...Шаги на лестнице. Мандельштам вытягивает шею и прислушивается с блаженно-недоумевающим видом.
– Это Надя. Она ходила за покупками, – говорит он изменившимся, потеплевшим голосом. – Ты её сейчас увидишь. И поймёшь меня.
Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку.
– Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал – блестящий санкт-петербуржец.
Георгий Иванов смотрит на неё растерянно, не зная можно ли поцеловать протянутую руку.
Он ещё никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлена Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но оказывается первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлена Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию
в женском гардеробе. Но, не в пример Марлене Дитрих, славы это ей не принесло. Её смелое новаторство не было оценено ни Москвой, ни даже собственным мужем.
– Опять ты, Надя, мой костюм надела. Ведь я не ряжусь в твои платья? На что ты похожа? Стыд, позор, – набрасывается он на неё. И поворачивается к Георгию Иванову, ища у него поддержки. – Хоть бы ты, Жорж, убедил её, что неприлично. Меня она не слушает. И снашивает мои костюмы.
Она нетерпеливо дергает плечом.
– Перестань, Ося, не устраивай супружеских сцен. А то Жорж подумает, что мы с тобой живём, как кошка с собакой. А ведь мы воркуем, как голубки – как «глиняные голубки».
Она кладет на стол сетку со всевозможными свёртками. Нэп. И купить можно всё что угодно. Были бы деньги.
– Ну, вы тут наслаждайтесь дружеской встречей, а я пока обед приготовлю.
Жена Мандельштама, несмотря на обманчивую внешность, оказалась прекрасной и хлебосольной хозяйкой. За борщём и жарким последовало кофе с сладкими пирожками и домашним вареньем.
– Это Надя всё сама. Кто бы мог думать? – он умиленно смотрит на жену. – Она всё умеет. И такая аккуратная. Экономная. Я бы без неё пропал. Ах, как я её люблю.
Надя смущённо улыбается, накладывая ему варенья.
– Брось, Ося, семейные восторги не интереснее супружеских сцен. Если бы мы не любили друг друга – не поженились бы. Ясно...
Произведения:
Книга "Воспоминания" (1970, 1989, 483 стр.) (doc-rar 387 kb; pdf 17 mb) – сентябрь 2003, сентябрь 2020
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США) и библиотека "ImWerden"
В основу публикации положены сохранившиеся в Москве авторизованные машинописи книги, а также экземпляр первого зарубежного издания (Нью-Йорк: Изд-во Чехова, 1970) с авторской правкой.
Духовное завещание Н. Я. Мандельштам, помещённое в приложениях, – составная часть одного из машинописных вариантов.
(Аннотация издательства)
* * *
"Я, бывший узник архипелага ГУЛАГ, прочёл в вашей газете (№7 с. г.) краткое сообщение о том, что на окраине Владивостока найдена могила Осипа Мандельштама...
Как прямой свидетель смерти знаменитого поэта хочу поделиться дополнительными подробностями.
Более десяти тысяч заключённых, мужчин разных возрастов со всей страны – Москвы и Ленинграда, Ростова и Киева, Одессы и Смоленска, Минска и Казахстана – были свезены на окраину города и заточены в бараках и палатках на вершине голых, каменистых сопок. Все – приговорённые "за контрреволюционную деятельность" к длительным срокам заключения, от 8 до 25 лет, которыми была заменена смертная казнь.
Лагерь назывался "Спец-пропускник СВИТЛага", то есть Северо-Восточного исправительного трудового лагеря НКВД (транзитная командировка), 6-й километр, на II-й речке. Здесь подолгу узников не задерживали. На морских судах "Джурма" и "Дальстрой", с четырёхярусными нарами в трюмах, размещали страдальцев. Семь суток плыли до бухты Нагаево, где тогда уже строили Магадан. Рассказывали, что многие умирали в пути. Этих просто выкидывали в Охотское море, кормить рыб. Родным об их смерти не сообщали.
Осенью 1938 года во Владивостоке стояли солнечные прохладные дни, синие звёздные ночи. Дули северо-восточные ветры. Наступал голод. Воду к нам по крутым каменистым тропам заносили вёдрами "бытовики" (осуждённые) и сливали в бочку у порога барака.
В ноябре нас стали заедать породистые белые вши, и начался тиф. Был объявлен строгий карантин. Запретили выход из бараков. Рядом со мной спали на третьем этаже Осип Мандельштам, Володя Лях (это – ленинградец), Ковалёв (Благовещенск), Иван Белкин (молодой парень из Курска).
Сыпной тиф проник, конечно, и к нам. Больных уводили, и больше мы их не видели. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Но воды там не было никакой. Велели раздеться и сдавать одежду в жар-камеру. А затем перевели в другую половину помещения, в одевалку, где было ещё холоднее. Пахло серой, дымом. В это время и упали, потеряв сознание, двое мужчин, совсем голые. К ним подбежали держиморды-бытовики. Вынули из кармана куски фанеры, шпагат, надели каждому из мертвецов бирки и на них написали фамилии: "Мандельштам Осип Эмильевич, ст. 5810, срок 10 лет". И москвич Моранц, кажется, Моисей Ильич, с теми же данными. Затем тела облили сулемой. Так что сведения, будто Мандельштам скончался в лазарете, неверны...
Трупы накапливали в ординаторской палатке, а потом партиями вывозили. Мёртвые тела втаптывали в каменный ров, в одну могилу. Копать их было очень тяжело...
Я тогда был молод, всего 24 года. Тоже осуждён за "контрреволюцию"... Срок полностью отбыл. Повидал "виды"... Вот такая выпала на мою долю эпоха, эпоха социалистического реализма.
Ю. Моисеенко.
Осиповичи, Могилёвская область".
(Фрагмент)
Воспоминания "Вторая книга" (1972, 724 стр.) (doc-zip 1,2 mb; pdf 23,5 mb) – ноябрь 2003, сентябрь 2020
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США) и библиотека "ImWerden"
Фрагменты из воспоминаний "Вторая книга":
О страхе, вызванном арестом знакомого, можно рассказать тысячи историй, но я запомнила девятилетнюю девочку, которая, услыхав про арест друга её родителей, деловито подошла к книжной полке, отобрала несколько книг, принадлежащих арестованному, и вырвала листки с его именем. Листочки тут же были брошены в печку. Девочка не раз видела, как родители уничтожают все следы знакомства – письма, листки в записных книжках с адресом и номером телефона.
Говорят, она стала стукачкой. Если это так, причиной тому рабий страх. Я никогда не имела записных книжек с телефонами, а сейчас завела. Не пора ли спустить их в уборную, поскольку печек больше нет?
* * *
Мне говорили, что Лубянка в те дни напоминала прифронтовой госпиталь: крики, стоны, искалеченные тела, носилки... В Лефортово отправляли для пыток высшего класса. (Говорят, что были места посерьёзнее Лефортова.) В тюрьмах говорили: его отправили в Лефортово подписывать... Мало кто побывал в Лефортове и вышел с неповреждённым умом. Я таких не встречала.
* * *
Я назвала свою фамилию секретарше, и она доложила обо мне Суркову. В приёмной ждали люди, вернувшиеся из лагерей. Сурков тогда занимался их устройством. На доклад секретарши Сурков пулей вылетел из кабинета. Он кинулся ко мне и спросил, кем я прихожусь Мандельштаму. Узнав, он сказал, что примет меня через несколько дней, так как очень занят, попросту завален работой... Я прекрасно понимала, в чём дело. Прежде чем разговаривать со мной, Сурков должен был выяснить наверху (я не знаю, до каких вершин он доходит), как относиться к Мандельштаму и что говорить вдове.
* * *
Всё пережитое нами – соблазн века и грозит всем, кто ещё не переболел болезнью силы и кровавой расправы. (Зависть и месть – основные движущие силы.) Нашим опытом нельзя пренебрегать, а именно так поступают ленивые иноземцы, лелея надежду, что у них – таких культурных и умных – всё будет иначе. Я тысячи раз слышала такие заверения (я не устану это повторять) от чистеньких людей, которых держали под паром в наших теплицах, чтобы в нужную минуту выпустить на родные поля. Они созревали у нас до восковой спелости и у себя рассыпались ядовитыми зёрнами. Многие погибли и, только погибая, что-то поняли. Другие и погибая продолжали твердить мерзкие азы. Кто жив, тот действует и будет действовать, как ему полагается, и доведёт программу до конца. Дети, выросшие в подобных семьях, обычно сохраняют семя зла и преступления. Сами они часто не убийцы, потому что выросли белоручками, однако говорят на том же языке и орудуют теми же понятиями. Наш опыт – единственное лекарство, спасительная прививка, вакцина. Я для того проходила, не глядя на воду, по длинному мосту как чокнутая, как городская сумасшедшая, чтобы хоть один человек не захотел, подобно мне, получить собственных фашистов, чтобы выдворить Костырева из моей квартиры.
Воспоминания "Книга третья" (1987, 346 стр.) (doc-rar 198 kb; pdf 9,1 mb) – декабрь 2005, сентябрь 2020
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США) и библиотека "ImWerden"
Когда Надежда Яковлевна Мандельштам окончила свою вторую книгу воспоминаний, она, исполнив миссию вдовы великого поэта и свидетельницы страшных лет России, оказалась как бы без дела. Друзья стали настойчиво уговаривать её продолжать воспоминания, описать времена детства и отрочества, до-мандельштамовские годы. Вняв просьбе, Надежда Яковлевна написала три очерка о родителях и семье, но работа далеко не пошла: болезни, старость, к тому же меньший интерес тех лет, в которых не было Мандельштама, привели к тому, что "третья книга", как таковая, не состоялась.
Те же верные друзья, в частности, ныне покойная Наталья Ивановна Столярова, долголетняя узница ГУЛага и друг-помощник многих писателей, считали желательным собрать воедино всё, что когда-либо Надежда Яковлевна писала.
Настоящий том отвечает этому пожеланию. Он состоит из разнородных материалов. Основа его – никогда не издававшиеся комментарии Надежды Яковлевны к московским и воронежским стихам Мандельштама. Вокруг этого стержня расположились критические статьи, автобиографические главы (часть из них уже печаталась) и письма к зарубежным заочным друзьям. Для полноты мы решили включить в этот том и первые пробы пера Н. Я. Мандельштам три очерка, напечатанных под псевдонимом "Н. Яковлева" в сборнике "Тарусские страницы", одном из самых ярких и смелых изданий хрущёвской оттепели.
(Аннотация издательства)
Фрагменты из воспоминаний "Книга третья":
Во время прихода белых город был отдан на три дня на разграбление – по обычаю. Искали евреев, но врывались и в русские дома с криком "жиды"... Этот крик служил как бы пропуском. У ворот дома – парадные заколотили – дежурили жильцы. Часто дежурил отец. Когда ломились солдаты и офицеры – офицеры с университетскими значками тоже были громилами – отец отгонял их таким отборным матом, что они отступали. Кто бы мог подумать, что еврей мог так матюгаться? Дворники пылали уважением, к нам они бы "дорогих гостей" не послали, но во дворе жили нищие евреи и их в первый же день разграбили. В воздухе летал пух из еврейских подушек. Таков был обычай – выпускать пух. Белая армия громила разлагаясь, но мало кто знает, что громила евреев и Красная армия, не разлагаясь, а становясь. О погромах, устраиваемых Красной армией, рассказал мне с О. М. Зозуля – был такой писатель. (Откуда их столько берётся?) Этот пристроился в "Огоньке" при Кольцове и прожил безбедно и спокойно за спиной у Кольцова и столь же спокойно после расстрела Кольцова. Красноармейцы кричали "жиды и буржуи" и тоже грабили нищих евреев. Но их простым общечеловеческим матом отогнать было бы невозможно. Они были гораздо настырнее белых кондотьеров и несравненно более целеустремленными. На барина они бы реагировали криком "буржуй" – запасной возглас огромной ёмкости. Били евреев и украинцы. Эти на прощание вспарывали не только подушки, но и животы.
* * *
Помню, что Грин очень тяжело умирал – рак лёгких, который принимали за туберкулёз. Нина Грин слала отчаянные телеграммы, прося денежной помощи. Литфонд держался твёрдо и ничего не давал. О. М. звонил даже секретарю Горького (Клочков?), но ничего не добился. Это он сообщил председателю тогдашнему Литфонда – какой-то пушкинист – о том, что Грин умер, и был потрясён последовавшим ответом: "Умер? Хорошо сделал"... Тогда эта фраза показалась нам верхом цинизма. Но может, этот человек больше понимал тогда, чем мы? И я ведь к этому времени облегчённо вздохнула, когда, приехав по вызову матери в Киев, узнала, что мой отец просто умер, а не подвергся перед смертью какому-нибудь дополнительному издевательству.
* * *
Я обещала Вам не быть ноющей и рвущей себе кусок вдовой, но из этого ничего не выйдет. Предел моим силам настал уже давно; я живу за и вне их предела. Всюду в мире сапожники спрашивают друг друга о том, есть ли кров и хлеб у вдовы покойного сапожника. Писатели этим не занимаются. И я не была бы той загнанной клячей, что сейчас. Я много раз думала, что лучше конец, чем вся та канитель, которую я тянула. Я была на свободе – это верно, я даже работала – это верно. Но я была той, кого разрешено (и даже полагается) бить, гнать и т. п. При каждом удобном ветре это и делали.
Страничка создана 26 сентября 2003.
Последнее обновление 6 сентября 2020.
