Бывает, что человеческая память устает, стареет, делаетея уступчивой: «чем дальше прошлое, — пишет В. Семин, — тем короче в нем время, тем легче воспринимаются в этом коротком времени самые страшные несчастья». Но писатель знал по себе: живые кровеносные сосуды памяти упорствуют; они мешают легкому восприятию и упрямо хранят свое: страшное — так страшное, словно надеясь на какой-то завершающий акт разума и справедливости.
      «Нагрудный знак ОСТ» — роман-воспоминание, и многое в нем именно от такого нравственного акта.
      Перед нами быт и «трудовые будни» одного из фашистских арбайтслагерей образца 1942-1945 годов, где «рабочая сила для Германии только начинала свой путь, завершаться он должен был в лагерях уничтожения». Этот лагерный мир увиден глазами подростка, имеющего номер 763; уже с первых страниц романа не возникает никаких сомнений насчет того, где и как собран этот материал и чем оплачен.
      Роман заканчивается признанием: «Вернулся с ощущением, что знаю о жизни все. Однако мне потребовалось тридцать лет жизненного опыта, чтобы я сумел кое-что рассказать о своих главных жизненных переживаниях».
      Это признание в равной мере принадлежит и Сергею, герою романа, и автору.
      Виталий Николаевич Сёмин родился в Ростове-на-Дону в 1927 году и мальчиком был угнан в Германию. После войны В. Сёмин учился, работал на строительстве Куйбышевской ГЭС, закончил Таганрогский педагогический институт, преподавал, занимался журналистикой. В 1960 году в Ростове-на-Дону издал первую книгу — сборник рассказов «Шторм на Цимле».
      Действие ранних рассказов В. Сёмина происходило на стройке; главным героем повести «Сто двадцать километров до железной дороги» (1964) был молодой сельский учитель; мир рабочей окраины открывался со страниц повести «Семеро под одной крышей» (1965); предвоенный Ростов-на-Дону спешил на работу, шумел примусами, шелестел газетными страницами в первой книге романа «Женя и Валентина» (1972). И всё это был круг жизни В. Сёмина в разную пору, жизни обыденной и трудовой; он словно не хотел выходить за пределы того, что знал лучше всего на свете. Он никогда не бывал сосредоточен на себе единственном; его интересовали и волновали другие, их путь, судьба, место в жизни. Свойственная его взгляду объективность редко изменяла ему, и даже близкое и родное, вызывающее его полное сочувствие, сохраняло в его книгах свою противоречивость и неоднозначность.
      В 1963 году В. Сёмин написал повесть «Ласточка-звездочка». В ней — самое легкое и светлое в жизни Сергея и начало самого страшного. В ней — искренность и непосредственность живой памяти, пытающейся вернуть дорогие лица, сберечь сам дух дворовой мальчишеской вольницы и всё это неоцененное счастливое время, оборванное войной.
      Добрая мама переполнила душу Сергея «ласковыми словами» «до отказа», и он стеснялся их, боясь, что они отделяют его от «настоящих пацанов». Но, странное дело, у этих слабых, таких, казалось бы, беззащитных слов обнаружилось неожиданное свойство: они подступали к горлу Сергея и заставляли с кулаками набрасываться на обидчика... В «Нагрудном знаке ОСТ» именно эти «ласковые слова», слова веры в добро, помогли мальчику острейшим образом почувствовать обступившее его зло как ненормальность, как позорную противоестественность, с которой нельзя ни ужиться, ни примириться, которой немыслимо покориться.
      Юные годы подростка, имеющего номер 763... Что это было? Детство, отрочество, юность — это совсем другая система мер. Далекая, почти сказочная. Война отменила всё это. Взрослое «расширение» мира было катастрофическим: «как сказали бы теперь, разрушалась вся система... детской ориентации», «обманывали вернейшие... признаки благоразумия, снисходительности, доброты». Чистоплотность, благопристойность, мужественный облик лагерного коменданта «были особенно гнусными» оттого, что он мог избить в кровь истощенного подростка и спокойно, деловито ополоснуть руки. Душа Сергея изболелась от унижений, от преследующей его злобы, от тирании ненависти, от бесконечных физических страданий. Рождались недетские, тяжелые мысли, и был миг отчаяния, когда подумалось, что «пора умереть»; он знал этот порог смерти, чувствовал его не раз, но его всё чаще и неотступнее жгла мысль: «я видел. Это не должно было погибнуть. Мое знание было в десятки, в сотни раз важнее меня».
      Арбайтслагеря — еще не самое страшное изобретение нацизма, но фундамент под ними тот же, что и под другими порождениями фашизма, — насилие, произвол, бесчеловечность. Людей помещали как бы под пресс, а искусство давления заключалось в том, чтобы они не умерли прежде, чем наработаются до смерти.
      Будь пресс механическим, возможен был бы вопрос: что за изверг им управляет? Но нужно спрашивать иначе: кто управляет и кто образует эту живую, безжалостно нажимающую, беспощадную, прессующую поверхность?
      В. Сёмин рассказал о тех, кто был загнан под пресс, но также и о тех, кто служил прессом. В романе живет понимание того, что нет никаких событий без участия человека и вне его: истинная история есть одновременно история человеческой ответственности за содеянное.
      Тотальная жестокость потрясала Сергея «энергией своей, последовательностью, организованностью и каким-то всеобщим будничным распространением». Ненависть была житейской нормой, входила в состав работы, а работа требовала аккуратного исполнения. Наиболее сознательные выполняли свой долг «с самоубийственной страстью». «Сверхнапряжение государственной злобы» передавалось от человека к человеку и объединяло тех, кто служил прессом в немецкой государственной машине.
      Полицейские, тюремщики, рабочие, мастера, инженеры... Групповой портрет редкой объективности: поразительно живые и разные лица, и ни одного карикатурного, оглупляющего штриха. Рядом со старым рабочим Паулем, жалким и больным человеком, озлобленным фанатиком, — спокойный Урбан, чье обветренное трудовое лицо одновременно располагало и пугало: такая была в нем «серьезность, понимание своего долга и готовность этот долг выполнить». И тут же вечно напевающий, незлой Ганс, работяга с тачкой, клоунски смешной в парадной форме. Но как «значительно» таращились из-под фуражки с высокой тульей его глаза! И он был в кругу избранных, приобщенных к власти и силе! И в том же кругу набирались самоуважения и спеси полицейский Пирек, степенный, благообразный старик, любивший преследовать «ослабленных и больных», и главный инженер Шульц, красивый и энергичный, чьи появления заканчивались «криками и мордобоем», и надзиратель по кличке Гусятник, страшный своим нетерпением «здорового человека, который имеет дело с теми, кто не годится для тяжелой работы...».
      Они часто бывали веселы — посмеивались, пошучивали. Кажется, их ничто вокруг не смущало. Они были обучены скользящему взгляду на человека. Доброта? Доброта в их государстве была на подозрении, она «должна была прятаться, бояться быть узнанной». Иногда Сергей думал о том, что она «слишком» хорошо пряталась.
      И все-таки это коварное «опрощение жизни, ее целей», которое внедрял фашизм, было настолько противоестественным, что Сергей еще дома, в первые дни оккупации, вчитываясь в угрозы и призывы завоевателей, понял: эта безобразная, низменная сила не может победить.
      Важнейшая идея романа: «У нормального человека привычка к гнусностям, слава богу, просто не образовывается». Обстоятельства могут быть враждебны и могущественны, но человек всегда в силах сопротивляться. Детские глаза Сергея повсюду искали и находили старших, чьи уроки стойкости, достоинства, человечности ему никогда не забыть. Везде — в тюремной камере, в тифозном изоляторе, в лагерном бараке — были люди, на которых «всё держалось». Они совершали поступки, бессмысленные с точки зрения самосохранения и прямой пользы, и эти поступки выстраивали их, таких разных и обыкновеннейших, плечом к плечу в героический ряд несломленных и непокоренных. Снова и снова возвращался В. Сёмин к спасительной радости мальчика, открывшего для себя раз и навсегда: воля к правильной жизни действует повсюду и непрерывно; «как бы ни тасовали людей обстоятельства, всегда находился кто-то, кто произносил как раз те вразумляющие справедливые слова, которых все ждали». Место таких людей «не могло пустовать», и подросток, имеющий номер 763, хорошо затвердив уроки старших, докажет делом, что, в случае нужды, он готов занять это место.
      Достойное человеческое поведение в тяжелых обстоятельствах — это уже немало; иногда его с полным правом можно назвать героическим. Своим романом В. Сёмин утверждает высокий нравственный смысл такого поведения, этого повседневного, будничного сопротивления, порою — безвестного, безымянного, безнадежного, но непрерывного.
      ...В мае 1978 года жизнь Виталия Николаевича Сёмина внезапно оборвалась. Остались его книги, и в них — часть нашей истории, нашей общей судьбы и нашей надежды на человека.

      ИГОРЬ ДЕДКОВ