В конце 70-х, когда я был по казенной надобности в Москве, в моем головном институте мне попалось на глаза объявление о намечавшейся в его стенах лекции, посвященной творчеству М.А.Булгакова. Свободное время у меня было, и я задержался, чтобы послушать. Булгаковская тема в те времена была модной, но мне она была небезразлична еще и потому, что меня многие годы связывали дружеские отношения с Любовью Евгеньевной Белозерской-Булгаковой.
На этой лекции я впервые услышал о существовании пьесы «Батум», которую лектор представлял как «незаконченную». День спустя я был у Л.Е. и рассказал ей об этой лекции. Оказалось, что, несмотря на ее личные мхатовские связи, о наличии в архиве Булгакова рукописи «Батума» она не знала и не могла поверить в ее существование, потому что ее Булгаков – тот, что сохранился в ее памяти, просто не смог бы написать такое.
Однако, год спустя Эллендеа Проффер привезла Л.Е. опубликованную ее издательством («Ардис») книгу «Неизданный Булгаков» (Энн Эрбор, 1977), содержавшую текст этой пьесы. Любовь Евгеньевна была очень расстроена и впервые в моем присутствии сказала несколько «теплых» слов по адресу Е.С.Булгаковой, представлявшейся ей инициатором этого, по ее мнению, холуйского деяния, предпринятого ради обретения материальных благ и удовлетворения отнюдь не писательских амбиций. (Следует отметить, что, судя по опубликованному впоследствии дневнику Е.С.Булгаковой, Любовь Евгеньевна была очень близка к истине.)
По недостатку времени я тогда только пролистал американское издание и лишь много лет спустя прочитал полный текст пьесы «Батум», уже обросший к тому моменту многочисленными комментариями и рассуждениями.
Как известно, пьеса эта в 1939 году была практически завершена, читана с восторгами и по общемхатовскому мнению ее постановка должна была стать очередным триумфом прославленного театра. И вдруг, как гром среди ясного неба, «сверху» последовало категорическое запрещение пьесы, воспринятое Булгаковым как смертный приговор.
Внимание большинства советских и несоветских комментаторов «Батума» было сосредоточено не на нравственной стороне попытки оппозиционного писателя стать придворным драматургом, а на причинах, по которым была отвергнута эта пьеса, по сути дела, заказанная к юбилею Сталина. Литературоведы, как это у них принято, ищут причины немилости в намеках и ассоциациях, выдвигая соответствующие гипотезы, среди которых упоминание в числе примет Сталина «родинки на левом ухе», в чем вождь, будь он «большим ученым»-литературоведом, а не известным языковедом, смог бы усмотреть аналогию с бородавками Гришки Отрепьева в сцене опознания самозванца в «Борисе Годунове», или явление черта, спрятавшего луну в карман, в новогоднем тосте Сталина. По мнению комментатора, этот похититель луны мог вызвать в памяти Сталина фольклорный образ «рябого черта», оскорбительный для вождя, поскольку он, во-первых, был рябым, а, во-вторых, имел в батумские времена конспиративную кличку «Чопур», т.е. «Рябой». Все это было бы складно, но упомянутый в тосте черт с луной в кармане в первоисточнике (у Гоголя) не был не только рябым, но и вообще человекоподобным существом.
И так далее.
При этом, далеко не все исследователи булгаковского текста могут удержаться от фантастического предположения, что все придуманные ими намеки и ассоциации Булгаков разместил в пьесе умышленно, чтобы закодировать таким образом свое истинное отношение к «вождю народов».
Разъяснения же причин запрета пьесы, неофициально «спущенные сверху», звучали примерно так:
«Нельзя такое лицо, как И.В.Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова».
Эта формулировка, в которой претензии носят общий характер, может рассматриваться как неприятие творческой фантазии автора живым главным героем его пьесы. При этом, однако, несмотря на безусловную одаренность Сталина и его феноменальную память, трудно себе представить, что он так сходу определил в словесной вязи булгаковского текста реминисценции произведений Пушкина, Гоголя и, тем более, неопубликованного романа «Мастер и Маргарита». Поэтому основную причину краха пьесы «Батум» следует, на наш взгляд, искать не в литературном, а в «партийном» аспекте проблемы.
Для этого восстановим ход событий, связанные с появлением пьесы «Батум»:
Теперь попытаемся проанализировать, что же могло происходить за кулисами фактов, отразившихся в этих скупых хронологических заметках.
У того, кто хоть мало-мальски осведомлен о кремлевской кухне сталинских времен, не могут возникнуть сомнения в том, что все, о чем узнавал т. Поскребышев, немедленно становилось известно т. Сталину. Таким образом, сведения о том, что Булгаков «созрел», доходят до вождя уже в 1936 г., но он, по своему обыкновению, ничего не предпринимает, ожидая дальнейшего развития событий: ведь Булгаков еще не стар, и торопиться некуда.
А в марте того же года после запрещения «Мольера» (не без участия Сталина) Булгаков уходит из МХАТа, и вопрос о «сталинской пьесе» для этого театра замораживается. Но, как оказалось, не навсегда: через два с лишним года Булгакова, работавшего тогда либреттистом в Большом театре, начинают осаждать толпы мхатовских авторитетов, уговаривающих его приготовить пьесу к 60-летию «вождя народов».
Опять-таки, трудно предположить, что Сталин ничего не ведал об этой «облаве»: вождь не любил пускать дела на самотек. Все должно было быть организовано. («Кто организовал вставание?» – спрашивал он, узнав, что Ахматову приветствовали стоя.) Дошел до него, естественно, и мхатовский запрос об архивных материалах для будущей пьесы.
Пускать Булгакова в архивы никто не собирался, и выделенные для написания «материалы», скорее всего, ограничивались книгой «Батумская демонстрация 1902 г.», красиво изданной к 35-летию этого события Партиздатом ЦК ВКП(б) (М., 1937) и какими-нибудь мелкими «проверенными» партийными публикациями. Сам Булгаков вряд ли приобретал «батумскую» книгу, так как в 1937 году ему было не до истории большевистского движения, а задержаться в магазинах до осени 1938 г. такой шедевр партийной мысли не мог, поскольку партия, конечно, позаботилась, чтобы «народ» мгновенно раскупил этот бестселлер о подвигах своего любимого «вождя». Кроме того, есть некоторые основания предполагать, что экземпляр этой книги, переданный организаторами «акции», ранее побывал в руках товарища Сталина, но об этом – позже.
«Батумская» книга ограничивала временные рамки действия в будущей булгаковской пьесе 1904-м годом, что, на наш взгляд, вполне объяснимо, поскольку Сталин имел все основания сомневаться в способности аполитичного Булгакова разобраться в хитросплетениях позднейших сложных большевистских интриг и дружеских партийных пакостей, а когда речь шла о первых шагах рано созревшего для революции героя, можно было надеяться, что писатель «сделает из говна конфетку», как выражаются С.Ожегов и Н.Шведова в «Толковом словаре русского языка».
Тот, кто внимательно прочтет вышеназванную книгу о Батумской демонстрации и сопоставит ее с «Батумом» М.Булгакова, убедится, что претензии к пьесе, высказанные «наверху» и переданные через МХАТ ее автору, практически лишены оснований. Дело в том, что почти все «положения», в которых оказывался в «Батуме» «вождь», были взяты Булгаковым из рассказов участников демонстрации и воспроизведены в пьесе с максимальной точностью. То же можно сказать и о «словах, вложенных в уста такого лица, как Сталин»: Булгаков точно использовал переданную мемуаристами прямую речь «вождя» и лишь «выпрямлял» тексты, в которых эта речь передавалась косвенно. Исключение составляют только семинарские сцены и встреча с цыганкой в «Прологе», но они в пьесе погоды не делают и, при необходимости, могли бы быть безболезненно откорректированы в нужном направлении. Что-то «нехорошее» было, по-видимому, в самом выборе действующих лиц пьесы, в «подборе кадров», как любили говорить Сталин и его соратники.
Вот, например, важную роль в пьесе играет все понимающая «Наташа, дочь рабочего Сильвестра». Она появляется во второй картине и до конца пьесы пребывает рядом с «вождем», встречая вернувшегося из ссылки «товарища Сосо» в своем доме и укладывая его спать на последней странице этого драматического повествования. Но кто такая Наташа и заслуживает ли она столь высокой чести?
Создавая ее сценический образ, Булгаков честно (говорят, что его честность, как драматурга в неофициальной беседе признал и сам «вождь») использовал «Воспоминания о вожде» Натальи Киртадзе-Сихарулидзе (она же Наталья Киртава). Однако, в книге о Батумской демонстрации 1902 г. была опубликована лишь часть записок Натальи Иосифовны Киртадзе (Киртава). В 1902 г. она была соломенной вдовой, поскольку ее муж – некий Фисенков – находился в «безвестной отлучке». Во время своего первого пребывания в Батуме «вождь», постоянно меняя свое местожительство, действительно пользовался и ее гостеприимством. (Здесь и далее используются фрагменты архивных материалов, опубликованные в книге А.Островского «Кто стоял за спиной Сталина». СПб.: «Издательский дом «Нева» – М.: «ОЛМА-ПРЕСС», 2003.) В революционной среде со времен народнического движения, как известно, царила свобода нравов, так как постоянный риск не мог совмещаться с ханжеством, и «товарищи»-женщины были в этом отношении лишены предрассудков. Сам т. Сталин во время своей первой сибирской ссылки, «заработанной» на батумской заварушке, не пренебрег этим обстоятельством и, совершив побег в начале 1904 г., по пути провел целые сутки наедине с ссыльной «революционеркой» Марией Айзиковной Берковой, и знает только ночь глубокая, как поладили они. Длинная зимняя сибирская ночь.
Прибежав в Батум из Сибири, он снова поселился у Натальи Киртадзе (Булгаков описал это в пьесе), но вскоре вынужден был уехать по причинам, о которых будет сказано ниже. Обосновавшись на некоторое время в Тифлисе, «вождь», оказавшийся не у дел, затосковал по женской ласке и, чтобы скрасить свою одинокую жизнь, направил письмо Наташе Киртадзе с приглашением переселиться к нему. Однако, грузинкам, даже ставшим «товарищами», было трудно преодолеть вековые нравственные устои и пуститься во все тяжкие, и Наташа отказала «вождю». Этот отказ он воспринял как смертельную обиду, и когда в его очередной приезд в Батум весной 1904 г. она к нему подошла, он, задыхаясь от злобы, заорал: «Уйди от меня!». Свои обиды «вождь», как известно, помнил очень долго, и встреча в булгаковской пьесе с женщиной, оскорбившей его мужское достоинство, вряд ли была ему приятна.
Столь же неприятной была для него, по всей вероятности, фамилия «Рамишвили». В списке действующих лиц пьесы ее нет, но она возникает в сцене ареста «вождя», когда гимназист Вано называет себя жандарму : «Вано Рамишвили». Здесь Булгаков опять-таки абсолютно точен в пределах своей информированности: в книге «Батумская демонстрация 1902 г.» есть воспоминания об этом аресте, в том числе того самого «гимназиста» Ивана Рамишвили. Но Булгаков не знал, что в батумских событиях участвовал и другой Рамишвили – Исидор, который с первого дня пребывания «вождя» в Батуме был настроен по отношению к приезжему «революционеру» весьма враждебно. Ну а после возвращения Сталина из ссылки стал одним из первых в истории марксистских движений на Кавказе обвинителем «вождя» в связях с царской охранкой, и картина его возвращения из Сибири в дом Наташи в соответствии с неизвестной Булгакову частью ее воспоминаний могла бы быть дополнена такой сценой: на следующий день Исидор Рамишвили вызвал Наташу в комитет и стал кричать:
«– У тебя остановился Джугашвили?!
– Ты должна прогнать его из дома, в противном случае исключим тебя из наших рядов».
А во второй, после ссылки, столь же непродолжительный приезд Сталина в Батум Исидор Рамишвили стал одним из инициаторов жестокого избиения «вождя» 18 апреля (1 мая) 1904 г. на маевке. Он же, как говорили, придумал Сталину кличку «Иоська Кривой», ставшую впоследствии популярной среди меньшевиков, и вряд ли после всего этого «вождя» могло порадовать появление фамилии «Рамишвили» в юбилейной пьесе.
До сих пор говорилось о том, чего Сталин, как можно предположить, не хотел бы встретить в пьесе «Батум», но встретил, а теперь обратим внимание на то, что ему (также – предположительно) хотелось бы увидеть в сочинении Булгакова, но чего он там не нашел.
В поступившем в распоряжение Булгакова экземпляре книги «Батумская демонстрация 1902 года» был жирно красным и синим карандашом обведен предпоследний абзац воспоминаний Доментия Вадачкория, гласивший: «Помню рассказ товарища Сосо о его побеге из ссылки. Перед побегом товарищ Сосо сфабриковал удостоверение на имя агента при одном из сибирских исправников. В поезде к нему пристал какой-то подозрительный субъект – шпион. Чтобы избавиться от этого субъекта, товарищ Сосо сошел на одной из станций, предъявил жандарму свое удостоверение и потребовал от него арестовать эту «подозрительную» личность. Жандарм задержал этого субъекта, а тем временем поезд отошел, увозя товарища Сосо».
В комментариях «выделение» этого фрагмента обычно приписывают Булгакову, но его пристрастие к красным и синим карандашам в других случаях никем не отмечалось, зато общеизвестна устойчивая привычка Сталина использовать эти цвета, отчеркивая важные с его точки зрения фрагменты текста при чтении книг и документов. Поэтому не исключено, что именно «вождь» пометил, таким образом, свой рассказ о побеге из первой ссылки, чтобы обратить на него внимание Булгакова. Есть признаки того, что этот фрагмент был надиктован мемуаристу или просто вписан в текст воспоминаний при их подготовке к печати, потому что в оригинальной рукописи «вождь»-рассказчик упорно именовался «товарищ Сталин», да и в самом рассказе в его начальной редакции были элементы двусмысленности: «Товарищ Сталин рассказал нам, как он бежал из ссылки: товарищ Сталин заготовил подложный документ, подписанный одним из сибирских исправников, удостоверяющий …» и т. д.
Таким образом, из неизвестной Булгакову рукописи воспоминаний Д.Вадачкория можно сделать вывод, что охранительный документ Сталин не «сфабриковал», а заготовил, и что на этом документе была подлинная подпись (и, конечно, печать) «одного из сибирских исправников» (как оно, вероятно, и было в действительности). В опубликованной редакции воспоминаний прямое содействие «одного из сибирских исправников» побегу «вождя» было устранено, и Сталин в ней сам изготавливает липу, которую потом с блеском использует в своих конспиративных перемещениях по пространствам Российской империи, наводненным глупыми жандармами, не способными распознать фальшивку. Кроме того, в опубликованной редакции воспоминаний «товарищ Сталин» был заменен «товарищем Сосо», чтобы этот абзац не выделялся из остального текста, где «вождь» назван своим собственным уменьшительным именем, а не грозной партийной кликухой.
Почему Сталин мог желать, чтобы Булгаков использовал этот сюжетец в будущей пьесе? Дело в том, что в 30-х годах минувшего века слухи о сотрудничестве Сталина с царской охранкой (преследовавшие его со времен его «революционной» молодости) становились все более устойчивыми. Поговаривали даже о существовании где-то за границей каких-то подлинных документов (некоторые биографы Сталина полагают, что речь в этом случае шла все о том же «письме Еремина» – высокопоставленного чиновника из царского Министерства внутренних дел, переданном для публикации в СМИ проживавшей в США графиней Александрой Толстой вскоре после смерти «вождя»). Не исключено, что «вождю» тогда хотелось, чтобы его простодушная версия, объясняющая появление у него охранительного документа, перекочевала из малоинтересной книги батумских воспоминаний на подмостки театров всей страны, да еще и осененная именем Булгакова.
Черновики «Батума» свидетельствуют о том, что Булгаков старался как-то прикоснуться к обстоятельствам «чудесного» побега, но он, конечно, понимал, что фабрикация ссыльным убедительного жандармского удостоверения относится к происшествиям, которые, говоря словами «ученого соседа», не могли произойти, потому что не могли произойти никогда, и он прекратил свои попытки увековечить в пьесе это весьма подозрительное «приключение» Сталина.
Ознакомившись с пьесой, Сталин понял, что ожидаемая им «конфетка» не получилась – для таких оценок у него, в те времена – заядлого театрала, художественного вкуса хватало. Кроме того, что-то в этой пьесе вызвало в нем ненужные и неуютные воспоминания. Ну а намерения Булгакова ехать в Батум «для сбора дополнительных материалов» его уже просто обеспокоило.
В порядке отступления от основной линии моего очерка скажу, что, как выразился другой булгаковский «герой», «меня терзает смутное сомнение» в том, что Булгаков собрался в Батум «за материалами». Какие еще «материалы», когда пьеса завершена? На мой взгляд, работа над «Батумом» освежила его воспоминание о 1921-м годе, когда он, только что отметив свое тридцатилетие, бродил по бесконечной батумской набережной, мечтая убежать в Турцию. Эта светлая память о красивом городе и об ушедшей молодости отразилась в словах губернатора в пьесе: «И что случилось с Батумом? Было очаровательное место тихое, безопасное…», «… этот прелестнейший, можно сказать, уголок земного шара…». И Булгакову захотелось еще раз, может быть последний, прикоснуться к этой прелести, в чем и была истинная причина этого путешествия, предпринятого им на волне и в счет будущего успеха уже, казалось бы, принятой на ура пьесы. А сопровождавшие его мхатовцы, судя по их настроениям, рассматривали это путешествие как веселый пикник.
Но Сталину, по-видимому, мерещилось другое. Ведь там, в Батуме были не только «организованные» отборные мемуаристы, но и многотысячная масса прочих людишек, каждый из которых мог что-то знать, помнить, слышать, а истребить всех этих нежелательных свидетелей как, например, род Амилахвари, даже у крупнейшего историка закавказского большевизма – Лаврентия Павловича Берии – не было никакой возможности. Так что, чем черт не шутит – могли всплыть какие-нибудь «неорганизованные», не подцензурные воспоминания. И «вождь» полоснул по-сталински и по пьесе, и по розовым мечтам Елены Сергеевны, и по душе самого Булгакова. Так крах этой пьесы имеющей историко-биографическое, но не литературное значение, стал закономерным завершением трагедии последних десяти лет жизни великого писателя, проведенных в ожидании милостей от Годо, роль которого, в данном случае, играл «товарищ Сталин».
Сам же «вождь», чтобы подсластить горькую пилюлю своего запрета и не лишать Булгакова надежд на будущие милости, высказал для неофициальной передачи автору несколько похвальных слов о пьесе и о проявившейся в ней честности драматурга. Говорят, что к этим утешениям «вождь» добавил свою очередную «мудрость»: «Все дети и все молодые люди одинаковы». Возможно, он понимал, что мелет вздор, ибо молодой Пушкин, молодой Эйнштейн, молодой Генрих Наваррский и многие другие, по счастью, не были похожи на молодого Сталина. Тем не менее, книга под названием «Молодые годы вождя народов» может быть, на мой взгляд, интересна и поучительна, и, если будет на то воля Всевышнего, я ее, в память о сраженном «Батумом» Михаиле Афанасьевиче Булгакове, постараюсь написать.
Харьков, июль 2009 г.