Ольга БОНДАРЕНКО
(1922-1991)

  Чистосердечность – наверное, самая впечатляющая примета стихов Ольги Бондаренко. Её поэтическая душевная открытость сродни речистому наречию «настежь», сродни распахнутости окна наружу во всю его ширь. Страсть и доверчивость угадываются одновременно в движении этого распаха – во вторжении жизнелюбия то в солнечно-многолиственное, то в мятежно-ливневое пространство внешнего мира. Это сходство-родство усиливается, когда свежесть встречного воздушного потока удаётся сохранить в словесной ипостаси:

О чём ты так неугомонно
И так неистово поёшь,
Мой необузданный, зелёный,
Летящий отовсюду дождь?

  Вопрошание, выдыхаемое навстречу летнему ливню, не может не быть в то же время и вопросом поэта к себе: о чём свои собственные пения-дожди? О чём звуки и слова собственных молитв и заговоров? И ещё прямей и взыскательней: зачем и для чего длится это, не вполне от мира сего, поэтическое звучание?
  При всей жёсткости и болезненности вопроса «зачем?» сама суть его вторична. На первый план в самовзыскующем ряду художника раньше или позже выходит вопрос «почему?» Почему поэтический голос, посмевший открыться однажды в целомудрии одиночества, способен не прерываться порою десятилетиями – вопреки то равнодушию, то явному пренебрежению едва ли не всего мира?
  Ответ, точнее центральная и важнейшая часть ответа, состоит и в этом случае, конечно же, в присутствии веры.
  Вера художника, то есть человека, наделённого полновластным зрением и слухом, – вера в бытие, осенённое высшим духовным началом, – безмерна и всеупорна по определению. Вере же его звука и слова, его грифельной линии или кистевого мазка в свою назначенность и данность достанет, сказано, и размеров горчичного зерна.
  Достанет, дабы вынести своё странное и трудное предназначение до незнаемого рубежа – в бунте или кротости, в смирении или протесте – кому как на роду написано. «Хватит душе словаря и трёх ягод из сада...»
  Хватит, чтобы «претерпеть до конца» и не отдать за миску чечевичного хлёбова своего первородства – да, личностного, неповторимого, но и не одному только носителю первородства подаренного. Чтобы не предать той самой ценности, которая привнесена в мир не только ради одного дарохранителя.
  Вот сильное – и парадоксальное, и обнадёживающее – обстоятельство в этой коллизии, когда и защитить, и утвердить духовный дар суждено по преимуществу в одиночку, сплошь и рядом – не благодаря, но вопреки времени и современникам.

Тысячелетия для Бога –
Всего лишь миг!
Он судит нас не слишком строго –
Он к нам привык...
И для Него поступки наши
Порой смешны,
Но Он не зря роняет чаши.
И дарит сны.

  Похоже на то, что Ольга Бондаренко почти полвека тихо и упорно не уставала верить в своём стихе исходному для неё благословению свыше. И стало быть, по её вере, это благое Слово не могло её собственных слов не коснуться. Очевидно и то, что своими тесными земными путями и одновременно своими «воздушными коридорами» ей – существу хрупкому, всегда житейски неустроенному – удалось пройти сполна.
  Критических суждений о своих стихах ей пришлось выслушать немало – и от литрецензентов из «непробиваемых» советских печатных изданий, и от тех, кто обретался, рядом, на библиотечных (четыре с половиной десятка лет О. Бондаренко отдала работе в научной библиотеке им. Короленко) и литературных стезях.
  Спору нет, реальные основания для таких упрёков существовали. Однако, уже сама интонация её поэтического письма – подчёркнуто-личностная, камерная, интимная, – уже само движение эмоции и раздумья стиха не по «социальным» горизонтальным плоскостям, но по метафизической вертикали делали её подборки принципиально непроходимыми в каких-либо редакциях:

В ряду последнем я была.
Меня нигде не замечали.
И умирали два крыла
От нерассказанной печали

  Скопидомские, по одному-два стихотворения, публикации в харьковских – одной-двух – газетах, да пара катренов, вошедших в сборник «Майдан поэзии», – вот всё, чем родной город, стоящий на берегах славных рек Лопань и Нетечь («хоть лопни, а не потечёт»), откликнулся за почти полвека литературной жизни О. Бондаренко на её страстность и искренность:

Я пришла рассказать сокровенное.
Отзовитесь, не будьте мертвы?

  Благородную работу по сохранению обширного наследия Ольги Бондаренко совершила, уже двенадцать лет спустя после ухода поэта из жизни, её коллега, сотрудница отдела редких изданий и рукописей библиотеки им. Короленко, Софья Шоломова. Сборник «И живёт моя частица в светлой книге бытия» (X., 2003), включающий около двух сотен стихотворений О. Бондаренко и статьи составителя о её творчестве, вышел в свет в количестве пяти экземпляров.
  Наиболее объёмная прижизненная публикация О. Бондаренко (12 стихотворений) состоялась в 1986 г. в московском журнале «Литературная учёба». Связана эта публикация с почти детективными – литературными и окололитературными – обстоятельствами. Ещё в 1960 г. на стихи, посланные О. Бондаренко в адрес А. А. Ахматовой, «Анна всея Руси» ответила неизвестной ей харьковчанке лаконичной, как veni, vidi, vici, телеграммой: «Стихи понравились. Благодарю доверие. Привет. Ахматова».
  В 1971 г. журнал «Простор» напечатал в посмертной ахматовской подборке одно из стихотворений О. Бондаренко «Нет, это было не со мной...», присланное ею А. Ахматовой в 60-м и ошибочно включённое теперь публикаторами в ахматовский поэтический свод. Вскоре последовало опровержение «Простора». Оно, однако, ничуть не помешало маститому знатоку творчества Ахматовой В. Виленкину напечатать в 1983 году в «Вопросах литературы» обстоятельную статью, где им усмотрены подспудные связи стихотворения «Нет, это было не со мной...» с ахматовской «Поэмой без героя»... Такова, совсем вкратце, эта многолетняя история причудливого, и во многом двусмысленного, соприкосновения двух поэтических имён – великого и признанного и безвестного, скромного, но всё же смеющего, почти безмолвно, настаивать на своём собственном достоинстве.
  Редкий личностно-человеческий дар Ольги Бондаренко определяет и несомненные достоинства её стихов. Сверхлаконичная ответная телеграмма Ахматовой 60-го года – лишь одно частное этому свидетельство.
  Благородство, искренность и открытость взгляда О. Бондаренко на мир, жизнелюбие и полнота вдоха не теряются при переходе к выдоху – к простому и ясному, без какого-либо нарочитого изыска, стиху. Она в полной мере наделена тем самым «вечным детством», которое столь благодатно для поэта в его собственных координатах и почти всегда губительно для него в роли участника лукавых игрищ «взрослых людей». Потому так органично звучат в общем контексте простосердечия, смирения и слова горечи, и слова выстраданной умудрённости:

Так и будет,
Как от века повелось.
Кто-то любит,
Кто-то губит,
Кто-то – гость...

  Лексическая и образная система стихов О. Бондаренко – традиционна. Порою перебор таких «рабочих» определений, как «душа», «сердце», «небеса», «лучи», становится очевидным. Однако подлинность движения поэтической эмоции способна и на основе, казалось бы, простейших средств создать неожиданно сильный и значительный образ:

Кажется – ты перебрался
В самое сердце небес...

  Вот в этом «сердце небес» угадывается и некое новое, ощутимо-фактурное наполнение, и нечто словно бы отобранное самим временем, фольклорно-эпическое.
  Неброскость технического арсенала стиха почти априорно выводит тексты О. Бондаренко за рамки «современного литературного процесса» (по словам одного из более или менее доброжелательных к ней московских рецензентов, поэта А. Парщикова). Однако её вера и верность, её непридуманное бытие в добре, её, наконец, пожизненная преданность не букве, но духу поэзии – удивительным образом награждают многие из её восьмистиший качеством высокой простоты.
  При этом глубина и многомерность образа проявляются всегда ненарочито, без аффектации и чаще всего словно бы исподволь. Ну, вот, например, разве не опять же полнообъёмный, теперь уже зимний, аналог того самого – «зелёного, летящего отовсюду дождя»?

А снег летит со всех сторон,
Навстречу вымершему саду...

  И та же мятежность, тот же взгляд одновременно чуть ли не с противоположных сторожевых башен – в оценке собственных земных деяний. От почти отчаяния и самооговора:

Я считала себя настоящей.
Но ошиблась, ошиблась я зло...

до обретения зрения как будто бы более высокополётного, более широкого и едва ли не беспечального:

Ни один не уходит бесследно,
Ни один. Ни один, ни один.

  «Я готова к любым поворотам» – пишет Ольга Бондаренко в одном из поздних стихотворений. Важнейшие повороты человеческого бытия – цикличны и повторимы, жизнь за жизнью, век за веком.
  «Блаженны чистые сердцем, ибо они наследуют Царствие небесное...» И у того же ангелохранимого летописца («Со львом крылатым Марк и с ангелом – Матфей...») нетрудно отыскать свидетельства о второй стороне правды: земные царства-государства наследуются совсем другими существами – лживыми и жестокими, изворотливыми и своекорыстными. Так – повсюду и во все времена. Так до Нового Завета, и после него. Но и в этом неизменном раскладе реалий различается сквозь пелену сожаления всевластный промысел Господний.
  Ибо Он, премудрый промышленник, всегда догадывается и чаще всего знает, что творит. Он Сам и создал, и не устаёт повторять краткие ключевые слова: «Аве» утреннее и «Аминь-амен» вечернее.
  Истинно и свидетельство о Сыне Человеческом евангелиста Луки: «Думаете ли вы, что Я пришёл дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение» (Лука, 12. 51). В этом земном мире, разделённом, и сегодня, может быть, всё более разделяющемся, стихи Ольги Бондаренко неизменно остаются на стороне «сердца небес», на стороне добра и гармонии.
  Сергей Шелковый, (предисловие к книге)