Произведения: (публикуются с разрешения автора)
Сборник "Знаки времени" (2002, 536 стр.) (pdf 15,5 mb) – август 2023
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Писатель Александр Рекемчук известен читателям повестями «Время летних отпусков», «Молодо-зелено», «Мальчики», романами «Скудный материк», «Нежный возраст», «Тридцать шесть и шесть». Об истоках и непростой судьбе этих произведений рассказывает автобиографическое эссе «Знаки времени».
В книге публикуется повесть А. Рекемчука «Железное поле», написанная 15 лет назад и лишь теперь увидевшая свет...
(Аннотация издательства)
Содержание:
Знаки времени ... 3
Нежный возраст ... 41
Часть первая. Товарищ Ганс ... 43
Часть вторая. Секретное оружие ... 169
Часть третья. Жребий ... 246
Железное поле ... 427
Фрагменты из книги:
"– Где мост? Не вижу моста.
Расстегнул кожаный футляр на груди, вскинул бинокль.
– Не вижу. Что, майор, не управились, не успели?
– Мы... успели.
Ответ прозвучал глухо, устало. Но этот голос был мне знаком. Я оглянулся.
Константин Иванович Чупрун стоял позади. Лицо его было землисто, глаза ввалились, запали под нависшие щёточки бровей, а выше бровей пропыленный бинт запекся бурыми пятнами крови.
– Не вижу!
– Мост взорван, товарищ генерал. Вчера утром.
– Как это – взорван?.. Кем?
– Моими сапёрами. Приказ командующего фронтом.
Генерал в упор, не скрывая изумления и гнева, смотрел на майора Чупруна.
– Товарищ генерал... – Надтреснутые опалённые губы Константина Ивановича шевелились с трудом. – Вчера утром к тракторному заводу у Сухой Мечетки вышла танковая колонна. На танках были звёзды, красные флажки, и танкисты – в наших комбинезонах, в наших шлемах... Но это были немцы. Вероятно, они рассчитывали обмануть, ну хотя бы вызвать замешательство – и с ходу проскочить мост...
Только сейчас он узнал меня. Брови его чуть приподняли полоску бинта: «Ты? Здесь?»
– Слушаю вас, майор.
– Их отбили миномётным огнём, зенитками... Мост пришлось взорвать."
* * *
"– А Петя где?
– Он вернётся скоро. Пошёл на завод наниматься, на «Серп и молот». Чтоб к дому поближе, – пояснила тётя Оксана.
Сняла с плиты ведро, плеснула горячей воды в корыто. Из железной банки зацепила с донышка мазок похожего на дёготь мыла, отряхнула палец – поди, самодельное мыло, вонища от него – жуть...
– Я теперь на госпиталь стираю. Карточку дали и платят, конечно.
– А... при них? – осторожно спросил я.
– Да и при них то же самое – стирала. Тоже платили. Жить-то надо было, Санечка... – сказала она, не поднимая головы от корыта.
Я кашлянул – запершило в горле от едкого пара. Да и любой вопрос выговаривался с трудом.
– Дядя Гриша сильно болел?
Она локтем отёрла с лица мыльные брызги.
– Не то чтоб сильно. На ногах болел... Голодуха доконала, вот и помер. Мы его на Журавлёвке схоронили. А могилу растоптало танком. Надо будет навесни найти, поправить...
– А Лиза где?
– Её, Санечка, в Германию угнали. Вместе с другими. Знаешь, сколько они, проклятые, туда народа угнали? Тех, какие помоложе, работать могут... А с бесполезными – знаешь, что они делали?
Дыхание тети Оксаны надломилось, она тяжело опустилась на табуретку.
– В Сокольниках...
– Я, тётя Оксана, тоже в Сокольниках живу. Только это в Москве. Там наша казарма, – встрял я неизвестно зачем.
Она посмотрела на меня пустым ослышавшимся взглядом – кажется, не поняла того, что я сказал.
– В Сокольниках... Там детская больница. Ребятишки там лежали, маленькие совсем, бесполезные. Немцам их кормить-лечить обуза... Так они, знаешь, что сделали? Пригнали туда эти... газвагены, машины такие закрытые, где на ходу газом травят...
– Душегубки?
Это страшное слово уже появилось в газетах.
– Да, газвагены... И давай туда детишек заталкивать – всех подряд, и скарлатинных, и желудочных, и у которых косточки срастаются. Они, детишки, плачут, беду чуют, упираются, а немец говорит: «Ехать к дядя-тётя, в Сталинград! Шнель-шнель – в Сталинград!..»
– Почему... в Сталинград? – Опять у меня свело горло. – Когда это было?
– Ну, когда им там навели капут... На тот свет, значит."
* * *
"По гнилым ступенькам вскарабкались мы на стреху. Петя распахнул незапертую дверцу, и мы оказались в тесноте голубятни, как в клетке. Частая железная сетка, лохматящаяся ржой, на все четыре стороны открывала белые скаты крыш заречной Сомовки, прореженные чёрными гарями.
– Что она тебе говорила? Мать? – подступил близко Петя.
– Насчёт чего?
– Насчёт нас...
– Да ничего такого. – Я слегка отстранился от его блуждающих страшных глаз и оскаленных зубов. На кой чёрт, в самом деле, мы полезли сюда, на крышу.
– Про отца что сказала? – опять надвинулся он.
– Умер. Болел, потом умер.
– А про Лизку? Что в Германию угнали?
– Ну да.
– Врёт она. Врёт, понимаешь?..
Я оглянулся. Мне показалось, что близко, под нами, под крышей, хлипнула сырая ступенька. Но сразу стихло.
Петя стоял, привалившись спиной к ржавой сетке, запрокинув голову. Из-под его век медленно ползли слёзы, а зубы были оцепенело закушены. Чуть разжались.
– Завтра, – сказал он шёпотом. – По дороге.
Дядя Гриша повесился. Лизка уехала вместе со своим фашистом.
Мы шли на Тракторный.
Немцы разместили в горсовете управу. Тем, кто не покинул город, кого не арестовали сразу, по доносу – что большевик, депутат или жид, кого не пристрелили на месте, – тем было велено работать, где и прежде. Из канцелярских некоторые так и остались при своих столах. Лизка по-прежнему стучала на машинке. Дядю Гришу разыскали на Сомовке, привезли под конвоем, загнали обратно в котельную – наступала зима. Приставили часового: на улице Дзержинского, в самом центре города, среди ночи, взлетел на воздух особняк, где жил немецкий генерал, и бомба была в котельной, засыпанная углём.
Дядя Гриша заугрюмел, состарился в один месяц. Однако ещё держался, ждал, ждал часа. А дождался что Лизка, дочка, спуталась с гестаповским офицером, молодым и вальяжным. («Его Гансом звали», – добавил Петя, коротко взглянув на меня). На их заборе, на Сомовке, кто-то намазал дёгтем: «Осторожно – немецкая овчарка!»
Дядя Гриша, которого отпускали домой через сутки, избил Лизку до полусмерти. Она пожаловалась своему Гансу. Тот явился в котельную и собственноручно отхлестал дядю Гришу плёткой по морде. Но Лизка тем не удовлетворилась. Она потребовала, чтобы этот Ганс честь честью женился на ней. А тому вроде бы не разрешало начальство, потому что неарийской крови. Но он добился: этот гестаповский Ганс не на шутку втюрился в Лизку Сиамскую Кобылу. Им разрешили, повенчали в немецкой кирхе, и Лизка съехала из дому.
Дядя Гриша повесился прямо в котельной, на трубе, когда отлучился часовой. Его привезли на Сомовку, бросили во дворе. Тётя Оксана молила журавлёвского попа, чтобы отпел в церкви как подобает, но батюшка – наотрез, сослался, что нет у него права, поскольку человек сам на себя наложил руки, да ещё разгневался и проводил тётю Оксану матюгом, был выпивши. Похоронили за оградой кладбища. Лизка на похороны не пришла и после не являлась.
Потом, когда немцы сдавали город ещё по первому разу, Лизка Сиамская Кобыла уехала вместе со своим фашистом.
– А вы почём знаете, что уехала?
– Люди сказали."
Повесть "Пир в Одессе после холеры" (doc-rar 144 kb) – декабрь 2005
– OCR: Мария и Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Александр Рекемчук известен российским и зарубежным читателям как автор повестей «Время летних отпусков», «Молодо-зелено», «Мальчики», «Железное поле», романов «Скудный материк», «Нежный возраст», «Тридцать шесть и шесть», экранизациями этих произведений.
Его новую книгу составили повести «Пир в Одессе после холеры» и «Кавалеры меняют дам», в которых подлинность событий и героев усилена эффектами жанра non-fiction.
(Аннотация издательства)
Фрагменты из повести:
"Впрочем, один из них – стародавний житель и герой – появился среди нас, едва мы переступили порог гостиницы «Одесса» (она же знаменитая «Лондонская»), что находится близ памятника дюку Ришелье, над лестницей, прославленной в фильме «Броненосец Потемкин».
Это был поэт Григорий Поженян, мой однокурсник по Литературному институту. Тогда, в сорок шестом, большинство принятых по творческому конкурсу студентов были недавними фронтовиками: Владимир Тендряков, Юрий Бондарев, Евгений Винокуров, Григорий Бакланов, Эдуард Асадов – впоследствии именитые писатели. Но даже среди них, бряцавших боевыми наградами, выделялся флотский лейтенант в синих клешах и кителе, увешанном орденами и медалями, коренастый брюнет с фатовскими усиками и бачками вполщеки, безудержно весёлый, бретёр и бабник.
В Одессе, на улице Пастера, есть обелиск и памятная доска в честь солдат морской пехоты, павших при обороне города: среди имён и фамилий, выбитых на доске, значится и Григорий Поженян...
А он жив-здоров, приехал из Москвы на Одесскую киностудию, где режиссёр Петр Тодоровский снимает картину то ли по его сценарию, то ли с его песенными текстами."
* * *
"Поведаю читателям о событии, которое, насколько я знаю, до сих пор так и не обрело гласности.
Тогда же, в начале 70-х годов, в Малом зале Центрального дома литераторов прошло немноголюдное собрание писателей Москвы, на котором выступал начальник Пятого управления КГБ генерал Абрамов. Он, весьма доверительно, рассказал о деятельности в Советском Союзе диссидентов, процитировал некоторые документы, статьи зарубежной прессы. Говорил и о Солженицыне, о том, что семья Ростроповичей опекает его на своей подмосковной даче, о возникших там проблемах, о непростых взаимоотношениях Солженицына с главным редактором «Нового мира» Твардовским.
Генералу задали вопрос: достаточно ли мотивированной была реабилитация Солженицына по его фронтовому делу? Абрамов подробно рассказал об обстоятельствах ареста Солженицына на фронте в 1945 году, о суде над ним, но подчеркнул, что, поскольку реабилитация состоялась в соответствии с законом, никакого обратного хода в этом деле быть не может.
Вот тут-то и произошло нечто невероятное. В прениях один за другим выступали писатели, чьё творчество было посвящено подвигам чекистов и о которых поговаривали, что они вхожи. Так вот, эти вхожие писатели в один голос потребовали пересмотра реабилитации Солженицына, что, по сути, могло означать либо подтверждение его виновности по давнему делу либо новое судебное преследование.
Я не настолько наивен, чтобы думать, будто эти вхожие писатели (тем более – все вдруг!) самостоятельно загорелись этой идеей.
Но мне показалось, что генерал был ошеломлён подобным поворотом разговора.
Свои ребята, как обычно, перестарались.
Я сидел на этом собрании, удручённо понурясь."
Повесть "Кавалеры меняют дам" (doc-rar 169 kb) – январь 2006
– OCR: Мария и Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Фрагменты из повести:
"5 ноября 1965 года на съёмках в пустыне Кызылкум погиб Евгений Урбанский.
Он не должен был участвовать в трюковых съёмках – машину вёл опытный каскадёр. Втихую рассказывали: накануне у Жени украли деньги – 800 рублей, всё, что у него было, заработная плата актёра за несколько месяцев. Чтобы хоть как-то возместить потерю, он упросил второго режиссёра разрешить ему сесть в кабину рядом с водителем – за участие в трюке платили наличными и сразу же.
Первый дубль прошёл удачно. На втором случилось непредвиденное.
Перед ударом о землю, вверх тормашками, натренированный каскадёр сжался в комок, сгруппировался – и отделался ушибами.
А Урбанский в испуге выпрямился... Перелом шейных позвонков. В больнице, куда его доставили, он был жив ещё несколько часов, потом – смерть.
Он погиб тридцати трёх лет отроду – возраст Христа.
Прощались с ним в зрительном зале драматического театра имени Станиславского, который был основным местом его работы.
Мы привезли венок от «Мосфильма» и дожидались в комнате за сценой своей очереди стоять в почётном карауле.
Вошла зарёванная до синевы актриса Майя Менглет, крикнула:
– Что вы с ним сделали?..
Нам нечего было ответить.
А в родильном доме, на последних днях, лежала жена Урбанского Дзирда Ритенберг, завоевавшая свою славу исполнением главной роли в фильме «Мальва». Ей сказали о случившемся. Она вынесла это с мужеством прибалтийской женщины, молча. Организм, уже собравший все силы для воспроизводства новой жизни, не допустил шока".
* * *
"Пытливый взгляд новичка не может миновать и пёстрой ватаги сверстников, таких же писательских отпрысков, как и он сам. И будет справедливым отметить, что их имена ещё оставят свой след и в жизни, и в литературе: нежный мальчик Володя Антокольский, который погибнет на фронте, и отец, замечательный поэт Павел Антокольский, посвятит его памяти поэму «Сын»; Юлий Даниэль, будущий диссидент, узник Гулага; Миша Вольф, который впоследствии станет всемирно известен как Маркус Вольф – создатель и глава грозной восточногерманской разведки «Штази», и его брат Конрад Вольф, кинорежиссёр, оба сыновья писателя-антифашиста Фридриха Вольфа; Тимур Гайдар, сын Аркадия Гайдара, будущий журналист, контр-адмирал, отец Егора Гайдара, реформатора ельцинской поры...
* * *
"Я стою в этом скверике в зелёном кителе недавнего курсанта спецартшколы, с ещё не споротыми петельками для погон на плечах, – стою среди таких же, как я, первокурсников, к именам и фамилиям которых лишь привыкаю: Володя Тендряков в гимнастёрке, выгоревшей почти добела, будто именно в ней пришагал он сюда от стен Сталинграда; и ещё один сталинградец, артиллерист Юрий Бондарев с тремя медалями «За отвагу»; моряки Григорий Поженян, Михаил Годенко, Семён Шуртаков – Чёрное море, Балтика, Тихий океан; сержант кремлёвской охраны Володя Солоухин, с ним мы встречались и раньше, в литобъединении «Комсомольской правды»; рыжеволосая девочка Лиля Обухова, застигнутая войной на погранзаставе; поэт Эдуард Асадов, глаз которого мы никогда не увидим – они прикрыты поперечной чёрной повязкой; Женя Винокуров, немногим старше меня, сражавшийся за Вислой сонной...
Повесть "Товарищ Ганс" (doc-rar 365 kb) – прислал Инклер – май 2006
"А я хорошо всё это помню. Так уж устроена человеческая память, верней, так уж устроена жизнь, что из тысяч дней, отпущенных тебе на веку, запоминается лишь несколько. И не нужно обижаться ни на жизнь, ни на память. Может быть, самыми лучшими днями и являются те, которые в памяти не остаются. Ведь именно они заполнены будничной работой, составляющей дело твоей жизни. И только в эти дни успеваешь заметить, как сине небо, как благодатен дождь, как свежа зелень и как чист снег. В эти дни отменно вкусен ржаной хлеб, а в библиотеках выдают хорошие книги. В эти дни просыпаешься бодро и засыпаешь мирно.
Это как дыхание. Человек не помнит двух своих вздохов: первого и последнего. Но и на остальные он как-то не обращает внимания. Разве что порой вздохнёт глубже обычного, и вздох этот от полноты чувства, или перехватит дух от неожиданности, или же однажды человек заметит, что наступила одышка. А так он просто живёт и дышит. И как же это здорово – дышать!
Но выпадают и такие дни, которые запоминаются на всю жизнь, запечатлеваются во всех подробностях, час за часом. Они встают над течением будней, как вехи над пашней. И как ты идёшь по вспаханному полю – от вехи до вехи,– так и жизнь движется – от памятного до памятного дня.
Вовсе не обязательно, чтобы этот день был отмечен великой радостью либо тяжкой бедой. Нет, он бывает и без радости и без горя. Но спустя некоторое время ты вдруг поймёшь, что с него началась другая, новая полоса жизни."
(Фрагмент)
Роман "Тридцать шесть и шесть" (1984, 207 стр.) (pdf 4,5 mb) – май 2020
– копия из библиотеки "Флибуста"
Юрий Кувалдин. Интервью с Александром Рекемчуком "Я пишу теперь совершенно иначе"
Страничка создана 21 декабря 2005.
Последнее обновление 10 августа 2023.
