Анатолий Добрович
В ГУЩЕ СОБЫТИЙ, ПОВЕРХ СОБЫТИЙ
Человек принимает решения и этим выбирает свою судьбу, биографию. Иногда и необычайная биография выбирает человека: он «годится» для нее. У него, помимо мужества и незаурядного ума, – наблюдательный глаз, отличная память, огромная личная «база данных» науки и культуры. И вдобавок – умение мастерски рассказать о том, что было, и о том, что есть, подавая все это в свете неумолимо жесткого и в то же время изящного анализа.
Таков Александр Воронель, биография которого известна каждому, кто знаком с диссидентским и сионистским движением в СССР, с яркими публикациями этого автора в России, Израиле, Европе, США, а также с его трудами по экспериментальной физике, которые, по определению, не укладываются в какие-либо региональные границы. Нет надобности представлять читателю профессора А.В. Воронеля; людям младшего поколения достаточно заглянуть в Google.
Только что вышла в свет его очередная книга – «Тайна асассинов».
При чтении этой книги чувствуешь себя на океанском лайнере, где в каждом отсеке идет захватывающий разговор. Здесь можно встретить самых разных людей – в том числе знаменитых, в том числе давно ушедших из жизни, – но готовых сообщить вам нечто нетривиальное. Вокруг бескрайнее море (это метафора внутренней свободы автора). Слышен надежный гул машинного отделения (это метафора мощного и трезвого интеллекта, обеспечивающего повествование). Вы ловите себя на невольной улыбке, между тем как веселого на самом деле мало, –- это от неистребимой ироничности автора. Вам доставляет удовольствие элегантность всего, что окружает на лайнере, –- это создается выразительностью и обманчивой простотой авторского стиля. Вы, казалось бы, в праздничном путешествии – и вдруг выясняется, что ваша мысль предельно напряжена, но, тем не менее, вам вовсе не хочется сбежать с этого «семинара».
Приближаясь к концу книги, вы ловите себя на несогласии с ее названием. Верно: автор погружает нас в события: современные –- и имевшие место тысячелетия назад, ставшие частью мирового опыта – и лично пережитые (лучше сказать «вынесенные», поскольку многое из того, что составляет жизненный опыт А. Воронеля, вынести нелегко, и это удалось не каждому). Но напрашивается какое-то другое название. Как читатель я предложил бы –- «В космосе мысли».
Подлинная ценность книги не в фиксации событий (в самом деле, незабываемых), а в способе их осмысления. В феноменальном умении автора подняться над ними на такую высоту, с которой они образуют картину, доступную анализу. Кому бы не хотелось достичь такой точки обзора! Одним претендентам недостает силы интеллекта, другим – объема знаний и представлений, третьим – попросту смелости (обычно воспринимаемой окружением как «дерзость»).
Результаты мыслительной работы А. Воронеля, вероятно, можно было бы уложить в некую лапидарную «формулу», но для этого надо стоять с ним вровень. Читателю, разумно отказавшемуся от подобных притязаний, следует, конечно, вникнуть в книгу, а не в тот или иной отклик на нее. Самый «удачный» отклик не даст ему представления о содержании книги. Необходимо думать вместе с автором или хотя бы вслед за ним. Он явно предвидит возникающие у вас вопросы и возражения, относясь к этому более чем одобрительно. Он стремится к диалогу. Но его партнер в этом диалоге раньше или позже приходит к выводам: «Я не читал того, что он прочел, а если читал, то поверхностно, и, к тому же, подзабыл». «Мне не приходило в голову такое сопоставление фактов и идей». «Моей общей эрудиции мало, чтобы высказать другое мнение». «Несогласие с ним в том или ином пункте основывается у меня на некой интуиции, но как обратить ее в четкую мысль?».
Однако надо же сообщить читающему эти строки, о чем она, книга А. Воронеля! В предельно краткой аннотации к ней (на задней обложке) говорится:
«Столкновение «фраера» с уголовником, либерала с асассином, гуманиста с фанатиком. Встреча технологической цивилизации с цивилизацией покорности. Культ свободы и господство культа. Деньги и глобализация. Серьезный текст в книге переплетается с юмором и личными воспоминаниями автора, много лет жившего в гуще событий в России, в Израиле и на Западе».
Для человека, одаренного юмором, совершенно естественна скромность самопредъявления. В действительности перед нами –- в первую очередь, философ, и любая тема под его пером превращается в блистательное эссе. Первый ответ на вопрос, о чем книга, может быть таким: «Обо всем, о чем вы думали и продолжаете думать, наблюдая события, становясь их участником и читая книги, в которых предпринята попытка понять, что происходит в этом мире. Теперь вы начнёте думать о нем несколько иначе – если вам, вообще, еще хочется думать».
Но рискну дать и самый краткий ответ: «О сущности и цене свободы».
Здесь не обойтись без цитаты (из эссе «Еврейская ретроспектива»).
«Так вот для чего понадобилось нам прожить жизнь в России! Вот зачем нужно нам было подвергаться стольким превращениям и, в конце концов, остаться самими собой!.. Нужно было сначала, с младенчества, привыкнуть к тому особому типу сознания, которое свободу отождествляет со своеволием, чтобы, наконец, понять себя как человека, для которого свобода есть главное условие жизни».
А вот слова об А.Д. Сахарове, с которым сиониста А. Воронеля связывали теплое знакомство, «антисоветская» деятельность и общая судьба преследуемых властью:
«Он ощущал, что только Россия, из которой можно уехать, может стать Россией, в которой можно будет жить».
Какова перекличка!
Разумеется, еврейская (и ближневосточная) ретроспектива всегда в центре внимания автора. Но, наряду с этим, приходишь к мысли довольно неожиданной. Этот человек, последовательно и мужественно высвобождавшийся из ментальных сетей, которыми его (как и всякого) с младенчества «улавливала» страна рождения, пришедший к идеологии сионизма и, как мало кто, развивший и экзистенциально (биографически) реализовавший эту идеологию, –- этот человек предстает перед нами как русский мыслитель. Причем, не только сомасштабный известным фигурам из «пантеона русской мысли», но как мыслитель, без которого все высказанное прежде выглядело бы сегодня неполным.
И вот почему: мысль А. Воронеля оказывается в оппозиции к целому массиву философских, социологических и психологических прозрений именитых предшественников, думавших на те же темы. Это – оппозиция по существу аналитическая, а не продиктованная осознанным «еврейством» автора. То обстоятельство, что он еврей, в споре, который он ведет с предшественниками, третьестепенно; им движет не национальная обида (или гордость), а увлеченное стремление выявить бреши, зияния, в которые вдруг улетучивается накопленный «русский дух», оставляя по себе подозрительную пустоту. С наблюдениями и возражениями Воронеля русским интеллектуалам невозможно не считаться: им придется сформулировать ответы, а это задача непростая.
Негодная альтернатива такому ответствованию –- уязвленное замыкание в своей духовной «неповторимости и неразгаданности», что в наше время выглядело бы скорее как комическая поза. Спор идет о мире ценностей. В России он был затеян, условно говоря, Чаадаевым (не первый, но ярчайший оппонент благодушных и свирепых русских патриотов). Но Чаадаев в свою эпоху выглядел как «западник», Воронель же отнюдь не оппонирует славянофилам (или «евразийцам») с западнической платформы. Современный Запад знаком ему полнее, чем им, и не располагает к идеализации. Противостояние Воронеля аксиологии Достоевского (или Солженицына) осуществляется на уровне, далеко превзошедшем банальное «мы и они», будь то западнические или евразийские, русские или еврейские разделительные вешки.
В конечном счете, речь идет о природе человека и природе общества, а здесь никакая нация, включая, разумеется, евреев, не может требовать, чтоб ее исключили из общих правил (если подобные правила посильны для разума). Ясность мысли – но и чистота помыслов – позволяют А. Воронелю сохранять корректность при отказе от нормативной почтительности. Отсюда и его неожиданный взгляд на персонажей Достоевского. И его соображения о судьбах инородцев в России. И его анализ понятия «порядочности», пронизывающего русскую гуманистическую культуру. И его догадка о том, откуда взялись у русских утопистов представления о рае земном… Это надо читать! Цитирование в отрыве от контекста погубило бы эффект написанного.
Книга охватывает неправдоподобное количество явлений. В этом нет никакого специального замысла, автор просто делится с нами тем, что его на протяжении десятилетий интересует. А интересует многое. От философии науки до системы оборота денег. От физики до эстетики. От геополитики до психологии мира «блатных». От сионизма до дарвинизма. От Достоевского до Мартина Бубера. От пророков и Маймонида –- до Толстого и Солженицына. От практики воинствующего ислама до особенностей немецкого менталитета. От монизма и дуализма в миропознании до проблем жизнеустройства репатриантов. Причем, нет ни одной из тем, которая не была бы проработана основательно. Объекты внимания разбираются, как часы, –- с тем, чтобы собрать их заново, да так, чтобы работали «как часы».
Временами эта книга наводит вас на мысли, до сих пор не приходившие в голову. Вот, к примеру, как возбудило меня эссе о Достоевском. А ведь Достоевский не бытописатель! –- подумалось мне. –- Сравните его, например, с Н.А. Лесковым: тот вглядывается в живых людей, пытается понять их, отодвигая в сторону личные пристрастия, и воплощает свое «человекознание» в необычайно яркий и гибкий русский текст. Но почему-то многих из публики это не захватывает. Художнический масштаб Лескова недооценен; его имя обычно упускается при назывании тройки или пятерки титанов русской прозы.
А что, если Достоевский, будучи натурой, на редкость богатой и противоречивой, с помощью каждого своего персонажа изображает… самого себя? Тогда Алеша Карамазов – это Достоевский, князь Мышкин – тоже, но и Смердяков – тоже. И Свидригайлов. И Ставрогин. Иначе говоря, в каждой фигуре воплощен тот, кем Достоевский является, либо тот, кем он мог бы быть, либо тот, кем страстно хотел бы стать (вариант: страстно не хотел бы).
Встав на эту точку зрения, начинаешь по-новому понимать суть внутренней борьбы великого беллетриста-философа. Смердяков, возможно, есть именно та ипостась личности художника, та «правда» этой личности, которая дает толчок всему гигантскому внутреннему диалогу, выплеснувшемуся на страницы неподражаемой прозы. Все «высокие» персонажи Достоевского призваны опровергнуть то, что являют собою «низкие». И вот здесь А. Воронель обнаруживает: это опровержение не до конца успешно!
Как же удалось бы вычеркнуть из действительности (из внутренней действительности художника) этих «бесовствующих», т.е. лишенных нравственной рефлексии, персонажей? Убить их? Но чьей рукой? И позволительно ли христианину торжествовать по случаю заслуженной кары негодяя? Да и подобает ли истинному художнику лубочная нравоучительная развязка нравственной коллизии?
Тем не менее, таких людей просто «не должно быть» (читай: такому Я нет места в личности Достоевского). Поэтому писателю остается лишь привести их к самоубийству. А. Воронель подмечает: в романах это самоубийство не имеет внятного житейского мотива (такие люди не знают раскаянья). Так что в воздухе повисает мотив метафизический. И, похоже, в лице Смердякова, Свидригайлова или Ставрогина Достоевский мысленно кончает…с собой. Избавляется от «такого» себя!
Верится, что автор книги «В жарком климате событий» принял бы такую идею к рассмотрению. Не исключено, впрочем, что он, в конечном счете, отверг бы ее за недостатком обоснованности. И при этом доброжелательно продемонстрировал бы собеседнику, как следует обосновывать идеи всерьез, т.е. не впадая в экзальтацию.
Стоит поделиться еще одной мыслью, навеянной книгой. Империи разваливаются, когда у них исчерпан ресурс жизнеспособности и возникает нужда во внешнем мире (в его товарах, зерне и т.п.). Обычно тут как тут варвары-завоеватели. Но иногда обходится и без них. Достаточно небольшой группе людей проявить стойкое непокорство, показать остальным, что сопротивление мыслимо, возможно. Это акция личностная, духовная –- не вопрос «сколько у него дивизий». А колосс падает. Так видится сегодня борьба советских евреев за выезд в Израиль, и роль А. Воронеля в ней принадлежит истории.
Формально его книга являет собой философско-публицистический коллаж, восхищающий своей композицией. Однако само использование публицистики как «фактуры» – в данном случае есть стилистический прием, который избрал не кто иной, как литератор. Он не ставил себе задачей «дотягиваться» до беллетристов-корифеев. Он предъявляет собственный тип письма –- без аллюзий на литературные прецеденты. А текст читается именно как литература (по безошибочному «детскому» критерию: хочется знать, что будет сказано дальше и кто вскоре появится на страницах). Здесь нет «дежурных» оборотов речи, нет случайно оброненной фразы – все изваяно. Среди явных смысловых и ассоциативных связок между словами и суждениями бродят «призраками» неявные. Бродят – и создают контрапункт, обнимающий книгу как целое. Итак – художественное произведение. Род прозы. Некоторые эссе хочется назвать шедеврами – например, «Дорога из А в Б» (вряд ли вы читали подобное на русском языке).
Есть понятие «проза поэта». Здесь – проза ученого. Примечательно, что, переходя к писательству, ученый не переоблачается в невидимую писательскую тогу. Оказывается, аналитическая и художественная деятельность не просто могут ужиться в одном человеке, но иногда естественно перетекают друг в друга. Более того, представляют собой одно и то же. Не бывает? А вот – состоялось.
Израиль