М. Мамардашвили
Диалог Платона «Протагор», в котором Сократ бьется с философией абдерца по справедливости считается одним из самых трудных для понимания, А.Ф. Лосев отмечает в комментарии, что вроде бы Сократ в итоге не приходит ни к каким выводам. Но по ходу спора Сократ говорит вот что: «А если бы благополучие нашей жизни зависело от правильного выбора между четным и нечетным, от того, что один раз правильно будет выбрать большее, а другой – меньшее независимо от того, больше оно само по себе или по сравнению с чем-нибудь другим, вблизи ли оно находится или вдали, - то что бы сберегло нам жизнь? Не знание ли? И не искусство ли определять, что больше и что меньше? А так как дело идет о нечетных и четных числах, то это не что иное, как арифметика». Согласились ли бы люди с этим или нет? Протагор решил, что согласились бы.
– «Пусть так, люди! Раз у нас выходит, что благополучие нашей жизни зависит от правильного выбора между удовольствием и страданием, между великим и незначительным, большим и меньшим, далеким и близким, то не выступает ли тут на первое место измерение, поскольку оно рассматривает, что больше, что меньше, а что между собою равно?»
– Да, это неизбежно.
– А раз здесь есть измерение, то неизбежно будет также искусство и знание» (Платон, «Протагор», 357).
Я и не подумаю извиняться за длинную цитату, ибо во-первых в ней что ни слово то золото, а во-вторых она поможет нам проникнуть за намалеванный очаг в комнатке Папы Карло. Философия Воронеля глубочайшим образом связана с тем, что ее носитель посвятил жизнь физическим измерениям. Философская рефлексия Воронеля осуществима только в среде, созданной экспериментальной наукой.
Йохан Хейзинга заметил, что несмотря на гигантские успехи науки, она так и не превратилась в культуру. Достижения науки не переварены социумом, научное творчество остается уделом узкой касты жрецов, влияние науки на гуманитарную мысль мизерно. К сожалению все это верно, но тем интереснее вникнуть в исключение из общего правила, ибо мышление Воронеля и представляет собою пример конвертирования науки в культуру.
Надо сказать, что физики-теоретики разглагольствуют на общие темы часто и охотно, экспериментаторы философствуют сквозь зубы. Так что философия Воронеля, идущая от физического измерения (приобщающего, если верить Сократу, и искусству и знанию) – большая редкость, но я наберусь окаянства настаивать на том, что речь в данном случае идет именно о философии, понимаемой в первую очередь, как самопознание. Мостик, который я собирась навести между самопознанием и физическим экспериментом кажется хлипким, да и само существование подобной связи неочевидно. Но для того, чтобы разглядеть подобную связь нам придется потолковать о его сиятельстве – физическом эксперименте.
* * *
«Физика есть не опытная наука, а наука для опыта».
И. Кант.
Со школьной скамьи нас приучают думать, что недотепы древние понятия не имели об экспериментальном методе, и предпочитали выспренные рассуждения в приятной компании простенькому опыту. Однако древние греки измерили диаметр земного шара с непостижимой для того времени точностью, еврейский календарь не претерпел никаких изменений уже тысячи лет, и не требует корректировки поныне: Песах мы празднуем, как положено весной, а Рош Гашана осенью. Так что слухи о низкой культуре наблюдений и экспериментальной неумелости древних на поверку оказываются несколько преувеличенными.
Тезис, состоящий в том, что со времен Галилея экспериментальный метод занял неколебимо главенствующее положение в науке тоже нуждается в проверке. Эйнштейн несколько раз подчеркивал, что его теории не предстваляют собою обобщение экспериментальных данных, но скорее результат игры ума. Развитие современной теоретической физики уводит ее все дальше от эксперимента. Так что же произошло в науке во времена Галилея?
Стоит обратиться к введению, предпосланному Эйнштейном книге Галилея «Диалог о двух главных системах мира». Эйнштейн полагал, что ключевым открытием Галилея был отказ от идеи центра Вселенной, совпадавшего, разумеется, с центром земного шара. Эйнштейн пишет о центре Вселенной вот, что: 1. реальность этого объекта … не предполагается 2. Этот объект воздействует на материальные тела, но сами тела обратного действия оказывать не могут. Введение таких абстрактных объектов, хотя и не является недопустимым с чисто логической точки зрения, противоречит инстинкту ученого». А почему, собственно говоря, идея такого объекта противоречит инстикту ученого? Я позволю себе продолжить мысль Эйнштейна: идея центра Вселенной была отвергнута Галилеем оттого, что в ней происходит смешение реального и идеального объектов, не будучи реальным подобный гибрид оказывал вполне реальное воздействие; в идее центра Вселенной реальность переплетается с идеей, именно это недопустимо. Эйнштейн по тем же соображениям расправился в теории относительности с представлениями о абсолютном пространстве-времени и инерциальной системе отсчета.
То есть дело не в том, что недалекий Аристотель не додумался подбрасывать камни, а прогрессивный Галилей додумался. Аристотель был очень проницательным и наблюдательным исследователем. Дело в разъединении реальных и идеальных объектов исследования. Весь классический период науки тесно связан с жестким разграничением кажимости и реальности, нашедшим свое наиболее полное выражение в дуализме Декарта.
Дуализм Декарта органически антигуманистичен, ибо у него мерою вещей могут быть только вещи, мерою идей - только идеи. Загадка их встречи разрешается исключительно теологическим усилием, ибо и существование вещей и существование идей поддерживается светом Божественного разума. Это разделение мира на материю и дух привело к невиданному расцвету точного знания, краеугольным камнем которого стал экспериментальный метод, не допускающий смешения идеальных и материальных сущностей. Именно в этом смысле Возрождение было возрождением греческой науки, ибо решительные шаги к великому разъединению были предприняты уже Платоном и Аристотелем.
Платона можно пожурить за то, что сквозь его идеи все еще проглядывают вещи, подобно тому как в греческих богах проступают контуры победителей Олимпиад, но первый шаг к тому, что мы именуем европейским мышлением был сделан именно Платоном. Платоновский Сократ не случайно нажимает на «измерение», это не оговорка, это интуиция гения, осознавшего, что именно измерение проложит границу между миром идей и миром вещей. Правда эксперимента – неотменимая правда реальности, теории приходят и уходят, – хороший эксперимент остается навсегда.
Стоит заметить, что еврейская мысль тоже упорно настаивает на отделении мира вещей от мира идеальных сущностей. Но еврейская теология сделала куда более радикальный шаг, еврейский Б-г уже никак не замкнут на материальные объекты. Тора полна гневных инвектив против профессиональных специалистов по низведению неба на землю: колдунов, ворожей и заклинателей. А уж отталкивание протагорова гуманизма в иудаизме носит издревле осознанный характер.
Я приведу один из наиболее эффектных мидрашей на эту тему. Известно, что во времена праздников в Храме собиралось огромное количество евреев. Талмуд сообщает, что стоять было тесновато, но загадочным образом, когда по ходу ритуала приходило время поклониться, молящиеся не ощущали тесноты. Как так? Да все понятно, отвечают мудрецы, стоящий во весь рост человек занимает такой объем, что ему впору заполонить собою весь мир (именно таков ницшев гуманист-сверхчеловек), человек, склонившийся перед Вс-вышним, куда меньше обременяет мир собственною персоною.
О средневековье сегодня принято говорить с придыханием, еще вчера привычное «мрачное средневековье» сегодня звучит чуть не непристойностью. Давно осознано, что средневековье создало по-своему утонченную культуру, но в некотором смысле средневековье и впрямь было полно атавизмами примитивного мышления, и в первую очередь таким атавизмом был гомогенный мир средневековца, с трудом различавшего между кажимостью и действительностью. В этом мире все, что может быть (черти, ведьмы и пр.), то и есть. Именно таким однородным и неразделенным специалисты по примитивным культурам описывают мир первобытного мыслителя.
Одним из парадоксальных следствий развития современной науки стало новое смешение идей и вещей. Деконструкция реальности в квантовой механике привела на новом витке к созданию объектов, совмещающих в себе свойства того и другого. Последним оплотом, противостоящим новому средневековью остается эксперимент.
Вот какая получается штука: только ежели мы начнем вести себя пристойно здесь и сейчас (здесь Родос, здесь прыгай!), тогда Израиль реальный быть может и превратится в страну наших грез.
Не менее твердо Воронель расправляется еще с одной реально-идеальной субстанцией по имени «мир сегодня». Идея вечного и незыблемого мира без аннексий и контрибуций – великолепна, вот только вглянув повнимательней на наших соседей, начинаешь понимать, что реальность, как и положено реальности далековата от этой возвышенной идеи, впервые вброшенной в мир, кстати, пророком Иешаягу. Воронель пишет о том, что он, разумеется, не против арабо-израильского сотрудничества, а всего лишь против утверждений, что таковое в сколь-нибудь заметных размерах существует. И ежели мы отдадим в этом себе ясный отчет, и укрепим каждый вади и каждый пригорок в соответствии с правилами военной науки, то, глядишь, и наступит искомый мир.
Стоит заметить, что идеальный объект тем продуктивнее, чем далее он расположен от реальности, именно в этом направлении долгое время шла наука, последовательно наращивая степень абстрактности своих теорий. Надобно только помнить, что правила обращения с реальностью иные. Идея безоглядной на факты трансформации «мира сегодня» в действительность уже унесла полтысячи вполне реальных человеческих жизней.
Ужасное смешение мечты с действительностью разрушило старую Россию; оказалось, что царское правительство лучше знало свой народ, чем фантазеры-большевики. Постепенно роль этого правительства, худо-бедно справлявшегося с российской реальностью, взяло на себя КГБ. Резавшее слух утверждение Воронеля о том, что привычка вешать на КГБ всех собак – нелепость, происходит не от любви к парадоксам, а от уяснения механизма советской жизни, в которой КГБ выступало сдерживающей и организующей силой.
Мой приятель Авигдор Шешнев говорит, что все ученые подразделяются на два класса: одни наблюдают истину, другие ее выдумывают. Науке равно дороги и те и другие. Но экспериментатор Воронель явно относится к первым, и таким же наблюдателем он остается, вглядываясь в человека. Именно разглядывание homo sapiens привело Воронеля к тому заключению, что следует не только изучать природу добра в человеке, а стоит вдобавок подробнее исследовать и происхождение зла. Великие наблюдатели человеков (не рядом будь помянуты!) Гитлер и Сталин были отменными политиками-практиками. Не бог весть какое обобщение «кадры решают все» родилось в результате тщательного наблюдения за работою партийного аппарата, и определило историю Россию на десятилетия. Не слишком мудреная (но верная!) мыслишка о том, что самой сильною из человеских эмоций является ненависть обеспечила Гитлеру исключительный практический успех.
Пренебрежение реальностью – тяжкий грех. Нам так хочется завтра (ну в крайнем случае послезавтра) проснуться мире, где волк пасется рядом с ягненком, нам так не хочется терпеливо мириться с дуализмом истин и фактов. Величайшая добродетель экспериментатора – терпение, совершенно необходима для грамотного обращения с любой реальностью, будь то реальность физическая или социальная. Грядки и газоны нужно поливать и пропалывать, поливать и пропалывать. Мы должны обживать именно этот мир, потому что это мир наш, не подламывая под себя и удерживая наши идеалы, потому что в противном случае его обживут другие наблюдательные люди, идеалы которых могут отличаться от наших.
Последовательное осмысление приоритета реальности приводит Воронеля к обращению бессмертной декартовой формулы: «… мы русские выходцы, сохраняем детскую уверенность в своем существовании и существовании окружающего мира, просто поскольку мы действуем. Действуя, мы начинаем также верить, что это наше необоснованое существование в мире – ценность. Таким образом, про нас скорее можно было бы сказать, что мы мыслим лишь постольку поскольку мы существуем». Осознание парадоксального влияния русской алии на духовный облик Израиля возможно лишь на основе признания примата реальности перед идеей. Само наше пребывание здесь день за днем лепит образ Израиля-мечты. Здесь уже речь идет даже и не о декартовом дуализме, а о властном подчинении кажимости реальностью.
* * *
«Человеческое существо есть существо трансцензуса».
М. Мамардашвили
Все эти рассуждения по первому впечатлению все еще далеки от философии, а где же познающая себя мысль, где самопознание?- спросит въедливый читатель. Но тут въедливому читателю (так хочется верить в его существование) придется напрячься. Мы уже приводили соображение Эйнштейна, что хорошая теория не вырастает путем обобщения опытных данных. Ландау тоже говорил, что соответствие теории эксперименту ничего не означает: среди континуума дурацких теорий всегда найдется-таки одна, с экспериментом совпадающая. Эти соображения изящно подытожил Мераб Мамардашвили: «Путь мысли … прерывает непрерывность нашего сложения опыта … В содержании опыта нельзя узнать разницу между кажимостью и реальностью». И далее Мамардашвили вслед за Кантом говорит: должен быть в нас какой-то элемент, независимый от наших качеств и свойств, независимый от нашего природного устройства, позволяющий отделять видимость от реальности.
Именно эта способность различать вещи и наши представления о них лежит в основе такого трансцендирования (перевод слова трансцендентный – выходящий за пределы). «Трансцендирование означает нашу способность выходит за свои собственные пределы. Чтобы посмотреть на себя, нужно трансцендировать, потому только трансцендировав себя, можно иметь представление о вещах, их восприятие, что предполагает существо, способное сказать «я», в отличие от животного, которое не может этого сказать, потому что не может представить и выразить представленное».
И дальше в «Эстетике Мышления» Мераб Мамардашвили делает очень важный ход, который поможет нам уяснить суть дела. Он говорит, что индийская мудрость «не думайте, конечен мир или бесконечен, думайте о том, что все есть страдание» и фраза дельфийского оракула «Познай самого себя» в некотором странном смысле тождественны друг другу. «Познай самого себя – и ты увидишь мир, Бога, предметы, как нечто отличное от представлений. В различении кажимости и реальности увидишь что-то независимо от того, что ты как человек, устроен таким образом, а вот скажем, марсианин был бы устроен другим образом, червь - третьим образом … В этом отношении человек существо трансцензуса».
То есть усилие, различающее вещи и наши представления о них, по природе своей – специфически философское усилие, усилие самопознания. Я думаю нам понятно теперь, отчего Сократ противопоставил Протагорову гуманизму именно измерение, отсекающее вещи от идей. Только и выйдя из себя, трансцендируя, можно сделать попытку самопознания. Это специфически философское усилие - не компонента ремесла физика. Можно быть блестящим физиком и ни разу в себя не взглянуть, философствованию предшествует воля к самопознанию, бьющая у Воронеля через край. В то же время эксперимент приучает различать кажимость и реальность, а без этого усилия философия невозможна.
* * *
Король экспериментаторов – Майкл Фарадей был ревностным последователем простонародной протестантской секты, фундаменталистские наклонности другого недурного экспериментатора Ньютона – широко известны. Я думаю, что осознанное экспериментирование неизбежно приводит к фундаменталистскому взгляду на мир. Само по себе существование вещей не удивительно, к призрачному существованию идей тоже постепенно привыкаешь. Вот к чему невозможно привыкнуть - это к их встрече, рождающей истину физики. Лишь предварительно разведя вещи и наши мысли о них в противоположные углы ринга бытия, можно в полной мере осознать чудо их встречи. Всякий физик проводит всю жизнь в присутствии Истины и Закона. Юваль Нееман высказал недавно предположение о том, что современное научное мышление родилось в тот момент, когда Моше Рабейну утвердил непререкаемый авторитет Закона. Но экспериментатор в отличие от теоретика не волен в своих фантазиях, будучи связан по рукам и ногам реальной структурой мироздания, приучающей ценить упрямство реальности выше захваченности самой вдохновляющей иллюзией.
В книге Воронеля, названной «В плену свободы», обращает на себя внимание следующий пассаж, находящийся в некотором противоречии с заглавием сборника: «…боюсь вымолвить – свободы мысли не существует. Ведь цель мысли ее адекватность. Она не может быть свободной, будучи, привязана к истине. Она также не может быть свободной, будучи связанной традиционными средствами выражения, т. е. языком. Не связанная с реальностью и не имеющая укорененной в традиции формы мысль теряет и содержание».
В данном случае мы имеем дело с чистейшим, возогнанным и отцеженным выражением фундаменталистской идеи. В последнее время со словом «фундаментализм» связано множество недоразумений, только его услышишь, и перед глазами всплывает портрет Аятоллы Хомейни. Между тем фундаментализм в первую очередь заключен в признании безусловного и безоговорочного приоритета Истины и ее выражения Закона.
Слова «цель мысли ее адекватность» - рефлексия экспериментатора. Ни математик, ни музыкант с этим бы ни за что не согласились, для них целью мысли может быть строгость, гармоничность, универсальность, но никак не адекватность. Именно приверженность реальности облегчает Воронелю контакт с еврейским фундаментализмом. Иудаизм не обещает евреям райских гурий и не стращает их Босховым адом. «Ибо заповедь эта, которую я заповедую тебе ныне, не недоступна она для тебя и не далека она. Не на небе она, чтобы сказать: «кто взошел бы для нас на небо и достал бы ее нам, и дал бы нам услышать ее.» И не за морем она, чтобы сказать: «кто сходил бы для нас за море и достал бы ее нам, и дал бы нам услышать ее, и мы бы исполнили ее» (Дварим 30:13). Нет Тора подлежит исполнению в этом мире, ибо этот мир наш. Подчеркнутый нажимный приоритет реальности осознан Воронелем в «Реализме Библии», но в сущности почти в каждом эссе Воронель любовно ухаживает за этой темой.
Наш фундаментализм превращает адекватность в ценность. Адекватность нашего поведения – Закону мира – нашему представлению о нем с фундаменталистской точки зрения самоценны. Не возвышенность или гармоничность определяют достоинства теории или закона, а именно их адекватность реальности. Еврейский реалистический фундаментализм всегда подвергался яростной критике христианских теологов, не устававших попрекать евреев избыточной приземленностью. Даже Катастрофа не убедила христианский мир в том, что обилие моральных разговоров не делает паству моральнее, а от заклинаний добра до добра – путь не близкий.
Есть еще одно любопытное пересечение экспериментального и еврейского фундаментализмов, их общий апофатический характер. Эксперимент ведь почти никогда ничего не предписывает природе, но зато твердо говорит о том чего быть не может.
* * *
«Не за праведность твою и не за правоту сердца твоего идешь ты наследовать землю их, но за нечестие народов этих Господь, Бог твой изгоняет их от лица твоего».
Дварим, 9:5
Возможность трансцендирования и существование традиции – загадочны. Традиция больше всякого отдельно взятого способа мыслить, у Воронеля эта же рефлексия звучит так: в иудаизме можно различить элементы платонизма или кантианства, но из кантианства не склеить еврейской традиции. Я думаю, под подобным углом зрения нам многое станет понятным в сионизме, осознанном Воронелем, в качестве фундаментализма поневоле.
Мышление Воронеля - органичное мышление в традиции, о которой можно говорить, что угодно, кроме того, что ее нет. Место сионизма в этой традиции и спорно и смутно. С одной стороны сионизм - воля к нормализации еврейского народа. Возжелав собственных еврейских воров и проституток, сионизм как будто предает идею избранности еврейского народа. С другой стороны, важно не то, что они говорит, а то, что делают. Сам факт активного бытия еврейского народа в Эрец Исраэль имеет такое фундаментальное значение, что все сопровождающие это склочное бытие свары ничтожны в своей значимости. Действуя в Эрец Исраэль, сионизм обретает существование в традиции. Сионисты вопреки тому, что они думают, ничего не начали и ничего не породили, они просто существуют в традиции.
Это существование порождено все той же несгибаемой реальностью. Если бы арабы подарили Израилю пятьдесят лет мира, еврейское государство, скорее всего, перестало бы существовать, растворившись в смешанных браках, утонув в сладком болоте левантизации. Харедим остались бы харедим, но уже без всякой связи с еврейской государственностью. Израильтяне так хотят дружить с соседями, вот только соседи их не хотят (мы уже побывали русскими, больше чем сами русские, немцами большими чем сами немцы, отчего же не побывать ханаанцами большими чем ханаанцы?). Сионизм – фундаментализм поневоле. Но ведь еврейский фундаментализм всегда отчасти – поневоле. Говоря о сверхъестественном выживании еврейской традиции, как правило, упоминают удивительную, граничащую с чудесным стойкость религиозного ядра еврейского народа в деле ее поддержания.
Но есть еще один фактор, о котором забывать не следует. Из множества Мидрашей, сопровождающих синайское откровение, есть и такой: Вс-вышний приподнял гору и расположил над жесткими выями евреев, пригрозив - не примете Тору, отпущу гору. Свободного выбора мы как-то здесь не ощущаем. Мы уже почти стали русскими, но злодей Сталин оказался антисемитом, мы уже стали немцами, но Гитлер оказался Гитлером, мы уже породнились с арабами, но Арафат оказался букой. Структура реальности делает нас фундаменталистами, Всевышнему зачем-то нужно, чтобы на свете были евреи. Такой вот парадоксальный, идущий от реальности фундаментализм, очень близкий философии рава Кука, осознан в текстах Воронеля.
При этом сама Тора предстает неотъемлемым элементом реальности. Как-то рассказывая Воронелю о философии Лейбовича, я упомянул, что для Лейбовича устная Тора в некотором смысле первична по отношению к письменной, ибо откуда мы знаем, что именно эти книги священны? Да из той же устной Торы. Воронель взглянул на меня изумленно: а разве не очевидно, что именно эти книги священны? И я подумал, что более внятного озвучивания еврейского фундаментализма я доселе не слышал: очевидность святости, в ней всё дело.