1. 1997 – Прокляты и забыты – режиссёр, сценарист, продюсер
2. 2001 – Сочинение на уходящую тему – режиссёр, сценарист
3. 2008 – Никто, кроме нас: – режиссёр, сценарист, продюсер
4. 2011 – Земля людей – режиссёр, сценарист, продюсер
Произведения:
Сборник "Никто, кроме нас...: Рассказы. Миниатюры. Повести" (2004, 237 стр.) (pdf 6,4 mb) – март 2022
(издание любезно предоставил Сергей Работягов (Сиэтл, США);
(OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США);
Сергей Говорухин – писатель, кинорежиссёр и сценарист – пишет в традициях классической русской прозы. Его рассказы о повседневной жизни, порой до боли жестокой и несправедливой, о творчестве, о любви. Новую повесть «Никто, кроме нас...» он посвятил истории двух одиноких людей, нашедших свою любовь.
(Аннотация издательства)
Содержание:
РАССКАЗЫ
Старик ... 6
Пустяки ... 11
Нарисуй меня, Женечка ... 15
Туманный край небес ... 17
Лерочка-Валерочка ... 24
Христа ради ... 31
Не покупайте, пожалуйста, бультерьера ... 42
Размышления Сергея Ильича Худякова ... 52
Друг мой Славка ... 62
Один из многих ... 68
Смятение ... 71
Вернувшись, я уйду ... 73
Сочинение на уходящую тему ... 76
Оставаясь с тобой ... 87
Сто сорок лет одиночества ... 95
МИНИАТЮРЫ
От шестнадцати до двадцати ... 113
С двадцати до войны ... 124
После ... 138
ПОВЕСТИ
Мутный Материк ... 150
Никто, кроме нас ... 185
Фрагменты из книги:
"Как написать войну?
Как попытаться уйти от неё? Как уходили беженцы. Но от войны невозможно уйти – она настигнет тебя в самом далёком тылу.
Настигнет похоронкой, пайкой хлеба, картофельными очистками, творожными, наполовину с золой лепёшками, грязью и воровством тыловых мародёров, «самоварами» в госпиталях, бесконечным снарядным конвейером.
Настигнет повесткой для твоих сыновей. Пусть это будет не в сорок первом и не в сорок втором, но это будет. И они будут ехать долго, с Урала, кантоваться в запасных полках, «тянуть ножку» на плацу, чтобы быть убитыми в первом бою.
Война в «соломенной вдове», которой приснилось, что муж придёт, когда ей будет семьдесят два года. И она заставляла себя жить, а когда пришли её семьдесят два – не выходила из дома ни на шаг, а он не пришёл.
Война в водружаемом над рейхстагом знамени и мальчишке, пытающемся попасть в кадр – смешном, безусом и неубитом, вопреки всему.
Война, война... Можно ли написать её? Можно ли не написать?.."
* * *
"...Он был одним из героев страны и по праву гордился этим званием. Всю ночь шёл дождь. Хмарь, нависшая над городом, выкручивала пальцы несуществующей ноги, Воронин глотал обезболивающее, снотворное, но заснуть так и не смог. Встав на костыли, он дошёл до подоконника и, с трудом устроившись на нём, закурил в раскрытое настежь окно. Редкие капли дождя барабанили о жестяной карниз, и эти глухие неясные звуки, перемешанные с шумом обдуваемой июльским ветром листвы, были полны смутной щемящей тоски и одиночества.
Воронину было двадцать шесть лет. И в свои двадцать шесть он должен был заново учиться ходить, любить, прощать и ненавидеть. Его контуженной войной памяти предстояло умереть для того, чтобы другой, обретший второе рождение человек мог приспособиться к новой, такой противоречивой действительности.
Но память не отпускала, и потому многое не складывалось в этой непривычной для него жизни. Он думал об этом, об убитых товарищах, о будущей любви. Какой она будет и будет ли вообще?
Некстати вспомнилось, как пытался ухаживать за сестрами в госпиталях и как они недоумённо смотрели на него.
В эту ночь ему не предстояло заснуть. В больницу он приехал совершенно разбитым и впервые за всё время решил воспользоваться лифтом.
Он долго вызывал лифт, жал и жал кнопку, наконец лифт опустился, распахнулись двери и Воронин шагнул внутрь.
– Куда?!
Он даже не запомнил её лица – что-то властное, немолодое.
– В физиотерапию мне, – улыбнулся он, – на четвёртый этаж.
– Ну а ты кто такой? Главврач, что ли, чтоб я из-за тебя одного лифт гоняла...
– По-моему, это входит в ваши обязанности, – пересиливая себя, вымученно улыбнулся он.
– Ты мне про мои обязанности расскажи...
– Мне тяжело подниматься. И стоять тяжело, – жалко, просяще и ненавидя себя в эту минуту, сказал он.
Лицо расплывалось. На нём было невозможно различить отдельных черт – они сливались в единую массу, и эта масса сказала:
– Ладно, не растаешь. Наберём народу – поедем. Обождёшь пока...
Это было всё. Последний предел. Как тогда в Грозном, когда нужно было рвануться вперёд и стрелять, стрелять, бить из автомата, и выжить, и победить.
Воронин опёрся на костыли, оттолкнулся и шагнул в глубину лифта.
– Назад! Я сказала: назад!
Он шёл напролом, но там, куда он шёл, были сильнее его. За ними стоял натиск, правда облечённого властью быдла, ещё никогда и никому не отдавшего ни пяди своего всепростирающегося могущества.
Его толкнули. Он упал. Ударившись о мраморный пол, унизительно задребезжали костыли. Он попытался встать и не смог. И всё-таки встал и, не выдержав равновесия, рухнул.
– Сука тифозная! Тварь!
Ему казалось, что он кричит. Но он не кричал – плакал, по-детски размазывая слезы.
К нему подбежали, попытались поднять, а он сидел на полу и плакал. Ему хотелось сказать им, что он, командир десантной роты старший лейтенант Воронин, честно воевал за Отечество, что он потерял ногу не по пьяной лавочке, а в тяжёлом кровавом бою, что его четыре месяца резали по госпиталям, что всё это он делал ради них...
И вдруг он понял, что нет никакого Отечества, ни людей вокруг него, ни святой правды в той бойне, где их тысячами перемололи гусеницами бронемашин...
А есть безногий калека, обрубок, старший лейтенант никогда не востребованного запаса Воронин, которого можно толкнуть, ударить, размазать в грязь, которому уже не выстоять в этой скотской, безразличной к нему жизни.
– Вставайте! Ну, вставайте же, молодой человек...
Он боялся встать. Он не знал, как жить дальше."
* * *
"У входа в метро старик продавал готовальню.
Гудящий, облепивший станцию блошиный рынок поигрывал перламутровым фарфором, холодным очаковским пивом, китайскими лифчиками, величественными мясорубками... Здесь можно было продать и купить валюту, газовый пистолет, средство от тараканов, очередное сенсационное разоблачение
«Московского комсомольца»... Здесь можно было продать и купить всё, что угодно, только не готовальню.
Старик продавал готовальню. Старую, с вытертыми краями и потускневшим циркулем на пыльном бархате – он так и не понял, что прошли времена чертёжников и конструкторов и люди давно конструируют только своё малогабаритное счастье.
Появился милиционер. Бодрый, недавно похмелившийся, с заломленной на затылок шапкой и небрежно перекинутым через плечо укороченным Калашниковым, и старика не стало – у него не было лицензии на право уличной торговли, разрешающей продать последнее – старую готовальню.
Дома старика ждала собака. Третий день она провожала его до дверей в надежде увидеть без готовальни, а она всё возвращалась и возвращалась.
– Странно, – говорил старик, снимая галоши и выкладывая готовальню, – а в наше время была вещь...
Его квартира хранила тот особый отпечаток, который бывает в домах, где не с чего стирать пыль, где она уже не поднимается лишними вещами, а отвалившийся кафель в ванной давно не меняет её внешнего вида.
– Ну вот, – рассуждал старик, перелистывая календарь, – через пять дней пенсия. Я отдам долг Майе Ильиничне в тридцать пятую квартиру, Петровичу, и мы наконец поужинаем по-человечески.
Потом он разваривал бульонный кубик, крошил хлеб, кормил собаку.
– Ты ешь, ешь. Завтра будет день – будет пища. Продам я эту готовальню. Мне и сегодня за неё давали, только мало. Завтра продам. Аты ешь, малыш, не бойся, что я какую-то чертову готовальню не продам...
Всю жизнь он был для людей, а теперь вот для этой палевой дворняги, которую когда-то подобрал щенком, пережил с ней всех близких и теперь был ответствен только перед ней одной. Он верил, что продаст готовальню."
Страничка создана 5 марта 2022.
