличия. Сначала они казались Тимуру следствием климата, сообщающего жителям южных городов что‑то вроде курортной беспечности. Ни в студенческих аудиториях, ни в дружеских застольях никогда не спорили о политике. Вообще не говорили о ней. При этом дисциплинированно ходили на демонстрации, митинги, субботники и воскресники, терпеливо высиживали на всех собраниях, старательно конспектировали нудные лекции по научному коммунизму, даже не пытаясь вникнуть в их смысл и встречая иронические комментарии Тимура не просто с недоумением, но даже с легким осуждением, как нетактичность.
Единственным человеком, с которым Тимур мог говорить о политике, был его друг, студент исторического факультета Северо‑Осетинского университета Алихан Хаджаев, сын начальника строительства крупного норильского рудника. Как и Тимур, он родился в Норильске и прожил там до поступления в университет. Учились они в разных школах, были знакомы лишь по праздничным застольям осетинской общины, а во Владикавказе сначала сблизились, потянувшись друг к другу, как земляки на чужбине, а потом подружились.
Алихан был полной противоположностью Тимуру, замкнутому отчасти по складу характера, а больше от юношеской застенчивости: высокий стройный красавец с длинными черными волосами до плеч, с ослепительной улыбкой, балагур, заводила, центр любой компании. Он всегда был хорошо, по молодежной моде тех лет, одет: джинсы, замшевые и кожаные куртки. За то, что Алихан сам, без блата и взяток, поступил в университет, отец подарил ему новую белую "Волгу", купленную по лимиту Министерства цветной металлургии, это было премией за досрочный пуск первой очереди рудника. Алихан украсил "Волгу" трафаретом "Киносъемочная", раскатывал с Тимуром по городу, кадрили девчонок, возили их на шашлыки в местечко Фиагдон, расположенное в пятидесяти километрах от Владикавказа в ущелье такой величественной красоты, что здесь все время хотелось молчать. Целебный, хрустальной чистоты горный воздух, синие вечера, неяркий костер. Это сближало.
В отличие от большинства знакомых с их бараньим, как иногда раздраженно говорил Тимур, безразличием к политике, Алихан политикой живо интересовался, но раздражения Тимура не разделял. Однажды посоветовал:
‑ Ты кончай эти разговоры. Не по делу выступаешь. Ты не в Норильске.
‑ При чем тут Норильск? ‑ не понял Тимур.
‑ При том. Сам подумай.
Совет Алихана и особенно его хмурый, без намека на шутку, тон озадачили Тимура. Постепенно он начал понимать, что равнодушие осетин к политике и равнодушно‑почтительное отношение к советской власти есть не беспечность отпускника в курортном городе, а проявление национального менталитета, сформированного под неявным влиянием ислама. Есть дождь, есть снег. О чем тут спорить? Есть власть, такая же данность. Есть установления этой власти и ее ритуалы, которые должно соблюдать, как правоверный мусульманин должен совершать намаз. Как всякие формальные ритуалы, никакого отношения к жизни они не имеют, но иронизировать над ними ‑ глупость, мальчишество, Алихан прав.
Но было и нечто большее, чем мусульманская смиренность перед данным свыше и незыблемым, как казалось, миропорядком. В отличие от Чечни, которую русские воевали пятьдесят лет, и других северокавказских республик, присоединившихся к России скорее вынужденно, чем добровольно, вхождение Северной Осетии в состав Российской империи в 1774 году было желанным актом воссоединения с братьями по вере и происхождению. Приняв республику под свое крыло, державный царский орел защитил ее от иноземных нашествий со стороны Турции и Крымского ханства и от набегов немирных кавказских соседей. Память об этом глубоко укоренилась в сознании осетин, традиционное уважение к Российской империи перенеслось на СССР и на советскую власть со всеми ее институтами. В то время как в самой России только ленивый не издевался над кремлевскими старперами и не поносил советскую власть, виня ее во всех своих неудачах, в Осетии на эти темы было наложено табу. Из этого наблюдения никаких практических выводов Тимур не сделал, о чем горько пожалел после окончания института.
Распределили его на крупный авторемонтный завод помощником сменного мастера. Через полгода, оценив знания, дисциплинированность и исполнительность молодого специалиста, перевели в сменные мастера. И тут Тимур, успевший осмотреться, понял, что на этом карьера его надолго затормозилась. В Норильске грамотные инженеры, если не очень пьющие, через пять лет становились начальниками крупных цехов, а через десять ‑ главными металлургами и главными инженерами заводов независимо от того, беспартийные они или члены КПСС. Во Владикавказе потолком для беспартийного была должность начальника цеха лет через десять безупречной работы. Главным инженером без партбилета стать было вообще невозможно, будь ты семи пядей во лбу, а директорами заводов назначались лишь секретари райкомов и заведующие отделами или инструкторы обкома партии.
Тимур растерялся. Не то чтобы он был честолюбив, совсем не честолюбив. В институте довольствовался положением на вторых ролях. Без него не обходились ни турпоход в горы, ни шефская помощь колхозникам, он заботился о транспорте и ночлеге, доставал спальники, реквизит для команды КВН, но предпочитал оставаться в тени. В факультетском бюро отвечал за культмассовый сектор и решительно отказался, когда на четвертом курсе ему предложили стать освобожденным секретарем институтского комитета комсомола, что подразумевало обязательное вступление в партию. Узнав об этом, Алихан неодобрительно покачал головой:
‑ Не въезжаешь. Никак не хочешь понять, что живешь в Осетии, а не в России. Здесь играют по своим правилам. Ты что, диссидент? У тебя принципиальные разногласия с советской властью?
Никаким диссидентом Тимур не был, а отказ возглавить комитет комсомола объяснял нежеланием взваливать на себя кучу обязанностей, которые не оставят времени для учебы.
‑ Ты делаешь ошибку, ‑ предупредил Алихан.
Тимур беспечно отмахнулся, и лишь теперь понял, какого свалял дурака. Дело было не в должностях, угнетала перспектива неизвестно сколько жить от аванса до получки на жалкую инженерскую зарплату плюс копеечные премии раз в квартал, на которые одному‑то не разгуляться, а про семью и говорить нечего. Никаких конкретных планов насчет женитьбы у него не было, только какой же ты мужчина, если не можешь содержать семью? Но поезд ушел. Вступить в партию на заводе было делом таким же бесперспективным, как стоять в общей очереди на "Жигули": на десять рабочих принимали только одного инженера.
Помог случай. Из военкомата пришла повестка: лейтенанта запаса Русланова призывали на двухгодичную военную службу. Можно было попытаться отмазаться, но Тимур понял: это шанс, уж в армии‑то он в партию вступит. Для верности подал рапорт с просьбой направить его в Афганистан, где ограниченный контингент Советской Армии выполнял интернациональный долг. В кадрах удивились, но патриотическую просьбу молодого офицера уважили.
Служил Тимур под Кабулом в автобате, занимался капитальным ремонтом дизелей армейских "Камазов". В скоротечном бою, когда автоколонна подверглась нападению моджахедов, был ранен осколком, скользнувшим по подбородку и навсегда оставившем шрам, придавший его неприлично молодому, как самому Тимуру казалось, лицу некую мужественность и выражение постоянной легкой насмешливости. За этот бой, в котором он не растерялся и грамотно организовал оборону, его наградили медалью "За отвагу" и досрочно, до истечения кандидатского стажа, приняли в партию. Через два года он вернулся во Владикавказ ‑ похудевший, возмужавший, прокаленный злым афганским солнцем и словно бы припыленный едкой афганской пылью.
‑ Теперь ты понял цену ошибки? ‑ после горячих дружеских объятий спросил Алихан. Сам он успел окончить аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, вступил в партию и работал в правительстве республики советником по культуре. Женился на студентке филфака, красавице Мадине, родил сына, которого назвали Аланом в честь деда, продолжавшего строить рудники в Норильске. Ушли в прошлое джинсы и кожаные куртки, их сменили костюмы темных тонов, белоснежные рубашки и неяркие галстуки. Не стало и волос до плеч, на висках поблескивала ранняя седина. ‑ Два года жизни ‑ вот цена.
‑ Наверстаю, какие наши годы! ‑ отшутился Тимур.
Он вернулся на тот же авторемонтный завод и сразу стал начальником отдела технического контроля, что подтвердило правильность принятого два года назад решения. Зарплата начальника ОТК была не ахти какой, но Тимур нашел выход. В Афгане приходилось ремонтировать не только армейские машины, но и грузовики афганцев. От этих левых дел начальство имело свое, а в столовой батальона не переводилась баранина. В Осетии спрос на капитальный ремонт двигателей был огромный, начальники строительных трестов и председатели колхозов готовы были платить любые деньги, чтобы не ждать по полгода в очереди. Тимур организовал в цехе хозрасчетный участок. Поршневые гильзы, выпрессованные из двигателей, поступавших на плановый ремонт, растачивали, хонинговали, подбирали ремонтные кольца и пускали в дело. Поиском заказчиков и расчетами с ними занимался Иса Мальсагов, молодой толстый ингуш с маленькими хитрыми глазками, инженер отдела снабжения. Целыми днями он околачивался у проходной, безошибочно ‑ по удрученному виду ‑ определяя потенциальных клиентов, которым только что сообщили, что принять их технику в ремонт невозможно, так как нет запчастей, производственных мощностей и вообще ничего. Половину денег, остававшихся после расчетов с рабочими, платы заводу за электроэнергию, амортизацию станков и отстежки начальству, Иса отдавал Тимуру, жульничал безбожно, но и при этом деньги были большие, несоизмеримые даже с зарплатой директора завода. Они были очень кстати. К тому времени отец перевез семью из Норильска, нужно было помогать родителям, нужно было помогать сестрам. Всякий раз, отдавая деньги матери, которая вела хозяйство, Тимур испытывал ни с чем не сравнимое чувство гордости. Он был старшим, кормильцем.
Он стал мужчиной.
Но все же занять прочное, достойное положение в жизни можно было только продвигаясь по партийной линии. Тимур сделался своим в отделе промышленности и транспорта райкома партии, с готовностью выполнял партийные поручения ‑ ездил по заводам, составлял справки, готовил материалы к бюро и пленумам райкома, понимая полную бессмысленность этой бумажной работы, имеющей к реальной жизни лишь то отношение, что она помогала ему укорениться в партноменклатуре, в недрах которой, как в питомнике, взращивались руководящие кадры для всей республики.
Активность молодого коммуниста была замечена, на одном из партхозактивов его представили первому секретарю Северо‑Осетинского обкома КПСС Александру Сергеевичу Дзасохову, крупному партийному деятелю союзного уровня, сделавшего такую же карьеру, какая открывалась и перед Тимуром и от какой он по молодой дурости отказался. Пусть даже не совсем такую, но похожую крутой траекторией взлета. После окончания Северо‑Кавказского горнометаллургического института Дзасохов стал первым секретарем Орджоникидзевского горкома комсомола, оттуда его взяли в Москву, в аппарат ЦК ВЛКСМ. По линии Комитета молодежных организаций СССР дорос до первого заместителя председателя КМО, два года был послом в Сирии и после прихода к власти Горбачева был направлен на укрепление партийного руководства Осетии.
После трехминутного благожелательного разговора с молодым коммунистом он, как передали потом Тимуру, сказал: "Вот какую молодежь нужно выдвигать. Образованный, инициативный, скромный. Такие молодые люди ‑ наш резерв, с ними нам вершить перестройку". В райкоме эти слова восприняли как руководство к действию. Появилась реальная возможность стать штатным инструктором райкома, получить направление на учебу в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Это открывало новые перспективы. Какие ‑ об этом Тимур не думал, он чувствовал себя, как человек, в парус которого ударил попутный ветер.
За тем, что в эти годы происходило в стране, Тимур следил внимательно и несколько отстраненно, как на Кавказе всегда следили за событиями в Москве, пытаясь предугадать, в каком виде они докатятся до южных окраин. Так жители тихоокеанских островов наблюдают за возникновением циклонов, которые могут пройти стороной, а могут принести неисчислимые бедствия.
Пока ничего угрожающего не происходило. Разрешили кооперативы. Тимур преобразовал хозрасчетный участок в кооператив по ремонту двигателей, расширил производство, открыл счет в банке. Иса Мальсагов стал коммерческим директором кооператива, обзавелся белой "Волгой", которая издавна почиталась на Кавказе машиной солидной, начальственной, в отличие от несерьезных, каких‑то легкомысленных "Жигулей". Он уже не слонялся у заводской проходной, а восседал в собственном кабинете, важный, как турецкий султан, в шикарном белом костюме и красном галстуке, драл с заказчиков по три шкуры. Новой техники поступало все меньше, старая при возросшей нагрузке часто ломалась, а каждая неделя простоя выливалась в многотысячные убытки. Заказчики, руководители государственных трестов и расплодившихся частных строительных кооперативов, кряхтели, но послушно платили. Проблемой стало не заработать деньги, а разумно ими распорядиться, чтобы не стать жертвой набирающей скорость инфляции.
Когда‑то, еще в студенческие годы, во время очередной поездки с девчонками на пикник в Фиагдон Тимур поделился с Алиханом мыслью, которая иногда возникала у него при виде завораживающих взгляд горных красот:
‑ Построить бы здесь дом. И никаких курортов не надо.
‑ Гостиницу, ‑ уточнил Алихан. ‑ Частную. С номерами "люкс". С осетинской кухней. И обязательно с конюшней. Конные маршруты по горам, а? Отбоя от туристов не будет!
‑ Тогда уж и с вертолетной площадкой, ‑ развил тему Тимур. ‑ А что? Воздушные прогулки ‑ очень неслабо!
‑ Отель "Мечта идиота", ‑ подвел итог Алихан.
Посмеялись, забыли. В то время ни одному здравомыслящему человеку и в голову не могло придти, что можно вот так просто взять и построить частную гостиницу. Нельзя потому что нельзя. Запрещено все, что не разрешено. И вдруг выяснилось, что можно, были бы деньги. Разрешено все, что не запрещено. Открытие было обескураживающим. Многие так и не поняли, что нет уже никаких пут, и продолжали жить так, будто они все еще есть, только стали невидимыми. Так коза, привыкшая пастись на пятачке, ограниченном длиной веревки, которой она привязана к колышку, там и пасется, хотя веревку убрали.
Тимур и сам не сразу поверил в реальность затеи. Но почему не попробовать? И был изумлен легкостью, с какой все стало получаться. Он давно присмотрел двухэтажное здание на окраине Фиагдона. Лет десять назад в нем размещался профсоюзный профилакторий Минздрава, потом произошла авария в котельной, отдыхающих и обслугу выселили, но ремонтировать почему‑то не стали. Так и стоял профилакторий бесхозным, здание разрушалось, сад дичал, территория зарастала бурьяном. Тимур встретился с председателем профкома, они быстро нашли общий язык. Профсоюзный деятель получил новенькие "Жигули" и подписал с Тимуром договор о долгосрочной аренде профилактория и всей прилегающей территории с последующим правом выкупа.
А дальше все начало цепляться одно за другое с неудержимостью камнепада, порожденного одним‑единственным камешком, стронутым со склона в нужное время в нужном месте. Тимур нанял бригаду опытных строителей‑чеченцев, достал транспорт, всеми правдами и неправдами наладил бесперебойную поставку стройматериалов. И всего через полгода состоялось открытие первой в Осетии частной гостиницы. Среди приглашенных были самые влиятельные люди ‑ и по положению во власти, и по реальному влиянию в жизни республики. Алихан, с одобрительным интересом следивший за бурной деятельностью друга, уговорил приехать на торжество своего научного руководителя, ректора Северо‑Осетинского университета, члена бюро обкома партии Ахсарбека Хаджимурзаевича Галазова.
Это был очень важный момент. Активность частных предпринимателей застала партийное руководство врасплох. Она была вроде бы в русле горбачевской политики перестройки, но одновременно вызывала большие сомнения в своей, как бы это сказать, идеологической стерильности. От того, как будет воспринято беспрецедентное появление частной гостиницы, зависела и судьба предприятия Тимура, и отношение к другим частникам. Уничтожить все ростки самодеятельности было проще простого, достаточно дать указания прокуратуре, а уж к чему прицепиться, следователи найдут. И было к чему прицепиться. Все расчеты в Осетии шли наличными, из рук в руки, никаких договоров не составлялось, а те, что составлялись для формы, были не в состоянии выдержать даже самой поверхностной прокурорской проверки.
Но все получилось как нельзя лучше. Окунувшись в атмосферу праздника, поддавшись очарованию здешних красот, восхищенный отделкой холлов, ресторана, номеров‑люкс с новомодными джакузи и особенно конюшней с десятком ухоженных ахалтекинцев, почетный гость, подняв тост, сказал:
‑ На примере этой гостиницы мы видим, как успешно реализуется политика партии и лично Михаила Сергеевича Горбачева в поддержке творческой инициативы, направленной на улучшение условий жизни и отдыха трудящихся и их семей. Примечательно, что во главе нового дела, как это было всегда, стоят коммунисты, такие как наш молодой товарищ Тимур Русланов. Мы, конечно, не могли дать ему такого партийного поручения. Но если бы мы ему такое партийное поручение дали, я сказал бы сейчас, что он его успешно выполнил. Он сдал нелегкий экзамен на предприимчивость и упорство в достижении цели. Давайте зачетку, Тимур, я ставлю вам "отлично".
Праздник удался. Поздно вечером гостей развезли по домам, а на другой день приехала съемочная группа владикавказского телевидения и корреспонденты местных газет. Реклама сделала свое дело. Номера в "Фиагдоне", как назвали гостиницу, заказывали за месяц. Правда, не трудящиеся, которым это было не по карману, а состоятельные люди, которых, как оказалось, было великое множество. Приезжали на выходные, чаще всего с любовницами, оттягивались по полной программе и преисполнялись к Тимуру самыми теплыми чувствами. Бывали и крупные чины из правительства, Генеральной прокуратуры и Министерства внутренних дел, тоже с любовницами. Счета, чисто символические, они, как правило, забывали оплачивать, а Тимур не напоминал. За короткое время он расширил свои связи с влиятельными людьми до таких приделов, о каких и мечтать не мог.
Но даже не на новоявленных нуворишей, швыряющих деньги без счета, делал он основную ставку. Самыми выгодными клиентами были иностранцы, зачастившие в Осетию, по большей части почему‑то немцы из ФРГ ‑ и туристы, и серьезные бизнесмены, присматривающиеся к российскому рынку, который только‑только начал приоткрываться для Запада. Они платили не деревянными рублями, а твердой, свободно конвертируемой валютой, как тогда называли доллары и немецкие марки.
Тимур наладил связи с руководством республиканского "Интуриста", отдых в элитном отеле‑клубе "Фиагдон" был включен в программу всех экскурсионных маршрутов, стало традицией устраивать в горном отеле прощальный ужин. Гостей встречал фольклорный ансамбль, одетые в национальные костюмы девушки обносили всех кукурузной самогонкой ‑ осетинской текилой, как она называлась в буклетах. Сопровождавшие группы гиды "Интуриста", проинструктированные Тимуром, залпом выпивали самогонку и бросали на подносы доллары и марки, как бы демонстрируя местный обычай. Гости послушно следовали их примеру. Этот фокус придумал сам Тимур и очень веселился, подсчитывая халявную прибыль. Но основной доход, конечно, давало обслуживание туристов.
Это были серьезные деньги, гораздо более серьезные, чем те, что приносила работа на заводе и в кооперативе. И самое странное, что они доставались не тяжким трудом, а будто между прочим, играючи, в деле, затеянном для собственного удовольствия. Иногда Тимур испытывал даже угрызения совести, как путник, который вместо того, чтобы следовать намеченным маршрутом, принялся беспечно разгуливать по окрестностям.
Отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность была единственным безусловно положительным результатом перестройки. Все остальное вызывало настороженность. В Кремлевском дворце съездов народные депутаты яростно атаковали шестую статью Конституции о руководящей роли КПСС. Тимур недоуменно пожимал плечами. Зачем? Ну, отменят статью, и что? У партноменклатуры отберут власть? Да никогда. Слишком глубоко проникли ее корни во все области жизни. И даже если вдруг такое произойдет, еще не известно, чем это обернется. Власть, какая бы она ни была, всегда лучше безвластия. Особенно для Северного Кавказа с его непрочным миром.
‑ Поздравляю. Наконец ты стал думать, как осетин, ‑ заметил Алихан, когда Тимур поделился с ним своими сомнениями. Его тоже тревожило то, что происходило в Москве. И чем дальше, тем меньше нравился Горбачев.
‑ Болтает, ‑ с раздражением говорил он и предрекал: ‑ Доболтается.
К тому времени Дзасохов стал членом Политбюро и секретарем ЦК КПСС, вместо себя оставил Галазова, совместившего должности Председателя Верховного Совета республики и первого секретаря Северо‑Осетинского обкома партии. Алихан состоял при нем референтом и, как понял Тимур, транслировал настроения, царившие в высших начальственных сферах.
Мрачный прогноз Алихана подтвердился неожиданно быстро. Однажды рано утром он приехал к Тимуру, поднял его с постели и включил телевизор:
‑ Смотри!
По всем каналам шла трансляция "Лебединого озера". Потом передали обращение ГКЧП.
‑ Понял? ‑ закричал Алихан. ‑ Ты понял? А что я говорил? Доболтался!
Требовательно и, как показалось Тимуру, тревожно загремел телефон. Звонил первый секретарь райкома партии, сам. Директива обкома: срочно выехать на заводы, провести митинги в поддержку.
‑ В поддержку кого? ‑ спросил Тимур.
‑ Нашел время шутить! Кого! ‑ гаркнул первый секретарь и бросил трубку.
Алихан расхохотался, будто и в самом деле услышал хорошую шутку. Тимур с недоумением на него посмотрел.
‑ Не понимаешь? ‑ удивился Алихан.
‑ Я еще не проснулся, ‑ буркнул Тимур.
‑ Объясняю. Галазов ‑ человек Дзасохова. Это понятно?
‑ Ну?
‑ А кто двигал Дзасохова?
‑ Кто?
‑ Не спеши, подумай. Дзасохов был первым заместителем председателя Комитета молодежных организаций. А кто был председателем? Янаев. Кто сейчас Янаев?
‑ Вице‑президент СССР.
‑ И председатель ГКЧП. Ну, проснулся?
В этот день Тимур провел митинги на трех заводах ‑ на своем и на двух военных. Собирались, как всегда, дисциплинированно, молча слушали заранее заготовленные выступления, которые по бумажкам читали представители трудовых коллективов, вопросов не задавали, единодушно проголосовали за подготовленную обкомом резолюцию в поддержку ГКЧП и решительных мер по наведению порядка в стране. Тимур внимательно следил за участниками митингов, пытаясь понять, что же они на самом деле думают о происходящем и одновременно спрашивая себя: а сам‑то я что об этом думаю?
Не нравились ему все эти дела. Не нравился усиливающийся бардак, который несла с собой горбачевская перестройка. Не нравился сам Горбачев с его безразмерными путаными речами, из которых совершенно невозможно было понять, что он хочет сказать. Чем дальше, тем больше он производил впечатление вконец растерянного человека, не понимающего, что происходит, и никак не контролирующего ситуацию. Но и этот странный, возникший, как аллергическая опухоль, ГКЧП во главе с безвольным даже с виду Янаевым с его бегающим взглядом и трясущимися руками Тимуру тоже не нравился. Все это было похоже на зловещий фарс, рождающий смутную нарастающую тревогу.
Тревога ‑ вот что чувствовал Тимур. Тревога ‑ вот что читал он на лицах участников митингов, дисциплинированно голосовавших за резолюцию в поддержку ГКЧП.
Перед землетрясением змеи выползают из нор, а дикие звери спускаются с гор на равнину. Человеку некуда уходить. Люди остаются в своих домах, надеясь, что все обойдется, что зародившийся в далекой Москве циклон ослабнет по пути на юг, растеряет свою разрушительную силу, изольется мирным дождем.
Подлинное значение исторических событий, если они тотчас же, как война и мобилизация, не вторгаются в частную жизнь людей, редко когда воспринимается сразу в полном объеме. После провала ГКЧП и яркого триумфа Ельцина, на который в Осетии смотрели по телевизору, как на любой праздник, который затевали гораздые на выдумки москвичи, как‑то очень буднично прозвучало сообщение о том, что на совещании в Беловежской Пуще новоявленные президенты России, Украины и Белоруссии Ельцин, Кравчук и Шушкевич денонсировали договор 1924 года о создании СССР. Тимур даже не сразу понял, что это значит, не дошло до сознания. Заглянул в словарь: "Денонсировать. Объявить недействительным, прекратившим свое действие". И снова не понял. Как можно объявить недействительным, прекратившим свое действие договор об СССР? Разве это вообще возможно ‑ вот так взять и отменить СССР, могучую ядерную сверхдержаву, которая, как казалось, существовала всегда и была обречена существовать вечно? Не будет СССР. А что будет? СНГ? Что такое СНГ? Тот же СССР под другим названием? Какая‑то очередная московская дурь.
Гораздо больнее, как событие личное и потому несравнимое по значению с бумажными играми об отмене СССР, воспринял Тимур указ президента Ельцина о прекращении деятельности КПСС. Первая мысль была: да что же он делает, на что замахнулся? При том что сам Тимур воспринимал партию как некую формальность, с которой нужно считаться, как с климатом, в сознании все же сидело вбитое десятилетиями пропаганды представление о КПСС как о самой сознательной, политически активной и многочисленной части общества. Четырнадцать миллионов членов партии ‑ шутка ли! А если эти миллионы завтра выйдут на улицы?
Утром он поехал в райком. Горы затянуло низкими тучами, шел дождь. Машины разбрызгивали грязную воду, прохожие жались к домам. Никакого многолюдья на улицах не было, как в обычный будний день. Лишь перед особняком райкома партии толпились под зонтами человек двадцать штатных сотрудников. Двери были опечатаны, вход охраняли три молодых милиционера во главе с лейтенантом, по странной случайности те же, что в обычные дни дежурили на вахте, почтительно козыряя всем, кто имел право входа в это здание, недоступное для простых смертных. Сейчас они пресекали все попытки пройти в райком вежливо, но непреклонно.
‑ Безобразие! ‑ бурно возмущалась секретарша отдела кадров. ‑ У меня там остались сапоги! В холодильнике! Итальянские, новые!
Ее внимательно слушали, но по лицам было видно, что никто не понимает, о чем она говорит. Какие сапоги? Какой холодильник? Тут небо рушится на землю, все устои жизни рушатся, при чем тут холодильник?
На черной служебной "Волге" прикатил первый секретарь райкома. Но и перед ним милицейский лейтенант не дрогнул:
‑ Пропустить не могу. Извините. Приказ.
‑ Да что же это делается? ‑ кинулась к секретарю кадровичка. ‑ Я оставила там сапоги!
Первый секретарь посмотрел на нее пустым взглядом и отвернулся. Ни к кому не обращаясь, буркнул:
‑ Она оставила сапоги!
Немного помолчал, как бы набирая в легкие побольше воздуха и рявкнул, побагровев лицом:
‑ А я оставил там сердце!..
Вернувшись домой, Тимур включил телевизор. В дневном выпуске новостей передавали репортаж со Старой площади, где располагался комплекс зданий ЦК КПСС. Здесь бурлила многотысячная толпа, с трудом сдерживаемая милицией. При первом взгляде на нее у Тимура тревожно дрогнуло сердце: вот оно, началось! Но тотчас же стало ясно, что это вовсе не коммунисты собрались на стихийный митинг в защиту своей партии и ее Центрального Комитета, а демократически настроенные москвичи бьют стекла и норовят прорваться внутрь. Из‑за тяжелых дверей появлялись какие‑то хорошо одетые люди, по большей части молодые и немолодые женщины, послушно предъявляли содержимое сумок и пакетов дежурившим у входа представителям общественности, испуганно пробегали к метро по узкому проходу, образованному милицией. У одной из женщин пакет разорвался, на асфальт вывалилась связка сосисок в целлофане. Толпа заулюлюкала, засвистела.
Ну и ну. Вот тебе и самая сознательная и политически активная часть общества.
Тимур выключил телевизор. Он чувствовал себя, как человек, погруженный в кропотливую, отнимающую много времени и сил работу, которому вдруг сказали: "Бросай все к черту, никому это уже не нужно". Он испытал облегчение. Одновременно ‑ досаду. И волнение, с каким молодой водитель первый раз без инструктора выезжает в город. В город, где отключены светофоры и отменены все правила.
Развал СССР, поначалу воспринятый в Осетии как аппаратные интриги и хитрый ход Ельцина в его борьбе с Горбачевым за власть, очень скоро отозвался такими событиями, что в сравнении с ними роспуск КПСС воспринимался уже как мелочь, не стоящая внимания. Будто плотину прорвало: все, что бурлило внутри, выплеснулось наружу. Азербайджанцы воевали с армянами в Нагорном Карабахе, в Прибалтике гнобили русских, таджики и узбеки истребляли друг друга с беспощадностью басмачей, слова "беженец" и "вынужденный переселенец" сразу вошли в обиход и стали привычными.
К границам Северной Осетии беда подступала медленно, издалека. В независимой Грузии к власти пришел оголтелый националист Гамсахурдия, решивший одним махом покончить с автономией Абхазии и Южной Осетии. Курортный Сухуми превратился в прифронтовой город, на подступах к Цхинвали шли бои ‑ национальная гвардия Гамсахурдии встретила ожесточенное сопротивление югоосетинских ополченцев. На помощь к ним пришли добровольцы из Северной Осетии. Спасаясь от геноцида, из Южной Осетии и внутренних районов Грузии по Рокскому тоннелю бежали в Россию, в братскую Северную Осетию, десятки тысяч осетинских семей.
Некогда благополучный Владикавказ, возле предприятий которого всегда висели объявления "Требуются", захлестнула волна безработицы. Резко ухудшилось положение и тех, у кого работа была. Сократилось финансирование госзаказов оборонной промышленности, военные заводы работали как бы по инерции, стали обычным делом многомесячные задержки зарплаты. Либерализация цен уничтожила сбережения, на улицах появились стихийные вещевые рынки с разномастной посудой, старыми книгами, с ношеной одеждой и обувью, старательно начищенной, ‑ верный признак всеобщего обнищания. Участились грабежи и разбои. Тимур, которому приходилось много разъезжать по делам, раздобыл компактный израильский автомат "узи" и пистолет Макарова. Так и ездил: слева под курткой "узи", под водительским сиденьем "Жигулей" ‑ "макаров".
Как это часто бывает, когда случайности, сложившись, предопределяют неожиданный крутой поворот жизни, так и оружие Тимура стало поводом для знакомства, изменившего его судьбу. Однажды вечером в свете фар на обочине возникла тонкая женская фигура в светлом плаще, с поднятой рукой. Тимур остановился, открыл дверцу:
‑ Садитесь.
‑ Но вы не спросили, куда мне.
‑ Сначала сядьте, потом скажете.
Пассажирская дверца машины барахлила. Тимур потянулся захлопнуть ее, куртка распахнулась, блеснул тусклый металл автомата.
‑ Что это у вас? ‑ испугалась незнакомка.
‑ Это? Да так, ерунда. "Узи". Производства Израиля, скорострельность тысяча триста выстрелов в минуту.
‑ О Господи! Вы бандит?
Тимур успокоил:
‑ Я хороший бандит. Правильный. Защитник красивых девушек, которые ходят ночами по городу. Так вам куда?
По дороге разговорились. Алина, так ее звали, недавно окончила в Москве институт пищевой промышленности по специальности "кондитерское производство", вернулась к родителям, инженерам на военном заводе. Сейчас не работает, работы в городе нет. Завод еще работает, но зарплату не платят.
‑ Кондитерское производство? ‑ заинтересовался Тимур. ‑ Что сюда входит? Торты?
‑ Торты, пирожные, выпечка, хлебобулочные изделия.
‑ Кажется, у меня есть для вас работа, ‑ сказал Тимур. ‑ Мне в ресторане нужен кондитер.
‑ У вас есть ресторан?!
‑ Гостиница. А при ней ресторан.
‑ Вы не шутите?
‑ Нет. ‑ Тимур дал Алине визитную карточку с координатами "Фиагдона", написал домашний телефон. ‑ Позвоните, поговорим.
‑ Ну и бандиты пошли! ‑ засмеялась она, но визитку взяла.
‑ И еще одно, ‑ сказал Тимур, когда остановились у ее дома. ‑ Если вам понадобится куда‑нибудь вечером, не ходите одна, дайте мне знать. Это очень серьезно, ‑ добавил он, не подозревая еще, что эта девушка станет его женой и матерью двух его сыновей, но почему‑то чувствуя, что эта случайная встреча не может пройти бесследно.
Предупреждение тоже было серьезным: неспокойно было в городе. В какую‑то тревожную полосу жизни вплывал Владикавказ, а вместе с ним вся Осетия.
Особое беспокойство вызывала ситуация в соседних Ингушетии и Чечне. Под нажимом Москвы был смещен бывший первый секретарь Чечено‑Ингушского обкома партии, Председатель Верховного Совета Чечено‑Ингушской АССР Завгаев, обвиненный в предательстве своего народа в дни августовского путча. Расчет на то, что сменивший его генерал‑майор Дудаев, много лет прослуживший командиром дивизии тяжелой бомбардировочной авиации и начальником Тартуского гарнизона в Эстонии, будет лоялен Москве, не оправдался. Придя к власти, он провозгласил независимость Чеченской Республики Ичкерия, оттягав у братьев‑вайнахов ингушей без всякого с ними согласования Шелковской, Наурский и Каргалинский районы. Эти районы с плодородными землями в 1957 году Хрущев отрезал от Ставропольского края и передал восстановленной Чечено‑Ингушской АССР. Зажатая между воинственной, вооруженной до зубов Чечней и Северной Осетией, практически без промышленности, со слаборазвитым сельским хозяйством, с ничтожным финансированием из федерального центра, Ингушетия оказалась в отчаянном положении.
Всеобщая нищета и порожденная ею озлобленность ‑ благодатная почва для самых экстремистских идей. Такой идеей стали давние притязания ингушей на Пригородный район Северной Осетии и Правобережье Владикавказа. А юридическим ее основанием ‑ закон "О реабилитации репрессированных народов", принятый Верховным Советом РСФСР под председательством Ельцина в апреле 1991 года.
О том, как принимался этот закон и почему он был принят, Тимуру рассказал Алихан, который в составе группы экспертов сопровождал в Москву делегацию Северной Осетии во главе с Галазовым. Закон долго обсуждали в комитетах и комиссиях Верховного Совета РСФСР, но на утверждение не вносили, так как он противоречил Конституции РСФСР, допускающей изменение границ субъектов федерации лишь с согласия всех заинтересованных сторон. Между тем главным пунктом в проекте Закона о реабилитации репрессированных народов, подготовленного депутатами от Чечено‑Ингушетии, значилось так называемая "территориальная реабилитация": "Признание и осуществление права на восстановление территориальной целостности, существовавшей до антиконституционной политики насильственного перекраивания границ".
Юридически противоречивая коллизия разрешилась вмешательством политики. За год до этого на Первом съезде народных депутатов РСФСР выбирали Председателя Верховного Совета. К последнему туру осталось два претендента ‑ Ельцин и первый секретарь компартии РСФСР Полозков. Поздно вечером, накануне решающего дня, в один из номеров гостиницы "Россия", где жили депутаты Чечено‑Ингушетии, пришел руководитель предвыборного штаба Ельцина, председатель Высшего экономического совета при Президиуме Верховного Совета РСФСР Бочаров. В случае избрания Ельцина ему был обещан пост председателя правительства России, на котором он был намерен реализовать свою программу "Возрождение".
‑ Для победы Бориса Николаевич нужен пятьсот тридцать один голос, ‑ прямо сказал он. ‑ Мы можем твердо рассчитывать только на пятьсот двадцать восемь. Не хватает трех голосов. Их может дать ваша делегация. Если вы поддержите нас, обещаю от имени Бориса Николаевича: закон о репрессированных народах будет принят в вашей редакции.
Сделка была заключена. За Ельцина проголосовали 535 депутатов. Семь голосов чечено‑ингушской делегации решили дело. Ельцин стал Председателем Верховного Совета, Хасбулатов ‑ его первым заместителем. А Бочаров премьер‑министром так и не стал. То ли Ельцин забыл свое обещание, то ли вообще не собирался его выполнять. Но обещание, данное делегатам Чечено‑Ингушетии, ему пришлось выполнить под давлением своего верного соратника Хасбулатова.
Закон о репрессированных народах был принят ‑ под хрупкий мир Северного Кавказа подведена мина замедленного действия.
Она взорвалась 30 октября 1992 года.
30 октября 1992 года в 22 часа 30 минут на автодороге в районе поселка Карца была обстреляна патрульная машина осетинской ГАИ. Один милиционер погиб, второй был тяжело ранен. Нападавшие скрылись на автомобиле с ингушскими номерами. Сразу же после этого оперативному дежурному МВД во Владикавказе стали поступать доклады о стрельбе из автоматического оружия в селах Пригородного района со смешанным осетино‑ингушским населением.
В 2 часа 23 минуты 31 октября группа вооруженных ингушей напала на лечебно‑трудовой профилакторий в селе Дачное, пять сотрудников‑осетин взяты в заложники.
В 2 часа 34 минуты в селения Джейрах и Камбилеевское со стороны Ингушетии вторглись отряды вооруженных людей в камуфляже численностью от 50 до 200 человек. Идут погромы, осетинские семьи выгоняют из их домов, дома поджигают, попытки сопротивления подавляются автоматным огнем.
В 2 часа 38 минут из отделения милиции поселка Чермен на административной границе с Ингушетией доложили, что на них напали ингушские боевики. В 2 часа 40 минут связь с отделением прервалась.
Вся осетинская милиция и внутренние войска МВД были подняты по тревоге. Сразу обратили внимание, что к месту службы не явился ни один из милиционеров‑ингушей, рядовых и офицеров, состоявших в штате МВД. Их телефоны не отвечали, посыльные вернулись с сообщениями, что никого в городе нет, все исчезли, прихватив табельное оружие и не сданные после дежурства автоматы Калашникова. Дальнейшие события подтвердили самые худшие опасения.
В 6 часов 25 минут группа ингушских боевиков численностью до 400 человек, вооруженных автоматами, гранатометами и крупнокалиберными пулеметами, окружила в районе Чермена контрольно‑пропускной пункт 58‑й армии, выведенной из ГДР и дислоцированной в Осетии после объединения Германии и разрушения берлинской стены. Завязалась перестрелка. Через сорок минут сообщили: КПП захвачен, личный состав разоружен, восемь военнослужащих‑осетин взяты в заложники и увезены в Назрань.
В 7 часов 16 минут по приказу командующего армией в Чермен на шести бронетранспортерах была выслана оперативно‑войсковая группа. На подходе к КПП группа попала в засаду. Кроме стрелкового оружия и гранатометов, на вооружении боевиков были артиллерийские орудия и три средних танка. Чтобы предотвратить неизбежное уничтожение, командир группы принял ультимативное требование нападавших прекратить сопротивление. Солдат и офицеров высадили из БТРов, обезоружили, осетин погрузили в армейские "Камазы" и увезли в сторону Ингушетии. По оценке командира группы общая численность бандформирований в районе Чермена составляла порядка полутора тысяч человек.
Одновременно в штаб 58‑й армии стали поступать сообщения из других воинских подразделений, размещенных вдоль административной границы с Ингушетией: наблюдается скопление вооруженных боевиков в непосредственной близости от воинских частей.
Командующий армией связался с Москвой. Оттуда поступил приказ: в боевые действия не вмешиваться, соблюдать нейтралитет. В 9 часов 30 минут всем оперативно‑войсковым группам была передана команда сняться с охраняемых ими участков границы. Дороги на Осетию для ингушских бандформирований, усиленных захваченными у российских войск бронетехникой и вооружением, были открыты.
Неправильно говорить, что такой оборот событий оказался для руководства республики полной неожиданностью. Антиосетинская истерия, разжигаемая средствами массовой информации Ингушетии и щедро оплаченными московскими журналистами и телевизионщиками, заставила правительство Осетии принять ответные меры. Был создан республиканский комитет самообороны во главе с Председателем Верховного Совета Галазовым, из прошедших службу в армии молодых мужчин сформированы отряды ополчения и национальная гвардия. Эти действия были призваны предупредить ингушскую сторону о готовности Северной Осетии защитить свои границы, но практического значения они не имели. На вооружении отрядов самообороны были лишь охотничьи ружья да некоторое количество стрелкового оружия, вывезенного из Южной Осетии участниками боев с грузинской национальной гвардией.
Во Владикавказе не рискнули открыто пойти на создание незаконных вооруженных формирований, что привело бы к конфликту с Москвой. Но и бездействовать было нельзя. Постановлением Совета Министров штат МВД республики увеличили на 610 человек с соответствующим оружием, транспортом и средствами связи, придали два десятка БТР‑80 и БРДМ‑2 с полным вооружением и приборами ночного видения. Негласно вооружали и отряды самообороны на деньги, собранные у предпринимателей. Давали кто сколько может, кто тысячу долларов, кто десять тысяч, кто пятьдесят. Тридцать тысяч внес кооператив Тимура Русланова. Автоматы Калашникова и боеприпасы через посредников покупали в Чечне, где после вывода российских войск осталось огромное количество оружия. Собранных средств должно было хватить, чтобы превратить отряды самообороны в серьезную силу, способную противостоять вооруженной агрессии.
А к этому шло. К осени 1992 года осетино‑ингушские отношения обострились до предела. 20 октября в селении Октябрьское под колесами БТР погибла двенадцатилетняя ингушская девочка Мадина Гадаборшева. В ночь с 22 на 23 октября в поселке Южный нашли убитым в сожженной машине ингуша Хаутиева. Его товарища Пугоева, тоже ингуша, обнаружили зверски убитым в Беслане. Каждое из этих трагических происшествий подавалось ингушскими политиками и СМИ как факты этнической чистки, проводимой руководством Северной Осетии при попустительстве Москвы. На центральной площади в Назрани бушевал многодневный многотысячный митинг. Требования были самые радикальные: во исполнение закона "О репрессированных народах" вернуть Ингушетии Пригородный район и правобережье Владикавказа, переданные Северной Осетии после сталинской депортации ингушей в феврале 1944 года.
30 октября в селе Дачное во время плановых учений внутренних войск МВД Осетии случайным выстрелом был убит местный житель, ингуш Яндиев. Об этом сразу стало известно в Назрани…
В Осетии допускали, что столкновение с ингушами может перерасти в вооруженный конфликт. Но никто не ждал, что нападение будет таким крупномасштабным, что на вооружении ингушских бандформирований окажется столько тяжелых вооружений вплоть до артиллерии и танков. Не было вопроса, откуда эти вооружения ‑ ими щедро поделилась Чечня. Она же вдохновила братьев‑вайнахов на захват территории соседней республики, традиционно дружественной России. Уже первые донесения из района боев свидетельствовали о том, что операция заранее спланирована и координируется из одного центра.
Позже в осетинских газетах писали, что в нападении на Осетию было задействовано до 40 тысяч ингушских боевиков. Милиция и внутренние войска МВД Осетии не смогли им противостоять. Оказались практически безоружными и отряды самообороны. Большую часть денег, собранных предпринимателями, разворовали, часть прилипла к рукам посредников.
В 10 часов 15 минут 31 октября со стороны Назрани в направлении Пригородного района Осетии началось движение ингушской бронетехники. В 10 часов 30 минут границу пересекли двадцать танков Т‑72 и колонна армейских "Камазов" с вооруженными людьми. В поселках Карца, Редант, Спутник ингушские отряды вступили в бой с подразделениями осетинской милиции и внутренних войск. В селах Пригородного района обстреливаются и поджигаются дома осетин. Местные ингуши присоединяются к боевикам, получают оружие и активно участвуют в боевых действиях. Обстрелу подвергаются все транспортные средства, на которых осетины покидают села, пытаясь спасти свои семьи.
К 14 часам ингушские вооруженные формирования вплотную подошли к Владикавказу.
Когда в частную жизнь людей вторгаются такие бедствия, как землетрясение или война, память выделяет эти дни из чередования будней, каждая мелочь обретает зловещую многозначительность, вспоминаются дурные предчувствия, которые то ли были на самом деле, то ли задним числом рождены отсветами беды.
Ни 30‑го октября, в этот черный дня Осетии день, ни накануне никаких предчувствий у Тимура не было. Стояла тихая золотая осень, на солнце поблескивали плывущие в воздухе паутины, в опустевших садах райскими яблоками светились плоды айвы. Туристский сезон кончился, в "Фиагдоне" пустовали несколько номеров. Тимур уговорил родителей провести пару недель в горах, отвез их в гостиницу. Во Владикавказ вернулся уже в темноте. Возле его дома белела "Волга" Исы Мальсагова, на асфальте возле водительской двери валялись окурки. Увидев подъехавшего Тимура, Иса вывалился из машины, кинулся к нему, закричал с раздражением и обидой:
‑ Ты где болтаешься? Я тебя два часа жду! Я его два часа жду, а он где‑то болтается!
Иса был в своем обычном белом костюме и красном галстуке, только пиджак на его грузном теле сидел наперекосяк, словно застегнутый не на те пуговицы, галстук сбился на сторону, а круглое жирное лицо блестело от пота.
‑ А что такое? ‑ удивился Тимур.
‑ Не спрашивай ничего! Слушай, что скажу! ‑ Иса с опаской оглянулся по сторонам и сунул голову в салон "Жигулей". ‑ Забирай своих и увози. Прямо сейчас. Куда хочешь увози, из города увози. В горы увози, куда хочешь увози!
‑ Да что случилось?
‑ Тимур, ты мне друг, ты мне как брат. Как брату говорю: делай что сказано. А то плохо будет. Очень плохо будет, Тимур! Больше ничего не скажу. Не могу, брат! Меня убьют, если скажу.
‑ Успокойся и говори толком! ‑ прикрикнул Тимур. Он хотел выйти из машины, но Иса придержал дверцу и жарко задышал в лицо:
‑ Нет! Сиди! Я тебя не видел, ты меня не видел! Я тебе ничего не сказал! Ни одного слова не сказал!
Он еще раз опасливо огляделся и юркнул в "Волгу". Двигатель взревел, машина взяла с места так, что с визгом прокрутились колеса. Тимур с недоумением посмотрел ей вслед. Что это с ним? Вроде не пьяный. Анаши накурился?
Утром Тимур поехал в банк с намерением снять деньги со счета кооператива. Нужно было выкупить здания и землю "Фиагдона" у профкома Минздрава, пока "деревянные" окончательно не превратились в пустые бумажки. Давно пора было это сделать, да все откладывалось из‑за разных дел.
Но никаких денег в банке не оказалось, все до последнего рубля были перечислены на счет Владикавказского НТТМ ‑ одного из центров научно‑технического творчества молодежи, которые под крышей комсомола специализировались на превращении безналички в живые деньги. Платежка была подписана коммерческим директором кооператива Мальсаговым.
‑ Когда? ‑ только и спросил Тимур.
‑ Вчера.
В центре НТТМ подтвердили: всю наличность получил Мальсагов по доверенности председателя кооператива Русланова. Такой доверенности Тимур ему не давал, его подпись была подделана, причем не слишком искусно.
Деньги были немаленькие, почти пятьдесят тысяч долларов по ценам черного рынка. Но больше всего Тимура разъярило коварство Исы. Друг! Брат! Такой друг в жопу влезет и за сердце укусит. Да на что же ты, недоумок, рассчитываешь? Что я тебя не достану? Да куда же ты, сукин сын, денешься!
На заводе Исы не оказалось, его кабинет стоял пустым, на столе не было ни одной бумажки. Тимур поехал к нему домой, мимолетно удивляясь, что на улицах необычно мало машин.
Иса жил на правом берегу Терека, на окраинной улице, застроенной основательными одноэтажными и двухэтажными частными домами ингушей, осевших здесь после возвращения из Казахстана в 1957 году. На звонок в калитку никто не ответил, на стук тоже. Тимур позвонил к соседям. Ни звука. К другим соседям. То же, даже собаки не лаяли. Только тут он обратил внимание, что улица будто вымерла. Не стояли у калиток говорливые ингушские женщины, не носились по улице дети.
В машине Тимур включил радио. И по "Маяку", и по местным станциям шли обычные передачи. А между тем в городе что‑то происходило. Узнать это можно было там, где всегда все знают ‑ на центральном рынке.
Прилавки ломились от яблок, винограда, персиков, кизила, арбузов и дынь, сизых баклажан, золотых початков кукурузы, свежей зелени, но в торговле не было обычного азарта, не стоял гул голосов, как из улья. Ходили неясные слухи: в Пригородном районе стреляют ‑ кто‑то кому‑то позвонил, кто‑то что‑то сказал. Толком никто ничего не знал, тревога витала в воздухе, как запах солений и специй.
На стоянке возле рынка Тимура окликнул знакомый ‑ пожилой степенный чеченец Хамзат, хозяин садоводческого кооператива под Урус‑Мартаном. На "рафике" и грузовике с тентом он привозил во Владикавказ свежие овощи и фрукты, поставлял в гостиницу "Фиагдон" клубнику и черешню весной, виноград и персики осенью. Помогали ему два сына, взрослый и подросток. Сейчас они стояли возле машин с настороженным и испуганным видом. Уважительно поздоровавшись с Тимуром, Хамзат пожаловался:
‑ Говорили мне: не надо ехать. А как не ехать? Персик лежать не будет. Персик сгниет, как людям платить, как семью кормить?
‑ Кто говорил? ‑ спросил Тимур.
‑ А! Там! Наши… Зачем люди воюют? Почему не торгуют? Не понимаю. Когда торгуют, всем хорошо. Когда воюют, всем плохо.
‑ Продал персики?
‑ А! Все отдал, оптом. Какая торговля? Все плохо смотрят, думают ‑ ингуши. А какие мы ингуши? Вот, номера на машинах чеченские, разве мы ингуши? Домой надо. А как ехать? Убьют, на кого старики и дети останутся? На кого женщины останутся? Ты нас знаешь, Тимур, знаешь, что мы не ингуши?
‑ Знаю.
‑ Другие не знают. Ты скажешь, тебе поверят. Проводи до Беслана, сынок. А там мы сами. Сегодня ты мне поможешь, завтра я тебе помогу. А как по‑другому жить? По‑другому нельзя.
‑ Поехали, ‑ решился Тимур. ‑ Ближний свет включите, держитесь ближе, чтобы было видно ‑ колонна.
Номера на его "Жигулях" были правительственные, блатные, на лобовом стекле пропуск "Проезд везде". Полдороги проехали без остановки, потом патрули стали чаще, машины обыскивали, проверяли документы. Милиция была в бронежилетах, с автоматами наизготовку, на перекрестках наряды были усилены бойцами ОМОНа. Чувствовалось возрастающая напряженность, но что происходит, никто не знал, на расспросы хмуро отмалчивались. Попутных машин было мало, навстречу все чаще проходили легковушки с багажниками, доверху нагруженными узлами, грузовики с людьми в кузовах, трактора с прицепными тележками, тоже с людьми и домашним скарбом. Все явственнее пахло гарью.
При выезде из Беслана дорогу преграждал бронетранспортер с солдатами внутренних войск. Еще два БТРа стояли на обочинах, направив пушки и пулеметы в сторону границы с Ингушетией, до которой от Беслана было около восьми километров. Здесь уже слышалась перестрелка, время от времени ухали орудийные выстрелы. Высокая глухая стена ликероводочного завода, перепрофилированного во время антиалкогольной кампании на разлив соков и газировки "Буратино", а потом и вовсе заброшенного, была выщерблена снарядами и пулями крупнокалиберных пулеметов. Солдатами командовал молодой майор МВД, знакомый Тимуру не близко, а так, как знакомы люди в небольших городах вроде Владикавказа ‑ где‑то сталкивались, где‑то пересекались.
‑ Дальше проезда нет. Оттуда беженцев пропускаем, туда никого, дорога простреливается, ‑ хмуро сказал он. ‑ Тебе зачем туда?
‑ Не мне ‑ им, ‑ кивнул Тимур на Хамзата и его сыновей.
Майор помрачнел:
‑ Ингуши?
‑ Нет, чеченцы. Из Урус‑Мартана. Персики привозили на базар, едут домой.
‑ В рай они приедут, а не домой. Или в ад, ‑ предрек майор, но настаивать на своем не стал. По его приказу водитель БТРа освободил дорогу, пропустил машины и вернулся на место.
‑ Про рай у мусульман знаю, у них там гурии, ‑ проговорил майор, провожая взглядом "рафик" и грузовик чеченцев. ‑ А ад у них есть?
‑ Должен быть, ‑ предположил Тимур. ‑ А как же? Грешники есть? Есть. Значит, есть и ад.
‑ У нас в аду грешников сажают голым задом и жарят на сковородке. А у них?
‑ Понятия не имею. Что происходит?
‑ Отдельные вылазки ингушских экстремистов, ‑ буркнул майор и выругался. ‑ Приказ: противостоять, на провокации не поддаваться. Но противостоять. Но на провокации не поддаваться. А по рации: в Южном бои, в Камбилеевке бои, Чермен взят. Отдельные вылазки! Если это отдельные вылазки, то что такое война?
Когда Тимур вернулся во Владикавказ, город неузнаваемо изменился. Рынок опустел, на проспекте Мира горела "Волга" с ингушскими номерами, разбитыми витринами зияли ингушские магазины. Площадь Свободы перед Домом правительства затопила толпа, требовали оружие. Тысячи людей окружили здание командования российскими войсками, осаждали Центральный артиллерийский арсенал в Михайловском. Гарнизон укрылся за глухими стальными воротами, в ворота летели камни.
В Доме правительства, куда Тимур проник, нахально соврав охране, что прибыл по вызову помощника председателя Верховного Совета Алихана Хаджаева, двери всех кабинетов были распахнуты, трезвонили телефоны, доносились надсаженные от крика голоса, по коридорам быстро проходили люди с мрачными лицами. Алихана Тимур нашел в приемной Галазова, превращенной в штаб, он кричал сразу по двум телефонам. Трещала армейская рация, работающая на прием. Из докладов Тимур понял, что бои идут в районе санатория "Осетия" на южной окраине Владикавказа, ингушские бронетранспортеры обстреливают электроподстанцию и пивзавод.
‑ Что происходит? Ты‑то хоть знаешь? ‑ втиснулся Тимур в паузу между звонками.
‑ Уже легче, ‑ отозвался Алихан. ‑ Из Цхинвали прибыла бригада "Ир", сразу вступила бой. Черт, связь прервалась! Вот что, бери транспорт и туда, доложишь обстановку по рации.
‑ У меня в "Жигулях" нет рации.
‑ Какие "Жигули"! Война, не понял? Возьмешь БТР, дам команду.
В приемную стремительно вошел председатель правительства Хетагуров. Все разговоры мгновенно стихли.
‑ Договорились, будет нейтралитет, ‑ не останавливаясь, бросил он и скрылся в кабинете Галазова.
‑ А вот это совсем хорошо! ‑ обрадовался Алихан.
"Будет нейтралитет" означало, что переговоры председателя правительства с командующим армией закончились успешно. Хетагуров требовал немедленно раздать оружие отрядам самообороны, командующий не имел на это права без разрешения из Москвы. В Москве то ли не понимали, что происходит, то ли не хотели понимать. Твердили одно: в боевые действия не вмешиваться, соблюдать нейтралитет. Как понимать нейтралитет
‑ об этом и шли переговоры. Позже стало известно, как они проходили. В какой‑то момент Хетагуров, взбешенный уклончивостью генерала, схватил его за горло и пообещал задушить, если не получит оружия. Это подействовало. Но главным для командующего было понимание, что и без его приказа арсеналы будут захвачены. Охрана, как положено по уставу, откроет огонь на поражение. Так и так нейтралитет будет нарушен, а бойни командующему не простят. В конце концов он отдал приказ всем гарнизонам соблюдать нейтралитет и не оказывать вооруженного сопротивления попыткам захватить склады с оружием.
Через час, когда Тимур на бронетранспортере выехал в расположение южноосетинской бригады, ворота Центрального арсенала были выбиты тяжелым грузовиком. Получив автоматы и боеприпасы, ополченцы на армейских "Камазах" разъезжались к местам боев.
Следующие пять суток слились для Тимура в непрерывное чередование света и тьмы, исполосованной трассерами и заревами пожаров, он стрелял, по нему стреляли, при свисте мин вжимался в сухую землю, глох от взрывов гранат, тащил раненых, напитывающих кровью его одежду, спал урывками там, где заставала короткая тишина, не выпуская из рук "калаш". Проснувшись, первым делом ощупывал себя, проверял, есть ли запасные рожки. "Узи" пришлось бросить, кончились патроны. На второй день подбили БТР. Тимур перетащил рацию в милицейский "УАЗ", докладывал в штаб обстановку, получал приказы, передавал их командирам отрядов. Потом очередь из крупнокалиберного пулемета прошила "УАЗ", бензобак взорвался. Тимур успел выскочить, водитель погиб, рация сгорела в машине. Тимур примкнул к подразделению внутренних войск, которым командовал давешний майор, дежуривший на выезде из Беслана.
Все эти дни Тимур действовал автоматически, не думая ни о чем, как человек при пожаре, когда некогда думать ни о причинах пожара, ни о его последствиях. Но когда ворвались в Южное на плечах поспешно отступающих ингушских банд, хладнокровие начало ему изменять. Взорванные и сожженные осетинские дома, трупы стариков, женщин и детей, рассеченных автоматными очередями, отрезанные головы мужчин. Вскипала кровь, ярость требовала выхода, всех убивать, как бешеных собак, всех до одного, пленных не брать. Беженцы‑осетины, вернувшиеся в селение вслед за отрядами самообороны, громили и поджигали дома ингушей, вытаскивали из подполов оставшихся. Безумие дикой кавказской резни словно бы обратило историю вспять, в доисторические, дохристианские времена. И как много лет назад, на стихийном митинге на площади Свободы осенью 81‑го года, Тимур перестал быть самим собой, стал частью своего народа, обуянного неукротимой, бешеной жаждой мести.
Только ночь прекратила кровавую вакханалию. Рассвет встретил бездонной, оглушительной тишиной, от которой звенело в ушах. Боевики ушли из села, бросив убитых, оттянулись в Ингушетию. То же произошло вдоль всей границы. В зону вооруженного противостояния, чтобы предотвратить перенос военных действий на ингушскую территорию, были введены российские войска.
Было 5 ноября 1992 года. Война кончилась так же внезапно, как началась. И как бывает всегда, когда исчезает объединяющее всех дело, люди оказались предоставленными себе и не то чтобы растерялись, но не сразу поняли, что им делать с обрушившейся на них, как тишина, свободой. Под тихим осенним солнцем золотилась стерня, шелестели кукурузные будыли, горы подступали синими миражами. В этом мире не могло быть злобы и крови. Не могло. А если есть, значит в людях что‑то не так. Значит, Бог покинул их, если Он есть.
Вместе с солдатами Тимур доехал до их казармы в Беслане. Как был, в грязной, грубой от засохшей чужой крови одежде, рухнул на койку, вырубился мгновенно, будто свет в голове выключили. Проснулся от того что кто‑то тряс его за плечо. Казарма была тускло освещена голой лампочкой под потолком и светом прожекторов, проникавших снаружи сквозь черные стекла. Возле койки смущенно переминался с ноги на ногу молодой солдат.
‑ Извините. Майор требует. Срочно.
‑ Зачем?
‑ Не могу знать.
В сопровождении посыльного Тимур вышел в просторный хоздвор, с четырех углов освещенный прожекторами. На грязном, в пятнах масла асфальте под охраной взвода автоматчиков лежали и сидели человек сто мужчин в оборванном камуфляже, почему‑то без обуви, многие в темных от крови бинтах, с безучастными безжизненными лицами, черными в режущем свете прожекторов. Обогнув двор, посыльный провел Тимура по тусклому коридору и открыл обитую железом дверь:
‑ Заходите.
В комнате с зарешеченными окнами за столом сидели два штатских, один молодой, второй постарше, грузный, с одинаковыми, как показалось Тимуру, серыми лицами. Перед молодым лежала раскрытая папка с бумагами. Посередине комнаты, на привинченном к полу железным стуле, как‑то криво, боком, примостился рослый бородатый ингуш в рваной черной футболке и камуфляжных штанах, с бритой головой, босой, с огромными грязными ступнями, стоящими на бетонном полу носками внутрь. За спинами штатских, заложив руки за спину, прохаживался майор. Увидев Тимура, кивнул в сторону другого стола, у стены, с банками говяжьей тушенки и торчавшими из них алюминиевыми вилками из солдатской столовой, с гранеными стаканами и бутылками водки:
‑ Подкрепись пока, с этим сейчас закончим.
‑ Так что, будем говорить или будем играть в молчанку? ‑ обратился старший к ингушу. ‑ Тебя взяли с оружием, на месте преступления, бесполезно молчать.
‑ Чистосердечное признание может облегчить вашу участь, ‑ вставил молодой.
‑ Какой приказ ты получил? Когда? От кого? ‑ продолжал старший. Прокурор или следователь прокуратуры, понял Тимур. А молодой ‑ его помощник.
Ингуш молчал.
‑ Расстреляем к чертовой матери! ‑ хмуро пообещал майор. ‑ Будешь говорить?
‑ Нет.
‑ Думаешь, пугаю? Я сам тебя пристрелю, лично! Без всякой прокуратуры!
‑ На все воля Аллаха.
‑ Увести, ‑ приказал майор. ‑ Давайте того, жирного.
‑ В самом деле расстреляете? ‑ поинтересовался Тимур, когда конвой увел пленного, обеими руками придерживающего спадающие штаны.
‑ Раньше нужно было. На месте. А сейчас поздно, ‑ ответил прокурор. Он тяжело выбрался из‑за стола, выпил водки, зажевал тушенкой. ‑ Получит лет двадцать. Или пожизненное.
‑ Разрешите, товарищ майор? ‑ всунулся в дверь конвойный.
‑ Давай.
В комнату втолкнули невысокого толстого человека в замызганном сером халате, в каких ходят кладовщики, в грязных кроссовках без шнурков, с разбитыми губами. Это был Иса Мальсагов. Он быстро оглядел присутствующих. При виде Тимура застыл в настороженном ожидании.
‑ Садитесь, ‑ предложил помощник прокурора.
‑ Спасибо, постою.
‑ Сядь! ‑ рявкнул майор.
‑ Как скажете, слушаюсь, ‑ поспешно закивал Иса, деликатно усаживаясь на краешек стула.
‑ Гражданин Русланов, ‑ обратился прокурор к Тимуру. ‑ Я допрашиваю вас в качестве свидетеля. Вы знаете этого человека?
‑ Нет, ‑ отрезал Тимур. ‑ И знать не хочу.
Иса помертвел.
‑ Тимур! Это же я! Я! Иса Мальсагов, коммерческий директор твоего кооператива! Посмотри, это я!
‑ Немного похож, ‑ согласился Тимур. ‑ Но тот Мальсагов, которого я знал, был в целом порядочным человеком. А сейчас я вижу перед собой вора без чести и совести. Впрочем, какая у вора честь и совесть?
‑ Да, да, вор, ты прав, вор, ‑ заторопился Иса. ‑ Я все отдам, все до копейки. Только скажи, что ты меня знаешь!
‑ Что за дела? ‑ обернулся Тимур к прокурору.
‑ На предыдущем допросе гражданин показал, что вечером тридцатого октября предупредил вас о предстоящем нападении ингушских бандформирований. Вы подтверждаете его показания?
В комнате установилась тяжелая тишина.
‑ Брат, помоги! ‑ еле слышно прошелестел Иса.
‑ Где его взяли? ‑ спросил Тимур у майора.
‑ В Чермене.
‑ С оружием?
‑ Нет. В машине, вез бандитам жратву.
‑ Вы подтверждаете показания гражданина Мальсагова? ‑ повторил прокурор.
‑ Не знаю, что и сказать. Он действительно меня предупредил. Но так, что я ничего не понял.
‑ Да или нет?
‑ Да.
Иса рыхлой квашней обмяк на стуле.
‑ Убрать, ‑ брезгливо приказал майор конвойным.
‑ Его тоже посадят? ‑ спросил Тимур, подписывая протокол допроса.
‑ Всех сажать ‑ тюрем не хватит. Обменяем на наших, ‑ отозвался прокурор и кивнул майору: ‑ Давайте следующего.
Через день, когда Тимур вернулся домой, мать протянула ему бумажку с номером телефона:
‑ Несколько раз звонила какая‑то девушка. Алина. Сказала, что работает у тебя в "Фиагдоне". Очень волновалась. Просила тебя сразу позвонить.
Трубку взяла Алина.
‑ Ты живой?
‑ Вроде бы да.
‑ Ранен?
‑ Кажется, нет.
‑ Я за тебя молилась.
‑ Спасибо. Поэтому я живой.
‑ Тимур, я не хочу, чтобы ты исчезал. Слышишь? Я хочу, чтобы ты все время был рядом!
‑ Я тоже, ‑ сказал он.
‑ Кто такая Алина? ‑ подозрительно спросила мать.
‑ Твоя будущая невестка.
‑ Вот такие вы все, мужчины. Пока смерть в лицо не глянет, никогда не знаете, что вам нужно. Ну, дай‑то Бог, сынок, дай‑то Бог!..
Пятьсот четыре убитых, в их числе триста пять осетин и сто шесть ингушей, тысячи раненых, сотни пропавших без вести. Уничтожены тринадцать из шестнадцати селений Пригородного района, десятки тысяч осетин остались без крова, шестьдесят тысяч ингушей из Владикавказа и Пригородного района бежали в Ингушетию от погромов. Таким был итог шестидневной войны, получившей название "осетино‑ингушский конфликт". Указом президента Ельцина в зоне конфликта было введено чрезвычайное положение, усилены войска, контролирующие границу. Начался мучительно трудный, как после тяжелой болезни, процесс возвращения к мирной жизни с попытками разобраться, что же произошло.
‑ Мне непонятно одно, на что они рассчитывали? ‑ при встрече с Алиханом спросил Тимур. ‑ Они захватят Пригородный район, правый берег Владикавказа, а мы утремся? За кого они нас принимают? Они воины, а мы стадо баранов? Не вижу никакой логики. Ты видишь?
‑ Вижу.
‑ Так объясни!
Историю пишут победители, доказывая закономерность победы, объяснил Алихан. Побежденные пишут свою историю, оправдывающую поражение вмешательством внешних сил. По ингушской версии конфликт спровоцировала Москва. Не ингуши напали на Осетию, а осетинские национал‑экстремисты при поддержке российской армии устроили этническую чистку. В расчете на то, что вооруженные силы Чечни придут на помощь братскому ингушскому народу. А это, в свою очередь, даст России повод для вооруженного вторжения в Чечню, и с независимостью Ичкерии будет покончено навсегда.
‑ Такая вот логика, ‑ закончил Алихан.
‑ Значит, это мы напали на беззащитных ингушей? ‑ возмутился Тимур. ‑ Мы дошли до Назрани, а не они до Владикавказа? Ничего себе история!
‑ Это не история, это пропаганда. Ложь должна быть чудовищной, тогда пропаганда действует. Это не я придумал, об этом еще Геббельс писал.
‑ Почему же Чечня не пришла на помощь братьям‑вайнахам?
‑ Об этом нужно спросить у Дудаева. Не об этом сейчас нужно думать, совсем о другом.
‑ О чем?
‑ О том, что с этим нам жить еще очень долго. Есть проблемы, которые не имеют решения. Сегодня. Только в будущем. Нужно уметь жить с такими проблемами. Этому нам и предстоит научиться.
Они стояли у парапета на набережной. Был поздний вечер, внизу шелестел галькой Терек, легкий ветер гнал по асфальту сухие листья. Город лежал темный, как бы настороженный, хмурый. Низкие осенние звезды были обрезаны вершинами невидимых гор.
Алихан сам позвонил Тимуру, предложил встретиться по делу. Но о деле не говорил, то ли раздумал, то ли что‑то еще. Он был в светлом плаще, надетом на правую руку, левая висела в гипсе ‑ последствие ранения осколком, раздробившим локтевой сустав.
‑ Ты в Бога веришь? ‑ неожиданно спросил он.
Тимур удивился. Никогда они об этом не говорили. Не то чтобы тема была запретной, просто она не давала повода для разговора. Как многие образованные люди, Тимур отвергал атеизм уже в силу того, что его усердно вдалбливали в головы в советские времена, но и своего отношения к вере никак не определял. Не отрицая существования божественного начала, он не соотносил себя, ничтожную пылинку мироздания, с высшими силами, повелевающими ходом времен и судьбами народов, но никак не отдельных людей. В трудные минуты случалось молиться, но Тимур вполне отдавал себе отчет, что это не молитвы, а заклинания, не вера, а суеверие.
Не зная, что сказать, он неопределенно пожал плечами. Но Алихан молчал, ждал ответа.
‑ Иногда нет, ‑ сказал Тимур. ‑ Если Он есть, то Он не всемилостив. Он не допустил бы того, что допустил. Не знаю вины, за которую нам послана такая кара. Проклятье лежит на нас, вот что я думаю. Только не понимаю, за что.
‑ Это не кара, это испытание, ‑ возразил Алихан. ‑ Он посылает человеку испытания не за вину, а по силам его. Проклятье ‑ нищета, вот настоящее проклятье. Богатые не воюют, богатые торгуют. Воюют нищие.
‑ Когда люди торгуют, всем хорошо, ‑ припомнил Тимур слова садовода‑чеченца. ‑ Когда воюют, всем плохо.
‑ В этом главное ‑ выбраться из нищеты, ‑ кивнул Алихан. ‑ Тогда и все проблемы решатся. На Москву надежды нет, им не до нас, Россия сама нищая. Выбираться придется нам самим.
‑ Как? ‑ спросил Тимур.
‑ Есть тема.
‑ Какая?
‑ Водка.
Переход России к рыночной экономике начался с соревнования цен на выпивку и закуску.
Подобно тому, как автогонщик на трудной трассе не думает ни о чем, кроме успешного финиша, так и для человека, вступившего в борьбу за власть, победа становится самоцелью, отодвигая на задворки сознания мысли о том, что за нею последует.
Триумфальному воцарению президента Ельцина во главе независимой России способствовало всеобщее недовольство тотальным дефицитом всего самого необходимого для жизни. Даже в Москве, снабжение которой всегда вызывало лютую зависть провинции, хмурые очереди в огромных темных универсамах подолгу ждали, когда из подсобки вытолкнут, как в вольер с хищниками, сетчатые тележки с фасованными продуктами, мгновенно их расхватывали и вновь застывали в ожидании. Слово "купить" окончательно вытеснилось словом "достать". На улице Горького, еще не ставшей Тверской, состоялось театрализованное представление "Похороны еды", в провинции проходили "марши пустых кастрюль", огромные толпы осаждали винные магазины. Попытка ввести нормирование продуктов, от масла и сахара до круп и спиртного, дефицита не уменьшила, а вызвала еще большее озлобление. Теперь, чтобы купить бутылку водки, нужно было не только отстоять полдня в очереди, но и переплатить за талон, которые тут же, у магазина, продавали предприимчивые пенсионерки.
Демократы в правительстве Гайдара понимали, что вместе с властью они получили груз острейших проблем, но смотрели в будущее с молодым оптимизмом. Все наладится. Россия богатейшая страна: нефть, газ, лес, цветные металлы, золото, алмазы. И уже нет бремени непомерных расходов на гонку вооружений, не нужно финансировать освободительные движения во всем мире, подкармливать страны народной демократии и бывшие союзные республики. Но главной была вера в чудодейственные свойства рыночной экономики, которая все расставит по своим местам.
Вера верой, но что‑то нужно было делать немедленно, пока недовольство всеобщим дефицитом, наследием советских времен, не обернулось против нового руководства России. Займы Международного валютного фонда дали возможность произвести за границей закупки продовольствия, что на короткое время сняло остроту проблемы. По бартеру, в обмен на нефть, наладили поставки лекарств и ТНП ‑ товаров народного потребления. На водку валюту решили не тратить, постановлением правительства обязали Минсельхоз, в ведении которого была ликероводочная промышленность, увеличить производство спиртных напитков.
Постановление не было выполнено по объективным причинам. В результате антиалкогольной кампании Горбачева отрасль пришла в полный упадок. Одни заводы были перепрофилированы на разлив соков и газировки, другие закрылись. Оставшееся бесхозным оборудование частью порезали на металлолом, частью само по себе пришло в негодность, как дом без хозяина. Линии немногих действующих заводов работали на пределе, требовали модернизации и даже полной замены. Не было виноматериала из‑за вырубленных виноградников. Не было спирта. Не было зерна для спирта. Не было специалистов‑технологов, оставшихся не у дел и подавшихся кто куда. Не было бутылки.
Ничего не было. А главное ‑ у директоров ликероводочных заводов не было никаких стимулов что‑то менять. Напротив, были мощные стимулы ничего не менять. Они сидели на дефиците, к ним на поклон шла вся торговля. За водку, позволявшую в считанные дни выполнить и перевыполнить месячные планы, платили своим дефицитом, у кого что было: импортной обувью и одеждой, мебелью и автомобилями "Жигули" по государственным ценам, которые были вдвое и втрое ниже цен "черного" рынка. Заводы обрастали, как гниющие пни поганками, посредническими кооперативами, имеющими право продавать водку по свободным, "коммерческим", ценам, что было запрещено самим производителям. Предполагалось, что дополнительная прибыль, полученная через кооперативы, пойдет на модернизацию производства, но до цехов она даже не доходила, рассасывалась по пути, как среднеазиатские реки иссякают в песках.
В январе 1992 года президент Ельцин, взбешенный непреодолимым саботажем производителей, своим указом отменил государственную монополию на производство и продажу алкогольной продукции, введенную Сталиным в 1925 году. Правильнее сказать, восстановленную. Государственный контроль над винокурением существовал в России еще со времен Екатерины Великой. В 1914 году он фактически утратил силу, так как нечего стало контролировать: с началом Первой мировой войны производство водки было запрещено, спирт выпускался только для нужд медицины. "Сухой закон" продержался до конца НЭПа, когда по инициативе наркома Рыкова возобновили производство и продажу водки, "рыковки". С тех пор существование алкогольной госмонополии никогда не подвергалось сомнению, и среди всех начинаний новых властей указ Ельцина об ее отмене был единственным по‑настоящему историческим, так как прерывал многовековую традицию.
И точно так же, как либерализация цен, на которую правительство Гайдара вынуждено было пойти, за одну ночь, как в сказке, наполнила прилавки гастрономов колбасами и сырами, от вида которых все давно отвыкли, так и отмена алкогольной госмонополии словно бы открыла невидимые шлюзы, и в винные магазины хлынула водка в довольно скудном ассортименте, но в необычном, пугающем изобилии.
Очереди исчезли. Покупатели ошарашенно разглядывали ценники и ничего не покупали. Колбаса, которая еще вчера была по два девяносто, сегодня стоила восемнадцать рублей, четырехрублевая "Столичная" ‑ двадцать, как в коммерческих палатках или у ночных таксистов. На лицах читалось: да что же это делается, что происходит? И вовсе в состояние шока приводил вопрос продавщиц, ставших вдруг необыкновенно любезными: "Вам порезать?"
Указ президента Ельцина, отменивший все запреты на производство и торговлю спиртными напитками, привел не только к возникновению множества частных цехов и заводов, легальных и подпольных, на которых водку делали из любого спирта, какой удавалось достать, но и открыл российский рынок для зарубежных производителей. Высокие пошлины делали западную продукцию неконкурентноспособной в России. Пользуясь связями в окружении президента, руководители Национального фонда спорта и деятели Русской православной церкви пробили для своих коммерческих структур постановление правительства о беспошлинном импорте спиртного и табака. В Россию хлынул поток скверных немецких водок с русскими названиями "Петровъ" и "Горбачевъ", голландского спирта "Royal", предназначенного скорее для технических нужд, а не для употребления внутрь. Каждый день границы пересекали десятки железнодорожных составов с "роялем", как сразу окрестили спирт русские потребители, коробки с пластиковыми и стеклянными бутылями "рояля" заполонили все оптовые ярмарки и даже снизили в деревнях потребление самогона, для которого по‑прежнему не хватало сахара.
Средняя цена на водку держалась на уровне тридцати рублей за бутылку, а из литра "рояля" стоимостью пятьдесят рублей можно было сделать четыре с половиной поллитровки сорокаградусной водки. Никакой водкой она не была. Технологию изготовления настоящей водки разработал русский химик Менделеев. Он установил, что при смешивании спирта с водой в строго определенных весовых пропорциях происходит так называемая контракция, в результате чего увеличивается удельный вес смеси, и она приобретает особые свойства, которые и делают ее водкой. Разбавленный же водой "рояль" так и остается водноспиртовой смесью.
Но кого это интересовало! Пить можно, и ладно. А если "рояль" настоять на зверобое или смородиновом листке, так и совсем хорошо.
Между тем, цены на продукты продолжали расти, и впервые в истории России наступил момент, когда выпивка стала намного дешевле закуски. Сбылись чаяния реформаторов: рыночная экономика привела к созданию в производстве и торговле спиртным острой конкурентной среды.
И прозвучали первые выстрелы.
Ранним утром 16 сентября 1994 года житель небольшой подмосковной деревни Парашино, что на границе с Тульской областью, пенсионер Гудков, 1930 года рождения, ветеран труда, накинул телогрейку, сунул в плетеную корзину старый рюкзак и бодрым шагом направился по обочине Симферопольского шоссе к автостоянке, на которой всегда ночевали дальнобойщики, гнавшие в Москву слоноподобные фуры. По вечерам они, как водится, выпивали, пустые бутылки оставляли возле мусорных контейнеров. Для них Гудков и припас рюкзак. А корзина была для грибов из лесопосадки, тянувшейся вдоль шоссе. Местные и наезжавшие на лето дачники грибов там не брали, считалось ‑ вредные из‑за отработанных газов, которые гриб будто бы в себя всасывает. Гудков брал, но сам не ел и своим не давал. Подберезовики и боровики жена мариновала, сыроежки и опята солила и продавала с вареной картошкой, выставив у дороги столик. Готовая закуска, разбирали хорошо, особенно к вечеру. Тут же, на стоянке, и потребляли. И ничего. Водилы, что им сделается, они этими газами всю жизнь дышат.
В деревне про бутылки знали, были на них охотники, но Гудков почти всегда успевал первым. И нынче тоже успел. Над стоянкой стелился сизый дым от дизелей фур и тяжелых грузовиков. Водилы прогревали моторы и выруливали на трассу. Бутылок набралось двадцать две штуки, бывало и больше, но и меньше тоже бывало. Чтобы не таскать лишнюю тяжесть, Гудков припрятал рюкзак в кустах неподалеку от стоянки и налегке, с одной корзиной, углубился в лесопосадку. Рюкзак потом заберет, на обратном пути, он всегда так делал.
Низкое солнце золотило березы и осины, подъедало ночной туман. Алели гроздья рябин. Шум трассы словно бы отдалился, затих. Под резиновыми сапогами шелестели листья, пружинили, как ковер, в них чернели старые пни, усыпанные крепенькими опятами. Уже через час корзина заметно потяжелела. Гудков прикинул: еще немного и можно домой. Хороший получался денек. Но он даже представить себе не мог, что запомнит этот денек на всю оставшуюся жизнь.
Километрах в двух от стоянки через лесополосу шла узкая глинистая грунтовка с глубокими колеями от тракторных колес и прицепных тележек, на которых вывозили сено с дальних лугов. В несезон глина подсыхала, вода в колеях подергивалась ряской. Был давно уже несезон, и Гудков удивился при виде грунтовки, выглядевшей так, будто по ней только что проехали. Не "Беларусь", трактор прошел бы по колее. Не "жигуль", он бы засел, едва съехав с асфальта. "Нива", пожалуй, или даже, судя по отпечаткам широких протекторов, какая‑то из этих новых больших машин, что все чаще проносились по Симферопольскому шоссе. Джип, вот как они называются. Да, джип.
Кому это и зачем приспичило сюда лезть? Никуда эта грунтовка не вела ‑ в пустые поля, и все.
Гудков перебрался через дорогу и еще больше удивился. От колеи в перелесок тянулся черный след из продавленной через листья грязи. Будто какие‑то люди в грубой, тяжелой обуви только что прошли гуськом в лесопосадку. Гудков встревожился. Почему‑то всегда неприятно встретить людей в безлюдном месте. Особенно в нынешние неспокойные времена. Кто их знает, что это за люди.
Сквозящий по‑осеннему перелесок просматривался далеко вперед, никого не было. А след свежий, не присыпанный листьями. Гудков пошел по нему, держась сбоку, как гончая, и зачем‑то стараясь не шоркать ногами. Метров через сто след оборвался, закончился чем‑то широким, черным. Как будто эти, в тяжелых ботинках, потоптались на месте, намесили грязи и испарились. Вернулись к дороге, к джипу, понял Гудков.
Черное оказалось длинным черным пальто человека, лежащего ничком. Словно споткнулся и рухнул во весь рост по ходу движения. Даже руку выставил перед собой, чтобы смягчить падение. Незастегнутое пальто распахнулось, полами закрыло траву. Белый шелковый шарф, тоже разлетевшийся при падении, как бы отрезал голову от туловища. И прежде, чем Гудков разглядел черную кровь на развороченном затылке с роем мошки над ним, по каменной неподвижности тела он понял, что перед ним мертвый человек. Труп.
Ё‑мое, труп!
Подавив паническое желание немедленно убежать, оказаться подальше от этого страшного места, Гудков осторожно приблизился. Метра на три, ближе не смог. Человек был высокий, худой. Вроде бы молодой. Дорого, модно одет. В таких длинных кашемировых пальто с белыми шарфами ходили успешные бизнесмены. Изредка бывая в Москве, Гудков видел их возле банков и офисов крупных фирм и всегда разглядывал с гораздо большим интересом, чем их холеных женщин и дорогие машины. Что за люди, откуда столько высыпало их, как грибов после теплых летних дождей?
Модные черные туфли с тупыми, будто обрубленными носами. Белоснежная манжета с золотой запонкой на неестественно вывернутой руке. Массивный золотой перстень с печаткой. Красивые часы с металлическим браслетом золотистого цвета. Эти часы не выходили из головы Гудкова, пока он спешил по обочине шоссе в деревню позвонить в милицию о жуткой находке. Издали он не очень хорошо их рассмотрел, а ближе подойти не решился. Но и так ясно было, что часы дорогие, стоят, небось, не меньше тысячи долларов. Это сколько же бутылок надо сдать, чтобы хватило на такие часы? Менты их, конечно, приберут к рукам, не упустят случая. И это почему‑то казалось несправедливым, обидным.
Дозвонившись с почты до райотдела, Гудков назвался и начал объяснять, на каком километре Симферопольского шоссе нужно свернуть на грунтовку и как потом найти мертвое тело. Дежурный прервал:
‑ Ждите на месте. Опер приедет ‑ покажете.
‑ Когда приедет?
‑ Когда приедет, тогда и приедет.
Часа два промаялся Гудков на обочине шоссе, пока не подкатил потрепанный милицейский "жигуль". Из машины вылез высокий молодой оперативник в штатском с добродушным сонным лицом, от души потянулся. Потом остро, очень внимательно взглянул на Гудкова ‑ убедился, что тот не пьяный. Полюбопытствовал:
‑ А чего такой дерганый, отец?
‑ "Чего, чего!" ‑ обиделся Гудков. ‑ Поди не каждый день трупы находишь!
‑ Это кто как. Кто не каждый, а кто каждый. Где твой жмур?
‑ Там, ‑ показал Гудков на грунтовку.
‑ Не поеду, сядем, ‑ заявил водитель, тоже в штатском, постарше. ‑ Глина, шутки? Потом трактором тащить!
‑ Здесь недалеко, ‑ подсказал Гудков.
Опер включил рацию в машине, доложил кому‑то, что он на месте. Кивнул Гудкову:
‑ Веди.
Не подходя к трупу, чернеющему на яркой листве, жестом остановил Гудкова и увязавшегося за ними водителя.
‑ Стойте на месте. Ничего не трогал?
‑ Как можно! ‑ испугался Гудков. ‑ Даже близко не подходил!
‑ Твоя? ‑ показал опер на корзину с опятами.
‑ Так точно.
‑ Не его же, в таком прикиде по грибы не ходят, ‑ с хмурой усмешкой подтвердил водитель.
‑ Два выстрела, в затылок, в упор, ‑ прокомментировал опер, склонившись над трупом. ‑ Затрахаемся гильзы искать… Совсем холодный, окоченение полное, с ночи лежит, ‑ заключил он, тронув руку убитого.
‑ Часы! ‑ сказал Гудков. ‑ У него были часы!
‑ Какие часы? ‑ удивился опер.
‑ Не знаю. Не разглядел.
‑ Где же они?
‑ Откуда мне знать? Может, кто набрел и снял. Меня часа два тут не было.
‑ Путаешь ты что‑то, отец, ‑ с сомнением проговорил опер. ‑ Рука‑то правая. Кто же на правой руке носит часы? Может, привиделось тебе со страху?
‑ Может, и привиделось, ‑ не стал спорить Гудков.
‑ Ну, посмотрим, с кем мы имеем дело…
Опер с усилием перевернул тело на спину. Худое лицо с низким лбом и трехдневной модной щетиной, неестественно черной на мертвенно бледной коже. По лицу ползали мелкие муравьи. Пол лица и один глаз были залиты загустевшей кровью, натекшей с затылка, другой, круглый, смотрел мертво, жутко. В крови был и воротник белой рубашки с черным галстуком‑бабочкой.
Опер извлек из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник и удивленно присвистнул:
‑ Ого!.. Петрович, сколько у тебя при себе бабок?
‑ Ну, стольник, а что? ‑ отозвался водитель.
‑ Не умеешь жить.
‑ А ты умеешь?
‑ И я не умею. Вот как надо. ‑ Опер продемонстрировал содержимое бумажника ‑ стопку стодолларовых купюр. ‑ На мелкие расходы. Нормально, да?
‑ Круто. Сколько там? Не меньше штуки?
‑ Больше. Полторы. Во люди живут!
‑ Живут, ‑ согласился водитель. ‑ Только недолго.
‑ Это верно, ‑ усмехнулся опер. ‑ Что же это за гусь?
Он раскрыл красную книжицу с золотым гербом и выругался. Молча показал удостоверение водителю, приказал:
‑ Жми к тачке, доложи. Нет, я сам.
И напрямую, через кусты, ломанулся к дороге.
‑ Ну, удружил, отец! ‑ с досадой бросил водитель. ‑ Не мог какого‑нибудь бомжа найти? Теперь жди ‑ пока из прокуратуры приедут, начальства налетит, как мух. На полдня мороки. А мы, между прочим, всю ночь дежурили.
‑ А этот кто? ‑ осторожно поинтересовался Гудков. ‑ Если не секрет?
‑ Какой на хер секрет! Завтра об этом будет во всех газетах. Может, и по телику покажут.
‑ Да кто он?
‑ Депутат Госдумы.
В тот же день уголовное дело об убийстве депутата Государственной думы России Сорокина Сергея Анатольевича, 1960 года рождения, постоянно проживающего в городе Туле, возбудил прокурор Тульской области, но уже на другой день оно было затребовано в Москву и принято к производству Генеральной прокуратурой. Решение это в Туле восприняли с нескрываемым облегчением.
Сорокин был давней головной болью тульской милиции и прокуратуры. Единственный сын уважаемых в городе родителей, главного инженера военного завода и заведующей кафедрой пединститута, он с детства отличался буйным нравом и стремлением верховодить. Еще в школе имел два привода в милицию за драки на дискотеках. Школу окончил средне, но сумел поступить в Тульский политехнический институт. Как все понимали ‑ с помощью родительских связей. Не проучился и курса, был отчислен в связи с уголовным делом по обвинению в групповом изнасиловании иногородней студентки. Дело замяли. Несмотря на протесты матери, отец пошел к военкому и настоял, чтобы сына немедленно забрали в армию.
Служил Сорокин в погранвойсках, в 201‑й дивизии, охранявшей таджико‑афганскую границу. Всего два года назад из Афганистана вывели советские войска, обстановка на границе была напряженная, ночи не проходило без перестрелки с бандами наркокурьеров. Сорокин проявил себя с лучшей стороны, командир части даже написал письмо родителям, поблагодарил за то, что так хорошо воспитали сына. Но после демобилизации сын в родительский дом не вернулся, так и не простил отцу предательства. Снял комнату в частном доме на окраине, устроился охранником в один из первых в Туле частных банков, но и оттуда вскоре ушел.
А между тем жил на широкую ногу ‑ хорошо одевался, купил "Жигули"‑"семерку", часто бывал в ресторанах. На какие средства, стало понятно, когда милицейская агентура донесла, что в городе появился необычный наркотик ‑ черный кашгарский план, смолянистое вещество, похожее на пластилин, изготовляемое из индийской конопли. Его подмешивали в табак и курили. Подторговывали планом цыгане, им продавал Сорокин, а ему привозили из Душанбе два прапорщика, бывшие сослуживцы по 201‑й дивизии, и доставляли посылками знакомые летчики военно‑транспортной авиации. Откуда этот план, тоже было понятно ‑ его забирали у задержанных на границе наркокурьеров.
Операцию по пресечению преступной деятельности Сорокина готовили тщательно, но ничего она не дала. Бортмеханик военно‑транспортного "Ана", задержанный на подмосковном аэродроме Чкаловский, без возражений предъявил двухкилограммовую посылку и показал, что получил ее от незнакомого прапорщика в Душанбе и должен передать в Чкаловской человеку, который о ней спросит. За это прапор заплатил двадцать долларов и сказал, что еще тридцать даст получатель. Что в посылке, не знает. Кто получатель, тоже не знает, никаких примет ему не сообщили. "Я думал, это вы", ‑ простодушно сказал бортмеханик помрачневшим оперативникам.
Обыск в жилище Сорокина тоже ничего не дал. То ли запасы плана кончились, то ли припрятал в каком‑то надежном месте. Единственным результатом было то, что поставки плана прекратились. Сорокин занялся другим, более безопасным бизнесом: зарегистрировал ЧОП ‑ частное охранное предприятие, набрал в него крепких парней, бывших спортсменов, боксеров и борцов, не знающих, куда девать молодую энергию и не имеющих никаких жизненных перспектив, кроме как получить срок за драку или грабеж. Охранное предприятие Сорокина, в котором было больше ста человек, "крышевало" кооперативы и частные магазины, расплодившиеся к концу перестройки, выбивало долги, "разводило" конкурентов, давило мелкие уголовные шайки, вторгавшиеся на его территорию. В сущности, оно само было ОПГ, организованной преступной группировкой, настолько сильной, что с ней считались самые авторитетные "воры в законе". Никаких "понятий" для Сорокина не существовало, он делал все, что считал нужным, пер напролом, заслужив репутацию опасного беспредельщика, связываться с которым ‑ себе дороже.
К 1992 году в собственности Сорокина было два десятка магазинов, гостиница, банк. Правильно оценив перспективы, которые открывает отмена госмонополии на производство и торговлю спиртным, арендовал, а потом выкупил помещения и запустил два ликероводочных завода, один в городе, рядом с объединением "Туласпирт", другой в области. Но и деятельности ЧОПа не сворачивал. Агентурное досье, которое завели на него в уголовном розыске, постоянно пополнялось информацией о вымогательствах, наездах на успешных предпринимателей, бесследным исчезновениям конкурентов. Нужен был случай, крупный прокол, чтобы эту информацию реализовать. Оперативники не сомневались, что ждать придется недолго. Слишком уж нахраписто он действовал, наживал все больше врагов.
Но тут Сорокин сделал неожиданный и сильный ход. Сначала крупно вложился в предвыборную губернаторскую кампанию, поставив на бывшего члена ГКЧП Стародубцева, выпущенного из Лефортова по амнистии. И выиграл. Потом выставил свою кандидатуру на выборах в Госдуму по списку ЛДПР. Тоже выиграл. И стал недосягаемым для уголовного розыска. Стоило ему это немало, он даже продал один из ликероводочных заводов. Но депутатская неприкосновенность дороже.
Она понадобилась ему очень скоро. В январе 1994 года поздним зимним вечером на тихой улице дачного поселка под Тулой Сорокин расстрелял из автомата Калашникова молодого чеченца и его двадцатишестилетнюю русскую спутницу. Случайная свидетельница, одинокая пожилая жительница поселка, показала, что стреляли из машины Сорокина. Сам Сорокин заявил, что чеченец был киллером, нанятым его конкурентами и недавно присланным из Чечни, но промедлил. Это якобы дало возможность Сорокину отнять у него автомат и применить оружие в целях самозащиты. Водитель Сорокина подтвердил его показания, но неуверенно, путаясь в деталях.
В газеты происшествие не попало.
Проверка показала, что убитый работал в бригаде строителей‑чеченцев, возводивших элитные коттеджи, последний год никуда не уезжал, все время был у всех на виду и никаким наемным убийцей не был и быть не мог. Причина же происшествия, в чем были убеждены следователи и оперативники, заключалась в мании преследования, которой последнее время страдал Сорокин. Наверняка ему было чего бояться. Так и вышло: увидел чеченца, в мозгах перемкнуло, схватился за автомат.
Прокуратура возбудила уголовное дело по факту убийства, через генпрокурора направила представление в Думу о лишении Сорокина депутатской неприкосновенности. На закрытом заседании Госдумы лидер ЛДПР Жириновский разразился гневной речью о засилье черных, творящих на русской земле беспредел, жертвой которого едва не стал депутат Сорокин, молодой талантливый предприниматель, активный общественный деятель, человек кристальной честности, перспективный политик.
После недолгого и довольно тягостного обсуждения минимальным числом голосов Госдума отклонила представление Генерального прокурора, мотивировав свое решение недостаточностью улик. Между тем, по несчастливой случайности, единственная свидетельница обвинения морозным вечером слишком рано закрыла печную заслонку и скончалась от угарного газа. Дело так и осталось в тульской прокуратуре глухим "висяком".
Через неделю после заседания Госдумы Сорокин забрал семью, жену и десятилетнюю дочь, и улетел в Лондон. Вернулся через полгода, в середине сентября, один, семья осталась в Англии. Возвращение решил отметить в баре "У Вована", по этому случаю закрытому для посторонних. Около полуночи, как позже показали хозяин бара и гости Сорокина, в бар ворвались четверо вооруженных омоновцев в камуфляже, в масках, положили на пол охрану и выволокли Сорокина на улицу. Слышно было, как взревел движок какой‑то машины. Бросились звонить дежурному по городу. Никакого ОМОНа в бар "У Вована" никто не посылал. Утром пенсионер Гудков обнаружил труп Сорокина в лесопосадке.
И вот только теперь появилась возможность закрыть дело об убийстве молодого чеченца и его спутницы в связи со смертью подозреваемого.
Удачно, очень удачно дело о похищении и убийстве депутата Сорокина приняла к своему производству Генеральная прокуратура. Читая в газетах статьи с описаниями происшедшего и попытками найти объяснения, облпрокурор даже поеживался, представляя, какой шквал звонков обрушился бы на него, если бы дело осталось в Туле, каких версий он наслушался бы от самых влиятельных и уважаемых людей.
А версий хватало. Жириновский заявил "Новым известиям", что это акт политического террора, направленный не против конкретного депутата Сорокина, а против ЛДПР, которая неуклонно и последовательно проводит политику бла‑бла‑бла. "Комсомольской правде" он же доверительно сообщил, что это месть чеченских сепаратистов за убийство их эмиссара, направленного в Тулу для закупки оружия на местных военных заводах.
"Коммерсант" высказал осторожное предположение, что причину трагического происшествия следует искать не в политической, а в коммерческой деятельности депутата Сорокина, который как депутат ничем себя не проявил, в Думе появлялся редко, от случая к случаю. А корреспондент "Московского комсомольца", съездивший в Тулу и пообщавшийся с местной милицией, прямо написал, не называя источников, что депутат Сорокин был бандитом и стал жертвой бандитской разборки.
Дальше всех пошел "Мегаполис‑экспресс". Под крупным заголовком "Погиб поэт, невольник чести" газета опубликовала целый любовно‑авантюрный триллер, где было намешано всего: таинственная красавица‑чеченка, роковая любовь, ревность, кровная месть и прочая белиберда.
Спикер нижней палаты Госдумы, с которым встретился обозреватель "Московских новостей", сначала категорически отказался от комментариев, но потом, не сдержавшись, бросил: "Если ты депутат, нужно сидеть в Думе и работать, как депутат. Тогда ничего бы и не случилось!"
Хватало версий, хватало. И не отмахнешься, каждую проверь, даже самую идиотскую, дай обоснованный, аргументированный ответ.
А постоянные звонки из Москвы с вопросами о ходе расследования! За каждым из них требование: дай результат. Немедленно, сегодня, вчера. Чем вы там, черт возьми, занимаетесь? Дело на контроле сами знаете у кого, а вы топчетесь на одном месте!
Теперь же все эти вопросы ‑ к себе. И чем занимаетесь. И почему топчетесь на одном месте. А мы что? Мы были готовы провести расследование своими силами. Решили по‑другому? Ваше право. Но и весь спрос теперь ‑ с вас.
Удачно получилось. Очень удачно.
Размышления прокурора прервал зуммер правительственной связи. Звонил Генеральный прокурор, недавно утвержденный Госдумой на этом посту вместо прежнего и.о. Ильюшенко, отстраненного от должности и арестованного по обвинению в злоупотреблении служебным положением, попросту говоря ‑ за взятки. Новый генеральный был ученым‑юристом, доктором наук. Опыта работы в органах прокуратуры у него не было никакого, поэтому вел он себя с крайней осторожностью.
‑ Известное вам дело на контроле у президента, ‑ сообщил генеральный. ‑ Надеюсь, понимаете, что это значит.
‑ Так точно, ‑ подтвердил прокурор.
‑ Завтра к вам выезжает оперативно‑следственная бригада Генеральной прокуратуры. Обеспечьте ей все условия для работы. Проживание, транспорт, средства связи.
‑ Слушаюсь. Сколько человек?
‑ Шесть. Возглавляет бригаду следователь по особо важным делам. В составе бригады ‑ самые опытные наши сотрудники и оперативники следственного управления МВД. Все их требования должны выполняться незамедлительно.
‑ Будет сделано.
‑ И вот что еще, ‑ помедлив, продолжал генпрокурор. ‑ Дело, как вы понимаете, вызвало огромный политический резонанс. Мы хотим избежать любых обвинений в необъективности следствия. Поэтому в состав бригады включен сотрудник Федеральной службы контрразведки. Раньше он работал в КГБ в Управлении по борьбе с особо опасными хищениями социалистической собственности. Сейчас выполняет задание своего руководства, к работе бригады подключится позже. Отнеситесь к его пожеланиям с особым вниманием. Его фамилия Панкратов. Полковник Панкратов Михаил Юрьевич…
Полковник Панкратов, старший следователь Управления экономической безопасности Федеральной службы контрразведки, прибыл в Тулу через две недели после начала работы оперативно‑следственной бригады генпрокуратуры и сразу ощутил напряженную, нервную атмосферу, в которой велось следствие. Каждое утро к старинному купеческому особняку в центре города, бывшей гостинице обкома партии, а ныне администрации губернатора, где селили важных гостей, съезжались черные служебные "Волги" с неразговорчивыми водителями и развозили по городу пассажиров, хмурых, молчаливых, в штатском. Возвращались затемно. До полуночи, а часто далеко за полночь горел свет в просторной гостиной руководителя бригады, где следователи и оперативники координировали свои действия.
Сообщая прокурору Тульской области о том, что в оперативно‑следственную бригаду включены самые опытные сотрудники, генпрокурор имел в виду: самые опытные из тех, что остались в прокуратуре после увольнения и ареста Ильюшенко и последовавшей кадровой чистки. Еще раньше были выдавлены или сами ушли те, кто выражал несогласие с политикой и.о. генпрокурора, по приказу которого переквалифицировались или вовсе закрывались дела против влиятельных, приближенных к власти лиц и крупных уголовных авторитетов. В ведомстве ощущался острый кадровый голод, особо важные дела вели даже вчерашние выпускники юридических вузов.
Руководитель оперативно‑следственной бригады, который в первый же день представил Панкратова членам бригады и ввел его в курс дела, был из молодых выдвиженцев, взятых в штат генпрокуратуры "с земли". Должность следователя по особо важным делам не соответствовала его классному чину юриста первого ранга, по армейским меркам ‑ капитана, ему полагалось быть как минимум советником юстиции ‑ подполковником. До этого он работал в прокуратуре Центрального округа Москвы, хорошо себя показал. Новое неожиданное назначение было для него серьезным скачком в карьере, он вполне отдавал себе отчет, что от того, как он справится с делом о похищении и убийстве депутата Сорокина, зависит его дальнейшее продвижение по службе. Поэтому он и сам выкладывался и не давал расслабляться членам бригады.
Панкратов слушал молча, ничего не записывая и не задавая вопросов. Иногда поднимался из‑за длинного овального стола, обычно обеденного, а теперь превращенного в стол для совещаний, неторопливо прохаживался по гостиной ‑ плотный, приземистый, с проседью в коротких жестких волосах, с тяжелыми темными мешками под глазами на сером лице кабинетного работника, равнодушным, значительным. При всей своей грузности двигался легко, бесшумно, даже делался будто бы выше ростом. Останавливался у окна, рассеянно смотрел, как ветер мотает тяжелые мокрые гроздья рябин. Потом возвращался на место, грузнел. Его молчание заставляло руководителя бригады, следователя ‑"важняка", слегка нервничать, пока он не понял, что такая уж у его собеседника манера слушать.
У Панкратова не было никаких вопросов. Несмотря на постоянные начальственные звонки из Москвы, следствие велось обстоятельно, грамотно. Рассматривались все версии, бесперспективные отсекались, другие подвергались тщательной разработке. Сразу была отвергнута версия убийства при ограблении. Не было ограбления: не снят с пальца массивный золотой перстень, не взяты из бумажника деньги ‑ триста долларов США. Отпала и политическая деятельность депутата Сорокина: никакой политической деятельности он не вел, ничьих интересов не лоббировал. Правда, среди тридцати его помощников были люди с сомнительной репутацией и даже с криминальным прошлым, но все они были связаны с Сорокиным общими интересами, мотивов преступления здесь не выявилось.
Исключилось и убийство из ревности. При том, что Сорокин менял любовниц довольно часто, все они были молодые незамужние женщины, студентки тульских вузов, он щедро им платил и расставался без скандалов. В смерти Сорокина никак не была заинтересована и его жена, по показаниям свидетелей ‑ женщина спокойного нрава, занятая домом и дочерью, болезненной от рождения. Какие‑то деньги на жизнь были у нее, возможно, в лондонском банке, но убийство мужа оставило ее практически без средств к существованию. Завещания Сорокин не сделал в расчете, вероятно, на то, что будет жить вечно, деньги держал в зарубежных банках, найти их и доказать свое право на них было делом огромной сложности.
Тщательно проверили версию о мести Сорокину за убийство молодого чеченца‑строителя. Вызывал сомнение способ убийства. Слишком сложно: похищать из бара, увозить за границу области, чтобы там застрелить. Но было одно серьезное обстоятельство, которое не позволило следователям считать эту версию бесперспективной. Как выяснилось, молодой чеченец, застреленный Сорокиным, приходился бригадиру строителей родственником, двоюродным племянником. Допросить бригадира не удалось: в день убийства он улетел в Грозный. Как объяснили члены бригады ‑ вызвали срочной телеграммой, тяжело заболел отец. Копию телеграммы нашли на почте, но она могла быть попыткой обеспечить бригадиру алиби. И тогда становилось понятным, зачем Сорокина вывезли в Московскую область: пока найдут, пока свяжутся с Тулой. Но тогда уж резонно было бы забрать документы, чтобы затянуть опознание. Почему‑то этого сделано не было, что ставило версию под сомнение. Но отказываться от нее не стали, обязали прокуратуру Чечни задержать бригадира как подозреваемого в убийстве депутата Сорокина и этапировать в Тулу. Правда, не было никакой уверенности, что предписание выполнят. Отношения России и объявившей о своей независимости Чечни были накалены до предела, министр обороны Грачев даже заявил, что ему хватит десантного полка, чтобы за два часа навести в Грозном порядок. В этой ситуации вряд ли прокуратура Чечни поспешит выдать России своего соотечественника.
Оставалась коммерческая деятельность депутата Сорокина. И тут следователи сразу нащупали очень серьезный мотив. Незадолго до думских выборов, на которых он стал депутатом, Сорокин продал один из двух своих ликероводочных заводов предпринимателю из Новосибирска, хозяину крупной лесоторговой фирмы по фамилии Лопатин. В нотариально заверенном договоре купли‑продажи производственные помещения и оборудование завода были оценены в двадцать миллионов рублей, по тогдашнему курсу ‑ около трех с половиной тысяч долларов. Цена была несуразная, хотя формально правильная: ее определили по остаточной стоимости по старым, еще советских времен, оценкам бюро технической инвентаризации. Но кто же продает по старым ценам завод, выпускающий до миллиона бутылок водки в месяц!
Свидетельские показания сотрудников Сорокина и секретарши из его центрального офиса подтвердили возникшие подозрения. Новосибирского предпринимателя связывали с Сорокиным сложные, очень напряженные отношения. Каждая их встреча кончалась руганью с матом и взаимными угрозами. Как можно было догадаться, Лопатин был должен Сорокину деньги, очень немалые, но не отдавал, а требовал выполнения каких‑то обязательств. С полгода назад Лопатин уехал из Тулы, Сорокин продолжал ему звонить. Последний звонок с угрозами он сделал сразу после возвращения из Лондона.
Один из следователей вылетел в Новосибирск и допросил Лопатина в качестве свидетеля. Из сообщений прессы и телевидения Лопатин знал об убийстве Сорокина, но никакого сожаления не выразил. Напротив, пожелал, чтобы тот попал в ад, где таким сволочам самое место. На вопрос следователя, какого рода конфликт был между ними, откровенно рассказал, что цифра в договоре купли‑продажи поставлена для минимизации налогов, на самом же деле завод он купил за два с половиной миллиона долларов. При этом миллион семьсот отдал сразу, а восемьсот тысяч обязался отдавать в течение года с прибылей от реализации водки. Но с этим ничего не вышло. Заводу неожиданно прекратили поставки спирта. И сделал это сам Сорокин, использовав свое влияние на генерального директора объединения "Туласпирт". В ответ Лопатин отказался выплачивать остаток долга до тех пор, пока поставки спирта не будут возобновлены. При продаже завода Сорокин обязался передать Лопатину сеть сбыта и гарантировал постоянные квоты на спирт. Ни того, ни другого не было сделано.
На вопрос, какую цель преследовал Сорокин, Лопатин пояснил, что это и ужу ясно: обанкротить завод и снова забрать его себе. Но не на того напал.
Следователь насторожился. В деле появился мотив преступления. Не нужно отдавать восемьсот тысяч долларов. Очень серьезная сумма, убивают и за гораздо меньшие деньги. А после устранения Сорокина не составит большого труда наладить отношения с "Туласпиртом" и возобновить поставки сырья.
Ответ на вопрос, с которого начинается любое расследование: "Кому выгодно?" ‑ стал очевиден. Следователь вынес постановление о задержании Лопатина в качестве обвиняемого, мерой пресечения избрал содержание под стражей. Предпринимателя арестовали и под конвоем доставили в Тулу.
На допросах в тульском СИЗО Лопатин виновным себя не признал, снова и снова повторял то, что уже рассказал следователю в Новосибирске, потом замкнулся и отказался сотрудничать со следствием. Но и тех показаний, что он дал, было вполне достаточно. Задержать заказчика преступления ‑ это была большая удача. Оставалось найти исполнителей.
Направление поиска определили с помощью простых логических рассуждений. Рассуждали так. Лопатин человек в Туле новый, чужак, никаких связей в криминальном мире у него не было. Да и не та репутация была у Сорокина, чтобы кто‑то из местных подписался на его убийство даже за большие деньги. Слишком стремно. Не успеешь сказать "да", как Сорокину стукнут его люди. И пиши пропало. Значит, исполнителей Лопатину пришлось искать где‑то на стороне. Где?
И тут очень кстати вспомнили о чеченцах. Историю о том, как Сорокин расстрелял молодого строителя‑чеченца, Лопатин безусловно знал. Все знали, об этом долго говорил весь город. Знал и то, что чеченцы народ немирный, не склонный прощать убийство соплеменника. И если создать им стимул…
Здесь следователей ожидала еще одна удача. Трое чеченцев уверенно опознали в Лопатине человека, который приезжал к ним на стройку и о чем‑то долго говорил с бригадиром. Лопатин этого не отрицал. Да, он приезжал в поселок, присматривал место, где хотел построить коттедж. У него были серьезные планы продать свой бизнес в Новосибирске и перебраться поближе к Москве. Да, с бригадиром разговаривал о том, где лучше брать стройматериалы и сколько будет стоить строительство. И ни о чем больше.
‑ Дожмем, некуда ему деться, ‑ закончил руководитель бригады свой рассказ, продолжавшийся не меньше часа. ‑ Так что еще немного и можно будет готовить дело к передаче в суд.
Он внимательно посмотрел на Панкратова, пытаясь понять, какое впечатление произвело на него услышанное.
‑ Много сделано, ‑ сдержанно кивнул полковник, понимая, что "важняк" ждет от него более горячего одобрения, но не испытывая никакого желания говорить то, чего он не думает. ‑ Мне трудно судить, я не в теме.
‑ Вникайте, взгляд со стороны будет нам очень полезен, ‑ заверил следователь, скрыв разочарование. ‑ Я прикажу подготовить для вас все материалы.
‑ Спасибо. До которого часа у вас ужин?
‑ До любого. В буфете дежурная всю ночь.
‑ Это хорошо.
‑ Вы любите работать по ночам? ‑ удивил&