Лео Яковлев

 

ДОСТОЕВСКИЙ:

призраки, фобии, химеры

 

(заметки читателя)

 

 

Харьков

«Каравелла»

2006

 

Автор выражает искреннюю благодарность Харьковскому институту «Энергопроект», с которым его связывают 45 лет жизни, и лично — его директору Тагиру Алиновичу Алмакаеву за помощь в издании этой книги.

 

На обложке воспроизведены рисунки Ф. М. Достоевского.

 

Leo Yakovlev                                                             

Dostoevsky: ghosts, phobies, chimeras                          

Яковлев Лео

Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

— Харьков: Каравелла, 2006.— 244 с. ISBN 966-586-142-5. Тираж 500 экз.

------------------------------------------------------------------------------------

OCR и вычитка: Давид Титиевский, январь 2009.

Библиотека Александра Белоусенко.

 

Книга посвящена малоизученным сторонам жизни Федора Михайловича Достоевского (1821—1881) и является попыткой автора ответить на вопрос: как повлияло на творчество, публицистику, образ мыслей и поведение писателя тяжелое хроническое заболевание головного мозга, которым он страдал с юности и до своих последних дней. Анализируются переписка, дневниковые и черновые записи, а также некоторые публицистические и художественные тексты Ф. М. Достоевского.

 

Ищу спасенья я у Господа людей,

Властителя людей,

У Бога человеческого рода

От зла недоброго смутьяна,

Что, наущая, исчезает.

Кто смуту вносит

В сердце человека.

Коран, 114, сура «Ан нас»,

стихи 15

(Перевод Иман В. Прохоровой)

 

 

Моим врачам — Анатолию Булгакову,

Александру Панову и Сергею Шутову,

посланным мне Всевышним,

пожелавшим продлить мои дни,

посвящаю эту книгу, как и всё,

что мне удалось сделать после 1 февраля 2005 г.

 

 

К читателю

 

Во имя Всевышнего, Милостивого, Милосердного!

 

Название этой книги пришло ко мне более пяти лет тому назад, но писать ее я не собирался. Опубликовав два эссе, которые я, для пущей важности, назвал фрагментами этой не существовавшей тогда книги, я долго не мог представить себе содержание и контуры заявленной мною темы. Однако дав мне в начале 2005-го отсрочку, Всевышний осенью того же года буквально заставил меня взяться за перо. Противостоять Его воле я не мог и не хотел, и через два месяца рукопись была завершена.

Не мне судить, почему так случилось. Но, как говорил Рудольф Штайнер, «каждый с чувством полного права может быть вынужден сообщить и обнародовать то, к чему побуждает его способность суждения, его здоровое чутье правды и его чувства». Мне же остается только надеяться, что мир станет несколько чище от всего, что, как мне представляется, достаточно ясно сказано в этой книге.

 

Харьков. Февраль 2006 г.

 

 

Пролог

 

Говорите правду, хотя бы она была

горька и неприятна для людей.

Мухаммад

 

Теперешняя культура —

это начало работы во имя великого будущего,

работы, которая будет продолжаться,

может быть, еще десять тысяч лет для того,

чтобы хотя в далеком будущем человечество

познало истину настоящего Бога,

т.е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском,

а познало ясно, как познало,

что дважды два есть четыре.

Антон Чехов. 1902 г.

 

Каждому человеку, интересующемуся литературой несколько глубже, чем это предполагают школьные курсы, приходилось и приходится читать и выслушивать о Федоре Михайловиче Достоевском самые разнообразные мнения и характеристики. Достоевского «любят» и «не любят» и даже ненавидят, «понимают» и «не понимают», у него есть апологеты, доброжелатели, недоброжелатели и ниспровергатели. Наиболее строен и могуч хор апологетов этого писателя, относящихся к нему, как к святому, не совершившему в своей жизни ни одного безнравственного поступка, и воспринимающих любое, без какого-либо исключения, его слово как глубокомысленное откровение и пророчество. Среди апологетов особо следует выделить «великих писателей современности», хотя и забываемых иногда даже при жизни, но видевших себя «продолжателями литературного дела» своего кумира. Став Нобелевским лауреатом, или торжественно отказавшись от этой премии, такой какой-нибудь Жан-Поль выстраивает свою иерархию литературного величия, на вершине которой для него находится Достоевский, а себе отводит второе или третье место. И вдруг (мы с этим словом еще не раз столкнемся) к нему в руки попадает книга некоего В. Сирина «Mйprise», а в ней такая фраза: «Что-то уж слишком литературен этот наш разговор, смахивает на засте-

4

 

ночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится "сударь", даже в квадрате: "сударь-с",-- знакомый взволнованный говорок: "и уже непременно, непременно...", а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона». Жан-Поль в ужасе: ведь ниспровергая Достоевского, Сирин разрушит взлелеянную им иерархию, а если не будет «первого», то как же он, Жан-Поль, будет вторым или третьим? И, озверев от этой мысли, Жан-Поль «разносит» в прессе хороший роман, даже не дочитав его и не поняв в нем ни уха, ни рыла. А что бы с ним случилось, если бы он мог узнать, что Лев Толстой, когда ему рассказали, что Александр Потебня не любил Достоевского и Гоголя, заметил:

«—Достоевского — это я понимаю; надо сказать, что как художник он часто невозможен. Но почему Гоголя — не понимаю.

Он помолчал и добавил:

— Люблю таких независимых людей с собственным мнением».

Апологетов Достоевского вряд ли можно считать «независимыми людьми с собственным мнением», ибо они без конца повторяют одно и то же, ранее ими усвоенное.

Ниспровергатели, чьи голоса тонут в массовом славословии, не только имеют свои претензии к стилю, языку, сюжету, к уровню качества его текстов, считая весьма завышенной оценку его писательского дарования, но и высказывают серьезные замечания, касающиеся его нравственного облика и некоторых особенностей его личности. При этом иногда одни и те же ситуации получали у апологетов и ниспровергателей прямо противоположные оценки. Так, например, после появления романа-памфлета «Бесы» И. С. Тургенев говорил: «Выводить в романе всем известных лиц, окутывая, и, может быть, искажая их вымыслами собственной фантазии, это значит выдавать свое субъективное творчество за историю, лишая в то же время выведенных лиц возможности защищаться от нападок. Благодаря, главным образом, последнему обстоятельству я и считаю такие попытки недопустимыми для художника». Это замечание Тургенева апологеты-литературоведы квалифицировали как «литературно-эстетическое», хотя речь в нем, как видим, идет об элементарной подлости памфлетиста. Содержащийся в «Бесах» грязный пасквиль на Тургенева осуждал и Лев Толстой.

Целью этой книги является не ниспровержение Достоевского с его пьедестала, а лишь объяснение некоторых его поступков, высказываний и сомнительных ситуаций, в которых он оказывался, его психическим состоянием в различные периоды жизни. И тогда окажется, что многое из того, в чем апологеты искали глубокий смысл и на чем строились сложные «этические» теории, как и многое из того, что подвергалось резкой критике ниспровергателей, было по

5

 

сути дела балансированием на грани безумия. Но безумие — не порок, и не всегда отражается на качестве творчества. «Безумный Эдгар», например, создал «Аннабель Ли», «Ворона» и «Улялюм» — вещи, которые нельзя назвать шедеврами мировой поэзии, потому что они находятся над всей этой мировой поэзией на недосягаемой высоте и недоступны объяснениям, толкованиям, подражаниям и переводам. Определенных вершин достиг в своем художественном творчестве и Федор Михайлович Достоевский.

Великий библиофил и хороший французский писатель Шарль Нодье когда-то написал: «Однажды некий спартанец с дурной репутацией высказал нечто весьма дельное, но эфор, чтобы эта мудрость не оказалась в памяти людей связанной с именем дурного человека, поручил огласить ее другому спартанцу. Эту традицию было бы полезно соблюсти и в литературных делах. Какое бы замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют, чтобы его покрыл мрак забвения, даже если по своим достоинствам оно не уступает "Илиаде"». Нодье пишет здесь о «двадцать пятом кадре» (хотя этого понятия в его времени еще не могло быть) — о непременном присутствии личности автора в любом, даже самом отвлеченном, художественном тексте, и, если эта личность безнравственная, злая или преступная, то его творение становится опасным. Здесь я позволю себе ненадолго отвлечься от литературы и обратиться к другому виду творчества — к музыке. Был такой незаурядный композитор Георгий Свиридов. Не Шопен, не Шуберт и не Лист, конечно, но некоторые его вещи, по мнению знатоков, находятся на грани гениальности, а мне они просто нравились. Мне казалось, что человек, написавший такую музыку, обладает большой и доброй душой. Возможно, я так и думал бы по сей день, если бы его «друзьям» и родственникам не пришла в голову идея посмертно опубликовать его, с позволения сказать, «мысли», и вместо большой и доброй души перед читателем его «потаенных» строк разверзлась зловонная бездна злобы, зависти и человеконенавистничества. Душа, оказывается, и не ночевала в теле сего композитора. Впрочем, может быть и была какая-то мелкая душонка. «Как мошонка у мышонка»,— некогда говорил о таких душонках Дмитрий Кедрин. И мне стало жаль хорошей музыки, в которой я после этой публикации стал явственно ощущать зловоние, исходящее из этой самой, упомянутой выше, бездны.

И все же я не могу согласиться с Нодье, даже признавая справедливость его опасений. Человечество еще не так богато творческими достижениями в области литературы, чтобы разбрасываться «Илиадами», да и романами Достоевского, только потому, что их автор не всеми своими делами и словами не всегда соответствовал высоким

6

 

нравственным критериям. Опасность таится во многих замечательных созданиях человеческого интеллекта и человеческих рук. Опасен самолет, опасен автомобиль, опасен метрополитен и т. д., и т. п., однако никто (или почти никто — я вспомнил о Р. Бредбери, никогда не пользовавшемся самолетом и вообще предпочитавшем велосипед, хотя велосипед тоже опасен) не отказывается от использования этих человеческих достижений, так как существуют инструкции и ограничения, снижающие их опасность. Опасны и медицинские препараты, и их использование без специальных указаний может принести непоправимый вред. Некоторые тексты позднего (после 1860 г.) Достоевского тоже могут быть отнесены к сильнодействующим психотропным средствам, и обращение к ним требует понимания их опасности. В этой книге автор попытался собрать кое-что из того, что, по его мнению, следует иметь в виду, погружаясь в бездну печали, душевных мук, сомнений и страданий, именуемую «творчеством Достоевского», не пренебрегая при этом словами Ницше о том, что когда смотришь в бездну, нужно помнить, что бездна в это же время смотрит на тебя. В конце концов, мог же, к примеру, честнейший из честных Сергей Дурылин предупреждать будущих читателей сохраненных им сочинений Константина Леонтьева об опасности, от них исходящей: «...с Леонтьевым, даже не со страницей, а с клочком Леонтьева, даже со строчкой иной,— такие встречи опасны!» Почему бы не предупредить об опасности, исходящей от «страниц», «клочков» и «строчек» Достоевского?

Книга эта состоит из нескольких отдельных эссе, которые могут существовать самостоятельно. Эта ее особенность привела к тому, что в разных ее разделах некоторые факты, описания событий и извлечения из текстов повторяются, но каждый раз в ином аспекте. Вообще, тексты самого Достоевского занимают большой объем в этих эссе, поскольку любой, даже самый добросовестный пересказ всегда искажает первоисточник, и смысл, который хотел вложить их автор в свои слова, вольно или невольно подменяются соображениями пересказчика. В комментариях к этим текстам я старался быть кратким, спокойным и сдержанным, и если мне это не всегда удавалось, то лишь потому, что пациент мне попался весьма и весьма трудный.

7

 

 

I. Скорбный лист

 

Мы возлагаем на душу

только возможное для нее.

Коран, 7:42

 

Давным-давно, еще до «исторического материализма» почти юный Корней Чуковский в одной из своих статеек лихо доказывал, что Достоевского может понять и полюбить лишь русский человек с русской душой. Думаю, что наш, впоследствии знаменитый критик в том случае примерял на себя тогу литературного Бармалея, ибо вполне русские люди с русской душой — Антон Чехов, Иван Бунин, Владимир Набоков и многие другие на дух не переносили Достоевского. Вероятно, их всех, как и обрусевшего украино-поляка Владимира Короленко, защищало от чар этого гения присущее им абсолютное психическое здоровье, поскольку для восприятия творений Достоевского необходим надрыв и не в гостиной и не в избе, как в «Братьях Карамазовых», а в душе читателя, будь она русской или не русской.

«Достоевский...— гениальный исследователь больной человеческой души», «Мир Достоевского...— серый мир душевнобольных, где ничего не меняется» (В. Набоков), «эпилептический гений» (Г. Брандес). «Это своего рода мрачный лиризм разлагающейся и больной души», «... художник... пишет скорбный лист собственной души, не поучает, а заражает читателя» (В. Короленко).

 

* * *

 

Достоевский страдал хроническим заболеванием головного мозга — эпилепсией (Morbus comitialis, как называли ее в Древнем Риме), или же, говоря по-простому,— падучей болезнью, первый приступ которой официально был зафиксирован в свидетельстве о состояний его здоровья в 1850 г., в период ссылки. Возможно, они случались и ранее, так как дочь писателя Любовь Федоровна Достоевская в своей книге о нем вспоминала о семейном предании, связывавшем начало приступов эпилепсии с получением Федором Михайловичем известия о смерти отца летом 1839 года. А первый посмертный биограф Достоевского Орест Миллер считал, что причины этого хронического заболевания следует искать в раннем детстве писателя и туманно намекал на некое потрясающее событие в семейной жизни родите-

8

 

лей, давшее толчок припадкам. Сам же Достоевский сообщает лишь об одном своем детском потрясении: на одиннадцатом году жизни его преследовали звуковые галлюцинации — ему чудились крики о приближении диких зверей (типа «волк бежит!»), вызывавшие у него своего рода фобию, первую по счету.

Дмитрий Григорович, некоторое время, в сороковых годах, квартировавший в Петербурге вместе с Достоевским, описывает в своих литературных мемуарах один из ранних его припадков, относящийся к 1844 г., сообщая при этом, что такие приступы бывали у него и прежде: «Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь, проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище. Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но прежде чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или три».

А вот что писал по поводу болезни Достоевского Александр Милюков, знавший его с 1848 г.: «Если до ссылки у него были, как говорят, припадки падучей болезни, то, без сомнения, слабые и редкие..., но когда он приехал в Петербург, болезнь его не была тайною ни для кого из близких к нему людей». Не была она тайною и для его многочисленных биографов, считавших, по-видимому, эту тяжелую болезнь временным недомоганием, чем-то вроде насморка, выводящего человека из строя на день-два, а потом исчезающего бесследно.

После смерти Достоевского в русской периодике разгорелся спор о его болезни, но спор этот касался времени ее начала, а не ее необратимых последствий. Спор этот возник после появления в «Новом времени» статьи А. Суворина «О покойном», в которой говорилось, что Достоевский страдал эпилепсией еще в детстве. В связи с этим младший брат Федора Михайловича Андрей стал публично доказывать, что «падучую болезнь брат Федор приобрел не в отцовском доме, а в Сибири». Так считал и доктор Ризенкампф, периодически наблюдавший Достоевского до 1845 г. В дискуссию включился доктор Яновский, общавшийся с писателем до самого его ареста. В своей заметке (в виде письма к А. Майкову), напечатанной в «Новом времени» под заглавием «Болезнь Достоевского», он писал, что его пациент страдал падучей болезнью еще до ссылки, но припадки, за редким исключением, были легкими. Эти споры отразились в письме Ризенкампфа

9

 

Андрею Достоевскому от 16 февраля 1881 года, в котором он поддержал «сибирскую» версию возникновения эпилепсии у Федора Михайловича и связал ее с телесным наказанием, которому его подвергли в Омске. «Вы не представляете себе ужас друзей покойного, бывших свидетелями, как, вследствие экзекуции в присутствии личного его врага Кривцова, Федор Михайлович, при его нервном темпераменте, при его самолюбии, в 1851 году в первый раз поражен был припадком эпилепсии, повторявшимся потом ежемесячно»,— писал Ризенкампф. (Факт телесного наказания оспаривается некоторыми исследователями.) Еще раз подчеркнем, что это был спор об истоках болезни, а не о ее последствиях.

Отметим, что, отрицая раннее появление эпилепсии у своего брата, Андрей Достоевский сообщает при этом, что в 40-х годах он «кажется» страдал «какою-то нервною болезнью», вызвавшей у него страх преждевременного погребения (мучивший также Гоголя и Э. По). Под воздействием этой фобии Достоевский часто, укладываясь спать, оставлял записки: «Сегодня со мной может случиться летаргический сон, а потому не хоронить меня (столько-то) дней».

Между тем, сам Достоевский относился к своему заболеванию, в обиходе именовавшемуся им «кондрашкой», весьма серьезно, о чем свидетельствуют записи, делавшиеся им после некоторых припадков:

 

1869 г.

 

«Во Флоренции в продолжение лета — припадки не частые и не сильные (даже редкие сравнительно). При этом сильный открытый геморр<ой>.

3-го августа припадок во Флоренции, на выезде.

10-го августа припадок в Праге, дорогою.

19-го августа припадок в Дрездене.

4-го сентября припадок в Дрездене. Очень скоро после припадка, еще в постели — мучительное, буквально невыносимое давление в груди. Чувствуется, что можно умереть от него. Прошло от припарок (сухих, гретые тарелки и полотенца с горячей золой) в полчаса.

14-го сентября. Припадок ночью в постели.

Да и все почти припадки в постели, во сне (в первом сне), около четвертого часу утра.

Сравнительно с прежними припадками (за все годы и за все время), этот, отмеченный теперь ряд припадков с 3-го августа,— представляет собою еще небывалое до сих пор, с самого начала болезни, учащение припадков; как будто болезнь вступает в новый злокачественный фазис. За все прежние годы, не ошибаясь, можно сказать средний промежуток между припадками был постоянно в три недели. (Но это только средний, средний пропорциональный; то есть бы-

10

 

вали промежутки: и в шесть недель, бывали и в 10 дней, а в среднем счете выйдет в три недели).

Теперешнюю учащенность можно бы приписать резкой перемене климата Флоренции и Дрездена, дороге, расстройству нервов в дороге и в Германии и проч.

30-го сентября, ночью, припадок довольно сильный (после вечерних занятий)».

 

1870 г.

 

«1/13-е января припадок, сильный, после неосторожности, в шестом часу утра, в первом сне. Расстояние между припадками неслыханно длинное — три месяца и десять дней. С непривычки болезненное состояние продолжается очень долго: вот уже пятый день припадку, а голова не очистилась. Погода из хорошей (+2 или +3 градуса Реомюра) переменилась на слякоть. Припадок был почти в полнолуние.

 

7-е/19-е января. Припадок в 6 часов утра (день и почти час казни Тропмана). Я его не слыхал, проснулся в 9-ом часу, с сознанием припадка. Голова болела, тело разбито. (Вообще следствие припадков, то есть нервность, короткость памяти, усиленное и туманное, как бы созерцательное состояние — продолжаются теперь дольше, чем в прежние годы. Прежде проходило в три дня, а теперь разве в шесть дней. Особенно по вечерам, при свечах, беспредметная ипохондрическая грусть и как бы красный, кровавый оттенок (не цвет) на всем. Заниматься в эти дни почти невозможно. (Заметку пишу на 6-й день после припадка.))

 

10 февра<ля>/29 генваря. В три часа пополуночи припадок чрезвычайной силы, в сенях, наяву. Я упал и разбил себе лоб. Ничего не помня и не сознавая, в совершенной целости принес, однако же, в комнату зажженную свечу и запер окно, и потом уже догадался, что у меня был припадок. Разбудил Аню и сказал ей, она очень плакала, увидав мое лицо. Я стал ее уговаривать и вдруг со мной опять сделался припадок, наяву, в комнате у Ани...— четверть часа спустя после первого припадка. Когда очнулся, ужасно болела голова, долго не мог правильно говорить; Аня ночевала со мной. (Мистический страх в сильнейшей степени.) Вот уже четверо суток припадку, и голова моя еще очень не свежа; нервы расстроены видимо; прилив крови был, кажется, очень сильный. О работе и думать нечего; по ночам сильная ипохондрия. Засыпаю поздно, часов в 6 поутру; ложусь спать в четвертом пополуночи, раньше нельзя. Всю последнюю неделю стояли сильные морозы, градусов по 10. Теперь полнолуние. Во время припадка луна вырезалась свыше половины. (Легкие признаки открытого геморроя во время припадка и перед тем.)

11

 

23/11 февраля. Припадок, во сне, только что лег, в 5 часов 10 минут пополуночи, перед рассветом. Ничего не слыхал, и, только проснувшись в 11 часов утра, догадался, что был припадок. Говорят, что слабый; это и мне тоже кажется, хотя теперь следствия припадков (то есть тяжесть и даже боль головы, расстройство нервов, нервный смех и мистическая грусть) продолжаются гораздо дольше, чем прежде было: дней по пяти, по шести и даже по неделе нельзя сказать, что уже всё прошло и свежа голова...

Приливы крови в нижней части живота, позыв на запор, прерывчатый сон, с сновидениями не всегда приятными.

 

Май. Припадок наяву, после суток в дороге, в Гомбурге. Приехал, пообедал, сходил в воксал, воротясь в отель, в свою комнату, часа в 4 пополудни почувствовал припадок и упал. Благополучно, ушиб только голову на затылке, с неделю не проходила шишка. Очнувшись, довольно долгое время был не в полном уме и помню, что ходил по всему отелю и говорил со встречными о моем припадке, между прочим и с хозяином отеля. Спать не лег, но пошел опять в воксал. Припадок вообще был не из сильных, и мистическая грусть и нервный смех. Нервность много способствовала худому ходу дел. Всё время отлучки, всю неделю, был как бы не в своем уме.

 

13/1 июля. Припадок во сне, поутру, только что заснул. Заспал и узнал от Ани уже в половине первого. Ей показался не сильный. Сегодня 17 июля (воскресение). Тело не было очень разбито, но голова даже до сих пор не свежа, особенно к вечеру. Тоска. Вообще замечу, что даже средней силы припадки теперь (то есть чем далее в лета) чувствительней действуют на голову, на мозг, чем прежде самые сильные. Не свежеет голова по неделе.

 

25/13 июля. Припадок утром как заснул; перед тем вздрагивания ужасные... Припадок, говорят был легкий, а я очень разбит и голова болит.

 

28/16 июля. Припадок во сне, поутру, в 8 часов с минутами (час и минуты зарождения месяца), три дня спустя после припадка 25/13 июля. Говорят, был очень сильный прилив крови к голове; лицо посинело. Теперь уже 3-е августа; почти до сегодня не прояснялась голова. Состояние духа было мучительное.

1-е августа сделал глупость в читальне. Прямо приписываю настроению духа после припадка.

7 августа. Еще припадок. Ночью. (6 часов утра.) Весь день был очень раздражен. (Сегодня 11, не могу еще прочистить голову.)

12

 

2 сентября, утро в десятом часу, во сне, из сильных.

9 сентября, поутру часу в 10-м во сне, довольно слабый.

10 октября/18 сентября. Припадок поутру, только что лег, наяву. Упал у шкапчика, лежал на полу; Аня насилу привела в чувство. Припадок сильный. Чувствовал озноб. Дела плохи.

 

16 октября. Припадок поутру на новой квартире 6 дней спустя после предыдущего. Во сне, не слыхал. Из слабых. Долго не прочищалась голова. Теперь (22 октября) уже три дня болит желудок.

 

22 октября, утром во сне (в 7-м часу) припадок, и когда заснул, то через час еще припадок. Теперь 26-е число, а я еще до крайности расстроен и каждую минуту жду еще припадка».

 

1874 г.

 

«16 апреля (из сильных, головная боль и избиты ноги).

(Суббота 20 апреля, едва стало проясняться в голове и в душе; очень было мрачно; видимо был поврежден, 3-й сутки 19-е число было всего тяжелее. Теперь 20 апреля, в 10 часов пополудни, хоть и тяжело, но как будто начало проходить.)

13 мая (из довольно сильных).

27 июня (довольно сильный).

9 июля (суббота 29 июня. Очень тяжело в голове и в душе, и пока еще очень ноги избиты).

15/27 июля (довольно слабый).

8 октября ночью, сильный. В 5 часов утра.

18 октября припадок в пять часов утра, довольно сильный, но слабее предыдущего.

28 декабря, утром, в 8 часу, в постеле, припадок из самых сильных. Час после припадка жажда. Выпил 3 стакана воды залпом. Более всего пострадала голова. Кровь выдавилась на лбу чрезвычайно и в темя отзывается болью. Смутно, грустно, угрызения и фантастично. Очень раздражался».

 

1875 г.

 

«8 апреля. Припадок в 1/2 пополуночи. Предчувствовал сильно с вечера да и вчера. Только что сделал папиросы и хотел сесть, чтобы хоть 2 страницы написать романа, как помню, полетел, хотя среди комнаты. Пролежал 40 минут. Очнулся, сидя за папиросами, но не сделал их. Не помню, как очутилось у меня в руках перо, а пером я разодрал портсигар. Мог заколоться.

8 апреля полнолуние. Голова же болит не так чтобы очень. Теперь почти час после припадка. Пишу это и сбиваюсь еще в словах.

13

 

Страх смерти начинает проходить, но есть всё еще чрезвычайный. Так не смею лечь. Бока болят и ноги.

29 сентября, из сильных (но не из самых), в ночь, под утро, в 6-м часу пополуночи, после трехмесячного перерыва. Полнолуние. Тугость. Легкая г<еморроидальна>я кровь. Очень сильный прилив к голове. Раздражительность».

 

1876 г.

 

«Января 26. Понедельник утром, во сне, в 7 часов, из довольно сильных. 1-я четверть луны.

Апреля 30, в пятницу утром, во сне, в 7-м часу, из довольно сильных. Прилив крови к голове. Грусть и ипохондрия.

Мая 7-го, в 9 часов утра, довольно сильный, но слабее предыдущего. Очень долго не приходил в сознание. Мало выдавленных пятен. Не столько поражена голова, сколько спина и ноги. За два дня было дело.

Мая 14-го. Утром, во сне, в 7-м часу. Довольно сильный. Мало выдавилось крови, болят больше ноги, отчасти и поясница. Болит и голова. За 11/2 дня было дело. Сильная раздражительность.

Июня 6-го, из средних, утром, во сне, болела поясница.

Июня 13-го. Утром, в 9-м часу, во сне, из средних, болит голова. Накануне геморрой. Небывалое еще учащение припадков.

Августа 11-го, утром, в Знаменской гостинице, после дороги по приезде из Эмса, из средних.

Августа 19, утром, из средних, сильно разбил члены.

Октября 10-го, утром, в 10-м часу, во сне, довольно сильный. Раздражительность.

15 ноября, в 10 час. утром, во сне. Очень усталое состояние. Очень туго соображение. Из довольно сильных».

 

1877 г.

 

«1 февраля, во сне, в 10-м часу утра. День ясный, и начался мороз. Очень усталое состояние. Фантастичность, неясность, неправильные впечатления, разбиты ноги и руки. Из довольно сильных. В ту же ночь было дело.

19 февраля припадок довольно значительный.

26 февраля припадок довольно значительный.

17 марта припадок из значительных».

 

1880 г.

 

«7 сентября. Из довольно сильных, утром, без четверти 9 часов. Порванность мыслей, переселение в другие годы, мечтательность, задумчивость, виновность, вывихнул в спине косточку или повредил мускул.

14

 

6-го ноября утром в 7 часов, в первом сне, из средних, но болезненно<е> состояние очень трудно переносилось и продолжалось почти неделю. Чем дальше — тем слабее становится организм к перенесению припадков, и тем сильнее их действие».

 

Здесь перечислены далеко не все припадки, а только те, которые более или менее подробно были прокомментированы Достоевским. Всего же в его записных книжках и рабочих тетрадях в 1860—1880 гг. отмечено около восьмидесяти приступов болезни. Даты еще двадцати припадков можно установить по другим источникам, но и тогда картина болезни, вероятно, не будет полной. Средний промежуток между припадками Достоевский в 1870 г. оценивал в три недели. Несколько иначе оценивает частоту приступов эпилепсии Николай Страхов: «Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц — таков был обыкновенный ход, но иногда, хотя и очень редко, были чаще; бывало и по два припадка в неделю». Таким образом, если даже принять версию Страхова, то окажется, что общее количество припадков, подвергавших жестоким испытаниям мозг, душу и физическое здоровье Достоевского, исчисляется несколькими сотнями, а так как каждый припадок выводил его из строя в среднем на трое суток, то получится, что более тысячи дней, около трех лет, его душа и мозг провели во тьме и во сне, наполненном галлюцинациями и мучительными кошмарами.

Из медицинской практики хорошо известно, что последствиями длительного течения падучей болезни являются, в частности, постепенно развивающиеся необратимые изменения личности, образующие в своей совокупности классический эпилептоидный тип патологии характера. Этому типу присущи крайняя раздражительность с приступами тоски, гнева и страха, нетерпеливость и упрямство, обидчивость и склонность к скандалам. Все эти признаки явственно проступают в поведении Достоевского уже в конце шестидесятых годов и к концу семидесятых доминируют в его характере. Именно в эти годы резко изменяется его некогда доброжелательное отношение к людям, встреченным им на жизненном пути — к Белинскому, Герцену, Грановскому, Добролюбову и многим другим, к этому времени ушедшим. Не менее жесток он и к еще живым современникам — Тургеневу и Щедрину, с трудно скрываемой радостью он воспринимает сказанные Тургеневым (после посещения им Ясной Поляны) в переносном смысле слова о «помешательстве» Льва Толстого: «Толстой почти с ума сошел и даже может быть совсем сошел»,— пишет Достоевский жене, а в другом письме добавляет: «О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался». В связи с этим он сообщает, что ему «очень бы любопытно было» съездить в Ясную Поляну и лицезреть своими очами безумие зна-

15

 

менитого писателя: здесь, как и в отношении к Тургеневу и Щедрину, ощущается зависть к чужой литературной славе.

Со всеми своими им же самим придуманными «врагами» из прошлого и настоящего он «рассчитался» в «Бесах», «Дневнике писателя» и в многословных подготовительных записях к этому своему периодическому изданию. Одна из таких записей в рабочей тетради (1877 г.), в которой Достоевский «вдруг» (его любимое слово) дал уничтожающую характеристику одному из своих немногих довольно искренних друзей — Николаю Страхову — привела к их посмертному «обмену любезностями»: после того как Страхов, разбирая архив писателя, познакомился со «снисходительным» отзывом почившего друга о его, Страхова, литературном даре и характере, он вдогонку к уже отосланным Толстому своим «Воспоминаниям о Федоре Михайловиче Достоевском» 28 ноября 1883 г. написал ему письмо с еще более нелестной характеристикой покойного. Этот документ получил широкую известность после его публикации в «Современном мире» в октябре 1913 г., вынудившей Анну Григорьевну включить в свои «Воспоминания» специальную главку «Ответ Страхову», содержащую опровержение его «измышлений». Конечно, рукой Страхова в данном случае водила глубокая обида на бывшего друга, но при этом не следует забывать о его многолетней близости к Достоевскому, вследствие чего отдельные его высказывания, вероятно, весьма близки к истине, соответствуя тем формам изменения личности, которые психиатры и психологи обычно связывают с эпилепсией: «Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен», и далее: «При такой натуре он был расположен к сладкой сентиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям».

Легко заметить, что Страхов довольно точно передает описанную в медицинских исследованиях резкую смену настроений у эпилептиков — от слащавой сентиментальности до неспровоцированной злобности. А в «неудобных» и потому не включенных в трафаретные подборки мемуаров о великом писателе воспоминаниях И. Янжула и Л. Оболенского Достоевский и вовсе предстает классическим эпилептоидом, создавая скандалы «на пустом месте». И. Янжул вспоминает, как на обеде у Гайдебурова во время легкого и ни к чему не обязывающего разговора о грибах и овощах «вдруг (!) раздался резкий и несколько визгливый голос Ф.М. Достоевского», затеявшего «самым раздражительным и злым тоном» неуместный спор о преимуществах садоводства над огородничеством. Подобный же случай описывает Л. Оболенский: на одном из литературных обедов кто-то завел речь о жизнестойкости талантливых людей, причислив к таковым Салтыкова-Щедрина, преодолевшего порок сердца. Услышав

16

 

такое «вдруг (!) Достоевский с криком и почти с пеной у рта» набросился на говорившего. «Трудно даже было понять его мысль и причину гнева». «Шум и ярость», как сказал бы Шекспир. Описание таких прискорбных случаев можно было бы продолжить. Да и в записках Анны Григорьевны он предстает беспричинным скандалистом. Даже среди его современников, из которых никому не была известна полная картина его болезни, были люди, связывавшие странности его поведения с эпилепсией. Вот что писал А. Милюков: «В последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в гордости и пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему известными, но с теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними где-нибудь в доме, не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему известного, спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и действительно были, но мне кажется, это происходило не от надменности или самомнения, а только вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре после припадков». И далее Милюков рассказывает о том, как он был очевидцем одного из припадков Достоевского, о последовавшей за ним потери памяти, о страхе перед возможным повторением приступов, о болезненной слабости писателя на следующий день и о том, что в той слабости Достоевский не узнал его самого. Отметим, что ослабление памяти является признанным психиатрами следствием эпилепсии.

У больного эпилепсией не обязательно наблюдаются все возможные необратимые изменения личности, но одно из них — аффективная «вязкость» мышления с застреванием на деталях и фиксацией «сверхценных идей» (психологический термин, означающий суждения и мысли, занимающие в сознании больных, в том числе — эпилептиков, не соответствующее их значению преобладающее положение и являющееся патологической трансформацией естественной реакции на реальные события) нашло убедительное и даже яркое отражение в рукописном наследии Достоевского. К числу таких примеров «вязкого» мышления и формирования «сверхценных идей» могут быть отнесены содержащиеся в рукописях Достоевского бесконечные высказывания о ничтожности и бесполезности интеллигенции, которую он, в конце концов, обозначил словом «дрянь», отчасти предвосхитив известную оценку этой «прослойки», данную Лениным. Не менее настойчиво писатель старается внушить, прежде всего самому себе, весьма «оригинальную» мысль о том, что народ русский, как бы он ни страдал, бесконечно любит своего царя. Эта апология монархического абсолютизма практически приводит его к оправданию насилия.

Еще более «вязким» оказался для него пресловутый «еврейский вопрос», в котором он действительно завяз на полтора десятка лет.

17

 

Отдельные записи на эту тему, мягко говоря, граничат с полным идиотизмом: «А над всем мамон и жид, а главное, все им вдруг поклонились»; «Главное. Жидовщина. Земледелие в упадке, беспорядок»; «крестьяне истребляют <леса> с остервенением, чтоб поступить к жиду»; «Земледелие есть враг жидов»; «Ограничить права жидов во многих случаях можно и должно»; «Восемьдесят миллионов существуют лишь на поддержание трёх миллионов жидишек»; «Вот жиды становятся помещиками,— и вот повсеместно кричат и пишут, что они умертвляют почву России», и так далее.

Весьма пикантно звучит в устах «гуманиста» Достоевского и горячая поддержка выселения татар из Крыма: «нечего жалеть о татарах — пусть выселяются, а на их место лучше было бы колонизировать русских», т.к. «если не займут места русские, то на Крым непременно набросятся жиды и умертвят почву края».

Учитывая вечность «крымского вопроса», отметим, что Достоевский в Крыму не бывал и истории его не знал — не знал о том, что на момент «покорения» в Крыму жило около четырех миллионов мусульман, которые в своем большинстве были «выдавлены» за пределы Российской империи, и случилось то, о чем написал Волошин, имея в виду, естественно, не жидов:

 

За полтораста лет — с Екатерины —

Мы вытоптали мусульманский рай,

Свели леса, размыкали руины,

Расхитили и разорили край.

Осиротелые зияют сакли,

По скатам выкорчеваны сады,

Народ ушел, источники иссякли.

 

Почву этого «расхищенного и разоренного края» и собирался оборонять от «жидов» Достоевский.

«Пророческие» опасения Достоевского отчасти подтвердились: лет восемьдесят тому назад в засушливой северо-крымской пустыне были созданы еврейские поселения, но евреи не «умертвили» почву этого мертвого края, а наоборот — воссоздали на этих бесплодных землях тот самый, воспетый Волошиным, утерянный рай. Однако великое российское изобретение — сплошная коллективизация все вернула на круги своя. Народ опять начал постепенно уходить в большие города, а уцелевших и задержавшихся там «жидишек» перестреляли «немчики» (применяя национальную терминологию Достоевского).

Другое «пророчество» — «земледелие есть враг жидов» — еще более ярко «подтвердилось» в сельском хозяйстве Израиля, особенно если сопоставить его с современными сельскохозяйственными «достижениями» тех, для кого, следуя терминологии писателя, земле-

18

 

делие было другом. Впрочем не менее интересен и относящийся к «Достоевскому времени» взгляд человека, чьи очи не были затуманены известного рода дерьмом: «Кстати об евреях. Здесь они пашут, ямщикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле и de jure и de facto крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их выбирают в старосты. Я видел жида, высокого и тонкого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чистоплотная душа; его жена сварила прекрасную уху... О жидовской эксплуатации не слышно. Кстати уж и о поляках. Попадаются ссыльные, присланные сюда из Польши в 1864 г. Хорошие, гостеприимные и деликатнейшие люди».

Отметим, что «хорошие и деликатнейшие» поляки «попадались» и Достоевскому — в годы учения (Станислав Осипович Сталевский) и в период ссылки (Шимон Токаржевский, Юзеф Аничковский, Людвиг Корчинский, Иосиф Жоховский, Кароль Бем, Ян Мусялович). Имена последних двух узников Омского острога писатель с присущей ему «благодарной памятью» присвоил карикатурным полякам в «Братьях Карамазовых» (Бем — в подготовительных материалах к роману, а «Муссялович» — в основном тексте), а остальных, по-видимому, безымянно «помянул» в своих «разоблачениях» польских хитростей.

Этот ответик Достоевскому и ему подобным 16 мая 1890 г., будучи в Томске, написал, прямо скажем, не очень большой любитель «жидов» и «полячишек» Антон Чехов, который, несколькими годами раньше однажды познакомившись с творческим наследием Достоевского, оценил его двумя словами: «Много претензий», и более к нему не возвращался, будто бы его и вовсе не существовало. Некоторые «претензии» Достоевского и их причины здесь и рассматриваются.

 

* * *

 

Столь же «вязкими» были мысли Достоевского, например, об Одессе, где он, как и в Крыму, никогда не бывал. Естественно, это был созданный его больным воображением «город жидов» (таковым «жемчужина у моря» предстала и в «Братьях Карамазовых») и очаг гнуснейшего разврата, оказывающий разлагающее влияние на всю Россию.

Иногда «сверхценные идеи» появлялись как внезапное озарение. Так под конец жизни он вдруг ополчился на женскую половину человечества, ранее пользовавшуюся его благожелательным вниманием: «Во всякой женщине есть нечто подчиненное и рабское, баранье и лакейское... Рассудку мало, мяса много... Женщина всегда, везде и во всех состояниях жесточе и бесчестнее мужчины. "Русские женщины" Некрасова и все кричащие за женщин и указывающие на декабристок и сестер милосердия берут только частные состояния духа

19

 

тех же самых женщин, которые в другое время окажутся злодейками. Злодейство же не есть злодейство, а лишь низкая, более бестиальная природа женщины, как человеческого существа, предающегося не разумом, а влечением...».

Заметим, что это пишет человек, обласканный в трудную минуту жизни — по пути на каторгу — женами декабристов (П. Анненковой и М. Фонвизиной, подарившей ему Евангелие, которое он хранил всю жизнь!).

Весьма интересны также суждения нашего великого «гуманиста» о войнах: обнародовав в знаменитой Пушкинской речи свою «российскую эсхатологию» — объединение под российским знаменем всех людей Земли «не мечом приобретения, а силою братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» и изречение русскими «окончательного слова великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону», он в других местах своих записок «вдруг» изрекает иные «истины»: война освежает воздух, христианство благословляет войны, Константинополь должен быть наш, мы всех сильнее, и другие воинственные заявления по «восточному вопросу».

Вообще во всем, что касается «восточного вопроса», зигзаги «военной мысли» Достоевского в «Дневнике писателя» воистину удивительны: он, поговорив всласть об освободительной сущности войны на Балканах, вдруг переходит к восхвалению российской агрессии в Средней Азии. Для начала он восторгается «замученным русским героем» Фомой Даниловым — «унтер-офицером 2-го Туркестанского стрелкового баталиона», попавшим в плен к «кипчакам» (откуда вдруг появилось это давно исчезнувшее племя, именовавшееся в русских летописях «половцами»?!) в Маргелане и казненным за отказ принять ислам, за что ему сулили жизнь и богатство, но он предпочел смерть. При этом, если в газете «Русский инвалид», из которой был взят этот сюжет, сообщалось о расстреле Данилова после его отказа переменить веру, то Достоевский для красного словца «доработал» это известие, сообщив, что «кипчаки» его «варварски умертвили» после «многочисленных и утонченнейших истязаний»,— так и тянет нашего автора на нечто «ритуальное»! История эта Достоевскому так понравилась, что он помянул ее и в «Братьях Карамазовых», хотя истинный гуманист должен бы был, прежде всего, спросить: а почему и зачем русский человек Данилов и его «стрелковый баталион» оказались в чужой Ферганской долине на земле Аллаха? Может быть им впору бы было иметь в своих ранцах «Преступление и наказание»?

Ну а далее, уже под занавес жизни были восторги по поводу взятия Скобелевым туркменской крепости Геок-Тепе. Защищавшие ее мужчины погибли в бою, а женщины и дети бравым генералом-мазо-

20

 

хистом отданы на три дня на потеху опьяневшей от крови и водки солдатне — такая была необычная форма милосердия и передачи уникальной славянской духовности «непросвещенным» азиатам, «цивилизаторская», как назвал ее Достоевский операция «белого царя» на земле Авиценны и Омара Хайяма.

Впрочем, закон Возмездия неумолим. Возмездие только ждет своего часа, и «взятие» Геок-Тепе, вероятно, переполнило чашу Его терпения, потому что вскоре за этим военным преступлением последовали убийство Александра II, а затем и преждевременная и позорная смерть самого Скобелева под розгами немецких проституток. «Се, гряду скоро, и Возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его»,— сказал Всевышний.

И уже совершенно непонятно, как увязывается вся эта воинственность с пресловутой «слезинкой «невинного ребенка» и его ничем не заслуженными страданиями? Может быть, речь идет о «слезинке» не всякого ребенка! Такая непоследовательность была, по-видимому, следствием все той же болезни.

 

* * *

 

Немного личных воспоминаний.

Мое первое знакомство с Достоевским, которого мы тогда в школе «не проходили», относятся к 1949 году, когда боготворивший его Евгений Викторович Тарле обязал меня прочитать роман «Бесы», сказав при этом, что прообразами многих его действующих лиц послужили реальные люди сороковых — шестидесятых годов прошлого века, известные мне из школьных учебников, и потому мне будет интересно. В частности он обратил мое внимание на Семена Егоровича Кармазинова, и от Тарле я впервые услышал рассказ о том, что Тургенев всю жизнь мучился воспоминанием о своем поведении во время пережитого им в юности кораблекрушения (речь шла о гибели парохода «Николай I» в 1838 г.), когда он в ужасе, расталкивая женщин и детей, рвался к шлюпкам с криком «Спасите меня! Я единственный сын у своей мамы!».

— Упоминание об этом происшествии ты найдешь в «Бесах»,— сказал он.

Я нашел, и помню, что сам факт сатирического истолкования Достоевским этой сугубо личной и трагической истории произвел на меня неприятное впечатление, как от нечаянно подсмотренной чужой злобной подлости, которое усилилось после того, как я в том же году познакомился с несколькими выпусками «Дневника писателя» (позднее я узнал, что этот поступок Достоевского назвал «мерзким» Л.Н. Толстой). Я поделился своими сомнениями с Тарле, и у нас состоялся хорошо запомнившийся мне разговор о творчестве Достоев-

21

 

ского. До того мне казалось, что Евгений Викторович восторженно воспринимает абсолютно все вышедшее из-под пера его любимого писателя, без каких-либо исключений, и потому я был крайне удивлен его весьма пренебрежительным отношением к публицистике писателя. Заметив это, Тарле рассказал мне о своем многолетнем общении с Анной Григорьевной Достоевской, которая помогала ему в 1901 г. после ссылки обосноваться в Петербурге, видимо, не без содействия обер-прокурора Синода, остававшегося ее добрым знакомым и после смерти мужа. Она же подарила Тарле автограф Достоевского и известное библиофилам роскошное «юбилейное» собрание его сочинений, а потом посетила его в больнице, когда Тарле был тяжело ранен у Технологического института во время студенческих волнений в октябре 1905 г. (После этого рассказа жена, друг и помощник Достоевского навсегда стала для меня Анной Григорьевной, а не А. Г. Достоевской.)

Закончил же Тарле свой рассказ тем, что он еще в начале своего знакомства с Анной Григорьевной высказал мысль о том, что публицистика Достоевского есть всего лишь факт биографии, не имеющий отношения к его гениальному вкладу во всемирную литературу. И Анна Григорьевна, по его словам, с ним согласилась.

Много лет спустя, когда переписка Тарле с Анной Григорьевной была опубликована, я убедился, что он в 1949 г. почти дословно повторил фразу из своего письма, написанного в 1900 г. И я смог оценить не только его уникальную память, но и огромную душевную работу и жизненный подвиг великой женщины, которую в 1867 г. ужасно раздражали «жидочки», сновавшие на лестнице дома Олонкина, куда она впервые пришла к Достоевскому, и которая через тридцать три года искренне помогала в жизнеустройстве еврею, хоть и крещеному, но отнюдь не монархических убеждений и к тому же посмевшему усомниться в ценности определенной части творческого наследия ее мужа, в величии которого она никогда не сомневалась.

А тогда Тарле, объявив свой и Анны Григорьевны «приговор» публицистике Достоевского, все же предостерег меня от «советского взгляда» на труды Достоевского, приведя в качестве примера гнусной клеветы на великого писателя вышедшее в том же 1949 году сочинение бывшего рапповца из «напостов» Владимира Ермилова «Против реакционных идей в творчестве Ф.М. Достоевского». Впрочем, он тут же отметил, что подобные «разоблачения» не всегда идут от души, и рассказал, что он спросил одного своего знакомого, хорошо знавшего Ермилова, неужели сей борец с меньшевизмом в литературной критике действительно так ненавидит Достоевского. На это его знакомый, приложив ладонь к устам, поскольку разговор происходил на одном из общих собраний Академии наук, закатив глаза, прошептал лишь одно слово: «Обожает!».

22

 

* * *

 

Как известно, некоторые почитатели Достоевского искали и продолжают искать в его публицистике и в черновых записях из подготовительных тетрадей некий тайный смысл, предсказания и пророчества. Особенно усердствует в этом направлении определенная категория людей со вторичными патриотическими признаками на физиономии, занимающихся любовью к Отечеству в общественных местах. Эта фантасмагория началась еще в последние годы жизни Достоевского, и периоды ее «обострения», как правило, приходились на смутные времена в истории России. Как бы предвосхищая это, один из проницательных его современников, для которого связь творчества Достоевского с его болезнью была очевидной, писал: «Если теперь неловкие почитатели сделали из него какого-то обличительного пророка, то в этом он вовсе не виноват» (А. Милюков). Не исключено, что всякого рода «глубокомысленные» толкования бессмысленных словосочетаний уходит своими корнями в сохранившееся в подсознании определенного типа личностей давнее стремление отыскать некую судьбоносную весть в истошных криках юродивых, чья чисто биологическая «простота» считалась в средневековой Руси «святой».

В порядке небольшого отступления следует отметить, что случайные отрывочные записи создают самую благодатную почву для самых разнообразных «глубокомысленных» и, в том числе, «пророческих» толкований, почву, более безопасную, чем, скажем, выдергивание отдельных фраз из контекста — там все-таки могут и за руку схватить. Так, например, встречается у Достоевского запись: «Я обнаружу врага России — это семинарист». Человек трезвых взглядов посчитает, что тут Достоевский по своей милой привычке «рассчитывается» с современниками — бывшими семинаристами Добролюбовым и Чернышевским, может быть и готовится к тайному разоблачению своего же друга — также бывшего семинариста Страхова. Но если какой-нибудь «неловкий почитатель» будет искать в этой записи «пророчество», то, обладая соответствующей фантазией (а фантазии таким «почитателям» не занимать!), он может увидеть в ней предсказание явления еще одного бывшего семинариста — Иосифа Джугашвили, как раз и угробившего то самое «земледелие» в России, которое по другим «пророчествам» Достоевского должны были извести жиды, «умертвляющие почву».

И все же почти все люди из близкого окружения Достоевского старались быть сдержанными в оценках влияния эпилепсии на его психику. Наиболее подробное описание приступа болезни, его предвестников и последействия приводит в своих воспоминаниях Н. Страхов: «Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, что перед припадком у него бывают минуты восторженного состояния. "На несколь-

23

 

ко мгновений,— говорил он,— я испытываю такое счастье, которое невозможно в обыкновенном состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь". Следствием припадков были иногда случайные ушибы при падении, а также боль в мускулах от перенесенных ими судорог. Изредка появлялась краснота лица, иногда пятна. Но главное было то, что больной терял память и дня два или три чувствовал себя совершенно разбитым. Душевное состояние его было очень тяжело: он едва справлялся со своей тоскою и впечатлительностью. Характер этой тоски, по его словам, состоял в том, что он чувствовал себя каким-то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство».

Приведенное Страховым описание приступа эпилепсии у Достоевского является более подробным, чем аналитические записи о припадках самого Федора Михайловича и заметки Анны Григорьевны на эту же тему, но и он отводит последствиям припадков каких-нибудь два-три дня. Это понятно, так как при постоянном общении довольно трудно уловить медленные, но уже необратимые изменения личности, особенно когда не хочется их замечать.

Однако на каждого короля находится свой «мальчик». Появился такой «мальчик» и вблизи Достоевского — юный гимназист из Витебска Владимир Казимирович Стукалич (судя по отчеству и фамилии, такой же обрусевший выходец из Польши или Литвы, или, говоря словами Достоевского — «полячишка», как и сам великий писатель). Стукалич специально приехал в апреле 1877 г. в Петербург для встречи с Достоевским, и встреча эта произвела на него такое впечатление, что он сразу же, еще не выехав из столицы, написал ему письмо, в котором были такие слова: «...Вы подозрительны. Когда Вы шутя сказали, что жиды просто убьют Вас, у Вас в глазах мелькнуло странное выражение. Вы как будто ожидали посмотреть, какое впечатление произведут на меня Ваши слова, не приму ли я их серьезно, чтобы таким образом судить, возможно ли что-либо подобное. У меня действительно мелькнул испуг на лице, но это от того, что мне сделалось страшно за Вас. Неужели, мелькнуло у меня, Вы до такой степени мнительны. Ведь это, пожалуй, что-то вроде помешательства...».

 

* * *

 

Разговор Достоевского с «мальчиком» напомнил мне случай из жизни: лет десять назад, будучи в Москве, я задержался у одного из многочисленных лотков, торгующих нацистской литературой и периодикой, и взял в руки номер газеты «Завтра». Увидев это, две «красно-коричневые бабки», находившиеся вблизи лотка, стали вза-

24

 

хлеб мне рассказывать о том, что «жиды» хотят убить редактора этой славной газеты.

— Уже было два покушения! — доверительно сообщила одна из активисток, не распознав во мне одного из возможных «убийц» этого рыцаря без страха и упрека.

Как и в случае с Достоевским, эти опасения оказались необоснованными: «жиды» никого не убили, и «господин Гексаген» постсоветской литературы, как известно, живет и здравствует, потешая весь российский народ своими многозначительными «пророческими откровениями» одно другого страшнее.

 

* * *

 

Отрывок из письма В. Стукалича показывает, что страдавший глухотой витебский гимназист был свыше наделен даром психолога — настолько тонко он описывает движения собственной души, и он под впечатлением встречи и личного общения с Достоевским произнес слово «помешательство»: то, что ускользало от внимания близкого окружения, бросилось в глаза наблюдательному и непредубежденному, и весьма доброжелательному случайному собеседнику.

Вероятно Стукалич был не единственным, у кого возникали сомнения в психическом здоровье Достоевского. Так, например, Григорович вспоминает: «Достоевского до конца его жизни признавали крайне раздражительным и необщительным, и некоторые считали его даже ненормальным», однако подобные высказывания могут восприниматься как отголосок сплетен, неизбежно возникающих у так называемой «общественности» при контакте с гением: кому только из великих не пришлось в представлении обывателей побывать «ненормальным»! Но отзыв Стукалича ценен своей искренностью, это был крик чистой души.

Все творчество Достоевского после 1861 г. есть по своей сути борьба с демонами, но не с демонами внешнего мира, а с демонами его болезни, терзавшими его собственную душу. Эти демоны рвались на страницы его романов, а он мог им противостоять только усилием своей творческой воли. Полностью преградить им путь не всегда удавалось, и создаваемые его художественным гением миры заселялись людьми с психическими отклонениями от нормы — эпилептиками (Нелли в «Униженных и оскорбленных», князь Мышкин в «Идиоте», Алексей Нилыч Кириллов в «Бесах», Смердяков в «Братьях Карамазовых»), психопатами, находящимися в стадии распада личности (Парфен Семенович Рогожин в «Идиоте», нравственно неполноценный Николай Всеволодович Ставрогин в «Бесах», переживший временное помутнение рассудка Родион Романович Раскольников в «Преступлении и наказании»), масса истеричек и истериков, и т.п.

25

 

Анализ подготовительных материалов к романам Достоевского может дать представление о масштабах и трагичности той борьбы, которую он непрерывно вел с демонами, порожденными его болезнью. Но особенно ощутим накал этой борьбы при сопоставлении черновых записей к «Дневнику писателя», представляющих собой поток деформированного сознания, складывающийся в определенной мере под провокационным воздействием некоторой части российской периодики того времени, с окончательными «беловыми» текстами. Однако и здесь, в серой ткани этих текстов, сверкают драгоценные камни художественного гения Достоевского — вкрапленные в нее рассказы «Мальчик у Христа на елке», «Мужик Марей», «Бобок», «Кроткая», «Влас», «Сон смешного человека». Эту болезненную неоднородность «Дневника», вызывавшую споры в обществе, тогда же отметил в одной из своих эпиграмм Д. Минаев:

 

Вот ваш «Дневник»... Чего в нем нет?

И гениальность, и юродство,

И старческий недужный бред,

И чуткий ум, и сумасбродство,

И день, и ночь, и мрак, и свет,

О Достоевский плодовитый!

Читатель, вами с толку сбитый,

По «Дневнику» решил, что вы —

Не то художник даровитый,

Не то блаженный из Москвы.

 

Если бы «читатель» в те годы мог познакомиться с рабочими тетрадями Достоевского, его недоумение еще более бы возросло.

Обилие психопатов среди созданных Достоевским художественных образов уже давно привлекло усиленное внимание к личности этого автора. Для хорошо осведомленного о проявлениях и последствиях его болезни Милюкова все было ясно изначально: «Если, при жизненной правде и психической верности большей части созданных им лиц, особенно в последних сочинениях, на них лежит печать какой-то болезненной фантазии, если они представляются нам точно сквозь какое-то цветное стекло, в странном колорите, придающем им призрачный вид,— то на все это, как и на его личный характер, действовала, без сомнения, его несчастная болезнь, особенно развившаяся по возвращении из Сибири».

Труднее было тем, кто не имел доступа к переписке и дневниковым записям Достоевского и к воспоминаниям Анны Григорьевны, в которых наиболее полно отразилась история его болезни, и для кого почти единственным материалом для анализа были лишь художественные тексты гениального писателя. Тут даже блистательный

26

 

Зигмунд Фрейд оказался на ложном пути, что, впрочем, с ним часто бывало. В случае с Достоевским он, в дополнение к окончательным редакциям романов смог воспользоваться лишь появившимися в 20-х годах прошлого века немецкими переводами черновиков «Братьев Карамазовых» и воспоминаний Любови Федоровны. В этих воспоминаниях, имевших, судя по немедленно отозвавшемуся на них Гессе, большой успех в Германии и Австрии, Любовь Федоровна лишь вскользь и очень сдержанно коснулась хронической болезни отца, но зато целую главу посвятила рассказу о глубокой ненависти, которую Федор Михайлович и его братья испытывали к своему отцу, и высказала свои предположения о том, что в образе Федора Павловича Карамазова отразился Михаил Андреевич Достоевский. Этого Фрейду оказалось достаточно для того, чтобы на свой лад сконструировать личность Достоевского и объявить, что правильно объяснить его творения может лишь патолог-психоаналитик, хотя в действительности здесь был бы более полезен хороший психопатолог-психотерапевт. Миф о Достоевском был создан Фрейдом лишь потому, что он, находясь в плену своих собственных теорий, увидел, как ему показалось, в судьбе и творчестве писателя еще одно эффектное доказательство существования пресловутого «эдипова комплекса», а не вследствие отсутствия у знаменитого психоаналитика «русской души». К слову сказать, отсутствие «русской души» не помешало в двадцатом веке стать восторженными поклонниками Достоевского целой когорте знаменитых немецкоязычных «жидов», среди которых, помимо Фрейда, были А. Эйнштейн, С. Цвейг, Ф. Кафка, Ф. Верфель, Я. Вассерман, Й. Рот, Э. Канетти и др. (Возможно среди них были потомки тех раздражавших его во время пребывания за границей немецких «жидов», об обилии которых в Германии он доносил своему другу-покровителю Победоносцеву. Впрочем, не исключено, что тогда за еврейский жаргон он принял какой-нибудь из картавых немецких диалектов.) Да и среди наиболее известных российских исследователей и толкователей творчества Достоевского оказалось непропорционально много евреев. А когда в одном из самых популярных советских телешоу в качестве постоянного гостя возникал покойный академик Аркадий Бейнусович Мигдал с томиками «Дневника писателя», являвшегося для него, по его словам, кладезем премудрости, я задавал себе вопрос, а не еврейский ли по своей сути писатель Федор Михайлович Достоевский? Тем более, что я оказался не одинок в этом предположении: один истинно русский человек — офицер, служивший на питерской гауптвахте, куда в марте 1874 года по пустяшному делу на пару дней угодил великий писатель, вспоминал: «Я тогда почему-то думал, что Достоевский из жидов. С наружности он, что ли, на них походил...».

27

 

Эпиграфом к этому разделу поставлена строка из Корана. Вероятно, можно было подобрать что-нибудь подходящее из христианских откровений, но так получилось, что Коран я знаю лучше Ветхого Завета и Евангелия. К тому же сам Достоевский утверждал: «Я столь же русский, сколько и татарин» и даже принимался толковать Коран, правда, очень по-своему. И вообще, где бы ни прозвучали слова Всевышнего, они верны, так как Он — один. В связи с этим можно привести еще один стих Корана, имеющий некоторое отношение к судьбе Достоевского: «Что каждая душа приобретает, то остается на ней, и не понесет носящая ношу другой» (Коран, 6:164). Некоторые серьезные толкователи считают, что здесь имеется в виду «ноша грехов». Достоевский же, можно сказать, попытался взвалить на себя ноши других людей или даже ношу грехов всего человечества, и душа его, как и предупреждал Всевышний, не вынесла этой тяжести.

Все, имеющее начало, имеет и конец. И конец в случае эпилепсии намного печальнее, даже чем начало и чем течение болезни. «Вялость» мысли и «сверхценные идеи» постепенно превращаются в бред. Имеется в виду не разговорный смысл этого слова, а психологический термин, означающий не соответствующие реальности представления и умозаключения индивидуума, патологически убежденного в их правильности и подкрепляющего их рядом субъективных доказательств, сведенных в «логическую» систему. Многие беловые и черновые тексты Достоевского образуют такие «логические» системы нереальных представлений и могут служить уникальным материалом для психодиагностики и исследования деформированной личности их автора. Признаками изменений личности являются также фобии, к которым Достоевский был склонен с детства. Изменялся только источник страха — от детской «волкофобии» к юношескому страху смерти и преждевременного погребения, и далее к более конкретным «ужасам», угрожающим уже не ему одному, а целому народу, всей империи и даже всему человечеству,— «жидам», католикам, протестантам, социалистам, «полячишкам», которые желают владычествовать над славянами, туркам, европейцам, профессорам, интеллигентам, либералам, семинаристам, «нигилятине» и т. д., и т. п.

Все это делает бессмысленным и потому невозможным какой-либо серьезный разговор о политических, этических и философских высказываниях Достоевского — обо всем, что лежит за пределами его художественного творчества.

Итогом же эпилептических изменений личности считается слабоумие. В октябре 1859 года, когда этот печальный финал еще казался очень далеким, 38-летний Достоевский писал в прошении Александру II: «Болезнь моя усиливается более и более. От каждого припадка я, видимо, теряю память, воображение, душевные и телесные

28

 

силы. Исход моей болезни — расслабление, смерть или сумасшествие. ...А между тем врачи обнадеживают меня излечением...».

Тогда это был лишь аргумент, подкрепляющий обращенную к царю просьбу о разрешении проживать в Петербурге. Но время шло, излечения не предвиделось, и в бумагах Достоевского появилась запись, свидетельствующая о том, что страх перед ожидавшем его будущим не покидал его: 16 февраля 1870 года, в начале работы над «Бесами», когда эпилепсия особенно сильно напоминала ему о себе, в его воображении возникает такой автобиографический сюжет: «Великолепная мысль. Иметь в виду. Идея романа. Романист (писатель). В старости, а главное от припадков, впал в отупение способностей и затем в нищету. Сознавая свои недостатки, предпочитает перестать писать и принимает на бедность».

Этот сюжет не реализовался ни в его творчестве (о чем, вероятно, не следует жалеть, поскольку в нем, по замыслу автора, могли в неблагоприятном освещении предстать многие достойные люди из литературного круга 40—60-х годов), ни, к счастью, в его жизни, хотя последний выпуск «Дневника писателя» (январь 1881 г.) и подготовительные материалы к нему, в которых встречаются весьма удивительные мысли о «восточном вопросе» типа: «имя белого царя должно стоять превыше ханов и эмиров, превыше индейской императрицы, превыше даже самого калифова имени. Пусть калиф, но белый царь есть царь и калифу. Вот какое убеждение надо чтоб утвердилось! И оно утверждается и нарастает ежегодно, и оно нам необходимо, ибо оно их приучает к грядущему». «Пусть приучается к мысли, что мусульманский Восток и Азия принадлежат Белому царю»,— свидетельствующие о том, что Достоевский был уже близок к такому печальному пределу. Во всяком случае, под приведенными выше фразами мог бы подписаться Поприщин.

Однако Всевышний милосердно избавил писателя от этой скорбной участи.

(Сходство «Дневника писателя» с «Записками сумасшедшего» Гоголя отмечалось современниками Достоевского еще при появлении первых глав этого пестрого сочинения в «Гражданине»,— см., например, заметку Л. Панютина в «Голосе» от 14 января 1873 г. Как бы в ответ на это сопоставление Достоевский в очередной главе, опубликованной в «Гражданине» 21 мая 1873 г., то ли в шутку, то ли всерьез сам уподобляет себя Поприщину.)

 

* * *

 

P.S. Первоначально я назвал этот раздел «История болезни», но потом, просматривая необъятную библиографию публикаций, имеющих отношение к жизни и трудам Достоевского, я обнаружил

29

 

в журнале «Клиническая медицина» двадцатилетней давности статью А. Е. Горбулина «К истории болезни Ф.М. Достоевского» (1986, № 12). Это оказалась небольшая заметка клинициста-пульмонолога, посвященная различным легочным заболеваниям писателя, одно из которых и стало непосредственной причиной его смерти.

Что касается эпилепсии, то этот врач рассматривал ее лишь как один из факторов, оказывавших влияние только на физическое состояние больного, и его представления о количестве припадков, терзавших душу и мозг Достоевского, оказались крайне поверхностными, а иногда и ошибочными: так, например, он сообщает, что к выходу «Братьев Карамазовых», т. е. к 1880 г., Достоевского уже три года не мучили припадки эпилепсии и делает вывод о спонтанном улучшении в течении заболевания, в то время как только отмеченных в разных записях в 1880 г. было шесть припадков, из которых три было очень сильных — в том числе случившийся 20 февраля, после того как Достоевский узнал о покушении Млодецкого на Лорис-Меликова. Однако даже этот припадок не помешал ему на удивление многих отправиться лично созерцать казнь Млодецкого 22 февраля. А один из сильнейших припадков, последствия которого продолжались целую неделю, был отмечен писателем 6 ноября, т.е. менее чем за три месяца до кончины. И по поводу этого припадка сам Достоевский отмечает, что с годами припадки действуют все сильнее. Какое уж тут «спонтанное улучшение»!

Тем не менее, слова «история болезни» применительно к Достоевскому прозвучали относительно недавно, и мне не захотелось их повторять. И после непродолжительных раздумий я решил обратиться к более архаическому наименованию того же самого медицинского документа — «скорбный лист» (по В. Далю — краткие заметки о болезни и ходе ее), что, может быть, судя по приведенному в начале этого раздела изречению В. Короленко, даже в большей степени соответствует его содержанию.

В заключение хочу сказать, что сам я, зная многое, все же вот уже более полувека не могу преодолеть наваждение, заставляющее меня время от времени покидать нашу реальную Вселенную, блистающую всеми красками бытия, и хотя бы на несколько мгновений погружаться в мир, созданный Достоевским, где, как говорил Набоков, «ничего не меняется». Может быть, так получается оттого, что я родился и прожил всю свою жизнь в Харькове — городе здоровом, нормальном и спокойном, в котором нет зловещих петербургских подворотен и нет поводов для каких-либо «надрывов», поскольку люди здесь просто живут и умирают в отведенные Всевышним сроки.

30

 

 

II. Моя маленькая эпистолярная

«достоевскиана»

 

Светлой памяти Венедикта Васильевича

Ерофеева, открывшего этот путь

проникновения в сущность личности.

 

Какое наслаждение уважать людей!

Антон Чехов

 

Федор Михайлович Достоевский не относится к гениальным мастерам эпистолярного жанра, каковыми в русской литературе безусловно были Пушкин, Чехов, Герцен и Лев Толстой. Более того, он вообще не любил писать письма, в чем однажды признался своему корреспонденту, объясняя задержку ответа: «Вторая [после нездоровья] причина [этой задержки] — мое страшное, непобедимое, невозможное отвращение писать письма. Сам люблю получать письма, но писать самому письма считаю почти невозможным и даже нелепым: я не умею положительно высказываться в письме. Напишешь иное письмо, и вдруг вам присылают мнение или возражение на такие мысли, будто бы мною в нем написанные, о которых я никогда и думать не мог. И если я попаду в ад, то мне, конечно, присуждено будет за грехи мои писать по десятку писем в день, не меньше» (В. В. Михайлову. 16.03.1878. Петербург).

Основными темами переписки Достоевского являются денежные дела (займы, долги, проигрыши, наследства и их дележ и т. п.). С ними переплетаются дела издательские (комплектование периодических изданий, к которым он был причастен, корректуры, сроки выхода и т.п.). В переписке с женой доминируют семейные детали и подробности, забота о детях, сообщения о своем здоровье и психическом состоянии и опять-таки материальные дела, от которых не было куда деться. И лишь иногда в его письмах немногословно отражаются времена, места пребывания, люди, встреченные в путешествиях, преимущественно за границей, впечатления и прочая лирика.

Некоторые из таких, как правило, кратких «лирических» отступлений от конкретных житейских дел и забот и вошли в эту подборку, в которую включено также несколько фрагментов идеологического и, может быть, даже в определенной степени политического и фило-

31

 

софского характера. В большинстве своем эти материалы в комментариях не нуждаются, тем более что их автор в цитированном выше отрывке из письма В.В. Михайлову фактически предупредил возможных читателей его эпистолярного наследия о том, что зачастую написанное им дает превратное представление о тех мыслях, которые он хотел бы вложить в свой текст. Впрочем, судите сами.

 

* * *

 

«Париж прескучнейший город, и если б не было в нем очень много действительно слишком замечательных вещей, то, право, можно было бы умереть со скуки».

«Француз тих, честен, вежлив, но фальшив и деньги у него — всё. Идеала никакого. Не только убеждений, но даже размышлений не спрашивайте. Уровень общего образования низок до крайности».

Н.Н. Страхову. 26.06(08.07).1862. Париж.

 

* * *

 

 «...эта польская хваленая цивилизация носила и носит смерть в своем сердце».

И. С. Тургеневу. 17.06.1863. Петербург.

 

* * *

 

«Не нравится мне Париж, хоть и великолепен ужасно. Много в нем есть кой-что посмотреть; но как осмотришь, то нападает ужасная скука».

В. Д. Констант. 20.08(01.09).1863. Париж.

 

* * *

 

 «Немцы преучтивые, хотя ужасно зверские снаружи».

А. Г. Достоевской. 5( 17).05.1867. Гамбург.

 

* * *

 

«...теперь, в настоящую минуту, я никак не могу сказать наверно, займу ли я, возвратясь (кроме той квартиры, в которой Вы теперь живете), ту квартиру, в которой, рядом с нами, живут жиды?»

Э. Ф. Достоевской. 1 (13),.06.1867. Дрезден.

 

* * *

 

«Бросив поскорее скучный Берлин (где я стоял один день, где скучные немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости и где я был в русской бане), мы поехали в Дрезден...»

А. Я. Майкову. 16(28).08.1967. Женева.

32

 

* * *

 

«Немцы мне расстраивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже».

«Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече наших реформ (хотя бы только одной судебной)...»

 

* * *

 

«О, как подлы при этом немцы, какие все до единого ростовщики, мерзавцы и надувалы! Хозяйка квартиры, понимая, что нам покамест до получения денег некуда ехать, набавила цену!»

«А что же они-то, Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские, нам представили? Вместо высочайшей красоты Божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет?»

«...какие здесь [в Германии] плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет».

А. Н. Майкову. 16(28).08.1867. Женева.

 

* * *

 

«...я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит... Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 67 года, с Wisbaden'a должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!). Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное...» (фарсерский — шутовской, от слова «фарс».— Л.Я.).

А. Н. Майкову. 16(28).08.1867. Женева.

 

Эпистолярная ретроспектива

«...Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет,— я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе».

М. М. Достоевскому. 10.11.1845. Петербург.

 

* * *

 

«Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны, но сама Женева — верх скуки. Это древний протестантский город, а впрочем, пьяниц бездна».

С. А. Ивановой. 29.09(11.10).1867. Женева.

33

 

* * *

 

«Это ужас, а не город!.. И как здесь [в Женеве] грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Все здесь гадко, гнило, все здесь дорого. Все здесь пьяно! Стольких буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет».

А. Н. Майкову. 9(21).10.1867. Женева.

 

* * *

 

«Буржуазная жизнь в этой подлой республике [Швейцарии] развита до nec-plus-ultra [лат. «донельзя»]. В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца».

«В Германии меня всего более поразила глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы. У нас даже Ник. Ник. Страхов, человек ума высокого,— и тот не хочет понять правды: "Немцы, говорит, порох выдумали". Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли. Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец, немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством».

А. Н. Майкову. 31.12.1867(12.01.1868). Женева.

 

* * *

 

 «Женева скучна, мрачна, протестантский глупый город со скверным климатом...»

С. А. Ивановой. 01(13).01.1867. Женева.

 

* * *

 

«Сквернее всего то, что Женева уж слишком скверна; мрачное место. Сегодня воскресение: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресения».

«...русского либерала нельзя никак считать чем-нибудь иначе, как застарелым и ретроградным. Это — так называемое прежде "об-

34

 

разованное общество", сбор всего отрешившегося от России, не понимавшего ее и офранцузившегося — вот что либерал русский, а стало быть, ретроград».

«Здесь [в Женеве] я только полячишек дрянных встречаю по кофейным, громадными толпами,— но в сношения не вхожу ни в какие».

«Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием, Вы правы), и это совершится в какое-нибудь столетие — вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всеми славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно».

А. Н. Майкову. 18.02(01.03).1868. Женева.

 

* * *

 

«...вольнодумцев много, а русских людей нет. Главное, самосознание в себе русского человека — вот что надо. А как гласность-то помогает царю и всем русским,— о Господи, даже враждебная, западническая».

А. Н. Майкову. 21-22.03(2-3.04).1868. Женева.

 

* * *

 

«О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели об бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев. Конечно, немцы хуже, но и эти стоят чего-нибудь! На иностранцев смотрят здесь как на доходную статью; все их помышления о том, как бы обманывать и ограбить. Но пуще всего их нечистоплотность! Киргиз в своей юрте живет чистоплотнее (и здесь в Женеве). Я ужасаюсь; я бы захохотал в глаза, если б мне сказали это прежде про европейцев. Но черт с ними! Я ненавижу их дальше последнего предела!»

А. Н. Майкову. 22.06(04.07).1868. Веве.

 

* * *

 

«Вот уже месяц, как мы в Вевее — городишка дрянной, в 4000 жителей, и по несчастию нашему опять в дрянь попали (всё мне гадко!)».

С. А. Ивановой. 23.06(05.07).1868. Веве.

 

* * *

 

«И вот два месяца назад мы переехали через Симплон в Милан. Здесь климат лучше, но жить дороже, дождя много и, кроме того, скука смертная».

А. Н. Майкову. 26.10(07.11 ).1868. Милан.

35

 

* * *

 

 «Флоренция хороша, но уж очень мокра».

А. Н. Майкову. 11(23).12.1868. Флоренция.

 

«Хорошо еще, что во Флоренции тепло, хотя и сыро; а в Милане я не знал, сидя дома, во что закутаться. Про Швейцарию же и говорить нечего — это Лапландия».

Н. Н. Страхову. 12(24).12.1868. Флоренция.

 

* * *

 

«Через три месяца — два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и без преувеличения. Я не понимаю русских за границей».

«Мне непременно надобно воротиться в Россию; здесь же я потеряю даже возможность писать, не имея под руками всегдашнего и необходимого материала для письма,— то есть русской действительности (дающей мысли) и русских людей».

С. А. Ивановой. 25.01 (06.02).1869. Флоренция.

 

* * *

 

«Вы пишете о Тургеневе и о немцах. Тургенев за границей выдохся и талант потерял весь, об чем даже газета «Голос» заметила. Я не боюсь онемечиться, потому что ненавижу всех немцев, но мне Россия нужна; без России последние силенки и талантишка потеряю. Я это чувствую, живьем чувствую.

С. А. Ивановой. 8(20).03.1869. Флоренция.

 

* * *

 

«...в русском царстве [после крушения Византии и превращения собора св. Софии в мечеть] последняя из Палеологов является с двуглавым орлом вместо приданого; русская свадьба, князь Иван III в своей деревянной избе вместо дворца, и в эту деревянную избу переходит и великая идея о всеправославном значении России, и полагается первый камень о будущем главенстве на Востоке, расширяется круг русской будущности, полагается мысль не только великого государства, но и целого нового мира, которому суждено обновить христианство всеславянской православной идеей и внести в человечество новую мысль, когда загниет Запад, а загниет он тогда, когда папа исказит Христа окончательно и тем зародит атеизм в опоганившемся западном человечестве... Затем кончил бы фантастическими картинами будущего: России через два столетия, и рядом померкшей,

36

 

истерзанной и оскотинившейся Европы с ее цивилизацией. Я бы не остановился тут ни перед какой фантазией...»

«Надоела мне эта Флоренция, а теперь, от тесноты и от жару, даже и за работу сесть нельзя. Вообще тоска страшная, а пуще — от Европы; на все здесь смотрю, как зверь».

А. Н. Майкову. 15(27).05.1869. Флоренция.

 

* * *

 

«Мы проехали через Венецию, в которой простояли два дня, и Аня только ахала и вскрикивала, смотря на площадь и на дворцы. В соборе S. Marc (удивительная вещь, несравненная!) она потеряла свой резной швейцарский веер, которым ужасно дорожила (а у ней так мало драгоценностей!) — и, Боже мой, как она плакала.

С. А. Ивановой. 29.08( 10.09).1869. Дрезден.

 

* * *

 

«Ну, представьте же Вы себе теперь, дорогой мой, что даже в таких высоких русских людях, как, например, автор «России и Европы»,— я не встретил этой мысли о России, то есть об исключительно-православном назначении ее для человечества. А коли так — то действительно еще рано спрашивать от нас самостоятельности».

«Все назначение России заключается в православии, в свете с Востока, который протечет к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа».

«Здесь знакомств имею мало, а русских в Дрездене такая куча, как англичан. Всё дрянь народ, то есть вообще говоря... И Боже мой, какая есть дрянь! И для чего они скитаются?»

А. Н. Майкову. 9(21 ).09.1870. Дрезден.

 

* * *

 

 «Здесь [в Дрездене] очень много столпилось русских».

Н.Н. Страхову. 2(14).12.1870. Дрезден.

 

* * *

 

«Но если б Вы знали, какое кровное отвращение, до ненависти, возбудила во мне к себе Европа в эти четыре года. Господи, какие у нас предрассудки насчет Европы!»

А. Н. Майкову. 30.12.1870 (11.01.1871). Дрезден.

 

* * *

 

«Живем мы скучно, по-монастырски, никаких развлечений, да и нет их здесь [в Дрездене], театры подлейшие и везде немецкие гимны фатерлянду».

37

 

«Как ни старались мы уклоняться от знакомств с здешними русскими, которых здесь множество, но не уклонились. Сами собой завелись некоторые».

С. А. Ивановой. 6(18).01.1871. Дрезден.

 

«Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда».

Н.Н. Страхову. 23.04(05.05).1871. Дрезден.

 

* * *

 

«Я обругал Белинского более, как явление русской жизни, нежели лицо: это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни».

Н.Н. Страхову. 18(30).05.1871. Дрезден.

 

Эпистолярная ретроспектива

«Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих».

М. М. Достоевскому. 08.10.1845. Петербург.

«Я до того любил и уважал Вашего незабвенного мужа и вместе с тем мне так приятно было припомнить всё то лучшее время моей жизни, что я от души мысленно поблагодарил Вас за то, что Вам вздумалось написать ко мне».

М. В. Белинской. 05.01.1863. Петербург.

 

* * *

 

«Публика здесь [В Старой Руссе] очевидно ужасно церемонная, тонная, всё старающаяся смахивать на гранд-монд, с сквернейшим французским языком. Дамы все стараются блистать костюмами, всё, должно быть, дрянь страшная... Да и вся эта Старая Русса ужасная дрянь».

А. Г. Достоевской. 27.05.1872. Старая Русса.

 

* * *

 

Ваше Императорское Высочество Милостивейший государь,

Дозвольте мне иметь честь и счастие представить вниманию Вашему труд мой. Это — почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское престулление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому

38

 

и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так «высокомерны» в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными.

Так думать у нас теперь и высказывать такие мысли значит обречь себя на роль пария. А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем. Далеко не успел, но работал совестливо.

Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, Государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли Русской, может быть, обратите хотя малое внимание на мою попытку, слабую — я знаю это,— но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни.

А. А. Романову (будущему Александру III). 10.02.1873. Петербург.

 

* * *

 

Сегодня, с воскресения на понедельник, видел во сне, что Лиля [дочь — Любовь Федоровна Достоевская] сиротка и попала к какой-

39

 

то мучительнице и та ее засекла розгами, большими, солдатскими, так что я уже застал ее на последнем издыхании, и она всё говорила: мамочка, мамочка! От этого сна я сегодня чуть с ума не сойду».

А. Г. Достоевской. 23.07.1873. Петербург.

 

* * *

 

«Затем накупил много папирос, а так как оставалось время [в Берлине] съездить в сад Кроля, то поехал. В этот день погода была ясная. Этот сад мерзость ужаснейшая, но публики бездна, и немцы гуляют с наслаждением».

«В заключение об Эмсе — здесь давка, публика со всего мира, костюмы и блеск, и все-таки одна треть №№ не заняты. Магазины подлейшие. Хотел было купить шляпу, нашел только один магазинишко, где товар вроде как у нас на толкучем. И все это выставлено с гордостью, цены непомерные, а купцы рыло воротят».

А. Г. Достоевской. 12(24).06.1874. Эмс.

 

* * *

 

«Всё здесь мизерно и жалко, магазины прескверные. Одно местоположение лишь прелестно, но всего лишь на одну минуту, потому что Эмс есть — тесное ущелье между двумя цепями гор, и весь он узнается за одну минуту».

«Дама — директриса института в Новочеркасске, лет сорока, а кажется 25, с ней дочка-молчанка, лет 15, но очень хорошенькая. При них же родственник или знакомый, довольно оригинальный и несколько смешной человек. Мы сделали прогулку, по сырой дороге, недалеко в горы, до первого ресторана, отдохнули, выпили Maytrank и ушли назад. Эта барыня навела на меня такую тоску, что я буду теперь решительно бегать от всех русских. Дура, каких свет не производил. Космополитка и атеистка, обожает царя, но презирает отечество. Детей воспитала в Дрездене, и они два месяца назад тому оба померли в России, осталась одна последняя дочь. Вероятно, с горя отправилась в Париж (это у них служба называется, по 4 месяца отпуска за границей, с пособием от казны!)

А. Г. Достоевской. 16(28).06.1874. Эмс.

 

* * *

 

«... придется остаться [в Эмсе], хотя это было бы мне ужасно тяжело: скука терзает меня, изгрызла меня в этой скверной дыре. Что за публика, что за рожи! Какие подлейшие немцы! Немцы "с вывертом". Русских здесь наполовину, про них и говорить нечего; всегда грустно смотреть на русских, толкающихся за границей; бессодержательность, пустота, праздность и самодовольство во всех возможных отношениях. Не глядел бы на них...»

40

 

«Свинское, подлое место, подлее которого нет на свете!

Здесь есть с которыми я раскланиваюсь из русских, из тех, которые, увидя вас, вечно подходят рекомендоваться. Один из них (держит себя большим джентльменом) уверяет, что встречал меня у Полонского. Сюда приезжает по понедельникам висбаденский поп Тачалов, заносчивая скотина, но я его осадил, и он тотчас пропал. Интриган и мерзавец. Сейчас и Христа, и всё продаст. Ерник дрезденский поп кричит всем, что он пражскую церковь построил, а Тачалов хочет выказаться, что это он обращает старокатоликов. И ведь удастся каналье, уверит, тогда как глуп как бревно и срамит нашу церковь своим невежеством перед иностранцами. Но в невежестве все они один другому не уступят».

А. Г. Достоевской. 28.06( 10.07).1874. Эмс.

 

«Комнаты [в Эмсе] оказались ужасно низенькие и душные, а весь этаж полон самыми мелкими жильцами из немцев, хохочущими, топочущими, поющими и кричащими без всякой деликатности, как настоящие грубые немцы».

А. Г. Достоевской. 1(13).07.1874. Эмс.

 

* * *

 

«Ах, Аня, как мне здесь всё ненавистно. Какие подлые немцы, а русские, может, еще хуже немцев».

А. Г. Достоевской. 8(20)9(21 ).07.1974. Эмс.

 

* * *

 

«К Эмсу я чувствую отвращение, ненависть, злобу».

А. Г. Достоевской. 14(26).07.1874. Эмс.

 

* * *

 

«Немцы же здесь несносны, нестерпимы».

А. Г. Достоевской. 16(28).07.1874. Эмс.

 

* * *

 

«Первый взгляд на Эмс произвел на меня самое гадкое, мизерное впечатление».

«...эта теперешняя квартира в Hotel "Люцерн" несравненно лучше, не знаю только спокойнее ли: есть сосед, который говорит и стучит слишком громко по утрам, а вверху дряннейшая ученица на фортепиано...»

«В саду публики множество, всё нахалы и франты и множество хорошеньких дам, всех национальностей».

А. Г. Достоевской. 29.05( 10.06).1875. Эмс.

41

 

* * *

 

«А то все по печатному листу прибывших [в Эмс] какие-то Мясоедовы, Дундуковы да Веберы из России. Вообще из России множество немцев».

А. Г. Достоевской. 1(13).06.1875. Эмс.

 

* * *

 

«Не с кем слова молвить. Русские есть, но все совершенно мне неизвестные, и наполовину все русские иностранцы и русские купцы. Неужели так все время останется, очень тяжело».

«Народу здесь очень много, по курлисту уже 5000 имен. До невероятности чванливые, жеманные, нахальные и грубые рожи. Развлечений никаких, гулять негде (все полно гадостью)».

А. Г. Достоевской. 4(16).06.1875. Эмс.

 

* * *

 

«Рожи нестерпимые. Слышится и русский говор, но всё черт знает кто. Какие-то Мясоедовы, Вараксины и проч.»

А. Г. Достоевской. 7(19).06.1875. Эмс.

 

* * *

 

«Все-таки хозяева эти [немцы] довольно деликатные люди, как я вижу больше и больше. Под окнами стучат меньше, а дети хозяев 4-х и 3-х лет, девочка и мальчик, полюбили меня и приносят мне цветов ».

А. Г. Достоевской. 10(22).06.1875. Эмс.

 

* * *

 

«Русских приехало довольно, но все aus Reval, aus Livland, какие-то Шторхи, Борхи, а из русских имен — Пашковы, Панчулидзевы и проч.».

А. Г. Достоевской. 13(25).06.1875. Эмс.

 

* * *

 

«Публика здесь прескучная, всего больше немцев. Наших русских довольно, мужчины еще туда-сюда, но дамы русские ужасны. Пищат, визжат, смеются, наглы и трусихи вместе. По смеху уж слышно, что она смеется не для себя, а для того, чтоб обратили на нее внимание. Немки не таковы: та и захохочет, и закричит, и кавалера по плечу ударит чуть не кулаком, но видно, что она смеется для себя и не думает, что на нее глядят».

А. Г. Достоевской. 15(27).06.1875. Эмс.

42

 

* * *

 

«Сосед мой, немец, уехал в Берлин, а рядом со мною нанял один приехавший русский (имени его не знаю и знать не хочу). Русских множество — все незнакомы».

А. Г. Достоевской. 18(30).06.1875. Эмс.

 

* * *

 

«Сосед мой — русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и всё гешефт и целый кагал,— такого уж послал Бог соседа».

А. Г. Достоевской. 21.06(03.07).1875. Эмс.

                                             

* * *

 

«Товарищи — всё немцы [в поезде, идущем в Берлин], народ превежливый и преласковый, всё купцы, всё об деньгах и о процентах, и не понимаю только, чем я им показался, но все просто ухаживали за мной и относились ко мне почти с почтением. Они-то и дали мне поспать, выдвинув для меня подушки вагона и проч. Один был молодой немец из Петербурга и всё рассказывал остальным, что у него в Петербурге торгует папаша, что он бывает в Петербурге в высшем обществе, ездил в одном самом высшем обществе на охоту за медведями, представлял, как медведь встает на дыбы и ревет, как он выстрелил и ранил медведя и как тот, раненый, пустился бежать, выбежал на железную дорогу и бежал рядом с поездом, летевшим по дороге в Москву, и только на 8-й версте помер. Этот немецкий Хлестаков имел чрезвычайно солидный вид и, по-видимому, дельно толковал об гешефтах и процентах, потому что остальные немцы (и особенно один) были, кажется, знатоки дела и люди весьма солидные. Но и в русских, и в немецких вагонах — всё только об гешефтах и процентах, да об цене на предметы, на товары, об веселой матерьяльной жизни с камелиями и с офицерами — и только. Ни образования, ни высших каких-нибудь интересов — ничего! Я решительно не понимаю, кто теперь может что-нибудь читать и почему "Дневник писателя" еще имеет несколько тысяч покупщиков? Но все-таки эти немцы народ деликатный и ласковый, если не выведут из терпения, конечно, когда нельзя не обругать их».

А. Г. Достоевской. 7(19).07.1876. Берлин.

 

* * *

 

«Дорoгой [из Берлина в Эмс] тоже кое-как заснул, немцы опять были вежливы, но влезли в вагон один русский с дочерью — всё, что есть казенного, пошлого, надутого из скитающегося за границей, а дочь труперда и дуботолка, они меня даже рассердили».

 

* * *

 

«На рассвете, не доезжая до Гиссена, видел одну картинку Шама (Scham) в натуре. Остановились на десять минут, перед тем долго не останавливались, и все, естественно, побежали в местечко pour Homines, и вот, в самый разгар, в местечко pour Homines, наполненное десятками двумя посетителей, вбегает — одна прекрасно одетая дама, по всем признакам англичанка. Вероятно, ей было очень нужно, потому что добежала почти до половины помещения, прежде чем заметила свою ошибку, то есть что вошла к Manner, вместо того, чтоб войти рядом в отделение fur die Frauen. Она вдруг остановилась, как пораженная громом, с видом глубочайшего и испуганного изумления, продолжавшегося не более секунды, затем вдруг чрезвычайно громко вскрикнула или, вернее, взвизгнула, точь-в точь как ты взвизгиваешь иногда, когда вдруг испугаешься, затем всплеснула перед собой, размашисто, и подняв их несколько над головой, свои руки, так что раздался звук от плеска. Надобно заметить, что она увидела всё, то есть буквально всё и во всей откровенности, потому что никто ничего не успел припрятать, и напротив, все смотрели на нее в таком же остолбенении. Затем после всплеска она вдруг закрыла обеими ладонями свое лицо и, довольно медленно повернувшись (всё пропало, всё кончено, спешить нечего!) и наклонясь всем станом вперед, неторопливо и не без величия вышла из помещения. Не знаю, пошла ли она fur die Frauen; если англичанка, то, я думаю, тут же и умерла от целомудрия. Но замечательно, что хохоту не было, немцы все мрачно промолчали, тогда как у нас наверно бы захохотали и загоготали от восторга».

«Моя комната рядом с той комнатой (точно такой же, как моя), в которой я прожил третьего года. Но переехав, я тотчас наткнулся на неприятность: эту комнату рядом (мою третьегодняшнюю) и отделенную от теперешней моей лишь запертою дверью заняли две только что приехавшие дамы, мать и дочь, кажется из Греции, говорят по-гречески и по-французски, но можешь себе представить — они говорят без умолку, особенно мать, но не то что говорят, а кричат буквально, и главное без умолку, ни одной секунды перерыва. В жизнь мою я не встречал такой неутомимой болтливости, и, однако, мне надо будет работать, читать, писать,— как это делать при такой беспрерывной болтовне? и потому очень бы желал перебраться в верхний этаж, который дешевле и без балкона, и хуже, но в котором тихо».

«Купил печатный лист посетителей; русских множество, но всё или Strogonoff, или Golitzin, или Kobyline, chambellan de la cour, да и то их только жены и семействами, а самих нет,— или русские жиды и немцы из банкиров и закладчиков. Ни одного знакомого».

А. Г. Достоевской. 09(21 ).07.1876. Эмс.

44

 

* * *

 

«Я моих греческих чечеток-соседок не вынес (возможности не было). М-me Бах пустила меня наверх, и теперь я занимаю две комнаты несколько пониже и хуже меблированных, но дешевле».

А. Г. Достоевской. 13(25).07.1876. Эмс.

 

* * *

 

«...Елисеевы, кажется, на меня рассердились и сторонятся. Дряннейшие казенные либералишки и расстроили даже мне нервы. Сами лезут и встречаются поминутно, и третируют меня, вроде как бы наблюдая осторожность: "не замараться бы об его ретроградство". Самолюбивейшие твари, особенно она, казенная книжка с либеральными правилами: "ах, что он говорит, ах, что он защищает!". Эти два думают учить такого как я».

А. Г. Достоевской. 30.07(11,08).1876. Эмс.

 

* * *

 

«Ваше Императорское Высочество, всемилостивейший Государь.

Начиная в сем году мое ежемесячное издание "Дневника писателя", я, несмотря на всё желание мое, не осмелился представить его Вашему Императорскому Высочеству, как удостоился чести сделать это однажды с одним из прежних моих сочинений. Но, начиная мой новый труд, я был еще сам не уверен, что не прерву его в самом начале по недостатку сил и здоровья для определенной срочной работы. А потому и не осмелился представить Вашему Императорскому Высочеству такое неопределившееся еще сочинение.

Нынешние великие силы в истории русской подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой на высоту понимания многого, чего не понимали прежде, и осветили в сознании нашем святыни русской идеи ярче, чем когда бы то ни было до сих пор. Не мог и я не отозваться всем сердцем моим на всё, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем. В "Дневнике" моем есть несколько слов, горячо и искренно вырвавшихся из души моей, я помню это. И хоть я всё еще не докончил мое годовое издание, но уже давно думал и мечтал о счастии представить скромный труд мой Вашему Императорскому Высочеству.

Простите же мне, всемилостивейший Государь, смелость мою, не осудите беспредельно любящего Вас и дозвольте высылать Вам и впредь ежемесячно каждый дальнейший выпуск "Дневника писателя".

А. А. Романову (будущему Александру III). 16.11.1876. Петербург.

 

* * *

 

«Теперь о евреях. Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами, как сказал я выше. Вы так умны, что мы

45

 

не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки, подписавшейся, тоже с горькими упреками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском "Дневнике" (который еще не начинал писать, ибо до сих пор еще болен после недавнего припадка падучей моей болезни). Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла в продолжение всей истории не формулироваться в разные status in statu. Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать, хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы и интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 мильонов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы, как умный человек, должны сами понимать, что в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) — Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи — нация униженная и оскорбленная. Напротив, это русские унижены перед евреями во всем, ибо евреи, пользуясь почти полною равноправностью (выходят даже в офицеры, а в России это всё), кроме того имеют и свое право, свой закон и свое status quo, которое русские же законы и охраняют.

Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают "Дневник писателя", и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят».

А. Г. Ковнеру. 18.02.1877. Петербург.

 

* * *

 

«Культуры нет у нас (что есть везде), дорогой Константин Петрович, а нет — через нигилиста Петра Великого. Вырвана она с корнем. А так как не единым хлебом живет человек, то и выдумывает бедный наш бескультурный поневоле что-нибудь пофантастичнее, да поне-

46

 

лепее, да чтоб ни на что не похоже (потому что хоть всё целиком у европейского социализма взял, а ведь и тут переделал так, что ни на что не похоже)».

К. П. Победоносцеву. 19.05.1879. Старая Русса.

 

* * *

 

«Когда пересели на немецкую дорогу, рекомендовался мне один жидок, доктор из Петербурга, лет 50 (друг Тицнера, служил а Максимилиановской лечебнице, едет в Висбаден от ревматизма) — очень меня развлекал дорогою и служил мне переводчиком с немцами. Но особенно заботился об нас один колоссального росту пожилой немец, укладывал меня спать и оберегал от мошенничества кельнеров на станциях. А мошенники невообразимые и на станциях, и в Берлине... Кормили в Германии на станциях нестерпимо гадко, цены же возросли против нашего времени 8 лет назад втрое».

А. Г. Достоевской. 22.07(03.08).1879. Берлин.

 

* * *

 

«Вещи здесь [в Эмсе] страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. Купил бумаги (писчей) и перьев гадчайшпх, заплатил чертову кучу, точно мы где-нибудь на необитаемом острове. Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира. Из русских хоть есть имен тридцать (по курлисту), но всё имена неизвестные: какой-то Семенов из Петербурга, какой-то князь Мещерский (но не наш). Кажется, здесь Чичерин. Есть несколько княгинь и графинь с семействами (Долгорукая, Оболенская, Радзивил) — но всё это незнакомые. Затем все остальные русские имена в большинстве из богатых русских жидов. Рядом с моим № в "d'Alger", дверь об дверь, живут два богатых жида, мать и ее сын, 25-летний жиденок,— и отравляют мне жизнь: с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно, ни читать, ни писать не дают. Ведь, уж кажется, она его 25 лет как родила, могла бы с ним наговориться в этот срок, так вот нет же, говорят день и ночь, и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моем раздражительном состоянии это меня всего измучило. Главное, не церемонятся, говорят почти кричат, точно они одни в отеле».

А. Г. Достоевской. 28.07(09.08).1879. Эмс.

 

* * *

 

«Я здесь [в Эмсе] страшно скучаю, толпа многоязычная, наполовину почти из богатых жидов со всего земного шара. Да и из России,

47

 

кроме 2-3-х незнакомых княгинь,— всё тоже жидовские имена по курортному листу... Вчера в "Московских", кажется, "ведомостях", 19 июля или 20, прочел изложение одной только явившейся немецкой брошюры: "Где же тут жид?" Она интересно совпадает с моею мыслью, чуть только я выехал в Германию, что немец решительно ожидовится и теряет старый национальный дух свой».

В. Ф. Пуцыковичу. 28.07(09.08).1897. Эмс.

 

* * *

 

«...поставил в уголок зонтик и вышел, забыв его. Через ? часа спохватился, иду и не нахожу: унесли. В этот день шел дождь ночью и все утро, завтра, думаю, воскресение, завтра заперты лавки, если и завтра дождь, то что со мной будет. Пошел и купил, и кажется подлейший, конечно шелковый, за 14 марок (по-нашему до 6 руб.). Продав, купец (подлец жид) говорит мне: а вы спрашивали про ваш зонтик в полиции? — Да где же в курзале полиция? — А там есть отделение. А я и не знал. Пошел, спросил, и мне тотчас же возвращают потерянный зонтик, давно уже прибрали. Какова досада! Я предлагал 2 марки мерзавцу купцу, чтобы взял назад зонтик и возвратил назад 12 марок, не согласился...

3-е приключение с жидами моими соседями в "Hotel d'Alger". Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора, беспрерывно, без малейшего промежутка, а главное — не то что кричат, а визжат, как в кагале, как в молельной, не обращая ни малейшего внимания, что они не одни в доме. Хоть они и русские (богатые) жиды, но откуда-то из западного края, из Ковно. Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: "Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!" На другой день входит ко мне хозяйка, М-те Bach и говорит, что ее жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами, и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня ее жиды: ни прочесть, ни написать, ни размыслить ни о чем нельзя. Хозяйка испугалась моей угрозы и сказала, что лучше она жидов выгонит, но предложила мне переехать наверх, там через неделю очистится у ней прекрасная квартира... Я согласился, жиды же хоть и не перестали говорить и продолжают говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно».

А. Г. Достоевской. 30.07(11.08).1879. Эмс.

 

* * *

 

«Мне, Аня, здесь [в Эмсе] невыносимо тяжело и гадко, почти не легче и не гаже каторги, которую я испытал. Без преувеличения гово-

48

 

рю. Один, ни лица знакомого, напротив, всё такие гадкие жидовские рожи. Хоть и редко, но слышен иногда и русский говор, но кто эти русские — никто не знает, всё из окраин России».

«Жиды меньше меня беспокоят, но, кажется, я наверно переселюсь наверх, в другую квартиру».

А. Г. Достоевской. 4(16).08.1979. Эмс.

 

* * *

 

«Нынешний же приезд самый ужасный: многочисленная толпа всякого сброду со всей Европы (русских мало и всё какие-то неизвестные из окраин России) на самом тесном пространстве (ущелье), не с кем ни одного слова сказать, и главное — всё чужое, всё совсем чужое,— это невыносимо. И так вплоть до нашего сентября, то есть целых 5 недель. И заметьте: буквально наполовину жиды. Еще в Берлине я заметил проездом Пуцыковичу, что по моему взгляду Германия, Берлин по крайней мере, страшно жидовится. И вот здесь в "Моск<овских> ведомостях" прочел выдержку из одной только что появившейся в Германии брошюры: "Где же тут жид?". Это ответ одного жида же одному немцу, осмелившемуся написать, что Германия жидовится ужасно во всех отношениях. Нет жида, отвечает брошюра, и везде немец, но если нет жида, то везде влияние еврея. Ибо, дескать, еврейский дух и национальность выше германской, и действительно, привили к Германии "дух спекулятивного реализма" и проч., и проч. Таким образом, мой взгляд оказался верным: немцы и жиды сами об этом свидетельствуют. Но помимо спекулятивного реализма, который и к нам рвется, Вы не поверите, как здесь всё бесчестно, то есть в торговле по крайней мере, и проч. Теперешний немецкий купец не то что обманывает иностранца (это еще бы простительно), но его обворовывает буквально. Когда я здесь на это жаловался, то мне отвечали смеясь, что и с своими так же поступают. Ну, Бог с ними».

К. П. Победоносцеву. 9(21).08.1979. Эмс.

 

* * *

 

«Каждый раз, как я прежде бывал в Эмсе, всегда находились какие-нибудь знакомые русские — нынче никого и всё подлейшие жидовские и английские рожи, и всё молчание и уединение. Даже музыка подлейшая: капельмейстер играет только свои вальсы да какую-нибудь самую безвкуснейшую шушеру».

«А то вчера прислали курицу жареную. Стал ее есть, и можешь себе представить, какой фокус: взята курица и с нее сняли всё мясо, всё до атома, так, что голые кости как бы отполированы, а затем всё прикрыто превосходно зажаренной куриной кожицей, так что сверху

49

 

кажется как бы целая курица, но чуть тронешь вилкой — и под кожей 1 скелет. Я запретил приносить такое немецкое блюдо впредь...»

А. Г. Достоевской. 10(22).08.1879. Эмс.

 

* * *

 

 «Мысль эта, что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому,— мысль эта верна и глубока. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив ее в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо все человечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества — за них, как им не восторжествовать на гибель миру!»

Ю. Ф. Абаза. 15.06.1880. Старая Русса.

 

* * *

 

Итак, наш краткий экскурс в мир писем Федора Михайловича Достоевского завершен, и поскольку главной темой этого раздела является все же исследование его личности, попытаемся представить себе нравственный облик человека, из-под пера которого вышли приведенные выше тексты.

Прежде всего следует отметить, что этому простому русскому «всечеловеку» (каким он себе, вероятно, представлялся) в его зарубежных странствиях попадалось крайне мало приятных людей. Человечество, которое он так любил, представало перед ним в виде повально малограмотных французов, глупых и подлых немцев, бродящих толпами дрянных полячишек, вечно пьяных и нечистоплотных швейцарцев, английских рож, шумных гречанок, отбросов российского общества (ибо зачем ехать за границу порядочному русскому человеку). Итальянцам повезло — Достоевский их просто не заметил. Повезло и представителями других европейских наций — они ему просто не встретились и потому не удостоились его «благосклонного» внимания. Однако запах всеевропейского гниения в его эпистолах

50

 

весьма ощутим. Есть, конечно, в европейском болоте памятники культуры и прекрасные ландшафты, но упоминаются они в письмах Достоевского вскользь и на уровне «сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею», «дан л'этранже» типа: «Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны...» Что же касается до Вевея, то Вы, может быть и знаете — это одна из первых панорам в Европе. В самом роскошном балете такой декорации нету, как этот берег Женевского озера... Горы, вода, блеск — волшебство. Рядом Монтрё и Шильон». И все, а в конце абзаца сравнения Веве с Зарайском: «Но Зарайск, разумеется и богаче, и лучше». Для примера соответствующие впечатления госпожи Курдюковой:

 

Не видала ничего

Я подобного доныне

Той торжественной картине,

Что нас здесь со всех сторон

Окружает: небосклон

Так лазурен, всё так живо,

Так пестро и так красиво,

И так весело: вода

Точно зеркало...

.........................................

Пресуровый, но хорош

Озера ле коте гош,

Хоть не столько величавый,

Но красив и берег правый.

При начале, в голове Озера —

Шильон, Веве...

 

Отметим, что и Достоевский в своих заграничных письмах тоже любил вставки на иностранных языках.

Есть еще один мотивчик в переписке Достоевского: сначала в ней в 1875 г. появляется один «русский жид», к которому ходит множество «здешних [немецких] жидов» поговорить про гешефты, затем количество гадких жидовских рож неуклонно возрастает, к 1879 г. они заполняют Берлин и всю Германию (отметим на всякий случай, что в те годы количество евреев в Германии не превышало 2 % населения этой страны), а затем в 1880 г. «они» уже угрожают всему миру.

Таким образом, в своих «интернационалистических» высказываниях Достоевский предстает скорее обыкновенным мизантропом, нежели «всечеловеком», а «человечество», о котором он столько говорил, он просто не узнал в лицо. Не принимая чуждую ему жизнь, он даже не пытается по-человечески понять того, кто ему с первого взгля-

51

 

да не «пондравился». (К тому же это опасно для русского человека: вот Тургенев, к примеру, приобщился к чужой культуре и утратил свою, исписался...) Такой вот явно ущербный «гуманизм» был свойственен Достоевскому.

При всем при том, некоторые фрагменты его писем, приведенные в составе предложенной читателю подборки, все же нуждаются в пояснениях.

Не будем нарушать хронологию и начнем с письма Александру Александровичу Романову от 10 февраля 1873 г., содержащего автокомментарий к роману-памфлету «Бесы» и являющегося своего рода доносом на представителей демократического движения 40—60-х гг. XIX в. Из конкретных имен здесь названы только Белинский и Грановский, но фамилии их употреблены во множественном числе, дабы показать, что «их» легион. Это не первое и не последнее письмо будущему царю. В первом — от 28 января 1872 г. он благодарит наследника за помощь, выразившуюся в выделении ему от казны некой суммы денег, позволившей ему расплатиться с кредиторами по возвращении в Россию, а со следующим — от 16 ноября 1876 г.— преподносит ему очередной выпуск «Дневника писателя». Роман же «Братья Карамазовы» он вручил будущему Александру III во время личной встречи в Аничковом дворце 16 декабря 1880 г. в 12 часов дня.

Вообще же, если десятилетие 1861—1871 гг., когда Достоевский решал свои матримониальные задачи, а потом прятался за границей с молодой женой от кредиторов, можно назвать «рулеточно-брачным» периодом его жизни, то в 1872 г. начался его «фрачный» период — период сближения с сильными мира сего. В круг его общения в этот период входят лица, близкие ко двору и правительству — кн. В. П. Мещерский, гр. С. А. Толстая (вдова поэта), Т. Филиппов, гр. А. Е. Комаровская, жена начальника Главного управления по делам печати К). Ф. Абаза, С. П. Хитрово — жена известного дипломата, Е. А. Нарышкина, дочь дворцового архитектора Е. А. Штакеншнейдер, будущий министр финансов И. А. Вышеградский, графиня Е. А. Гейден, Ю. Д. Засецкая и другие, и, наконец, представители правящей династии — великие князья Александр Александрович, Константин Николаевич, Константин Константинович, Николай Николаевич, Дмитрий, Павел и Сергей, цесаревна Мария Федоровна (будущая императрица), великие княгини Мария Максимилиановна и Мария Николаевна. Ангелом-хранителем писателя на его пути в высшее общество был Константин Петрович Победоносцев, с которым он познакомился в доме кн. В. П. Мещерского зимой 1872 г. Трудно сказать, какие цели преследовал этот хитрый и терпеливый политик, приближая к себе Достоевского. Не исключено, что, ощутив определенное идеологическое родство со своим подопечным и возможность

52

 

на него влиять, Победоносцев заранее спланировал, а потом постепенно осуществил его сближение с представителями императорского дома. Победоносцев, вероятно, почувствовал, что Достоевский дорожил своей принадлежностью к дворянскому сословию: критик «помещичьей литературы», представителями которой в его представлении были гр. Л. Толстой, Тургенев и др., он сам, будучи сыном мелкопоместного дворянина, всю жизнь мечтал о большом поместье, которое обеспечило бы ему достойное место в среде крупных и влиятельных землевладельцев. По иронии судьбы он умер в тот момент, когда его мечты были близки к осуществлению: появилась возможность приобретения имения, другое землевладение вот-вот должно было быть им получено по наследству, а сам он стал почти что своим человеком в придворных кругах, и в его жизни возник новый «Петербург Достоевского», в котором бедные кварталы и грязные лестницы с «жидочками» сменились Аничковым, Мраморным и прочими, становившимися ему теперь доступными, дворцами.

Вероятно с этими дворцовыми и правительственными успехами связан рост самомнения Достоевского, «вдруг» увидевшего себя во главе некоей партии с тридцатилетней политической историей (письмо А. Г. Достоевской от 28—29.05.1880 г. из Москвы) и в роли общепризнанного пророка. Со слов «молодежи, и седых, и дам» он «убедился, что "Братья Карамазовы" имеют колоссальное значение». Плюс к этому, сознание того, что он теперь со всеми Романовыми на дружеской ноге, и уже совсем немного времени оставалось до того момента, когда по улицам побегут тысячи курьеров. Жаль, что Достоевский не мог знать слов Льва Николаевича Толстого, которые верны во все времена: «...я полагаю, что в наше время всякому уважающему себя человеку, а тем более писателю, нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством, и тем более несовместимо с достоинством человека руководствоваться в своей деятельности предписаниями этих людей».

Достоевский отдавал себе отчет, что своими житейскими успехами он во многом обязан Победоносцеву, и, видимо, в порядке оплаты этих услуг, без колебаний допустил своего благодетеля в свою творческую лабораторию: он не только следовал его советам и напутствиям в своей публицистике, но и прислушивался к его указаниям, работая над «Братьями Карамазовыми». «Своего Зосиму он задумал по моим указаниям. Много было между нами задушевных речей»,— сообщал Победоносцев впоследствии Ивану Аксакову.

Достаточно резкое превращение Достоевского из фурьериста-петрашевца, не чуждого революционной пропаганде и мечтавшего о переустройстве несовершенного и несправедливого мира, в проповед-

53

 

ника монархизма и агрессивного православия настолько поразило его современников, особенно тех, кого он числил врагами русского народа, что в их среде возникает легенда о тайной революционности Достоевского. Эту легенду «озвучил» в литературе Д. Мережковский, лично познакомившийся с писателем в 1880 г., в пятнадцатилетнем возрасте. Именно им была опубликована статья «Пророк русской революции» (речь шла о революции 1905 г.), в которой он писал: «Достоевский — пророк русской революции, но как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств». И далее: «Он был революцией, которая притворилась реакцией». Эту свою мысль Мережковский, естественно, не мог подкрепить какими-либо доказательствами, но, несмотря на это, некоторые «революционные» литературоведы продолжали разрабатывать эту «плодотворную» идею, и сказки о «бунтаре» Достоевском, находившемся под надзором охранки до 1875 г., продолжают появляться в печати и по сей день.

Однако, как это ни странно, версия Мережковского не так уж далека от истины, если подходить к этому вопросу «от противного». Дело в том, что русские правительственные круги последних двух десятилетий XIX в., в значительной мере состоявшие из друзей и единомышленников Достоевского, реализовывали идеи и принципы государственной программы, содержавшиеся в его публицистике, в том числе: ожесточение правительственной позиции в национальном вопросе, ограничение прав суда, интенсификация охранительных действий, борьба с атеизмом и социалистическими идеями и т.п. Таким образом, политическая пропаганда Достоевского стала достоянием русской внутриполитической жизни, и закономерными последствиями ее была активизация революционной деятельности в стране, которая привела к поражению в войне с Японией, и к событиям 1905 г., отчасти спровоцированным этим «пророком».

Столь тщательное следование русского правящего клана заветам Достоевского свидетельствует о том, что и в их представлении Достоевский действительно выглядел «пророком». Вероятно, правящая династия Романовых, столкнувшись с революционным террором, просто стала испытывать необходимость в дворцовых «пророках», и первым из них, если бы в эти планы не вмешалась смерть писателя, было, по-видимому, суждено стать Достоевскому (а последним — Распутину). Во всяком случае, похоронен был Достоевский как правительственный «пророк», и ни один русский писатель ни до него, ни после не был удостоен таких высочайших почестей: уже утром 29 января 1881 г. правительство докладывает государю о его смерти и принимает решение о выделении средств на его похороны и о принятии на казенный счет расходов на воспитание его детей. На сле-

54

 

дующий день назначают пенсию (2000 р.) Анне Григорьевне. Из-за границы по телеграфу приходят соболезнования от великих князей Константина, Павла и Сергея. На панихиды приходят гофмейстер Н. С. Абаза, адъютант граф Гейден, великий князь Дмитрий. Великая княгиня Александра Иосифовна присылает письмо с соболезнованиями Анне Григорьевне и т.п. «Наставник царей» Победоносцев становится опекуном малолетних Людмилы и Федора Достоевских. Служатся также панихиды в Москве и Харькове. Появились многочисленные некрологи и поминальные статьи-дифирамбы почившему «патриоту» в правительственной и проправительственной печати, и в этом шумном хоре потерялись немногочисленные трезвые отклики на это печальное событие, но они все же были. Вот один из них: «Страстная ненависть к лучшим идеям нашего времени, которая так часто проявлялась в произведениях Достоевского, не вызывает в нас обидного чувства. Достоевский по своей глубокой натуре и не мог иначе чувствовать. Чему он верил, он верил со страстью, он весь отдавался своим мыслям; чего он не признавал, то он часто ненавидел. Он был последователен и, раз вышедши на известный путь, мог воротиться с него только после тяжелой, упорной борьбы и нравственной ломки» («Молва», 1881, № 31).

Но на эту очередную ломку у него уже не оставалось ни здоровья, ни душевных сил, ни жизни.

 

* * *

 

Второй текст, на котором бы хотелось остановиться — это отрывок из письма Анне Григорьевне из Эмса от 16 июня 1874 г. В нем рассказывается о «дуре», «космополитке» и «атеистке» — директрисе какого-то института в Новочеркасске. После такой характеристики «вдруг» сообщается, что ее дети «два месяца назад тому оба умерли в России, осталась одна последняя дочь». Страшная трагедия... Однако «русский многострадальный Иов» Достоевский «вдруг» совершенно забыл о своих переживаниях, словно забыл и о том, что шесть лет тому назад сам потерял ребенка и писал 22 июня А. Майкову из Веве, отвергая возможность счастья библейского Иова: «Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его; где любви найду; мне нужно Соню». Забыл строки, которые его рука вывела в этом же 1874 г. в «Подростке», где странник Макар Иванович у него рассуждает: «И Иов многострадальный, глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и мог ли забыть их — невозможно сие!» Получается, что всемирно известная отзывчивая душа Достоевского на деле оказалась совершенно глуха к чужому конкретному горю, и он не только вскользь сообщает о тяжкой потере не

55

 

понравившейся ему русской женщины, но и ёрничает: «Вероятна с горя отправилась в Париж», и искренне возмущается тем, что ее «служба» дала ей четыре месяца отпуску «с пособием от казны». Это, так сказать, его «мысли для себя», для внутреннего употребления, а для умиления нас, грешных, великий «человеколюбец» через пару лет вложит в уста старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» следующие слова об Иове: «Да как же мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» — слова, вдохновившие Мать Марию (Кузьмину-Караваеву) на поминание «Мучительных вопрошаний Достоевского». Где же были эти «вопрошания» тогда в Эмсе, жарким летом 1874 года? Пример нравственного двуличия — не больше и не меньше.

 

* * *

 

Перейдем теперь от «мучительных вопрошаний» к железнодорожному юмору Достоевского. В письме Анне Григорьевне от 9 июля 1876 г. из Эмса, он подробно описывает «анекдот», напомнивший ему рисунки французского карикатуриста Хама: на его глазах «одна прекрасно одетая дама, по всем признакам англичанка» по ошибке вбежала в мужской туалет и, естественно, увидела там мужчин «при исполнении». Наблюдавшего эту картину писателя более всего поразила деликатность европейских людей: «Но замечательно, что хохоту не было, немцы все мрачно промолчали, тогда как у нас наверно бы захохотали и загоготали от восторга». Хорошего же мнения был он о своем народе. Но дело не в этом. Почти каждый человек в своей жизни ошибался таким образом или становился свидетелем подобной ошибки и сразу же забывал об этом. Но Достоевский не таков, и в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» за 1876 г. возникает запись: «Анекдоты. Англичанка (у нас бы загоготали)», и еще в черновиках другой главки: «Немцы в дороге, анекдоты, англичанка». Появляется «англичанка» и в «Записной тетради 1876— 1877 гг.»: «Англичанка вдруг забежала не в то место, которое назначено для женщин, а для мужчин,— не успели скрыть от нее. Всплеснула руками...», а затем в «Подробнейшей программе августовского №» эта «история с англичанкой. Не засмеялись» возникает в потоке сознания, в котором и вопрос о войне, и о банкирах, и о немцах, и о железнодорожных кондукторах, и счеты с давно забытым писателем Авсеенко, и о земледелии и землевладении, и рассуждения о том, какие женщины лучше — англичанки (лучше всех), полячки, француженки, русские (тоже лучше всех), и о женском вопросе вообще, и «кстати: издал Апполона Григорьева. Знают ли, как он умер?

56

 

Смерть его. Женщина». Многократное же присутствие в различных записях несчастной «англичанки» и есть проявление «вязкости» мышления и «застревания» на ничего не значащих деталях, свойственных эпилептоидному типу.

 

* * *

 

Последним текстом их тех, которые нуждаются в некотором специальном анализе, является письмо Ф. М. Достоевского А. Г. Ковнеру от 18 февраля 1877 г. из Петербурга. Следует отметить, что письмо это касается пресловутого «еврейского вопроса», занимавшего весьма заметное место в мировосприятии писателя. Однако в этом разделе, которому предстоит выйти далеко за пределы фрагмента упомянутого письма Ковнеру, основное и даже более того — все внимание будет сконцентрировано не на давно навязшей в зубах проблеме, был ли Достоевский антисемитом и, если был, то в какой мере,— проблеме, которой посвящена многотомная писанина апологетов и ненавистников его творчества, разного рода «патриотов», национально и интернационально мыслящих «филозопов», русофилов и русофобов, а также, конечно, «объективных» советских и несоветских литературоведов и проч., и проч. Цель же данного анализа состоит в том, чтобы, не обращая внимания на мифы, сложившиеся вокруг имени Достоевского, проследить, как в его письмах и записях, посвященных этому, по-видимому, много значившему для него вопросу, в течение ряда лет, то есть в динамике, проявились или отражались черты его личности, его моральные качества и его психическое состояние.

Итак, «случай с Ковнером».

Чтобы не пересказывать биографические сведения об этом корреспонденте Достоевского, представляется целесообразным привести здесь полностью его первое письмо, отосланное им писателю 26 января 1877 г.:

 

"Многоуважаемый Федор Михайлович.

Странная мысль пришла мне в голову — написать Вам настоящее письмо. Несмотря на то, что Вы получаете письма со всех концов России и между ними — без всякого сомнения — довольно глупые и странные, но от меня Вы никогда не могли ожидать писем.

Кто же, однако, этот «я»?

Я, во-первых, еврей, — а Вы очень недолюбливаете евреев (о чем, впрочем, будет у меня речь впереди);

во-вторых, я был одним из тех публицистов, которых Вы презираете, который Вас (т.е. Ваши литературные труды) много, азартно и зло ругал. Если я не ошибаюсь, то в одной статье во время редижирования Вами «Гражданина», Вы чрезвычайно метко отзывались обо

57

 

мне — не упоминая, впрочем, моего литературного псевдонима,— как о человеке, который всеми силами старался завести с Вами личную полемику, вызвать Вас на бой, но Вы проходили все мои выходки молчанием и не удовлетворили моего самолюбия; в-третьих, наконец, я — преступник и пишу Вам эти строки из тюрьмы.

Собственно говоря, последнее обстоятельство могло бы, напротив, извинить в Ваших глазах мое обращение к Вам, как к автору известных всем в России (т. е. малочисленной интеллигенции) «Записок из Мертвого Дома». Но, увы! Я не такой преступник, которому Вы бы могли сочувствовать, так как я судился и осужден за подлог и мошенничество.

Вы, который так следите за всеми более или менее выдающимися явлениями общественной жизни вообще и процессами в особенности, давно, я думаю, догадались, что я — Ковнер, который писал в «Голосе» фельетоны под рубрикой: «Литературные и общественные курьезы», который затем служил в Петербургском Учетном и Ссудном банке и который 28 апреля 1875 г., посредством подлога, похитил из Московского Купеческого банка 168.000 рублей, скрылся, был задержан в Киеве со всеми деньгами, доставлен в Москву, судим и осужден к отдаче в арестантские роты на четыре года.

Но в чем собственно цель моего письма?

Вы, как глубокий психолог, поверите мне, что я сам не могу себе выяснить этой цели и что, очень может быть, никакой цели у меня нет. Побудило же меня писать Вам Ваше издание «Дневник писателя», который читаю с величайшим вниманием и каждый выпуск которого так и толкает меня хвалить и порицать Вас в одно и то же время, опровергать кажущиеся мне парадоксы и удивляться гениальному Вашему анализу.

Я должен Вам признаться, что, несмотря на то, что я Вас когда-то искренно ругал и издевался над Вами, читаю Ваши произведения с бoльшим наслаждением, чем всех остальных русских писателей, и что с величайшим вниманием и любовью читаю именно те Ваши сочинения, которых и публика, и критика недолюбливает. Нечего говорить, что и «Записки Мертвого Дома» вещь прекрасная, «Униженные и Оскорбленные» — вещь очень порядочная, «Преступление и наказание» — бесспорно превосходный роман (мелочи Ваши вроде «Скверного анекдота», «Вечного мужа» и проч., мне вовсе не нравятся),— но я считаю Вашим шедевром «Идиота»; «Бесов» я прочитывал много раз, а «Подросток» приводил меня в восторг. И люблю я в Ваших последних произведениях эти болезненные натуры, жизнь и действия которых нарисованы Вами с таким неподражаемым, можно сказать, гениальным мастерством. В то время, как другие находят последние Ваши романы скучными, я напротив, буквально не могу

58

 

оторваться от их страниц, каждый почти период я читаю по несколько раз и удивляюсь Вашему живому анализу всех поступков Ваших героев и замечательному умению держать читателя (т.е. меня) в постоянном напряжении и ожидании. Вы не вдаетесь в мелкие и мелочные описания подробностей наружности действующих лиц, их обстановки, картин природы, туалетов и прочей дребедени, которыми так любят щеголять наши первоклассные писатели, начиная от Тургенева, Гончарова, Толстого и кончая Боборыкиным (который доходит в этом отношении до отвращения), — но зато в Ваших романах (последних лет) кипит жизнь (положим, отчасти выдуманная, но зато возможная), движение, действие, чего с огнем не отыщешь в произведениях наших первоклассных художников. Но что касается Вашей публицистики, то хотя и в ней встречаю (помните, что я говорю только о своих личных впечатлениях) гениальные проблески ума и анализа, она страдает, по моему мнению, односторонностью и некоторой странностью. Это происходит, кажется мне, от свойственного Вам одному склада ума и логики — между тем, как большинство мыслящих людей думают проще, низменнее и потому естественнее.

Однако, прежде чем укажу Вам на некоторые странные и непонятные для меня Ваши социальные и философские взгляды, я считаю нужным очертить перед Вами вкратце мою нравственную физиономию, мой profession de foi, некоторые подробности моей жизни.

Никто, я думаю, лучше Вас, не знает, что можно быть всю жизнь вполне честным человеком и совершить, под известным давлением обстоятельств, одно крупное преступление, а затем остаться опять навсегда вполне честным человеком.

Поверите ли Вы мне на слове, что я именно такой человек?

Я человек без ярлыка (под этим названием я напечатал роман в четырех частях, который был запрещен в 1872 г. безусловно комитетом министров, на основании закона 7 июня 1872 года).

Родился я в многочисленной нищей еврейской семье в Вильне, где, т. е. в семье, где люди проклинали друг друга за кусок хлеба; воспитание получил чисто талмудическое, до 17 лет скитался, по еврейскому обычаю, по маленьким еврейским городам, где существовал на чужих хлебах. На 17 году меня женили на девушке гораздо старше меня. На 18 году я бежал от жены в Киев, где начал изучать русскую грамоту, иностранные языки и элементарные предметы общего образования с азбуки. Я был твердо намерен поступить в университет. Это было в начале шестидесятых годов, когда русская литература и молодежь праздновали медовый месяц прогресса. Усвоив себе скоро, благодаря недурным способностям, русскую речь, я увлекся, также, наравне с другими, Добролюбовым, Чернышевским, «Современником», Боклем, Миллем, Молешотом и прочими корифеями

59

 

царствовавших тогда авторитетов. Классицизм я возненавидел и потому не поступил в университет. Зная основательно древнееврейский язык и талмудическую литературу, я возымел мысль сделаться реформатором моего несчастного народа. Я написал несколько книг, в которых доказал нелепость еврейских предрассудков на основании европейской науки,— но евреи жгли мои книги, а меня проклинали. Затем я бросился в объятия русской литературы. Я переехал в Одессу и там впродолжении четырех лет жил исключительно сотрудничеством в местных газетах, корреспондировал в петербургские газеты. В 1871 году я приехал в Петербург. Тут я начал сотрудничать в «Деле», «Библиотеке», «Всемирном Труде» Окрейца, «Петербургских Ведомостях», а затем сделался постоянным сотрудником «Голоса». Разойдясь с Краевским, я решился бросить литературу, успокоить утомленный мозг и отыскать какой-нибудь механический труд. Я поступил в Учетный банк, в качестве корреспондента (русского). Новая сфера, противная моему воспитанию, привычкам и убеждениям, заразила меня. Присматриваясь впродолжении двух лет к операциям банка, я убедился, что все банки основаны на обмане и мошенничестве. Видя, что люди наживают миллионы, я соблазнился и решился похитить такую сумму, которая составляет 3 процента с чистой прибыли, за один год, пайщиков богатейшего банка в России. Эти 3 процента составили 168.000 рублей.

Это было первое (и последнее) пятно, которое легло на мою совесть и которое погубило меня. В этом совершенном мною преступлении играла главнейшую роль любовь к одной честной девушке честной семьи. Будучи горяч от природы, пользуясь хорошим здоровьем и отличаясь очень некрасивой наружностью, я не знал, что такое любовь хорошей женщины. Но в Петербурге меня полюбила чистая и славная девушка беззаветно, глубоко, пламенно (именно пламенно). Она меня полюбила конечно не за наружность, а за душевные качества, за некоторый умишко, за доброту сердечную, за готовность делать всякому добро и проч. Она была очень бедна, у нее была только мать (отец давно умер) и еще три сестры. Я хотел жениться на ней, но у меня не было никакого верного источника к существованию, так как в банке я служил без всякого письменного условия и директор мог мне отказать каждую минуту. К тому же у меня были долги небольшие, но все-таки не дававшие мне покоя... (я в отношении платежа долгов величайший педант).

Не естественно ли после всего этого, что я посягал на вышеупомянутые 3 процента? Этими тремя процентами я обеспечил бы дряхлых моих родителей, многочисленную мою нищую семью, малолетних моих детей от первой жены, любимую и любящую девушку, ее семейство и еще множество «униженных и оскорбленных», не при-

60

 

чиняя притом никому существенного вреда. Вот настоящие мотивы моего преступления.

Я не оправдываюсь, но смело заявляю даже Вам, что у меня нет и не было никакого угрызения совести, совершив это преступление. Оно конечно против книжной и общественной морали, но я не вижу в этом никакого ужасного преступления, по поводу которого с пеной у рта говорила вся почти русская печать, забрасывая меня грязью и выставляя меня извергом рода человеческого...

Но Вы уже знаете, что я не воспользовался плодами преступления. Меня скоро поймали, арестовали вместе с женою (эта девушка обвенчалась со мною в тюремном замке), потом нас судили,— меня обвинили, а ее оправдали (спасибо присяжным и за то). Но бедная девушка (Вы понимаете, что венчавшись со мной при такой обстановке, моя жена и после венчания осталась девушкой) не выдержала своего заключения, моего позора, разлуки со мною на долгие годы, и вскоре после своего оправдания умерла. Этот последний удар был страшнее для меня всего предыдущего, и я чуть с ума не сошел. Я остался один, заброшенный в тюрьме, оплеванный, опозоренный, без всяких средств к существованию.

Не знаю, пережил ли еще один человек в мире подобные душевные пытки,— но об этом я подробно писал в своем дневнике, который, может быть, когда-нибудь увидит свет.

Но не об этом речь... Я уверен, что Вы из этого бестолкового, бессвязного очерка поймете мою нравственную физиономию.

Что касается моего profession de foi, то я вполне разделяю все мысли, высказанные (в Вашем «Дневнике» за октябрь) самоубийцей, и все проистекающие от них выводы,— поэтому я не буду распространяться о них. С точки зрения этих мыслей (которые выработаны мною давно и развиты с полной ясностью в моем романе «Без ярлыка» — почему он и был запрещен), я, понятно, не могу разделять Вашего взгляда на патриотизм, на народность вообще, на дух русского народа в особенности, на славянство, и даже на христианство, поэтому я не буду полемизировать с Вами об этих предметах. Но я намерен затронуть один предмет, который я решительно не могу себе объяснить. Это Ваша ненависть к «жиду», которая проявляется почти в каждом выпуске Вашего «Дневника».

Я бы хотел знать, почему Вы восстаете против «жида», а не против эксплуататора вообще. Я не меньше Вашего терпеть не могу предрассудков моей нации,— я не мало от них страдал,— но никогда не соглашусь, что в крови этой нации лежит бессовестная эксплуатация.

Неужели Вы не можете подняться до основного закона всякой социальной жизни, что все без исключения граждане одного государства, если они только несут на себе все повинности, необходимые для

61

 

существования государства, должны пользоваться всеми правами и выгодами его существования, и что для отступников от закона, для вредных членов общества должна существовать одна и та же мера взыскания, общая для всех?.. Почему же все евреи должны быть ограничены в правах и почему для них должны существовать специальные карательные законы? Чем эксплуатация чужестранцев (евреи ведь все-таки русские подданные): немцев, англичан, греков, которых в России чортова пропасть, лучше жидовской эксплуатации? Чем русский православный кулак, мироед, целовальник, кровопийца, которых так много расплодилось по всей России, лучше таковых из жидов, которые все-таки действуют в ограниченном кругу? Чем Губонин лучше Полякова? Чем Овсянников лучше Малькиеля? Чем Ламанский лучше Гинцбурга? Таких вопросов я бы мог Вам задавать тысячи.

Между тем Вы, говоря о «жиде», включаете в это понятие всю страшно-нищую массу трехмиллионного еврейского населения в России, из которых два миллиона 900 000, по крайней мере, ведут отчаянную борьбу за жалкое существование, нравственно чище не только других народностей, но и обоготворяемого Вами русского народа. В это название Вы включаете и ту почтенную цифру евреев, получивших высшее образование, отличающихся на всех поприщах государственной жизни — берите хоть Португалова, Кауфмана, Шапиро, Оршанского, Гольдштейна (геройски умершего в Сербии за славянскую идею), Выводцева и сотни других имен, работающих на пользу общества и человечества? Ваша ненависть к «жиду» простирается даже на Дизраэли, который вероятно сам не знает, что его предки были когда-то испанскими евреями, и который уже конечно не руководит консервативной политикой с точки зрения «жида». Кстати замечу, что в одном Вашем «Дневнике» вы выразились вроде того, что Дизраэли выклянчил у королевы титул лорда, между тем, как это общеизвестный факт, что еще в 1867 г. королева предложила ему лордство, но он отказался, желая служить представителем нижней палаты.

Нет, к сожалению, Вы не знаете ни еврейского народа, ни его жизни, ни его духа, ни его сорокавековой истории, наконец. К сожалению,— потому, что вы, во всяком случае, человек искренний, абсолютно честный, а наносите бессознательно вред громадной массе нищенствующего народа,— сильные же «жиды», принимая министров, «членов государственного совета» в своих салонах, конечно, не боятся ни печати, ни даже бессильного гнева эксплуатируемых. Но довольно об этом предмете. Вряд ли я Вас убежду в моем взгляде,— но мне крайне желательно было бы, чтобы Вы убедили меня.

Мое письмо достигло почтенных размеров, а все-таки я до сих пор не могу выяснить себе самому цели его. Мысли переходят от одного предмета к другому, и все так избито, бессвязно, недокончено.

62

 

Вот теперь я хочу поговорить с Вами насчет двух моих произведений, которые успел написать, сидя в замке. Одно — комедия в пяти действиях, которую я написал для соискания премии, объявленной Обществом драматических писателей. Конкурс еще не состоялся, и я не знаю результата. В газетах было напечатано, что комедия «Наша взяла» (это моя) обращает на себя особое внимание и стоит второю в число лучших. Я пробовал было сунуться с нею в некоторые редакции,— но трусят, боятся ее напечатать, несмотря на то, что признают ее весьма порядочною. Другое — это повесть над названием «Кто лучше?» Я ее отправил в Петербург, но не знаю еще ответа. Авось, пройдет. Я сделал хитрость и отдал ее в цензуру. И ничего, пропустили. Между тем я опять боюсь, что наши бесцензурные издания не решатся ее принять. Экземпляр, который находится в Петербурге, не был в цензуре. Вот, если б Вы хотели принимать во мне участие и содействовать напечатанию моих трудов где-нибудь... Вы бы оказали мне громадную услугу, потому что страшно бедствую, почти голодаю... Я бы написал, чтобы Вам их принесли. Впрочем, я мало надеюсь. Я давно собрался к Вам писать, и совсем не в этом тоне и духе,— но все отлагал. Теперь же пишу Вам, потому что послезавтра переводят всех содержащихся в Московском тюремном замке в новое помещение, где, как утверждают, нельзя будет ни читать, ни писать. А я хотел непременно Вам написать.

Знаете, когда я недавно читал Ваш одиннадцатый выпуск «Дневника», т. е. «Кроткую», мне пришло в голову, думая о том, что хочу Вам писать, некоторые мысли, которые я внес в мой «Дневник» и которые привожу здесь буквально. Судите сами, прав я или нет. Вот что записано в моем «Дневнике»:

«Я уверен, что величайшие психологи-романисты, которые создают вернейшие типы порока и дурных инстинктов, анализируют все их поступки, все их душевные движения, находят в них искру Божию, сочувствуют им, верят и желают их возрождения, возвышают их до степени евангельского «блудного сына»,— эти самые великие писатели, при встрече с настоящим преступником, живым, содержащимся под замком в тюрьме, отвернутся от него, если он станет обращаться к вам за помощью, советом, утешением, хотя бы он вовсе не был таким закоренелым преступником, каким они рисуют многих в своих художественных произведениях. Они посмотрят на него с удивлением, станут в тупик... «Что, мол, может быть общего между нашей нравственной чистотою и этой действительною грязью, опозоренной судом, тюрьмою, ссылкой, общественным мнением?» Это можно объяснить отчасти тем, что, создавая художественные отрицательные типы, как бы грязны и порочны они ни были (напротив, чем грязнее, тем лучше), наши писатели смотрят на них, как на

63

 

собственное образцовое произведение, как на родное милое детище, и любуются ими, т. е. самими собою, своим умением верно схватить с жизни тип, художественно обработать его мельчайшие изгибы души, чувства и ощущений и проч., и проч. Но какое им дело до постороннего, живого существа, которое погрязло в преступлении, хотя бы оно и рвалось на свет божий, умоляло о спасении, простирало к ним руки?.. Разве могут возиться они с погибшими членами общества? Им ли делать что-нибудь реальное в их пользу? На это есть многочисленные благотворительные учреждения, могущественные сановники, сильные мира сего. Их дело только творить и создавать художественные образы и типы. Таким образом, в то время, как они любуются всеми тонкостями созданного ими художественного преступника, они наверное с чувством некоторого отвращения станут читать письмо от настоящего преступника, тайно присланное им из тюрьмы»...

Это рассуждение вызвано было отчасти воспоминанием, что одно мое письмо, написанное к князю Мещерскому-Гражданину, до сих пор осталось без ответа,— между тем ведь он в своих пошлых и отвратительных «Тайнах современного Петербурга», в лице своего героя — идиота Боба — исправляет род человеческий, обращает на путь истинный извергов, безбожников и самых пропащих людей...

Может быть, Вы захотите заговорить в своем «Дневнике» о некоторых предметах, затронутых в этом письме, то Вы это сделаете, конечно, не упоминая моего имени.

Если же Вам вздумается мне ответить лично, то прошу Вас написать по следующему адресу: «Присяжному поверенному Л. А. Купернику, в Москве, по Спиридоновке, дом Медведевой, для Альберта».

Вы понимаете, что я хотел написать вам в десять раз большее письмо о многих важных вопросах,— но вышло не так, и боюсь, что давно надоел вам. Поэтому кончаю.

С глубоким уважением А. Ковнер.

26 января 1877 г."

 

Это письмо впервые опубликовал в своей книге «Исповедь одного еврея» Л. Гроссман, которого даже самые рьяные «патриоты» уважительно именуют «Леонидом Петровичем», признавая в нем «умного и безгранично уважающего Достоевского» литературоведа. Гроссман пишет, что в письме Ковнера «нельзя не признать крупный литературный талант». Я этого не почувствовал, и единственное место, которое в этом весьма жалком письме мне понравилось — это обратный адрес: «Присяжному поверенному Л. А. Купернику, в Москве, по Спиридоновке, дом Медведевой», вызывающий у меня светлые воспоминания о дочери этого «присяжного поверенного» — о моей милой Татьяне Львовне, но вернемся к письму. Приведенному выше

64

 

адресу в нем предшествует слабо завуалированное провокационное предложение анонимно использовать его текст в «Дневнике писателя». Почти в то же время Достоевский получил письмо от Софьи Лурье (от 13 февраля 1877 г.), которая до этого дала ему на прочтение «Записки еврея» Г.И. Богрова, а в его библиотеке уже давно находилось первое издание (1869 г.) «Книги кагала» Якова Брафмана — обрезанного виленского еврея, впоследствии крестившегося и превратившегося в обличителя «еврейской экспансии», предвосхитившего в предисловии к своему собранию «еврейских документов» «сионские протоколы», сфабрикованные под «идейным» руководством другого крещеного еврея — Рачковского — русского шпиона-террориста и провокатора, в дальнейшем одного из любимцев Петра Столыпина (другим был Азеф). Эпиграфом к этому труду Брафман поставил строку из Шиллера «Die Juden bilden einen Staat im Staate» («Евреи образуют государство в государстве»). Отсюда вероятно и возник заголовок главки из «Дневника писателя» «Status in statu». Вся эта информация каким-то образом и в сочетании с его собственными познаниями о «жидах» обобщилась в его сознании, и он почувствовал возможность и желание высказаться по еврейскому вопросу в очередном «Дневнике писателя», а таковым оказался мартовский выпуск этого издания за 1877 г. Поскольку еврей Ковнер оказался в этом выпуске соавтором Достоевского, страницы, связанные с его письмом, приводятся полностью. (К третьей главе этого выпуска, содержащей письмо С. Лурье, обратимся позднее.)

 

 

"I. «ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС»

 

О, не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос»! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев,— я не в силах. Вопрос этот не в моих размерах. Но некоторое суждение мое я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьезно и с горечью упрекают меня за то, что я на них «нападаю», что я «ненавижу жида», ненавижу не за пороки его, «не как эксплуататора», а именно как племя, то есть вроде того, что: «Иуда, дескать, Христа продал». Пишут это «образованные» евреи, то есть из таких, которые (я заметил это, но отнюдь не обобщаю мою заметку, оговариваюсь заранее) — которые всегда как бы постараются дать вам знать, что они, при своем образовании, давно уже не разделяют «предрассудков» своей нации, своих религиозных обрядов не исполняют, как прочие мелкие евреи, считают это ниже своего просвещения, да и в Бога, дескать, не веруем. Замечу в скобках и кстати,

65

 

что всем этим господам из «высших евреев», которые так стоят за свою нацию, слишком даже грешно забывать своего сорокавекового Иегову и отступаться от него. И это далеко не из одного только чувства национальности грешно, а и из других, весьма высокого размера причин. Да и странное дело: еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя. Но тема эта из обширных, мы ее пока оставим. Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но — но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я, с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно. Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом?» Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом. Выпишу одно место из письма одного весьма образованного еврея, написавшего мне длинное и прекрасное во многих отношениях письмо, весьма меня заинтересовавшее. Это одно из самых характерных обвинений меня в ненависти к еврею как к народу. Само собою разумеется, что имя г-на NN, мне писавшего это письмо, останется под самым строгим анонимом.

...но я намерен затронуть один предмет, который я решительно не могу себе объяснить. Это ваша ненависть к «жиду», которая проявляется почти в каждом выпуске вашего «Дневника».

Я бы хотел знать, почему вы восстаете против жида, а не против эксплуататора вообще, я не меньше вашего терпеть не могу предрассудков моей нации,я немало от них страдал,— но никогда не соглашусь, что в крови этой нации живет бессовестная эксплуатация.

Неужели вы не можете подняться до основного закона всякой социальной жизни, что все без исключения граждане одного государства, если они только несут на себе все повинности, необходимые для существования государства, должны пользоваться всеми правами и выгодами его существования и что для отступников от закона, для вредных членов общества должна существовать одна и та

66

 

же мера взыскания, общая для всех?.. Почему же все евреи должны быть ограничены в правах и почему для них должны существовать специальные карательные законы? Чем эксплуатация чужестранцев (евреи ведь все-таки русские подданные): немцев, англичан, греков, которых в Россия такая пропасть, лучше жидовской эксплуатации? Чем русский православный кулак, мироед, целовальник, кровопийца, которых так много расплодилось во всей России, лучше таковых из жидов, которые все-таки действуют в ограниченном кругу? Чем такой-то лучше такого-то...

(Здесь почтенный корреспондент сопоставляет несколько известных русских кулаков с еврейскими в том смысле, что русские не уступят. Но что же это доказывает? Ведь мы нашими кулаками не хвалимся, не выставляем их как примеры подражания и, напротив, в высшей степени соглашаемся, что и те и другие нехороши.)

Таких вопросов я бы мог вам задавать тысячами.

Между тем вы, говоря о «жиде», включаете в это понятие всю страшно нищую массу трехмиллионного еврейского населения в России, из которых два миллиона 900 000, по крайней мере, ведет отчаянную борьбу за жалкое существование, нравственно чище не только других народностей, но и обоготворяемого вами русского народа. В это название вы включаете и ту почтенную цифру евреев, получивших высшее образование, отличающихся на всех поприщах государственной жизни, берите хоть...

(Тут опять несколько имен, которых я, кроме Гольдштейнова, считаю не вправе напечатать, потому что некоторым из них, может быть, неприятно будет прочесть, что они происходят из евреев.)

...Гольдштейна (геройски умершего в Сербии за славянскую идею) и работающих на пользу общества и человечества? Ваша ненависть к «жиду» простирается даже на Дизраэли... который, вероятно, сам не знает, что его предки были когда-то испанскими евреями, и который, уж конечно, не руководит английской консервативной политикой с точки зрения «жида» (?)...

Нет, к сожалению, вы не знаете ни еврейского народа, ни его жизни, ни его духа, ни его сорокавековой истории, наконец. К сожалению, потому, что вы, во всяком случае, человек искренний, абсолютно честный, а наносите бессознательно вред громадной массе нищенствующего народа,— сильные же «жиды», принимая сильных мира сего в своих салонах, конечно, не боятся ни печати, ни даже бессильного гнева эксплуатируемых. Но довольно об этом предмете! Вряд ли я вас убежду в моем взгляде,— но мне крайне желательно было бы, чтобы вы убедили меня.

67

 

Вот этот отрывок. Прежде чем отвечу что-нибудь (ибо не хочу нести на себе такое тяжелое обвинение),— обращу внимание на ярость нападения и на степень обидчивости. Положительно у меня, во весь год издания «Дневника», не было таких размеров статьи против «жида», которая бы могла вызвать такой силы нападение. Во-вторых, нельзя не заметить, что почтенный корреспондент, коснувшись в этих немногих строках своих и до русского народа, не утерпел и не выдержал и отнесся к бедному русскому народу несколько слишком уж свысока. Правда, в России и от русских-то не осталось ни одного непроплеванного места (словечко Щедрина), а еврею тем «простительнее». Но во всяком случае ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских. Писал это действительно человек образованный и талантливый (не думаю только, чтоб без предрассудков); чего же ждать, после того, от необразованного еврея, которых так много, каких чувств к русскому? Я не в обвинение это говорю: всё это естественно; я только хочу указать, что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть, и не один русский народ и что скопились эти мотивы, конечно, с обеих сторон, и еще неизвестно, на какой стороне в большей степени. Отметив это, выскажу несколько слов в мое оправдание и вообще как я смотрю на это дело. И хоть вопрос этот, повторяю, мне и не по силам, но что же нибудь ведь и я могу выразить.

 

II. PRO и CONTRA

 

Положим, очень трудно узнать сорокавековую историю такого народа, как евреи; но на первый случай я уже то одно знаю, что наверно нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество. Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств. Пусть благородный Гольдштейн умирает за славянскую идею. Но все-таки, не будь так сильна еврейская идея в мире, и, может быть, тот же самый «славянский» (прошлогодний) вопрос давно бы уже решен был в пользу славян, а не турок. Я готов поверить, что лорд Биконсфильд сам, может быть, забыл о своем происхождении, когда-то, от испанских жидов (наверно, однако, не забыл); но что он «руководил английской консервативной политикой» за последний год отчасти с точки зрения жида, в этом, по-моему, нельзя сомневаться. «Отчасти-то» уж нельзя не допустить.

Но пусть всё это, с моей стороны, голословие, легкий тон и легкие слова. Уступаю. Но все-таки не могу вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены. На мой взгляд, рус-

68

 

ский мужик, да и вообще русский простолюдин, несет тягостей чуть ли не больше еврея. Мой корреспондент пишет мне в другом уже письме:

 

Прежде всего необходимо предоставить им (евреям) все гражданские права (подумайте, что они лишены до сих пор самого коренного права: свободного выбора местожительства, из чего вытекает множество страшных стеснений для всей еврейской массы), как и всем другим чужим народностям в России, а потом уже требовать от них исполнения своих обязанностей к государству и к коренному населению.

 

Но подумайте и вы, г-н корреспондент, который сами пишете мне, в том же письме, на другой странице, что вы «не в пример больше любите и жалеете трудящуюся массу русского народа, чем еврейскую» (что уже слишком для еврея сильно сказано),— подумайте только о том, что когда еврей «терпел в свободном выборе местожительства», тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния, что, уж конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю; в западной окраине России и на юге вам на это ответят обстоятельно. Нет, они и тогда точно так же кричали о правах, которых не имел сам русский народ, кричали и жалобились, что они забиты и мученики и что когда им дадут больше прав, «тогда и спрашивайте с нас исполнения обязанностей к государству и коренному населению». Но вот пришел освободитель и освободил коренной народ, и что же, кто первый бросился на него как на жертву, кто воспользовался его пороками преимущественно, кто оплел его вековечным золотым своим промыслом, кто тотчас же заместил, где только мог и поспел, упраздненных помещиков, с тою разницею, что помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но всё же старались не разорять своих крестьян, пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел. Я знаю, что евреи, прочтя это, тотчас же закричат, что это неправда, что это клевета, что я лгу, что я потому верю всем этим глупостям, что «не знаю сорокавековой истории» этих чистых ангелов, которые несравненно «нравственно чище не только других народностей, но обоготворяемого мною русского народа» (по словам корреспондента, см. выше). Но пусть, пусть они нравственно чище всех народов в мире, а русского уж разумеется, а между тем я только что прочел в мартовской книжке «Вестника Европы» известие о том, что евреи в Америке, Южных Штатах, уже набросились всей массой на многомиллионную массу освобожденных негров и уже прибрали ее к рукам по-своему, известным и вековечным своим «золотым промыслом» и пользуясь неопытностью и пороками эксплуатируемого племени.

69

 

Представьте же себе, когда я прочел это, мне тотчас же вспомнилось, что мне еще пять лет тому приходило это самое на ум, именно то, что вот ведь негры от рабовладельцев теперь освобождены, а ведь им не уцелеть, потому что на эту свежую жертвочку как раз набросятся евреи, которых столь много на свете. Подумал я это, и, уверяю вас, несколько раз потом в этот срок мне вспадало на мысль: «Да что же там ничего об евреях не слышно, что в газетах не пишут, ведь эти негры евреям клад, неужели пропустят?» И вот дождался, написали в газетах, прочел. А дней десять тому назад прочел в «Новом времени» (№ 371) корреспонденцию из Ковно, прехарактернейшую: «Дескать, до того набросились там евреи на местное литовское население, что чуть не сгубили всех водкой, и только ксендзы спасли бедных опившихся, угрожая им муками ада и устраивая между ними общества трезвости». Просвещенный корреспондент, правда, сильно краснеет за свое население, до сих пор верующее в ксендзов и в муки ада, но он сообщает при этом, что поднялись вслед за ксендзами и просвещенные местные экономисты, начали устраивать сельские банки, именно чтобы спасти народ от процентщика-еврея, и сельские рынки, чтобы можно было «бедной трудящейся массе» получать предметы первой потребности по настоящей цене, а не по той, которую назначает еврей. Ну, вот я это всё прочел и знаю, что мне в один миг закричат, что всё это ничего не доказывает, что это от того, что евреи сами угнетены, сами бедны, и что всё это лишь «борьба за существование», что только глупец разобрать этого не может, и не будь евреи так сами бедны, а, напротив, разбогатей они, то мигом показали бы себя с самой гуманной стороны, так что мир бы весь удивили. Но ведь, конечно, все эти негры и литовцы еще беднее евреев, выжимающих из них соки, а ведь те (прочтите-ка корреспонденцию) гнушаются такой торговлей, на которую так падок еврей; во-вторых, не трудно быть гуманным и нравственным, когда самому жирно и весело, а чуть «борьба за существование», так и не подходи ко мне близко. Не совсем уж это, по-моему, такая ангельская черта, а в-третьих, ведь и я, конечно, не выставляю эти два известия из «Вестника Европы» и «Нового времени» за такие уж капитальные и всерешающие факты. Если начать писать историю этого всемирного племени, то можно тотчас же найти сто тысяч таких же и еще крупнейших фактов, так что один или два факта лишних ничего особенного не прибавят, но ведь что при этом любопытно: любопытно то, что чуть лишь вам — в споре ли или просто в минуту собственного раздумья — чуть лишь вам понадобится справка о еврее и делах его,— то не ходите в библиотеки для чтения, не ройтесь в старых книгах или в собственных старых отметках, не трудитесь, не ищите, не напрягайтесь, а не сходя с места, не подымаясь даже со стула, протяните лишь руку

70

 

к какой хотите первой лежащей подле вас газете и поищите на второй или на третьей странице: непременно найдете что-нибудь о евреях, и непременно то, что вас интересует, непременно самое характернейшее и непременно одно и то же — то есть всё одни и те же подвиги! Так ведь это, согласитесь сами, что-нибудь да значит, что-нибудь да указует, что-нибудь открывает же вам, хотя бы вы были круглый невежда в сорокавековой истории этого племени. Разумеется, мне ответят, что все обуреваемы ненавистью, а потому все лгут. Конечно, очень может случиться, что все до единого лгут, но в таком случае рождается тотчас другой вопрос: если все до единого лгут и обуреваемы такою ненавистью, то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть, ведь что-нибудь значит же эта всеобщая ненависть, «ведь что-нибудь значит же слово все!», как восклицал некогда Белинский.

«Свободный выбор местожительства!» Но разве русский «коренной» человек уж так совершенно свободен в выборе местожительства? Разве не продолжаются и до сих пор еще прежние, еще от крепостных времен оставшиеся и нежелаемые стеснения в полной свободе выбора местожительства и для русского простолюдина, на которые давно обращает внимание правительство? А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились в последние двадцать лет. По крайней мере, они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали. Но евреи всё жалуются на ненависть и стеснения. Пусть я не тверд в познании еврейского быта, но одно-то я уже знаю наверно и буду спорить со всеми, именно: что нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: «Иуда, дескать, Христа продал». Если и услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ наш смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти. Я пятьдесят лет видел это. Мне даже случалось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев — и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их. Когда они молились (а евреи молятся с криком, надевая особое платье), то никто не находил этого странным, не мешал им и не смеялся над ними, чего, впрочем, именно надо бы было ждать от такого грубого, по вашим понятиям, народа, как русские; напротив, смотря на них, говорили: «Это у них такая вера, это они так молятся»,— и проходили мимо с спокойствием и почти с одобрением. И что же, вот эти-то евреи чуждались во многом русских, не хотели есть с ними, смотрели чуть не свысока (и это где же? в остроге!) и вообще выражали гадливость и брезгливость к русскому, к «коренному» народу. То же самое и в солдатских казармах, и везде по всей России: наведайтесь, спросите, обижают ли в казармах еврея как еврея, как жида, за веру, за

71

 

обычай? Нигде не обижают, и так во всем народе. Напротив, уверяю вас, что и в казармах, и везде русский простолюдин слишком видит и понимает (да и не скрывают того сами евреи), что еврей с ним есть не захочет, брезгает им, сторонится и ограждается от него сколько может, и что же,— вместо того, чтоб обижаться на это, русский простолюдин спокойно и ясно говорит: «Это у него вера такая, это он по вере своей не ест и сторонится» (то есть не потому, что зол), и, сознав эту высшую причину, от всей души извиняет еврея. А между тем мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю? Нет-с, уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам и даже, может быть, очень сильная. О, без этого нельзя, это есть, но происходит это вовсе не от того, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей.

 

III. STATUS IN STATU. СОРОК ВЕКОВ БЫТИЯ

 

Ненависть, да еще от предрассудков — вот в чем обвиняют евреи коренное население. Но если уж зашла речь о предрассудках, то как вы думаете: еврей менее питает предрассудков к русскому, чем русский к еврею? Не побольше ли? Вот я вам представлял примеры того, как относится русское простолюдье к еврею; а у меня перед глазами письма евреев, да не из простолюдья, а образованных евреев, и — сколько ненависти в этих письмах к «коренному населению»! А главное,— пишут, да и не примечают этого сами.

Видите ли, чтоб существовать сорок веков на земле, то есть во весь почти исторический период человечества, да еще в таком плотном и нерушимом единении; чтобы терять столько раз свою территорию, свою политическую независимость, законы, почти даже веру,— терять и всякий раз опять соединяться, опять возрождаться в прежней идее, хоть и в другом виде, опять создавать себе и законы и почти веру — нет, такой живучий народ, такой необыкновенно сильный и энергический народ, такой беспримерный в мире народ не мог существовать без status in statu, который он сохранял всегда и везде, во время самых страшных, тысячелетних рассеяний и гонений своих. Говоря про status in statu, я вовсе не обвинение какое-нибудь хочу

72

 

возвести. Но в чем, однако, заключается этот status in statu, в чем вековечно-неизменная идея его и в чем суть этой идеи?

Излагать это было бы долго, да и невозможно в коротенькой статье, да и невозможно еще и по той даже причине, что не настали еще все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди. Но не вникая в суть и в глубину предмета, можно изобразить хотя некоторые признаки этого status in statu, по крайней мере, хоть наружно. Признаки эти: отчужденность и отчудимость на степени религиозного догмата, неслиянность, вера в то, что существует в мире лишь одна народная личность — еврей, а другие хоть есть, но все равно надо считать, что как бы их и не существовало. «Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами — всё равно,— верь всему тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай...» Вот суть идеи этого status in statu, а затем, конечно, есть внутренние, а может быть, и таинственные законы, ограждающие эту идею.

Вы говорите, господа образованные евреи и оппоненты, что уже это-то всё вздор и что «если и есть status in statu (то есть был, а теперь-де остались самые слабые следы), то единственно лишь гонения привели к нему, гонения породили его, религиозные, с средних веков и раньше, и явился этот status in statu единственно лишь из чувства самосохранения. Если же и продолжается, особенно в России, то потому, что еврей еще не сравнен в правах с коренным населением». Но вот что мне кажется: если б он был и сравнен в правах, то ни за что не отказался бы от своего status in statu. Мало того: приписывать status in statu одним лишь гонениям и чувству самосохранения — недостаточно. Да и не хватило бы упорства в самосохранении на сорок веков, надоело бы и сохранять себя такой срок. И сильнейшие цивилизации в мире не достигали и до половины сорока веков и теряли политическую силу и племенной облик. Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, мировое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнесть своего последнего слова, как сказал я выше. Что религиозный-то характер тут есть по преимуществу — это-то уже несомненно. Что свой промыслитель, под именем прежнего первоначального Иеговы, с своим идеалом и с своим обетом продолжает вести

73

 

свой народ к цели твердой — это-то уже ясно. Да и нельзя, повторю я, даже и представить себе еврея без Бога, мало того, не верю я даже и в образованных евреев безбожников: все они одной сути, и еще бог знает чего ждет мир от евреев образованных! Еще в детстве моем я читал и слыхал про евреев легенду о том, что они-де и теперь неуклонно ждут мессию, все, как самый низший жид, так и самый высший и ученый из них, философ и кабалист-раввин, что они верят все, что мессия соберет их опять и Иерусалиме и низложит все народы мечом своим к их подножию; что потому-то-де евреи, по крайней мере в огромном большинстве своем, предпочитают лишь одну профессию — торг золотом и много что обработку его, и это всё будто бы для того, что когда явится мессия, то чтоб не иметь нового отечества, не быть прикрепленным к земле иноземцев, обладая ею, а иметь всё с собою лишь в золоте и драгоценностях, чтоб удобнее их унести, когда

 

Загорит, заблестит луч денницы:

И кимвал, и тимпан, и цевницы,

И сребро, и добро, и святыню

Понесем в старый дом, в Палестину.

 

Всё это, повторяю, слышал я как легенду, но я верю, что суть дела существует непременно, особенно в целой массе евреев, в виде инстинктивно-неудержимого влечения. Но чтоб сохранялась такая суть дела, уж конечно, необходимо, чтоб сохранялся самый строгий status in statu. Он и сохраняется. Стало быть, не одно лишь гонение было и есть ему причиною, а другая идея...

Если же существует вправду такой особый, внутренний, строгий строй у евреев, связующий их в нечто цельное и особное, то ведь почти еще можно задуматься над вопросом о совершенном сравнении во всем их прав с правами коренного населения. Само собою, всё что требует гуманность и справедливость, всё что требует человечность и христианский закон — всё это должно быть сделано для евреев. Но если они, во всеоружии своего строя и своей особности, своего племенного и религиозного отъединения, во всеоружии своих правил и принципов, совершенно противуположных той идее, следуя которой, доселе по крайней мере, развивался весь европейский мир, потребуют совершенного уравнения всевозможных прав с коренным населением, то — не получат ли они уже тогда нечто большее, нечто лишнее, нечто верховное против самого коренного даже населения? Тут, конечно, укажут на других инородцев: « Что вот, дескать, сравнены или почти сравнены в правах, а евреи имеют прав меньше всех инородцев, и это-де потому, что боятся нас, евреев, что мы-де будто бы вреднее всех инородцев. А между тем чем вреден еврей? Если и есть дурные качества в еврейском народе, то единственно потому, что сам русский

74

 

народ таковым способствует, по русскому собственному невежеству своему, по необразованности своей, по неспособности своей к самостоятельности, по малому экономическому развитию своему. Русский-де народ сам требует посредника, руководителя, экономического опекуна в делах, кредитора, сам зовет его, сам отдается ему. Посмотрите, напротив, в Европе: там народы сильные и самостоятельные духом, с сильным национальным развитием, с привычкой давнишней к труду и с умением труда, и вот там не боятся дать все права еврею! Слышно ли что-нибудь во Франции о вреде от status in statu тамошних евреев?»

Рассуждение, по-видимому, сильное, но, однако же, прежде всего тут мерещится одна заметка в скобках, а именно: «Стало быть, еврейству там и хорошо, где народ еще невежествен, или несвободен, или мало развит экономически,— тут-то, стало быть, ему и лафа!» И вместо того, чтоб, напротив, влиянием своим поднять этот уровень образования, усилить знание, породить экономическую способность в коренном населении, вместо того еврей, где ни поселялся, там еще пуще унижал и развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безвыходная, бесчеловечная бедность, а с нею и отчаяние. В окраинах наших спросите коренное население: что двигает евреем и что двигало им столько веков? Получите единогласный ответ: безжалостность; «двигали им столько веков одна лишь к нам безжалостность и одна только жажда напиться нашим потом и кровью». И действительно, вся деятельность евреев в этих наших окраинах заключалась лишь в постановке коренного населения сколь возможно в безвыходную от себя зависимость, пользуясь местными законами. О, тут они всегда находили возможность пользоваться правами и законами. Они всегда умели водить дружбу с теми, от которых зависел народ, и уж не им бы роптать хоть тут-то на малые свои права сравнительно с коренным населением. Довольно они их получали у нас, этих прав, над коренным населением. Что становилось, в десятилетия и столетия, с русским народом там, где поселялись евреи,— о том свидетельствует история наших русских окраин. И что же? Укажите на какое-нибудь другое племя из русских инородцев, которое бы, по ужасному влиянию своему, могло бы равняться в этом смысле с евреем? Не найдете такого; в этом смысле еврей сохраняет всю свою оригинальность перед другими русскими инородцами, а причина тому, конечно, этот status in statu его, дух которого дышит именно этой безжалостностью ко всему, что не есть еврей, к этому неуважению ко всякому народу и племени и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей. И что в том за оправдание, что вот на Западе Европы не дали одолеть себя народы и что, стало быть, русский народ

75

 

сам виноват? Потому что русский народ в окраинах России оказался слабее европейских народов (и единственно вследствие жестоких вековых политических своих обстоятельств), потому только и задавить его окончательно эксплуатацией, а не помочь ему?

Если же и указывают на Европу, на Францию например, то вряд ли и там безвреден был status in statu. Конечно, христианство и идея его там пали и падают не по вине еврея, а по своей вине, тем не менее нельзя не указать и в Европе на сильное торжество еврейства, заменившего многие прежние идеи своими. О, конечно, человек всегда и во все времена боготворил матерьялизм и наклонен был видеть и понимать свободу лишь в обеспечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми средствами деньгами. Но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом веке. «Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми единственно для себя» — вот нравственный принцип большинства теперешних людей, и даже не дурных людей, а, напротив, трудящихся, не убивающих, не ворующих. А безжалостность к низшим массам, а падение братства, а эксплуатация богатого бедным,— о, конечно, всё это было и прежде и всегда, но — но не возводилось же на степень высшей правды и науки, но осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель. Стало быть, недаром же все-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталами, недаром же они властители кредита и недаром, повторю это, они же властители и всей международной политики, и что будет дальше — конечно, известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство! Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные и даже народной гордости европейских народов. Наступает, напротив, матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот всё, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей. Засмеются и скажут, что это там вовсе не от евреев. Конечно, не от одних евреев, но если евреи окончательно восторжествовали и процвели в Европе именно тогда, когда там восторжествовали эти новые начала даже до степени возведения их в нравственный принцип, то нельзя не заключить, что и евреи приложили тут своего влияния. Наши оппоненты указывают, что евреи, напротив, бедны, повсеместно даже бедны, а в России особенно, что только самая верхушка евреев богата, банкиры и цари бирж, а из остальных евреев чуть ли не девять десятых их — буквально нищие, мечутся из-за куска хлеба, предлагают куртаж,

76

 

ищут где бы урвать копейку на хлеб. Да, это, кажется, правда, но что же это обозначает? Не значит ли это именно, что в самом труде евреев (то есть огромного большинства их, по крайней мере), в самой эксплуатации их заключается нечто неправильное, ненормальное, нечто неестественное, несущее само в себе свою кару. Еврей предлагает посредничество, торгует чужим трудом. Капитал есть накопленный труд; еврей любит торговать чужим трудом! Но всё же это пока ничего не изменяет; зато верхушка евреев воцаряется над человечеством всё сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть. Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших или дурных людях теперь говорим. И разве между теми нет тоже хороших людей? Разве покойный парижский Джемс Ротшильд был дурной человек? Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо «неудавшегося» христианства...

 

IV. НО ДА ЗДРАВСТВУЕТ БРАТСТВО!

 

Но что же я говорю и зачем? Или и я враг евреев? Неужели правда, как пишет мне одна, безо всякого для меня сомнения (что уже видно по письму ее и по искренним, горячим чувствам письма этого), благороднейшая и образованная еврейская девушка,— неужели и я, по словам ее, враг этого «несчастного» племени, на которое я «при всяком удобном случае будто бы так жестоко нападаю». «Ваше презрение к жидовскому племени, которое «ни о чем, кроме себя, не думает» и т. д., и т. д., очевидно».— Нет, против этой очевидности я восстану, да и самый факт оспариваю. Напротив, я именно говорю и пишу, что «всё, что требует гуманность и справедливость, всё, что требует человечность и христианский закон,— всё это должно быть сделано для евреев». Я написал эти слова выше, но теперь я еще прибавлю к ним, что, несмотря на все соображения, уже мною выставленные, я окончательно стою, однако же, за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением (хотя, может быть, в иных случаях, они имеют уже и теперь больше прав или, лучше сказать, возможности ими пользоваться, чем само коренное население). Конечно, мне приходит тут же на ум, например, такая фантазия: ну что если пошатнется каким-нибудь образом и от чего-нибудь наша сельская община, ограждающая нашего бедного коренника-мужика от стольких зол,— ну что если тут же к этому освобожденному мужику, столь неопытному, столь не умеющему сдержать себя от соблазна и которого именно опекала доселе община,— нахлынет всем кагалом еврей — да что тут: тут мигом конец его: всё имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея,

77

 

и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравняться пора крепостничества, но даже татарщина.

Но несмотря на все «фантазии» и на всё, что я написал выше, я все-таки стою за полное и окончательное уравнение прав — потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип. Но если так, то для чего же я исписал столько страниц и что хотел выразить, если так протпивуречу себе? А вот именно то, что я не противуречу себе и что с русской, с коренной стороны нет и не вижу препятствий в расширении еврейских прав, но утверждаю зато, что препятствия эти лежат со стороны евреев несравненно больше, чем со стороны русских, и что если до сих пор не созидается того, чего желалось бы всем сердцем, то русский человек в этом виновен несравненно менее, чем сам еврей. Подобно тому, как я выставлял еврея-простолюдина, который не хотел сообщаться и есть с русскими, а те не только не сердились и не мстили ему за это, а, напротив, разом осмыслили и извинили его, говоря: «Это он потому, что у него вера такая»,— подобно тому, то есть этому еврею-простолюдину, мы и в интеллигентном еврее видим весьма часто такое же безмерное и высокомерное предубеждение против русского. О, они кричат, что они любят русский народ; один так даже писал мне, что он именно скорбит о том, что русский народ не имеет религии и ничего не понимает в своем христианстве. Это уже слишком сильно сказано для еврея, и рождается лишь вопрос: понимает ли что в христианстве сам-то этот высокообразованный еврей? Но самомнение и высокомерие есть одно из очень тяжелых для нас, русских, свойств еврейского характера. Кто из нас, русский или еврей, более неспособен понимать друг друга? Клянусь, я оправдаю скорее русского: у русского, по крайней мере, нет (положительно нет!) религиозной ненависти к еврею. А остальных предубеждений где, у кого больше? Вон евреи кричат, что они были столько веков угнетены и гонимы, угнетены и гонимы и теперь, и что это, по крайней мере, надобно взять в расчет русскому при суждении о еврейском характере. Хорошо, мы и берем в расчет и доказать это можем: в интеллигентном слое русского народа не раз уже раздавались голоса за евреев. Ну, а евреи: брали ли и берут ли они в расчет, жалуясь и обвиняя русских, столько веков угнетений и гонений, которые перенес сам русский народ? Неужто можно утверждать, что русский народ вытерпел меньше бед и зол «в свою историю», чем евреи где бы то ни было? И неужто можно утверждать, что не еврей, весьма часто, соединялся с его гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя? Ведь это всё было же, существовало, ведь это история, исторический факт, но мы нигде не слыхали, чтоб еврейский народ в этом раскаивался, а русский народ он все-таки обвиняет за то, что тот мало любит его.

78

 

Но «буди! буди!» Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав! А для этого я прежде всего умоляю моих оппонентов и корреспондентов-евреев быть, напротив, к нам, русским, снисходительнее и справедливее. Если высокомерие их, если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русскому племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, — то да рассеется всё это скорее и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему! Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей. А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в самое полное братство с собою, несмотря на различие в вере, и с совершенным уважением к историческому факту этого различия, но все-таки для братства, для полного братства нужно братство с обеих сторон. Пусть еврей покажет ему и сам хоть сколько-нибудь братского чувства, чтоб ободрить его. Я знаю, что в еврейском народе и теперь можно отделить довольно лиц, ищущих и жаждущих устранений недоумений, людей притом человеколюбивых, и не я буду молчать об этом, скрывая истину. Вот для того-то, чтоб эти полезные и человеколюбивые люди не унывали и не падали духом и чтоб сколько-нибудь ослабить предубеждения их и тем облегчить им начало дела, я и желал бы полного расширения прав еврейского племени, по крайней мере по возможности, именно насколько сам еврейский народ докажет способность свою принять и воспользоваться правами этими без ущерба коренному населению. Даже бы можно было уступить вперед, сделать с русской стороны еще больше шагов вперед... Вопрос только в том: много ли удастся сделать этим новым, хорошим людям из евреев и насколько сами они способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чуждыми им по вере и по крови людьми?"

 

Таким образом, Ковнер получил целых два ответа на свое письмо — в печати и лично.

Как видим, свой печатный ответ Достоевский начинает с признания в том, что вообще «еврейским вопросом» он не занимается и озаглавил так этот раздельчик «Дневника писателя» в шутку. Затем наш «шутник» сообщает, что, называя «иногда» еврея «жидом» — словом, подобранным великим и могучим русским языком на восточноевропейской лингвистической помойке, он «не думал, чтоб это было так обидно», и что вообще слова «жид, жидовщина, жидовское царство» он будто бы употребляет для обозначения «известной идеи», а не национальности конкретного лица. И беда в том, что

79

 

«на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея». Вот сейчас мы и поищем это «что-нибудь»: приведенные выше слова написаны в марте 1877 г., а в июле 1879 г. он сообщает Анне Григорьевне, что рядом с ним в Эмсе «дверь об дверь, живут два богатых жида, мать и ее сын 25-летний жиденок,— и отравляют мне жизнь» тем, что болтают день и ночь, и не как люди (по-немецки или по-жидовски) со «сквернейшей жидовской интонацией» и т. д. После слов нашего «шутника»: «Ах эти проклятые жиды, когда же дадут спать!» дело даже доходит до конфликта. Эта ситуация выставляет Достоевского явным лжецом, поскольку «жидовка»-мать и 25-летний «жиденок»-сын — это явно не «характеристика века», а национальность конкретных лиц. Кроме того, вряд ли во всем мире можно найти «что-нибудь» более раздражительное, чем сам наш замечательный писатель.

Если же вспомнить и о том, как его до исступления раздражали тупые немцы, грязные и глупые швейцарцы, «полячишки», «английские рожи» и прочие, то ближайшим аналогом ему из числа известных исторических личностей будет, пожалуй, бесноватый фюрер Адольф, задыхавшийся от злобы, когда речь заходила о любом народе, кроме, естественно, немецкого. А чтобы завершить эту тему, стоит сказать и об удивительной «деликатности» Достоевского: в том же письме, где он так страдает от соседей-«жидов», он пишет о том, что его мучит «спазмодический кашель ужасный, по получасу и более сряду, и пред засыпанием и пробуждаясь, сильнее, чем бывал зимой». По-видимому, наш «шутник» совершенно искренне полагал, что слушать его «спазмодический кашель по получасу и более» соседним с ним «жидовке» и 25-летнему «жиденку», находящимся «дверь об дверь», гораздо приятнее, чем ему сквозь этот кашель слушать их разговоры «по-немецки или по-жидовски». Впрочем, может быть он считал, что и в мучившем его кашле виноваты «жиды», как «известная идея»? Есть же и такая «логика»!

Остановимся теперь на фразе из личного письма Достоевского Ковнеру: «Я же все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русским, а русский не побрезгует сесть с ними». Ну, во-первых, Достоевский вряд ли так близко общался с евреями, чтобы приходить к каким-то застольным выводам. Во-вторых, вероятно будет уместно напомнить слова Достоевского о том, что все мусульмане-каторжники «с любопытством, а вместе и с некоторым омерзением смотрели на пьяный народ» («Записки из Мертвого дома»). Таким образом, не только верующие евреи, но и мусульмане «за стол не захотят сесть с русскими», и это понятно: застолье и в иудаизме, и в мусульманстве регулирует религиозный закон (соответственно — «кошер» и «халяль»), и последователи этих

80

 

религий всегда будут избегать общей трапезы со всеядными христианами, и если при них, например, будут есть свинину, то они непременно будут «смотреть с омерзением», «потому что у них вера такая».

Особое негодование Достоевского вызвали следующие слова из второго письма Ковнера:

«Неужели творящая сила вселенной, или Бог, так-таки интересуется ничтожными людскими помыслами, народами, даже целыми планетами? Вы скажете, что человек имеет искру Божию, поэтому он стоит выше всех? Но сколько этих людей? Буквально капля в море. Вы должны сказать, что из 80 миллионов облюбованного вами русского народа, в котором думаете находить лекарство, положительно 60 миллионов живут буквально животною жизнью, не имея никакого разумного понятия ни о Боге, ни о Христе, ни о душе, ни о бессмертии ее...»

По мнению Достоевского, изложенному им и в печатном, и в личном ответе, «это слова ужасной ненависти», именно ненависти, так как по его мнению еврей, в данном случае, вышел за пределы своей компетентности, поскольку русского народа он не знает. Достоевский даже не заметил или не захотел заметить, что Ковнер говорил в своем письме о человечестве вообще, а русский народ помянул при этом безо всякой ненависти, лишь для того, чтобы более наглядно выразить свою оценку возможного процента сознательно верующих людей в их общей массе. Достоевский же говорил о какой-то специфической еврейской ненависти, хотя примерно то же писал о людях Лев Толстой: «Разницы между людьми в телесном отношении очень мало, почти нет; в духовном — огромная, неизмеримая», и слова эти относятся ко всем людям, в том числе и к русским. Еще точнее высказался Чехов: «Вера есть способность духа. У животных ее нет, а у дикарей и неразвитых людей — страх и сомнения. Она доступна только высоким организациям». Процент же «высоких организаций» в любом народе, в том числе и русском, надо полагать, действительно невелик. Ну и, наконец, хрестоматийное: «между "есть Бог" и "нет Бога" лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно, не знает ничего или очень мало». Думаю, что автор этой сентенции, знавший народ лучше Достоевского, посчитал бы 25 % «истинных мудрецов» (как это оценил Ковнер) цифрой весьма завышенной.

Следует отметить, что на «еврейских» страницах «Дневника писателя» слово «жид» как обозначение еврейской национальности фактически отсутствует, однако вскоре «жид» начал снова и часто появляться в переписке, публицистике и даже в художественных текстах Достоевского, что свидетельствовало об усугублении фобии (в данном случае — юдофобии), о страхе перед надвигающейся миро-

81

 

вой «жидовской» опасностью. Толчком к развитию этой фобии послужили и новое прочтение «Книги кагала», второе издание которой преподнес ему в апреле 1877 г. сам автор Яков Брафман, и специфическая русская пресса, откуда Достоевский черпал свои суждения, и мнения «авторитетов». Вот, например, как «наставник царей» Победоносцев отвечал на письмо Достоевского из Эмса от 9 августа 1879 г., в котором писатель сообщал, что «Берлин страшно жидовится» и что жидовский «спекулятивный реализм» «и к нам рвется»:

«А что вы пишете о жидах, то совершенно справедливо. Они все заполонили, все подточили, однако за них дух века сего. Они в корню революционно-социального движения и цареубийства, они владеют периодической печатью, у них в руках денежный рынок, к ним попадает в денежное рабство масса народная, они управляют и началами нынешней науки, стремящейся стать вне христианства. И за всем тем — чуть поднимется вопрос об них, подымается хор голосов за евреев во имя якобы цивилизации и терпимости, т.е. равнодушия к вере. Как в Румынии и Сербии, так и у нас — никто не смей слова сказать о том, что евреи все заполонили. Вот уже и наша печать становится еврейскою. Русская Правда, Москва, пожалуй Голос — все еврейские органы, да еще завелись и специальные журналы: Еврей и Вестник Евреев и Библиотека Еврейская», — писал Победоносцев 19 августа 1879 г. из Петергофа.

Именно такая «информация», обрушиваясь на больную психику Достоевского, превращалась в его воображении в непреодолимую всемирную опасность, о которой он в ужасе сообщал полуправительственной даме Ю. Ф. Абаза 15 июня 1880 г. Мышление человека, подверженного фобии, весьма примитивно: охваченный страхом, он, обычно, начинает пугать других.

Не исключено, что у читателя этой книги возникнет вопрос: неужели волновавшие Достоевского-публициста еврейские проблемы существовали только в его больном воображении? Нет, конечно, проблемы были, но пути их решения уже были известны задолго до Достоевского. И если во Франции и в США проблемы равенства наций были решены, как говорится, на революционной волне, то в Англии с ними справились мирным имперским законодательным путем. Одним из инициаторов этого законодательного процесса был великий английский историк сэр Томас Бабингтон Маколей лорд Ротлей, военный министр Великобритании и иностранный член-корреспондент Петербургской Академии наук, человек безупречной репутации, о котором, когда он был произведен в пэры Соединенного Королевства, скупые на похвалу англичане говорили, что не звание пэра делает ему честь, а он, приняв его, оказал большую честь этому званию. Маколей был активным участником подготовки и принятия парламентом известного «билля о натурализации евреев». В своей

82

 

статье «Гражданская неправоспособность евреев» этот человек, обладавший здоровой психикой, предельно ясным мышлением и несокрушимой логикой, поставил и решил все без исключения вопросы, волновавшие Достоевского, а концовка его статьи свидетельствует о том, что он, в отличие от прочих «вершителей судеб еврейского народа», был истинным христианином. Статью эту Достоевский мог бы и прочитать, поскольку ее русский перевод был опубликован в 1860 г. в первом томе петербургского полного собрания сочинений Маколея. На фоне статьи лорда Маколея (которого Федор Михайлович, вероятно, причислил бы к раздражавшим нашего «гуманиста» и «всечеловека» «английским рожам», если бы встретился с ним в жизни) «пророческая» писанина Достоевского по еврейскому вопросу сверкает всеми гранями неподдельного идиотизма, но, как мы теперь знаем, и она пригодилась в качестве кирпичика в здании человеконенавистничества и изуверства, чуть было не возведенном на Земле другими «титанами мысли» и «пророками» типа бесноватого Адольфа и окружавших его партайгеноссе. И самым смешным, трагически смешным в сей не реализовавшейся ситуации было то, что в этом прекрасном новом мире без евреев и без еще кое-кого, созданном с учетом «духовного опыта» Достоевского в еврейском вопросе, не нашлось бы места и великому русскому народу, судьба которого так занимала воображение писателя.

Для тех, кого интересует не только психологическая, но и политическая сторона поднятого Достоевским «в шутку» «еврейского вопроса», статья Маколея, учитывая, что не у каждого читателя есть, как у меня, возможность взять в своем собственном книжном шкафу книгу, изданную почти полтораста лет назад, приводится здесь полностью, ибо, как говорил вечный муж матушки-императрицы Екатерины Великой — светлейший князь Потемкин-Таврический: «Умри Денис, а лучше не напишешь».

 

"ГРАЖДАНСКАЯ НЕПРАВОСПОСОБНОСТЬ ЕВРЕЕВ

 

Достойный член нижней палаты*, который, перед закрытием последнего парламента, представил проект в пользу расширения прав евреев, выразил намерение возобновить свое предложение. Силою здравого смысла, мера эта, в последнем заседании, вопреки сопротивлению власти, благополучно проведена была чрез первое чтение. Здравый смысл и власть находятся теперь на одной стороне, и мы почти не сомневаемся в том, что их совокупным действием довершится решительная победа. Желая и с нашей стороны сколько-нибудь содействовать торжеству справедливых начал, мы намереваемся сделать возможно краткий обзор некоторых из аргументов или, лучше

________________

* Лорд Джон Рассел.

83

 

сказать, фраз с притязанием на аргументы, приведенных в защиту системы, исполненной нелепости и несправедливости.

Конституция — говорят — есть существенно-христианское учреждение, поэтому допустить к должностям евреев значит уничтожить конституцию. Нет даже ничего обидного для еврея в том, что он лишен политической власти. Потому что ни один человек не имеет права на власть. Человек имеет право на свою собственность; имеет право на ограждение от личного оскорбления. Эти права закон предоставляет и евреям, и вмешиваться в эти права было бы жестоко. Но предоставление какому-либо человеку политической власти есть не более, как дело милости, и никакой человек не вправе жаловаться на изъятие его от этой милости.

Нам остается только удивляться остроумию этой выдумки, слагающей тягость представления доказательств с тех, на кого она прямо падает и кому, мы полагаем, она показалась бы не особенно легкою. Конечно, никакой христианин не может не согласиться с тем, что каждый человек имеет право пользоваться всяким преимуществом, не приносящим никакого вреда другим, и право не подвергаться никакому оскорблению, безо всякой пользы для других. Но разве не должно быть оскорбительно для какого-нибудь класса людей — устранение их от политической власти? А если оно так, то, по началам христианским, люди эти имеют право на избавление их от такого оскорбления,— разве будет доказано, что изъятие их необходимо для отвращения какого-нибудь более значительного зла. Вероятность решения явно на стороне терпимости. Истцу, значит, должно доказать правоту своего дела.

Странный аргумент, рассматриваемый нами в эту минуту, может повести гораздо далее, чем имели в виду даже те, которые опираются на него. Если ни один человек не имеет никакого права на политическую власть, то ни еврей, ни нееврей одинаково не имеют этого права. Всякое основание правительства уничтожается. Но без правительства собственность и личность людей не безопасны; между тем признано, что люди имеют право на свою собственность и личную безопасность. Если же справедливо, чтобы собственность и личность людей были ограждены и если этого можно достигнуть только посредством правительства, то совершенно справедливо, чтобы существовало правительство. Но правительство невозможно без того, чтобы какое-нибудь лицо или какие-нибудь лица не имели политической власти. Итак справедливо, чтобы какое-нибудь лицо или какие-нибудь лица имели политическую власть. Это значит, что какое-нибудь лицо или какие-нибудь лица должны иметь право на политическую власть.

Непривычка людей останавливаться над вопросом: для чего именно существует правительство — была причиною столь долгого преоб-

84

 

ладания понятий о неспособности католиков и евреев к участию в управлении. Мы слышим о существенно-протестантских правительствах и существенно-христианских правительствах, и выражения эти не более знаменательны, чем например слова: существенно-протестантская кухня или существенно-христианское искусство верховой езды. Правительство существует для того, чтобы сохранять спокойствие; для того, чтобы побуждать нас предоставлять решение наших споров посредникам, а не побоям; для того, чтобы побуждать нас к удовлетворению наших нужд путем промышленности, а не путем грабежа. Это единственные операции, к которым преимущественно приспособляется механизм управления, единственные операции, которые мудрые правительства всегда поставляют себе главною задачею. Если есть какой-нибудь класс народа, которого не занимает безопасность собственности и поддержание порядка, или который полагает, что ему нет выгоды от них, то такой класс конечно не должен принимать никакого участия в тех отправлениях власти, которые имеют целью ограждение собственности и поддержание порядка. Но мы не в состоянии понять, как может быть кто-нибудь менее способен к этого рода отправлениям власти, вследствие того, что он носит бороду, что он не ест ветчины, и что он ходит по субботам в синагогу, вместо того, чтобы ходить по воскресениям в церковь. Различие между христианством и еврейством имеет, конечно, первостепенную важность в вопросе о способности какого-нибудь человека быть епископом или раввином. Но оно имеет не более отношения к чьей-нибудь способности быть судьей, законодателем или министром финансов, чем к способности быть башмачником. Никто никогда не думал требовать от башмачника торжественного признания истин христианской веры. Всякий человек скорее даст в починку свои башмаки еретику-башмачнику, чем тому, кто подписал все тридцать девять пунктов*, но никогда не держал в руках шила. Люди поступают так не потому, чтобы они были равнодушны к религии, но потому, что они не находят ничего общего между религиею и починкою башмаков. Между тем религия имеет столько же общего с починкою башмаков, сколько с государственным бюджетом и с военною сметою. Мы, конечно, видели в течение последних двадцати лет несколько разительных доказательств тому, что весьма хороший христианин может быть весьма дурным канцлером казначейства.

Но было бы чудовищно, говорят преследователи, если бы евреи давали законы для христианской общины. В этом возражении очевидно искажение сущности дела. Предполагается вовсе не то, чтобы евреи давали законы для христианской общины, а лишь то, чтобы

_______________

* В Англии лица, получающие известные официальные звания, обязаны предварительно подписать 39 пунктов, составляющих изложение главных догматов Англиканской церкви.

85

 

законодательное учреждение, составленное из христиан и евреев, давало законы для общины, состоящей из христиан и евреев. В девятистах девяноста девяти вопросах из тысячи, во всех вопросах полиции, финансов, гражданского и уголовного права, внешней политики, еврей — как еврей — не имеет никакого интереса враждебного ни интересу христианина вообще, ни интересу члена англиканской церкви. В вопросах, относящихся до церковных учреждений, еврей и член англиканской церкви могут не соглашаться. Но это разногласие не может простираться далее, чем разногласие между католиком и членом англиканской церкви или индепендентом и членом англиканской церкви. Принятие за принцип, чтобы вся власть в государстве составляла монополию последователей англиканской церкви еще, по крайней мере, понятно. Но предоставление всей власти в монополию христиан вообще не имеет решительно никакого значения. Ибо, по всей вероятности, не может возбудиться в парламенте такого вопроса, связанного с церковными учреждениями страны, по поводу которого не было бы в такой же мере возможно разногласие между христианами, как и между христианином и евреем.

В действительности, евреи и теперь не совсем лишены политической власти. Они имеют ее, и пока будут пользоваться правом накоплять большие богатства, они не могут не иметь ее. Различие, которое иногда полагают между гражданскими преимуществами и политическою властью, есть собственно разграничение, а не различие. Преимущества — та же власть. Слова гражданский и политический — синонимы; одно взято с латинского, другое с греческого. И это не простая игра слов. Вникнув сколько-нибудь в сущность дела, мы увидим, что и самые предметы нераздельны или даже тождественны.

Чтобы еврей сделался судьею в христианской стране, было бы в высшей степени отвратительно. Но он может быть присяжным. Он может решать на основании фактов, и от этого не происходит никакого вреда. Но дозволить ему решать на основании права было бы гибельно для конституции. Еврей может сидеть в ложе присяжных, в обыкновенном костюме, и произносить приговоры. Но чтобы он сидел на судейской скамье, в черной мантии и в белом парике, и приказывал пересмотр дела,— это было бы гнусностью, о которой крещеный народ не смеет и подумать. Уж подлинно в высшей степени философское разграничение!

Какая власть, в образованном обществе, сильнее власти кредитора над должником? Если мы отнимем эту власть у еврея, то нарушим безопасность его собственности. Если же оставим ее, то оставим чрез это в его руках власть гораздо более деспотическую, чем власть короля и всего его кабинета.

Предоставить еврею заседать в парламенте было бы безбожно. Но еврей может добывать деньги, а деньги могут делать членов пар-

86

 

ламента. Гаттон и Ольд-Сарум* могут быть собственностью еврея. Пенринский избиратель скорее возьмет 10 ф. ст. от Шайлока, чем 9 ф. 19 шил., 11 пенс, и 3 фартинга от Антонио. Против этого не делают никакого возражения. Что еврей может иметь в руках своих самую сущность законодательной власти, что он может располагать восьмью голосами при каждой подаче мнений, как какой-нибудь великий герцог Нью-Кастельский,— это совершенно в порядке вещей. Но чтобы он мог переступить за решетку и сесть на эти таинственные подушки зеленого сафьяна, чтобы он мог кричать: «слушайте» и «порядок» и чтобы он мог рассказывать о том, как он произносил речь и был волен говорить за кого-нибудь то или другое, — это было бы осквернением святыни, достаточным для навлечения погибели на страну.

Чтобы еврей был тайным советником у христианского короля, это было бы вечным позором для нации. Но еврей может управлять биржею, а биржа может управлять светом. Министр может не решаться на свою финансовую систему, пока не переговорит наедине с евреем. Конгресс, составленный из монархов, может быть вынужденным призвать к себе на помощь еврея. Росчерк еврея на обороте куска бумаги может стоить более, чем монаршее слово трех королей, или национальный кредит трех новых американских республик. Но чтобы еврей поставил перед своим именем «достопочтенный»**, было бы самым ужасным бедствием для нации.

Таким же образом рассуждали некоторые из наших политиков об ирландских католиках. Католики не должны иметь никакой политической власти. Солнце Англии навсегда зайдет, если католики будут иметь политическую власть. Дайте католикам все остальное, но не допускайте их до политической власти. Эти мудрые люди не понимали, что — раз все остальное дано — то дана и политическая власть. Они повторяли свою песнь кукушки и тогда, когда уже перестало быть вопросом: должны ли католики иметь политическую власть, или нет; когда католическая лига поругалась над парламентом, и католик-агитатор имел несравненно более влияния, чем лорд-наместник.

Если мы, как христиане, обязаны устранять евреев от политической власти, то мы обязаны также и обращаться с ними, как обращались наши предки: убивать, ссылать и грабить их. Ибо этим путем —

________________

* До первого билля парламентской реформы в Англии существовали городские местности, так называемые Rotten Boroughs (bourgs purris, гнилые местечки), которые, почти не имея уже ни строений, ни жителей, сохраняли между тем предоставленное им еще в средние века право посылать депутатов в парламент. Выбор таких депутатов стал зависеть de facto от тех, в чьем владении находились помянутые местности. Самые разительные примеры таких городов составляли Ольд-Сарум и Гаттон, которые сохраняли означенное выше право, вовсе не имея ни домов, ни жителей. Поэтому-то Маколей и упоминает о возможности для евреев приобрести в собственность эти города.

** Right Honorable — титул, присвоенный каждому члену парламента.

87

 

и одним только этим путем — мы можем на самом деле лишить их политической власти. Не приняв же этого образа действий, мы можем только отнять у них тень власти, но должны оставить самую сущность ее. Мы можем сделать достаточно, чтобы обидеть и раздражить их, но не можем сделать столько, чтобы оградить себя от опасности, если опасность в самом деле существует. Где есть богатство, там должна быть неизбежно и власть.

Английские евреи — говорят нам — не англичане. Они отдельный народ, имеющий только место жительства на этом острове, но живущий, в нравственном и политическом отношении, одною жизнью с братьями своими, которые рассеяны по всему свету. Английский еврей смотрит на голландского или португальского еврея как на соотечественника, а на английского христианина — как на чужого. Этот недостаток патриотического чувства, говорят, делает еврея неспособным к отправлениям политической власти.

Аргумент имеет что-то правдоподобное, но, по ближайшем рассмотрении, оказывается совершенно неосновательным. Если и признать приведенные выше факты, то все же евреи не единственный народ, который предпочел свою секту своему отечеству. Когда общество пользуется благосостоянием, то чувство патриотизма происходит от естественного и неизбежного сближения понятий в умах граждан, которые знают, что они обязаны всеми своими удобствами и наслаждениями той связи, которая соединяет их в одну общину. Но под правлением пристрастным и угнетающим это сближение понятий не может иметь того значения, которое оно имеет при лучшем порядке вещей. Люди бывают вынуждены искать у своей партии того покровительства, которым они должны бы пользоваться от отечества, и естественным порядком переносят на свою партию то расположение, которое они, в противном случае, чувствовали бы к своей родине. Французские гугеноты просили помощи у Англии против своих католических королей. Французские католики призвали на помощь Испанию против короля из гугенотов. Основательно ли было бы заключить из этого, что в настоящее время протестанты во Франции согласятся, чтобы их религия сделалась господствующею при помощи прусской или английской армии? Конечно нет. И отчего происходит, что они не хотят теперь, как хотели прежде, принести интересы своего отечества в жертву своим религиозным убеждениям? Причина очевидна: они были преследуемы тогда, а теперь не преследуются. Английские пуритане в царствование Карла I уговорили, шотландцев вторгнуться в Англию. Желали ли бы протестантские диссентеры нашего времени, чтобы англиканская церковь была ниспровергнута вторжением иностранных кальвинистов? Если нет, то какой причине мы должны приписать эту перемену? Конечно той,

88

 

что с протестантскими диссентерами обращаются в настоящее время лучше, чем обращались в XVII столетии. Некоторые из знаменитейших государственных людей, каких когда-либо производила Англия, были готовы искать в Северной Америке убежища от жестокости Лода. Неужели это происходило оттого, что пресвитериане и индепенденты не в состоянии любить свое отечество? Но бесполезно приводить слишком много примеров. Ничто так не обидно для знающего сколько-нибудь историю или человеческую природу, как слышать, что люди, облеченные правительственною властью, обвиняют какую-нибудь секту в привязанности к чужим краям. Если и есть в политике положение повсеместно верное, то это именно то, что привязанность к чужим краям есть плод домашних неурядиц. Ханжи всегда изловчались делать своих подданных несчастными внутри государства и потом жаловаться на то, что они ищут помощи вне его пределов; разъединять общество и удивляться отсутствию в нем единства; управлять так, как будто бы одна часть государства составляла целое — и обвинять после этого другие части в недостатке патриотического чувства. Если евреи не почувствовали к Англии детской привязанности, то это потому, что сама Англия обращалась с ними, как мачеха. Нет другого чувства, которое вернее развивалось бы в сердцах людей, живущих под сколько-нибудь порядочным правительством, как чувство патриотизма. С тех пор, как существует мир, еще не было такой нации, или значительной части какой-нибудь нации, которая, не будучи жестоко угнетена, совершенно лишена была бы этого чувства. Принимать, следовательно, за основание для обвинения какого-нибудь класса людей недостаток в них патриотизма — есть самая избитая уловка софистов. Это — логика волка относительно ягненка. Это все равно, что обвинить устье ручья в отравлении его источника. Если бы английские евреи действительно питали смертельную вражду к Англии, если бы они еженедельно молились в синагогах только о том, чтобы все проклятия, произнесенные Иезекилем над Тиром и Египтом, обрушились на Лондон, если бы на своих торжественных празднествах они призывали благословение на тех, которые разбивали бы о каменья детей наших,— то и тогда, скажем мы, ненависть их к соотечественникам не была бы сильнее той, которую питали друг к другу христианские секты. Но на самом деле чувства евреев к Англии не таковы. Они питают именно то чувство, какого нам следовало ожидать от них в том положении, в которое они поставлены. С ними обходятся гораздо лучше, чем обращались в XVI и XVII столетиях с французскими протестантами, или с нашими пуританами во времена Лода. Поэтому они нисколько не озлоблены против правительства или против своих соотечественников. Нельзя не согласиться, что они более привязаны к государству, чем были при-

89

 

вязаны последователи Колиньи или Вэна. Но с ними не так хорошо обращаются, как обращаются в Англии в настоящее время с диссентерами сект христианских; и вследствие этого,— и мы твердо уверены, что только вследствие этого,— они находятся в более исключительном настроении. Пока мы не испытаем их далее, мы не имеем права заключить, что их вовсе нельзя сделать англичанами. Тот государственный человек, который обращается с ними как с пришельцами, а между тем осуждает их за то, что они не разделяют всех чувств туземцев, поступает так же неразумно, как поступал тиран, наказывавший их отцов за то, что они не делали кирпичей без соломы*.

Нельзя дозволить правителям слагать с себя, таким образом, важную ответственность. Не им говорить, что какая-нибудь секта не имеет патриотизма. Их дело внушить ей патриотизм. История и здравый смысл ясно указывают на средства к этому. Английские евреи, сколько мы можем видеть, являются именно такими, какими их сделало правительство. Они представляют собою именно то, что представляла бы всякая секта, или чем был бы всякий класс людей при таком обращении, какому подвергаются евреи. Если бы, например, все рыжеволосые люди в Европе подвергались в течение многих веков оскорблениям и угнетениям, были бы изгоняемы из одного места, в другом — подвергаемы заключению, если бы у них отнимали деньги, вырывали зубы, обвиняли их по самым слабым уликам в самых неправдоподобных преступлениях, волочили на конских хвостах, вешали, пытали, сожигали живых, если бы и после смягчения нравов люди эти продолжали подвергаться унизительным стеснениям и составлять предмет поругания черни, если бы в иных странах их заключали в особые улицы городов, а в других чернь побивала их каменьями и бросала их в воду, если бы повсюду они были устраняемы от общественных должностей и почестей,— каков был бы патриотизм джентльменов с рыжими волосами? И если бы, при этих обстоятельствах, сделано было предложение о допущении рыжих людей к должностям, — какую поразительную речь мог бы сказать красноречивый поклонник старинных наших учреждений против столь революционной меры! «Эти люди,— мог бы он сказать,— едва ли считают себя англичанами. Они считают рыжего француза или рыжего немца более близким себе, чем черноволосого человека, родившегося в их собственном приходе. Если чужой монарх покровительствует рыжим волосам, то эти люди любят его более, чем своего природного короля. Они не англичане, они не могут быть англичанами; это запрещено природою; опыт доказывает, что это невозможно. Права на полити-

_______________

* В числе прочих работ, возлагавшихся на израильтян в Египте, им поручалась выделка кирпича, причем, для большего обременения их, им не давали употреблявшейся в то время при этом соломы, а они должны были доставать ее сами и непременно выделывать положенное количество кирпича в день.

90

 

ческую власть они вовсе не имеют, ибо никто не имеет права на политическую власть. Пусть они пользуются личною безопасностью, пусть их собственность находится под защитою закона. Но если они станут домогаться участия в управлении общиною, которой они только вполовину члены, общиною, которой конституция существенно черноволосая, то мы можем ответить им словами наших мудрых предков: «Nolumus leges Angliae mutari».

Но евреи,— говорят нам,— по Св. Писанию, должны быть возвращены в свое отечество, и вся их нация ожидает этого возвращения. Поэтому процветание Англии не возбуждает в них такого живого участия, как в других соотечественниках наших. В Англии они не дома, она временное их местопребывание, их место заточения. Этот аргумент,— появившийся впервые в газете «Times» и привлекшей внимание не столько вследствие собственной, внутренней силы, сколько благодаря тому таланту, с которым вообще ведется этот журнал,— принадлежит к разряду софизмов, которыми легко могут быть оправданы самые ненавистные преследования. Обвинять людей в таких практических последствиях, от которых они сами отрекаются, в споре — недобросовестно, в деле же государственного управления — жестоко. Учение о предопределении, по мнению многих, ведет тех, кто придерживается его, к крайней безнравственности. И конечно, казалось бы, что человек, который считает судьбу свою уже раз навсегда безвозвратно решенною, легко может, не удерживая себя, потворствовать своим страстям и пренебрегать религиозными обязанностями. Если он наследник гнева Божия, то усилия его должны быть безуспешны. Если он избранник жизни — они должны быть излишни. Но разумно ли было бы наказывать всякого человека, придерживающегося крайностей учения кальвинистов, как будто бы он действительно совершил все преступления, которые, как нам известно, совершили некоторые из кальвинистов? Конечно нет. Дело именно в том, что есть много кальвинистов столь же нравственных в своем образе действий, как какой-нибудь арминианин, и много арминиан столь же безнравственных, как какой-нибудь кальвинист.

Совершенно невозможно заключать о чувствах и поступках человека из высказываемых им мнений, и действительно никто не прибегает к таким сумасбродным выводам иначе, как под влиянием желания отыскать предлог к преследованию своих ближних. Христианин имеет священнейшею обязанностью быть справедливым во всех своих поступках. Но многим ли из 24 миллионов жителей наших островов, исповедующих христианство, человек в здравом рассудке ссудит 1000 фунтов стерлингов без обеспечения? Если бы кто-нибудь в течение одного дня руководствовался в действиях своих предположением, что все люди, окружающие его, находятся под влиянием испове-

91

 

дуемой ими религии, то оказался бы, прежде наступления ночи, совершенно разоренным; подобным соображением ни один человек никогда и не руководствуется ни в одном из обыкновенных случаев жизни: ни при займе, ни при ссуде, ни при купле, ни при продаже. Но когда имеется в виду притеснить кого-нибудь из собратий — дело совсем другое. В таком случае, побуждения, которые мы признаем бессильными в деле добра, представляются нам всемогущими в деле зла. Тут мы обвиняем наши жертвы во всех пороках и безумствах, к каким только может вести, хоть самым отдаленным путем, исповедуемое ими учение. Мы забываем, что та же слабость, то же потворство себе, то же расположение к предпочтению настоящего будущему, которые ослабляют влияние на людей хорошей религии, ослабляют также и влияние дурной.

Таким образом рассуждали наши предки и рассуждают некоторые люди еще и в наше время о католиках. Папист считает себя обязанным повиноваться папе. Папа обнародовал буллу, лишающую королеву Елисавету престола. Следовательно каждый папист будет считать Ее Величество похитительницею власти. Следовательно каждый папист изменник. Следовательно каждого паписта должно вешать, терзать и четвертовать. Этой-то логике обязаны мы некоторыми из ненавистнейших законов, какие когда-либо омрачали нашу историю. Возражение находится налицо. Римская церковь могла приказать этим людям считать королеву похитительницею престола. Но ведь та же церковь предписывала им многое другое, чего они однако никогда не исполняли. Она внушала своим священникам строгое соблюдете чистоты нравов. Между тем вы постоянно укоряете их в безнравственности. Она повелевает всем своим последователям соблюдать посты, быть сострадательными к бедным, не давать денег в рост, не драться на дуэлях, не посещать театра? А повинуются ли они этим внушениям? Если это факт, что весьма немногие из них строго соблюдают ее правила в тех случаях, когда правила эти противны их страстям и интересам,— то долг верноподданного, человеколюбие, любовь к спокойствию, опасения смерти недостаточны разве, чтобы предотвратить исполнение тех гнусных повелений, которые Римская церковь обнародовала против королевы Елисаветы? И если мы знаем, что многие из этих людей не заботятся и настолько о своей религии, чтобы ради ее остаться без мяса в пятницу, то почему же нам думать, что они решатся на дело, за которое могут подвергнуться пытке или виселице?

О евреях рассуждают теперь, как отцы наши рассуждали о католиках. Закон, написанный на стенах синагог, воспрещает алчность. Но если бы мы вздумали сказать, что еврей не задержит просроченного залога, потому что Бог повелел ему не пожелать дома ближнего

92

 

своего, то всякий счел бы нас помешанными. Между тем признают за аргументы такие речи: что еврей не будет иметь сочувствия к процветанию страны, в которой он живет; что он не станет беспокоиться о том, до какой степени в ней дурны законы и полиция, до какой степени она обременена налогами, как часто она может быть завоевываема, отдаваема на разграбление,— потому что Богом обещано, что каким-то неизвестным путем и в какое-то неопределенное время, может быть даже через десять тысяч лет, евреи снова переселятся в Палестину. Не есть ли это самое глубокое незнание человеческой природы? Разве мы не знаем, что все далекое и неопределенное действует на людей гораздо слабее, чем то, что близко и верно? К тому же аргумент этот применяется в одинаковой мере и к христианам, и к евреям. Христианин, так же как и еврей, уверен в том, что рано или поздно настоящий порядок вещей должен, наконец, прекратиться. Мало того; многие христиане веруют в то, что Мессия вскоре положит основание своему царству на земле и станет видимым образом властвовать над всеми ее обитателями. Православно ли такое учение или нет — но число последователей его значительно превышает число живущих в Англии евреев. Многие из придерживающихся этого учения пользуются значением, богатством и талантами. Оно проповедуется с кафедр обеих церквей, и Шотландской, и Английской. Лорды и члены нижней палаты письменно защищали его. Чем же это учение отличается, по крайней мере в отношении к его политическому направлению, от учения евреев? Если еврей не способен быть законодателем, вследствие верования в предстоящее ему или отдаленным его потомкам переселение в Палестину, то можем ли мы открыть безопасно нижнюю палату для человека пятой монархии, который ожидает, что, прежде чем пройдет настоящее поколение, все царства земли сольются в одну Божественную империю?

Разве еврей с меньшим рвением, чем христианин, принимает участие в каком-нибудь соревновании, к которому закон открывает ему доступ? Разве он менее деятелен и исправен в своих занятиях, чем его соседи? Разве он содержит бедно свой дом, потому что считает себя прохожим или гостем в этой стране? Разве ожидание переселения в страну отцов делает его равнодушным к колебаниям фондов на бирже? Разве при устройстве своих частных дел он когда-нибудь принимает в соображение возможность переселения в Палестину? Если нет, то зачем же нам предполагать, что чувства, которые никогда ни имели влияния на его деятельность как купца или на его распоряжения как завещателя, приобретут неограниченное влияние, лишь только он сделается судьей или законодателем?

Есть еще один аргумент, на который мы бы не хотели смотреть слегка, а между тем почти не знаем, как смотреть серьезно. Священ-

93

 

ное Писание, говорят нам, полно ужасных предвещаний против евреев. Так предсказано, что они должны быть странниками. Справедливо ли после этого давать им отечество? Предсказано, что они должны быть угнетаемы. Можем ли мы, поэтому, допустить их до управления? Предоставить им права граждан — значит явно оскорбить Божеские предсказания.

Положим, что делать ложным пророчество, вдохновенное Божественной Премудростью, было бы ужасным преступлением. Поэтому особенно благоприятно для нашей слабой породы, что это такое именно преступление, которого человек ни в каком случае не в силах совершить. Если мы допустим евреев в парламент, то докажем этим только, что смысл упомянутых выше пророчеств применяется к чему-нибудь другому, а не к исключению их из парламента.

На деле уже совершенно ясно, что пророчества эти не имеют значения, влагаемого в них почтенными лицами, которым мы в эту минуту отвечаем. Во Франции и в Соединенных Штатах евреям предоставлены все права граждан. Поэтому пророчество, что евреи в течение их странствований никогда не будут сравнены во всех правах с гражданами мест их пребывания, оказалось бы ложным. Следовательно никак не это значение имеют пророчества Священного Писания.

Мы вообще восстаем против обыкновения смешивать пророчества с правилами, противопоставлять предсказания, часто темные, правилам нравственности, всегда ясным. Если должно признавать вообще дела хорошими и справедливыми потому только, что они были предсказаны, то было ли когда-нибудь какое-либо дело более достойно похвалы, чем преступление, за которое ханжи наши заставляют нас и теперь, по прошествии 18 столетий, мстить евреям,— преступление, от которого содрогнулась земля и помрачилось солнце? То же рассуждение, к которому прибегают теперь, чтобы оправдать стеснения прав соотечественников наших евреев, могло бы равным образом оправдать и лобзание Иуды и суд Пилата. «Впрочем Сын человеческий идет, как писано о Нем: но горе тому человеку, которым Сын человеческий предается»*. Горе также и тем, которые в какой бы то ни было стране или в какое бы то ни было время ослушаются Его благих заповедей, под предлогом осуществления Его предсказаний. Если разбираемый нами аргумент оправдывает ныне существующие постановления против евреев, то он оправдывает, равным образом, и все жестокости, которым они когда-либо подвергались,— пагубные указы об изгнании и конфискации имущества, темницы, пытки и медленный огонь. И в самом деле, чем оправдаемся мы, если оставим собственность людям, которые должны «служить своим врагам голодные, жаждущие, нагие и нуждающееся во всем»; если оградим

__________

* Мф. 26:24.

94

 

личность тех, которые должны «страшиться день и ночь и не иметь никакого ручательства за жизнь свою»; если мы не захватим в рабство детей того племени, «которого сыновья и дочери должны быть отдаваемы в другой народ?»

Мы не так усваивали себе учение Того, который повелел нам любить ближнего как самих себя, и Который, когда Его попросили объяснить, кого Он разумел под ближним, выбрал пример иноверца и чужестранца. Мы помним, в прошедшем году было выставляемо каким-то набожным писателем в газете «John Bull» и некоторыми другими, столь же ревностными христианами, как чудовищное нарушение приличия, то обстоятельство, что билль в пользу евреев предложен был на Страстной неделе. Один из этих остряков даже посоветовал с иронией, чтобы билль прочли во второй раз в Страстную пятницу. Мы, с своей стороны, не можем ничего сказать против этого; кажется даже, что нельзя более достойным образом ознаменовать этот день. Мы не знаем дня, более приличного для окончания долгой вражды и для искупления жесточайших обид, как день, в который положено начало религии, основанной на милосердии. Мы не знаем дня, более приличного для уничтожения в книге законов последних следов нетерпимости, как день, в который дух нетерпимости породил самое вопиющее из правомерных убийств, как день, в который список жертв нетерпимости — этот благородный список, в который занесены Сократ и Мор,— увековечился еще более великим и священным именем".

 

* * *

 

В следующем разделе этой книги читатель увидит, как сильно подействовал на Достоевского обращенный к царю вопрос Ермолова: «Почему мы не лорды?» Этот вопрос в своих заметках Достоевский воспроизводит многократно. Прочитав аристократический текст лорда Маколея и сопоставив его с публицистикой Достоевского, читатель, надо полагать, поймет, почему в России не было и, вероятно, никогда не будет лордов.

Здесь, по-видимому, будет уместно обратить внимание читателя и на тот факт, что евреи появились в Англии как иммигранты, спасавшиеся от католических зверств на материке, а в России они оказались против своей воли в результате имперской колонизации польских, литовских и украинских земель. Если бы «нэсытэ око» российских императоров «нэ зазырало за край свиту, чи нема крайины, щоб загарбаты» ее, как писал Шевченко, то число евреев в России не превышало бы, как при Иване Грозном, одного-двух десятков человек, и у Достоевского не было бы оснований для тревог. Однако, как мы увидим далее, колониальные захваты нашему гуманисту очень нравились, а евреи, захваченные вместе с чужой землей, очень не нравились. Ну что тут поделаешь?

95

 

III. Наедине с собой

 

Боже, не позволяй мне осуждать или говорить

о том, чего я не знаю и не понимаю.

 

* * *

 

Он пишет о «русской душе».

Этой душе присущ идеализм в высшей степени.

Пусть западник не верит в чудо, сверхъестественное,

но он не должен разрушать веру в русской душе,

так как это идеализм, которому

предопределено спасти Европу.

— Но ты тут не пишешь,

от чего надо спасать ее.

— Понятно само собой.

 

* * *

 

У несвободных людей всегда путаница понятий.

Антон Чехов

(из записных книжек)

 

У Федора Михайловича Достоевского не было постоянных собеседников — не было Эккермана или Маковицкого, которые могли бы тщательно записывать его мысли. Была, правда, Анна Григорьевна, владевшая стенографией, но она постоянно обременена была заботами о детях и решала материальные проблемы содержания семьи. Некоторые высказывания мужа она зафиксировала по горячим следам в своем «Дневнике» (1867 г.) и затем, по памяти, как и прочие многочисленные мемуаристы, попыталась воспроизвести его речи в своих воспоминаниях. И речи эти каждым из авторов были, естественно, переосмыслены по-своему. Да и сам Достоевский, вероятно, в силу особенностей своего характера не был расположен к философско-политическим собеседованиям, и все, что хотел сказать, предпочитал доверять бумаге. Так появились его записные книжки и многочисленные «тетради», привязанные к определенным годам жизни и содержащие, наряду с общими записями литературного и публицистического характера, подготовительные материалы к журнальным публикациям.

96

 

Впервые российский читатель узнал о существовании таких записей из первого тома посмертного собрания сочинений (СПб., 1883), куда вошли биография писателя, избранные письма и «заметки из записной книжки». Впоследствии в дополнение к этим первым извлечениям, к различным датам и особенно к столетию со дня рождения (1921 г.) в печати появились отдельные фрагменты записей, сделанных Достоевским для себя. Более подробно была представлена в постюбилейных 20-х годах и переписка писателя. Эти публикации привлекли внимание и тех, кто любил пошутить: Ильф и Петров использовали некоторые особенности эпистолярной манеры Федора Михайловича в письмах отца Федора к жене в «Двенадцати стульях» а Андрей Платонов был так поражен всезнайством Достоевского, с которым писатель «решал» самые разнообразные вопросы в «Дневнике писателя» и в публицистических заметках, что заставил одного из персонажей «Чевенгура» (1926—1929 гг.) — Игнатия Мошонкова (вполне «достоевская» фамилия) — переименовать себя «в честь памяти известного писателя» «с начала новых суток и навсегда» в Федора Достоевского. Став Федором Достоевским, Мошонков, по примеру своего «известного» тезки стал размышлять над самыми разносторонними проблемами, связанными с «новыми усовершенствованиями жизни»:

«Достоевский [Мошонков] думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного трудового счастья, что такое душа — жалобное сердце или ум в голове,— и о многом другом мучился Достоевский, не давая покоя семье по ночам.

В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.

Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин завели с ним неотложную беседу о необходимости построить социализм будущим летом...

— Советская Россия,— убеждал Достоевского Дванов,— похожа на молодую березку, на которую кидается коза капитализма.

Он даже привел газетный лозунг:

 

Гони березку в рост,

Иначе съест ее коза Европы!

 

Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения неминуемой опасности капитализма».

В тексте Платонова много ключевых слов к «Дневнику писателя» — это и размышления о семье, о смысле жизни, о душе человеческой, об угрозе русской жизни, исходящей от капитализма вообще и от Европы в частности. Все эти «вечные» или, как их называл настоящий Достоевский, «проклятые вопросы», перемещенные волей

97

 

Платонова в уродливую обстановку поспешного строительства советского псевдосоциализма, становятся неотъемлемой частью возникающей на страницах «Чевенгура» фантасмагории. При этом Платонов вероятно даже не догадывался, в какой степени он угадал и воспроизвел суть и стиль философско-политических изысканий Достоевского, так как его рукописные заметки в полном объеме автору «Чевенгура» не были доступны.

Первое крупное собрание записных книжек и тетрадей Достоевского 1860—1881 гг. появилось в академическом серийном издании «Литературное наследство» (Том 83. Неизданный Достоевский. М., 1971). Эпиграфом к этой серии послужили слова Ленина: «Хранить наследство — вовсе не значит еще ограничиваться наследством». Выполняя этот «завет Ильича», мы в данном случае стараемся не ограничиваться наследством. Редакторами этого «Достоевского» тома были И. Зильберштейн и Л. Розенблюм, в подготовке его к печати приняла участие Ф. Гринберг, а иллюстрации подобрал для него (и очень хорошо подобрал) Н. Эфрос. Какому-нибудь «нашему современнику», прочитавшему этот список, вероятно, будет трудно удержаться от замечания: «Ну вот, русскому человеку тут даже места не нашлось!», поскольку и автором одной из вступительных статей явилась все та же Л. Розенблюм, а другой — Г. Фридлендер. Возможно, кое-какие представители титульной нации и присутствовали в составе «коллектива исследователей», подготовивших комментарии к этой публикации, но их имена остались неизвестны потомкам.

В аннотации к этому тому говорится, что опубликованные в нем материалы «значительно обогащают представление об идейной эволюции и творческом пути Достоевского, о трагических противоречиях его мировоззрения». Видимо для того, чтобы уменьшить трагизм этих противоречий, из записных книжек и тетрадей Достоевского были изъяты все упоминания о «жидах» и о всяких «жидовских» проделках. Вивисекции подверглись также и некоторые высказывания Достоевского о социализме и христианстве, дискуссия с Леонтьевым, часть высказываний о зловредности Европы, мысли о государстве и т.п. Все эти изъятия вряд ли совершились по инициативе еврейской команды, готовившей этот том. Скорее всего, потери, понесенные текстами Достоевского, произошли в результате тщательного и многоярусного их цензурирования с учетом идеологической обстановки конца шестидесятых годов прошлого века, когда большинству партийных функционеров еще казалось, что они сумеют справиться с задачей сохранения их «развитого социализма» без обращения к «национальным ценностям» и к национализму.

К середине же восьмидесятых идеологическая обстановка существенно изменилась, и «Записные книжки и тетради» без стыдливых

98

 

лакун увидели свет в 1980—1985 гг. в соответствующих томах первого академического «Полного собрания сочинений в тридцати томах». Подробные исследования всего комплекса этой части наследия Достоевского практически отсутствуют. Исключение составляет книга Лии Михайловны Розенблюм «Творческие дневники Достоевского», выросшая из одноименной вступительной статьи к вышеупомянутому тому «Литературного наследства». Однако в числе задач изучения записных книжек и тетрадей Достоевского, представляющих, как правильно здесь отмечено, «летопись духовной жизни их автора за двадцать лет», психологический аспект, отражавший изменения его личности, во внимание не принимался. Все, что будет сказано далее, представляет собой попытку хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Этот раздел, посвященный «беседам» Достоевского с самим собой, в своем названии — «Наедине с собой» — повторяет название одного из русских изданий размышлений Марка Аврелия. Однако в отличие от великого римского стоика, творившего в абсолютном духовном уединении, если не считать его мысленное общение с Эпикуром и Эпиктетом, обстановку, в которой ложились на бумагу мысли Достоевского, уединением можно было бы назвать лишь весьма условно. Дело в том, что во все годы, когда заполнялись его записные книжки и рабочие тетради, он был усердным и непрерывным читателем газет и журналов, и большинство сделанных им в I860—1881 гг. записей были сиюминутной реакцией на прочитанное или просто отражением газетной «мудрости». Без русских газет он не мог существовать, и жалобы на их отсутствие или недостаток содержатся почти в каждом письме из-за границы. Названия газет — «Московские ведомости», «Биржевые ведомости», «Голос», «Новое время» и др.— мелькают чуть ли не на каждой странице его «рабочих» записей, и, возможно, страсть к непрерывному поглощению газетных новостей в конце концов вытеснила в его душе страсть к рулетке. В чтении газет и в спорах с давно забытыми «властителями дум» тоже, по-видимому, ощущался азарт игры. Он был читателем газет, беззаветно преданным этому занятию. Вряд ли об этом знала гениальная Марина Цветаева, но в созданном ею вневременном образе «читателя газет» просматривается нечто достоевское:

 

Что для таких господ —

Закат или рассвет?

Глотатели пустот,

Читатели газет!

Газет: читай: растрат,

Что ни столбец — навет,

Что ни абзац — отврат...

99

 

Уж лучше на погост —

Чем в гнойный лазарет

Чесателей корост,

Читателей газет!

 

Мне могут возразить, что Цветаева принадлежит двадцатому веку, и ссылка на нее некорректна и носит эмоциональный характер. Но есть и достаточно резкие свидетельства современников Достоевского, например — Льва Толстого: «В настоящее время газетный гипноз дошел до крайних пределов. Все вопросы дня искусственно раздуваются газетами. Самое опасное то, что газеты преподносят все в готовом виде, не заставляя ни над чем задумываться. Какой-нибудь либеральный Кузьминский или тот же Кони возьмет утром за кофе свежую газету, прочитает ее, явится в суд, где встретит таких же, прочитавших ту же газету,— и заражение свершилось».

Газетному мусору положено сразу же исчезать навсегда, как бабочкам-однодневкам. Достоевский же нарушил сей закон самосохранения человеческой психики и, возведя своими «рабочими» записями запруду на реке Времени, попытался задержать в памяти людей этот ненужный вздор на века, и воспетый апологетами писателя собственный «стиль внутренне бесконечной речи» в его записных книжках и тетрадях, увы, не обнаруживается. Заражение не только свершилось, но и продолжается по сей день.

Присутствие газетных истин в «творческих дневниках» Достоевского резко снижает уровень исповедальности, обычно присущий такого рода документам. При отборе здесь заметок и записей из записных книжек, рабочих тетрадей и подготовительных материалов для «Дневника писателя» не устанавливались и не принимались во внимание их происхождение и дальнейшая судьба. Какими внешними воздействиями навеяны те или иные мысли и в каком виде они вошли в беловые тексты и увидели свет в публицистике Достоевского (или так и остались невостребованными) — не имеет значения в данном случае. Отбирались лишь законченные и, преимущественно, краткие высказывания, причем отбирались стихийно и не тенденциозно, только лишь для того, чтобы читатель мог почувствовать особенности этого подпорченного периодической печатью потока сознания, изливавшегося на бумагу. Такой подход исключает необходимость построчного комментария отобранных текстов и позволяет ограничиться лишь несколькими предварительными замечаниями.

Знакомясь с этой подборкой, читатель непременно заметит призрак русского народа, кочующий из записи в запись. Современники заметили этот призрак уже в самых первых опытах Достоевского-публициста. Еще в 1863 г. в одной из петербургских газет появилась

100

 

заметка о том, что «ученая редакция «Времени» (то есть братья Достоевские) «все продолжает заниматься открытием особой русской народности, которую давно обещалась открыть, но доселе открыть все не может». Эту «народность» Достоевский так и не смог «открыть» до конца дней своих, так как во всех тех, с кем он встречался, будь это русская интеллигенция, профессура, помещики, купцы, журналисты, писатели, чиновники, русские путешественники за рубежом и т.д., и т.п., представителей русского народа он не признавал, а других — просто не знал. В его записях полностью отсутствуют какие-либо упоминания о его личных контактах с теми, кого бы он считал олицетворением народа, существовавшего в его воображении, преданного царю и православию. Единственным представителем этого идеального «народа» в его «творческих дневниках» был мужик Марей из его детских воспоминаний, успокаивавший его, когда его одолевала «волкофобия». В пореформенной глубинке Достоевский не бывал и пореформенную крестьянскую Русь знал только по тем же столичным газетам. Можно с уверенностью утверждать, что из всех великих писателей того времени, имея в виду Л. Толстого, Лескова, Чехова, не говоря уже о целой когорте бытописателей, Достоевский менее всех был осведомлен о народной жизни, и картины этой жизни в его произведениях зачастую нереальны и фантастичны.

Фантастичен и образ «русского человека», «русской души», который создал Достоевский в своих художественных произведениях. Я в России никогда не жил, но в период существования советской империи мне пришлось побывать в десятках русских городов от Пскова до Новосибирска и от Питера до Ростова-на-Дону, включая русскую глубинку, и общаться с тысячами русских людей различного интеллектуального уровня и общественного положения, а в моем «донжуанском» списке (я был человеком живым, не искавшим, но и не уклонявшимся от приключений) есть и русские имена, о которых я храню самую добрую память. И, возможно, мне не повезло, но среди моих русских знакомых не оказалось ни одного патологического «Достоевского» типа: все без исключения встреченные мной русские были нормальными людьми, не подверженными мазохистским стремлениям к страданию и мукам, жившими с понятной всем народам Земли мечтой о спокойном счастье, а все несуразности политической истории этого народа связаны, на мой взгляд, не с особенностями «русской души», а являлись следствием трагического стечения обстоятельств. В то же время в мире все-таки действует принцип Пигмалиона, и образы, созданные выдающимся художником, иногда оживают. Поэтому не исключено, что психопаты-садомазохисты, привидевшиеся Достоевскому в его кошмарных эпилептических снах, воссоздавались в реальной жизни, пополняя галерею выродков,

101

 

неизменно присутствующую в любой этнической группе земного населения и подтверждая народную мудрость: «в семье не без урода»; но к этому вопросу мы еще вернемся.

К фантастическому образу «русского человека» примыкают и вязкие мысли о непременной всемирной «отзывчивости русского человека», апофеозом которой стала знаменитая «пушкинская речь» Достоевского. «Наше назначение быть другом народов. Служить им, тем самым мы наиболее русские. Все души народов совокупить себе», и тут же «Россия принадлежит русским и только русским» (отметим, что речь тут идет не только о собственно России — относительно небольшой части колониальной Российской империи, а обо всех захваченных ею народах и территориях, которые следует расширять и расширять: «послать пять человек на ханство» или одну роту, и они «молодецки» исполнят дело,— ну чем не афганская авантюра!)

Сегодняшние реалии показывают, что прежде, чем «совокупить себе» все души народов, благородные «совокупители» поначалу вытряхнут эти души из «инородцев», в том числе из тех, что в самой этой империи на своей земле проживают, а «отзывчивые» присяжные, тоже из числа достоевских «совокупителей», оправдают не только группу великовозрастных убийц «чужой» девятилетней девочки, но и пьяную озверевшую солдатню, потехи ради расстрелявшую чеченскую семью на земле ее родины, «добровольно» входящей в великую Россию, «тянущейся» к России «как к другу, как к старшему брату» и «великому центру».

Другой, постоянно присутствующий в «творческих дневниках» Достоевского призрак — это призрак войны. Этот гимн организованному убийству, почти непрерывно звучащий в «рабочих» записках Достоевского, при внимательном их прочтении вообще вызывает сомнение в его умственных способностях и в присутствии в его душе каких-либо нравственных устоев. Война, в его представлении, есть некое очистительное действо, способствующее раскрытию и возвышению народного духа, появлению «лучших людей», а гибель не самых лучших людей, в том числе — мирного населения, включая детей, насилие, сожжение заживо «непокорных» и т. д., и т. п.— это не в счет, хотя многовековая история человечества однозначно свидетельствует о том, что в войнах гибнут именно лучшие люди. На фоне этого «танца с саблями» запоздалые «гуманистические» обвинения Достоевского по адресу католической инквизиции, сжигавшей невинных людей, как и постоянно декларируемая в этих же записках «проникновенная забота о детях» (ну чем не Остап Ибрагимович на заседании «Союза меча и орала»!), выглядят искренним лицемерием, если только можно объединить эти два понятия — искренность и лицемерие. В Достоевском же они каким-то образом объединялись.

102

 

Гитлер ведь тоже любил детей и был сентиментален. И Геббельс, и Гиммлер...

Местами этот присущий Достоевскому воинственный «танец с саблями» плавно переходит в другой «танец», напоминающий знаменитый «танец с глобусом», исполненный Чаплиной в его «Диктаторе». В роли «диктатора» в данном случае выступает ничего не подозревающий о своих глобальных устремлениях русский, или «белый» царь, а сам Достоевский от его «белого» имени принимает под крыло великой России всех восточных и западных славян вместе с их исконными территориями и приобретает для империи весь мусульманский Восток (с традиционным для такого рода «мыслителей» выходом к Индийскому океану), а самого «белого» царя ставит в глазах и душе присоединенных к империи всех мусульман над «калифом» (вероятно имеется в виду пророк Мухаммад?). Вся эта веселая компашка, загнанная в Российскую империю, должна непременно «обрусеть», как это происходит с украинцами, язык которых, по Достоевскому, исчезнет «через триста лет» (сто двадцать пять лет уже прошло), и, вообще, «быть малороссом — «мелкая идея»» (вероятно, имеется в виду — «неприлично»).

Нарастив таким образом Российскую империю, Достоевский в своих записках мучается главной для его поврежденной психики проблемой: как же быть с Константинополем? «Проливы», конечно, будут «наши», а вот сам Константинополь временами непременно «будет наш», а временами нашего архистратига мучают сомнения: не придется ли его делить с греками, которые, хоть и не славяне, но, к несчастью, тоже православные. Окончательное решение по этому поводу в записках Достоевского отсутствует, и вопрос, таким образом, остается открытым.

И наконец, третий «глобальный» призрак, призрак-химера — это призрак православной монархии, которая по устойчивому мнению Достоевского единственно возможна для Российской империи и призвана осчастливить ее народ. Как мы знаем, этого не случилось, однако в истории человечества реализуются и не такие причудливые фантазии. Так, в настоящее время в мире утвердились страны-труженики, создающие высокие технологии (ведущими в этой группе являются страны, отнесенные красной швалью и «антиглобалистской» нечистью к так называемому «золотому миллиарду»), для которых оптимальной является демократическая структура общества, и страны-паразиты, сидящие на залежах полезных ископаемых (хотя гуманистическая мораль и нравственность требуют, чтобы все богатства Земли, от которых зависит существование жизни на планете, как и воздух, и вода, принадлежали всему человечеству в равной мере), основной вид национальной деятельности которых — освое-

103

 

ние полученных от торговли природными дарами дивидендов и тупое, развращающее народ использование достижений высокотехнологичных стран. И вот исторический опыт на примере Саудовской Аравии показывает, что для этой второй группы стран оптимальным является монархическое правление, обеспечивающее более справедливое распределение благ в народе и резко снижающее объем воровства, а при отсутствии монархии в таких странах утверждается клептократия. (Правда, следует отметить, что в случае Саудовской Аравии благополучие страны подкрепляется такой высоконравственной религией, как чистый ислам, а ведь именно о подобном сочетании монархии и веры мечтал Достоевский!) Возможно и для России в ее нынешней ситуации было бы более оптимальным монархическое правление, но, боюсь, тотчас бы проступили родимые пятна империализма советского образца...

Столь же «вязкой» для больного мышления и воображения Достоевского в его записках остается и «жидовская тема». Она развивается по принципу нарастания угрозы: сначала «жиды» создают на территории империи status in statu и «эксплуатируют» из этого своего «status'a» восемьдесят миллионов русского православного населения. «Эксплуатация», как видим, избирательная, поскольку десяток миллионов мусульман, также обретающихся в Российской империи, но еще, видимо, не создавших свой status in statu, тягот «жидовской эксплуатации» еще не испытывают. Затем «жиды» захватывают почти всю Россию и возникают две России — «жидовская» и христианская. Временами у автора записок возникает робкая надежда, что христианская Россия все же победит «жидовскую», истребляющую леса. Однако затем тучи на «жидовском» фронте сгущаются, и «жид» захватывает всю Европу, а Бисмарки, Биконсфильды (которые сами по себе «жиды»), французская республика и Гамбетта (тоже человек с неясным происхождением) только пляшут под «жидовскую» дудку. Отметим, что текст записи о всеевропейском могуществе «жидов» предвосхищает «протоколы сионских мудрецов» и является как бы кратким конспектом этой фальшивки, к фабрикации которой руку приложил сын доброго знакомого Федора Михайловича — некоего Головинского, которого Достоевский ввел в круг Петрашевского и в пользу которого свидетельствовал на следствии по «делу Петрашевского». Папаша Головинский был крайне озабочен освобождением крестьян; сынок, как видим, пошел дальше.

«Рабочие» записи Достоевского, представляющие собой уникальное собрание «сверхценных идей», которого хватит на несколько учебников психиатрии, убедительно свидетельствуют о прогрессирующей «вязкости» его мышления, которое зацикливается на целом ряде, помимо перечисленных выше, постоянных, переходящих из текста

104

 

в текст тем, таких как «семинаристы», так же как и «жиды» создающие свой status in statu и стремящиеся уничтожить православие; повторяющаяся раз десять ни к селу, ни к городу пословица «Лови Петра с утра, а ободняет, так провоняет» (высказывания, оснащенные этой мудростью народной, не вошли в нашу подборку); любимая народом монархия; православие как основа российской государственности и славянской повседневной жизни; «лучшие люди», то появляющиеся, то исчезающие; европейская политика; загнивание Европы и ее непременное спасение православным русским народом, католики и их заговор против человечества; нехорошие протестанты; контуры «всемирного братства», но по-видимому не для всех: профессоров, «жидов», семинаристов и всех им подобных туда, скорее всего, не возьмут. И вообще, кое-кто в этом «братстве» будет «братствее» других — тут уже выглядывает «старший брат».

«Старческий недужный бред» (говоря словами Минаева) прерывается в этих записках проявлениями «чуткого ума» (тот же Минаев), и некоторые из этих проявлений фантазией определенной категории читателей превращаются в «пророчества» российского Нострадамуса. При оценке «пророческой» сущности того или иного высказывания следует, на наш взгляд, не забывать о том, что вся политическая жизнь человечества состоит из весьма ограниченного количества одних и тех же ситуаций и положений, создающих на различных уровнях развития сообщества этих, претендующих на обладание разумом, животных, различные сочетания и окраску, не меняя своей сути. Так, например, не требует сложных доказательств то, что первый коррупционер уже сидел в пещере, управляя семьей неандертальцев, а первый дипломат уже вел переговоры с вождями соседнего племени, пытаясь выдурить у них для своих соплеменников часть охотничьих угодий, ну а то, что в случае неудачи он бывал зажарен на костре и съеден,— это просто мелкая подробность. И так далее, и тому подобное. Поэтому если перерыть газеты и журналы далекого и близкого прошлого, даже включая прессу нацистского и советского режимов, там можно обнаружить тысячи «завуалированных пророчеств», часть которых уже «сбылась».

Следует также отметить, что упомянутые нами «сочетания» отдельных ситуаций и положений в мировой политике всегда носят сугубо временной, а не вечный, как казалось Достоевскому, характер. И, например, навеянное «балканским вопросом» в текущей периодике «предсказание» Достоевским распространения имперского влияния России на Восточную Европу на наших глазах «сбылось» после Ялты и завершилось в конце 1980-х годов. Такой же была судьба его «предсказания» появления на планете «двухполярного мира». Этот «двухполярный мир» (СССР и США) просуществовал в пределах

105

 

1945—1991 гг. и благополучно, без столь милой сердцу Достоевского разрушительной войны, превратился в «однополярный». Впрочем, уже в близком будущем возможно возобновление «многополярного мира» в «новом театре» и «с другими актерами» (христианство, ислам, США, Китай, Индия — в различных сочетаниях).

Газеты и журналы и были источниками «пророческих откровений» Достоевского, и даже удивительная запись о параллельных линиях в записной тетради 1880 г. не есть личное прозрение ее автора, а всего лишь попытка приблизиться к смыслу статьи Гельмгольца о геометрии Римана, опубликованной в русском переводе в одном из научно-популярных изданий в 1876 г.

В целом же в этих заметках почти не ощущается присутствие личности их автора, и, наоборот, ощущается присутствие Пустоты, той самой, которую обличает в своем стихотворении Цветаева. В них практически нет юмора, нет следов личного общения с людьми, собственных бытовых наблюдений, но за этими текстами частенько маячит фигура Поприщина, иногда и, как правило, всерьез упоминаемого Достоевским. Всем этим они резко отличаются от записей «для себя», делавшихся Пушкиным, Л. Толстым или Чеховым.

Как уже говорилось, Ф. М. Достоевский в своих «рабочих» записях, как и в беловых текстах «Дневника писателя», явно страдает всезнайством. Замечательный украинский и русский ученый Измаил Срезневский, сам переживший период стремления к энциклопедичности своих познаний, впоследствии утверждал, что «всезнание граничит весьма близко с невежеством», и в этом, надо полагать, он был абсолютно прав. К тому же, перефразируя известную фразу «гения всех времен и народов», можно сказать, что все всезнайки похожи друг на друга, и, например, застольные разговоры Гитлера своим калейдоскопом тем, апломбом и безаппеляционностью суждений весьма похожи, на мой взгляд, на размышления Достоевского, которым он предавался наедине с собой. Прошу прощения за это невольное сближение...

Далее следует уже упоминавшаяся выше большая выборка заметок Ф. М. Достоевского (при составлении которой я старался быть объективным, не избегая и его счастливых мыслей), чтобы читатель, не обращаясь к многочисленным томам произведений писателя, смог убедиться (или не убедиться) в правоте суждений, высказанных в этом разделе.

 

1860-1862 гг.

 

«Шекспир. Его бесполезность. Шекспир как отсталый человек».

 

* * *

 

«На свете ничего не начинается и ничего не оканчивается».

106

 

* * *

 

Гоголь — гений исполинский, но ведь он и туп, как гений».

 

* * *

 

«Чудо воскресения нам сделано нарочно для того, чтобы оно впоследствии соблазняло, но верить должно, так как этот соблазн и будет мерою веры».

 

* * *

 

«Наши критики до сих пор силятся не понимать Пушкина».

 

* * *

 

«Пошлого либерала мы всегда ненавидели, потому что он ни к чему не ведет, а к крикуну чувствовали ненависть, потому что крикуны всегда ведут назад».

 

1863-1864 гг.

 

«Что такое настоящая война? Польская война есть война двух христианств — это начало будущей войны православия с католичеством, другими словами — славянского гения с европейской цивилизацией».

 

* * *

 

 «Во всех животных поражает нас одно их свойство, именно их правда, а следовательно, правдивость, наивность. Они никогда не притворяются и никогда не лгут».

 

* * *

 

«Как не догадаться, что общечеловеческий дух и есть отличительная, личная способность нашей нации».

 

* * *

 

 «Мы не общество. Простой народ общество; а мы публика».

 

* * *

 

«Нельзя русскому человеку задаваться немногим. Это немецкая работа. Русский человек лучше сделает много, да нехорошо».

 

* * *

 

«Социалисты хотят переродить человека, освободить его, представить его без Бога и без семейства. Они заключают, что, изменив насильно экономический быт его, цели достигнут. Но человек изменится не от внешних причин, а не иначе как от перемены нравственной».

 

* * *

 

«В смехе, в вечном смехе есть сушь».

 

* * *

 

«Возлюбить человека как самого себя по заповеди Христовой — невозможно. Закон личности на земле связывает. "Я" препятствует».

 

* * *

 

«Учение материалистов — всеобщая косность и механизм вещества, значит смерть. Учение истинной философии — уничтожение

107

 

косности, то есть мысль, то есть центр и Синтез вселенной и наружной формы ее — вещество, то есть Бог, то есть жизнь бесконечная».

 

* * *

 

«Революционная партия тем дурна, что нагремит больше, чем результат стоит, нальет крови гораздо больше, чем стоит вся полученная выгода. (Впрочем, кровь у них дешева)».

 

* * *

 

«Всякое общество может вместить только ту степень прогресса, до которой оно доразвилось и начало понимать».

 

* * *

 

«Общество подозрительно и не в состоянии вынести свободы».

 

* * *

 

«Вся эта кровь, которой бредят революционеры, весь этот гвалт и вся эта подземная работа ни к чему не приведут и на их же головы обрушатся».

 

* * *

 

«Освобождая в Польше крестьян и уделяя им землю, Россия уж уделила Польше свою мысль, привила ей свой характер, и эта мысль — цепь, с которою теперь Польша с Россиею связана нераздельно».

 

* * *

 

«Никто не может быть чем-нибудь или достигнуть чего-нибудь, не быв сначала самим собою».

 

* * *

 

«Да и время наше есть время опошленных истин».

 

* * *

 

«Наши либеральные тупицы провозглашают Пушкина отсталым сравнительно с Рылеевым. Рылеев был только Карамзин в стихах — и только. А Пушкин был русский человек и отыскал Белкина».

 

* * *

 

«...наука везде и всегда была в высшей степени национальна — можно сказать, науки есть в высшей степени национальны».

 

* * *

 

«2x2 = 4 — не наука, а факт».

 

* * *

 

«Открыть, отыскать все факты — не наука, а работа над фактами есть наука».

 

* * *

 

«Из католического христианства вырос только социализм; из нашего вырастет братство».

 

* * *

 

«Социализм основан на неуважении к человечеству (стадность)».

«Гадко видеть, в наше время особенно, человека без всяких убеждений...»

108

 

* * *

 

«Чтобы быть русским историком, нужно быть прежде всего русским».

 

* * *

 

«Я люблю роль Москвы в русской истории и говорю об этом прямо».

 

* * *

 

«Кто слишком крепко стоит за насильственную целость России, во что бы то ни стало, тот не верит в силу русского духа, не понимает его, а если понимает, то явно ему зла желает. Я сам буду стоять за политическую целость этой громады, до последней капли крови, потому что это единственный хороший результат, приобретенный Россией тысячелетними своими страданиями».

 

* * *

 

«Только общечеловечность может жить полною жизнию. Но общечеловечность не иначе достигнется, как упором в свои национальности каждого народа».

 

* * *

 

«Идея национальностей есть новая форма демократии».

 

* * *

 

«Славянофилы, нечто торжествующее, нечто вечно славящееся, а из-под этого проглядывает нечто ограниченное».

 

1864-1865 гг.

 

«Славянофилы не верят ни в одно из европейских учреждений, ни в один вывод европейской жизни — для России. Они отвергают и конституционные, и социальные, и федерально-механические учения. Они верят в начала русские и уверены, что они заменят и конституцию, и социализм сами из себя, нося в себе зародыши своей правды и уж, конечно, имея право так же жить и развиваться самостоятельно, как жил и развивался самостоятельно Запад».

 

* * *

 

 «Реализм есть ум толпы, большинства, не видящий дальше носу, но хитрый и проницательный, совершенно достаточный для настоящей минуты. Оттого он всех увлекает и всем нравится».

 

* * *

 

«Русский за границей теряет употребление русского языка и русских мыслей».

 

* * *

 

 «Франция давно не первенствовала, их идеал обшарпался».

 

* * *

 

«Папская власть падет. Может быть, падением поднимется и очистится, но не пойдет впрок; ибо очистится кунштиком. Нет веры в самом папе. В служителях церкви — разве суеверие. (Попытки об-

109

 

новленного христианства в величайших представителях католицизма, Ламенне, Лакордер.) Наивные богомольцы во всем свете будут поражены падением светской власти папы, и их теплое сочувствие к падшему папе дойдет до энтузиазма и, наверное, они будут иметь сильное влияние на дела Европы. У них явятся такие поклонники, на которых Римский двор даже и не рассчитывает теперь. Помутится Европа, и много сил в Европе уйдет на это движение в пользу папе и на противодействие этому движению. Этого надобно ожидать. С другой стороны, и церковь обновится — но не иначе как в кунштик, как в два фазиса — в иезуитизм и в социализм. Она соединится прямо с революционерами и с социалистами — в искренних представителях своих искренно, в неискренних — разбойнически (вроде того, как теперь помогают разбою в Италии), но не иначе как в том и другом случае привнеся в революцию иезуитизм».

 

* * *

 

«Прежнее построение Европы искуственно-политическое все более и более падает перед стремлением к национальным народным построениям и обособлениям».

 

* * *

 

«Нравственность народа ужасна. Вот плоды крепостного состояния».

 

* * *

 

«Миром управляют поэты».

 

* * *

 

«В социализме — лучиночки, в христианстве крайнее развитие личности и собственной воли».

 

* * *

 

«Бог есть идея, человечества собирательного, массы, всех».

 

* * *

 

«Когда человек живет массами (в первобытных патриархальных общинах, о которых остались предания) — то человек живет непосредственно».

 

* * *

 

«Если б не указано было человеку в этом его состоянии цели — мне кажется, он бы с ума сошел всем человечеством. Указан Христос».

 

* * *

 

«Есть нечто гораздо высшее бога-чрева. Это — быть властелином и хозяином даже себя самого, своего я, пожертвовать этим я, отдать его — вcем. В этой идее есть нечто неотразимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое».

 

* * *

 

«С Петровской реформой, с жизнью европейской мы приняли в себя буржуазию и отделились от народа, как и на Западе».

110

 

* * *

 

«Чернышевский порядочный компилятор, не всегда, впрочем, добросовестный ».

 

* * *

 

«Во мне много есть недостатков и много пороков. Я оплакиваю их, особенно некоторые, и желал бы, чтоб на совести моей было легче. Но чтоб я вилял, чтоб я, Федор Достоевский, сделал что-нибудь из выгоды или из самолюбия,— никогда вы этого не докажете и факта такого не представите».

 

* * *

 

«Да, я болен падучей болезнью, которую имел несчастье получить 12 лет назад. Болезнь в позор не ставится. Но падучая болезнь не мешает деятельности. Было много даже великих людей в падучей болезни, из них один даже полмира перевернул по-своему, несмотря на то, что был в падучей болезни».

Примечание. Некоторые литературоведы считают, что в данном случае Достоевский имел в виду пророка Мухаммеда. Но Мухаммад не страдал эпилепсией. Состояние транса, в которое он иногда погружался, не было припадком падучей, а достигалось медитацией.

 

* * *

 

«Воняет, воняет! (поговорка Суворова)».

 

* * *

«Нигилистический роман. Его концепция — всегда одно и то же: муж с рогами, жена развратничает и потом опять возвращается. Дальше и больше этого они ничего не могли изобресть».

 

* * *

 

«Сила не нуждается в ругательствах».

 

* * *

 

«Пишущий с акцентом вроде того, как говорят с акцентом».

 

* * *

 

«То, что называется в России обществом и составлялось из помещиков. В последнее время из чиновников (буржуазии).

Теперь помещиков нет. Наше общество должно быстро измениться».

 

* * *

 

«Человек с самых первых времен объяснялся образами. Каждый язык полон образами и метафорами».

 

* * *

 

«...мы верим, что наш, собственно наш, русский почвенный идеал несравненно выше европейского (что он только сильнее разовьется от соприкосновения и сравнения с европейским), но что он-то и возродит все человечество».

111

 

1872-1875 гг.

 

«Ведь общеграждане все показали тыл; они вам изменили, захватили свои деньги и убежали в Европу».

 

* * *

 

«Но неужели вы не заметили, что даже величайшие дела в мире начинались с ужасно простодушных и наивных причин».

 

* * *

 

 «Так как в слове «европеец» уже заключается отрицание француза, немца — и проч., то и у нас, обратно, перешло в отрицание русского».

 

* * *

 

«Человек весьма часто принадлежит известному роду убеждений вовсе не потому, что разделяет их, а потому, что принадлежать к ним красиво, дает мундир, положение в свете, зачастую даже доходы».

 

* * *

 

«Нет, я хочу идеала, то есть я всего хочу разом».

 

* * *

 

«Откуда взялось это общество? О вы, историки наши, празднующие двухсотлетние юбилеи, скажите, чье это произведение, какие основания и возможности были положены к оторванности от почвы».

 

* * *

 

«Наше общество — всех более готово к нигилизму. Слава Богу, что не народ».

 

* * *

 

«Искусство дает формы выжитому чувству или пророчит, когда чувство еще не пережито, а только начинает загораться в народе».

 

* * *

 

«Многое случилось великими предначертаниями Петра, обратившего священника почти что в чиновника».

 

* * *

 

«Эстетика есть открытие прекрасных моментов в душе человеческой самим человеком же для самосовершенствования».

 

* * *

 

«Я не удивляюсь, что самые жгучие вопросы смахивали на испанские дела, об России как об Испании».

 

* * *

 

«В сущности республики — правительства аристократические, да и продукт классического образования».

 

* * *

 

«Коммунисты, уничтожая собственность, хотят общего благосостояния и отнятием собственности хотят ограничить порочную волю людей. Но мне именно нужна моя порочная воля и все к ним средства, чтобы мочь от них отказаться».

112

 

* * *

 

«Наше Петром Великим отученное от всякого дела общество».

 

* * *

 

«Подавлять в себе долг и не признавать обязанности, требуя в то же время всех прав себе,— есть только свинство, но это так соблазнительно».

 

* * *

 

«Хорошим примером человек живет».

 

* * *

 

«Национальность есть более ничего, как народная личность. Народ, ставший нацией, вышел из детства».

 

* * *

 

«...всякий немец, прибитый русским, несомненно считает в лице своем оскорбленной и всю свою нацию. Русский, прибитый немцем, ничего не подумает о своей нации, но зато утешится, что все-таки получил плюху от цивилизованного человека. Такова благородная страсть к цивилизации».

 

* * *

 

«...все западники есть лишь доживающее поколение помещиков, через крепостное право разъединившихся с народом».

 

* * *

 

«Что лучше: быть наивным подлецом или стыдящимся подлецом — что предпочтительнее. Ответ прямой: быть просто подлецом».

 

* * *

 

«Старые постарели. А старье стареет с ужасающей быстротой».

 

* * *

 

«Смешнее всех старье, приписавшееся к молодым».

 

* * *

 

«Неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, так тяжела».

 

* * *

 

«Женщина родится аристократкой и, если достойна того нравственно, всем равна, равна королям».

 

* * *

 

«Исповедания же был православно-лютеранского, как и все русские нашего времени, еще продолжающие верить в Бога».

 

* * *

 

«Кто слишком любит человечество вообще, тот, большею частию, мало способен любить человека в частности».

 

* * *

 

«Атеизм есть болезнь аристократическая, болезнь высшего образования и развития, стало быть, должна быть противна народу».

113

 

* * *

 

«Техники из классиков всегда становятся вперед, в голове, и дают мысль и движение науки, тогда как прежние необразованные наши техники и специалисты (профессора) всегда были только жалкой серединой, исполнителями и поддакивателями».

 

* * *

 

«Кто очень уж жалеет злодея (вора, убийцу и проч.), тот весьма часто не способен жалеть жертву его».

 

* * *

 

«Чем хуже, тем лучше — тоже общее правило».

 

* * *

 

«Дворянство и его сохранение необходимо, ибо оно все-таки выражало своим установлением форму живой связи царя (знамени) с народом и заключало в себе все возможности дальнейших социальных развитии земли. Сохраняло дух связи, в котором должна была пониматься служилость. Заменить его некем. Без лучших людей невозможно (декабристы и проч. ошибки, происшедшие от грубой реформы Петра, основанной на презрении к самостоятельности исторической России)».

 

* * *

 

«Верховная власть без преданного сословия (дворянства) на одних равнодушных грабителях и ленивых чиновниках, с народом, не имеющим политической идеи и развращаемым в чувстве своем семинаристами, не удержится долго и не уедет далеко. Самодержавие, разрушая дворянство, подняло на себя руку».

 

* * *

 

«Я обнаружу врага России — это семинарист».

 

* * *

 

«Если власть изменит православию, то народ выберет другую».

 

* * *

 

«Полная свобода прессы необходима, иначе до сих пор дается право дрянным людишкам (умишкам) не высказываться и оставлять слово с намеком: дескать пострадаем. Таким образом, за ними репутация не только "страдальцев", "гонимых произволом деспотизма", но и умных людей».

 

* * *

 

«Малороссийский и польский характеры с сантиментальностью».

 

* * *

 

«Вся интеллигенция России, с Петра Великого начиная, не участвовала в прямых и текущих интересах России, а всегда тянула дребедень отвлеченно-европейскую (Александр I, Мордвиновы, Сперанские, декабристы, Герцены, Белинские и Чернышевские и вся современная дрянь)».

114

 

* * *

 

«Мир ожидают в весьма скором времени страшные новости и перемены. Хотя бы с точки зрения поселений. (Франция и Россия, число жителей в той и другой лет через 40). Увеличение населения, малость территории.

Китай. Встреча с нами в Азии. По примеру Японии введение войска и оружия. Мастера различных производств. Переём от Европы европейских порядков. Подъем азиатских царств вокруг (Тамерлан) по издревле существующему там факту».

 

* * *

 

«Лермонтов, зеркало, шлюпик, давление личности самой на себя».

 

* * *

 

«Не столь Петр Великий виноват, сколько его хвалители».

«Характер русский добродушен: злых людей в России совсем даже нет. Но в России много исступленных».

 

* * *

 

«Знаете ли, что почти все хорошее делается экспромтом; все, что хорошо, сделалось экспромтом».

 

* * *

 

«Если раскуют мечи на орала, то без войны будут лишь кровь и грязь».

 

* * *

 

«Нравственность, устой в обществе, спокойствие и возмужалость земли и порядок в государстве (промышленность и всякое экономическое благосостояние тоже) зависят от степени и успехов землевладения. Если землевладение и хозяйство слабо, раскидисто, беспорядочно,— то нет ни государства, ни гражданственности, ни нравственности, ни любви в Боге».

 

* * *

 

«Если уж очень превысится народонаселение Земли, то являются революции».

 

* * *

 

«Промышленность и капитал действуют развратительно, отторгнувшись от земли, стало быть от родины и от своих».

 

* * *

 

«Товар землевладельцев непременно русских — энергическое земледелие. Это подвиг для всей России... Я хочу только сказать, что все в параллели жидов и малорусских землевладельцев».

 

* * *

 

«Неистощимый цинизм сверху (то есть от придворных, окружающих царя)».

115

 

* * *

 

«История Петра Великого: ошибка историка Соловьева та, что всю историю у Петра нет ошибок. Это не история, а панегирик».

 

* * *

 

«Второстепенность и мелочность "взглядов Петра"».

 

* * *

 

«Скука! Что такое скука? Ощущение несвободы, неестественности».

 

* * *

 

«Наша несостоятельность как птенцов гнезда Петрова. Из народа всё, спасает себя сам».

 

* * *

 

«Будем порядочными людьми, господа. Приобретемте стыд».

 

* * *

 

«Дети дерутся именно тогда, когда еще не научились выражать свои мысли».

 

 

1876 г.

 

«Скажут: общество незрело, его нельзя кормить иными идеями — ничего не может быть справедливее, но то тем скорее не надо еще более искусственно растить перед ними идеи».

 

* * *

 

«Мы, монархии, должны быть свободны... Мы можем быть свободнее всех на свете, все свободы даровать народу, обожающему монарха, и в принципе, и лично. Это теория славянофилов. Но неужели это только теория?»

 

* * *

 

«У нас либерализм есть ремесло или дурная привычка».

 

* * *

 

«А порок очень любит платить дань добродетели».

 

* * *

 

«Мы ничего не понимаем в либерализме и часто ретроградны страшно, думая, что либеральны.

 

* * *

 

«Цензура — запрещение идеи».

 

* * *

 

«Отрицательная литература — дело очень выгодное в известные эпохи. Иногда общество оглядывается на себя и с жаром отрекается от своего прежнего. Хочет переродиться, сбросить старую кожу, надеть новую. Тут романист отрицатель много выигрывает».

 

* * *

 

«Эти маленькие талантики, бросившиеся вслед за гениальным, сначала тоже ужасно много выигрывают. Их читают. Иных принимают тоже почти за гениев. Но под конец они надоедают ужасно».

116

 

* * *

 

«...все общество в его целом, сняв с себя старую кожу, остается в тяжелом и комическом виде. Оно — как бы голое. Старые лохмотья, которые все же хоть что-нибудь прикрывали, сброшены и оплеваны, а надеть-то и нечего».

 

* * *

 

«У меня были тяжелые мгновения, и мне, может быть, отдадут справедливость, что я, может быть, не люблю воздыхать».

 

* * *

 

«Дворянская честь. Она кончилась известным вопросом Ермолова государю: "А зачем мы не лорды?"»

 

* * *

 

«Положительного ничего не будет, кроме пущей мерзости».

 

* * *

 

«Я ничего не знаю разнообразнее действительности. Зачем обыкновенно люди прибегают к фантазии, чтобы развлечь и развеселить себя? Никакая фантазия не может сравниться с действительностью, если хоть капельку в нее вглядеться».

 

* * *

 

«Католичество — страшная окаменелость, и как раз в наш век ему надо было окаменеть. Эта страшная вера была главною гибелью Европы. 3-е дьяволово искушение».

 

* * *

 

«В России демос доволен и удовлетворяется, чем дальше, тем больше».

 

* * *

 

«Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притупляет чувства, родит цинизм. Наслаждения не утончаются, а грубеют. Потребности из духовных и великодушных становятся матерьяльными, плотоядными. Является сладострастие».

 

* * *

 

«Во Франции хоть социализм, а в Германии обоготворение лишь собственной гордости».

 

* * *

 

«Сластолюбие вызывает сладострастие, сладострастие — жестокость. Зависть, подпольное существо... Справьтесь-ка с такою страстью, как зависть».

 

* * *

 

«Скоро сильных держав не будет, будут разрушены демократией. Останется Россия».

 

* * *

 

«Наука — великая идея, согласен. И в науке надо великодушие, самопожертвование, но многие ли занимаются, собственно, для

117

 

торжества науки? Напротив, в долгий мир и наука покрывается плесенью утилитаризма».

 

* * *

 

«Война окунает в живой источник».

 

* * *

 

«...война очеловечивает, а мир ожесточает людей. Другое дело, если б все были и впрямь братья. Обнялись бы».

 

* * *

 

«Есть совесть и есть сознание. Есть всегда сознание, что я сделал дурно, и, главное, что я мог сделать лучше, но не хотел того».

 

* * *

 

«Как всякое преступление называть болезнью, называли и подвигом».

 

* * *

 

«Не надобно стыдиться своего идеализма и своих идеалов. Успокойся, ты проповедуешь прекрасное, а стало быть, истинное».

 

* * *

 

«Народ наш имеет мнение, если с ним искренно, и пойдет даже за славян».

 

* * *

 

«Кто же как не историк укажет на высшую честь и правду».

 

* * *

 

«Разве не уверяли еще недавно миллион людей в образованнейшей нации, что невольничество негров — необходимая вещь».

 

* * *

 

«Благодарность, честь нации бледнеют перед практическим, но высшим понятием чести всегда лучшим, даже в ущерб себе».

 

* * *

 

«Есть моменты, когда и справедливейший человек не может, почти не должен быть беспристрастным. Народ услышит всегда призыв искренний».

 

* * *

 

«Прелесть бесконечная, мучающая меня прелесть и в то же время беда».

 

* * *

 

«Нигде так не жил уединенно, как в каторге 4 года, нигде так не уединяетесь».

 

* * *

 

«Немцы не любят давать».

 

* * *

 

«Славянские идеи перестали быть славянофильскими, а перешли и высказались отчетливо в общем сознании».

 

* * *

 

«Крики славян против России не могли не быть».

118

 

* * *

 

«Православное дело — не в смысле лишь церквей, не в старушечьем лишь понимании».

 

* * *

 

«Да, хорошо жить на свете, и жить, и умирать».

 

* * *

 

«А всего лучше смотреть на детей. Пусть моя жизнь прошла, но эти...».

 

* * *

 

«Без детей нельзя было бы так любить человечество».

 

* * *

 

«Женщины — польки, француженки. Мне на этот раз любопытнее были англичанки».

 

* * *

 

«И мне ужасно хотелось говорить, но Парадоксалиста уже не было».

 

* * *

 

«Атеизм понял наконец, что православное дело не есть лишь целая церковность (как непременно поняла бы Европа: le fanatisme religieux), а есть прогресс человеческий, и все очеловечение человеческое, и так именно понимается русским народом, ведущим все от Христа и воплощающим все будущее во Христе и в идее его, и не может представить себя без Христа — тогда как в Европе это давно раздвоилось».

 

* * *

 

«Не существует ли закона, то есть что если мужчины начнут любить женщин других наций по преимуществу, то тогда разлагается этот народ».

 

* * *

 

«Сколько здесь удивительных роз и прелестных женщин. Розы продаются».

 

* * *

 

«Что приятнее, как видеть людей в празднике, в веселье, а сводится на плоские рессоры».

 

* * *

 

«Дети и земля кажутся мне чем-то неотъемлемым друг от друга».

 

* * *

 

«В этакое ясное утро мелькает мысль: не заботьтесь, во что одеться,— как полна любовь».

 

* * *

 

«Фешенебельное общество тем хорошо, что оно хоть карикатурит натуральное».

119

 

* * *

 

«Не земля через порядок, а не порядок ли через землю, и так как земля с завоеваний, то ненормальные плоды взросли только теперь».

 

* * *

 

«Человек, который не был ребенком, будет плохим гражданином».

 

* * *

 

«Русские неправдоподобный народ. С весельем в сердце говорю это иногда».

 

* * *

 

«Само правительство будет уважать Россию более за ее мнение. Само правительство будет радо: не все разложение. Мы можем совокупиться около знамени».

 

* * *

 

«Я всего больше боюсь, чтобы с нас братство не соскочило».

 

* * *

 

«А народно иль нет теперешнее движение русских?»

 

* * *

 

«Немцы очень хорошо в дороге умеют сходиться без раскрытия дружественного, за что сами потом сердятся».

 

* * *

 

«Западнику нет дела до народа».

 

* * *

 

«Т. Н. Грановский есть прекраснейший из русских идеалистов, прекрасный идеалист».

 

* * *

 

«Идеалист боится того, что он идеалист, чтобы не назвали идеалистом, и ей-богу, это от некоторого русского неуважения к себе, того самого, которое есть главнейший признак нашего интеллигентного класса.

Став пророком и оправдателем, и какой пошлой, матерьяльной, но будто бы высшей необходимости.

Пусть он нападает на кого угодно, но оставь народ, верь в народ».

 

* * *

 

«Неестественна Австрия, неестественное соединение народов рано ли поздно ли уничтожится же».

 

* * *

 

«Ведь все равно на Крым бросятся, если не мы, так жиды. Жиды теперь только что воскресли и только что начинают жить чрезвычайной равноправностью».

 

* * *

 

«Я попросил бы только вникнуть в факт, что высшее образование жида не уничтожается».

120

 

* * *

 

«Знать славян. Эта ведь идея стоит того, и ею займутся».

 

* * *

 

«Социальное обновление в русских началах, в православии вижу идею. Компетентен, чтобы ответить, и верую, что Россия может сказать свое слово в человечестве, и это всем так смешно».

 

* * *

 

«Братство различных национальностей есть великая, прекрасная, самая русская вещь, то есть самая русская цель. Это впоследствии все поймут, что это одна из главных русских целей».

 

* * *

 

«Турки — последнее слово цивилизации».

 

* * *

 

«Последнее слово цивилизации — бескорыстное движение русских».

 

* * *

 

«У нас все талантливые люди должны быть еще долго с раздраженным самолюбием именно от неимения соответствующего их силам и способностям дела, на котором они сами бы могли себя смерить и оценить и узнать свой удельный вес».

 

* * *

 

«Россия принадлежит русским, а не татарам. Мы завоевали татар и покорили их мечом, но всегда равноправие, братские отношения. Но равное право на Россию с нами за ними никогда не признавали и ни за что не признаем. Россия принадлежит русским и одним русским».

 

* * *

 

«Я столько же русский, сколько и татарин. Но воюю ни против татар, ни против мусульманства, потому что, помогая турке, я не против мусульманства иду, и я не виноват, что кавказец не понимает. Не спрятать же мне из деликатности к его мусульманскому непониманью мою историю. Ведь этак можно дойти до того, что, щадя его деликатность и оскорбительность сердца, мне придется церкви срыть. Собакам крест».

 

* * *

 

«Искусство побеждает и осмысливает. Вечное достоянье».

 

* * *

 

«Я ничего не знаю фантастичнее России».

 

* * *

 

«Холодный мрак и скука. Явления бывают, но мы чувствуем, что осмыслить их не можем — все фантастическое остается неразрешенным».

 

* * *

 

«Если б возможен был мир Молчалина, если б он не был фантастичнее всего фантастичного, то мир бы простоял хорошо».

121

 

* * *

 

«... действительность определяют поэты».

 

* * *

 

«Штрусберг — Россия жидовская и христианская».

 

* * *

 

«Струсберг — откровенно жидовская. Школы — маскированно жидовская».

 

* * *

 

«Россия представляет чрезвычайно фантастическую картину — жидовскую и христианскую. Там у них великие люди, Штрусберги, Шумахеры».

 

* * *

 

«Струсберг. Россия христианская и жидовская. Не так просто подавить Россию. Россия христианская спасет себя сама от жидовской».

 

* * *

 

«Победоносцев: победить силою доброго движения общества».

 

* * *

 

«Как такая сила, народное начало, как монархия, не осмыслено и не употреблено нами в дело?»

 

* * *

 

«Просвещение выработают, указав ему прямые цели».

 

* * *

 

«...означает, что нам есть на кого надеяться, что народ победит все условные идеалы. Прежние идеалы в виде сказочек».

 

* * *

 

«Возблагодарим же провидение за честь принадлежать к народу русскому».

 

* * *

 

«Лучшие люди — это те, перед которыми мы вольно преклоняемся. Но которые и заставляют поклоняться».

 

* * *

 

«Народы исторические жить, кажется, не могут без насилия».

 

* * *

 

«Такие огромные нации должны жить и высоким духовным началом».

 

* * *

 

«... закон исторический, и никакое общество до сих пор еще не могло устроиться и связать себя в целом без некоторого добровольного над собой насилия».

 

* * *

 

«Есть, пить, спать — значит наживаться и грабить, устроить гнездо — значит по преимуществу грабить. Мне скажут, что можно устроиться и устроить гнездо на разумных основаниях, на социальных,

122

 

а не грабить. А я спрошу, для чего? Для чего устроиваться и для чего столько старания устроить правильно жизнь? На это, без сомнения, никто мне не сможет ответить. Правильно, разумно и нравственно праведно. Всё, что могут мне сказать, чтоб получить полное наслаждение. Но если б я был цветок или корова, я бы получил полное наслаждение, а задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив даже и самым высшим счастьем — любовью всего человечества, ибо знаю, что завтра всё это будет уничтожено и я обращен буду в ничто, уничтожен, и всё это будет вечно продолжаться, но без меня. А под таким условием я не могу принять никакого счастья, не от нежелания согласиться, или не хочу по упрямству или по принципу, а просто потому, что не буду счастлив на условии грозящего нам завтра нуля».

 

* * *

 

«И наконец, если б я даже и поверил сказке — то одна уже мысль, что природа варварски истязала человека тысячелетия, пока довела его его же умом нравственно до этого счастья — глубоко возмущает меня.

Придет в голову, что человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы: уживется ли, дескать, такое существо на земле. Но, очевидно, тут не было ни малейшей пробы, а всё произошло от каких-то там вечных мертвых законов, до которых мне нет никакого дела.

В том и досада, что и обвинить даже некого».

 

1871-1877 гг.

 

«Все спокойны, все безмерно самолюбивы, и, уж кажется, одно это должно бы мучить вечным беспокойством. Напротив, современный самолюбец не трепещет за себя, как он вышел, как он стоит, хорошо ли он сказал. Нынче все спокойны, и всякий уверен, что все принадлежит ему одному».

 

* * *

 

«Если не религия, но хоть то, что заменяет ее на миг в человеке. Вспомните Дидро, Вольтера, их век и их веру... О, какая это была страстная вера. У нас ничего не верят, у нас tabula rasa. Ну хоть в Большую Медведицу, вы смеетесь,— я хотел сказать, хоть в какую-нибудь великую мысль».

 

* * *

 

«Наша консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая».

 

* * *

 

«...семинарист действует всем гуртом. Семинарист всегда в гурте. Это существо стадное».

123

 

* * *

 

«"Болезненные произведения". Но само здоровье есть уже болезнь. И что можете знать вы о здоровье?»

 

* * *

 

«Любовь к России. Как ее любить, когда она дала такие фамилии — Сосунов, Сосунков, надо переделывать в Сасунова и Сасункова, чтоб никак не напоминало о сосании, напротив, напоминало бы о честности».

 

* * *

 

«Левиты, семинаристы это — это нужник общества».

 

* * *

 

«Основная идея и всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможность ее исполнения, например, христианство».

 

* * *

 

«Нелепость весьма часто сидит не в книге, а в уме читающего».

 

* * *

 

«А не понимаешь ты не оттого, что неясен писатель, а оттого, что неразвиты, сам туп, тупы твои способности. Тупы и неразвиты».

 

* * *

 

«Люди из бумажки. Княжна Мери. Человек со вкусом этого читать не может без скуки».

 

* * *

 

«Наш либерализм даже ретрограден, за него Станислава дают, другое дело славянофильство: какие суровые требования! Как он [«оно» — должно быть] ненавистен рутине, норовящей наделать великих дел шутя или нашаромыжку».

 

* * *

 

«Семинарская редакция: что за вседовольство, что за всеблаженство».

 

* * *

 

«Наш чиновник — олицетворенное ничегонеделание. В Дрездене за эти деньги — и какая услужливость с достоинством».

 

* * *

 

«Без крови и войны загниет человечество».

 

* * *

 

«В коммунизме пойдут один на другого. Без великой мысли не живет человечество. Мнение, что будто открыты такие орудия истребления, что нельзя будет воевать. Вздор. В войне не ненавидят, даже любят врага. Не за что ненавидеть. Уважают врага. Сходятся, дружатся. Вовсе не жаждут крови, прежде всего своею кровью жертвуют. Свою отдают, мир после войны всегда оживляется».

 

* * *

 

«Что такое танцы? Весенняя повадка животных, только в нравственно разумном существе».

124

 

* * *

 

«Самое первое стремление дипломата — это, разумеется, иметь как можно меньше врагов и как можно больше друзей».

 

* * *

 

«Цивилизация, откинув религию, тем самым признала смерть свою, ибо должна нести в себе рабство — хотя бы в виде пролетариата и обоготворение прав собственности».

 

* * *

 

«Виновно же католичество римское и протестантское».

 

* * *

 

«Каин — причина: Байрон хромой».

 

* * *

 

«Направление Лермонтова — причина: урод, кочергу ломал».

 

* * *

 

«Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть».

 

* * *

 

«Либерализм — дурная привычка».

 

* * *

 

«С уничтожением крепостного права кончилась (не закончилась) реформа Петра и петербургский период. Ну и sauve gui peut [паника]».

 

* * *

 

«Так как наши окраины придется нам или отдать, или сохранить и так как мы не отдадим их ни за что без боя, то лучше было бы позаботиться об их обрусении теперь».

 

* * *

 

«Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренеров, у каждого жида по одному литератору (и если имеются другие, то фиктивные), но по одному есть. И издают».

 

* * *

 

«Художественностью пренебрегают лишь необразованные и туго развитые люди, художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостию картин и образов, тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку, производим в читателе незаметливость и легкомыслие, а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным, и людям из бумажки».

 

* * *

 

«Не могут не определиться лучшие люди, в смысле сознателей правды народной,— не могут, потому что человеку паче всего нужно то, перед чем преклоняться».

 

* * *

 

«Специальности врачей, специализировались,— один лечит нос, а другой переносицу. У одного всё от болезней матки».

125

 

* * *

 

«В русском человеке (большей частию) из простонародья нужно отвлекать красоту от наносного варварства».

 

* * *

 

«Фантазии и воображения нет в писателях».

 

* * *

 

«Прозрачность духовенства».

 

* * *

 

«Семинаристы, как status in statu,— вне народа».

 

* * *

 

«В России мы местности не имеем. Ну что такое, например, Владимир? Зачем его знать, а Костромы так даже и стыдимся».

 

* * *

 

«Семинарии надо поскорее возвысить до гимназий, то есть, так сказать, обратить в гимназии, уже и потому, что тем уничтожится рассадник нигилятины».

 

* * *

 

«14-е декабря было диким делом, западническою проделкою, зачем мы не лорды? Русский царь играл тоже в эту игру (с Екатерины начиная). Но Екатерина была гениальна, а Александр — нет. Освободили ли бы декабристы народ? Без сомнения нет. Они исчезли бы, не продержавшись и двух-трех дней».

 

* * *

 

«Необразованность, потребность впутаться, мерзавца, как Пестель, считать за человека... Меж тем с исчезновением декабристов исчез как бы чистый элемент из дворянства. Остался цинизм: нет, дескать, честно-то, видно, не проживешь».

 

* * *

 

«Всегда должна быть мерка порядочности, которую мы должны уважать, даже если и не хотим быть порядочными».

 

* * *

 

«Тирания есть монархия, имеющая в виду только пользу монарха (в противоположность монархии, имеющей в виду лишь пользу всеобщую), олигархия есть правление, имеющее в виду лишь пользу богатых (в противоположность правления аристократов, в смысле лучших людей), и наконец, демократия есть правление, имеющее в виду лишь пользу неимущих (об общественной же пользе не заботится никто из них)».

 

* * *

 

«Петр создал лучших людей из дворян и из доблести людей, подходивших снизу... Теперь идея Петра раздвинута бесконечно, и уже от народа требуют лучших людей. Но надобно, чтобы народ был в состоянии их выставить».

126

 

* * *

 

«У нас: те которые поддерживают цивилизацию (то есть гражданский порядок Европы), поддерживают, стало быть европеизм, то есть они западники. А стало быть, они должны поддерживать дворянство, ибо только дворянство было проводником европеизма».

 

* * *

 

«Народ обладает двумя идеями непосредственно: (1) православием; (2) монарха никогда не считает тираном, наиболее свободы. Он не понимает, как монарх может его бояться, а потому не дать ему всей возможной гражданской свободы».

 

* * *

 

«Свое цельное управление имеют лишь три нации: Англия, Россия и Америка».

 

* * *

 

«У Петра было одно создание — дворянство — (все остальное лопнуло). Теперь и дворянство порешили, что осталось — ничего».

 

* * *

 

«Честность и искренность нашего общества в высшем смысле, честность нашего юношества, идея и идеал прежде всего, вера в идею, земные блага лишь потом. В этом наше общество сходно с народом, и это его пункт соединения с народом. В народе много подлецов, но и подлец не говорит: так и надо, а воздыхает и чтит добродетель. А если есть изверги, то народ осуждает их».

 

* * *

 

«Страшный толчок ожидает общество: дорога в Сибирь, соединение с Сибирью, торговлю можно вызвать в 10 раз, а в бесплодных степях земледелие, усиленное скотоводство и даже фабрики. Россия, соединенная дорогами с Азией, скажет новое слово, совсем новое. Теперь лишь начинается».

 

* * *

 

«Идея Мальтуса о геометрической прогрессии населения без сомнения неверна; напротив, достигнув известного предела, население может даже совсем останавливаться... будет вернее последовать аксиоме, правда еще не доказанной, но лишь предрешаемой, именно, что территория может поднять ту численность населения, которая лишь сообразна с ее средствами и границами... Таким образом, многоземельные государства могут быть самые огромные и сильные. Это очень интересно для русских».

 

* * *

 

«Но может ли семинарист быть демократом, даже если б захотел того?»

 

* * *

 

«Образование начинается лишь тоже с известной густоты населения. Да и вся цивилизация. Тут должны быть твердые научные прави-

127

 

ла. Но способствует и характер народа: у немцев прежде образование, а потом уже политическая мысль, а у русских наоборот».

 

* * *

 

«Начинается этот зуд разврата».

 

* * *

 

«Война есть повод массе уважать себя, призыв массы к величайшим общим делам и к участию в них. Вы другого образа участия масс на равной ноге с интеллигенцией (управляющей массой по праву) не найдете для высших дел (для участия в высших делах). Кроме войны — везде царствуют ум, наука, сметка, талант, а масса беспрекословно должна слушаться, то есть жертвовать своей инициативой. Война вдруг выводит всех — и уже не интеллигенцией, а великодушием».

 

* * *

 

«Умирать вместе — это соединяет».

 

* * *

 

«Я вас не считаю честным литератором, г-н Суворин».

 

* * *

 

«Тургеневу недостает знания русской жизни вообще. А народную он узнал раз от того дворового лакея, с которым ходил на охоту («Записки охотника»), а больше не знал ничего».

 

* * *

 

«Для себя, свои права; для людей, права людей. В этом разница между словом Христа и словом социализма».

 

* * *

 

«К тому же жить так мало — вдруг все исчезнет!»

 

* * *

 

«А пойдут все брат на брата, а раздором лишь укореняется идея. Чем так твердо укрепилось лютеранство и разные секты в Европе,— тем что за них была кровь пролита».

 

* * *

 

«Насчет цензуры — три вещи запретить, остальные запрещать опасно и невыгодно».

 

* * *

 

«...лишение свободы есть самое страшное истязание, которое почти не может переносить человек... Вот на этом принципе и должна быть построена система наказаний, а не на принципе истязаний».

 

* * *

 

«Покоя нет. Будущность чревата. Что-то недоделанное в мире».

 

* * *

 

«Война, мечи расковать на орала. Ложная мысль. Загниет человечество в этаком мире. Надобен мир по-иному — Христов».

 

* * *

 

«До Христа и не перестанет война, это предсказано».

128

 

* * *

 

«Не могу представить сатану».

 

* * *

 

«У Иова: это потому, что дал Ты ему. Не слыхали ль вы этот голос, господа? Не раздается ли он и теперь. Социализм, Прудон. Какой вековечный голос!»

 

* * *

 

«Писатели-аристократы, писатели-проприетеры [собственники]. Лев Толстой и Тургенев — проприетеры».

 

* * *

 

«...общество имеет предел своей деятельности, тот забор, о который оно наткнется и остановится, этот забор есть нравственное состояние общества, крепко соединенное с социальным устройством его, способствующим делу».

 

* * *

 

«Но как странно: мы, может быть, видим Шекспира. А он ездит в извозчиках, это, может быть, Рафаэль, а он в кузнецах, это актер, а он пашет землю. Неужели только маленькая верхушечка людей проявляется, а остальные гибнут (податное сословие для подготовки культурного слоя). Какой вековечный вопрос, и, однако, он во что бы то ни стало должен быть разрешен».

 

* * *

 

«Лермонтов, дурное лицо, в зеркало. Байрон — жалкая хромоножка».

 

* * *

 

«Почему не кликнуть клич вновь по земле в память великого русского человека Александра Пушкина».

 

* * *

 

«...тут совсем не о акционерах дело, а просто о нескольких торжествующих жидах, христианских и нехристианских, вот этих-то я не могу перенести, и мне грустно».

 

* * *

 

«Нет такого прекрасного, чтоб не нашлось еще прекраснее, и нет такого дрянного, чтобы не нашлось еще дряннее».

 

* * *

 

«Я принадлежу частию не столько к убеждениям славянофильским, вернее, к православным, то есть к убеждениям крестьянским, то есть к христианским. Я не разделяю их вполне — их предрассудков и невежества не люблю, но люблю сердце их и все то, что они любят. Еще в каторге».

 

* * *

 

«Мы неограниченная монархия и, может быть, всех свободнее; таких народов (то есть сходных), как мы, только три. При таком могуществе императора — мы не можем не быть свободны».

129

 

* * *

 

«Безмерное самолюбие и самомнение не есть признак чувства собственного достоинства».

 

* * *

 

«Граф Лев Толстой — конфетный талант и всем по плечу».

 

* * *

 

«...хотя коммунизм наверно будет и восторжествует, но мигом провалится».

 

* * *

 

«Ничему не удивляться есть уже, разумеется, признак глупости, а не ума».

 

* * *

 

«Казалось бы достаточно в Туркестане трех рот вместо 27 000. Послать 5 человек на ханство, и они "молодецки" исполнят дело. Народ споили и отдали жидам в работу, status in statu».

 

* * *

 

«Дороги, да ведь это дело народное, общее, а не нескольких жидишек и не нескольких действительных статских и тайных советников, бегающих у них на посылках. О, Петр Великий, того ли ты хотел. Но конечно того! Конечно того! Ибо должен же был ты понимать, если ты был гений, что дело именно тем, а не чем другим, должно было кончиться...»

 

* * *

 

«Черт возьми! Никогда еще ничего подобного не было на Руси! Самовольство жидов доходит до безграничности!»

 

* * *

 

«Похороны генералов, 6 медных пуговиц. Что было при жизни. Бархатные подушечки, ордена. Заронить по себе мысль, оставить доброе воспоминание, звук».

 

* * *

 

«У нас цивилизация началась с разврата. Всякая цивилизация начинается с разврата. Жадность приобретения. Зависть и гордость. Развратом взяла реформа Петра Великого».

 

* * *

 

«Искусственное возбуждение социализма есть (и у нас) — наши юноши уже 30 лет идут (за это) в ссылку за эти бредни. Ибо если там, в Европе, и вопрос, то у нас бредни. У нас много своих социальных вопросов, но совсем не в той форме и совсем не про то. Во-вторых, у нас ужасно много совсем нового и непохожего против Европы, а в-третьих, у нас есть древняя нравственная идея, которая, может быть, и восторжествует. Эта идея — еще издревле понятие свое, что такое честь и долг и что такое настоящее равенство и братство между людьми».

130

 

* * *

 

«Жизнь скучна без нравственной цели, не стоит жить, чтоб только питаться, это знает и работник. Стало быть, надо для жизни нравственное занятие».

 

* * *

 

«Война. Парадокс. Нет, война лучше теперешнего положения общества».

 

* * *

 

«Вы чувствуете, что это (мир, звезды) не выше вашей мысли, и за это счастье чувствовать это вы обязаны лишь вашему лику человеческому».

 

* * *

 

«Россия, защищаясь, взяла Польшу. Если б не взяла она Польшу, то Польша взяла б родовое наше».

 

* * *

 

«Польша есть пример политической неспособности жить между славянскими племенами».

 

* * *

 

«Да здравствует великорус, но пусть он больше думает о себе».

 

* * *

 

«Россия со времени того, как вошла в состав Европы, ущербу Европе не нанесла, а лишь вся служила Европе, нередко в страшный ущерб самой себе. Надо признаться, что вступление наше в Европу во многом сбило нас с толку, с настоящего понимания своих целей, и до того, что теперь, может, уж и не возвратиться к настоящему пониманию.

Будущее России ясно: мы будем идти, может быть, без войны с Германиею,— будем идти до тех пор, пока бросится к нам устраненная Европа и станет молить нас спасти ее от коммунаров. Станет не молить, а требовать: ибо-де вы спасаете и себя, должны спасти и себя. И тут-то мы, может быть, слишком наглядно в первый раз увидим, как мы не похожи на Европу и как разны у нас наши сущности... и какую мы до сих пор сделали политическую ошибку, столь рабски записывая себя европейцами. А у коммунаров будущность. Это единственная европейская идея, имеющая там будущность. Консерватизм».

 

* * *

 

«Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества».

 

* * *

 

«Что есть молитва? Молитва есть возвышение ума».

 

* * *

 

«Что-то носится, бесправие, мужик чем-то остервенен. А над всем мамон и жид, а главное, все им вдруг поклонились».

131

 

* * *

 

 «Восточная (турецкая) пословица. Если ты направился к цели, начинаешь дорогой останавливаться, чтоб швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели».

 

* * *

 

«Библия. Эта книга непобедима. Эту книгу не потрясут даже дети священников наших, пишущие в наших либеральных журналах».

 

* * *

 

«Над русским народом стоят две вещи вместо фельдъегеря — водка и мамон».

 

* * *

 

«Я не хочу мыслить и жить иначе как с верою, что все наши девяносто миллионов русских, или сколько их тогда будет, будут образованны и развиты, очеловечены и счастливы».

 

* * *

 

«...русский народ добр, и общество на русский народ понадеялось».

 

* * *

 

«Я тебя обидел, следовательно, я тебе должен отомстить».

 

* * *

 

«Ведь, сочувствуя обидчику, вы таким образом не сочувствуете обиженному».

 

* * *

 

«Суворин. Есть неискренность и декламация (ругая почти за каждый его фельетон и ужасно любя читать его фельетоны)».

 

* * *

 

«...ожидающие всего от народа тем самым отвергают Петра и его реформы».

 

* * *

 

«А насчет Шекспиров и Гомеров, то искусство, без сомнения, ниже действительности».

 

* * *

 

«У меня много надежд, что народ отстоит свой облик и не начнет цивилизацию с разврата».

 

* * *

 

«Цивилизация испортит народ: это ход дела, в котором рядом с светлою и спасительной идеей вторгается столько ложного и фальшивого и столько скверных привычек, что разве в поколениях впереди взрастут светлые семена, а ложь и мрак будут на первом плане».

 

* * *

 

«Талант, да, во всем нужен талант, даже в направлении».

 

* * *

 

«Хвала войне».

132

 

* * *

 

 «Талант есть способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно».

 

* * *

 

«...кто не верит в красоту народа, тот ничего в нем не понимает. Не в сплошную красоту народа, а в то, что он уважает как красоту».

 

* * *

 

«Есть восторжествовавшие жиды, и есть восторженные жиды».

 

* * *

 

«Любители народа, почти все, смотрят у нас на народ как на теорию, и ровно никто его не любит таким, каким он есть».

 

* * *

 

«У нас началось с разврата. Чувство рыцарской чести вбивали палкой. Когда же дошли до того, что Ермолов сказал, отчего же мы не лорды, то ответ на вопрос сей последовал 14 декабря. Что такое 14 декабря? Бунт русских помещиков, пожелавших стать лордами, тем не менее, к ним примкнуло все великодушное и молодое».

 

* * *

 

«Заявить личность есть самосохранительная потребность».

 

* * *

 

«Всё в будущем столетии».

 

* * *

 

«Сильных держав не будет, все силы будут разрушены междуусобной борьбой демоса с высшими (у нас и высших-то не будет). Надо быть России готовой. Почему Россия так будет сильна — об этом потом».

 

* * *

 

«В ближайшем будущем Европа: междуусобная борьба и численность прогрессивно идущего населения».

 

* * *

 

«Папа — предводитель коммунизма».

 

* * *

 

«У России нет больше врагов и не будет, как славяне».

 

* * *

 

«Не можем же мы быть уверены, что битье по лицу есть самая гуманная вещь».

 

* * *

 

«Не трогайте, не обижайте малых сих [о детях]».

 

* * *

 

«И неужели же все установления в теперешнем состоянии общества должны быть непременно одержимы параличом и проклятием».

 

* * *

 

«Мы не золотого века хотим, а только чтоб быть почестнее! Потому что есть всему мера и всему черта».

133

 

* * *

 

«Английские религии без Христа и Бога, по Победоносцеву».

 

* * *

 

«Явления бегают за наукой, наука бежит от явлений».

 

* * *

 

«Что лучше: добро или зло? Решение ему — человечество».

 

* * *

 

«Главное. Жидовщина. Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление, делают сделки денежные жиды... Признак: тогда усаживается что-нибудь твердо, когда твердо стоит земледелие... Тогда явятся и лучшие люди. Откуда явятся? дворянство ли, семинаристы ли, или сами собой из землетрясения выскочат. Откуда же внешний толчок придет — война».

 

* * *

 

«Война иногда лучше мира».

 

* * *

 

«...Россия постоянно жила для Европы. И, уж конечно, реформа Петра послужила гораздо больше в пользу немцев, чем русских».

 

* * *

 

«Побольше бы чувства, сердца, да действительного, а не то чтоб только в литературе».

 

* * *

 

«Шатание наше от вторгшейся к нам Европы, а если уж Европа шатается, то как не шататься нам».

 

* * *

 

«Как должно устроиться равенство людей, — через любовь ли всеобщую, утопию, или через закон необходимости, самосохранения и опытов науки».

 

* * *

 

«Шекспир — поэт отчаяния».

 

* * *

 

«Я хочу не такого общества научного, где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам».

 

* * *

 

«Из любви к человечеству? Кстати в Англии вера без Бога, в человечество. Но ведь это то же самое».

 

* * *

 

«Английская секта. И верят в Бога, но чтут как бывшую веру человечества. Это действительно есть обоготворение и обожание человечества, удивительная любовь, я был прав. Атеизм, любовь и грусть».

 

* * *

 

«Коммунизм произошел из христианства, из высокого воззрения на человека, но вместо самовольной любви нелюбимые берутся за пал-

134

 

ки и хотят сами отнять то, что им не дали не любившие их. В этом виновна римская церковь. Человечество хоть с отвращением повиновалось ей, но до науки. Она восстала, и, когда наступило время, энциклопедисты стали проповедовать людям и всему миру, что она настала и что можно обойтись без церкви и без Христа. Тогда последовала революция, она довольствовалась очень малым, но потом социализм».

 

* * *

 

«Реальность и истинность требований коммунизма и социализма и неизбежность европейского потрясения. Но тут наука — вне Христа и с полной верой. Должны быть открыты такие точные уже научные отношения между людей и новый нравственный порядок (нет любви, есть один эгоизм, то есть борьба за существование) — науке верят твердо. Массы рвутся раньше науки и ограбят. Новое построение возьмет века. Века страшной смуты. А ну как всё сведется лишь на деспотизм за кусок. Слишком много отдать духа за хлеб.

Если любить друг друга, то ведь сейчас достигнешь. Чтоб любить друг друга, нужно бороться с собой,— говорит церковь. Атеисты кричат: измена природе. Времена тяжкие, тогда как это лишь наслаждение. А затем римская церковь прибавила: не рассуждать, слушаться, и будет муравейник. Науку приняли за бунт».

 

* * *

 

«Наука в нашем веке опровергает свое в прежнем воззрении. Всякое твое желание, всякий твой грех произошли от естественности твоих неудовлетворенных потребностей, стало быть, их надо удовлетворить. Радикальное опровержение христианства и его нравственности. Христос-де не знал науки. Непременная потребность новой нравственности (ибо единым хлебом не будет жив человек). Собственность, семья, уверяют они, держалась лишь на старой нравственности. Закон науки или закон любви? Но закон науки не устоит, не стоит того хлеб. А приняв закон любви, придете к Христу же. Вот это-то и будет, может быть, второе пришествие Христово. Но пока что перенесет человечество?»

«Ждать смирения, то есть победить зло красотою моей любви и строгого образа воздержания и управления собою».

 

* * *

 

«Все пороки ваши лишь от обстоятельств и от среды. А потому прочь эту среду и создать новую во имя науки, Все это правда, наука только лишь начинается. Нет Бога, потому что отыскать его негде.

Заметьте, тут прямо учение об уничтожении воли и уменьшении личности человеческой. Вот уж и жертва людей науке».

135

 

* * *

 

«Наука есть дело великое, но всего человека она не удовлетворяет. Человек обширнее своей науки. Это Евангелие».

 

* * *

 

«Вместо красоты людей в типах красота правил, и дурной человек, делающийся вдруг прекрасным в обороте жизни при наитии нормальных естественных чувств. Это христиански — хорошо».

 

* * *

 

«Шекспир еще при Христе, тогда разрешалось, теперь же неразрешимо и обратилось в литературу».

 

* * *

 

«Во Франции желание жить и коммунизм с богослужением».

 

* * *

 

«Всякая нравственность выходит из религии, ибо религия есть только формула нравственности».

 

* * *

 

«Кроме проклятых вопросов — есть наши вопросы, тоже проклятые. Например, откуда к нам придут теперь лучшие люди? Дворянство ли, народ ли, но в народные идеалы не верят многие и не знают их, даже говорят, что лучше совсем не надо идеалов».

 

* * *

 

«Мне кажется, литература нашего периода кончилась. Гадательная литература утопистов (дела) ничего не скажет и не найдет талантов».

 

* * *

 

«Опять на народные силы, когда народ, как мы, твердо станет (но когда это будет), он проявит своего Пушкина».

 

* * *

 

«Война. У нас много казенных понятий, так и о войне».

 

* * *

 

«Литература дела — это, так сказать, аристократическая литература образования, хотя и об народе,— это только бредни господ и госпож о всеобщем равенстве и проч.».

 

* * *

 

«Подойдет ли человек под рассудок и под выводы науки. Захочет зло делать и сам оставить самовольно церковь атеистов».

 

* * *

 

«Закон разумного соглашения и закон своеволия: то есть пусть я делаю зло».

 

* * *

 

«Закон разумной необходимости есть первее всего уничтожение личности (мне же, дескать, будет хуже, если нарушу порядок. Не по любви работаю на брата моего, а потому что мне это выгодно самому). Христианство же, напротив, наиболее провозглашает свободу лич-

136

 

ности. Не стесняет никаким математическим законом. Веруй, если хочешь, сердцем».

 

* * *

 

«Бисмарк не устоит, разобьется о Россию».

 

* * *

 

«Разумная необходимость — это все тот же хлеб (из камня)».

 

* * *

 

«От народа же мы и ждем, а столицы по преимуществу не народ».

 

* * *

 

«Что ж такое, что воры остаются. Пусть лучше воры остаются, только чтоб они не крали».

 

* * *

 

«Война лучше».

 

* * *

 

«Математическим доказательствам трудно верить».

 

* * *

 

«В нашем обществе мало поэзии, мало пищи духовной».

 

* * *

 

«Наука — теория. Знает ли наука природу человеческую? Условия невозможности делать зло — искореняют ли зло и злодеев?»

 

* * *

 

«Константинополь православен, а что православное, то русское».

 

* * *

 

«Нет, Бога слишком трудно искоренить».

 

* * *

 

«Сластолюбие вызывает сладострастие, сладострастие — жестокость».

 

* * *

 

«Война. Да и какая комическая мысль, если б было государство с разоружением и проч., где армия мечтала бы о «мечи на орала», где начальство мечтало бы о разоружении и проч., неужели это либерально.

Вы скажете, что и кроме войны есть много великих идей для воспитания и испытания человеческого. Правда, но когда еще они дойдут и не затемнятся ли в мирной жизни с капитализацией, бесчестием, подлостью».

 

* * *

 

«Утилитаризм мнений. Да, пожалуй, и утилитаризм. Мы очень торопились и очень мало жили практически и стыдимся многих самых естественных вещей, потому что они не подходят под теорию».

 

* * *

 

«В наш век война, кроме междоусобной, лучше вечного мира. По крайней мере более полезна».

137

 

* * *

 

«Но ведь вздыхал же Белинский о том, что Татьяна не дала Онегину, вздыхаете же вы, что народ перенес крепостное право с таким глубоким терпением, не отстранился и не проклял царя».

 

* * *

 

«Русская действительность пассивна. Но до реформы Петра окраины были крепче, колонизация сильнее».

 

* * *

 

«Вы с народом не встречались».

 

* * *

 

«Вы все говорите про веру, считая ее ни во что. Да это всё».

 

* * *

 

«Путаница понятий наших о добре и зле (цивилизованных людей) превосходит всякое вероятие».

 

* * *

 

«Народ. Он развратен, но взгляд его не замутился, и когда надо бывает решить: что лучше? его ли развратные поступки или то, что есть правда народная (то есть выработанные понятия о добре и зле), то народ не отдает своей правды. О, есть понятия, выработанные и ошибочно, но до первого столкновения (большого) с действительностью. Так, например, неурядица 1612 года кончилась же нижегородским решением. Я беру это лишь как бы для аналогии».

 

* * *

 

«Вы недостойны говорить о народе — вы в нем ничего не понимаете. Вы не жили с ним, а я с ним жил. Ваши понятия о культуре не превышают перчаток и карет».

 

* * *

 

«...нравственные начала наши тоже нельзя отдать. Знакомство с древними идеалами и с новейшими вы несете народу через образованность, через расширение горизонта, и найдутся пути новые к новому нашему будущему складу и порядку. В чем эти новые задачи? В всеслужении человечеству! Мы несем образованность во всей широте этого слова, и вот всё, что мы принесли. И это немало. Это толчок к всемирному значению России».

 

* * *

 

«Нравственные же вещи Европы нельзя копировать; мстительность, возмездие, жестокость, честь рыцарская — всё это очень плохо. Вера их хуже нашей. Гуманность же, которую вы столь цените, без сомнения ниже нашей (взгляд народа на преступника, прощение и забвение обид, широкое понимание исторической необходимости — это у нас лучше, чем на Западе). Бунт парижан 93 года — это не гуманность. Гуманные начала даны в нашей вере, и эти наши начала лучше. Если есть скверность, то есть и святое рядом. Вот почему надо

138

 

удивляться и перед чем надо благоговеть, что народ это вынес. Если же народ развратен, то потому, что он был прикреплен, лишен самодеятельности, был податною единицею».

 

* * *

 

«Спросят: откуда видно такое значение России? Конечно из православия, потому что православие именно это повелевает и к тому ведет: "Будь на деле братом и будь всем слуга. Как Франция была державой христианнейшей и католической, так Россия всегда православною».

 

* * *

 

«Древняя Россия была деятельна политически, окраина, но она в замкнутости своей готовилась быть не права, обособиться от человечества, а через реформу Петра мы само собою сознали всемирное значение наше. Гораздо расширились, и это вовсе не от соприкосн<овения> с европейским. Сила была в свойствах русских».

 

* * *

 

«Разврат есть неправдивость поступков сознательная, грязь в семействе».

 

* * *

 

«Созидается общество началами нравственными. В нравственных началах вы ничего народу не принесете лучшего, ибо у него православие, а у вас ничего. Он не знает привилегий. Одну науку? Но наука не созидает одна общества (социализм)».

 

* * *

 

«Гуманность. Это нам из Европы-то нужна была гуманность? Она нужна была для таких, как все вы, нанимавших швейцаров и читавших Руссо, нужно для всех оторвавшихся, а народу не надо. Он прощал. Прочли бы Андрея Критского, и довольно».

 

 

«Наше назначение быть другом народов. Служить им, тем самым мы наиболее русские. Все души народов совокупить себе. Несем православие Европе,— православие еще встретится с социалистами. Но не об том хочу теперь говорить. Всё это еще спорно и требует разъяснения, — а что бесспорно — это значение наше быть другом народов, другом людей, другом ума человеческого. Зачем преследовать штундистов?

Природа дала нам страшные силы у себя дома и слабость на нападение».

 

* * *

 

«Есть грязь, но народ не одобряет свое злое, а мы злое считаем за доброе. Может быть, есть вещи дурные, за которые он стоит миром. Но это лишь предрассудки».

 

* * *

 

«Высшая нравственная идея, выработавшаяся всей жизнью Запада, есть грядущий социализм и его идеалы, и об этом нет возмож-

139

 

ности спорить. Но христианская правда, сохранившаяся в православии, выше социализма. Тут-то мы и встретимся с Европой... то есть разрешится вопрос: Христом спасется ли мир или совершенно противоположным началом, то есть уничтожением воли, камнем в хлебы».

 

* * *

 

«Народ преклонится перед правдой (хоть и развратен) и не выставит никакого спору, а культура выставит спор и тем заявит, что культура его есть только порча».

 

* * *

 

«Культура в народе загадка».

 

* * *

 

«Честным человеком быть всегда выгоднее».

 

* * *

 

«Жиды, явится пресса, а не литература».

 

* * *

 

«Правда жидов. А в политике: государственная ли вещь истребление лесов».

 

* * *

 

«Я никогда не верил гнусной (практической и хищной) идее, что только верх образован, я хочу и верую, что у нас будет этот социальный порядок, что и мужик будет понимать великую мысль (через православие), которая так великолепно и стройно заключает множество великих мыслей, которые уже оно заключает в себе».

 

* * *

 

«...всё, что взято из Европы, в сущности не привилось, а держится, лишь кое-как соединяясь с народным обычаем, и получило далеко не европейскую форму. А иное так просто оказалось вздором и до сих пор лишь вредит и ждет лишь, пока народ выкажет свой полный взгляд на дело,— тогда и переродится по-своему».

 

* * *

 

«Образование: полное примирение, совершенное беспристрастие рядом с полным сознанием и своей нравственной правды (православие)».

 

* * *

 

«Стань всем слуга».

 

* * *

 

«Разумеется, мы не отдадим им нашей земли, мы должны сохранить своей русский тип, а стало быть, сохранить землю под собою».

 

* * *

 

«Мы представим изумительное зрелище народа без захватов. Мы не станем поляка обращать в русского, но когда поляк или чех захочет быть действительно нашими братьями, мы дадим автономию, ибо и в автономии не разрушится связь наша, и они будут тянуться к нам, как к другу, к старшему брату и великому центру».

140

 

* * *

 

«Разве не было чести в древней России? Возвратись из Европы, мы приняли новые формулы, стали необыкновенно шатки, трусливы и безразличны, а про себя циничны и сплошь нигилисты».

 

* * *

 

«Народ развратен; но дело в том, что он свое злое не считает за хорошее, а мы свою дрянь, заведшуюся в сердцах и в уме нашем, считаем за культурную прелесть и хотим, чтоб народ пришел у нас учиться».

 

* * *

 

«Даже братья славяне оставят мысль, что мы их хотим проглотить, а эти уже самые подозрительные».

 

* * *

 

«Красота богов и идеала, они являются прямо обнаженные, но не боги и не идеал этого не вынесут. У обыкновенных, текущих людей красота условна. И тогда только очищается чувство, когда соприкасается с красотой высшей, с красотой идеала».

 

* * *

 

«"Дневник писателя" сблизил меня с женщинами. Я получаю письма и вопросы: о том, что делать. Дышут такою искренностью, глубоко серьезное явление.

— Она лжет.

— Нет, искренна. Она [женщина] и в век жидовства изображает поклонение идее. В жажде высшего образования — серьезность».

 

* * *

 

«Говорят про русских в Европе европейцы, что они сплошь революционеры, между тем они революционеры только в Европе...»

 

* * *

 

«Православный Христос лучше, чем тот, который согласился в Испании на инквизицию. Понимал ли это Петр? Если и не понимал вполне, то предчувствовал, в великой душе должны были быть и великие предчувствия».

 

* * *

 

«Что такое за эксперты в душе человеческой? Какая такая эта наука, которой можно выучиться в университете?»

 

* * *

 

«Наше предрассудочное невежество непросвещенной и отвыкшей от рассуждения толпы в середине».

 

* * *

 

«Удаление от общества необходимо для правды общественной».

 

* * *

 

«Когда с попов сословность слезет, тогда уничтожатся и секты, и атеизм, ибо контингент атеистов все-таки дает духовенство».

141

 

* * *

 

«Империя [Османская] после турков, должна быть не всеславянская, не греческая, не русская — каждое из этих решений не компетентно. Она должна быть православная — тогда все понятно».

 

* * *

 

«Этот аристократ [Петр Великий] был в высшей степени русский аристократ, то есть не гнушающийся топора. Правда, топор он брал в двух случаях: и для кораблей, и для стрельцов».

 

* * *

 

«С православием мы выставляем самую либеральную идею, какая только может быть,— общение людей во имя общения с будущими несогласными нам».

 

* * *

 

«Очищается место, приходит жид, становит фабрику, наживается, тариф — спаситель отечества. Да ведь он себе в карман! Нет: он дал хлеб работникам. И вот и все. А государство поддерживает жида (православного или еврейского — все равно) всеми повинностями, тарифами, узаконениями, армиями. И вот и все».

 

* * *

 

«Заявление г-на Гриневича о жидах в обществе для содействия русской промышленности и торговле. На него напали. Жидам ли у нас не найти защитников? Средства у них есть на то».

 

* * *

 

«Наши мироеды через жидов большею частию вошли в свои привилегии».

 

* * *

 

«Ограничить права жидов во многих случаях можно и должно. Почему поддерживать это Status in statu. Восемьдесят миллионов существуют лишь на поддержание трех миллионов жидишек».

 

* * *

 

«Милосердие — другое дело, но не развращайте народ, не называйте зла нормальным состоянием».

 

* * *

 

«Что сказать о жидах, что сказать о православии».

 

* * *

 

«Земледелие есть враг жидов».

 

* * *

 

«О жидах. О чехах, о православии».

 

* * *

 

«Пусть католические церкви на Невском проспекте так и остаются, но чехи — обратить их надо».

 

* * *

 

«Возьмите вопрос о жидах, о лесоистреблении, шатании...»

142

 

* * *

 

«Космополит. Так как я вижу, что нет космополита, кроме русского, стало быть, это существенная черта русского, вот его и особенность».

 

* * *

 

«Духовное единение. Православие. Взамен материального единения, силой католичества, римского единения».

 

* * *

 

«А славянофилы-то и космополиты уж и начинают с того, с уничтожения исключительно русской идеи, сравнительно со славянством. Но ведь славянство лишь первое собирание. Оно расширится на всю Европу и мир как христианство. [Речь идет о «собирании» Россией народов всего мира] <...> Я очень рад, что написал это. Может быть, очень близкие потомки доживут до этого и вспомнят».

 

* * *

 

«Не уничтожайте личность человека, не отнимайте высокого образа борьбы и долга».

 

* * *

 

«Петр Великий хлопотал о ближайшей пользе, но мы не знаем его предчувствий. В жизни его — мечтательность, ригоризм, с вопросами философскими он не мог быть знаком».

 

* * *

 

«Православие и славянство. Константинополь как столица России немыслим, а Константинополь как столица православия — должен».

 

* * *

 

«Константинополь, что ж, столица греков. Надо раздробить, ибо со славянами передерутся,— без России не обойдется».

 

* * *

 

«Нет союзников, все против нас, но златые последствия были бы. Освободили свой народ, освободили бы и другой. Освободители. И у себя бы поставили твердо мысль. Не всё жиды и банки. Говорю потому, что если не теперь, то очень скоро придем к тому».

 

* * *

 

«Религия не одна только форма, она всё».

 

 

* * *

 

«Русское самодержавие. Об обеспеченности самодержавия. Все свободы разом и все земские соборы, потому что слишком обеспечена власть. Только у нас одних. Наша своеобразность».

 

* * *

 

«В том ли демократизм, чтоб поддерживать разврат без удержу и отпугивать капиталы, руки и ум от земли. Вместе с тем истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду. Митрофанушка, все ему няньки, кормят его до боли в желудке, смерть причиняют».

143

 

* * *

 

«Отвлекают примирение с народом. Он, дескать, эксплуатирует его. Да неужели они не понимают, что будь только деньги у капиталиста, так он и среди всякой бесправицы доведет до эксплуатации. Следовательно, если кого наши либералы и преследуют, так это только честных помещиков, земледельцев, которые среди народа могли бы послужить к его же силе и просвещению».

 

* * *

 

«О, не развращайте народ бесправицей. Наше время вроде смутного времени при междуцарствии. Скажут мне: "А что же вы кричали про народ и пели ему дифирамбы? Вот признаете же его собакой и канальей?" Врете вы, я же его и люблю, коли хочу спасти от разврата, а вы-то вот и губите, было бы у вас либерально. Стало быть, вы эксплуатируете народ, развращая его, для либерального вида ваших газет».

 

* * *

 

«Что будет с Россией без лесу? Положение хуже Турции. Ждет жид».

 

* * *

 

«Малоруссия, язык через триста лет уничтожится. Быть малороссом, чехом — мелкая идея, быть всеславянином — выше, а для чего всеславянином? Чтобы сказать всеславянское слово. Какое оно? Православье, а главный выразитель — великорус... Но идея не созрела. Славяне не понимают, она лишь в России. И потому мы должны служить славянам и облегчать их участь, а там как они хотят: примкнут или нет к федерации — все равно».

 

* * *

 

«Федерация всех славянских земель, но Константинополь русский (знамя). Столица православия».

 

* * *

 

«Народ — Митрофанушка, поступить к жиду».

 

* * *

 

«Сохранить единицы славянские, единя их в одном православии».

 

* * *

 

«Взгляд русский составился в том, что мы православны... О Европе мы можем теперь, после двух веков, заключить, что христианством они не взяли, хотят взять наукой, социализмом».

 

* * *

 

«Столица православия — вот наша идея, чего же боится Европа, Россия останется в России, но станет государством Константинополя как хранительница православия».

 

* * *

 

«Надо заметить, что если Европа и смотрит на славян в настоящее время так бесчувственно, то именно через Россию, потому что русские тоже славяне».

144

 

* * *

 

«Колонизация Крыма. "Московские ведомости". Правительство должно, кроме того, что укрепят окраину. Не то вторгнется жид и сумеет завести своих поселенцев (не жидов, разумеется, а русских рабов). Жид только что воскрес на русской земле, для жида наступил новый фазис. Жид как раз попал у нас на либеральность».

 

* * *

 

«Народное начало настало».

 

* * *

 

«Не высказывай свою мысль до конца».

 

* * *

 

«Вот в Берлине я видел орангутанга».

 

* * *

 

«Война теперь была бы для нас не совсем вредна, по крайней мере не вполне вредна. Не всё одним жидам в карман. Она бы сдвинула и сблизила много разъединенных сил и многому дала бы новый толчок».

 

* * *

 

«Это что у меня враги-то? Да честный человек с тем и живет, чтоб иметь врагов».

 

* * *

 

 «У честных врагов бывает всегда больше, чем у бесчестных».

 

* * *

 

«Иностранные языки ужасно полезны, но не иначе как когда заправился на русском».

 

* * *

 

«Русские. Быстро раздражаются. Всякий-то хочет отмстить за свое ничтожество».

 

* * *

 

«Всякий должен иметь право на землю. У нас это народное начало. Собственность — святейшая вещь: личность. <...> Полное уничтожение собственности ужасно».

 

* * *

 

«Не надо бояться неестественностей социальных. Коммуна парижская — вредна, потому что бунт и насилие».

 

* * *

 

«У нас именно потому, что всякий потерял всякую веру, а стало быть, всякий взгляд, так дорога обличительная литература. Все, которые не знают, за что держаться, как быть и кому верить, видят в ней руководство».

 

* * *

 

«Самое высшее джентльменство уметь понять шутку».

 

* * *

 

«Лучшие люди познаются высшим нравственным развитием и высшим нравственным влиянием».

145

 

* * *

 

«Слово "Я" есть до того великая вещь, что бессмысленно, если оно уничтожится».

 

* * *

 

«Наш атеизм есть только разъединение с народом, оторванность от земли. Если б вы сидели на земле и ее обрабатывали, вы бы верили в Бога».

 

* * *

 

 «Дурной признак, когда перестают понимать иронию, аллегорию, шутку. Упадок образования, ума, признак глупости».

 

* * *

 

«Женщины ужасно щекотливы? — А вы пробовали щекотать?»

 

* * *

 

«Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».

 

* * *

 

«Жизнь хороша, и надо так сделать, чтоб это мог подтвердить на земле всякий».

 

* * *

 

«Это была натура русского священника в полном смысле, то есть матерьяльная выгода на первом плане и за сим — уклончивость и осторожность».

 

* * *

 

«Единственно возможное слово России о Константинополе: "Да, он нейтрален, но нейтральность эта под моим покровительством"».

 

* * *

 

«Христос есть Бог, насколько земля могла Бога явить».

 

* * *

 

«Делай дело так, как будто ты век собираешься жить, а молись так, как будто сейчас собираешься умереть».

 

* * *

 

«У нас так можно сказать: все, что либерально, то и дрянно, то и пагубно».

 

* * *

 

«Народ злой, изо всех сил злой».

 

* * *

 

«Многие из наших писателей о народе так и остались обучившимися русскому мужику иностранцами».

 

* * *

 

«Вы, господа, всё величины серьезные и собою довольны. Я же в сравнении с вами — трость, колебаемая ветром, и где уже мне быть собою довольным!»

146

 

* * *

 

«Реалисты неверны, ибо человек есть целое лишь в будущем, а вовсе не исчерпывается весь настоящим».

 

* * *

 

«Россия дала залог миролюбия».

 

* * *

 

«Франция уничтожена, ее нет в Европе».

 

* * *

 

«Единственно возможное слово России о Константинополе: "Да, он нейтрален, но нейтральность эта под моим покровительством"». Константинополь международный город, значит, вечная драка за него и не кончен Восточный вопрос. Константинополь русский».

 

* * *

 

«Россия дала залоги такого миролюбия, какого не представляет вся ее история».

 

* * *

 

«Европейская дипломатия, вступаясь за славян, все более и более отнимает у нас наше обаяние на славян».

 

* * *

 

«Нельзя выгнать орду турецкую из Европы. Не надо».

 

* * *

 

«Во Франции общество — коммуна и буржуа. Две ясные партии. У нас не явилось партий. Хаос. Нужны лучшие люди. В Австрии кутит Венгрия, полная ненависти к России. Считает себя за первоклассную державу».

 

* * *

 

«Остроумие есть дар, и если вы его не имеете — зачем вы пускаетесь?»

 

* * *

 

«Константинополь наш».

 

* * *

 

«Отделить судьбу мистическую от гражданской».

 

* * *

 

«Пока существовала Казань, нельзя было предсказать, кому будет принадлежать европейская Россия: русским или татарам?»

 

* * *

 

«У нас способнейшие люди не понимают Восточного вопроса».

 

* * *

 

«Основание в Европе — две силы».

 

* * *

 

«Остроумие. И если вам Бог не дал, то нечего и решаться на остроты. Почтенное навьюченное нравоучениями существо».

 

* * *

 

«Европейскому равновесию повинна одна Россия».

147

 

* * *

 

«Вы идеалисты 40-х годов, но вы устарели и обратились в нечто хотя и весьма почтенное, но навьюченное целым возом устарелых неподходящих нравоучений, ненужных, первобытных, до того, что даже стыдно читать».

 

* * *

 

«Изучите православие, это не одна только церковность и обрядность; это живое чувство, вполне, вот те живые силы, без которых нельзя жить народам. В нем даже мистицизма нет — в нем одно человеколюбие, один Христов образ».

 

* * *

 

«Находить вероисповедную нетерпимость в русском человеке — грешно, просто грешно».

 

* * *

 

«Искать причины помощи не допускает Евангелие. Просто получай, самарянин».

 

* * *

 

«А что если б слон родился из яйца».

 

* * *

 

«А что если б не было истории, а стало быть, не было ни православья, ни единоверия, тогда помогали для более высшей мысли, для свободы — сего первого блага людей».

 

* * *

 

«Две России: биржевая-жидовская и христианская. Купцы примыкают скорее к биржево-жидовской. Без образования, без развития, мамон, разбогатевшие мужики».

 

* * *

 

«Огромные народные потрясения, вроде войны, были бы спасительны».

 

* * *

 

«Нам надо всегда знать и помнить, и быть убежденным, что в решительных общемировых вопросах Россия, если пожелает сказать свое слово или провести свое мировоззрение самостоятельно,— всегда встретит против себя всю Европу, без исключения, и что, в строгом смысле слова,— у нас в Европе нет и никогда не будет союзников».

 

* * *

 

«Константинополь наш, должен быть наш и больше ничей».

 

* * *

 

«Франция — нация вымершая и сказала все свое. Да и французов в ней нет».

 

* * *

 

«Россия в Крымскую войну не бессилье свое доказала, а силу. <...> Несмотря на гнилое состояние вещей, вся Европа не могла нам ничего сделать, несмотря на затраты и долги ее в тысячи миллионов».

148

 

* * *

 

«... внутренне состояние наше крепче, как нигде. Самодержавие ».

 

* * *

 

«О Струсберге и его великой идее. И известие прослушали мухи, медовые духи — путей сообщения полно жидками: все цестными еврейциками. Status in statu. Я готов, это прямая обязанность христианина. Но status in statu не надо усиливать, сознательно усиливать».

 

* * *

 

«Струсберг все-таки лучше Овсянникова. Овсянниковы — испорченный народ».

 

* * *

 

«Пушкин — главный славянофил России».

 

* * *

 

«Народ гораздо больше и лучше вашего знает то, что он делает, потому что у него сверх ясного ума еще сердце есть. <...> Посмотрите: народ помогает славянам, чтоб помочь несчастным, болея сердцем (и таким он всегда был сострадательным и всегда готов бывал отдать и кровь, и жизнь несчастному, а не с неба это упало)».

 

* * *

 

«Душа восстала против прямолинейности явлений. Эту войну народ объявил. Le peuple e'est moi [народ это я]».

 

* * *

 

«Не проходило 25 лет в сложности и не проходило поколения, у какого бы то ни было народа Европы, без войны, и это с тех пор, как запомнит история, так что прогресс и гуманность одно, а какие-то законы — другое. Тем не менее, идеал справедлив. Да и сказано самим идеалом, что меч не прейдет и что мир переродится вдруг чудом. Но зато сказано, что вторичное явление идеала будет встречено избранными, лучшими людьми, составу которых будут способствовать и все прежние лучшие люди».

 

* * *

 

«Турки уступили,— теперь они рассердятся за то, что уступили, и отмстят. Нам надо держать саблю вон из ножен. Всё или ничего от Турции. Если же мы уступим, то нам поневоле придется на следующий же год воевать. Кроме того, шарьат, и не только Кавказ и Средняя Азия, но и наши татары задурят. Это будет толчок в мусульманстве. Уничтожением великоруса расшатались границы».

 

* * *

 

«Лучшие люди. Штрусберг. Россия жидовская и христианская».

 

* * *

 

«Лучшие люди, дворянин, семинарист. Купец есть лишь развратный мужик. Он всегда готов соединиться с жидом, чтоб продать всю Россию. Самое еще лучшее было в нем — любовь к колоколам

149

 

и к дьяконам. Но есть свой высший Владимир на шее и обед, родня с баронами. Наконец в народе идеалы».

 

* * *

 

«Теперь я увидал, что такое лучшие люди, по крайней мере, они будут, народ хочет, чтоб они были, и проч. Нынешнее лето лучшие люди определились».

 

* * *

 

 «Потом Россия жидовская и христианская».

 

* * *

 

«Объявились лучшие люди. За это одно можно заплатить много денег и много крови.

Россия народная сказала, кого она хочет считать своими лучшими людьми. Не биржевиков, меряющих аршином близорукой выгоды. Крови жалко, но пусть умрем,— скажет русский. А вы смотрите, как "Биржевые": зачем мало выгоды? Но уж в том великая выгода, что мы узнали, что вас не хочет Россия, не поклонились еще жиду. А Россия жалеет и тех, которые грабили народ и расстреливали его, когда он волновался. Не мне, бывшему в Сибири, говорить, что это сказки».

 

* * *

 

«Что такое выгода России? Выгода России в том, если она облегчила страдания славянских племен, хотя бы ей это материальной немедленной помощи не принесло. Но великая идея России вознесена и ореол сияет. Если вы в этом выгоды не понимаете, то молчите или издавайте ваш журнал для таких как вы или для приверженцев Штрусберга.

Выгода России — в таком, наконец, что она пошла заодно с народом».

 

* * *

 

«Лучшие люди. Кратко. Прежде бояре — около князей и царей. Потом указаны классы, чиновники.

Бояре успели перевесть новую силу на себя, но демократизация явления, семинарист, обособленный человек.

Затем в наше царствование уничтожился формальный чин лучших людей.

Но зато тем с большей силою начались попытки, адвокаты, купцы, жиды Струсберги. Сердце замирало за успех.

Оставался народ, надежда на народ,— но у него юродивые, какие-то там Иванушки, сам Илюша герой.

И вот в это лето весь народ вдруг говорит и указывает, кто его лучшие люди,— не штрусберги, не жиды, всё та же полная веры наивность, но не жиды. Жидовская страшно грозила, примыкала интеллигенция, школы, миро, то есть жидовские рассуждения...»

150

 

* * *

 

«Отдохнуло сердце.

И ведь как нарочно обе России концентрировались в одно и то же время: христианская и жидовская. К жидовской и школы».

 

* * *

 

«Жажда подвига, что деньги, лучше духовный подвиг. Спрашивают, где христианство,— вот оно тут».

 

* * *

 

«Лучшие люди. Оставалась надежда на народ, но он лежал в косной массе. У него Алексеи — человеки Божии.

Но нынешним летом он показал, что для него лучшее дело. Выйдя из крепостничества, не поддавшись разврату и сивухе,— сказал, что такое считает он лучшим делом, а стало быть, и указал своих лучших людей, тех, которые идут на подвиг».

 

* * *

 

«Люди науки, но люди науки не исчерпывают всего. Никакой наукой не составите общества, если нет благородного материала, живой жизни и доброй воли, чтобы жить честно и любовно».

 

* * *

 

«Что народ указал нам лучших людей — это так бесспорно. Но определен ли лучший человек наукой?»

 

* * *

 

«В Европе выгода — у нас жертва».

 

* * *

 

«В последнее время начало становиться жутко за народ: кого он считает за своих лучших людей? Жид. Адвокат, банкир, интеллигенция».

 

* * *

 

«Шариат — духовный и нравственно-юридический кодекс у мусульман. Истолкователи шариата — духовенство, и оно проповедует войну против христиан».

 

* * *

 

«Мы любим и желаем новых женщин прежде всего в образе высококачественном, а не в образе, потерявшем самый смысл человеческого, в образе чего-то мечущегося и угорелого...»

 

* * *

 

«Главная ошибка в политике России это то, что ее задачи такие умеренные».

 

* * *

 

«Социалисты чтут христианство в идеале (хоть и ругают его. Далее Христа в нравственном отношении ничего не сказали)».

 

* * *

 

«Возьмите энтузиазм, окружающий беспрерывно царя и царское слово. Сами русские не дадут не только укорениться, но даже и по-

151

 

явиться беспорядку даже в случае самых полных свобод. В этом случае Россия, может быть, самая свободная из наций. Вот русское понимание самодержавия».

 

* * *

 

«Человечество так дурно устроено, что не может не поддерживать свое дурное зданье мечом. Великодушие в войне, в мире — жестокость».

 

* * *

 

«Наши специалисты могут быть людьми науки, но они необразованны (устраняю все личности Менделеевых и проч.)».

 

* * *

 

«Для всеобщего успокоения нужно систему великих держав превратить в систему двух сил, ибо остальные три силы — мираж».

 

* * *

 

«Россия служит принципам великодушия, бескорыстия и человеколюбия. Что же видим в Европе. Итак, человечество разделилось на две части».

 

* * *

 

«История Восточного вопроса есть история нашего самосознания. <...> У нас именно народ интересуется высшей идеей помощи братьям — выше интереса, и это вовсе не идеально. <...> Это идеально в Европе, потому что там нет ни одного народа, который бы поставил интерес братьев выше собственной выгоды, и потому там это идеально, а у нас реально».

 

* * *

 

«Наши идеи возьмут верх. <...> Наш народ всегда хочет быть одушевлен высшею мыслью».

 

* * *

 

«У нас в премудрости цари хотят решать сообща с народом».

 

* * *

 

«Я не в народ идущих только виню, а все племя за грехи отцов. Да и не отцов. Разрушилось нечто прежнее, modus in rebus [порядок вещей]. Теперь надо создать другое. Всякий выход хорош. Война хороша. Сами придут, уважая себя, и других заставят себя уважать. А потому война не за хапугу, а за благодеяние наиболее кстати, ибо тут есть за что уважать».

 

* * *

 

«Как бы ни выставляли бескорыстие России слова и обещания царя, но дело естественной логикой вещей ломит к развязке, и война с Европой неизбежна. Тут не царь, не Биконсфильд и всё не то, что мы захватим или не захватим на этот раз. Тут Восточн<ый> вопрос в целом и в будущем, а стало быть, и усиление России славянами, а Европа допустит это лишь и крайнем случае. Всё лекарство было бы в настоящую минуту опять, в сотый раз, уклониться от решения,

152

 

решить дело компромиссом, но это страшно невыгодно для России, ибо мы вредим целому в Восточ<ном> вопросе, то есть отдаем нашу идею, уступаем наше вековое право и проч. Выгоднее война, выгоднее кончить разом и хорошо».

 

* * *

 

«Нашему царю определено судьбой поправить наше упущенное влияние на Востоке. Задача очень легка теперь, ибо 2/з дела уже сделано самой логикой вещей. Теперь уже ясно, что славянам нельзя жить у турок и никакие гатти-гумагоны не помогут. Надо, во всяком случае, придумать новую комбинацию. Но, повторяю, Англия придумает по-своему, она освободит славян, но сама, а нам и понюхать не даст. И пусть нам же в карман. Благодетеля всегда ненавидят, и славяне, облагодетельствованные Англией, потянутся к нам. А мы облагодетельствуем, то, напротив, потянутся к Англии».

 

* * *

 

«От своих пророков и поэтов наше общество требует страсти и идеи. (Будем честными.) Все вообще жаждем осмыслить и узнать великую идею, к которой мы способны».

 

* * *

 

«Прежде всяких вопросов, что из нас выйдет и что мы будем, надо просто-запросто стать русскими. Нам это легко, ибо если пропали мы, то остался русский народ. Он весь цел и здоров. Ура! Гнилому гнить, а здоровому жить».

 

* * *

 

«Коммунизм мог явиться в конце только прошлого царствования, в котором завенчана была петровская реформа и когда русский интеллигентный человек дошел до того, что за неимением занятия стал цепляться за все бредни Запада...»

 

* * *

 

«Социализм, коммунизм и атеизм — самые легкие три науки. Вбив себе их в голову, мальчишка считает уже себя мудрецом».

 

* * *

 

«Главная педагогия — это родительский дом».

 

* * *

 

«Одна из характернейших черт русского либерализма — это страшное презрение к народу и взамен того страшное аристократничание перед народом (и кого же? каких-нибудь семинаристов). Русскому народу ни за что в мире не простят желания быть самим собою».

 

* * *

 

«Все черты народа осмеяны и преданы позору».

 

* * *

 

«Новейшая сатира тем бесплодна, двусмысленна и даже вредна, что не умеет или не хочет сказать, что хочет».

153

 

* * *

 

«О войне что сказать Россия должна? Война решит перемену направления».

 

* * *

 

«Восточный вопрос — русский по преимуществу, национальный, народный и всегда популярный».

 

* * *

 

«В поэзии нужна страсть, нужна ваша идея, и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное — ничего и не значит».

 

* * *

 

«Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество? »

 

* * *

 

«Нынче век силы чугунной (и убеждения чугунные, должно быть)».

 

* * *

 

«Обязанность не знать высшей цели и жизни вечной, а заменить ее любовью к человечеству, переданная этой несчастной с совершенно неразъясненным вопросом: для чего же я буду любить человечество? »

 

* * *

 

«У иных могут быть не только убеждения, но и что-нибудь еще чугунное».

 

* * *

 

«Англичанин прежде всего старается быть англичанином и сохраниться в виде англичанина, и любить человечество не иначе, как в виде англичанина.

Мы настолько же русские, насколько и европейцы, всемирность и общечеловечность — вот назначение России. Действительно, несем в своем зародыше какую-то сущность общечеловека и впредь так будет, и народ, развившись, такой будет.

Посмотрите на великоруса: он господствует, но похож ли он на господина? Какому немцу, поляку не принужден он был уступать. Он слуга. А между тем, тем-то — переносливостью, широкостью, чутьем своим он и господин. Идеал его, тип великоруса — Илья Муромец.

Таким образом, чем сильнее мы разовьемся в национальном русском духе, тем сильнее отзовемся и европейской душе, примем ее стихии в нашу и породнимся с нею духовно, ибо вот это всечеловечность, и... и, может быть, и им, европейцам, стали бы полезны, сказав и им наше русское особое слово, которое они еще, развившись насильственно, еще не слыхали. Наша способность языка, понимания всех идей европейских, сердечное и духовное ее усвоение — всё это, чтоб разроз-

154

 

ненные личные народные единицы соединить в гармонию и согласие, и это назначение России. Вы скажете, это сон, бред: хорошо, оставьте мне этот бред и сон.

Я объявляю (пока еще без доказательств), что любовь к человечеству — немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой. Пусть пожмут плечами мудрецы наши, но эта истина мудренее их мудрости, и я верую, непременно станет когда-нибудь аксиомой во всем человечестве».

 

* * *

 

«Как-то не хватает тех связей, которые соединяют человека с жизнью, как-то слабее и ничтожнее становится он».

 

* * *

 

«Либеральное наше европейничанье. Разрыв с народом. Презрение к народу (это демократов-то). Они идут в народ, народ их бьет, и вот они враги народу и презирают его. Он дескать ни на что не способен. Изучать правду народную не хотят».

 

* * *

 

«Летающие пощечины, сладость самоунижения. Жидовское царство при этом».

 

* * *

 

«Если отсутствие высшего смысла в бессмертии, то и гражданского».

 

* * *

 

«Весь православный Восток должен принадлежать православному царю, и мы не должны делить его (в дальнейшем на славян и греков)».

 

* * *

 

«В славянском вопросе не славянство, не славизм сущность, а православие».

 

* * *

 

«Без детей ни брака, ни семейства, ни жизни. Благородного подвига жаждут, ни Бог, ни судьба не пошлет, а дети и неспособного на благородный подвиг — дадут сделать благороднее. Дети благородят».

 

* * *

 

«Движения нет в народе. Да разве в характере нашего народа эти движения».

 

* * *

 

«Сознание и любовь, что, может быть, и одно и то же, потому что ничего вы не сознаете без любви, а с любовью сознаете многое».

 

* * *

 

«Христианство есть доказательство того, что в человеке может вместиться Бог. Это величайшая идея и величайшая слава человека, до которой он мог достигнуть».

155

 

* * *

 

«Любя яблоко, можно любить человека».

 

* * *

 

«Наша демократия так же древна, как и Россия, а у тех [в Европе] с [17]89-го года».

 

* * *

 

«Общечеловек. Россия — новое слово: В том-то ее и национальность».

 

* * *

 

«Отрицают движение. Что же кричал народ? Стало быть, не было движения».

 

* * *

 

«Я двух дней не проживу с кем-нибудь в одной комнате».

 

* * *

 

«Я не спал. Отнесли, и... уже только в могиле мне показалось: как же это я умер, а всё знаю, только шевелиться не могу».

 

* * *

 

«Эгоисты капризны. Нежелание связать себя никаким долгом. <...> Эгоизм и страстное желание покоя и лени рождают желание освободиться от долгов, а вместе с тем и странное требование от всех к себе долгов. Неисполнение этих долгов к себе самому принимается как обиды, сердцем».

 

* * *

 

«Мы интеллигенция русская, плохие граждане, мы сейчас в обособлении. Не дадут нам чего — и мы дуемся».

 

* * *

 

«Никогда лик мира сего не переделать. Нечего и говорить об этом, приготовить ответы нельзя».

 

* * *

 

«Кто верит в Русь, тот знает, что она все вынесет и останется прежнею святою нашею Русью — как бы не изменился наружно облик ее. Не таково ее назначение и цель, чтоб ей поворотить с дороги. Ее назначение столь велико, и ее внутреннее предчувствие своего назначения столь ясно (особенно теперь, в нашу эпоху, в теперешнюю минуту, главное), что бояться и сомневаться верующему нечего».

 

* * *

 

«Наш народ заключает в себе начала решить вопрос низшей братьи, четвертого сословия, без боя и без крови, без ненависти и зла, совершенно на иных началах, как думает решить его Европа».

 

* * *

 

«Даже в Англии нет столь яростных ненавистников России в настоящую минуту, как настоящие клерикалы».

 

* * *

 

«Подлинно Восточный вопрос в своей широте: католичество объявляет войну православию и хочет вести и человечество мечом».

156

 

«Всё в вопросе: правда ли, что существует заговор католичества... Есть ли заговор? В таком ли размере страшен он и велик, как мне кажется ».

 

* * *

 

«Процветает борьба католичества с восточным христианством».

 

* * *

 

«Бой окончится в пользу Востока и России. Даже и лучше будет, если так решится дело. О кровь...»

 

* * *

 

«И уж разумнейшие клерикалы не упустили случая разжечь в католической и христианнейшей земле этой всевозможные волнения под всевозможными до неузнаваемости предлогами, видами и формами».

 

* * *

 

«Оставить славянскую идею и восточную церковь — все равно что сломать всю старую Россию и поставить на ее место новую и уже совсем не Россию. Это будет равносильно революции. Отвергать назначение [России] могут только прогрессивные вышвырки русского общества. Но они обречены на застой и на смерть...»

 

* * *

 

«...Восточный вопрос не выдумали славянофилы. Он родился раньше вас, раньше нас, раньше русской империи, раньше Петра Великого, родился он при первом сплочении великорусского племени в сильное государство, он родился вместе с Москвой, и есть великая идея, оставленная Москвой, которую вынес из Москвы Петр, в высшей степени понимавший ее органическую связь с русским назначением и с русской душой».

 

* * *

 

«Нации живут великим чувством и великою всё освещающей и снаружи и внутри мыслью, а не одной лишь биржевой спекуляцией и ценой рубля».

 

* * *

 

«Я социалист, но переменил идеал с эшафота. Великая идея Христа, выше нет. Встретился с Европой во Христе».

 

* * *

 

«В самом деле: почему добродетель так страшна? Заменить бы ее какими-нибудь аксиомами экономическими и затем всем бы и воровать на здоровье».

 

* * *

 

«Католичество надеется на владычество и мутит воду».

 

* * *

 

«Высшее счастье (выше счастья нет, как увериться в милосердии людей и в любви их друг к другу)».

157

 

* * *

 

«Европа — 2-е отечество, мы любим Европу наравне с Россией, наша народная личность — всечеловечность. Пушкин».

 

* * *

 

«Самоутверждение, эстетику, искусство для искусства. Нет, уж лучше воспевать голых женщин».

 

* * *

 

«Болезни воли — всё фантастичнее. Как и вся наша жизнь с Петра».

 

* * *

 

«Решение правое, решение высшее, решение русское».

 

* * *

 

«...до понимания Пушкина еще вся Россия не доросла. Теперь вопрос о Пушкине вместо художественности перешел в вопрос о народности».

 

* * *

 

«Некрасов отдался весь народу, желая в нем очиститься, даже противуреча западническим своим убеждениям».

 

* * *

 

«Слишком виновную душу не надо иногда слишком явно и поспешно укорять в ее виновности, много уж и без того было муки».

 

* * *

 

«Души поэтов мягки и слабы, мягки и податливы, и чем больше пишут стихов, тем больше мягчают и подаются».

 

* * *

 

«Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее».

 

* * *

 

«Если б даже было и доказано, что мы не можем быть лучше, то этим вовсе мы не оправданы, потому что вздор всё это: мы можем и должны быть лучше».

 

* * *

 

«Извинение не есть оправдание. В извинении кроется для извиняемого даже нечто унизительное».

 

* * *

 

«Юношам надо учиться, а не учить других».

 

* * *

 

«Не жившему совсем на свете так легко принять свечку за солнце».

 

* * *

 

«Пушкин был первый русский человек. Он первый догадался и сказал нам, что русский человек никогда не был рабом. И хотя столетия был в рабстве, но рабом не сделался».

158

 

* * *

 

«Фальшь тоже узнает народ, с какою бы печалью вы не приходили к нему».

 

* * *

 

«Всякий сильный ум и всякое великодушное сердце не могли миновать байронизма».

 

* * *

 

«Всемирная отзывчивость. Пушкин — положительное подтверждение этой мысли».

 

* * *

 

«Европа и удел всего арийского племени нам так же дороги, как Россия — удел всего арийского племени есть русское дело, родное нам, прирожденное, наша сущность, наш идеал».

 

* * *

 

«Все эти славянофильства и западничества — всё это лишь одно великое недоразумение, правда, исторически необходимое в просыпающемся русском сознании, но которое, конечно, исчезнет, когда русские люди взглянут прямо на вещи в глаза».

 

* * *

 

«Овладей собой и узришь правду и станешь достойнейшим праведником — наступит и для тебя золотой век. Это мысль русская, ее осознает и народ...»

 

* * *

 

«Удел той бедной и презираемой еще нами земли, которую в рабском виде Царь небесный исходил, благословляя. Чего нам стыдиться нашей бедности и нищеты».

 

* * *

 

«И тогда узришь Христа, не убьешь и не растерзаешь, а простишь и полюбишь, не призовешь защиты закона себе в помощь,— ибо сам исполнишь его».

 

* * *

 

«Пушкин реалист, каких еще не бывало у нас».

 

* * *

 

«Финал "Онегина": русская женщина, сказавшая русскую правду,— вот чем велика эта русская правда».

 

* * *

 

«Духи и гении Европы — это недаром, этим многое обозначается, вот тут-то и пророческое значение Пушкина».

 

* * *

 

«Но есть еще чернь, толстосумы, невежественная чернь».

 

* * *

 

«Неужели восторг был оттого, что мы всех могущественнее и длинноголовее».

159

 

* * *

 

«Народ западный свергнет ту гнусную оболочку, в которую его заключили, и кончит тем, что найдет Христа. Может быть, к нам и придет за ним, к народу нашему великому, и тогда мы обнимемся и запоем новую песнь».

 

* * *

 

«Мои идеалы шире ваших».

 

1880-1881 гг.

 

«Тугое, картофельное и всегда радостно самодовольное немецкое остроумие».

 

* * *

 

«Вы изолгались и избарабанились».

 

* * *

 

«Продукт затупевшего и заподлевшего западничества».

 

* * *

 

«До чего человек возобожал себя (Лев Толстой)».

 

* * *

 

«Реальный (созданный) мир конечен, невещественный же мир бесконечен. Если б сошлись параллельные линии, кончился бы закон мира сего. Но в бесконечности они сходятся, и бесконечность есть несомненно. Ибо если бы не было бесконечности, не было бы и конечности, немыслима бы она была. А если есть бесконечность, то есть Бог и мир другой, на иных законах, чем реальный (созданный) мир».

 

* * *

 

«Мятущаяся, но не логическая голова».

 

* * *

 

«Семинарист. Кто таков. Семинарист проклятый, атеист дешевый. Русский либерал: аристократ проклятый, атеист дешевый. Над народом величается своим просвещением в пятак цены».

 

* * *

 

«Изверг сердцем и умом».

 

* * *

 

«Не всегда же мы грешны; напротив, мы же бываем и святы. И кто ж бы мог жить, если б было иначе».

 

* * *

 

«Комедия Грибоедова гениальна, но сбивчива».

 

* * *

 

«Самоограничение и воздержание телесное для свободы духовной, в противуположность материальному обличению, беспрерывному и безграничному, приводящему к рабству духа».

160

 

* * *

 

 «Портрет свиньи. Мы имеем уже твердые данные в распоряжениях последнего времени, что у нас не хотят походить на этот портрет. И прочь его, этот портрет, надоел уж он нам довольно и прежде».

 

* * *

 

«Пресса, между прочим, обеспечивает слово всякому подлецу, умеющему на бумаге ругаться, такому, которому ни за что бы не дали говорить в порядочном обществе, напротив, разбили бы ему морду и вытолкали. А в печати приют: приходи, сколько хочешь ругайся, даже с почтением примут».

 

* * *

 

«Красота дается женщине вначале, чтобы привязать мужчину, ибо нравственная связь еще слаба. Потом и не надо уж красоты, любят женщину, потому что сживутся душами (органическое соединение)».

 

* * *

 

«Уничтожить общественное мнение — так не то, что ничего больше не будет, а то, что есть, исчезнет».

 

* * *

 

«Леонтьеву (не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж коль все обречены, так чего же стараться, чего любить, добро делать? Живем в свое пузо».

 

* * *

 

«Не от омерзения удалялись святые от мира, а для нравственного совершенствования».

 

* * *

 

«Да уж одно ношение жажды духовного просвещения есть уже духовное просвещение».

 

* * *

 

«Вы скажете, что на Западе померк образ Спасителя? Нет, я этой глупости не скажу».

 

* * *

 

«Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного».

 

* * *

 

«Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна — Христос, но тут уж не философия, а вера...»

 

* * *

 

«"Карамазовы". Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей

161

 

главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить».

 

* * *

 

«Черт. (Психологическое и подробное критическое объяснение Ивана Федоровича и явления черта.) Иван Федорович глубок, это не современные атеисты, доказывающие в своем неверии лишь узость своего мировоззрения и тупость тупеньких своих способностей».

 

* * *

 

«Точно варяги, пришедшие по приглашению. Земля наша велика и обильна, ушли и оставили землю в беспорядке. Я не про крепостников говорю и не крепостное состояние оплакиваю, как не замедлят мне приписать. Я беспорядок и безначалие оплакиваю. Это безначалие и отсутствие законности имеет развращающее свойство не менее пьянства. Доведет до отчаяния, до бунта».

 

* * *

 

«Жидовство как факт всего мира. Католичество, уступающее жидовству. Примирение с поляками. Франция, разрушающая себя окончательно в католичестве, ибо если не католичество, то должны были тотчас принять социализм. Они же не хотят ни того, ни другого. Остался один буржуазный либерал с своими бессмертными принципами [17]89 года. Скудное содержание».

 

* * *

 

«Народ. В народе потребность чего-то нового, нового слова, нового чувства, потребность порядка нового. Бесшабашный период пьянства после крестьянской реформы проходит. Никогда народ не был более склонен (и беззащитен) к иным веяниям и влияниям. (Даже нигилистическая пропаганда найдет дорогу. Не нашла до сих пор по неумелости, глупости и неподготовленности пропагаторов.) Надо беречься. Надо беречь народ. Церковь в параличе с Петра Великого. Страшное время, а тут пьянство... Между тем народ наш оставлен почти что на одни свои силы. Интеллигенция мимо».

 

* * *

 

«Немцы, поляки, жиды — корпорация, и себе помогают. В одной Руси нет корпорации, она одна разделена».

 

* * *

 

«Богатство (трудно спастись). Богатство — усиление личности, механическое и духовное удовлетворение, стало быть, отъединение личности от целого».

 

* * *

 

«Жиды. И хоть бы они стояли над всей Россией кагалом и заговором и высосали всего русского мужика — о пусть, пусть, мы и слова

162

 

не скажем: иначе может случиться какая-нибудь нелиберальная беда; чего доброго подумают, что мы считаем свою религию выше еврейской и тесним их из религиозной нетерпимости,— что тогда будет? Подумать только, что тогда будет!»

 

* * *

 

«Жиды. "Новое время". Среда. 19 ноября. Письмо о жидах Кояловича».

 

* * *

 

«Дельцами бывают только люди нравственности сомнительной».

 

* * *

 

«Совесть, совесть маркиза де Сада! — это нелепо».

 

* * *

 

«Инквизитор уж тем одним безнравственен, что в сердце его, в совести его могла ужиться идея о необходимости сожигать людей. Орсини тоже. Конрад Валленрод тоже».

 

* * *

 

«Общества слагались вследствие потребности ужиться. Это неправда, а всегда вследствие великой идеи».

 

* * *

 

«Вы говорите: да ведь Европа сделала много христианского помимо папства и протестантства. Еще бы, не сейчас же там умерло христианство, умирало долго, оставило следы. Да там и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства».

 

* * *

 

«Нравственно только то, что совпадает с вашим чувством красоты и с идеалом, в котором вы ее воплощаете».

 

* * *

 

«Народ. Там всё. Ведь это море, которого мы не видим, запершись и огородясь от народа в чухонском болоте. Люблю тебя, Петра творенье. Виноват, не люблю его. Окна, дырья — и монумент».

 

* * *

 

«Нам все не верят, все нас ненавидят,— почему? да потому, что Европа инстинктом слышит и чувствует в нас нечто новое и на нее нисколько непохожее. В этом случае Европа совпадает с нашими западниками; те тоже ненавидят Россию, слыша в ней нечто новое и ни на что не похожее».

 

* * *

 

«Русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет — да и не надо, потому что православие есть все».

 

* * *

 

«Есть некоторые жизненные вещи, живые вещи, которые весьма, однако, трудно понять от чрезмерной учености. Ученость, такая

163

 

прекрасная вещь даже и в случае чрезмерности, обращается от прикосновения к иным живым вещам в вещь даже вредную. Не все живые вещи легко понимаются. Это аксиома. А чрезмерная ученость вносит иногда с собой нечто мертвящее. Ученость есть матерьял, с которым иные, конечно, очень трудно справляются.

Чрезмерная ученость не всегда есть тоже истинная ученость. Истинная ученость не только не враждебна жизни, но, в конце концов, всегда сходится с жизнию и даже указывает и дает в ней новые откровения. Вот существенный и величавый признак истинной учености. Неистинная же ученость, хотя бы и чрезмерная, в конце концов, всегда враждебна жизни и отрицает ее. У нас об ученых первого разряда что-то не слыхать, второго же разряда было довольно, и даже только и есть, что второй разряд. Так что будь расчрезмерная ученость, и все-таки второй разряд. Но ободримся, будет и первый. Когда-нибудь да ведь будет же он. К чему терять всякую надежду».

 

* * *

 

«"Нет славянофилов и западников как партий". Это неправда. Именно в последнее время образовались в партии — славянофильство, правда, едва-едва, но западничество — это партия во всеоружии, готовая к бою против народа, и именно политическая. Она стала над народом как опекующая интеллигенция, она отрицает народ, она спрашивает, чем он замечателен, и отрицает всякую характерную самостоятельную черту его, снисходительно утверждая, что эти черты у всех младенческих народов. Она стоит над вопросами народными: над земством, так как его хочет и признает народ; она мешает ему, желая управлять им по-чиновнически, она гнушается идей органической духовной солидарности народа с царем, и толкует о европейской вздорной бабе».

 

* * *

 

«Жид. Бисмарки, Биконсфильды, французская республика и Гамбетта и т. д. — все это, как сила, один только мираж, и чем дальше, тем больше. Господин и им, и всему, и Европе один только жид и его банк. И вот услышим: вдруг он скажет veto и Бисмарк отлетит как скошенная былинка. Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет всё богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет на безначалии».

 

* * *

 

«Идеал красоты человеческой — русский народ. Непременно выставить эту красоту, аристократический тип и проч. Чувствуешь равенство невольно: немного спустя почувствуете, что он выше вас».

164

 

«Самосочинение. Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиняется».

 

* * *

 

«Русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет — да и не надо, потому что православие всё. Православие есть церковь, а церковь — увенчание здания и уже навеки. Что такое церковь — из Хомякова. Вы думаете, я теперь разъяснять стану: нимало, нисколько. Это всё потом и неустанно. А покамест лишь ставлю формулу, да к ней прибавляю и другую: кто не понимает православия — тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того; тот не может и любить русского народа, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть. Обратно и народ не примет такого человека как своего: если ты не любишь того, что я люблю, не веруешь в то, во что я верую, и не чтишь святыни моей, то не чту и я тебя за своего. Широк, вынослив и в верованиях терпим. О, он не оскорбит его, не съест, не прибьет, не ограбит и даже слова ему не скажет. Народ искреннего человека, каким бы желал его видеть, выслушает, если тот умен и толков, поблагодарит за совет даже, за науку, мало того, советом воспользуется (ибо широк русский народ и отвлекать всё умеет), но своим не сочтет, руки не подаст ему, сердца своего не отдаст ему. А наша интеллигенция из чухонских болот прошла мимо. Сердится, когда ей говорят, что не знает народа».

 

* * *

 

«При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я конечно народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного),— хотя и неизвестен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему».

 

* * *

 

«Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

 

* * *

 

«Что Россия не в одной только Европе, но и в Азии, и что в Азии, может быть, больше наших надежд, чем в Европе».

 

* * *

 

«Восточный вопрос разрешится сам собою. В сущности Восточный вопрос для нас теперь и не существует. Мы решим его вдруг, в грядущие времена, выберем минутку такую в Европе, вроде франко-прусской войны, и когда при том сама собой затрещит Австрия».

 

* * *

 

«Уничтожение аристократизма, петербургского взгляда на народ и на Россию и смирение перед нею».

165

 

* * *

 

«Петербург ничего, а народ всё».

 

* * *

 

«Проливать кровь вы не считаете нравственным, но проливать кровь по убеждению вы считаете нравственным. Но, позвольте, почему безнравственно кровь проливать?»

 

* * *

 

«Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся».

 

* * *

 

«Нравственные идеи есть. Они вырастают из религиозного чувства, но одной логикой оправдаться никогда не могут».

 

* * *

 

«...огромный факт появления на земле Иисуса и всего, что за сим прошло, требует, по-моему, и научной разработки».

 

* * *

 

«Убеждение же человечества в соприкосновении мирам иным, упорное и постоянное, тоже ведь весьма значительно».

 

* * *

 

«Что царь русский есть царь и повелитель всего мусульманского Востока. Пусть приучаются к этой мысли в Константинополе».

 

* * *

 

«Я ничего не ищу, и ничего не прошу, и не мне хватать звезды за мое направление».

 

* * *

 

«Я, как и Пушкин, слуга царю, потому что дети его, народ его не погнушаются слугой царевым. Еще больше буду слуга ему, когда он действительно поверит, что народ ему дети. Что-то очень уж долго не верит».

 

* * *

 

«У нас всё в вопросах, всё будущее наше».

 

* * *

 

«Для народа в Петербурге только то лишь важно, что в нем его великий царь живет».

 

* * *

 

«Восторжествует православие, самодержавие, добрые мысли, святая простота и высота созерцания жизни».

 

* * *

 

«О, без интеллигенции нельзя обойтись, но и спросить после, а прежде народ».

 

* * *

 

«Много происходит, а вдруг и совсем даже как-то внезапно».

166

 

* * *

 

«Пусть приучаются к мысли, что мусульманский Восток и Азия принадлежат Белому царю».

 

* * *

 

«Имея море и флот, а теперь у нас всего только одна балтийская лужа, на которую польстился Преобразователь».

 

* * *

 

«У нас в России обратное: народ ждет всего от царя. Пугачев, шедший истребить помещика, должен назваться царем, чтобы иметь успех».

 

* * *

 

В заключение этого раздела хочу в порядке информации для размышления привести слова младшего современника Достоевского, человека талантливого и здравомыслящего — Герберта Уэллса:

«В то время как весь мир к западу от России изменялся очень быстро, сама она в течение XIX в. изменялась крайне медленно. В конце этого столетия, как и в его начале, она все еще представляла собой великую монархию в стиле позднего XVII столетия, основанием которой было варварство; она все еще находилась на той стадии, когда дворцовые интриганы и императорские фавориты могли осуществлять контроль над ее международными отношениями.

Она провела через всю Сибирь длинную железную дорогу, в конце которой ее ожидала катастрофа русско-японской войны. Она использовала современные методы войны и новые виды вооружений лишь в той степени, в какой позволяли ее слаборазвитая промышленность и ограниченное количество достаточно образованных людей. Такие писатели, как Достоевский, создали нечто вроде мистического империализма, основавшегося на идее Святой России и ее миссии. Эта идея была окрашена расовыми предрассудками и антисемитскими настроениями; однако, как показали последующие события, она не смогла глубоко проникнуть в сознание масс россиян» (из книги «Очерки истории цивилизации»).

Таким был взгляд со стороны на достоевское и постдостоевское время и на содержание и судьбу идей Достоевского. Оставлю его без комментариев, и насколько он верен, пусть судит читатель.

 

 

IV. Ставрогинский грех

 

Чужими грехами свят не будешь.

 

* * *

 

Название для книжки: старые грехи.

 

* * *

 

У каждого человека

что-нибудь спрятано.

 

Антон Чехов

(из записных книжек)

 

Эта история начинается в тот момент, когда в одной из записных книжек и тетрадей Достоевского за 1860—1865 гг. появляется запись: «Чернышевский говорит, что он семинарист». Эта запись сделана под впечатлением статьи Чернышевского «Полемические красоты. Коллекция первая», где были такие слова: «...г-н Юркевич — профессор этой академии [Киевской духовной академии]. Я сам — семинарист». С этого момента «семинарист» пошел гулять по различным записям Достоевского: в записных тетрадях 1872—1875 гг. появляется запись: «Я обнаружу врага России — это семинарист», затем — в рабочих тетрадях 1875—1877 гг.: «Но может ли семинарист быть демократом, даже если б захотел того?» Мышление Достоевского начинает «вязнуть» в этой теме: «Это не слог М.М. Достоевского в обращении с людьми. Слово -ер-с он никогда не употреблял. Это не был подобострастный семинарист, начинающий делать карьеру, и наглый и бесстыдный, когда ее сделает» («Записная тетрадь 1876—1877 гг.»). И еще с десяток проклятий по адресу семинаристов.

И, наконец, конкретный облик:

 

«Н. Н. С<трахов>. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе "Жених", об которой говорится:

 

Она сидит за пирогом

И речь ведет обиняком.

 

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обиняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше,

168

 

и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид, и еще немного, они уже переделываются совсем в дураков — и так на всю жизнь. Главное в этом славолюбии играют роль не столько литератора, сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казенные места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и всё, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно» («Записная тетрадь 1876—1877 гг.»).

 

Этим лицом, как видим, оказался Николай Николаевич Страхов. Тот самый Страхов, который:

— «дорогой Николай Николаевич», «голубчик Николай Николаевич», «родной мой», «быть того не может, чтобы за границей не встретились» и т.п. (26.06(08.07).1862, из Парижа);

— «Если Вы, добрейший Николай Николаевич, захотите припомнить многие годы наших близких и приятельских отношений, то, вероятно, не подивитесь тому, что я, в счастливую (хотя и хлопотливую) минуту моей жизни, припомнил об Вас и пожелал сердцем видеть Вас в числе моих свидетелей и потом в числе гостей моих, по возвращении молодых домой» (08.02.1867, из Петербурга);

— «Да, дорогой мой, много бы хотелось переговорить с Вами» (12(24).12.1868, из Флоренции);

— «До свидания, многоуважаемый и добрейший Николай Николаевич. Ваши письма для меня составляют слишком многое» (18(30).03.1869, из Флоренции);

— «С Вами удивительно приятно иметь дело» (6(18).04.1869, из Флоренции);

— «мне Ваше письмо было дорого» (9(21).10.1870, из Дрездена);

— «не забывайте меня и верьте моим искренним чувствам к Вам» (2(14).12Д870, из Дрездена);

— «Вы один из людей, наисильнейше отразившихся в моей жизни, и я Вас искренно люблю» (18(30).05.1871, из Дрездена); и т. д.

169

 

Да и по поводу «трех-четырех скучнейших брошюрок» прежде говорилось иначе: «Я всегда любовался на ясность Вашего изложения и на последовательность; но теперь [после появления брошюры «Бедность нашей литературы», 1867 г.], по-моему, Вы стоите несравненно крепче».

И после всего этого в «Записной тетради 1876—1877 гг.» появилось приведенное выше «неустанное обличение» Страхова как «семинариста». Не в силах выкарабкаться из своей очередной «вязкой» мысли о вреде «семинаристов», Достоевский тут же, через страницу записывает более общее разоблачение «семинариста» как явления:

 

«Семинарист.

Семинарист, сын попа, составляющего status in statu, а теперь уж и отщепенца от общества, а казалось бы, надо напротив. Он обирает народ, платьем различается от других сословий, а проповедью давно уже не сообщается с ними. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Он образован, но в своем университете (в Духовной академии). По образованию проеден самолюбием и естественною ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они не похожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую вообще понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно. Сперанскому ничего не стоило проектировать создание у нас сословий, по примеру английскому, лордов и буржуазию и проч. С уничтожением помещиков семинарист мигом у нас воцарился и наделал много вреда отвлеченным пониманием и толкованием вещей и текущего».

 

Весьма интересно появление в этом тексте понятия «status in statu», ранее применявшегося к «жидовскому царству», а теперь — к православному духовному сословию: так «вязкие» мысли и «сверхценные идеи» переплетались в больном воображении Достоевского-публициста.

Сам Страхов был несколько иного мнения о семинаристах — в его статье, посвященной памяти Добролюбова, с гордостью поминается семинарское прошлое покойного и содержится искренний гимн семинарии: «Семинария поглощает собой всю жизнь семинаристов, потому что только тут есть что-то светлое — товарищество, наука, движение. Для них не существует никаких других интересов, им нечего любить кроме того мерцающего света, который им является в училище. <...> Интереса, более исключительно господствующего, как интерес науки, в семинарии и представить себе невозможно».

Но что же все-таки произошло между слащаво-сентиментальными письмами прошлых лет и «разоблачительной» записью 1876 г.,

170

 

или даже до появления в «Записной тетради 1872—1875 гг.» маленькой заметки: «Если не затолстеет, как Страхов, затолстел человек». Из всех обстоятельств, связывавших Достоевского и Страхова в этот период, можно выделить два события: во-первых, Страхов все более увлекался личностью и творчеством Льва Толстого, а во-вторых, Страхов (и А. Майков) были шокированы тем, что Достоевский отдал «Подростка» в «Отечественные записки» «западникам» и «нигилистам» Некрасову и Щедрину. Этот роман начал там печататься в 1875 г., с первого номера журнала, и друзья и соратники писателя по той самой «партии» при встречах с ним не сумели скрыть своего разочарования. Достоевский почувствовал их скрытый упрек, а прощать упреки даже тем, чьим добрым отношением он пользовался в трудные времена, Достоевский не умел.

И вот он пишет Анне Григорьевне 12 февраля 1875 г. из Петербурга о посещении Страхова, у которого он встретился и с А. Майковым: «Нет, Аня, это скверный семинарист и более ничего; он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением "Эпохи" и прибежал только после успеха "Преступления и наказания". Майков несравненно лучше, он подосадует, да и опять сблизится, и все же хороший человек, а не семинарист». Вот те нате, каков оказывается тот, кого еще недавно писатель именовал «одним из людей, наисильнейше отразившихся» в его жизни, и кого он совсем недавно «искренно» любил. Да и Майков более не «сблизился» и всячески избегал общения с Достоевским.

Вскоре и появилась эта злосчастная запись о Страхове, а исследователи-апологеты вот уже сто лет как силятся объяснить эту выходку Достоевского его высокой идеологической «принципиальностью» и идейными расхождениями.

Когда же после смерти Достоевского Страхов, участвовавший в подготовке посмертного собрания его сочинений, для которого он написал биографию писателя, не утратившую своего значения и по сей день, получил разрешение Анны Григорьевны поработать с архивом покойного, он, по всей видимости, и обнаружил свою «благожелательную» характеристику. Страхов не стал сводить счеты с бывшим другом публично, и созданная им биография Достоевского безупречна, однако, закончив эту работу, он отвел душу в частном письме Льву Толстому.

Письмо это увидело свет уже после смерти «зеркала русской революции», когда в 1913 г. Б. Модзалевекий отдельным томом издал «Переписку Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым». Переписка эта появилась в печати в двух вариантах (оба в 1913 году): в виде отдельной книги, вышедшей в Петербурге в типографии Вольфа, и в виде ежемесячных приложений к популярному столичному журналу демократического направления «Современный мир», начиная с января

171

 

1913 г. Вот как звучало объявление об этом в декабрьском (1912 г.) номере этого журнала:

"...редакцией «Современного мира» приобретена от «Общества Толстовского Музея» с правом исключительного печатания в течение 1913 года неизданная переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым под редакцией, со вступительной статьей и примечаниями Б. Л. Модзалевского.

«Переписка» будет печататься в «Современном мире», сверх обычного журнального материала, в конце каждой книги...

Обширная (268 писем), захватывающая почти четверть века (с 1870-го по 1894 г.) «Переписка» Толстого со Страховым, касаясь самых разнообразных тем, однако, посвященная вопросам литературы, искусства, философии и религии,— вопросам, которыми жил Толстой и в кругу которых он силой своего обаяния крепко держал своего постоянного собеседника и корреспондента. Толстой дорожил перепиской со Страховым, настойчиво требовал от последнего непременно «длинных, обстоятельных» писем и «скучал» без них. «Когда проснусь, то первое, что представляется, это мое желание общения с Вами»,— писал Толстой Страхову 23 ноября 1878 г.

Ввиду такого значения «переписки» для изучения личности «великого писателя земли русской», она будет представлена читателям «Современного мира» полностью".

Модзалевский, готовивший издание этой переписки и в книжном, и в журнальном вариантах, ни разу не упомянул о содержавшейся в ней бомбе — о письме Страхова о Достоевском от 28.11.1883 г. из Петербурга.

Не упомянул об этом письме и редактор журнала «Современный мир» — литературовед и писатель Вл. Кранихфельд. (Эта фамилия появляется в жизни Достоевского в 1879 г., когда, уезжая на лето в Старую Руссу, он и Анна Григорьевна сдали свою петербургскую квартиру неким Кранихфельдам, которым потом досаждали прусаки, жившие в этой квартире. Однако черные тараканы, обитавшие в кабинете писателя, при появлении Кранихфельда, как писал Достоевский, «мигом исчезли». Для успокоения патриотов сообщим, что все Кранихфельды «жидами» не были и принадлежали к дворянскому сословию, что не помешало Достоевскому пугать Анну Григорьевну тем, что они и денег за съем квартиры не заплатят, да еще и их мебель заложат. Что-то было все-таки не так в этих Кранихфельдах, и, возможно, займись этим вопросом какой-нибудь Кожинов, он сумел бы отыскать у Кранихфельдов некоторую долю еврейской крови, и тогда публикацию письма Страхова можно было бы представить как «сионистскую выходку».)

Лишь одна фраза из статьи Вл. Кранихфельда «Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в их переписке» («Современный мир», 1912, декабрь),

172

 

предварявшей ожидаемую эту публикацию, могла быть истолкована как предсказание некой необычной информации: «И так как Толстой был прежде всего живым человеком, чутко откликавшимся на все «вихри» политической и социальной жизни» то и эта последняя нашла себе в переписке достаточное выражение не только в форме оценки отдельных событий (1 марта 1881 г., голод 1891 г. и т. п.), но и в целом ряде портретов известных литературных и общественных деятелей. Имена Тургенева, Достоевского, Некрасова, Майкова, Каткова, Берга, Победоносцева и т. п., оживляемые часто более или менее колоритными характеристиками, то и дело попадаются на страницах переписки, придавая ей характер живой летописи минувших лет». Одна из таких «колоритных характеристик» Достоевского содержалась в упомянутом письме Страхова.

Анна Григорьевна была отважной женщиной и включила в свои «Воспоминания» специальную главку «Ответ Страхову», в которой полностью привела текст этого письма. Я сверил его с упомянутым выше научным изданием и не нашел никаких отличий. Поэтому, я решил вместо пересказа ее «Ответа Страхову» своими словами включить его в свой рассказ полностью.

 

ОТВЕТ СТРАХОВУ

 

Вот и теперь, уже перед близким концом, приходится мне выступить в защиту светлой памяти моего незабвенного мужа против гнусной клеветы, взведенной на него человеком, которого муж мой, я и вся наша семья десятки лет считали своим искренним другом. Я говорю о письме Н. Н. Страхова к графу Л. Н. Толстому (от 28 ноября 1883 г.), появившемся в октябрьской книжке «Современного мира» за 1913 год.

В ноябре этого года, вернувшись после лета в Петроград и встречаясь с друзьями и знакомыми, я была несколько удивлена тем, что почти каждый из них спрашивал меня, читала ли я письмо Страхова к графу Толстому? На мой вопрос, где оно было напечатано, мне отвечали, что читали в какой-то газете, но в какой — не помнят. Я не придавала значения подобной забывчивости и не особенно заинтересовалась известием, так как что, кроме хорошего (думала я), мог написать Н. Н. Страхов о моем муже, который всегда выставлял его как выдающегося писателя, одобрял его деятельность, предлагал ему темы, идеи для работы? Только потом я догадалась, что никому из «забывчивых» моих друзей и знакомых не хотелось огорчить меня смертельно, как сделал это наш фальшивый друг своим письмом. Прочла я это злосчастное письмо только летом 1914 года, когда стала разбирать бесчисленные вырезки из газет и журналов, доставленные мне агентством для пополнения московского «Музея памяти Ф. М. Достоевского».

173

 

Привожу это письмо:

 

«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского — прошу Вашего внимания и снисхождения — скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.

Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что... в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие,— это герой «Записок из подполья», Свидригайлов в «Преступлении и наказании» и Ставрогин в «Бесах». Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, а Достоевский здесь ее читал многим.

При такой натуре он был очень расположен к сладкой сантимен-тальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания — его направление, его литературная музыка и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.

Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей, что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько: я только готов плакать, что это воспоминание, которое могло бы быть светлым — только давит меня!

174

 

Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишком хорошо нас знают, естественно, не любят нас. Но это бывает и иначе. Можно при близком знакомстве узнать в человеке черту, за которую ему потом будешь все прощать. Движение истинной доброты, искра настоящей сердечной теплоты, даже одна минута настоящего раскаяния — может все загладить; и если бы я вспомнил что-нибудь подобное у Достоевского, я бы простил его и радовался бы на него. Но одно возведение себя в прекрасного человека, одна головная и литературная гуманность — боже, как это противно! Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя. Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Достоевскому. Но не нахожу и не нахожу!

Вот маленький комментарий к моей Биографии; я бы мог записать и рассказать и эту сторону в Достоевском, много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!

...Я послал Вам еще два сочинения (дублеты), которые очень сам люблю и которыми, как я заметил, бывши у Вас, Вы интересуетесь. Pressense — прелестная книга, перворазрядной учености, a Joly,— конечно, лучший перевод М. Аврелия, восхищающий меня мастерством» [Прессансе — протестантский теолог].

 

Приведу ответ графа Л. Н. Толстого.

 

«Книгу Пресансе я тоже прочитал, но вся ученость пропадает от загвоздки. Бывают лошади-красавицы: рысак — цена 1000 рублей, и вдруг заминка — и лошади-красавице, и силачу цена — грош. Чем я больше живу, тем больше ценю людей без заминки. Вы говорите, что помирились с Тургеневым. А я очень полюбил. И забавно,— за то, что он был без заминки и свезет, а то рысак, да никуда на нем не уедешь, если еще не завезет в канаву. И Пресансе и Достоевский — оба с заминкой. И у одного вся ученость, у другого — ум и сердце пропали ни за что. Ведь Тургенев и переживет Достоевского — и не за художественность, а за то, что без заминки».

 

Приведу и ответное письмо Н. Н. Страхова от 12 декабря 1883 года.

 

«Если так, то напишите же, бесценный Лев Николаевич, о Тургеневе. Как я жажду прочесть что-нибудь с такою глубокою подкладкою, как Ваша! А то наши писания — какое-то баловство для себя или комедия, которую мы играем для других. В своих Воспоминаниях я все налегал на литературную сторону дела, хотел написать страничку из Истории Литературы, но не мог вполне победить свое-

175

 

го равнодушия. Лично о Достоевском я старался только выставить его достоинства; но качеств, которых у него не было, я ему не приписывал. Мой рассказ о литературных делах, вероятно, мало Вас занял. Сказать ли, однако, прямо? И Ваше определение Достоевского хотя многое мне прояснило, все-таки мягко для него. Как может совершиться в человеке переворот, когда ничто не может проникнуть в его душу дальше известной черты? Говорю — ничто, в точном смысле этого слова; так мне представляется его душа. О, мы, несчастные и жалкие создания! И одно спасение — отречься от своей души».

 

Письмо Н. Н. Страхова возмутило меня до глубины души. Человек, десятки лет бывавший в нашей семье, испытавший со стороны моего мужа такое сердечное отношение, оказался лжецом, позволившим себе взвести на него такие гнусные клеветы! Было обидно за себя, за свою доверчивость, за то, что оба мы с мужем так обманулись в этом недостойном человеке.

Меня удивило в письме Н. Н. Страхова, что «все время писанья (Воспоминаний) он боролся с подымавшимся в нем отвращением». Но зачем же, чувствуя отвращение к взятому на себя труду и, очевидно, не уважая человека, о котором взялся писать, Страхов не отказался от этого труда, как сделал бы на его месте всякий уважающий себя человек? Не потому ли, что не желал поставить меня, издательницу, в затруднительное положение в деле приискания биографа? Но ведь биографию взял на себя писать Ор. Ф. Миллер, да и имелись в виду другие литераторы (Аверкиев, Случевский), написавшие ее для дальнейших изданий.

Страхов говорит в своем письме, что Достоевский был зол, и в доказательство приводит глупенький случай с кельнером, которым он будто бы «помыкал». Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье (в чем другом могло бы выразиться «помыкание» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпеливость. И как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность.

Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»? Ведь Страхов сам был свидетелем того ужасного положения, в которое оба брата Достоевские были поставлены запрещением «Времени», происшедшим благодаря неумело написанной статье («Роковой вопрос») самого же Страхова. Ведь не напиши Страхов такой неясной статьи, журнал продолжал бы существовать и приносить выгоды и после смер-

176

 

ти М. М. Достоевского, на плечи моего мужа не упали бы все долги по журналу и не пришлось бы ему всю свою остальную жизнь так мучиться из-за уплаты взятых на себя по журналу обязательств. Поистине можно сказать, что Страхов был злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти. Страхов был очевидцем и того, что Федор Михайлович долгое время помогал семье своего умершего брата М. М. Достоевского, своему больному брату Николаю Михайловичу и пасынку П. А. Исаеву. Человек со злым сердцем, любивший одного себя, не взял бы на себя трудно выполнимых денежных обязательств, не взял бы на себя и заботу о судьбе родных. И вот, зная мельчайшие подробности жизни Федора Михайловича, сказать про него, что он был «зол» и «нежно любил одного себя», было со стороны Страхова полною недобросовестностью.

Со своей стороны, я, прожившая с мужем четырнадцать лет, считаю своим долгом засвидетельствовать, что Федор Михайлович был человеком беспредельной доброты. Он проявлял ее в отношении не одних лишь близких ему лиц, но и всех, о несчастии, неудаче или беде которых ему приходилось слышать. Его не надо было просить, он сам шел со своею помощью. Имея влиятельных друзей (К. П. Победоносцева, Т. И. Филиппова, И. А. Вышнеградского), муж пользовался их влиянием, чтобы помочь чужой беде. Скольких стариков и старух поместил он в богадельни, скольких детей устроил в приюты, скольких неудачников определил на места! А сколько приходилось ему читать и исправлять чужих рукописей, сколько выслушивать откровенных признаний и давать советы в самых интимных делах. Он не жалел ни своего времени, ни своих сил, если мог сказать ближнему какую-либо услугу. Помогал он и деньгами, а если их не было, ставил свою подпись на векселях и, случалось, платился за это. Доброта Федора Михайловича шла иногда вразрез с интересами нашей семьи, и я подчас досадовала, зачем он так бесконечно добр, но я не могла не приходить в восхищение, видя, какое счастье для него представляет возможность сделать какое-либо доброе дело.

Страхов пишет, что Достоевский был «завистлив». Но кому же он завидовал? Все, интересующиеся русскою литературой, знают, что Федор Михайлович всю жизнь благоговел пред гением Пушкина, и лучшею статьею, возвеличившею великого поэта, была Пушкинская речь, произнесенная им в Москве при открытии ему памятника.

Трудно допустить в Федоре Михайловиче зависть к таланту графа Л. Толстого, если припомнить, что говорил о нем мой муж в своих статьях «Дневник писателя». Возьму, для примера, «Дневник» за 1877 год: в январском номере, говоря о герое «Детства и Отрочества», Федор Михайлович выразился, что это «чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный».

177

 

В февральском выпуске муж называет Толстого «необыкновенной высоты художником». В «Дневнике» за июль — август Федор Михайлович выставил «Анну Каренину» как «факт особого значения, который бы мог отвечать за нас Европе, на который мы могли бы указать Европе». Далее (там же) говорит: «он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа, в сцене смертельной болезни героини романа». В заключение статьи муж говорит: «Такие люди, как автор Анны Карениной,— суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их».

В знаменитом романисте Гончарове Федор Михайлович не только ценил его «большой ум», но высоко ставил его талант, искренно любил его и называл своим любимейшим писателем.

Отношения моего мужа к Тургеневу в юности были восторженные, В письме к брату от 16 ноября 1845 года он пишет про Тургенева: «Но брат, что это за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет,— я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец, характер, неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе». Впоследствии Федор Михайлович разошелся с ним в убеждениях, но Тургенев в письме своем от 28 марта (9 апреля) 1877 года писал: «Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе». В 1880 году на московском празднестве, говоря о пушкинской Татьяне, Федор Михайлович сказал: «Такой красоты положительный тип русской женщины почти уже не повторялся в нашей художественной литературе — кроме, разве, образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева».

Говорить ли об отношении Федора Михайловича к поэту Некрасову, который всегда был дорог ему по воспоминаниям юности и которого он называл великим поэтом, создавшим великого «Власа»? Статья по поводу смерти Некрасова, в которой Федор Михайлович сказал, что «он в ряду поэтов (т. е. приходивших с «новым словом») должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым», эта статья, по признанию знатоков русской литературы, могла считаться лучшею из статей, написанных по поводу кончины поэта.

Вот каковы были отношения моего мужа к талантам и произведениям наших выдающихся писателей, и слова Страхова, что Достоевский был завистлив, были жестокою к нему несправедливостью.

Но еще более вопиющею несправедливостью были слова Страхова, что мой муж был «развратен», что «его тянуло к пакостям, и он хвалился ими». В доказательство Страхов приводит сцену из романа

178

 

«Бесы», которую «Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь ее читал многим».

Федору Михайловичу для художественной характеристики Николая Ставрогина необходимо было приписать герою своего романа какое-либо позорящее его преступление. Эту главу романа Катков действительно не хотел напечатать и просил автора ее изменить. Федор Михайлович был огорчен отказом и, желая проверить правильность впечатления Каткова, читал эту главу своим друзьям: К. П. Победоносцеву, А. Н. Майкову, Н. Н. Страхову и др., но не для похвальбы, как объясняет Страхов, а прося их мнения и как бы суда над собой. Когда же все они нашли, что сцена «чересчур реальна», то муж стал придумывать новый варьянт этой необходимой, по его мнению, для характеристики Ставрогина сцены. Варьянтов было несколько, и между ними была сцена в бане (истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал). В сцене этой принимала преступное участие «гувернантка», и вот ввиду этого, лица, которым муж рассказывал варьянт (в том числе и Страхов), прося их совета, выразили мнение, что это обстоятельство может вызвать упреки Федору Михайловичу со стороны читателей, будто он обвиняет в подобном бесчестном деле «гувернантку» и идет таким образом против так называемого «женского вопроса», как когда-то упрекали Достоевского, что он, выставив убийцей студента Раскольникова, будто бы тем самым обвиняет в подобных преступлениях наше молодое поколение, студентов.

И вот этот варьянт романа, эту гнусную роль Ставрогина, Страхов, в злобе своей, не задумался приписать самому Федору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей, а мой муж всю свою жизнь был в денежных тисках. Ссылка Страхова на профессора П. А. Висковатова для меня тем поразительнее, что профессор никогда у нас не бывал; Федор же Михайлович имел о нем довольно легковесное мнение, чему служит доказательством приведенный в письме к А. Н. Майкову рассказ о встрече в Дрездене с одним русским.

С своей стороны, я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым «развращенности». Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершенные его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым.

С глубокою благодарностью вспоминаю я, как относился Федор Михайлович ко мне, как оберегал меня от чтения безнравственных

179

 

романов и как возмущался, когда я, по молодости лет, передавала ему слышанный от кого-либо скабрезный анекдот. В своих разговорах муж мой всегда был очень сдержан и не допускал циничных выражений. С этим, вероятно, согласятся все лица, его помнящие.

Прочитав клеветническое письмо Страхова, я решила протестовать. Но как это сделать? Для возражения против письма было упущено время: появилось оно в октябре 1913 года, я же узнала о нем почти через год. Да и что такое значит возражение, помещенное в газетах? Оно затеряется в текущих новостях, забудется, да и многими ли будет прочтено? Я стала советоваться с моими друзьями и знакомыми, из которых некоторые знавали моего покойного мужа. Мнения их разделились. Одни говорили, что к этим гнусным клеветам надо отнестись с презрением, которое они заслуживают. Говорили, что значение Федора Михайловича в русской и всемирной литературе настолько высоко, что клеветы не повредят его светлой памяти; указывали и на то, что появление письма не вызвало даже никаких толков в текущей литературе, до того большинству пишущих была ясна клевета и понятен клеветник. Другие говорили, что, напротив, мне необходимо протестовать, помня пословицу: «Calomniez, calomniez, il en reste toujours quelque chose!» [«Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется»]. Говорили, что из того обстоятельства, что я, посвятившая всю свою жизнь служению мужу и его памяти, не нашла возможным опровергнуть клевету, могут вывести, что в ней заключалось что-нибудь верное. Мое молчание явилось бы как бы подтверждением клеветы.

Многие, возмущенные письмом Страхова, находили, однако, что одно мое опровержение недостаточно. Что следует друзьям и лицам, с добрым чувством помнящим Федора Михайловича, написать протест против взведенных на него Страховым клевет. Некоторые лица взяли на себя труд составления протеста и собирания подписей. Другие лица захотели выразить свое возмущение отдельными письмами. Многие из друзей моих высказали мнение, что, в противовес клевете, следовало бы приложить к протесту статьи (воспоминания), которые разновременно были напечатаны в журналах и рисуют Федора Михайловича, как необычайно доброго и отзывчивого человека. Следуя совету друзей, присоединяю как протест, так и статьи к моим воспоминаниям.

Говоря со многими лицами по поводу этого злосчастного, так омрачившего последние мои годы письма, я спрашивала, как они представляют себе,— что побудило Страхова написать его письмо? Большинство склонялось к тому, что это было «jalousie de metier» [профессиональная зависть], столь обычное в литературном мире; что, вероятно, Федор Михайлович по своей искренности, а может

180

 

быть, и резкости, обидел Страхова (последний и сам говорит об этом), и вот явилось желание отомстить, хотя бы и умершему. Высказать свое мнение печатно Страхов не посмел, так как знал, что вызовет против себя слишком много защитников памяти Достоевского, а ссориться с людьми было не в характере Страхова. Одно из лиц, близко знавшее Страхова, высказало мне мысль, что своим письмом он хотел «очернить, принизить» Достоевского в глазах Толстого. Когда я усомнилась в этом предположении, мой собеседник высказал свое мнение о Страхове довольно оригинальное.

«Кто, в сущности, был Страхов? Это исчезнувший в настоящее время тип «благородного приживальщика», каких было много в старину. Вспомните, он месяцами гостит у Толстого, у Фета, у Данилевского, а по зимам ходит по определенным дням обедать к знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом. Как писатель-философ он был мало кому интересен, но он был всюду желанный гость, так как всегда мог рассказать что-нибудь новое о Толстом, другом которого он считался. Дружбою этою он очень дорожил, и, будучи высокого о себе мнения, возможно, что считал себя опорою Толстого. Каково же могло быть возмущение Страхова, когда Толстой, узнав о смерти Достоевского, назвал усопшего своей «опорой» и высказал искреннее сожаление, что не встречался с ним. Возможно, что Толстой часто восхищался талантом Достоевского и говорил о нем, и это коробило Страхова, и, чтоб пресечь это восхищение, он решил взвести на Достоевского ряд клевет, чтобы его светлый образ потускнел в глазах Толстого. Возможно, что у Страхова была и мысль отомстить Достоевскому за нанесенные когда-то обиды, очернив его пред потомством, так как, видя, каким обаянием пользуется его гениальный друг, он мог предполагать, что впоследствии письма Толстого и его корреспондентов будут напечатаны, и хоть чрез много-много лет злая цель его будет достигнута».

Не разделяя исключительное мнение моего собеседника, я закончу этот тяжелый эпизод моей жизни словами письма Страхова: «в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости»".

Последние строки заметки Анны Григорьевны о Страхове свидетельствуют о том, что она не знала «доброжелательной» и «дружеской» характеристики, данной этому критику ее супругом и потому не могла увидеть в его письме Толстому вполне понятный и закономерный всплеск оскорбленного самолюбия. Более того, она приводит гипотезу умышленного и коварного замысла Страхова, который «мог предполагать, что впоследствии письма Толстого и его корреспондентов будут напечатаны, и хоть через много-много лет злая цель его будет достигнута». Эту, с позволения сказать, «версию» охотно подхватили и некоторые исследователи-апологеты.

181

 

В порядке отступления — несколько слов о литературной судьбе Страхова. Вполне понятно, что его «литературная карьера» дала ему при жизни значительно больше, чем «4-х читателей»: он был весьма популярным критиком, и его статьи и книги ожидались с нетерпением и читались очень внимательно. Но такова уж доля критика: со временем все им написанное, хотя и сохраняет свою ценность, но перестает быть злободневным. Но если говорить об истории русской литературы, то в ней присутствие Страхова столь же незыблемо, как и присутствие самого Достоевского.

Теперь вернемся к его несчастному письму. Почти все содержащиеся в нем обвинения Достоевского подробно рассмотрены Анной Григорьевной, но ее доказательства напоминают знаменитый чеховский тезис: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Во всяком случае, по отношению к Достоевскому Страхов не всегда был приживальщиком, о чем свидетельствуют такие строки Федора Михайловича: «А помните, как мы с Вами сиживали по вечерам, за бутылками, во Флоренции (причем Вы были каждый раз запасливее меня: Вы приготовляли себе 2 бутылки на вечер, а я только одну, и, выпив свою, добирался до Вашей, чем, конечно, не хвалюсь)?» (Н. Страхову 12(24).12.1868 г. Из Флоренции).

Да и общее число писем Страхова к Достоевскому меньше, чем писем Достоевского к Страхову, и это значит, что Николай Николаевич на каком-то этапе был более необходим Достоевскому, чем это пыталась представить Анна Григорьевна в своем «Ответе».

Но главным в письме Страхова Толстому было прозвучавшее в нем обвинение Достоевского в «ставрогинском грехе» — в растлении малолетней девочки, то есть в том, что описание этого преступления в исключенной из «Бесов» главе «У Тихона» имеет автобиографический характер. Учитывая важное значение «исповеди Ставрогина» для этого очерка, приведем ее здесь полностью.

 

"От Ставрогина.

Я, Николай Ставрогин, отставной офицер, в 186- году жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия. У меня было тогда в продолжение некоторого времени три квартиры. В одной из (них) проживал я сам в номерах со столом и прислугою, где находилась тогда и Марья Лебядкина, ныне законная жена моя. Другие же обе квартиры мои я нанял тогда помесячно для интриги: в одной принимал одну любившую меня даму, а в другой ее горничную и некоторое время был очень занят намерением свести их обеих так, чтобы барыня и девка у меня встретились при моих приятелях и при муже. Зная оба характера, ожидал себе от этой глупой шутки большого удовольствия.

182

 

Приготовляя исподволь эту встречу, я должен был чаще посещать одну из сих квартир в большом доме в Гороховой, так как сюда приходила та горничная. Тут у меня была одна лишь комната, в четвертом этаже, нанятая от мещан из русских. Сами они помещались рядом в другой, теснее, и до того, что дверь разделявшая всегда стояла отворенною, чего я и хотел. Муж у кого-то был в конторе и уходил с утра до ночи. Жена, баба лет сорока, что-то разрезывала и сшивала из старого в новое и тоже нередко уходила из дому относить, что нашила. Я оставался один с их дочерью, думаю, лет четырнадцати, совсем ребенком на вид. Ее звали Матрешей. Мать ее любила, но часто била и по их привычке ужасно кричала на нее по-бабьи. Эта девочка мне прислуживала и убирала у меня за ширмами. Объявляю, что я забыл нумер дома. Теперь, по справке, знаю, что старый дом сломан, перепродан и на месте двух или трех прежних домов стоит один новый, очень большой. Забыл тоже имя моих мещан (а может быть, и тогда не знал). Помню, что мещанку звали Степанидой, кажется, Михайловной. Его не помню. Чьи они, откуда и куда теперь делись — совсем не знаю. Полагаю, что если очень начать их искать и делать возможные справки в петербургской полиции, то найти следы можно. Квартира была на дворе, в углу. Всё произошло в июне. Дом был светло-голубого цвета.

Однажды у меня со стола пропал перочинный ножик, который мне вовсе был не нужен и валялся так. Я сказал хозяйке, никак не думая о том, что она высечет дочь. Но та только что кричала на ребенка (я жил просто, и они со мной не церемонились) за пропажу какой-то тряпки, подозревая, что та ее стащила, и даже отодрала за волосы. Когда же эта самая тряпка нашлась под скатертью, девочка не захотела сказать ни слова в попрек и смотрела молча. Я это заметил и тут же в первый раз хорошо заметил лицо ребенка, а до тех пор оно лишь мелькало. Она была белобрысая и весноватая, лицо обыкновенное, но очень много детского и тихого, чрезвычайно тихого. Матери не понравилось, что дочь не попрекнула за битье даром, и она замахнулась на нее кулаком, но не ударила; тут как раз подоспел мой ножик. В самом деле, кроме нас троих, никого не было, а ко мне за ширмы входила только девочка. Баба остервенилась, потому что в первый раз прибила несправедливо, бросилась к венику, нарвала из него прутьев и высекла ребенка до рубцов, на моих глазах. Матреша от розог не кричала, но как-то странно всхлипывала при каждом ударе. И потом очень всхлипывала, целый час.

Но прежде того было вот что: в ту самую минуту, когда хозяйка бросилась к венику, чтобы надергать розог, я нашел ножик на моей кровати, куда он как-нибудь упал со стола. Мне тотчас пришло в голову не объявлять, для того чтоб ее высекли. Решился я мгновен-

183

 

но; в такие минуты у меня всегда прерывается дыхание. Но я намерен рассказать всё в более твердых словах, чтоб уж ничего более не оставалось скрытого.

Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение. Точно так же и в минуты преступлений, и в минуты опасности жизни. Если б я что-нибудь крал, то я бы чувствовал при совершении кражи упоение от сознания глубины моей подлости. Не подлость я любил (тут рассудок мой бывал совершенно цел), но упоение мне нравилось от мучительного сознания низости. Равно всякий раз, когда я, стоя на барьере, выжидал выстрела противника, то ощущал то же самое позорное и неистовое ощущение, а однажды чрезвычайно сильно. Сознаюсь, что часто я сам искал его, потому что оно для меня сильнее всех в этом роде. Когда я получал пощечины (а я получил их две в мою жизнь), то и тут это было, несмотря на ужасный гнев. Но если сдержать при этом гнев, то наслаждение превысит всё, что можно вообразить. Никогда я не говорил о том никому, даже намеком, и скрывал как стыд и позор. Но когда меня раз больно били в кабаке в Петербурге и таскали за волосы, я не чувствовал этого ощущения, а только неимоверный гнев, не быв пьян, и лишь дрался. Но если бы схватил меня за волосы и нагнул за границей тот француз, виконт, который ударил меня по щеке и которому я отстрелил за это нижнюю челюсть, то я бы почувствовал упоение и, может быть, не чувствовал бы и гнева. Так мне тогда показалось.

Всё это для того, чтобы всякий знал, что никогда это чувство не покоряло меня всего совершенно, а всегда оставалось сознание, самое полное (да на сознании-то всё и основывалось!). И хотя овладевало мною до безрассудства, но никогда до забвения себя. Доходя во мне до совершенного огня, я в то же время мог совсем одолеть его, даже остановить в верхней точке; только сам никогда не хотел останавливать. Я убежден, что мог бы прожить целую жизнь как монах, несмотря на звериное сладострастие, которым одарен и которое всегда вызывал. Предаваясь до шестнадцати лет, с необыкновенною неумеренностью, пороку, в котором исповедовался Жан-Жак Руссо, я прекратил в ту же минуту, как положил захотеть, на семнадцатом году. Я всегда господин себе, когда захочу. Итак, пусть известно, что я ни средой, ни болезнями безответственности в преступлениях моих искать не хочу.

Когда кончилась экзекуция, я положил ножик в жилетный карман и, выйдя, выбросил на улицу, далеко от дому, так, чтобы никто никогда не узнал. Потом я выждал два дня. Девочка, поплакав, стала еще молчаливее; на меня же, я убежден, не имела злобного чувства. Впрочем, наверно, был некоторый стыд за то, что ее наказали

184

 

в таком виде при мне, она не кричала, а только всхлипывала под ударами, конечно потому, что тут стоял я и все видел. Но и в стыде этом она, как ребенок, винила, наверно, одну себя. До сих пор она, может быть, только боялась меня, но не лично, а как постояльца, человека чужого, и, кажется, была очень робка.

Вот тогда-то в эти два дня я и задал себе раз вопрос, могу ли я бросить и уйти от замышленного намерения, и я тотчас почувствовал, что могу, могу во всякое время и сию минуту. Я около того времени хотел убить себя от болезни равнодушия; впрочем, не знаю от чего. В эти же два-три дня (так как непременно надо было выждать, чтобы девочка всё забыла) я, вероятно чтоб отвлечь себя от беспрерывной мечты или только на смех, сделал в номерах кражу. Это была единственная кража в моей жизни.

В этих номерах гнездилось много людей. Между прочим, и жил один чиновник, с семейством, в двух меблированных комнатках; лет сорока, не совсем глупый и имевший приличный вид, но бедный. Я с ним не сходился, и компании, которая там окружала меня, он боялся. Он только что получил жалование, тридцать пять рублей. Главное натолкнуло меня, что мне в самом деле в ту минуты нужны были деньги (хотя я через четыре дня и получил с почты), так что я крал как будто из нужды, а не из шутки. Сделано было нагло и явственно: я просто вошел в его номер, когда жена, дети и он обедали в другой каморке. Тут на стуле у самой двери лежал сложенный вицмундир. У меня вдруг блеснула эта мысль еще в коридоре. Я запустил руку в карман и вытащил портмоне. Но чиновник услышал шорох и выглянул из каморки. Он, кажется, даже видел по крайней мере что-нибудь, но так как не всё, то, конечно, и не поверил глазам. Я сказал, что, проходя коридором, зашел взглянуть, который час на его стенных. «Стоят-с»,— отвечал он, я и вышел.

Тогда я много пил, и в номерах у меня была целая ватага, в том числе и Лебядкин. Портмоне я выбросил с мелкими деньгами, а бумажки оставил. Было тридцать два рубля, три красных и две желтых. Я тотчас же разменял красную и послал за шампанским; потом еще послал красную, а затем и третью. Часа через четыре, и уже вечером, чиновник выждал меня в коридоре.

— Вы, Николай Всеволодович, когда давеча заходили, не сронили ли нечаянно со стула вицмундир... у двери лежал?

— Нет, не помню. А у вас лежал вицмундир?

— Да, лежал-с.

— На полу?

— Сначала на стуле, а потом на полу.

— Что ж, вы его подняли?

— Поднял.

— Ну, так чего же вам еще?

185

 

— Да коли так, так и ничего-с...

Он договорить не посмел, да и в номерах не посмел никому сказать,— до того бывают робки эти люди. Впрочем, в номерах все меня боялись ужасно и почитали. Я потом любил с ним встречаться глазами, раза два в коридоре. Скоро наскучило.

Как только кончились три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собиралась с узлом; мещанина, разумеется, не было. Остались я и Матреша. Окна были отперты. В доме всё жили мастеровые, и целый день изо всех этажей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с иголкой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но тут я вдруг опять спросил себя: могу ли остановить? и тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо поцеловал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел — так это было мне неприятно в таком крошечном ребенке — от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.

Когда всё кончилось, она была смущена. Я не пробовал ее разуверять и уже не ласкал ее. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо ее мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно. Я боялся, что она опять испугается, как давеча, и молча ушел из дому.

Полагаю, что всё случившееся должно было ей представиться окончательно как беспредельное безобразие, со смертным ужасом. Несмотря на русские ругательства, которые она должна была слышать с пеленок, и всякие странные разговоры, я имею полное убеждение, что она еще ничего не понимала. Наверное ей показалось

186

 

в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нем смертельно виновата,— «Бога убила».

В ту ночь я и имел ту драку в кабаке, о которой мельком упоминал. Но я проснулся у себя в номерах наутро, меня привез Лебядкин. Первая мысль по пробуждении была о том; сказала она или нет; это была минута настоящего страха, хоть и не очень еще сильного. Я был очень весел в то утро и ужасно ко всем добр, и вся ватага была мною очень довольна. Но я бросил их всех и пошел в Гороховую. Я встретился с нею еще внизу, в сенях. Она шла из лавочки, куда ее посылали за цикорием. Увидев меня, она стрельнула в ужасном страхе вверх по лестнице. Когда я вошел, мать уже хлестнула ее два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру «сломя голову», чем и прикрылась настоящая причина ее испуга. Итак, всё пока было спокойно. Она куда-то забилась и не входила всё время, пока я был. Я пробыл с час и ушел.

К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конечно, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга. Я никогда не чувствовал страху и, кроме этого случая в моей жизни, ни прежде, ни после ничего не боялся. И уж особенно Сибири, хотя и мог быть сослан не однажды. Но в этот раз я был испуган и действительно чувствовал страх, не знаю почему, в первый раз в жизни,— ощущение очень мучительное. Кроме того, вечером, у меня в номерах, я возненавидел ее до того, что решился убить. Главная ненависть моя была при воспоминании об ее улыбке. Во мне рождалось презрение с непомерною гадливостью за то, как она бросилась после всего в угол и закрылась руками, меня взяло неизъяснимое бешенство, затем последовал озноб; когда же под утро стал наступать жар, меня опять одолел страх, но уже такой сильный, что я никакого мучения не знал сильней. Но я уже не ненавидел более девочку; по крайней мере до такого пароксизма, как с вечера, не доходило. Я заметил, что сильный страх совершенно прогоняет ненависть и чувство мщения.

Проснулся я около полудня, здоровый, и даже удивился некоторым из вчерашних ощущений. Я, однако же, был в дурном расположении духа и опять-таки принужден был пойти в Гороховую, несмотря на всё отвращение. Помню, что мне ужасно хотелось бы в ту минуту иметь с кем-нибудь ссору, но только сериозную. Но, придя на Гороховую, я вдруг нашел у себя в комнате Нину Савельевну, ту горничную, которая уже с час ожидала меня. Эту девушку я совсем не любил, так что она пришла сама немного в страхе, не рассержусь ли я за незваный визит. Но я вдруг ей очень обрадовался. Она была недурна, но скромна и с манерами, которые любит мещанство, так что моя баба-хозяйка давно уже очень мне хвалила ее. Я застал их обеих за кофеем, а хозяйку в чрезвычайном удовольствии от приятной бесе-

187

 

ды. В углу их каморки я заметил Матрешу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно. Когда я вошел, она не спряталась, как тогда, и не убежала. Мне только показалось, что она очень похудела и что у ней жар. Я приласкал Нину и запер дверь к хозяйке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная. Я ее сам вывел и два дня не возвращался в Гороховую. Мне уже надоело.

Я решился всё покончить, отказаться от квартиры и уехать из Петербурга. Но когда я пришел, чтоб отказаться от квартиры, я застал хозяйку в тревоге и в горе: Матреша была больна уже третий день, каждую ночь лежала в жару и ночью бредила. Разумеется, я спросил, об чем она бредит (мы говорили шепотом в моей комнате). Она мне зашептала, что бредит «ужасти»: «Я, дескать, Бога убила». Я предложил привести доктора на мой счет, но она не захотела: «Бог даст, и так пройдет, не всё лежит, днем-то выходит, сейчас в лавочку сбегала». Я решился застать Матрешу одну, а так как хозяйка проговорилась, что к пяти часам ей надо сходить на Петербургскую, то и положил воротиться вечером.

Я пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил всегда с своим ключом. Никого, кроме Матреши, не было. Она лежала в каморке за ширмами на материной кровати, и я видел, как она выглянула; но я сделал вид, что не замечаю. Все окна были отворены. Воздух был тепл, было даже жарко. Я походил по комнате и сел на диван. Всё помню до последней минуты. Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей. Я ждал и просидел целый час, и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули ее обе ноги об пол, когда она вскочила с кровати, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату. Она глядела на меня молча. В эти четыре или пять дней, в которые я с того времени ни разу не видал ее близко, действительно очень похудела. Лицо ее как бы высохло, и голова, наверно, была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, как бы с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел в углу дивана, смотрел на нее и не трогался. И тут вдруг опять я почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что она совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но она и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше я не мог его вынести: я встал и подвинулся к ней. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она всё махала на меня своим кулачонком с угрозой и всё кивала, укоряя. Я подошел близко и осторожно заговорил, но увидел, что она не поймет. Потом вдруг она стремительно закрылась обеими ру-

188

 

ками, как тогда, отошла и стала к окну, ко мне спиной. Я оставил ее, воротился в свою комнату и сел тоже у окна. Никак не пойму, почему я тогда не ушел и остался как будто ждать. Вскоре я опять услышал поспешные шаги ее, она вышла в дверь на деревянную галерею, с которой и был сход вниз по лестнице, и я тотчас побежал к моей двери, приотворил и успел еще подглядеть, как Матреша вошла в крошечный чулан вроде курятника, рядом с другим местом. Странная мысль блеснула в моем уме. Я притворил дверь — и к окну. Разумеется, мелькнувшей мысли верить еще было нельзя; «но однако»... (Я всё помню.)

Через минуту я посмотрел на часы и заметил время. Надвигался вечер. Надо мною жужжала муха и всё садилась мне на лицо. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил за окно. Очень громко въехала внизу во двор какая-то телега. Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окно один мастеровой, портной. Он сидел за работой, и мне его было видно. Мне пришло в голову, что так как меня никто не повстречал, когда я входил в ворота и подымался по лестнице, то, конечно, не надо, чтобы и теперь повстречали, когда я буду сходить вниз, и я отодвинул стул от окна. Затем взял книгу, но бросил и стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани и забылся. Я всё помню до последнего мгновения.

Я вдруг выхватил часы. Прошло двадцать минут с тех пор, как она вышла. Догадка принимала вид вероятности. Но я решился подождать еще с четверть часа. Приходило тоже в голову, не воротилась ли она, а я, может быть, прослышал; но этого не могло и быть: была мертвая тишина, и я мог слышать писк каждой мушки. Вдруг у меня стало биться сердце. Я вынул часы: недоставало трех минут; я их высидел, хотя сердце билось до боли. Тут-то я встал, накрылся шляпой, застегнул пальто и осмотрелся в комнате, всё ли на прежнем месте, не осталось ли следов, что я заходил? Стул я придвинул ближе к окну, как он стоял прежде. Наконец, тихо отворил дверь, запер ее моим ключом и пошел к чуланчику. Он был приперт, но не заперт; я знал, что он не запирался, но я отворить не хотел, а поднялся на цыпочки и стал глядеть в щель. В это самое мгновение, подымаясь на цыпочки, я припомнил, что когда сидел у окна и смотрел на красного паучка и забылся, то думал о том, как я приподымусь на цыпочки и достану глазом до этой щелки. Вставляя здесь эту мелочь, хочу непременно доказать, до какой степени явственно я владел моими умственными способностями. Я долго глядел в щель, там было темно, но не совершенно. Наконец я разглядел, что было надо... всё хотелось совершенно удостовериться.

Я решил наконец, что мне можно уйти, и спустился с лестницы. Я никого не встретил. Часа через три мы все, без сюртуков, пили

189

 

в номерах чай и играли в старые карты, Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и, как нарочно, всё удачно и смешно, а не так, как всегда, глупо. Был и Кириллов. Никто не пил, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался один Лебядкин. Прохор Малов заметил, что «когда Николай Всеволодович довольны и не хандрят, то все наши веселы и умно говорят». Я запомнил это тогда же.

Но часов уже в одиннадцать прибежала дворникова девочка от хозяйки, с Гороховой, с известием ко мне, что Матреша повесилась. Я пошел с девочкой и увидел, что хозяйка сама не знала, зачем посылала за мной. Она вопила и билась, была кутерьма, много народу, полицейские. Я постоял в сенях и ушел.

Меня почти не беспокоили, впрочем, спросили что следует. Но, кроме того, что девочка была больна и бывала в бреду в последние дни, так что я предлагал с своей стороны доктора на мой счет, я решительно ничего не мог показать. Спрашивали меня и про ножик; я сказал, что хозяйка высекла, но что это было ничего. Про то, что я приходил вечером, никто не узнал. Про результат медицинского свидетельства я ничего не слыхал.

С неделю я не заходил туда. Зашел, когда уже давно похоронили, чтобы сдать квартиру. Хозяйка всё еще плакала, хотя уже возилась с своим лоскутьем и с шитьем по-прежнему. «Это я за ваш ножик ее обидела»,— сказала она мне, но без большого укора. Я рассчитался под тем предлогом, что нельзя же мне теперь оставаться в такой квартире, чтоб принимать в ней Нину Савельевну. Она еще раз похвалила Нину Савельевну на прощанье. Уходя, я подарил ей пять рублей сверх должного за квартиру.

Мне и вообще тогда очень скучно было жить, до одури. Происшествие в Гороховой, по миновании опасности, я было совсем забыл, как и всё тогдашнее, если бы некоторое время я не вспоминал еще со злостью о том, как я струсил. Я изливал мою злость, на ком я мог. В это же время, но вовсе не почему-нибудь, пришла мне идея искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее. Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто получше. Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но не берусь решить, входила ли в мою решимость хоть бессознательно (разумеется, бессознательно!) злоба за низкую трусость, овладевшая мною после дела с Матрешей. Право, не думаю; но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только «пари на вино после пьяного обеда». Свидетелями брака были Кириллов и Петр Верховенский, тогда случившийся в Петербурге; на-

190

 

конец, сам Лебядкин и Прохор Малов (теперь умер). Более никто никогда не узнал, а те дали слово молчать. Мне всегда казалось это молчание как бы гадостью, но до сих пор оно не нарушено, хотя я и имел намерение объявить; объявляю заодно теперь.

Обвенчавшись, я тогда уехал в губернию к моей матери. Я поехал для развлечения, потому что было невыносимо. В нашем городе я оставил по себе идею, что я помешан,— идею, до сих даже пор не искоренившуюся и мне, несомненно, вредную, о чем объясню ниже. Потом я уехал за границу и пробыл четыре года.

Я был на Востоке, на Афоне выстаивал восьмичасовые всенощные, был в Египте, жил в Швейцарии, был даже в Исландии; просидел целый годовой курс в Геттингене. В последний год я очень сошелся с одним знатным русским семейством в Париже и с двумя русскими девицами в Швейцарии. Года два тому назад, в Франкфурте, проходя мимо бумажной лавки, я, между продажными фотографиями, заметил маленькую карточку одной девочки, одетой в изящный детский костюм, но очень похожей на Матрешу. Я тотчас купил карточку и, придя в отель, положил на камин. Здесь она так и пролежала с неделю нетронутая, и я ни разу не взглянул на нее, а уезжая из Франкфурта, забыл взять с собой.

Заношу это именно, чтобы доказать, до какой степени я мог властвовать над моими воспоминаниями и стал к ним бесчувствен. Я отвергал их все разом в массе, и вся масса послушно исчезала, каждый раз как только я того хотел. Мне всегда было скучно припоминать прошлое, и никогда я не мог толковать о прошлом, как делают почти все. Что же касается до Матреши, то я даже карточку ее позабыл на камине.

Тому назад с год, весной, следуя через Германию, я в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь. Меня высадили на следующей станции; был третий час пополудни, день ясный. Это был крошечный немецкий городок. Мне указали гостиницу. Надо было выждать: следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда не спешил. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся в зелени и кругом обставленная клумбами цветов. Мне дали тесную комнатку. Я славно поел, и так как всю ночь был в дороге, то отлично заснул после обеда часа в четыре пополудни.

Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал в этом роде. В Дрездене, в галерее, существует картина Клод Лоррена, по каталогу, кажется, «Асис и Галатея», я же называл ее всегда «Золотым веком», сам не знаю почему. Я уже и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз, мимоездом, заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль.

191

 

Это — уголок греческого архипелага; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, здесь первые сцены из мифологии, его земной рай... Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись их веселыми песнями, великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своих прекрасных детей. Чудный сон, высокое заблуждение! Мечта, самая невероятная из всех, какие были, которой всё человечество, всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой умирали на крестах и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть. Всё это ощущение я как будто прожил в этом сне; я не знаю, что мне именно снилось, но скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца — всё это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, в первый раз в жизни буквально омоченные слезами. Ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь сердце мое даже до боли. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты сквозь зелень стоящих на окне цветов прорывался целый пук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Я поскорее закрыл опять глаза, как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг как бы среди яркого-яркого света я увидел какую-то крошечную точку. Она принимала какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красненький паучок. Мне сразу припомнился он на листке герани, когда так же лились косые лучи заходящего солнца. Что-то как будто вонзилось в меня, я приподнялся и сел на постель... (Вот всё как это тогда случилось!)

Я увидел пред собою (о, не наяву! если бы, если бы это было настоящее видение!), я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачонок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного десятилетнего (! — Л.Я.) существа с несложившимся рассудком, мне грозившего (чем? что могло оно мне сделать?), но обвинявшего, конечно, одну себя! Никогда еще ничего подобного со мной не было. Я просидел до ночи, не двигаясь и забыв время. Это ли называется угрызением совести или раскаянием? Не знаю и не мог бы сказать до сих пор. Мне, может быть, не омерзительно даже доселе воспоминание о самом поступке. Может быть, это воспоминание заключает в себе даже и теперь нечто для страстей моих приятное. Нет — мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге, с своим поднятым и грозящим мне кулачонком, один только

192

 

ее тогдашний вид, только одна тогдашняя минута, только это кивание головой. Вот чего я не могу выносить, потому что с тех пор представляется мне почти каждый день. Не само представляется, а я его сам вызываю и не могу не вызывать, хотя и не могу с этим жить. О, если б я когда-нибудь увидал ее наяву, хотя бы в галлюцинации!

У меня есть другие старые воспоминания, может быть получше и этого. С одной женщиной я поступил хуже, и она оттого умерла. Я лишил жизни на дуэли двух невинных передо мною. Я однажды был оскорблен смертельно и не отмстил противнику. На мне есть одно отравление — намеренное и удавшееся и никому не известное. (Если надо, я обо всем сообщу.)

Но почему ни одно из этих воспоминаний не возбуждает во мне ничего подобного? Одну разве ненависть, да и то вызванную теперешним положением, а прежде я хладнокровно забывал и отстранял.

Я скитался после того почти весь этот год и старался заняться. Я знаю, что я бы мог устранить и теперь девочку, когда захочу. Я совершенно владею моею волей по-прежнему. Но в том всё и дело, что никогда не хотел того сделать, сам не хочу и не буду хотеть; я уж про это знаю. Так и продолжится вплоть до моего сумасшествия.

В Швейцарии я смог, два месяца спустя, влюбиться в одну девицу, или, лучше сказать, я ощутил припадок такой же страсти с одним из таких же неистовых порывов, как бывало это лишь когда-то, первоначально. Я почувствовал ужасный соблазн на новое преступление, то есть совершить двоеженство (потому что я уже женат); но я бежал, по совету другой девушки, которой я открылся почти во всем. К тому же это новое преступление нисколько не избавило бы меня от Матреши.

Таким образом, я решился отпечатать эти листки и ввезти их в Россию в трехстах экземплярах. Когда придет время, я отошлю в полицию и к местной власти; одновременно пошлю в редакции всех газет, с просьбою гласности, и множеству меня знающих в Петербурге и в России лиц. Равномерно появится в переводе за границей. Я знаю, что юридически я, может быть, и не буду обеспокоен, по крайней мере значительно; я один на себя объявляю и не имею обвинителя; кроме того, никаких или чрезвычайно мало доказательств. Наконец, укоренившаяся идея о расстройстве моего рассудка и, наверно, старание моих родных, которые этою идеею воспользуются и затушат всякое опасное для меня юридическое преследование. Это я заявляю, между прочим, для того, чтобы доказать, что я в полном уме и положение мое понимаю. Но для меня останутся те, которые будут знать всё и на меня глядеть, а я на них. И чем больше их, тем лучше. Облегчит ли это меня — не знаю. Прибегаю как к последнему средству.

Еще раз: если очень поискать в петербургской полиции, то, может быть, что-нибудь и отыщется. Мещане, может быть, и теперь

193

 

в Петербурге. Дом, конечно, припомнят. Он был светло-голубой. Я же никуда не уеду и некоторое время (с год или два) всегда буду находиться в Скворешниках, имении моей матери. Если же потребуют, явлюсь всюду.

Николай Ставрогин".

 

Отводя «измышления» Страхова и доказывая, что Достоевский «всю жизнь оставался чуждым "развращенности", Анна Германовна напоминала и о том, что он всю жизнь бедствовал и такого рода разврат был ему не по карману, и, ссылаясь на свой интимный опыт общения с мужем, ставила под сомнение ссылку Страхова на Висковатова. В том, что Висковатов «будто бы слышал признание самого Достоевского» и семьдесят лет спустя сомневались исследователи-апологеты, стоявшие насмерть на страже репутации своего божества. Однако тут они ошиблись: за год до своей смерти, последовавшей в 1905 г., Висковатов, по понятным причинам ничего не знавший о письме Страхова к Толстому, делает в своем альбоме следующую запись: «Достоевский вечно колебался между чудными порывами и грязным развратом (растление девочки при участии гувернантки в бане) и при этом страшное раскаяние и готовность на высокий подвиг мученичества». Этот факт снимает со Страхова обвинения в заведомой лжи: он действительно слышал от Висковатова, ссылавшегося на Достоевского, рассказ о происшествии в бане. Закономерен лишь вопрос, почему он, Страхов, поверил в соответствие этого рассказа действительности? Однако, после того, как он прочитал свою «характеристику», написанную рукой человека, клявшегося ему в вечной дружбе и заботливо спрашивавшего его в письме: «Как ведет себя Ваш неблаговоспитанный кот?», можно было поверить чему угодно — здесь уже вступает в свои права психология.

После обнаружения записи Висковатова у охранителей памяти Достоевского остается лишь одна версия: писатель до появления «исповеди Ставрогина» рассказал этот сюжетец, приписав для остроты все происшедшее «в бане» себе самому, чтобы проверить реакцию слушателя, а следовательно — и будущего читателя. Тут подоспело и свидетельство И. Ясинского о том, что Достоевский как-то пришел к Тургеневу и покаялся в каком-то совершенном им тяжком преступлении со словами: «Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости!». Тургенев будто бы пришел в гнев от рассказа Достоевского, и тот ушел со словами: «А ведь это я все изобрел, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения!». А после его ухода Тургенев, успокоившись, будто бы согласился с тем, что Достоевский все это придумал. Все было бы хорошо, если бы Ясинский не был известен в литературных кругах как враль и пройдоха, и если бы его мемуары

194

 

(«Роман моей жизни») писались бы не в середине двадцатых годов, после того, как письмо Страхова стало всеобщим достоянием, а хотя бы в первые годы XX века. Во всяком случае привязать описанную встречу Достоевского с Тургеневым в доме последнего к какой-либо реальной дате невозможно.

Но зато можно внимательно прочитать описание встречи с Висковатовым в письме Достоевского А. Майкову из Женевы 16(28).08.1867 г., которое приводится ниже.

 

«Здесь, хоть и ни с кем почти не встречался, но и нельзя не столкнуться нечаянно. В Германии столкнулся с одним русским, который живет за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились.

Между прочим спросил его: "Для чего, собственно, он экспатриировался?" Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: "Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.

— Так, стало быть, это прогресс по-вашему?

— Как же, разумеется.

— Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин — англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.

— Совершенно неправда. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские, и всякий будет походить на всех. Не Каткова же слушать!

— А вы не любите Каткова?

— Он подлец.

— Почему?

— Потому что поляков не любит.

— А читаете вы его журнал?

— Нет, никогда не читаю".

Разговор этот я передаю буквально. Человек этот принадлежит к молодым прогрессистам, впрочем, кажется, держит себя от всех в стороне. В каких-то шпицов, ворчиливых и брезгливых они за границей обращаются».

Даже в этом кратком, но весьма энергичном тексте можно заметить, в какую высокую степень раздражения привела Достоевского эта встреча. И среди всего прочего он упоминает брезгливость, надо полагать, ко всему русскому этого влюбленного в Европу «молодого прогрессиста». И не исключено, что вместо того, чтобы «сказать гусака» этому типу и, сохраняя еще в памяти недавнее посещение рус-

195

 

ской бани в Берлине, где он был проездом и где, возможно, получил вполне конкретное предложение «побаловаться с девочкой», он сконструировал шокирующий рассказ о совращении малолетней в бане, определив себя главным действующим лицом в этом деянии, и, как видим, добился ожидаемого результата: Висковатов спустя почти сорок лет все еще не мог забыть его рассказа.

В то же время, наряду со Ставрогиным, чей грех был в значительной мере преступным экспериментом, чем следствием непреодолимой страсти, в творениях Достоевского присутствуют и явные педофилы — Свидригайлов и Трусоцкий, что свидетельствует о повышенном писательском интересе к этим извращениям. Некоторую ясность в этот вопрос вносит рассказ Достоевского, записанный З. Трубецкой: «Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно,— говорил Достоевский,— но отнять веру в красоту любви — еще более страшное преступление». И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим страшным преступлением я казнил Ставрогина в «Бесах».

(Отметим однако, что ни о каком «изнасиловании» речь в «исповеди Ставрогина» не идет, так как Матреша сделала шаг навстречу ласкающему ее мужчине.)

Оценить влияние детских потрясений на личность и на всю последующую жизнь индивидуума — одна из элементарных задач, решаемых средствами психоанализа. Особенно когда речь идет о пережитом или увиденном сексуальном насилии, да и насилии над личностью вообще, которого в русском быту тех времен, обильно оснащенном розгами, было предостаточно. Тем более что эти детские воспоминания «закреплялись» пережитыми в зрелом возрасте ожиданием казни и даже просто созерцанием «телесных наказаний» в остроге и в армии, и болезненное воображение порождало кошмарные сны, жестокие и мазохистские картины. Один из таких кошмаров описан Достоевским в письме Анне Григорьевне от 23.07.1873 г. из Петербурга: «...видел во сне, что Лиля сиротка и попала к какой-

196

 

то мучительнице и та ее засекла розгами, большими солдатскими, так что я уже застал ее на последнем издыхании», а картины насилия и даже наслаждения чужими страданиями часто появляются в его произведениях. Примером тому — та же «исповедь Ставрогина», где «герой» сначала с интересом наблюдает, как секут девочку «до рубцов», а затем с изуверским наслаждением следит за ее приготовлениями к самоубийству. К последствиям этих потрясений, вероятно, следует отнести и непреодолимое, чисто мазохистское желание Достоевского своими глазами увидеть казнь Млодецкого. Исполнить это желание ему не помешали даже тяжкие последствия припадка эпилепсии, случившегося за двое суток до этого события.

Вообще говоря, о некоем действительном или мнимом преступлении Достоевского было каким-то образом известно множеству людей (кроме Анны Григорьевны, узнавшей об этих слухах лишь после публикации письма Страхова Толстому). Об этом свидетельствуют, например, слова Чехова, записанные Б. Лазаревским:

«— Однажды Достоевский сделал гадость, почти преступление, и сейчас же пошел к Тургеневу и подробно рассказал ему об этой гадости, с единственной целью причинить боль. Ну зачем такие выходки? — с грустью проговорил Антон Павлович»,

Отметим, что воспоминания Лазаревского о Чехове, содержавшие эту фразу, были опубликованы в 1906 г., за восемь лет до того, как Анна Григорьевна стала защищать память мужа. Однако, наиболее удивительно то обстоятельство, что современники Достоевского считали его способным на преступление.

И все же, был ли «ставрогинский грех» плодом воображения писателя или следствием реально происшедшего с ним в какой-нибудь «бане», знает только Всевышний.

Теперь позволю себе небольшое отступление от основной темы этих очерков: когда я перечитывал во время работы над ними «исповедь Ставрогина», в ее тексте я вдруг почувствовал присутствие набоковской «Лолиты». И сама форма «исповеди» напомнила мне об исповеди Гумберта Гумберта, и в сцене неожиданного пробуждения женственности в Матреше в ответ на мужские ласки. Если, взяв эту сцену за основу, присоединить к ней возможный даже в России предшествующий сексуальный опыт девочки и последующее развитие событий, обусловленное наличием этого опыта, то Матреша превратится в Лолиту. Я, может быть, наспех просмотрел доступную мне литературу о Набокове, чтобы убедиться, что не у одного меня возникло подобное впечатление, и вскоре обнаружил присутствие Достоевской Матреши в давней статье Нины Берберовой о «Лолите» («Новый журнал». Нью-Йорк, 1959). Однако Берберова приводит упомянутую выше сцену из «исповеди Ставрогина» лишь в доказательство

197

 

того, что тема возможной «ответности» девочек на взрослые ласки, тема «нимфеток» не была изобретена Набоковым.

Говоря о моих библиографических поисках, нельзя не упомянуть и одно довольно пространное эссе Станислава Лема о «Лолите», опубликованное более сорока лет назад («Twozczosc», 1962, № 8), в названии которого присутствует Ставрогин («Лолита, или Ставрогин и Беатриче»). Однако Лем в своем очерке усматривает тематическую связь «Лолиты» с предсмертным сном Свидригайлова, вызванным его страстной мечтой о чувственной инициативе, исходящей от соблазненной им девочки, а не с исповедью Ставрогина, где эта инициатива реализуется наяву. При этом создается впечатление, что главу «У Тихона» Лем вообще не читал, поскольку пишет, что совращение малолетних Достоевскому представлялось грехом, прощение которого невозможно и недопустимо, в то время как Тихон от имени писателя указывал Ставрогину возможный путь искупления и прощения. Подобострастие же, с которым в этом эссе говорится о «глубоком» Достоевском в сравнении с «мелким» Набоковым, свидетельствует о том, что длинный список «благодарных евреев европейского звания», видевших в Достоевском несокрушимый оплот общечеловеческой морали и нравственности, пополнился именем покойного Станислава Лема.

Зная о том, что Набоков скорее бы умер, чем сам признал бы какое-либо влияние Достоевского на свое творчество (символично и то, что «дрянной и гадкий» для Достоевского Веве стал местом, где тело Набокова обратилось в прах, и душа его возвратилась к Всевышнему, Который ее дал), я все же почти уверен, что «Лолиту» и «исповедь Ставрогина» соединяет не только сходство тем. («Почти», потому что прообразом Лолиты могла быть и первая нимфетка в русской литературе Дуня Вырина.) Рассказывая об истории своего романа, Набоков вспоминает о нескольких неудачных попытках справиться с этой темой до 1940 г. и в 40-х годах, и лишь в середине пятидесятых, когда повествование о «нимфетках» приобрело форму исповеди, пришло окончательное решение, и миру явилась «Лолита». Что же произошло между концом тридцатых и серединой пятидесятых годов в жизни Набокова из того, что могло иметь отношение к «Лолите»? В мае 1940 г. Набоков прибыл в Соединенные Штаты и перед ним встал вопрос о хлебе насущном, и одной из приемлемых для себя форм обретения средств к существованию он посчитал преподавание русской литературы. Профессорское место ему вскоре получить удалось, и он занялся составлением лекций для своего курса, который ему предстояло читать восемнадцать «американских лет». Эта работа требовала постоянного общения с русским классическим литера-

198

 

турным наследием, результатом которого и стали его «Лекции по русской литературе». В посвященном Достоевскому разделе этой книги присутствует роман «Бесы», но ни единым словом не упоминается глава «У Тихона», однако вряд ли Набоков ее опускал, перечитывая этот роман при подготовке лекций, и сохранившаяся в его подсознании «исповедь Ставрогина» помимо его воли могла повлиять на окончательную форму «Лолиты» и на некоторые особенности сюжета. Но это, конечно, всего лишь моя версия, а тем, кто сомневается в ее вероятности и в самой возможности возникновения нового творческого шедевра из нескольких строк чужого текста, я напомню, что знаменитая притча Франца Кафки «Превращение» возникла из одной фразы Достоевского: «Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым» («Записки из подполья»).

И все-таки нейдет у меня из головы запись Достоевского о Страхове. Каждому, особенно тому, кто жил достаточно долго на этом свете, приходилось переживать охлаждение друзей и отдаление от тех, кто был когда-то близок и даже дорог, но мне в моей жизни не встречались люди, которые бы, презрев былую дружбу и родство душ, стали бы выискивать в еще совсем недавно почти родном образе мелкие недостатки, нанизывать на нить своей памяти мелочные придирки и доказывать себе, что этот, еще совсем недавно самый необходимый им человек, всегда был негодяем. Я не могу согласиться с не без лести преданными Достоевскому литературоведами, объясняющими выходку их кумира высокими идеологическими разногласиями, «вдруг» появившимися после пятнадцати лет близкого знакомства и общения. И чем больше я думаю об этом, тем чаще вспоминаю известную суфийскую притчу о скорпионе и лягушке:

Скорпион умолял лягушку переправить его на другой берег широкого ручья.

— Но ведь ты ужалишь меня,— говорила лягушка.

— Что ты, я же не враг себе и не хочу утонуть,— отвечал скорпион. Наконец лягушка сдалась, скорпион забрался к ней на спину, и они поплыли, а посредине ручья скорпион все-таки ужалил ее, и они утонули.

В этом месте в притче появляется рассказчик и говорит слушателям:

— Вы думаете скорпион хотел ее ужалить? Нет, конечно, так как он знал, что если это случится, то они утонут. Но и не ужалить он не мог, потому что натура у него такая!

 

* * *

 

Кстати, по своему астрологическому знаку Федор Михайлович Достоевский был «скорпионом». Может быть поэтому и вспомнилась мне эта притча?

199

 

V. «Осенний роман» Ф. Достоевского

 

Воистину еврейки молодой

Мне дорого душевное спасенье.

Приди ко мне, прелестный ангел мой,

И мирное прими благословенье.

Александр Пушкин

 

В начале апреля 1876 года Достоевский, которому шел тогда пятьдесят пятый год, получил письмо от восемнадцатилетней еврейки Софьи Лурье. Из письма этого следовало, что она — дочь богатого минского банкира — учится в Петербурге и, озабоченная качеством своего образования, хотела бы получить совет, что ей следовало бы прочесть и изучить.

Достоевский ответил ей 16 апреля:

«Многоуважаемая Софья Ефимовна,

Мне очень трудно так прямо в письме переслать Вам несколько названий необходимых для Вас книг. Не захотите ли сами зайти ко мне на одну минутку в один из текущих дней, от 3-х до 4-х пополудни? Хоть я и занят, но для Вас найду несколько минут в виду Вашей чрезвычайной ко мне доверенности, которую умею оценить. Книгу выбрать надо сообразно со складом ума, а потому лучше узнать друг друга ближе.

В ожидании

Ф. Достоевский»

 

Получив это письмо, Софья Лурье 25 апреля 1876 года, опять-таки по почте, попросила Федора Михайловича «назначить день и час, когда Вы будете свободны, чтобы принять меня».

О том, как дальше развивались их отношения, Достоевский сам рассказывал в июньском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год:

«Я уже хотел было закончить мой «Дневник», как вдруг ко мне позвонила одна девушка. Она познакомилась со мной еще зимою, уже после того, как я начал издание «Дневника». Она хочет держать один довольно трудный экзамен, энергически приготовляется к нему и, конечно, его выдержит. Из дому же она богатого и в средствах не

200

 

нуждается, но очень заботится о своем образовании и приходила спрашивать у меня советов: что ей читать, на что именно обратить наиболее внимания. Она посещала меня не более раза в месяц, оставалась всегда не более десяти минут, говорила лишь о своем деле, но не многоречиво, скромно, почти застенчиво, с чрезвычайной ко мне доверчивостью. Но нельзя было не разглядеть в ней весьма решительного характера, и я не ошибся».

Далее Достоевский в лицах передает свой разговор с этой девушкой, собравшейся ехать в воюющую Сербию, чтобы поработать в госпитале по уходу за ранеными. Он пытается отговорить ее, напоминая ей о молодости и неподготовленности к столь тяжкому труду, к виду крови и к соприкосновению со смертью.

Но он видел, что его уговоры не действуют. «Одним словом, уговаривать было невозможно; ведь все равно она бы завтра же уехала, но только с грустью, что я не одобрил»,— писал Достоевский в своем «Дневнике».

Однако на пути в Сербию у Софьи Лурье возникла более серьезная преграда, чем уговоры Достоевского: ее отец категорически восстал против этого рискованного мероприятия, и, лишив материальной поддержки, заставил покинуть Петербург и возвратиться в Минск. Там, чтобы выбить из головы «столичную дурь», семья решила выдать ее замуж.

Достоевский, кажется, был разочарован тем, что отъезд Софьи Лурье в Сербию, который он уверенно «обещал» своим читателям», не состоялся, и на некоторое время их общение затихает, тем более, что девушка покинула Петербург. Но в феврале 1877 года он получает от нее письмо с перечислением сватающихся к ней женихов:

«За меня сватаются два жениха, один доктор, другой кандидат университета, оба богатые... мамаша хочет, чтобы я непременно вышла за доктора, красавца и богача, и надворный советник он. Его фамилия Блох. Но разве я могу выйти замуж, не любя? Пожалуйста, дайте мне совет».

Достоевский не мог остаться глухим к такой просьбе юной девушки. К тому же в этом письме Софьи Лурье содержалось подробное описание похорон местного филантропа доктора Гинденбурга, которое писатель сразу же решил использовать в ближайшем мартовском выпуске «Дневника писателя», и он отвечает ей 11 марта 1877 года:

«Многоуважаемая и дорогая Софья Ефимовна!

Я право, не знаю и вообразить не могу, что Вы можете обо мне подумать за молчание, да еще на такой вопрос Ваш? А между тем со мной вышла одна дикая случайность. Когда Ваше письмо принесли, я сидел за обедом. Служанка внесла пачку писем (4 разом, я получаю теперь очень много). Я велел ей отнести в мою комнату и положить на

201

 

стол, на подносик (указанное место, чтоб клали все приходящие ко мне письма и бумаги). После обеда я увидел пачку, разобрал ее, писем оказалось три, я прочел их. Что было четыре, заключаю только теперь по соображению. Но тогда, когда подавали мне за обедом, я их в руках служанки не сосчитал и до сих пор не прикоснулся. На подносике этом накопилось писем пятьдесят, все прочитанные. Затем я был болен (три припадка падучей), затем выпускал № 4 "Дневника", опоздал и теперь только принялся перебирать некоторые отмеченные мною за весь месяц для ответа письма. (На самые необходимые я отвечаю немедленно.) И вдруг в ворохе писем я нахожу Ваше, не распечатанное, пролежавшее целый месяц! Как-нибудь, должно быть, скользнуло в середину и пролежало время. Теперь, прочитав письмо Ваше, я просто в отчаянии. И какое милое письмо! Вашим доктором Гинденбургом и Вашим письмом (не называя имени) я непременно воспользуюсь для "Дневника". Тут есть что сказать.

Воображаю, что Вам скучно. Пишете очень важный вопрос насчет доктора. Голубчик мой, скрепитесь: не любя ни за что нельзя выйти. Но, однако, поразмыслите: может быть, это один из тех людей, которых можно полюбить потом? Вот мой совет: от решительного слова уклоняйтесь до времени. У матери Вашей выпросите время для размышления (ничего отнюдь не обещая). Но к человеку этому присмотритесь, узнайте о нем все короче. Если надо, сойдитесь и с ним более дружественно, для честности, однако, намекнув ему, чтоб он как можно меньше надеялся. И после нескольких месяцев строгого анализа — решите дело в ту или иную сторону. Жизнь же с человеком немилым или несимпатичным — это несчастье. Но, однако ж, прошел месяц. Может быть, Вы уже давно как-нибудь решили и мой совет придет поздно. 35 и 19 лет мне не кажутся большой разницей, вовсе даже нет. Не знаю почему, но мне бы самому, лично, хотелось, чтоб этот человек Вам понравился, так чтоб Вы вышли замуж! Одно Вы не написали: какого он закона? Еврей? Если еврей, то как же он надворный советник? Мне кажется, евреи слишком недавно получили право получать чины. Чтоб быть же надворным советником, надо служить по крайней мере 15 лет.

До свидания, друг мой.

Желаю Вам полного и всякого счастья. Не забудьте обо мне, не поминайте лихом, извещайте о себе. Я очень занят и очень расстроен моими припадками падучей.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш по-прежнему Федор Достоевский».

 

В конце марта 1877 г. Софья Лурье писала Достоевскому о своих бескорыстных делах: «На днях я должна была быть представлена директору народных училищ, так как даю уроки (конечно, бесплат-

202

 

ные и без ведома родных) в одном училище, а мои ученицы отлично учатся и успевают, я этому очень рада». Далее она сообщает о своей материальной помощи бедным («помогаю насколько возможно»). Позднее она пояснила, что располагает некоторыми личными денежными средствами, «оставленными дедушкой». А в том же, упомянутом выше, мартовском письме Софья Лурье сообщила Достоевскому о своем согласии на публикацию ее письма, и оно появилось в мартовском выпуске за 1877 год «Дневника писателя». Этот выпуск, две главы которого посвящены еврейскому вопросу в России, приобрел скандальную известность и до сих пор служит «неопровержимым» доказательством антисемитизма Достоевского, однако этот аспект его заслуживает отдельного рассмотрения. Здесь же, учитывая, что в момент работы над ним Достоевский вел доверительную и душевную переписку не только с Софьей Лурье, но и с Авраамом-Урией (Аркадием) Ковнером, отметим, что Достоевского, как он сам говорил, пугали будто бы не «специфичные» личные качества евреев, а призрак некоего «еврейского государства» («Status in statu»), существующего, по его мнению, в Российской империи и вредящего всем ее благим намерениям. Призрак этот не был не только плодом больного воображения самого Достоевского, но и явился ему в «труде» литовского еврея-провокатора «Книга Кагала», в которой ее автор — выкрест Яков Брафман — разоблачал «еврейские козни».

Политическое содержание мартовского выпуска, шедшее вразрез с большевистским вариантом истории России, надолго заглушило гуманистические мотивы, присущие многим текстам Достоевского. И лишь один раз они зазвучали в полную силу, когда в 1942 году в ответ на нацистские листовки, выставлявшие писателя беспросветным юдофобом, в журнале «Большевик» появилась статья Е. Ярославского «Ф.М. Достоевский против немцев», в которой приводились следующие слова писателя:

«А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в самое полное братство с собой, несмотря на различия в вере и с совершенным уважением к историческому факту этого различия, но все-таки для братства, для полного братства».

И еще одна цитата «Большевика», имеющая самое прямое отношение к Софье Лурье:

«Чем заявил я ненависть к еврею, как к народу: так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я с самого начала и прежде всякого слова с себя это обвинение снимаю раз и навсегда».

Отметим, что в Советском Союзе «Дневник писателя», как вещь «контрреволюционная», до 1980-х годов не переиздавался, и автору «Большевика» в поисках приведенных выше цитат пришлось обра-

203

 

щаться к собранию сочинений Достоевского, изданному А. Ф. Марксом в 90-х годах XIX века.

Учитывая, что письмо Софьи Лурье («г-жи Л.») стало основой «общепримиряющей» главы, завершающей рассмотрение «еврейского вопроса», и что Достоевский сделал ее своим соавтором, приводим текст этой главы в полном объеме:

 

"Глава третья

I. ПОХОРОНЫ «ОБЩЕЧЕЛОВЕКА»

 

Мне о многом хотелось поговорить в этот раз в этом мартовском № моего «Дневника». И вот опять как-то так случилось, что то, об чем хотел сказать лишь несколько слов, заняло всё место. И сколько тем, на которые я уже целый год собираюсь говорить и всё не соберусь. Об ином именно надо бы много сказать, а так как весьма часто выходит, что очень многое нельзя сказать, то и не принимаешься за тему.

Хотелось мне в этот раз тоже, мимо всех этих «важных» тем, сказать хоть мимоходом слова два об искусстве. Видел я Росси в Гамлете и вывел заключение, что вместо Гамлета я видел господина Росси. Но лучше и не начинать говорить, если не намерен всего сказать. Хотелось бы поговорить (немножко) о картине Семирадского, а пуще всего хотелось бы ввернуть хоть два слова об идеализме и реализме в искусстве, о Репине и о господине Рафаэле,— но, видно, придется отложить всё это до более удобного времени.

Потом хотелось бы мне, но уже несколько побольше, написать по поводу некоторых из полученных мною за всё время издания «Дневника» писем, и особенно анонимных. Вообще я не могу отвечать на все письма, которые получаю, а на анонимные само собою, а между тем, за все эти почти полтора года, я вывел из этой корреспонденции (всё об общих наших темах) несколько наблюдений, может быть, и любопытных, на мой взгляд по крайней мере. По крайней мере, можно сделать несколько особых отметок уже на основании опыта о нашем русском умственном теперешнем настроении, о том, чем интересуются и куда клонят наши непраздные умы, кто именно наши непраздные умы, причем выдаются любопытные черты по возрастам, по полу, по сословиям и даже по местностям России. Думаю, что можно бы отделить несколько места в каком-нибудь из будущих «Дневников» по поводу хоть бы одних анонимов, например, и их характеристики, и не думаю, чтоб это вышло так уж очень скучно, потому что тут довольно всевозможного разнообразия. Разумеется, обо всем нельзя сказать и всего нельзя передать и даже, может быть, самого любопытного. А потому и боюсь приниматься, не зная, совладаю ли с темой.

Однако хочу привести теперь одно письмо, уже не анонима, а весьма знакомой мне г-жи Л., очень молодой девицы, еврейки, с которой

204

 

я познакомился в Петербурге и которая пишет мне теперь из М. С уважаемой мною г-жою Л. мы никогда почти не говорили на тему о «еврейском вопросе», хотя она, кажется, из строгих и серьезных евреек. Вижу, что очень странно подошло письмо это к сейчас только дописанной мною целой главе о евреях. Было бы слишком много всё на одну и ту же тему. Но тут не на ту тему, а если отчасти и на ту, то выставляется как бы совсем другая, именно противоположная сторона вопроса, а при этом и как бы даже намек на разрешение его. Пусть извинит меня великодушно г-жа Л., что я позволяю себе передать здесь ее словами всю ту часть письма ее о похоронах доктора Гинденбурга в М., под первым впечатлением которых она и написала эти столь искренние и трогательные в правде своей строки. Не хотелось мне тоже утаить, что писано это еврейкой, что чувства эти — чувства еврейки...:

Это я пишу под свежим впечатлением похоронного марша. Хоронили доктора Гинденбурга 84-х лет от роду. Как протестанта, его сначала отвезли в кирку, а уже затем на кладбище. Такого сочувствия, таких от души вырвавшихся слов, таких горячих слез я еще никогда не видела при похоронах... Он умер в такой бедности, что не на что было похоронить его.

Уже 58 лет как он практикует в М... и сколько добра он сделал за это время. Если б вы знали, Федор Михайлович, что это был за человек! Он был доктор и акушер; его имя перейдет здесь в потомство, о нем уже сложились легенды, весь простой народ звал его отцом, любил, обожал и только с его смертью понял, что он потерял в этом человеке. Когда он еще стоял в гробу (в церкви), то не было, кажется, ни одного человека, который бы не пошел поплакать над ним и целовать его ноги, в особенности бедные еврейки, которым он так много помогал, плакали и молились, чтоб он попал прямо в рай. Сегодня пришла бывшая наша кухарка, ужасно бедная женщина, и говорит, что при рождении последнего ее ребенка он, видя, что ничего дома нет, дал 30 к., чтоб сварить суп, а затем каждый день приходил и оставлял 20 к., а видя, что она поправляется, прислал пару куропаток. Также будучи позван к одной страшно бедной родильнице (такие к нему и обращались), он, видя, что не во что принять ребенка, снял с себя верхнюю рубаху и платок свой (голова у него была повязана платком), разорвал и отдал.

Еще вылечил он одного бедного еврея дровосека, затем заболела его жена, затем дети, он каждый божий день приезжал 2 раза и, когда всех поставил на ноги, спрашивает еврея: «Чем ты мне заплатишь?» Тот говорит, что у него ничего нет, только последняя коза, которую он сегодня продаст. Он так и сделал, продал за 4 р. и принес ему деньги, тогда доктор дал лакею своему еще 12 р. к этим 4 м

205

 

и отправил купить корову, а дровосеку велел идти домой, через час тому приводят корову и говорят, что доктор признал козье молоко для них вредным.

Так он прожил всю свою жизнь. Бывали примеры, что он оставлял 30 и 40 р. у бедных; оставлял и у бедных баб в деревнях.

Зато хоронили его как святого. Все бедняки заперли лавки и бежали за гробом. У евреев есть мальчики, которые при похоронах распевают псалмы, но запрещается провожать иноверца этими псалмами. Тут перед гробом, во время процессии, ходили мальчики и громко распевали эти псалмы. Во всех синагогах молились за его душу, также колокола всех церквей звонили всё время процессии. Был хор военной музыки, да еще еврейские музыканты пошли к сыну усопшего, просить, как чести, позволения играть во всё время процессии. Все бедные принесли кто 10, кто 5 к., а богатые евреи дали много и приготовили великолепный, огромный венок свежих цветов с белыми и черными лентами по сторонам, где золотыми буквами были вычислены его главные заслуги, так, наприм., учреждение больницы и т. п.,— я не могла разобрать, что там, да и разве возможно вычислить его заслуги?

Над его могилой держали речь пастор и еврейский раввин, и оба плакали, а он себе лежал в стареньком, истертом вицмундире, старым платком была обвязана его голова, эта милая голова, и казалось, он спал, так свеж был цвет его лица...

 

II. ЕДИНИЧНЫЙ СЛУЧАЙ

 

Единичный случай, скажут. Что ж, господа, я опять виноват: опять вижу в единичном случае чуть не начало разрешения всего вопроса... ну хоть того же самого «еврейского вопроса», которым я озаглавил мою вторую главу этого «Дневника». Кстати, почему я назвал старичка доктора «общечеловеком»? Это был не общечеловек, а скорее общий человек. Этот город М.— это большой губернский город в западном крае, и в этом городе множество евреев, есть немцы, русские конечно, поляки, литовцы,— и все-то, все эти народности признали праведного старичка каждая за своего. Сам же он был протестант, и именно немец, вполне немец: манера, как он купил и отослал бедному еврею корову — это чисто немецкий виц. Сперва озадачил того: «Чем уплатишь?» И, уж конечно, бедняк, продавая последнюю козу, чтоб уплатить «благодетелю», не роптал нимало, а, напротив, горько страдал в душе, что всего-то коза стоит 4 целковых, а ведь и «бедному работающему на них всех, бедняков, старичку тоже ведь жить надо, а что такое четыре целковых за все-то его благодеяния семейству?» Ну, а старичок себе на уме, посмеивается, а сердце горит у него: «Вот же я ему, бедняку, наш немецкий виц покажу!» И ведь

206

 

как, должно быть, хорошо смеялся про себя, когда повели к еврею корову, как прибодрился духом, и, пожалуй, всю ту ночь, может быть, провозился в нищей лачуге какой-нибудь бедной еврейки-родильницы. А ведь восьмидесятилетнему старичку хорошо бы и поспать ночку, попокоить старые, усталые кости. Если б я был живописец, я именно бы написал этот «жанр», эту ночь у еврейки-родильницы. Я ужасно люблю реализм в искусстве, но у иных современных реалистов наших нет нравственного центра в их картинах, как выразился на днях один могучий поэт и тонкий художник, говоря со мной о картине Семирадского. Тут, в предлагаемом мною сюжете для «жанра», мне кажется, был бы этот центр. Да и для художника роскошь сюжета. Во-первых, идеальная, невозможная, смраднейшая нищета бедной еврейской хаты. Тут можно бы много даже юмору выразить и ужасно кстати: юмор ведь есть остроумие глубокого чувства, и мне очень нравится это определение. С тонким чувством и умом можно много взять художнику в одной уже перетасовке ролей всех этих нищих предметов и домашней утвари в бедной хате, и этой забавной перетасовкой сразу оцарапать вам сердце. Да и освещение можно бы сделать интересное: на кривом столе догорает оплывшая сальная свечка, а сквозь единственное заиндевевшее и обледенелое оконце уже брезжит рассвет нового дня, нового трудного дня для бедных людей. Трудные родильницы часто родят на рассвете: всю ночь промучаются, а к утру родят. Вот усталый старичок, на миг оставив мать, берется за ребенка. Принять не во что, пеленок нет, ни тряпки нет (бывает этакая бедность, господа, клянусь вам, бывает, чистейший реализм — реализм, так сказать, доходящий до фантастического), и вот праведный старичок снял свой старенький вицмундирчик, снял с плеч рубашку и разрывает ее на пеленки. Лицо его строгое и проникнутое. Бедный новорожденный еврейчик копошится перед ним на постели, христианин принимает еврейчика в свои руки и обвивает его рубашкой с плеч своих. Разрешение еврейского вопроса, господа! Восьмидесятилетний обнаженный и дрожащий от утренней сырости торс доктора может занять видное место в картине, не говорю уже про лицо старика и про лицо молодой измученной родильницы, смотрящей на своего новорожденного и на проделки с ним доктора. Всё это видит сверху Христос, и доктор знает это: «Этот бедный жидок вырастет и, может, снимет и сам с плеча рубашку и отдаст христианину, вспоминая рассказ о рождении своем»,— с наивной и благородной верой думает старик про себя. Сбудется ли это? вероятнее всего, что нет, но ведь сбыться может, а на земле лучше и делать-то нечего, как верить в то, что это сбыться может и сбудется. А доктор вправе верить, потому что уж на нем сбылось: «Исполнил я, исполнит и другой; чем я лучше другого?» — подкрепляет он себя аргументом. Усталая стару-

207

 

ха еврейка, мать родильницы, в лохмотьях суетится у печки. Еврей, выходивший за вязанкой щепок, отворяет дверь хаты, и мерзлый пар клубом врывается на миг в комнату. На полу, на войлочной подстилке крепко спят два малолетних еврейчика. Одним словом, аксессуар мог бы выйти хороший. Даже тридцать копеек медью на столе, отсчитанные доктором на суп родильнице, могли бы составить деталь: медный столбик трехкопеечников, методически сложенных, отнюдь не разбросанных. Даже перламутр мог бы быть написан, как и в картине Семирадского, в которой удивительно написан кусок перламутра: докторам ведь дарят же иногда (чтобы не платить много деньгами) хорошенькие вещицы, и вот перламутровая докторская сигарочница лежит тут же подле медной кучки. Нет, ничего, картинка бы вышла с «нравственным центром». Приглашаю написать.

Единственный случай! Года два тому назад откуда-то (забыл) с юга России писали про какого-то доктора, только что вышедшего утром в жаркий день из купальни, освежившегося, ободрившегося и поспешавшего поскорее домой напиться кофею, а потому и не захотевшего помочь тут же вытащенному из воды утопленнику, несмотря на приглашение толпы. Его, кажется, за это судили. А ведь это, может быть, был человек образованный и новых идей, прогрессист, но «разумно» требовавший новых общих законов и прав для всех, пренебрегая единичными случаями. Полагавший, может быть, что единичные случаи даже скорее вредят, отдаляя общее решение вопроса, и что в отношении единичных случаев «чем хуже, тем лучше». Но без единичных случаев не осуществишь и общих прав. Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и в общих слезах. Провожает его весь город, звучат колокола всех церквей, поются молитвы на всех языках. Пастор со слезами говорит свою речь над раскрытой могилой. Раввин стоит в стороне, ждет и, как кончил пастор, сменяет его и говорит свою речь и льет те же слезы. Да ведь в это мгновение почти разрешен хоть бы этот самый «еврейский вопрос»! Ведь пастор и раввин соединились в общей любви, ведь они почти обнялись над этой могилой в виду христиан и евреев. Что в том, что, разойдясь, каждый примется за старые предрассудки: капля точит камень, а вот эти-то «общие человеки» побеждают мир, соединяя его; предрассудки будут бледнеть с каждым единичным случаем и наконец вовсе исчезнут. Про старичка останутся легенды, пишет г-жа Л., тоже еврейка и тоже плакавшая над «милой головой» человеколюбца. А легенды — уж

208

 

это первый шаг к делу, это живое воспоминание и неустанное напоминание об этих «победителях мира», которым принадлежит земля. А уверовав в то, что это действительно победители и что такие действительно «наследят землю», вы уже почти соединились во всём. Всё это очень просто, но мудрено кажется одно: именно убедиться в том, что вот без этих-то единиц никогда не соберете всего числа, сейчас всё рассыплется, а вот эти-то всё соединят. Эти мысль дают, эти веру дают, живой опыт собою представляют, а стало быть, и доказательство. И вовсе нечего ждать, пока все станут такими же хорошими, как и они, или очень многие: нужно очень немного таких, чтоб спасти мир, до того они сильны. А если так, то как же не надеяться?"

 

После выхода мартовской книжки «Дневника» Достоевский 17 апреля 1877 года пишет огромное, занимающее две печатные страницы письмо Софье Лурье. Оно начинается обычными для Федора Михайловича извинениями за задержку своего ответа:

«Я всё нездоров, и всё в хлопотах и из сил выбился. Думал, выпустив № 7, отдохнуть и всем ответить на письма (Вам первой)».

«Во-первых, спасибо за то, что Вы так ко мне привязаны,— пишет далее Достоевский.— А во-вторых — напечатал я о Гинденбурге по Вашему письму: не повредил ли Вам этим чем-нибудь в Вашем кругу? Сомнение это зародилось во мне только теперь. Когда я писал и печатал, в соображении моем были только Вы, а теперь думаю и про всю Вашу среду. Уведомьте меня, и если я чем-нибудь Вас огорчил или рассердил, то простите».

В ответ на жалобы Софьи Лурье на постоянную омегу родителей, Достоевский занимает весьма решительную позицию:

«Мое мнение такое: не будьте с родителями жестки, не идите слишком напором; ведь всё равно их мнений Вы не переделаете, а между тем они всё же Ваши родители, отец и мать, и не можете Вы поступить с ними жестоко и растерзать их сердца... Вы должны быть снисходительны и сострадательны к ним до последнего предела (подчеркнуто Достоевским.— Л.Я.). В этом настоящий подвиг человеколюбия, и нечего рваться куда-нибудь далеко за подвигом человеколюбия, тогда как он всего чаще у нас дома, перед глазами нашими».

Напомним, что всё это «антисемит» Достоевский пишет девятнадцатилетней еврейке о ее еврейских родителях.

Далее Достоевский подробно обсуждает ситуацию, связанную с ее предполагаемым замужеством и приданым, и говорит о приоритете любви над всеми прочими соображениями:

«Мил ли он Вам и по мыслям ли Вам или нет? Если нет, то, конечно, не выходите, хотя вспомните, что в Ваши лета нельзя и трудно судить людей без ошибок».

209

 

Есть в этом письме и чисто литературные мотивы: в ответ на восторги Софьи Лурье по поводу «Отверженных» В. Гюго, Достоевский пишет о том, что она лишь по молодости может ставить Гюго «в параллель» с Гете и Шекспиром, но тут же признается в своей любви и высокой оценке творчества великого француза, и вспоминает о том, как «покойник Ф.И. Тютчев, наш великий поэт, и многие тогда находили, что «Преступление и наказание» несравненно выше «Отверженных», и о том, как он, Достоевский, тогда со всеми ними спорил и до сих пор уверен в своей правоте «вопреки общему мнению наших знатоков». Завершается эта литературная часть письма похвалой писателя по адресу Лурье, сумевшей заметить и полюбить «человечность, любовь и великодушие» героев Гюго.

В письме Софьи Лурье, на которое отвечал Достоевский, 17 апреля, есть две сцены из минской «культурной» жизни. Она называет их анекдотами.

В одной из таких сцен она описывает, как в местной библиотеке некая барышня спрашивала романы Белинского, Писарева или Добролюбова и была крайне удивлена их отсутствием, а в другой — она сама спрашивает у молодого человека, выписывающего массу периодики, нет ли у него «Дневника писателя», и тот с удивлением узнает от нее, что издателем «Дневника» является Достоевский, который, по его сведениям, находится в ссылке в Сибири.

На это Достоевский отвечает:

«Вы пишете мне анекдоты про Ваших местных чудаков. Рассказал бы я Вам про чудаков, которые иногда меня посещают, и, уж кончено, удивил бы Вас».

Заканчивая это письмо, Достоевский выражает уверенность в том, что Софья Лурье все-таки сможет продолжить свое образование в Петербурге или Москве, где тоже есть курсы, говорит, что ожидает ее ответное письмо, и что потом сообщит свой летний адрес. «Преданный Вам искренно Ф. Достоевский» — этими словами он завершит письмо.

Сохранилось всего три письма Достоевского к Софье Лурье и 9 ее писем к нему. В действительности писем Достоевского к Лурье было больше. Два из них в мае и в конце августа 1877 года можно частично реконструировать по письмам Софьи Лурье, которая 7 мая ответила на большое послание писателя от 17 апреля. В этом своем письме от 7 мая Лурье сообщала о своем увлечении не только прозой, но и поэзией В. Гюго, а также о том, что она решила перевести на французский язык «Кроткую». (Этот гениальный рассказ Достоевского, тема которого была отчасти навеяна самоубийством Лизы Герцен, заполнил всю ноябрьскую книжку «Дневника писателя».)

Начало своего перевода она приложила к письму, написав, что «постарается переводить лучше», видимо, имея в виду уже опубли-

210

 

кованный в декабре 1876 года в Петербурге французский перевод «Кроткой».

Однако из ее следующего письма — от 14 июля 1877 года — можно сделать вывод о том, что на Достоевского ее письмо от 7 мая ожидаемого впечатления не произвело. Она оставляет работу над переводом и даже укоряет писателя в «натянутости» и вынужденной «вежливости», которые она ощутила в его письме.

В августовском письме Достоевский на упреки Лурье отвечает резкостью, полагая, что она просто «с жиру бесится», и это письмо она воспринимает с болью. Ее ответ последовал уже 3 сентября. В нем Софья Лурье не ограничивается описанием того, как ее обидела несправедливость суждения о ней Достоевского, но и говорит о своем несогласии с ним по принципиальным вопросам. Из ее письма мы узнаем, какие книги из своей библиотеки давал ей для прочтения Достоевский. Это — «Записки Екатерины», а также «Россия и Европа» Н. Я. Данилевского. И если она с интересом прочла «Записки», поскольку и до того много читала о Елизаветинском и Екатерининском времени, то с идеями Данилевского о «загнивании» Запада, явно близкими Достоевскому, она согласиться никак не может и будет по-прежнему стремиться к Европе и в Европу. (По-видимому Достоевскому очень хотелось хотя бы знакомых евреев превратить в каких-нибудь шафаревичей.)

Ответ Достоевского на это письмо, к сожалению, не известен, хотя имеется доказательство того, что он существовал и что переписка с Лурье еще некоторое время продолжалась.

Век Софьи Лурье был недолог: она пережила Достоевского всего на пятнадцать лет. Замуж она вскоре вышла, хоть и не за «надворного советника Блоха», кандидатура которого обсуждалась в ее переписке с Федором Михайловичем. В год смерти Достоевского, в 1881 году, у нее родился сын Павел. Новый XX век ее семья — семья Эпштейнов — встретила в Новом Свете, куда она эмигрировала в связи с усилением погромных настроений в западном крае Российской империи. Скорее всего, отъезд семьи произошел уже после смерти Софьи в 1895 году, но точных данных об этом не имеется.

Ее сын — Пауль Эпштейн — стал профессором физики Калифорнийского университета и известным ученым, принадлежавшим к кругу А. Эйнштейна и состоявшим с ним в переписке. Именно к нему обращены слова Эйнштейна: «Можно заботиться о судьбах мира, но не забыть и о своем племени» (из письма, написанного Эйнштейном в октябре 1919 г. в связи с усилением антисемитских настроений в Германии), а один из учеников Пауля Эпштейна — Борис Подольский, также происходивший из семьи евреев-эмигрантов из Российской империи, стал вместе с Натаном Розеном соавтором Эйнштейна по

211

 

одной из самых знаменитых научных статей, подписанных гениальным физиком Эйнштейном, но это уже совсем другая история.

Эйнштейн, любивший творчество Достоевского и особенно «Братьев Карамазовых», однажды сказал об этом писателе: «Он дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс». Интересно, знал ли он, что Пауль Эпштейн был сыном женщины, пользовавшейся дружеским расположением и симпатией Достоевского и увековеченной в его текстах? Вероятно, знал, потому что Пауль помнил о матери, и в архиве Калифорнийского университета хранятся его воспоминания. Именно из этих воспоминаний стало известно, что у Софьи Лурье было десять писем Достоевского. С тремя из них мы здесь познакомились, а остальные семь, до сих пор неизвестные, она незадолго до своей смерти послала В. Розанову в ответ на его официальную просьбу. По сведениям П. Эпштейна, Розанов, работавший тогда над биографией Достоевского (скорее всего — над своим большим эссе «Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», опубликованным впервые в 1891 году), снял с них копии. Однако и копии, и оригиналы бесследно исчезли.

Интерес же Альберта Эйнштейна к Достоевскому обычно объясняют стремлением к высшей гармонии мира, свойственным этим обоим гениям. Но не следует забывать и о том, что в отношении Достоевского к пространству и времени можно ощутить предчувствие теории относительности. Чего стоят например такие его слова из черновой тетради к «Преступлению и наказанию»: «Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время есть отношение бытия к небытию!» Впрочем, предчувствие теории относительности было и у древних философов Востока.

Мне однажды пришлось выступить с рассказом об «осеннем романе» Достоевского перед довольно большой аудиторией, и я услышал однозначный вывод нескольких моих слушательниц: «Софья Лурье просто ему очень нравилась!» Думаю, что в этом чисто женском умозаключении есть немалая доля истины. Судя по необычайному тону его писем к восемнадцатилетней девушке, Достоевский не остался безразличен к ее юному облику, который мы себе, из-за отсутствия портретов, представить не можем, к ее нравственной чистоте и стремлению все узнать, к ее почти детской, так умилявшей его, доверчивости. Она сумела задеть в его душе какие-то потаенные струны, и он забыл о том, что за хрупкими плечами этой девушки пугавшие его таинственные «сорок веков бытия» ее несчастного народа, забыл о том, что она из ужасного «status in statu» и из созданного его больным воображением угрожающего России «жидовского царства», поскольку она не скрыла от него, что ее отец — банкир. Музыка этих струн, несколько поутихшая после ее несостоявшейся поездки на

212

 

Балканы, потом, особенно по получении ее письма о докторе Гинденбурге, зазвучала с новой силой. Благодаря этой непреодолимой силе нравственного пробуждения изумленному читателю является творец, который «вдруг» после всего ерничания и жеманства, «политического» вздора и «недужного» бреда, наполняющих вторую («еврейскую») главу мартовской (1877 года) книжки «Дневника писателя», в ее третьей главе гениальными мазками уверенного в себе Мастера, слегка прикоснувшись к рассказу юной еврейки, создает близкую к евангельской картину рождения сына человеческого в «идеальной, невозможной, смраднейшей нищете бедной еврейской хаты». Той «хаты», что подстать хлеву, где увидел свет Божий Иисус Христос. А освящает эту «смраднейшую нищету» догорающая оплывшая сальная свечка на кривом столе и удивительный блеск перламутра, в котором отражается ее колеблющееся пламя. Свеча горела на столе, свеча горела...

— Откуда же в этой нищете появился перламутр? — спросите вы.

— О, это очень просто,— ответит вам Мастер.— Старый доктор, собираясь принимать роды, положил на стол свой перламутровый портсигар, подаренный каким-то богатым клиентом.

Из-за пропавших у Розанова семи писем Достоевского к Софье Лурье совершенно невозможно восстановить картину их взаимоотношений во всей ее полноте. Впрочем, зная характер Розанова, можно предположить и то, что письма эти не пропали, а были им уничтожены, как не укладывающиеся в тот образ Достоевского, который он пытался создать. Но древние говорили, что мудрому не много надо, и мудрому читателю вполне достаточно удивительной картины, которой душа Достоевского откликнулась на письмо Софьи Лурье, чтобы понять, как много значила для него их случайная встреча. Тоже ведь — из числа чудесных «единичных случаев»...

Ранее уже говорилось, что Достоевский на «еврейских» страницах «Дневника писателя» от себя слово «жид» практически не употребляет. Отсутствует «жид» и в его письмах Софье Лурье, хотя среди «своих» он не стесняется в выражениях. Следует отметить, что такое лингвистическое двуличие было свойственно многим представителям русской (и украинской) интеллигенции. Да и сейчас в России (и в Украине) время от времени звучат «ученые» голоса: а что, мол, страшного и оскорбительного в использовании этого слова?

Я совершенно согласен с теми, кто, как и Достоевский, не видит в этом слове ничего обидного или оскорбительного, но я, в отличие от них, не вижу в его сегодняшнем употреблении смысловой точности и считаю, что в этом деле следует навести определенный порядок, которого никогда не было и нет по сей день в побывавшей в составе Российской империи Польше, откуда оно, это слово, и поступило

213

 

в распоряжение счастливых народов, населявших бывший Советский Союз. Если вы откроете польский Nowy Testament Pana naszego Jezusa Chrystusa, то увидите, что слова «в пустыне Иудейской» звучат там: «w ziemi Judzskiej», «царь Иудейский» — «krol Zidowski» (это об Иисусе Христе!), а послание «к евреям» — «do Hebrajczykdw», в то время как «иудей» — «zyd». Таким образом, словом «жид» в польском Новом Завете называют «иудея», то есть это слово по сути дела лишено этнического содержания и означает последователя определенной религии так же, как и другие слова, имеющие конфессиональный смысл,— христианин, католик, православный, буддист, индуист и т.п. И совершенно непонятно, почему, например, этнический еврей, исповедующий ислам, должен именовать себя «жидом» — «иудеем»?

Но я не против того, чтобы каким-нибудь академическим определением слову «жид» был придан в русском (и украинском) языке этнический смысл. Однако во избежание лингвистического двуличия, слово это, естественно, должно будет применяться во всех случаях, когда речь будет идти об евреях как об этносе, и тогда, например, Иисус Христос в просторечии будет именоваться «жид обрезанный», а Дева Мария станет «старой жидовкой», Мария Магдалина — «жидовской шлюхой», Андрей Первозванный окажется «бродячим жидом» и так далее — все остальные апостолы.

Вы согласны?

Для тех, кто сомневается в вышесказанном, приведу один фрагмент новозаветного текста:

«По прошествии восьми дней, когда надлежало обрезать Младенца, дали ему имя Иисус» (Лк. 2:21).

214

 

VI. «Двадцать пятый кадр»

в романе «Братья Карамазовы»

 

Действия будут судимы по намерениям.

Мухаммад

 

Тоскуя в мире, как в аду,—

уродлив, судорожно-светел,—

в своем пророческому бреду

он век наш бедственный наметил.

 

Услыша вопль его ночной,

подумал Бог: ужель возможно,

что всё дарованное Мной

так страшно было бы и сложно.

Владимир Набоков

 

«Братья Карамазовы» — последний роман Федора Достоевского. Он приступил к нему в начале июля 1878 г. по возращении из поездки с Вл. Соловьевым в Оптину пустынь и закончил в ноябре 1880 г. 8 ноября 1880 г., отсылая заключительный «Эпилог» в редакцию «Русского вестника», Достоевский писал Николаю Любимову: «Ну вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два — знаменательная для меня минута. К Рождеству хочу выпустить отдельное издание». Действительно, работа Достоевского над романом, анонсированным «Московскими ведомостями» 2 декабря 1878 г., продолжалась в течение всего периода его журнальной публикации — с начала 1879 г. по конец 1880 г.

Почти на весь период работы над этим романом Достоевский прекратил публикацию «Дневника писателя» (с декабря 1877 г. по август 1880 г.). В то же время предшествовавшие «Братьям Карамазовым» выпуски «Дневника писателя» были своего рода творческой лабораторией последнего романа, о чем он сам писал Христине Алчевской 9 апреля 1876 г. Это его письмо Алчевской послужило для литературоведов руководящим указанием направления исследований историко-философской основы «Братьев Карамазовых». Ими были проанализированы все аспекты отражений «Дневников» в тексте романа, кроме второй и третьей глав их мартовской (1877 г.) книжки,

215

 

поскольку «еврейского вопроса» в бывшем СССР, как известно, не существовало. Лишь в двадцатых и в первой половине тридцатых годов (по 1935 г.) советские литературоведы еще осмеливались касаться отблесков этой проблемы в последнем романе Достоевского, но даже память об этих опытах впоследствии была выкорчевана.

Формально исследователи, по цензурным соображениям пренебрегавшие «еврейским вопросом», были правы: действие «Братьев Карамазовых» разворачивается в затерянном в русской глубинке городке «Скотопригоньевске», находящемся по сугубо православную сторону черты оседлости, в котором еврейского населения вообще не было, и соответственно ни один еврей на страницах этого романа не появляется. Ну а раз нет евреев, то вроде бы и не может быть «еврейского вопроса». Тем не менее, если ружье висит на стене в начале события (в данном случае — еврейский вопрос в «Дневниках писателя»), то оно должно обязательно каким-то образом выстрелить впоследствии (в данном случае — в романе, основанном на вышеупомянутых «Дневниках»). Попытаемся же определить след этого «выстрела».

«Древом Зла» в романе Достоевского является Федор Павлович Карамазов. Вот как его характеризует Достоевский: «Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового,— но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки и только, кажется, одни эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро,— а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная».

И эта его единственная национальная черта — бестолковость, сочеталась с вполне еврейскими, по представлению автора «Дневника писателя» за 1877 год, обогатившими его занятиями — ростовщичеством и винной торговлей, о которых вскользь говорится в романе. На первый взгляд может показаться, что здесь Достоевский художественными средствами реализует свою мысль о том, «что все кабатчики неевреи, право, стоят кабатчиков евреев», высказанную на страницах «Гражданина» в январе 1873 г. Это, однако, не совсем так. Уже в третьей главе первой книги «Братьев Карамазовых» автор-рассказчик сообщает нам: «Взял он эту вторую супругу свою...

216

 

Софью Ивановну, из другой губернии, в которую заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком в компании». Уже по одному этому намеку становится ясно, что деловая хватка Федора Павловича замешана на «еврейских дрожжах».

Дальше «еврейский мотив» в саге о Федоре Павловиче Карамазове начинает звучать сильнее и определеннее: «Года три-четыре по смерти второй жены он отправился на юг России и под конец очутился в Одессе, где и прожил кряду несколько лет. Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но «и у евреев был принят».

Для непонятливых Достоевский поясняет: «Надо думать, что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу». Еврейская (по представлениям Достоевского) Одесса и в дальнейшем была для грязной душонки Федора Павловича местом отдохновения, куда он устремлялся всякий раз, когда ему досаждала русская уездная жизнь. Не было ничего национального и во внешнем облике Федора Павловича, на лице которого выделялись «плотоядный длинный рот с пухлыми губами» и нос «очень тонкий с сильно выдающейся горбиной».

Массовый читатель (речь идет о времени не менее чем тридцатилетней давности, поскольку в нашем бурном «сегодня» вряд ли у Достоевского имеется «массовый читатель») обычно наскоро пробегает эти первые страницы «Братьев Карамазовых», но это не означает, что в его подсознании не откладывается представление о наверняка нерусской сущности наиболее отвратительных черт личности Федора Павловича, а читатель более внимательный, может быть, тоже подсознательно, фиксирует и неназойливое (в отличие от «Дневника писателя») указание на еврейские корни описываемого в романе «древа зла».

После первой книги «жиды, жидишки и жиденята» практически исчезают со страниц «Братьев Карамазовых» надолго, но не навсегда. «Их» присутствие «за кадром» ощущается в повадках и спекуляциях русской красавицы Грушеньки, которая «деньгу нажить любит, наживает, на злые проценты дает, пройдоха, шельма, без жалости», и которая «особенно в последний год пустилась в то, что называется "гешефтом", и что с этой стороны она оказалась с чрезвычайными способностями, так что под конец многие прозвали ее сущей жидовкой». Не обходится без «них» и некое развратное действо: на «почти оргию, пир на весь мир», разыгравшиеся ради «сущей жидовки» Грушеньки: невесть откуда «жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли». И действительно: откуда?

И наконец, «они» появляются «во всей красе» в одиннадцатой книге — в ее третьей главе, имеющей заглавие «Бесенок».

217

 

Заглавие это заимствовано Достоевским у известного юдофоба Вс. Крестовского, посвятившего ему свою психологическую повесть о девочке-подростке. Эта глава «Братьев Карамазовых» полностью воспроизводит разговор четырнадцатилетней девочки Лизы Хохлаковой с Алешей. Разговор этот весьма путаный, и еврейская тема возникает в нем весьма неожиданно, но именно в том месте, где Лиза сообщает, что она готова доверить Алеше «одному в целом мире» самое главное, свои самые сокровенные мысли. И за этим признанием следуют слова:

Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?

— Не знаю.

Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!

Хорошо?

Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?

Алеша молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдруг исказилось, глаза загорелись.

Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают), а у меня все эта мысль про компот не отстает. Утром я послала письмо к одному человеку, чтобы непременно пришел ко мне. Он пришел, а я ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, все рассказала, все, и сказала, что «это хорошо». Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал? Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? Выпрямилась она на кушетке, засверкав глазами.

Скажите,проговорил в волнении Алеша,вы сами его позвали, этого человека?

Сама.

Письмо ему послали?

Письмо.

Собственно про это спросить, про ребенка?

Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас его про это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.

Таким образом, любимый герой Достоевского, носивший имя его сына, умершего в 1878 г. в трехлетнем возрасте, Алеша Карамазов, монах и правдоискатель, на прямой вопрос Лизы о том, присущи ли

218

 

иудаизму ритуальные убийства детей, скромненько отвечает «не знаю», что может означать и «да», и «нет».

Далее Достоевский устами своей героини — бесенка-тинэйджера Лизы сообщает читателю о существовании «одной книги», где описаны издевательства «жида» над четырехлетним мальчиком, национальность которого не уточняется, но, надо полагать, что сей мальчик евреем не был. Подобной «книги» в те годы в обиходе русского читателя не существовало. Ее для этого случая придумал сам Достоевский, понимая, что упоминание о наличии некоей таинственной книги о «еврейских зверствах» придавало его измышлениям особый вес и некоторую достоверность.

Существовала же не книга, а та самая грязная газетка-журнальчик «засаленного патриота» (А. Чехов) — князя Мещерского «Гражданин», о которой через пару лет братья Чеховы скажут, что «почетнее писать в кабаках кляузы, нежели работать в сем органе». Как видим, понятие о чести у таганрогских мещан было развито сильнее, чем у многих дворян и даже Рюриковичей. Во всяком случае, Достоевский, завершив в 1874 г. работу в качестве редактора «сего органа», продолжал для него пописывать, и один из его фельетонов («Из дачных прогулок Козьмы Пруткова») соседствовал в нем с сочинением «Сведения об убийствах евреями христиан для добывания крови (составлено тайным советником Скрипицыным, директором департамента иностранных исповеданий, по распоряжению министра внутренних дел графа Перовского для императора Николая I, наследника-цесаревича, вел. князей и членов гос. совета)». Затем в развитие этого «сюжета» в «Гражданине» были опубликованы статьи «Подробное изложение фактов об убийствах евреями христиан для добывания крови» и «Жиды-изуверы и их защитники. По поводу дела о новом убийстве христианской девочки для добывания крови». Всё это редакция «Гражданина» представляла как серию статей, «в коих изложены на основании официальных данных ужасающие читателя подробности обо всех убийствах христиан, преимущественно детей, жидами для добывания христианской крови» («Гражданин». 1879. № 4).

После этой «серийной» артподготовки «Гражданин» радостно сообщил своим читателям: «Мы еще не кончили статей по этому вопросу, как уже в Кутаисе назначено к слушанию новое, самое, так сказать, современное, весьма интересное дело в этом роде: несколько жидов обвиняются в убийстве малолетней христианской девочки с целью добывания христианской крови». Против этого обвинения выступили отнюдь не «социалисты», которые, по убеждению Достоевского, все были евреями, а вполне уважаемые адвокаты Александров, Спасович и другие. «Гражданина» особенно обидело заявление великого адвоката Спасовича, который сказал, что, по его глубоко-

219

 

му убеждению, «дела, подобные настоящему, доказывают только непомерную живучесть легенд прошлого времени, как бы нелепы эти легенды ни были». В связи с этим выступлением Спасовича «Гражданин» сообщал: «...на днях появилось решительное опровержение этих нескольких вековых, международных обвинений против евреев — уже не со стороны самих евреев, а со стороны г. Спасовича, известного присяжного поверенного, писателя и бывшего профессора уголовного права», и затем последовали грязные издевательства «мещерцев» над личностью и адвокатской деятельностью знаменитого криминалиста.

Несмотря на все старания князя Мещерского и его соратников первый гласный процесс по обвинению евреев в ритуальных преступлениях не удался. Пореформенный суд оказался несравненно выше грязной газетной шумихи, и на процессе в Тифлисе даже прокурор отказался поддерживать «ритуальное» обвинение. Именно из серии грязных измышлений о «еврейских изуверствах» Достоевский выудил для любящей ананасный компот Лизы Хохлаковой замученного жидом мальчика, перекочевавшего в роман «Братья Карамазовы» прямо из второго номера «Гражданина» за 1878 г., где среди придуманных в редакции «истинных признаний» неких евреев в своих преступлениях от имени «одного жида», пожелавшего, естественно, остаться неизвестным, сообщалось буквально следующее: «Одного ребенка я велел привязать к кресту, и он долго жил; другого велел пригвоздить, и он скоро умер».

Вот вам и таинственная «одна книга» Лизы Хохлаковой, увековеченная в романе, которому, как говорят, «суждено бессмертие»!

Грязные писаки из «Гражданина», как и обер-прокурор Синода Победоносцев, в кабинете которого обсуждались не только готовые главы «Братьев Карамазовых», но и отдельные эпизоды и образы романа еще до их описания, были образованными людьми и хорошо знали из Библии, что у евреев существует жесткий запрет на употребление в пищу крови живых существ. Знали они и о христианских корнях «кровавого навета», возникшего первоначально среди римлян-язычников в отношении христиан в те времена, когда первые христианские общины представляли собой иудейские секты и в большинстве своем состояли из этнических евреев. Именно тогда римляне, узнав понаслышке о таких христианских литургических символах, как «кровь Христа» (вино) и «тело Христа» (хлеб), пришли к выводу, что христианский ритуал предусматривает употребление в пищу человеческой крови. Впоследствии, когда христианство окончательно отошло от иудаизма и этнический состав христиан радикально изменился, «отцы церкви» решили, что будет полезно «перебросить» кровавый навет на тех, кто исповедует иудаизм. Всё

220

 

это во второй половине XIX века не составляло никакой тайны, о чем великолепно знал великий юрист Спасович, когда говорил о «нелепых» легендах, но великий писатель Достоевский предпочел остаться в плену этих нелепых легенд и попытаться увлечь за собой своих читателей.

Этот печальный и недальновидный выбор Достоевского вполне закономерно сделал его участником позорного «дела Бейлиса». Заказавшие этот «процесс» деятели из столыпинского министерства внутренних дел, в агентурную сеть которого входили и четверо уголовников, изнасиловавших и убивших мальчика, подброшенного впоследствии «жидам», и хозяйка воровского притона, где совершилось это преступление, и активисты киевской погромной организации «Двухглавый орел», раскручивавшие «дело», и обслуживавшая охранительные службы «патриотическая» пресса обращались к авторитету Достоевского и к его многозначительному «не знаю». Прозвучало его имя и в стенах суда: представитель государственного обвинения решил «окончательно изничтожить» евреев таким заклинанием писателя: «Достоевский предсказывал, что евреи погубят Россию». Отметим, что дословно эта фраза ни в его сочинениях, ни в письмах, ни в его записных книжках, ни в каких-либо оставшихся от него подготовительных материалах не встречается, но, видимо, она вполне согласуется с тем представлением о воззрениях писателя, которое возникало у определенной части его читателей. Появление же имени Достоевского на черном знамени устроителей грязного «дела» вызвало тогда же укоры его памяти со стороны тех представителей русской общественности, которые хотели сохранить честь нации и страны. Конфуций сказал: «Благородный муж страшится, что умрет он, и не будет его имя прославляться». Достоевский, видимо, не следовал этому правилу, иначе он не допустил бы, чтобы его посмертная слава была испорчена подобными пятнами, которых было у него довольно много.

Во время работы над своим последним романом Достоевский, вероятно, уже в полной мере ощущал себя представителем русской правящей элиты. В круг его постоянного общения входит уже не только Победоносцев, но и все великие князья и княгини, включая наследника (будущего Александра III), которому он лично преподнес пахнущий типографской краской экземпляр «Братьев Карамазовых» (подношение состоялось 16 декабря 1880 г. «в собственные руки его высочества» в Аничковом дворце). Возможно, именно этим ощущением личной причастности к высоким политическим кругам империи в «двадцать пятый кадр» романа им был помещен, помимо «еврейского», еще и «польский вопрос» — вечная головная боль русской императорской власти. Тем более, что в представлении Достоевского поляки в ненавистной ему иерархии социалистов-разрушителей занимали,

221

 

как минимум, второе место, а третьего и вовсе не было. Вспомним по этому поводу его слова из письма Пуцыковичу от 29 августа 1878 г.: «Кстати, убедятся ли они [т.е. в охранке], наконец, сколько в этой нигилятине орудуют (по моему наблюдению) жидков, а может, и поляков». Результатом всех этих государственных размышлений было появление соответствующих образов в художественном творчестве Достоевского, где поляки возникают одновременно с евреями! достаточно вспомнить издевательские фигуры «полячков», один из которых, явившись на похороны Мармеладова в «Преступлении и наказании», привел затем еще двоих своих никому не известных соплеменников, чтобы пожрать на дармовщину на поминках.

Потом в «Бесах» появляется еще один карикатурный персонаж — ссыльный ксендз Слоньцевский, однако «польская линия» в этом романе-памфлете развития не получила. Зато в «Братьях Карамазовых» «достоевские поляки» уже предстают в полный рост. В мимолетных образах «панов» Муссяловича и Врублевского — проходимцев и карточных шулеров, беспрестанно демонстрирующих при этом свой польский гонор, в полной мере отразилось предубеждение писателя к польскому народу, чья кровь текла в его жилах. Здесь же нашлось место и политическому доносу:

За Польшу, панове, ура! прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.

Теперь же за Россию, панове, и побратаемся!

................................................................................................

— За Россию, ура! провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.

Как же вы, панове? воскликнул Митя,— Так вы так-то?

Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:

За Россию в пределах семьсот семьдесят второго года!

Ото бардзо пенкне/ (Вот так хорошо!) крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.

Дурачье же вы, панове,— сорвалось вдруг у Мити.

Пане!! прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.

Але не можно не мець слабосьци до своего краю? — возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?).

Так Достоевский «почтил» память о встреченных им на каторге Шимоне Токаржевском, Юзефе Аничковском, Людвиге Корчинском, об умершем в Омском остроге профессоре Иосифе Жоховском и других поляках, отбывавших наказание за участие в польском осво-

222

 

бодительном движении. К этой своей «памяти» обратился он и когда выбирал фамилию для одного из карикатурных «панов» в «Братьях Карамазовых», сначала, в подготовительных материалах, называвшегося Бемом, а затем, в окончательной редакции — Муссяловичем (Кароль Бэм и Ян Мусялович — узники Омского острога, как и сам Достоевский). Когда-то главный врач тюремного госпиталя Троицкий предостерегал Достоевского от общения с поляками, «из которых некоторые, несмотря на свое происхождение, усвоили уже хитрость, низость и прочие качества». Тогда Достоевский «с благодарностью» принял «предостережения» доктора, но в полной мере последовал им, как мы видим, тридцать лет спустя, когда уже сам стал «предостерегать» своих читателей, в том числе — «высочайших», о польской угрозе русской политике и нравственности. «Они столь же опасны, как и во времена последнего польского восстания, если не более»,— как бы говорит Достоевский в своем последнем романе.

Когда-то Д. Мережковский сказал о Достоевском, что, «как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств», и, вероятно, он был прав. Во всяком случае, когда читаешь и перечитываешь главу «Бесенок», трудно избавиться от ощущения, что в этом тексте есть не только то, что так нравилось фабрикаторам «дела Бейлиса», но и нечто скрытое даже от автора. Вслушайтесь в слова Достоевского, описывающие облик, речи и поведение Лизы:

«Она не тронулась ему навстречу, но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько воспаленный, лицо бледно-желтое».

«Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно».

«Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь а они все назад. Ужасно весело, дух замирает».

«...я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо...

И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза».

223

 

«А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь».

Вспомним, что все это развертывается вокруг сообщения о прочтении Лизой «одной книги» об истязании неким «жидом» четырехлетнего мальчика, вызвавшей у Лизы единственное желание — стать непосредственной участницей этого события и сладострастно наблюдать за агонией ребенка, вкушая свой любимый ананасный компот. Об этом ананасном компоте она вспоминает четырежды в пределах одной странички ее диалога с Алешей; и когда внимательно читаешь эту страницу, возникает мысль, что, может быть, тот, другой, Достоевский, пребывающий «за кадром», пытается предупредить нас о том, что любая информация о насилии и изуверстве отчасти адресуется темным сторонам человеческой души, пробуждая в ней низменные страсти и инстинкт подражания, толкающий нравственно неустойчивых людей на воспроизведение прочитанного, услышанного или увиденного. Может быть, уже тогда этот другой Достоевский различал в туманном, хоть и не очень далеком будущем отнюдь не евреев в роли пьющих человеческую кровь, а сатанистов или просто внешне добропорядочных обывателей, закусывающих водочку человечинкой на скромном пикничке в российской глубинке. Может быть, ему просто хотелось, чтобы каннибалы оказались жидами. И нет конца этой эстафете Зла, а значит, даже само название главы «Бесенок», помимо указанной выше явной и прямой аналогии с одноименной повестью Вс. Крестовского, может иметь и тайную связь с названием романа «Бесы», появившегося на свет за восемь лет до написания одиннадцатой книги «Братьев Карамазовых».

Из «Бесов» же, вероятно, перекочевала в эту небольшую главку «Братьев Карамазовых» и тема насилия над детьми, не менее актуальная в наше время, чем проблема сатанизма и других изуверских сект. Впрочем, эта тема интересовала Достоевского задолго до написания «Бесов» и «Братьев Карамазовых» и притом интересовала настолько сильно, что в литературных кругах не только 80-х, но и еще в 60-е годы XIX века существовала уже упоминавшаяся выше легенда о том, что он сам однажды изнасиловал десяти- или одиннадцатилетнюю девочку. Разговоры об этом гипотетическом эпизоде из жизни Достоевского отразились в записках Страхова (письмо к Л. Толстому), Григоровича, Фаресова и других. Повторяем: сегодня невозможно убедительно доказать или опровергнуть эту легенду, но все написанное Достоевским об издевательствах над детьми являет-

224

 

ся предостережением о присутствии среди людей тех, для кого детское страдание может служить источником острого наслаждения, волнующей добавкой к любимому «ананасному компоту».

После смерти Достоевского Тургенев писал Салтыкову-Щедрину 24.09.1882 г.:

«Прочел я также статью Михайловского о Достоевском. Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление — и именно пресловутый маркиз де Сад. Этот даже книгу написал «Toutments et supplices» [«Казни и пытки»], он с особенным наслаждением настаивает на развратной неге, доставляемой нанесением изысканных мук и страданий. Достоевский тоже в одном из своих романов тщательно расписывает удовольствия одного любителя... И как подумаешь, что по этом нашем де Саде все российские архиереи совершали панихиду и даже предики читали о вселюбии этого всечеловека! Поистине в странное живем мы время!».

Михайловский в статье, упомянутой Тургеневым, писал: «Слабость художественного чувства меры, которое могло бы контролировать проявление жестокого таланта, отсутствие общественного идеала, который мог бы их регулировать,— вот, значит, условия, способствовавшие или сопутствовавшие движению Достоевского по наклонной плоскости от "простоты" к вычурности, от "гуманического" направления к беспричинному и бесцельному мучительству».

В этих высказываниях тоже по сути дела говорится о «двадцать пятом» кадре в сочинениях Достоевского. В «слабости художественного чувства» в отношении приведенных выше сцен с «ананасным компотом» упрекнул Достоевского и Горький, говоря о «карамазовщине». Беспокойство, которое вызывали описанные Достоевским сцены наслаждения чужими муками, в том числе явно «пыточными», у его весьма неординарных собратьев по перу вполне объяснимо. Великий царь Сулайман ибн Дауд однажды сказал, что он может обнаружить след птицы в воздухе и рыбы в воде, и только путь мужчины к сердцу женщины для него непостижим. Но если бы мудрец жил в идеологизированное новое и новейшее время, он бы наверняка расписался бы и в своем бессилии определить путь идей в человеческом обществе. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется... И вполне правомерной может выглядеть, например, такая версия: известно, что вскоре после октябрьского переворота грянуло столетие со дня рождения Достоевского. Задержавшаяся в «революционной» России старая профессура отметила его с большой помпой. В 1921—1928 гг. широко издавались сочинения Достоевского, воспоминания его современников, многочисленные исследования и популярные очерки, посвященные его жизни и творчеству, имя писате-

225

 

ля в то время было на слуху и у взрослых, и у детей («Республика Шкид»). К 1937 году эти дети стали взрослыми, и, может быть, некоторые из них были в числе тех, кто заставлял бегать голой по камере пыток пожилую женщину (жену Постышева) и демонстрировать им, как она отдавалась своему мужу, и тех, кто бил Мейерхольда по изуродованным распухшими венами ногам, и тех, и тех, и тех. Вот только неизвестно, ели ли они, созерцая чужие физические страдания, «ананасный компот»? Любая идея, как мы теперь знаем, в любой момент может овладеть массами, даже не знающими, кто ее, эту идею, высказал. Рассказывают и о том, что чуткий ко всякого рода изуверским «идеям» и люто ненавидевший непротивленца Льва Толстого, бесноватый фюрер Адольф украсил свое «рабочее место» портретом Достоевского (видимо, не зная «ласковых» слов Федора Михайловича о «тупых» немцах).

Некоторые могут усомниться в самой возможности таких отдаленных последствий «невинных» отклонений от обычных норм человеческого поведения в текстах Достоевского и скажут, что эти болезненные вывихи в его произведениях полностью обезвреживаются общей гуманистической направленностью его творчества. Но никто не возражает против этой «общей гуманистической направленности». Речь идет лишь о том, что в мире идей, как и в механике, действует своего рода принцип независимости действия сил, но, как и в механике, последствия действия каждой из таких независимо действующих сил не всегда суммируются с положительным итогом. Высказанные мысли — это стрелы, летящие в будущее, и в этом полете возможны всякие отклонения. Одна из «стрел» Достоевского «отклонилась» и попала в невинного человека и в целый народ на процессе Бейлиса, другая угодила в нацистскую листовку времен войны, третья своим оперением украшает колчаны современных нацистов, а «гуманическая» «слезинка невинного ребенка» до этих «целей» не долетела и тихо смешалась со слезами невинных детей, расстрелянных и затравленных газом, в том числе, именем Федора Михайловича Достоевского.

Похожая история произошла и с великим Ницше — его философский гений не предотвратил извращенное толкование им же неосторожно высказанных идей, попавших в, с позволения сказать, «умственный багаж» человекоподобных существ.

Сохранились слова А. Ахматовой в передаче Е. Клебановой о встрече с неким «американским профессором» («литовским выходцем из жидов», как сказал бы в этом случае чеховский Лаевский):

«В связи с русским духом он [профессор] заговорил о Достоевском. Я сказала ему, что Достоевский ничего не знал. Он думал, что каждый убийца превращается в Родиона Раскольникова, а мы знаем

226

 

таких, которые, убив 50 человек, спокойно шли в театр. Мы видели в жизни то, что человеку не полагается видеть и что Достоевскому и не снилось».

Ахматова говорила, что использование прямой речи в мемуарах следует считать уголовным преступлением, но в данном случае приведенная выше «прямая речь» в определенной мере подтверждается А. Найманом в его «Рассказах об Анне Ахматовой», у которого профессор говорит Анне Андреевне:

«— В Америке мне сказали, что вы очень знаменитая, я прочел некоторые ваши вещи и понял, что вы единственный человек, который знает, что такое русский дух.

Ахматова вежливо, но довольно демонстративно перевела разговор на другую тему. Профессор настаивал на своем.

— Мы не знаем, что такое русский дух,— произнесла сердито.

— А вот Федор Достоевский знал! — решился американец на крайний шаг. Он еще не кончал фразу, а она уже говорила:

— Достоевский знал много, но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером пойти в театр».

Эта забавная сценка свидетельствует лишь о том, что профессор, как и большинство евреев, особенно зарубежных (теперь и израильских), свято верил во всезнайство Достоевского. Но возможен здесь и другой аспект, который попытаемся выразить вопросом: «Не связано ли пришествие людей, которые могут, убив «пять, десять, пятьдесят, сто человек», «вечером пойти в театр», с тем самым «ананасным компотом» из «Братьев Карамазовых»? В конце концов, театр после массовых убийств — это все тот же «ананасный компот».

И даже красота бывает опасной, та самая пресловутая красота, что по оставшимся в черновиках словам князя Мышкина должна была бы спасти мир. А чтобы люди не забывали об этом, Всевышний создал снежных барсов и других прекрасных больших кошек, создал прекрасные ядовитые цветы. Некоторые из этих опасных цветов Зла «украшают» страницы сочинений Достоевского и, в частности, романа «Братья Карамазовы».

И еще об одном мотиве, неясно прозвучавшем в последнем романе Достоевского, на котором не остановил свое пристальное внимание даже «великий комментатор» «Великого инквизитора» Василий Розанов. Имеются в виду следующие слова Ивана Карамазова: «Кто знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и мало-

227

 

сильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно быть так. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в основе их».

Этот отрывок в контексте романа и «легенды о Великом инквизиторе» связан с одной из наиболее устойчивых фобий Достоевского — ужасом, охватывающим его при мысли об экспансии католицизма, но когда читаешь сей текст сегодня, неизбежно возникает впечатление, что этот сонм католических стариков, рвущихся к власти над миром, чем-то напоминает «сионских мудрецов». Учитывая, что команда провокаторов, через четверть века после выхода в свет «Братьев Карамазовых» разрабатывавшая, по поручению парижского резидента русской охранки Рачковского, знаменитую фальшивку, именуемую «Протоколами сионских мудрецов», возглавлялась Матвеем Головинским — сыном друга Достоевского — и состояла из его, Достоевского, читателей, то вполне можно предположить, что в текст этих «протоколов», украденный из забытого к тому времени памфлета Мориса Жюли, старички-мудрецы, собиравшиеся на еврейском кладбище в Праге, чтобы «решать» судьбы мира, перекочевали из «легенды о Великом инквизиторе», сменив Ватикан на Сион.

Как писал Василий Розанов, «самый период времени, когда появился этот роман [«Братья Карамазовы»], был в высшей степени замечателен: шли последние годы прошлого царствования [Александра II]. Заговоры анархистов, колебания правительства, шумная и влиятельная пресса — все распространяло в обществе тревогу и ожидания». На отношение к таким крутым процессам любого заинтересованного наблюдателя оказывает сильное влияние его собственное положение, т.е. та точка или позиция, откуда им ведется это наблюдение. Выше уже говорилось о весьма интенсивном общении Достоевского в период работы над последним романом с правительственными кругами и высшими представителями царствующей династии. Специальное и более подробное освещение этого вопроса выходит за пределы избранной нами темы. Наиболее подробно говорится об этом в замечательном документальном исследовании Леонида Гроссмана «Достоевский и правительственные круги 1870-х годов», опубликованном лишь однажды — в 1934 г. («Литературное наследство», том 14, тираж 7500 экз.). Ознакомившись с этой документальной и великолепно аргументированной статьей Гроссмана, читатель, во-первых, сразу же поймет, почему она, эта статья, не переиздавалась до сих пор, и вряд ли будет переиздана в дальнейшем, а во-вторых, сумеет глубже оценить, как теперь говорят, «обратную связь» — сильное воздействие, оказанное столь тесным общением Достоевского с власть предержащими на его художественное творчество в этот последний период жизни великого писателя.

228

 

Эпилог

 

Так ведь не за что-то там боремся,

а за то, сходить с ума или нет.

Марк Аврелий

 

Никто не пил лучшего напитка,

чем человек, проглотивший

гневное слово во имя Бога.

Мухаммад

 

Работая над этой книгой о Достоевском, я сначала намеревался вынести различные крупные тексты, о которых в ней шла речь, в эпилог или в приложения, создав своего рода хрестоматию по затронутым темам, как это я сделал шесть лет назад в своей книге о Чехове. Однако потом я почувствовал, что в данном случае они более уместны непосредственно в соответствующих разделах, и включил их в ткань повествования. Но кое-что все-таки осталось за ее пределами.

Остался Яков Брафман с его «Книгой кагала». Собственно «книги» как таковой не существует. «Труд» Брафмана представляет собой собрание бытовых документов, принятых на заседаниях еврейских общинных старейшин — документов, к которым он имел доступ до того, как порвал все свои связи с еврейской общиной и «перестал быть евреем». К некоторым из этих документов и к упоминаемым в них религиозным традициям он составил разоблачительные примечания. Всего таких «примечаний» в книге 17, а документов 1047. Среди них есть весьма занимательные — например, документ № 146 «О наказании р. Меера за доносы»: «Суббота, 2-й выпускной день праздника кущей 5562 (1801) года. Так как раби Меер, сын Якова, возымел дерзость пускаться в доносы на кагал [совет старейшин в данном случае], то представителями кагала постановлено: оштрафовать сказанного р. Меера лишением его "морейнэ" [почетный титул еврея, получившего талмудическое образование, а иногда — просто богатого еврея], дабы имя его впредь не сопровождалось эпитетом "морейнэ", а прозвищем "хавера" (неблагородного) во всех постановлениях, обычных во Израиле. Все это постановлено на основании законов и постановлений».

Не правда ли, очень хороший документ? Надо полагать, что если бы каждый доносчик в России, и особенно в России советской был награждаем публичным титулом «неблагородный», многих бед минувшего века удалось бы избежать. Для Брафмана же это был только пример «наглого» еврейского «самоуправства».

229

 

Быт евреев в замкнутых сообществах у многих во времена Достоевского, как и всякий неведомый мир, вызывал вполне понятный интерес, и «Книга кагала», появившаяся в Вильне в 1869 г., была весьма популярной, о чем свидетельствует ее переиздание в столице империи в 1875 г. Она имелась не только в библиотеке Достоевского. Я, например, пользовался экземпляром, находившимся в книжном собрании другого петрашевца, правда, освобожденного из-под ареста за недостаточностью улик, известного писателя Григория Петровича Данилевского. Но, судя по «Дневнику писателя», Достоевского, в отличие от других читателей «Книги кагала», интересовали не подробности еврейской жизни и быта, а «мысли» Брафмана, содержащиеся, в основном, в его предисловии к этой книге. Страничка из брафмановского предисловия приводится ниже, чтобы немного приоткрыть здесь один из источников «еврейской премудрости» Достоевского:

 

"В другой пример мы ставим вопрос: что такое для еврея закон государственный?

В ответ на этот весьма важный вопрос Талмуд в одном месте нам говорит: «дине демалхуте дине» т. е. «Закон Царский — закон (обязательный для евреев)»; в другом же месте является мнение: «что это постановление относится исключительно к вопросам, касающимся личных выгод Государей, но решения судебных мест ни коим образом не могут быть обязательными для еврея»; а третье место совершенно сбивает и спутывает даже то неясное представление, которое мы могли составить из двух прежних мнений: «Рабонон микре малке», т. е. «Равины это Государи». Понятно, что после подобных ответов вопрос остается в тумане и неразъясненным. Но, проверяя эти ответы и мнения Талмуда с кагальными постановлениями, ответ будет и окончательный, и вполне ясный. Из этих постановлений мы видим, что члены из евреев, служащие по выбору при нееврейском судебном месте, и те даже обязаны решать дела, разбираемые в их присутствии, не по внушениям совести или по государственным законам, а по внушению кагала и бет-дина [еврейского суда].

Еще пример: как относится еврей с своей национально-религиозной точки зрения к собственности нееврея, движимой или недвижимой? По этому вопросу Талмуд до того перемешал черное с белым или, вернее сказать, нечистое с грязным, что любой еврей, кажется, в состоянии сбить с пути самого проницательного ученого исследователя-нееврея. В 37 актах же, оговоренных нами пятым примечанием, читатель убедится, что кагал в своем районе продает частным евреям «хазака» и «меропие», т. е. право на владение недвижимым имуществом нееврейских жителей и на эксплоатирование каждого нееврея. Одним словом, из документов, изложенных в этой книге,

230

 

мы видим, что кагал и бет-дин, которые до сих пор независимо управляют еврейскою частною и общественною жизнию (как читатель увидит из нашей книги), не всегда обязаны руководствоваться Талмудом, и что личные распоряжения и постановления этих учреждений, подтвержденные херемом [в данном случае — приговором еврейского суда], для еврея гораздо важнее Талмуда. Вот обстоятельство, по которому документы, изложенные в этой книге, очень важны.

Открывая, таким образом, внутренние пружины еврейского общественного строя, с которыми Талмуд никаким образом не может нас познакомить, эти документы, как нельзя лучше, уясняют, каким путем и какими средствами евреи, при самых ограниченных правах, успевали вытеснять чужой элемент из городов и местечек своей оседлости, завладеть капиталами и недвижимым имуществом этих местностей и освобождать их от всякой нееврейской конкуренции при делах торговли и ремесленничества, как это случилось уже в западных губерниях России, Польше, Галичине и проч., какими чудесами целые департаменты, как рассказывает Наполеон I в письме своем к Champagny от 29 ноября 1806 года, очутились в залоге у евреев, в то время, когда они составляли самое незначительное меньшинство всего населения Империи (до 60 000)".

 

Из таких «свидетельств» рождались слухи об организованной «еврейской эксплуатации», которую Антон Чехов, по его словам, приведенным в первом разделе этой книги, так и не сумел обнаружить на широких просторах Российской империи. И вообще, если уж вспоминать Чехова, то нужно сказать, что Антон Павлович, судя по рассказу «Перекати-поле» и его удивленному вопросу, почему евреи так легко меняют веру, не был озадачен существованием status in statu и не очень хотел, чтобы оно исчезло.

Далее мне хотелось бы привести полностью упомянутое в том же первом разделе письмо двадцатишестилетнего Евгения Викторовича Тарле Анне Григорьевне Достоевской, в котором, по сути дела, говорится о том, что публицистика Достоевского, как и его политические, философские и религиозные взгляды существенного значения для «человеческого общежития» не имеют.

 

"Варшава, 13.11.1901

Глубокоуважаемая Анна Григорьевна,

Примите искреннюю мою благодарность за радость, которую доставили мне присылкою автографа Федора Михайловича, да еще из последнего его произведения. Весьма порадовало меня также Ваше письмо и приглашение, которым непременно воспользуюсь, когда буду в Петербурге. Напечатать эту лекцию о Федоре Михайловиче мне предлагает журнал «Мир Божий», но я отказываюсь вот по ка-

231

 

ким соображениям. Уже давно, с первых курсов университета, я занимаюсь произведениями Вашего мужа и льщу себя мыслью, что результаты этой моей работы не будут вполне безынтересны: в творчестве Достоевского есть такие элементы, такая огромная, ни с чем не сравнимая глубина, что, конечно, для целых поколений критиков хватило бы (и хватит) работы, когда наша культура настолько повысится, что мы начнем ценить по достоинству наших гениев. Но прямые задачи моей научной специальности (всеобщей истории) и другие причины вряд ли позволят мне в скором времени опубликовать что бы то ни было относящееся к Федору Михайловичу: а черновиков, так сказать, своей работы я печатать не нахожу возможным. Думаю, что через несколько лет, если обстоятельства сложатся благоприятно, я напишу книгу о творчестве Достоевского, но, к сожалению для себя, не могу ручаться, что это будет скоро. Я коснусь главным образом не той стороны его деятельности, которой касались Страхов, Орест Миллер, Аверкиев и т. п., не политических и религиозных его воззрений, но его художественного, психологического, изобразительного гения. Эти люди писали о Достоевском, как могли бы писать о всяком талантливом публицисте их лагеря, они, так сказать, партийно, небескорыстно интересовались им. Они не понимали (или не хотели понимать), что, будь Достоевский либерал, или консерватор, или социалист, или ретроград, или славянофил, или западник, это все ничуть не препятствовало бы ему оставаться тем великим и затмившим Шекспира психологическим гением, каким он явился во всемирной литературе. Они видели в нем главным образом сторонника своих взглядов, и за это выражали ему хвалу; люди противного лагеря видели в нем антагониста и выражали ему порицание. Но и хвалители, и порицатели не усмотрели, как они мелки со своими порицаниями или похвалами, как они смешны, равняя или ставя на одну доску Федора Михайловича с публицистами, убеждения которых он разделял. Богатство, которое он оставил человечеству, ведь, в сущности, тогда только начало находить себе достодолжную оценку у нас, когда оно приковало к себе взоры Западной Европы (где и вызвало таких подражателей, как Гауптман, Бурже etc.). Этому богатству еще и опись внимательная не сделана, и вот почему я думаю, что и моя работа при общей скудости разработки предмета не будет излишнею. Психиатры и криминалисты гораздо лучше поняли многое у Достоевского, нежели литературные критики, но нужно же надеяться, что и они когда-нибудь возьмутся за этот благодарный труд. Судить о Достоевском на основании его политических и иных воззрений — это все равно, что судить на подобном же основании Рентгена: Рентген открыл способ проникать взором в твердые тела — Достоевский открыл в человеческой душе такие пропасти и бездны, ко-

232

 

торые и для Шекспира, и для Толстого остались закрытыми. Если кто захочет судить и порицать Рентгена, великого физика, за то, что он консерватор, а другие будут его за это же хвалить, всякий поймет, чего стоят и много ли понимают в значении Рентгена эти хвалители и порицатели. Но когда критика начинает Достоевского, великого художника и психопатолога, осуждать или венчать лаврами за то, что он держался таких-то мнений Каткова или не держался таких-то мнений Михайловского, многим почему-то это не кажется смешным и нелепым. Только тогда, когда поймут, что при всей своей публицистической последовательности Катковы и Михайловские — карлики в сравнении с непоследовательным Достоевским, когда раз и навсегда отрешатся от публицистического взгляда на него, придут к заключению, что публицистика Достоевского есть только биографическая подробность, а его великий гений есть один из немногих светочей всемирной литературы,— тогда и только тогда изучение Достоевского станет на правильную дорогу. Если кто, говоря о Моцарте, будет главным образом подчеркивать, что Моцарт был монархист, а не республиканец, и хвалить или порицать за это Моцарта,— я всегда пойму, что этот человек в музыке и Моцарте ровно ничего не понимает. От души желаю, чтобы и читающее общество, встречая в критической статье о Достоевском длинные пояснения и разговоры о его политических взглядах, научилось бы сразу понимать, что такая критическая статья ничего ему не даст и дать не может.

Таков, глубокоуважаемая Анна Григорьевна, мой взгляд на задачу критики Достоевского. Если мой тон (я перечитал свое письмо) покажется Вам слишком резким, то в объяснение могу сказать одно: я люблю Достоевского наравне с очень немногими любимыми мною живыми людьми и не могу о том, о чем я писал тут, писать вполне спокойно. Творец «Вечного мужа», «Преступления и наказания», картины убийства Шатова, картины эпилептического припадка князя Мышкина, трех свиданий Ивана Карамазова со Смердяковым, разговоров Порфирия Петровича с Раскольниковым, художник, нарисовавший Степана Трофимовича Верховенского, старика Карамазова, Версилова, необозримую массу других картин и типов, дал мне слишком много волнений, наслаждений, страданий и восторгов, слишком обширное место занял в моей душе, чтобы я мог вполне спокойно говорить о весьма многих и хвалителях его, и порицателях.

Еще раз благодарю Вас от всей души за Ваше письмо и присылку автографа. О многом хотелось бы мне спросить Вас, самого близкого человека к Федору Михайловичу, но я слишком понимаю нескромность своего желания; и так уже простите за слишком длинное письмо.

Искренне Вам преданный Евгений Тарле

Варшава, Садовая, д. 6".

233

 

* * *

 

Следует отметить, что и у самой Анны Григорьевны участие Достоевского в специфической прессе семидесятых годов, вероятно, не вызывало больших восторгов. Во всяком случае, она отказала «патриотическому» «Гражданину» в предоставлении материалов Достоевского для посмертной публикации, за что получила «мягкий» выговор от Победоносцева, писавшего ей 15 декабря 1882 г.: «Я уверен, что Федор Михайлович, если б был жив, непременно принял бы в нем [в «Гражданине»] деятельное участие и одобрил бы его направление».

Для более наглядного представления о соотношении в Достоевском художественного и публицистического начала можно воспользоваться сюжетом его «Двойника», допустив раздельное существование гениального романиста Голядкина-старшего и известного в те годы публициста Голядкина-младшего.

Голядкин-старший прожил трудную жизнь: убийство отца, преждевременную, как казалось, смерть матери, феерическое начало художественного творчества (явление «нового Гоголя») с последующим скорым и резким охлаждением критики к его творениям, арест, тюрьму, смертный приговор, отмененный на «лобном месте», острог, каторгу, ссылку, хроническое безденежье, власть азарта в разорительной игре, бесчисленные припадки падучей, мрачные ночные кошмары, фобии, страх перед приближающимся безумием, тяжкий труд во имя хлеба насущного, а в награду — гордость, что сделано так много, недолгое семейное счастье со своими горькими утратами и смерть сразу же после завершения романа, казавшегося главным, но очень хотелось верить, что все-таки предварительным итогом его жизни.

Голядкин-младший был человеком совсем другого склада. Его манила суетная журналистская жизнь, сиюминутные слава и широкая известность. Ему хотелось управлять общественным мнением, навязывать людям свои представления о жизни, объяснять то, о чем он сам не имел четкого представления, и если Голядкин-старший считал, что никакая, даже самая благая цель не оправдывает слезинку ребенка, то Голядкин-младший воспевал войну, ее «очистительную» и даже «христианскую» сущность, не думая о том, какое море детских слез будет пролито во имя того, чтобы «Константинополь был наш», либо чтобы все мусульмане Азии признали власть «белого царя». Голядкин-младший, конечно, может поговорить об «униженных и оскорбленных», но душа его (если таковая имеется) стремится в мир графов и графинь, князей и княгинь, высоких чиновников и представителей царствующей династии, и только смерть прерывает его карьеру придворного холуя, совершенно, казалось бы, несовместимую с убеждениями Голядкина-старшего. Впрочем, убеждения обычно являются функцией времени, хотя в любые времена невоз-

234

 

можно себе представить в роли трепетного царедворца, каким очень хотел стать Голядкин-младший, например, Антона Павловича Чехова. Тот, кто мне скажет, что Чехова ко двору никто не приглашал, ошибается: в марте 1902 г. Художественный театр по приглашению царя и царицы дал спектакль «Три сестры» для дворцовой элиты, но Чехов в это время был занят другой проблемой: аннулированным под нажимом правительства избранием Горького в почетные академики. Как отреагировал на это событие Чехов — общеизвестно, а «высочайшее» внимание к его собственным литературным трудам он почти не заметил.

А теперь представим себе, что было бы с тем, что насочинял за свою недолгую, но насыщенную журналистскую жизнь Голядкин-младший, если бы его публицистику не заслонял от забвения гений Голядкина-старшего? Публицистическое наследие Голядкина-младшего находилось бы в этом случае там же, где пребывает журналистская писанина Буренина, Мещерского, Суворина и прочих «властителей дум» теперь уже далекого прошлого, среди которых были и такие, чей публицистический талант не уступал нашему Голядкину-младшему (тот же Суворин, например, да и Буренин, о котором говорили, что он мог бы стать гордостью русской литературы, а стал ее позором). Гений же Голядкина-старшего подарил публицистике Голядкина-младшего незаслуженную ею вечность и многотомное воспроизведение ее век спустя, но, увы, не смог сделать ее полезной людям. И напрасно литературоведы-лакировщики стараются теперь объяснить, что «думал» и что «имел в виду» в своих журналистских бреднях и записях «для себя» этот Голядкин-младший. Вряд ли он вообще о чем-нибудь думал, ибо, если б думал, то не написал бы так, как написал.

Ну, а если уж и говорить о пророках, то истинным был столь нелюбимый Достоевским Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, сумевший в одной небольшой книге («История одного города») сконцентрировать прошлое, настоящее и будущее своей страны. При этом некоторые предсказания Щедрина поражают своей мистической точностью. Так, например, попытка современных глупово-непреклонских градоначальников засыпать хотя бы часть Керченского пролива воспроизводит, по сути дела, борьбу Угрюм-Бурчеева с Рекой и воскрешает в памяти бессмертные слова мудреца об опасности, исходящей от деятельных идиотов, наделенных властью. Впрочем, учитывая современные не только российские, но и международные — северокорейские, кубинские, белорусские, иранские, венесуэльские, ливийские и другие реалии, можно сказать, что предупреждения Щедрина сегодня имеют мировое значение. Но было сказано: «Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем», где сердца людей открыты лжепророчествам, а истинных пророков побивают камнями. В чужих отечествах, правда, тоже иногда оставляют пророков без чести, рисуя на них карикатуры.

235

 

В заключение я хочу обратить внимание читателей на то, что эта книга не является литературоведческим трудом и в ней не соблюдены требования, обычно предъявляемые к научным публикациям: в ней нет ссылок на источники цитирования, традиционного «перечня использованной литературы», именного и «предметного» указателя и даже примечаний почти что нет. Однако это не означает, что автор был небрежен в отношении фактов и дат: я старался быть предельно точным в пределах возможного, а любой сомнительный факт подвергал дополнительным исследованиям, поскольку отклонения от правды есть неуважение к читателю (слово «истина» здесь неприменимо, так как абсолютная истина недоступна смертным — ею владеет Всевышний, и она является одним из Его имен).

Мне, например, было очень неприятно, когда я в работе над разделом «Ставрогинский грех», роясь в различных версиях-интерпретациях явления «Лолиты», вдруг наткнулся на такую фразу: «В тюремной психиатрической больнице он [Гумберт] пишет свою исповедь и умирает, дописав ее. Лолита умирает еще раньше, от родов...» Мне казалось, что любой даже не почитатель, а просто читатель Набокова должен был бы заметить на первой странице романа дату смерти Гумберта Гумберта (16 ноября 1952 г.), а на второй — дату смерти Лолиты (25 декабря 1952 г.) и осознать, что сорок дней, разделяющих эти даты, имеют символическое значение. Но оказалось, что ни автор роскошного издания «Мир и дар Владимира Набокова» Борис Носик, ни те упомянутые автором тридцать шесть его консультантов (и среди них уважаемые профессора Ж. Нива, Н. Струве и А. Пятигорский), ни в Би-Би-Си, транслировавшей эту книгу, не заметили ни этой символики, ни самих дат, указанных Набоковым.

Подготавливая эту свою книгу к печати, я опасался «строгих» читателей, которые, как известно, сильно переживают не только, когда им сообщают неприятные подробности из жизни их кумиров, но даже и тогда, когда об этих кумирах говорят обыденным тоном без должного пиетета и придыхания. При этом я, конечно, вспоминал, как такими читателями в штатском было принято весьма талантливое сочинение Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным». Однако когда в ноябрьском номере одного из московских «толстых» журналов за 2005 год я прочитал детальное, со знанием дела, описание того, как женщина по имени Анна, очень похожая на Анну Андреевну Ахматову, вместо приветствия и без предварительных слов исполняла оральный секс так, что ее высокий лоб то вжимался в поджарый живот заглянувшего к ней на огонек мужчины, то отстранялся от него, я понял, что времена еще раз переменились, и мой текст в эти новые времена будет даже выглядеть несколько старомодным. Ведь, в конце концов, это всего лишь трезвые заметки человека о человеке

236

 

без обожествления предмета этих заметок и без какой-либо ненависти, заметки человека, старшего по возрасту, тяжело больного, прожившего не менее трудную жизнь, чем объект его исследования, со многими потерями и душевными муками и с немногими скромными радостями, заработавшего этой жизнью и своей судьбой право никого не обожествлять, кроме Всевышнего, до Которого Федору Михайловичу Достоевскому, надо сказать, очень и очень далеко, да и в пророки Его он так и не вышел.

Харьков, 2006

 

P.S. 6 ноября 1921 года — за пять дней до столетия Ф. М. Достоевского — Владимир Набоков написал стихотворение, навеянное восходящей к апокрифам притчей Низами, пересказанной Гете в его «Западно-Восточном диване», но посвятил его почему-то не славному юбилею, а сорокалетней годовщине смерти русского классика. Хочу закончить свою книгу этими стихами, поскольку 2006-й тоже является для Достоевского юбилейным годом.

 

На годовщину смерти Достоевского

 

Садом шел Христос с учениками...

Меж кустов на солнечном песке,

вытканном павлиньими глазками,

песий труп лежал невдалеке.

 

И резцы белели из-под черной

складки, и зловонным торжеством

смерти — заглушён был ладан сладкий

теплых миртов, млеющих кругом.

 

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,

полный слизких, слипшихся червей...

Иоанн, как дева, отвернулся,

сгорбленный поморщился Матфей.

 

Говорил апостолу апостол:

«Злой был пес; и смерть его нага,

мерзостна...» Христос же молвил просто:

«Зубы у него как жемчуга...»

 

...А может быть, не жемчуг это был, а тот самый «перламутр», блеснувший Достоевскому в полутьме бедной еврейской хаты, посреди «смраднейшей нищеты», чтобы напомнить о тайне Рождества, о вечной Красоте окружающего нас мира, Красоте, которую нужно уметь увидеть и узнать. Гениальному Голядкину-старшему это удалось.

237

 

Appendix

 

ИНЖЕНЕР ДОСТОЕВСКИЙ

В ЖИЗНИ ДОКТОРА ЧЕХОВА

 

Равнодушие у хорошего человека

есть та же религия.

Антон Чехов

 

Мировая литературная слава пришла к ним при жизни и сохраняется по сей день, но сущность этой славы различна. Достоевский чтим как создатель образов истеричных идиотов, охотно принимаемых зарубежным читателем за «русский национальный тип», за воплощения некоей особенной «русской души», сконструированной по своему образу и подобию инженером Достоевским. Эти фантастические образы, навеянные болезненным, а иногда и сумеречным сознанием, в представлении поклонников Достоевского, тратящих бесценное время своей жизни на то, чтобы проникнуть в несуществующие «глубины» его творчества, прочно заслонили истинный облик русского человека.

Чехов же, всем тем, что он успел создать, свидетельствует, что русский человек — прежде всего Человек, имеющий право на жизнь, свободу и стремление к счастью, и только русская действительность привнесла в его образ определенные специфические черты. Но внимательный зарубежный читатель (и зритель) из числа тех, кому чужд Достоевский, вскоре начинает понимать необязательность такой специфики, и созданные Чеховым образы в его представлении освобождаются от этой шелухи и легко вписываются в повседневную жизнь англичанина, немца, француза, японца и т. д., и т. п., то есть в повседневную жизнь человечества, и вот уже многие десятилетия каждый новый театральный сезон во всем мире начинается десятками чеховских премьер, а человек, страдающий от превратностей Судьбы, где бы он ни был, обращается к бессмертной чеховской прозе, проникновенно звучащей на всех языках, и получает свою долю утешения — лекарство от душевных мук и сомнений, прописанное людям Земли доктором Чеховым.

Чехов как писатель был младшим современником Достоевского, и когда еще не были завершены «Братья Карамазовы», в печати уже появился первый десяток юморесок и рассказиков Антоши Чехонте.

238

 

Творчество Чехова, за редчайшим исключением, питала русская жизнь в тот период, когда еще были свежи впечатления о таком явлении, как Достоевский, и это имя неизбежно должно было упоминаться в литературе того времени. Попало оно и в тексты раннего Чехова. Впервые это произошло через два года после смерти Достоевского — в 1883 году: в рассказе «Загадочная натура», по всей видимости, отразилась первая попытка Чехова прочитать «Преступление и наказание». Попытка эта оказалась неудачной, так как через несколько лет после появления этого рассказа Чехов признался Вл. Немировичу-Данченко, что этого романа он не читал.

— Берегу это удовольствие к сорока годам,— будто бы сказал тогда Чехов.

«Я спросил его, когда ему уже было за сорок,— вспоминает Немирович-Данченко и приводит ответ Чехова:

— Да, прочел, но большого впечатления не получил».

В рассказе же «Загадочная натура» отразилось то жуткое впечатление, которое на него произвели художественный стиль Достоевского и искусственность речи действующих лиц этого знаменитого романа, ставшие объектом чеховской пародии с указанием ее адресата: хорошенькая дамочка с бархатным веером, полулежащая на малиновом диване в купе первого класса, поправляя пенсне, спадающее с ее хорошенького носика, говорит своему молодому спутнику-чиновнику и начинающему писателю:

«— Я страдалица во вкусе Достоевского... Покажите миру мою душу Вольдемар, покажите эту бедную душу!»

В ответ Вольдемар лепечет, целуя руку «страдалице»:

«— Не вас целую, дивная, а страдание человеческое! Помните Раскольникова? Он так целовал».

Отметим, что «писатель» Вольдемар по воле Чехова приспосабливает к создавшейся комической ситуации слова Раскольникова из трагической сцены его сближения с Соней Мармеладовой, сцены их взаимных признаний, предшествовавшей известному эпизоду «чтения Лазаря»:

«— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился,— как-то дико произнес он и отошел к окну».

Но Чехов не воспринимал не только литературный опыт Достоевского. Ему были чужды и убогие монархическо-православные идеи, горячо обсуждавшиеся в консервативной периодике того времени. В основном тексте этой книги уже говорилось об отношении Чехова к одному из источников газетной «мудрости» Достоевского и колыбели незабвенного «Дневника писателя» — грязному журнальчику «Гражданин» и к не менее грязному его «засаленному патриоту»-издателю — бездарному писаке князю В. Мещерскому.

239

 

И в том же 1883 г.— в году, когда появился в печати рассказ «Загадочная натура» и когда К. Леонтьев в своей брошюре «Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой» сумел доказать, что «недужный бред» «Дневника писателя» далеко не предел в такого рода упражнениях, Чехов по молодости лет не сдержался и единственный раз в жизни высказался в печати по философским проблемам:

"Знающих людей в Москве очень мало; их можно по пальцам перечесть, но зато философов, мыслителей и новаторов не оберешься — чертова пропасть... Их так много, и так быстро они плодятся, что не сочтешь их никакими логарифмами, никакими статистиками. Бросишь камень — в философа попадешь; срывается на Кузнецком вывеска — мыслителя убивает. Философия их чисто московская, топорна, мутна, как Москва-река, белокаменного пошиба и в общем яйца выеденного не стоит. Их не слушают, не читают и знать не хотят. Надоели, претензиозны и до безобразия скучны. Печать игнорирует их, но... увы! печать не всегда тактична. Один из наших доморощенных мыслителей, некий г. Леонтьев, сочинил сочинение «Новые христиане». В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л. Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам. Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, нескладная галиматья написана человеком вдохновенным (москвичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразованным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку... Что-то животное сквозит между строк в этой несчастной брошюрке. Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия. Напечатал г. Леонтьев, послал узаконенное число экземпляров и застыл. Он продает, и никто у него не покупает. Так бы и заглохла в достойном бесславии эта галиматья, засохла бы и исчезла, утопая в Лете, если бы не усердие... печати. Первый заговорил о ней В. Соловьев в «Руси». Эта популяризация тем более удивительна, что г. Леонтьев сильно нелюбим «Русью». На философию г. В. Соловьева двумя большими фельетонами откликнулся в «Новостях» г. Лесков... Нетактично, господа! Зачем давать жить тому, что по вашему же мнению мертворожденно? Теперь г. Леонтьев ломается: бурю поднял! Ах, господа, господа!".

Столь же претенциозными (судя по высказыванию в письме Суворину), скучными и потому — мертворожденными казались Чехову и сочинения Достоевского. Он и Достоевский существовали и продолжают существовать в разных мирах, и в мире Чехова нет места Достоевскому. В многотомном чеховском наследии отдельные персонажи его рассказов и пьес, лишь следуя приметам времени, не больше десяти раз поминают Достоевского и притом всуе, не вдаваясь

240

 

в суть «особо ценных идей», некогда волновавших этого писателя. И только в своем публицистическом отчете о путешествии на остров Сахалин он обнаруживает свое знакомство с «Записками из Мертвого дома» и «Селом Степанчиковым», знакомство, но не влияние. И напрасно дотошные литературоведы, видимо, полагая, что они оказывают этим «уважение» и «возвышают» Чехова, «укрепляя» его положение в мировой культуре, пытаются обнаружить и обосновать присутствие в его творчестве Достоевского. Это невозможно, как невозможно доказать пересечение параллельных линий в евклидовом пространстве, и Чехов в интеллектуальных услугах этих незваных «доброжелателей» не нуждается. Чехов противостоит Достоевскому во всем, даже в самых, казалось бы, непринципиальных вопросах. Вот, например, уже приводившееся высказывание Достоевского «Наедине с собой» — из записной тетради:

«...наука везде и всегда была в высшей степени национальна — можно сказать, науки есть в высшей степени национальны». Не будем касаться «философской» причудливости этой фразы, а просто приведем слова из записной книжки Чехова: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука».

Кто из них был прав, показало время: фраза Чехова и сегодня остается истиной в последней инстанции, а отголосок фразы Достоевского весьма внятно прозвучал в 1948—1951 гг., в годы превратившейся в массовый психоз борьбы с «космополитизмом» и «низкопоклонством перед Западом», когда по указаниям «корифея всех наук» и окруживших его холуев «создавалась» «русская биология» без нерусской генетики, но зато с лысенковским бредом, и «ученые мужи» аплодировали очередному триумфу «русской науки» — «возникновению жизни» в грязной пробирке, а затем, сорок лет спустя, появились добровольные борцы с «сионистской физикой» (имелась в виду теория относительности еврея Эйнштейна). И сколько еще раз в будущем аукнется эта «философская» шалость великого всезнайки!..

Чехов многие годы общался с близкими друзьями Достоевского — Д. В. Григоровичем, А, Н. Плещеевым, Я.П. Полонским, но в своей многолетней переписке с ними он ни разу не поинтересовался их воспоминаниями об их покойном друге. Был еще один друг последних лет Достоевского — А. С. Суворин, много значивший в жизни Чехова. Однако все его попытки обратить Антона Павловича в Достоевскую веру закончились покупкой Чеховым совершенно ненужного ему собрания сочинений этого автора и уже приводившимся в этом повествовании его убийственным отзывом об этом приобретении. Отметим при этом, что Суворин был столь же подл и двуличен, как и Достоевский, и если Чехов, которому надоела лживость и неиск-

241

 

ренность Суворина, даже после охлаждения их отношений никогда не сказал о Суворине ни одного недоброго слова, то этот аксакал продажной журналистики, поиграв в доброго дядю на похоронах Антона Павловича и изъяв свои, по словам Чехова, «тяжелые и вроде бы покаянные письма» из архива покойного (он уже тогда точно знал, что все, касающееся Чехова, станет бесценным достоянием человечества, и опасался того, что письма его станут саморазоблачением негодяя), успокоился и взвалил на себя тяжкий и безнадежный труд по дискредитации своего бывшего друга как писателя. «Певец среднего сословия! Никогда большим писателем не был и не будет»,— такой «приговор» этот имперский холуй, видевший себя, как и Достоевский в период их общения, неотъемлемой частью «высшего сословия», обнародовал перед изумленной публикой.

Видимо, поняв, каким дерьмом он предстал перед просвещенным обществом, пятилетие со дня смерти Чехова он поручил «отметить» своему подхалиму — бездарному писаке Николаю Ежову, и тот провозгласил в суворинском «Историческом вестнике», что Чехов был «средним писателем», не по заслугам «возвеличенным до Толстого» (который, кстати, скромно признавал, что Чехов пишет лучше его). Тридцать восемь писем написал Чехов Ежову, около трех десятков опусов этого никчемного бумагомарателя он пытался помочь довести до ума! Только подумать, сколько драгоценного времени своей недолгой жизни потратил Чехов на это ничтожество, лебезившее перед ним, и в результате — посмертная «благодарность» подонка. Не напоминает ли это «благодарность» Достоевского Белинскому, Страхову и другим его бывшим «дорогим» друзьям? И Суворин, и Ежов в вопросах этики, морали и нравственности явно были людьми «Достоевской» формации.

Судьба свела Чехова даже с Анной Григорьевной Достоевской, проживавшей в 1898 г. в Ялте на даче Ратанек. Запись, сделанная Чеховым в списке пожертвований в пользу детей Самарской губернии: от «А. Г. Достоевской — 10 р.»,— все, что осталось от этой встречи. Ни личность Достоевского, ни подробности его быта и жизни Чехова не интересовали. При этом упрекнуть Антона Павловича в отсутствии любознательности совершенно невозможно: в его светлых письмах, путевых очерках, записных книжках, как в зеркалах времени отразились тысячи лиц, его переполняла радость общения, вылившаяся в искренние и проникновенные слова: «Какое наслаждение уважать людей!». Существовали, конечно, и представители рода человеческого, не привлекавшие его внимания, которые для него просто не существовали и общение с которыми в какой бы то ни было форме он считал для себя невозможным. К таковым относились отбросы общества, торжественно именующие себя «правящей элитой»,

242

 

особы, принадлежащие к «царствующему дому». Среди людей, ему абсолютно неинтересных, оказался и Федор Михайлович Достоевский.

В отличие от Достоевского, без устали трубившего на всех углах о своей вере, которой, по словам Льва Толстого, у него не было, Чехов нарочито именовал себя атеистом. Нарочито — потому что в действительности он был глубоко верующим человеком. Для меня, много работавшего с суфийскими текстами и с жизнеописаниями великих суфи, ощутимо присутствие Бога в каждой написанной Чеховым строке и в каждом его поступке, и совершенно ясно, что его рассказы и повести являются по своей сути суфийскими притчами. Суфи именовали свои слова «завесой» и надеялись на то, что люди своей душой постигнут «скрытое за завесой» (это — суфийский термин). И за завесой чеховских слов скрыта вечная божественная Истина. Кое-что из скрытого за этой завесой уже прояснилось и стало актуальным для человечества: предсказание фашизма, призывы к сохранению Природы, предупреждение об опасности злоупотребления психиатрией, открытие одухотворенности животных, неразрывность причинно-следственных связей прошлого и будущего, космичность человеческого сознания, необходимость объединения людей Земли. Многому в чеховских текстах еще предстоит быть расшифрованным в будущем, и это не химеры Достоевского!

Чехов, скорее всего, не знал отраженных в Коране слов Всевышнего о том, что Он будет ближе к человеку, чем яремная вена, но он считал свою близость к Богу и свое отношение к вере делом сугубо интимным, не нуждающимся в каких бы то ни было посредниках, присваивающих себе право говорить и действовать от Его имени. А о том, как глубока была эта вера, говорят его скупые строки о бессмертии души: «Умирает в человеке лишь то, что поддается нашим пяти чувствам, а то, что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо высоко и находится вне наших чувств, остается жить».

 

* * *

 

Один умный европеец считал, что перед человеком всегда стоит выбор: двигаться в направлении Свана или в направлении Германтов. Но есть еще и третий путь, открывающий все лучшее в человеке,— это путь в направлении Чехова. Выбирайте его!

243

 

Содержание

К читателю................................................................................ 3

Пролог ........................................................................................ 4

I. Скорбный лист......................................................................... 8

II. Моя маленькая эпистолярная «достоевскиана».................... 31

III. Наедине с собой..................................................................... 96

IV. Ставрогинский грех.............................................................. 168

V. «Осенний роман» Ф. Достоевского........................................ 200

VI. «Двадцать пятый кадр» в романе «Братья Карамазовы» ..... 215

Эпилог .......................................................................................... 229

Appendix ....................................................................................... 238