Анри ШАРЬЕР

БАБОЧКА

Автор перевода с французского неизвестен

БИБЛИОТЕКА ДАНИЭЛЯ АМАРИЛИСА

ВЫПУСК 6

ТЕЛЬ-АВИВ, 1975

OCR, вычитка – Давид Титиевский, апрель 2007 г., Хайфа

Библиотека Александра Белоусенко

Венесуэльскому народу,

скромным рыбакам

залива Пария и всем,

кто дал мне возможность

начать новую жизнь.

Рите, моей жене и лучшему другу.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга никогда не была бы написана, не прочти один человек лет шестидесяти в каракасской газете заметки об Альбертин Серазин. Она умерла, эта смелая и вечно смеющаяся женщина, получившая известность во всем мире после того, как в течение одного года написала три книги. Две из них — о побегах и тюрьмах, в которых она сидела.

Этого человека звали Анри Шарьер. Он вернулся издалека. Точнее, с каторжных работ в Кайенне, куда был послан в 1933 году за убийство, которое не совершал. Его приговорили к пожизненному заключению. Анри Шарьер, по кличке «Бабочка», родился в 1906 году во французском городе Ардеш, в учительской семье. Сегодня он гражданин Венесуэлы: народ этой страны предпочел его взгляды уголовному прошлому и посчитал, что 13 лет побегов и борьбы за выход из ада говорят больше о будущем, чем о прошлом.

Итак, в июле 1967 года Анри Шарьер зашел во французскую библиотеку Каракаса и купил «Ле-Эстрагел». На обложке красовалось число: 123000. Он прочитал и сказал себе:. «Если девушка, которая с пере-

ломом кости перебиралась с кровати на кровать, продала 123000 книг, то я со своими тридцатью годами приключений продам в три раза больше».

Это был логичный, но рискованный вывод: на прилавках магазинов валялись груды непроданных книг — ведь даже самая вопиющая несправедливость на свете не может служить гарантией того, что книгу будут читать. Требуется умение рассказать и заставить читателя прочувствовать рассказанное.

Шарьер никогда не думал писать о своих приключениях: это человек действия —жизнерадостный, горячий, великодушный. У него лукавые глаза, гортанный голос южанина; его можно слушать часами, потому что он рассказывает, как никто другой на свете. И свершилось чудо: свободный от каких бы то ни было литературных амбиций (мне он писал: «Посылаю тебе заметки о моих приключениях. Дай их специалисту — пусть напишет книгу»), он пишет, «будто рассказывает», и ты его видишь, чувствуешь, живешь его жизнью.

Уже через три дня по прочтении «Ле-Эстрагел» Шарьер исписал две ученические тетрадки. В течение двух месяцев он завершает работу над 13 тетрадями.

Эта рукопись, как и рукопись Альбертин, пришла ко мне с почтой. Это было в сентябре. Через три недели Шарьер был в Париже.

Я почти не касался этой книги, написанной памятью сердца, французский которой не всегда правилен. Я исправил лишь знаки препинания и изменил несколько неясных и очень уж испанских выражений — результат каждодневного пользования тремя — четырьмя языками в Каракасе.

Я порукой тому, что Шарьер — истинный автор книги. Он дважды приезжал в Париж, и мы беседовали с ним днями и ночами. Разумеется, по прошествии тридцати лет многие детали стерлись из памяти или предстали в искаженном виде. Однако это все несущественно. Стоит прочитать исследование профессо-

pa Девез Кайана («Жулиард», 1965), чтобы убедиться в том, что в самом главном—описании каторжных работ, Шарьер строго придерживается истины.

Мы изменили имена осужденных и надзирателей. Цель книги — не осуждение отдельных людей, а их жизнеописание. То же относительно дат: некоторые из них точны, остальные следует воспринимать как указание на эпоху, в которую происходило то или иное событие. Этого достаточно. Шарьер не собирался написать историческую книгу. Он хотел рассказать об удивительной эпопее человека, который не сдался перед тем страшным орудием, с помощью которого общество ограждает себя от неугодных ему людей.

Жан-Пьер КАСТЕЛАНО

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

ТРОПА РАЗЛОЖЕНИЯ

СУД

Удар был настолько силен, что оправиться после него мне удалось только через тринадцать лет. Это был не обычный удар, и чтобы нанести его, им пришлось много потрудиться.

Было 26 октября 1931 года. В 8 часов утра меня вывели из камеры, в которой я успел просидеть уже год. Я наголо острижен и очень хорошо одет; белая рубашка и светло-синяя бабочка удачно дополняют шикарный костюм. Вид очень элегантный.

Мне 25 лет, но выгляжу я на 20. Полицейские, которых мой внешний вид, вероятно, сдерживает, относятся ко мне подчеркнуто вежливо. Даже сняли с меня наручники. Нас шестеро — я и полицейские — и мы занимаем две скамьи. На улице темно. Напротив нас дверь, которая, по-видимому, ведет в зал заседаний. Мы — в парижском Дворце юстиции на Сене. Через несколько минут меня обвинят в убийстве. Мой адвокат, Реймонд Хюберт, поздравил меня: «Нет серьезных улик против тебя. Я верю, что нас оправдают». Меня смешит это «нас». Можно подумать, что и он появится в зале суда в качестве обвиняемого и в случае обвинения будет наказан.

Стражник открывает дверь и приглашает нас войти.

Окруженный четырьмя полицейскими, я оказываюсь в огромном зале. Все здесь красное, словно кровь: ковры, занавеси на высоких окнах и даже мантии судей.

— Господа, суд идет!

В двери справа появляются один за другим шесть человек. Председатель суда и пятеро судей в париках. Председатель останавливается у среднего кресла, справа и слева от него — помощники. В зале впечатляющая тишина, все присутствующие, в том числе и я, стоят. Судьи садятся, и все остальные следуют их примеру.

Председатель суда, господин с пухлыми розовыми щечками и мрачным выражением лица, с безразличием оглядывает меня. Его имя Бэвин. Позже он будет беспристрастно вести заседания, демонстрируя каждому, что, как опытный судья, он вовсе не уверен в правдивости показаний свидетелей и полицейских. Нет, он не принимает участия в подготовке удара — он только наносит его.

Обвинителем на суде выступает судья Прэдель. Он известен как основной поставщик голов на гильотину и на каторжные работы. Прэдель представляет общественное мнение, жаждущее мести. Это официальный обвинитель, и в нем нет ничего человеческого. Он говорит от имени закона — он сделает все, чтобы чаша весов склонилась в его сторону.

У него глаза ястреба. Прищуриваясь, он окидывает меня долгим взглядом с кафедры, к высоте которой добавляется и его собственный рост — 1.80. Он не снимает красную мантию, но парик кладет на стол перед собой и опирается на свои крупные руки. Золотое кольцо говорит о том, что он женат; на мизинце его маленькое блестящее колечко в виде подковы. Изредка он поглядывает на меня, будто говорит: «Друг мой, если ты думаешь улизнуть от меня, то ты ошибаешься. Мои руки не похожи на клещи, но ты не видишь когтей, которые готовы растерзать тебя. Все судьи боятся меня, я считаюсь опасным обвинителем только потому, что ни разу не упускал своей жертвы. Меня не интересует, виновен ты или нет; я должен использовать все, что говорит

не в твою пользу: твою богемную жизнь на Монмартре, показания, собранные полицейскими и показания самих полицейских. Этот материал, обливающий тебя грязью, поможет мне представить тебя в столь отталкивающем свете, что присяжные примут решение изгнать тебя из общества».

Либо я сплю, либо его голос действительно ясно доносится до меня. Этот «людоед» произвел на меня глубокое впечатление.

«Обвиняемый, дай всему течь своим чередом и не пытайся защищаться. Я поведу тебя по тропинкам разложения. Надеюсь, ты не веришь в присяжных? Не успокаивай себя несбыточными надеждами. Эти двенадцать мужчин не знают жизни. Посмотри на них. Видишь — это двенадцать «сыров», привезенных в Париж из глубокой провинции. Это мелкие буржуа, пенсионеры, торговцы. Ты ведь не думаешь, что они способны понять 25-летнего человека и жизнь на Монмартре? В их глазах Пигаль и Белая Площадь — это преисподняя, а все ночные посетители этих мест — враги общества. Они горды тем, что их пригласили в качестве присяжных в суд на Сене, но, поверь мне, они страдают от своего положения мелких буржуа.

И вот ты, молодой и красивый, появляешься перед ними. Тебе хорошо известно, что я не постыжусь представить тебя Дон-Жуаном монмартрских ночей. Этим я сразу превращу присяжных в твоих врагов. Ты одет слишком красиво. Следовало бы одеться скромней. Ты совершил тактический просчет. Не видишь, как им хочется иметь такой же костюм? Они носят жалкие тряпки и ни разу в жизни, даже во сне, не были у портного».

Десять часов. Можно открыть заседание. Напротив меня сидят шестеро судей и среди них —обвинитель, который все силы ума использует на то, чтобы убедить этих двенадцать добряков в моей вине и в том, что только пожизненная каторга или гильотина — достойное для меня наказание.

Меня собираются судить за убийство сутенера из квартала Монмартр. Нет никаких улик, но полицейские, кото-

рые получают награду за каждого пойманного преступника, настоят на моей вине.

Полицейские заявят, что в их руках имеется «секретная» информация, не оставляющая сомнений в моей вине; а в это время в полицейском участке фабрикуется граммофонная запись: человек по имени Полин оказывается эффективным свидетелем обвинения.

Я отказываюсь признать свое знакомство с Полином, и судья в один прекрасный момент спросит меня совершенно беспристрастным голосом:

— Ты утверждаешь, что этот свидетель лжет? Хорошо. Но с какой целью он лжет?

— Господин председатель, меня не мучают бессонные ночи из-за угрызении совести по поводу убийства Маленького Роланда. Я не убивал его. Я пытаюсь понять, что побудило этого свидетеля прицепиться ко мне и всякий раз, когда обвинение ослабевало, подбрасывать дрова в затухающий костер лжи. Я пришел к выводу, господин председатель, что полицейские поймали его на месте преступления и совершили с ним сделку: они оставят его в покое, если он даст показания против «Бабочки».

Я был очень близок к истине: Полин, представленный на суде как человек честный и без уголовного прошлого, был через год задержан и обвинен в торговле кокаином.

Хюберт пытается защищать меня, но ему далеко до обвинителя. Только защитнику Бюфе удается, благодаря своему искреннему негодованию, поставить обвинение перед несколькими трудными проблемами. Но впустую! Прэдель выходит победителем из этого поединка. Он льстит присяжным, и они надуваются от гордости: такой достойный человек относится к ним, как к равным.

В одиннадцать часов ночи шахматная партия заканчивается. Защита получила мат. Моя вина подтверждена. Французское общество, представленное обвинителем Прэделем, беспощадно вычеркивает из своих рядов 25-летнего молодого человека. Председатель суда Бэвин подносит мне это блюдо голосом, лишенным всякого оттенка:

— Подсудимый, встать!

Я встаю. В зале царит абсолютная тишина, все задержали дыхание, сердце в моей груди стучит немного сильнее обычного. Присяжные стараются не смотреть на меня. Кажется, им стыдно.

— Обвиняемый, присяжные подтвердили вашу вину по всем пунктам обвинения, кроме одного: планирование убийства. Вы приговариваетесь к пожизненному заключению с каторжными работами. Хотите что-то сказать?

Я не произнес ни звука. Вел себя как обычно, только сильнее прижался к барьеру, за которым стоял.

— Господин председатель. Я невиновен и пал жертвой полицейского заговора.

До меня доносится шепот женщин, приглашенных сюда. Не поднимая голоса, я говорю им:

— Заткнитесь, женщины, разукрашенные драгоценностями и приходящие сюда, чтобы пощекотать себе нервы. Фарс окончен. Убийца разоблачен, и вы должны быть довольны.

— Стража,— говорит председатель,— увести заключенного.

Я слышу крик:

— Не переживай, милый мой, я найду тебя и там.

Это моя добрая Нент, крик ее любви.

Мои друзья хлопают в ладоши. Они гордятся мною, гордятся тем, что я не сломился и никого не выдал.

Возвращаемся в зал, в котором мы сидели перед началом заседания. Полицейские надевают на меня наручники, и один из них прикрепляет меня к себе короткой цепью: мою правая рука прикреплена к его левой. Ни единого слова. Я прошу сигарету. Сержант дает мне сигарету и сам зажигает ее. Рука полицейского вынуждена двигаться в такт каждому движению моей руки.

Я выкуриваю три четверти сигареты. Никто не раскрывает рта. Я смотрю на сержанта и говорю ему:

— Пошли.

В сопровождении дюжины полицейских я спускаюсь по лестнице и попадаю во внутренний двор здания суда. Здесь нас поджидает «черный ворон». В нем нет перегородки, и

мы усаживаемся на скамьи — по десять человек на скамью. Сержант бросает:

— В тюрьму.

ТЮРЬМА

Мы прибываем к последнему дворцу Марии-Антуанетты, и полицейские передают меня начальнику тюрьмы, который расписывается на квитанции. Они уходят, ничего не сказав, но перед этим — сюрприз — сержант крепко пожимает мои руки, закованные в наручники.

Начальник тюрьмы спрашивает:

— Сколько тебе влепили?

— Пожизненное заключение.

— Не может быть! — он смотрит на полицейских и понимает, что это правда. У этого тюремщика, столько перевидавшего на своем веку и хорошо знакомого с моим делом, находится для меня доброе слово:

— Сволочи! Они с ума посходили!

Он осторожно снимает с меня наручники и лично отводит в бронированную камеру, предназначенную для приговоренных к смерти, к каторге, для сумасшедших и особо опасных преступников.

— Крепись, Бабочка, — говорит он мне, запирая дверь.— Тебе передадут твои вещи и еду из прежней камеры. Крепись!

— Спасибо. Я в полном порядке, поверь мне, и надеюсь, что мое пожизненное заключение станет им поперек горла.

Через несколько минут кто-то скребется о дверь.

— В чем дело?

Голос отвечает мне:

— Ничего. Я просто вешаю табличку.

— Для чего? Что на ней написано?

— Пожизненная каторга. Следить внимательно.

Мне кажется, они действительно посходили с ума. Не думают ли они, что полученный мною шок может довести

меня до самоубийства? Во мне достаточно силы. Буду бороться. С завтрашнего дня начну действовать.

Утром, за кофе, я спросил себя: обжалую ли я приговор? Для чего? Будет ли у меня какой-то шанс перед другим судом? Сколько времени я на этом потеряю? Год, восемнадцать месяцев... И для чего? Чтобы получить двадцать лет вместо пожизненного заключения?

Но я задумал бежать, и количество лет никакого значения не имеет. Я вспомнил осужденного, который спросил председателя суда: «Мосье, а как долго длится во Франции пожизненная каторга?»

Я хожу по камере. Послал телеграмму жене, чтобы утешить ее, и сестре, которая выступила в защиту брата, одна против всех.

Кончено, занавес опущен. Мои родные страдают больше меня, а бедный отец с болью несет свой тяжелый крест в далекой провинции.

Вдруг меня потрясает: ведь я невиновен! Но перед кем? Да, перед кем я невиновен? Я говорю себе: никогда не рассказывай, что ты невиновен, — над тобой посмеются. Смешно заплатить пожизненным заключением за какого-то сутенера, которого даже и не ты убрал. Лучше всего заткнуться.

Сидя целый год в тюрьме, я не думал, что получу столь суровый приговор. Такая мысль меня вовсе не занимала. Хорошо. Первым делом, надо наладить связь с другими осужденными, которые могут стать сообщниками при побеге. Я выбрал парня по имени Деге, из Марселя. Увижу его у парикмахера. Он ходит туда каждый день бриться. Я тоже прошу отвести меня в парикмахерскую и, действительно, вижу его там, стоящего лицом к стене. В момент, когда я его замечаю, он уступает кому-то очередь, желая продлить удовольствие. Останавливаюсь рядом с ним и быстро говорю:

— Что слышно, Деге?

— Порядок, Пэпи. Получил пятнадцать, а ты? Слышал, тебе здорово влепили.

— Да, получил пожизненное заключение.

— Обжалуешь?

— Нет. Надо только хорошо питаться и развивать тело. Да, Деге, нам нужны будут крепкие мускулы. Ты заряжен?

— У меня 10000 франков. А ты?

— Нет.

— Мой тебе совет: запасись побыстрее. Твой адвокат Хюберт? Он не принесет тебе патрон. Пошли свою жену с заряженным патроном к Данетте. Пусть она передаст его Доминик и, уверяю тебя, он будет здесь.

— Ш-ш-ш... тюремщик смотрит на нас.

— Пользуетесь возможностью, чтобы поговорить, а?

— Это несерьезно, — отвечает Деге, — он рассказывает мне о своей болезни.

— А что с ним? Испортился желудок после суда? — жирный тюремщик раскатисто смеется.

Такова жизнь. Я уже вступил на «тропу разложения». Здесь смеются над 25-летним человеком, приговоренным к пожизненному заключению.

Получил патрон. Алюминиевый цилиндр, отшлифованный до блеска и закрученный ровно посредине. В нем 5600 франков в новых купюрах. Получив этот цилиндр, длиной в шесть сантиметров, я его поцеловал. Он толщиной с палец. Да, я целую его перед тем, как засунуть в задний проход. Набираю в легкие много воздуха, и он проходит в прямую кишку. Это моя копилка. Меня можно заставить раздеться, расставить ноги, приказать кашлять, нагнуться, и ничего при этом не найти. Он входит глубоко. Это моя жизнь, свобода, которую я ношу в себе... путь к мести. А я думаю мстить! Думаю только об этом.

На улице ночь. Я один в камере. Сильный свет под потолком позволяет тюремщику видеть меня через узкую щель в двери. Сильный свет ослепляет меня. Я кладу на глаза носовой платок. Лежу на железной кровати, на матраце, без подушки и каждый раз возвращаюсь к деталям этого страшного суда. И для того, чтобы понять, что укрепило меня в борьбе, я должен рассказать обо всем, что приходило мне на ум, когда в первые дни чувствовал себя погребенным заживо. Что я сделаю, когда сбегу? А в том, что я сбегу, я перестал сомневаться, когда в моих руках появился патрон.

Первым делом вернусь в Париж и убью лжесвидетеля Полина. За ним последуют два полицейских. Но двух полицейских недостаточно. Я должен убить всех полицейских. По крайней мере, многих. А! Знаю! Вернусь в Париж. Положу в чемодан взрывчатку — сколько влезет. Десять, пятнадцать, двадцать килограммов. Подсчитаю, сколько взрывчатки потребуется, чтобы взорвать как можно больше полицейских.

Динамит? Нет, можно найти кое-что получше. А почему бы и не нитроглицерин? Хорошо, посоветуюсь со специалистами. Но «курицы» (так мы презрительно называли полицейских) пусть не сомневаются. Я поднесу им счет.

Мои глаза закрыты, и платок покоится на веках. Я ясно вижу чемодан; нагруженный взрывчаткой, и часовой механизм. Осторожно. Она должна взорваться в десять часов утра на первом этаже полицейского участка, что на ул. Ювелиров, 36. В это время в ожидании донесений и показаний там находится 150 «куриц». По скольким ступеням мне надо будет подняться? Тут ошибиться нельзя. Надо точно рассчитать время, чтобы чемодан попал в назначенное место непосредственно перед взрывом. А кто его понесет? Хорошо, позволю эту дерзость себе. Я подъезжаю на такси к полицейскому участку и уверенным тоном говорю двум полицейским, стоящим у ворот: «Поднимите-ка этот чемодан в зал, я приду позже. Скажите комиссару Дюпону, что это передал ему комиссар Дюбо и что он сейчас придет».

Но послушают ли они меня? А вдруг среди всей этой своры болванов я наткнусь на двух умных? Тогда провал. Надо найти что-то другое. Я ищу. Должен найти решение, которое даст мне стопроцентный успех.

Я встаю, чтобы выпить немного воды. Думал так много, что заработал головную боль. Снова ложусь. Минуты текут медленно, и этот свет, этот свет, Боже милостивый! Я смачиваю платок и снова кладу его на глаза. Мне приятно от холодной воды. Всегда буду пользоваться смоченным платком. В эти долгие часы, когда я вынашиваю

планы мести, я очень ясно вижу себя выполняющим эти планы. Всю ночь и даже часть дня я мысленно брожу по Парижу, будто мой побег стал свершившимся фактом. Это произойдет наверняка. Первым делом, преподнесу счет Полину, а потом, разумеется, «курицам».

А присяжные? Эти выродки будут жить в тиши и спокойствии? Эти дохлятины уже возвратились по домам, довольные от сознания выполненного долга. Они горды и важничают перед своими буржуа.

Хорошо. Что делать с присяжными? Ничего. Эти глупцы не способны быть судьями. Если присяжный — полицейский или бывший таможенник, он ведет себя как полицейский или таможенник. А если он молочник, то ведет себя как обыкновенный человек. Обвинителю не пришлось много трудиться, чтобы подчинить их себе. Они, действительно, не несут ответственности. Я взвесил и решил: не сделаю им ничего дурного.

Описывая мысли, которые одолевали меня много лет назад и которые встают передо мной сейчас со столь потрясающей ясностью, я лишний раз убеждаюсь в том, до какой степени тишина и одиночество могут возбудить фантазию. До сумасшествия. Человек как будто раздваивается. Он способен оказаться в любом месте и в любое время. Вот его дом, отец и мать... семья, детство, этапы жизни. Эта двойственность удивительно реальна. Человек и в самом деле живет в воображаемом им мире. Прошло тридцать шесть лет, но мое перо без усилий скользит по бумаге, воспроизводя мысли тех минут моей жизни.

Нет, присяжным я ничего не сделаю. Но обвинитель? Его нельзя упускать. Для него у меня имеется рецепт, изобретенный Александром Дюма. Сделаю с ним то же, что сделали с этим типом из «Графа Монте-Кристо», которого бросили в подвал и оставили умирать от голода.

Этот юрист отвечает за все. У этого ястреба в красном все данные для того, чтобы я убил его самым страшным способом. Так и сделаю. После Полина и «куриц» займусь им и только им. Сниму виллу. В ней будет очень глубокий подвал с толстыми стенами и тяжеленной дверью.

Если дверь будет недостаточно толстой, я обобью ее матрацем. После того, как сниму виллу, подкараулю его и схвачу. В стены будут вделаны цепи, к которым я его тут же прикую. Тогда придет мой час. Я стою против Прэделя и смотрю на него из-под опущенных ресниц. Смотрю на него так же, как он смотрел на меня в суде. Картина настолько отчетлива, что я чувствую его дыхание на своем лице; мы стоим с ним так близко, что едва не касаемся друг друга.

Его глазки ослеплены светом фонаря, который я направил прямо на него. Тяжелые капли пота стекают по его искаженному гримасой лицу. Я прислушиваюсь к его ответам. Все мое существо живет этим моментом.

«Помнишь меня, сволочь? Я Бабочка, которого ты с такой радостью послал на вечную каторгу. Ты веришь в то, что стоило потратить столько лет на учебу, провести столько ночей над римским правом, изучать латынь и древнегреческий, пожертвовать своей молодостью — и все ради того, чтобы стать великим оратором? Чего ты достиг, подлец? Создал новый свод законов? Убедил массы в том, что мир — это лучшая вещь на свете? Привлек людей в лоно новой удивительной религии? Или убедил людей в том, что они должны стать лучше и перестать творить зло? Ответь, для чего ты использовал свои знания: для того, чтобы спасать людей или для того, чтобы их топить? Ни для того, ни для другого. Только одно руководит тобой: взбираться и взбираться вверх по лестнице твоей презренной карьеры. Слава тебе, как лучшему поставщику рабочей силы на каторгу, и голов на эшафот.

Не будь Деблер* столь неблагодарен, он должен бы посылать тебе каждый год ящик самого дорогого шампанского. Разве не благодаря тебе, свинья ты этакая, ему удается снести с плеч пяток-другой лишних голов в год. Как бы там ни было, ты у меня прочно прикован к стене. Я снова вижу твою улыбку и твой победный взгляд после прочтения приговора. Мне кажется, это случилось

_____________

* Самый знаменитый в то время палач.

вчера, хотя прошло много лет. Сколько лет? Десять? Двадцать ?»

Что со мной происходит? Почему десять лет? Почему двадцать? Подумай только, Бабочка. Ты силен, ты молод, и в твоем животе 5600 франков. Два года — да. Два года в счет пожизненного заключения, не больше, обещаю тебе. Ты превратился в болтуна, Бабочка! Эта камера и эта тишина ведут тебя к сумасшествию. У меня нет сигарет. Вчера выкурил последнюю. Пройдусь. В конце концов, нет необходимости в том, чтобы мои глаза были закрыты и чтобы на них был платок. Решено. Я встаю. Длина камеры четыре метра, то есть пять небольших шагов от двери до стены. Я начинаю ходить, руки за спиной, и продолжаю: «Хорошо. Твою победную улыбку я превращу в гримасу. У тебя передо мной преимущество: я не мог кричать, а ты можешь. Кричи сколько хочешь, изо всей мочи. Что я с тобой сделаю? А рецепт Дюма? Оставлю тебя умирать с голоду? Нет, этого недостаточно. Во-первых, выколю твои глаза. А? Ты еще кажешься себе победителем? Думаешь, если выколю твои глаза, то лишу себя удовольствия читать в твоих глазах? Ты прав. Я не выколю твои глаза. Во всяком случае, не сразу. Отложим это на время. Лучше я вырву твой язык. Этот страшный, острый, как нож, язык. Нет, более острый, чем нож — как бритва! Язык, который ты навострил ради своей карьеры. Тот язык, который с любовью обращается к жене, детям, любовнице. Есть у тебя любовница? Любовник — это более вероятно. Ты можешь быть только отвратительным педерастом. Я начну с того, что вырву твой язык, потому что это он, после мозга, разумеется, посылает людей на эшафот. Только благодаря умению им пользоваться, тебе удалось заставить присяжных утвердительно ответить на твои вопросы.

Благодаря ему, «курицы» предстали как люди, выполняющие свой долг; благодаря ему, появился на свет высосанный из пальца рассказ «очевидца». Благодаря ему, я предстал перед дюжиной женщин как самый опасный в Париже человек. Не будь этого языка, столь красочного, столь

убедительного, столь преуспевающего в искажении истины, я и сейчас сидел бы на веранде самого большого кафе на Белой Площади — месте, где меня всегда можно было увидеть. Решено. Вырву его. Но чем?

Я шагаю, шагаю, кружится голова, но мое лицо все еще напротив его лица... Вдруг погас свет, и слабой полоске дневного света удалось проникнуть через окошко камеры. Как? Уже утро? Всю ночь я мстил? Какие удивительные часы я провел! Эта длинная ночь была так коротка!

Сидя на кровати, я прислушиваюсь. Ничего. Абсолютная тишина. Изредка слышится щелчок в дверь. Это сторож, который ходит от двери к двери и приподнимает железную табличку над щелью, чтобы видеть заключенных.

Сейчас машина — плод творческой мысли французской Республики, находится на втором этапе своей работы. Она работает удивительно. На первом этапе она изолирует человека, который может причинить ей неудобство, но этого недостаточно. Человек не имеет права умереть слишком быстро, вырваться из ее рук при помощи самоубийства. Он нужен. Без заключенных управлению тюрем нечем будет заниматься. Поэтому за ним надо следить. Он должен отбыть наказание, чтобы могли существовать чиновники. Новый щелчок вызывает у меня улыбку.

Не беспокойся. Не убегу. Во всяком случае, не так, как ты этого боишься. Я не убью себя. Я хочу сохранить здоровье и как можно быстрее добраться до Французской Гвианы, куда вы, с Божьей помощью, меня посылаете. Я знаю, мой сторож, что твои «коллеги» не ангелы. Мне это давно известно. Наполеон изобрел каторжные работы, и когда его спросили: «Кто будет следить за преступниками?» — он ответил: «Еще большие преступники».

Мне пришлось убедиться, что основоположник каторжных работ не лгал.

Клак, клак. Окошко величиной 20x20 открылось в двери камеры. Мне подают кофе и кирпичик хлеба в 750 граммов. После оглашения приговора я не имею права посещать столовую, но мне разрешается покупать сигареты

и некоторые дешевые товары в киоске. Через несколько дней у меня ничего не будет. Тюрьма—это коридор к изоляции. Я с удовольствием курю сигареты «Лакки Страйк» по 6.60 франков за пачку. Купил две пачки. Растрачиваю свой капитал. Но его все равно отнимут у меня в виде возмещения судебных издержек.

В записке, которую я обнаружил в хлебе, Деге просит меня зайти в баню. Он пишет: «В спичечной коробке ты найдешь трех вшей». Я вынимаю спички и, действительно, обнаруживаю трех больших вшей. Понимаю: я покажу их надзирателю, и завтра он пошлет меня с моими вещами в парилку, где будут уничтожены все паразиты, кроме меня, разумеется. Назавтра я застаю там Деге. Надзирателей нет. Мы одни.

— Спасибо, Деге. Благодаря тебе, я получил патрон.

— Он тебе не мешает?

— Нет.

— Всякий раз, когда ты выходишь по нужде, промывай его перед тем, как всовываешь обратно.

— Да. По-моему, он непроницаемый — купюры в отличном состоянии. Я держу его уже неделю.

— Если это так, то патрон действительно хороший.

— Что ты думаешь делать, Деге?

— Притворюсь сумасшедшим. Я не хочу идти на острова. Здесь, во Франции, отбуду не больше восьми-десяти лет. У меня связи и мне скостят, как минимум, пять лет.

— Сколько тебе?

— Сорок два.

— Ты с ума сошел? Если ты отбудешь десять лет, то выйдешь отсюда стариком. Ты боишься каторжных работ?

— Да, боюсь, и не стыжусь этого, Бабочка. Положение в Гвиане ужасно. Каждый год умирает восемьдесят процентов. Одна партия сменяет другую, и в каждой из них 1800—2000 человек. Если не заразишься проказой, то подхватишь желтую лихорадку, дизентерию, чахотку или малярию. Если тебе удастся не умереть от всего этого, то у тебя много шансов быть убитым из-за патрона или погибнуть при бегстве. Поверь мне. Поверь мне, Бабочка, я не

хочу тебя пугать, но я знаком со многими, кто вернулся оттуда после пяти-семи лет, и я знаю что говорю. Это не люди, это — тряпки. Девять месяцев в году они проводят в больнице. Что касается побега, то это не так просто, как многие полагают.

— Я верю тебе, Деге, но верю и в себя — долго я там не пробуду. Я моряк, хорошо знаком с морем, и будь уверен — не замедлю сбежать. А ты, неужели ты видишь себя сидящим десять лет в изоляции? Пусть тебе даже скостят пять лет, в чем я не очень уверен, сможешь ли ты выстоять и не сойти с ума? Находясь в камере без книг, без права выйти, без возможности беседовать с людьми; я умножаю 24 часа не на 60 минут, а на 600, и это все еще далеко от действительности.

— Возможно, но ты молод, а мне уже сорок два года.

— Слушай, Деге, серьезно, чего, ты боишься? Других заключенных?

— Если честно, Пэпи, то да. Все думают, что я миллионер и ношу с собой пятьдесят или сто тысяч; они убьют меня, не задумываясь.

— Слушай, ты готов пойти на сделку? Обещай мне, что не притворишься сумасшедшим, и я обещаю всегда быть на твоей стороне. Я силен, у меня исключительная реакция, с детства знаю приемы борьбы, умею обращаться с ножом. Что касается других заключенных, то ты можешь быть спокоен: нас будут уважать и даже еще больше — бояться. Чтобы бежать, нам никто не нужен. И у тебя, и у меня есть деньги. Я умею управлять кораблем. Чего еще тебе надо?

Он посмотрел мне прямо в глаза... Мы обнялись. Договор подписан.

Через несколько минут открылись двери. Мы взяли вещи и пошли, каждый своей дорогой. Мы сможем видеться у парикмахера, врача или в церкви по воскресеньям.

Деге занимался подделкой ценных бумаг Министерства обороны. Фальшивомонетчик подделывал их весьма оригинальным путем. Он отбеливал число 500 на купюрах и выводил на них «1000 франков». Бумага была настоящей, бан-

ки и торговцы принимали ее охотно. Продолжалось это много лет, а финансовое управление терялось в догадках, пока человек по имени Брюле не был пойман на месте преступления. Луи Деге в это время спокойно хозяйничал в своем бape в Марселе, где каждый вечер собирались ребята из «общества» и дельцы со всех концов света.

В 1929 году Луи был миллионером. Однажды ночью, в бар зашла красивая и роскошно одетая женщина. Она спросила, господина Луи Деге.

— Это я, мадам. В чем дело? Давайте пройдем в соседнюю комнату.

— Я жена Брюле. Он сидит в парижской тюрьме за продажу поддельных ценных бумаг. Я говорила с ним во время суда, и он дал мне адрес бара и велел попросить у вас 2000 франков, чтобы я смогла заплатить адвокату.

Деге, один из самых известных мошенников Франции, стоял перед опасностью в виде женщины, которая знала о его участии в операциях с поддельными бумагами. Он сказал ей именно то, чего не должен был говорить:

— Мадам, я не знаю вашего мужа, но если вам нужны деньги, идите на улицу. Вы красивы и много заработаете.

Бедная женщина убегает в плаче и рассказывает все мужу. Брюле возмущен, и назавтра все становится известным судье. Брюле официально обвиняет Деге как поставщика фальшивых бумаг. Лучшие сыщики следят за Деге и через месяц задерживают его и еще одиннадцать сообщников. Их задерживают одновременно в нескольких местах. Суд состоялся в том же здании на Сене и продолжался 14 дней. У каждого обвиняемого был свой опытный адвокат. Брюле не уступил, и в результате несчастные 2000 франков и дурацкий суд состарили величайшего мошенника Франции на десять лет да еще добавили пятнадцать лет заключения и каторжных работ.

Реймонд Хюберт пришел навестить меня. Он человек средних способностей, и потому я не имею к нему претензий.

Раз, два, три, четыре, пять — полкруга... Раз, два, три,

четыре, пять — полкруга. Много часов я хожу от двери к окну, от окна к двери. Я курю, я в полном сознании, уравновешен и готов все вынести. Заставляю себя не думать о мести.

Оставим обвинителя в том же положении — прикованным цепями к стене напротив меня — я потом решу, как его уничтожить.

Внезапно до меня доносится крик — ужасный крик отчаяния. В чем дело? Это напоминает голос пытаемого. Но мы ведь не в полицейском участке. Невозможно понять, что происходит. Эти ночные крики взволновали меня. Они были очень громкими, если им удалось проникнуть сквозь стены моей камеры. Может быть, это сумасшедший? В этих камерах, сквозь которые ничто не проникает, так легко сойти с ума. Я разговариваю с собой в полный голос, спрашиваю себя: «Какое тебе дело? Думай о себе, только о себе и твоем новом сообщнике,— Деге».

Я наклоняюсь, выпрямляюсь, ударяю себя кулаком в грудь. Очень больно. Значит, все в порядке. Мускулы рук работают отлично. А ног? Я должен молиться на них: вот уже шестнадцать часов я шагаю и даже не чувствую усталости. Китайцы изобрели пытку каплей, падающей на макушку. Французы придумали пытку тишиной. Они удалили все, что способно вызывать мысли. Книги, бумагу и карандаш; окна заколочены деревянными планками, и лишь ничтожное количество света проникает сквозь щели. На меня так подействовали эти пронзительные крики, что я начал метаться, словно лев в клетке. У меня было чувство, будто все меня оставили, и я заживо погребен. Да, единственное, что до меня доносится — это крики. Открывается дверь. Входит старый священник. Оказывается, ты не один — перед тобой священник.

— Добрый вечер, сын мой. Прости, что не пришел раньше, я был в отпуску. Как ты себя чувствуешь?— старый священник бесцеремонно вошел в камеру и уселся на мой матрац. —Откуда ты?

— Из Ардеша.

— Где родители?

— Мать умерла, когда мне было одиннадцать лет. Отец сильно любил меня.

— Чем он занимался?

— Учительствовал.

— Он жив?

— Да.

— Если он жив, почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

— Потому что он жив, а я умер.

— Не говори так. Что ты сделал?

Молнией пронзает меня мысль, что глупо говорить о моей невиновности, и я отвечаю поспешно:

— Полиция утверждает, что я убил человека, и если они это говорят, значит, это правда.

— Это был торговец?

— Нет. Сутенер.

— И за сведение счетов в преступном мире тебя приговорили к пожизненному заключению и каторжным работам? Не верю. Это было случайное убийство?

— Нет, преднамеренное.

— Просто невероятно, сын мой. Что я могу сделать для тебя? Хочешь помолиться со мной?

— Господин священник, простите меня, но я не получил религиозного воспитания и не умею молиться.

— Ничего, сын мой, я помолюсь за тебя. Бог любит всех, даже некрещеных. Повторяй за мной. Хочешь?

У него такие мягкие глаза и такое доброе лицо, что мне неудобно отказаться. Следуя за ним, я становлюсь на колено. «Отче наш, иже еси на небеси...» Слезы текут, из моих глаз, и добрый пастырь, заметив это, снимает дрожащим пальцем слезу с моей щеки, подносит ее ко рту и выпивает.

— Твои слезы, сын мой, это величайшее вознаграждение, которое Господь Бог мог послать мне сегодня через тебя. Спасибо.

Он целует меня в лоб.

— Сколько времени ты не плакал?

— Четырнадцать лет.

— Четырнадцать лет? А когда ты плакал в последний раз?

— В тот день умерла моя мать.

Он берет мою руку в свою и говорит:

— Прости людей, которые причинили тебе горе.

Я вырываю руку.

— Нет, только не это! Никогда не прощу! Хотите, исповедуюсь перед вами, святой отец? Каждый день, каждую ночь, каждый час и каждую минуту я думаю о том, когда и как смогу убить людей, которые привели меня сюда.

— Ты говоришь это и веришь в свои слова, сын мой. Ты молод, очень молод. Когда повзрослеешь, откажешься от мести.

По происшествии 34 лет я думаю так же, как и он.

— Что я могу сделать для тебя?— снова спрашивает священник.

— Преступление, святой отец.

— Какое?

— Пойти в 37 камеру и сказать Деге, чтобы он попросил через своего адвоката перевода в Канны. Я это сделал сегодня. Надо торопиться, чтобы попасть на один из пунктов, где собирают партию на Гвиану. Если упустим корабль, придется два года ждать следующего. После того как вы у него побываете, вернитесь сюда.

— Под каким предлогом?

— Скажите, что забыли молитвенник. Я жду.

— А почему ты так спешишь в это страшное место?

Я смотрю на священника — это истинный посланник Божий, и я верю, что он меня не выдаст. Я говорю:

— Чтобы поскорее сбежать, святой отец.

— Бог тебе поможет, сын мой, я в этом уверен, и ты построишь жизнь заново. Я это чувствую. У тебя добрые глаза и благородная душа. Я иду в 37 камеру. Жди ответа.

Он вернулся очень скоро. Деге согласен. Священник оставил у меня молитвенник до завтрашнего утра. Луч света проник сегодня в камеру в образе этого святого человека.

Если Бог действительно существует, то почему он позволяет жить на земле столь разным людям? Обвинитель, полицейские, всевозможные полины — и против них всех священник —тюремный священник. Визит этого святого человека принес мне облегчение.

Ровно через неделю, в четыре часа утра, мы стояли,— семеро мужчин — в коридоре тюрьмы. Рядом стоят тюремщики.

— Раздеться!

Мы раздеваемся медленно. Холодно, появляется гусиная кожа.

— Положите вещи. Полшага влево, шаг назад! Каждый стоит напротив связки.

— Одеться!

Тонкая рубашка, что была на мне несколько минут назад, сменяется толстой и жесткой, а костюм — колючими шерстяными брюками и жакетом. Ботинки исчезают и вместо них появляются тапочки. До сегодняшнего дня мы выглядели нормальными людьми. Я оглядываю шестерых товарищей: ужас! Мы потеряли облик человеческий. В две минуты превратились в осужденных.

«Направо, строем, шагом-арш!» — в сопровождении десятка двух полицейских мы вышли во двор и поднялись в закрытый грузовик, который повез нас в Белю — тюрьму Канн.

РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬ В КАННАХ

Сразу по прибытии нас отвели в главное управление. Начальник с царственным величием восседал за письменным столом.

— Внимание! С вами будет говорить начальник.

— Заключенные! Вы будете находиться здесь до отправки на каторжные работы. Это обычная тюрьма. Вы обязаны все время соблюдать тишину! Не стоит рассчитывать на посещения родственников или письма. В вашем распоряжении два выхода: один на каторгу, другой —

на кладбище. За плохое поведение мы сажаем на 60 суток в карцер на хлеб и воду. Никто еще не выдержал двух сроков карцера. Вы сгибаетесь или ломаетесь. Кто хочет, тот поймет!

Он повернулся к Пьеро-придурку, которого привезли из Испании.

— Твоя профессия?

— Охота на быков, мосье начальник. Начальник вскипел и закричал:

— Выведите этого человека отсюда!

Менее чем через две минуты «тореадора», избитого четырьмя или пятью тюремщиками, быстро выносят. Слышен его крик: «Сволочи, пятеро на одного, да еще с дубинками, сволочи». Крик смертельно раненого зверя, а потом тишина — слышно только, как что-то тяжелое волокут по земле. Тот, кто после этого ничего не понял — не поймет никогда. Деге стоял рядом со мной. Одним пальцем он притронулся к моим брюкам. Я понял, что он хочет сказать: «Веди себя хорошо, если хочешь живым добраться до каторги». Через десять минут каждый из нас (кроме Пьеро-придурка, которого бросили в подвал) сидел в камере, в дисциплинарном отделе распределителя.

Судьбе захотелось, чтобы моя камера оказалась рядом с камерой Деге. Перед этим нам представили красноволосое одноглазое чудовище ростом метр девяносто, а то и больше, и с новеньким кнутом в правой руке. Это надзиратель — заключенный, которому дали должность палача и мучителя. Осужденные дрожат перед ним: тюремщики позволяют ему бить и пытать заключенных, и он не несет ответственности в случае чьей-либо смерти. Позже, находясь в комнате первой помощи, я услышал рассказ о жизни этого человекоподобного животного. Надо отдать должное начальнику распределителя — он удачно выбрал палача.

Этот тип был грузчиком. В один прекрасный день он решил покончить с собой и прихватить на тот свет жену. Для этого он воспользовался динамитом. Это чудовище лежало рядом с женой. Она спала. Он зажег сигарету и

воспользовался ею, чтобы поджечь запал, который лежал между его головой и головой жены. В результате сильнейшего взрыва жену собирают по косточкам, часть шестиэтажного здания рушится, похоронив под собой троих детей и семидесятилетнюю старуху. Большинство жильцов тяжело ранены. Он, Трибуйард, потерял часть левой кисти, левое ухо и глаз и подвергся операции на мозг.

В тюрьме он стал надзирателем в дисциплинарном отделе распределителя. Полусумасшедший, которому дали возможность издеваться над несчастными, занесенными сюда немилостивой судьбой.

Раз, два, три, четыре, пять — полкруга... Раз, два, три, четыре, пять — полкруга... Бесконечные круги от двери камеры до стены. В течение дня нам запрещено ложиться. В пять утра нас поднимает пронзительный свист. Встать, заправить постель, умыться и шагать или сидеть на табуретке, вделанной в стену. Лежать днем запрещено. Кровать складывается и свисает со стены. Заключенный не может прилечь, и это облегчает наблюдение за ним.

Раз, два, три, четыре, пять... Четырнадцать часов шагания. Чтобы научиться проделывать это автоматически, надо наклонить голову, заложить руки за спину и шагать не слишком быстро и не слишком медленно, автоматически поворачиваясь в одном конце камеры вправо, а в другом—влево. Раз, два, три, четыре, пять. Камеры здесь лучше освещены, чем в прежней тюрьме и, кроме того, сюда доносятся различные звуки из других отделов тюрьмы и даже из близлежащей деревни. Ночью можно разобрать полупьяные голоса рабочих, возвращающихся домой.

На Рождество я получил подарок: через щели между планками на окнах я различил покрытую снегом деревню и несколько темных деревьев, освещенных лунным светом. Они будто сошли с рождественских почтовых открыток. Сильный ветер раскачивает деревья, и они отряхиваются от снега. Деревья — темные пятна на белом фоне. Во всем мире, и даже в тюрьме, сейчас праздник. Начальство позаботилось об осужденных: мы получили право купить два

кубика шоколада. Подчеркиваю: два кубика, а не две плитки. Это было моей рождественской трапезой в 1931 году.

...Раз, два, три, четыре, пять... Закон превратил меня в маятник; шагание туда и обратно по камере заполнило мой мир. Все рассчитано с математической точностью. Камера должна быть пуста. Заключенный не имеет права ни на какое развлечение. Застань меня надзиратель за разглядыванием деревни в окно, я был бы жестоко наказан. Но разве они не правы? Разве могу я, живой мертвец, получать удовольствие? Порхает бабочка. У нее светло-голубые крылышки, по которым проходит черная полоса. Неподалеку от меня, у окна, жужжит пчела. Чего ищут эти насекомые в таком месте? Они опьянели от летнего солнца или им холодно, и они хотят забраться в тепло? Бабочка зимой — это нечто, возродившееся к жизни. Как она не умерла? И почему эта пчела оставила улей? Что за неслыханная дерзость — приблизиться сюда. Счастье, что у надзирателя нет крыльев. Им не удалось бы долго прожить.

Трибуйард — настоящий садист, и я чувствую, что между нами что-то должно произойти. К сожалению, я не ошибаюсь. Назавтра, после визита насекомых, мне нездоровилось. Я не могу больше, меня душит одиночество, я должен кого-то видеть, слышать голос — пусть даже неприятный, но что-то слышать.

Окоченевший от холода, я стоял в коридоре, лицом к стене и на расстоянии четырех пальцев от нее. Я был предпоследним в очереди из восьми человек на прием к врачу. Хотелось видеть людей... Надзиратель удивляет нас в момент, когда я шепчу несколько слов Жюло по прозвищу «Молоток». Реакция красноволосого дикаря была ужасной. Он заехал мне кулаком в затылок, и я, не ожидавший этого, ткнулся носом в стену. Хлынула кровь. Я поднялся, отряхнулся и пытался сообразить, что происходит. Сделал оборонительное движение, а великан, который только этого и ждал, свалив меня ударом в живот, принялся избивать кнутом. Жюло не может сдержаться, бросается на моего обидчика, но он намного слабее, и потому остальные надзиратели не вмешиваются. На меня никто не смот-

рит. Я встаю и осматриваюсь в поисках какого-либо оружия. Вдруг я вижу врача, который из своей комнаты пытается разглядеть драку, и в то же время замечаю крышку над котлом с кипятком, которая приподнимается паром. Котел стоит на печи, обогревающей комнату врача. Пар используют, наверно, для дезинфекции воздуха. Внезапный порыв заставляет меня броситься к котлу, схватиться за его ручку, и вот я уже выливаю кипяток в лицо надзирателю, который все еще возится с Жюло. Он издает душераздирающий вопль. Извивается на полу, стаскивая с себя, одну за другой, шерстяные рубашки. Это дается ему с трудом, и когда он снимает третью рубашку, вместе с ней сходит кожа с груди, шеи и щек. Единственный глаз тоже пострадал. Теперь он совершенно слеп. В конце концов, он встает — обезображенный, весь в кровоподтеках. Жюло использует возможность и наносит ему сильный удар ногой в пах. Великан растягивается на земле, блюет и изрыгает пену изо рта. Он получил все, что ему полагалось. Нам нечего терять.

Двое тюремщиков, которые наблюдали за представлением, недостаточно уверены в своих силах, чтобы напасть на нас. Они свистят, призывая на помощь. Помощь незамедлительно появляется со всех сторон, и удары дубинок сыпятся на нас, словно град. Я очень быстро теряю сознание и перестаю чувствовать удары.

Совершенно голый, я лежу в карцере, полном воды, который находится на два этажа под землей. Сознание медленно возвращается ко мне. Руки ощупывают тело. На голове двенадцать—пятнадцть ушибов. Я не знаю, который час. Здесь нет ни дня, ни ночи, ни света. Я слышу стук в стену. Он доносится издалека. Тук, тук, тук, тук. Это «телефон». Чтобы получить связь, мне надо два раза ударить по стене. Ударить, но чем? В темноте я не могу различить ничего, чем мог бы воспользоваться. Кулаком бить я не могу. Удар будет слишком глухим. Я пытаюсь пробраться к тому месту, где, по моим расчетам, должна быть дверь. Становится немного светлее. Когда я натыкаюсь на решетку, которую не заметил раньше, начинаю понимать, что

дверь находится на расстоянии одного метра от меня, и эта решетка не позволит мне до нее добраться. Так. Если кто-то заходит к несчастному заключенному, последний даже не в состоянии дотронуться до него. Он в клетке. Можно говорить с ним, обливать его водой, бросать ему еду, оскорблять, но нельзя бить его, не подвергаясь опасности получить сдачи. Чтобы бить его, надо открыть решетку.

Стуки время от времени повторяются. Кто зовет меня? Он подвергает себя опасности и заслуживает, чтобы я ему ответил. Я делаю несколько шагов и едва не разбиваю лицо. Споткнулся о что-то тяжелое и круглое. Наклоняюсь. Это полено. Беру его в руку и собираюсь отвечать. Прикладываю ухо к стене и прислушиваюсь: тук, тук, тук... тук, тук. Я отвечаю: тук, тук. Эти два удара означают: продолжай, я слушаю. Удары возобновляются: тук, тук, тук... Буквы алфавита быстро сменяют друг друга. А-б-в-г-д-е-ж-з-и-й-к-л-м-н-о-п. Он остановился на «п». Затем следует «э», еще раз «п», потом «и». Он говорит мне: «Пэпи, ты в порядке? Тебя здорово били. У меня сломана рука». Это Жюло. Не боясь быть пойманными, мы более двух часов «говорим» по телефону. Мы наслаждаемся возможностью передавать целые предложения. Я говорю ему, что у меня ничего не сломано, но на голове полно ушибов.

Он видел, как меня тащили вниз, держа за одну ногу, и моя голова ударялась о каждую ступеньку. Он не терял сознания. Он думает, что Трибуйард тяжело ранен и получил сильные ожоги.

Три быстрых удара предупреждают меня об опасности. Через несколько минут открывается дверь, и кто-то кричит:

— Где ты там, падаль? Стоять смирно.

Это новый надзиратель.

— Меня зовут Бэтон *, и это мое настоящее имя. Ты видишь, как мое имя соответствует должности?

_______________

*Бэтон (франц.) — палка.

Сильный луч фонаря освещает карцер и мое обнаженное тело.

— Возьми вот, оденься. Не двигайся. Вот тебе хлеб и вода. Не ешь сразу — это тебе на 24 часа *.

Он орет диким голосом, а потом направляет фонарь на свое лицо, и я вижу, что он улыбается, причем без всякой злобы. Он прикладывает пальцы к губам и показывает, куда положил вещи. По коридору прогуливается тюремщик, и надзиратель хочет показать, что он мне не враг.

В хлебе я обнаруживаю большой кусок вареного мяса, а в кармане брюк — целое состояние: пачка сигарет и самодельная зажигалка. Эти подарки стоят здесь миллионы. Две рубашки вместо одной и шерстяные брюки, которые спускаются до самых моих пяток. Вечно буду помнить Бэтона. Раньше он был всего лишь помощником надзирателя, а теперь, благодаря мне, получил должность надзирателя. Эти щедрые подарки — выражение признательности за то, что я расправился с Трибуйардом.

Нужно терпение индейца, чтобы определить, откуда исходят удары телефона, и только надзиратель способен это обнаружить. Мы с Жюло пользуемся моментом, зная, что Бэтон не подведет. На протяжении всего дня мы посылаем друг другу телеграммы. Я узнаю от Жюло, что момент отплытия приближается: через три или четыре месяца мы покидаем Францию.

Через два дня нас вытаскивают из камер и ведут к начальнику. В комнате — трое. Вроде судейской коллегии. Начальник — председатель суда, а его заместитель и один из надзирателей — помощники.

— А! Вот и вы, мои герои! Ну, что скажете?

Жюло очень бледен, у него опухли глаза и наверняка высокая температура. Он испытывает страшные боли из-за сломанной три дня назад руки. Жюло тихо отвечает:

— У меня сломана рука.

— Ты этого хотел. Это отучит тебя нападать на лю-

_____________

* 450 граммов хлеба и 1 литр воды.

дей. Пойдешь к врачу, когда тот приедет. Надеюсь, это будет через неделю. Ожидание поможет тебе, а боль научит. Ты ведь не рассчитываешь, что я специально приглашу врача для такого типа, как ты? Подожди, пока врач распределителя не придет к тебе. Вы оба остаетесь в карцере вплоть до дальнейших моих распоряжений.

Жюло смотрит мне в глаза, будто говоря: «Этот хорошо одетый человек с такой легкостью играет человеческими жизнями». Я поворачиваюсь к начальнику и смотрю на него. Он думает, что я хочу что-то сказать.

— Тебя что, такое решение не удовлетворяет?— спрашивает он меня.— Что ты хочешь сказать?

Я отвечаю:

— Ничего, мосье начальник. Мне только очень хочется плюнуть на твое лицо, но я этого не сделаю, чтобы не испачкать свою слюну.

Он так поражен, что краснеет и не сразу улавливает смысл моих слов. Помощник понимает. Он зовет надзирателей:

— Возьмите-ка его и позаботьтесь о нем хорошенько! Я хочу видеть, как через час он будет раскаиваться и просить прощения. Мы его исправим! Он мне будет языком ботинки лизать—сверху донизу. Не церемоньтесь с ним.

Два стражника выворачивают мою правую руку, двое других — левую. Кладут меня на пол и наручниками прикрепляют мизинец моей левой руки к большому пальцу правой, а главный надзиратель тянет меня, словно скотину, за волосы. Не стоит рассказывать, что они со мной делали. Достаточно сказать, что наручники оставались у меня за спиной одиннадцать дней. Жизнью своей я обязан Бэтону. Каждый день он бросал мне в камеру дневную порцию хлеба, хотя связанные руки не позволяли мне до него дотянуться. Даже просунув голову через решетку, я не мог откусить ни кусочка. Бэтон бросал мне и дополнительные куски хлеба, которых оказалось достаточно для того, чтобы выжить. Ногой я сгребал их в кучку, потом ложился на живот и ел, словно собака. Хорошо разжевывал, чтобы ни крохи не пропадало.

На двенадцатый день, когда с меня сняли наручники, оказалось, что металл разъел руки до мяса. К тому же я потерял сознание от боли, и главный надзиратель очень перепугался. Меня отнесли в поликлинику. Там промыли раны перекисью водорода. Санитар потребовал, чтобы мне сделали инъекцию против столбняка. Мои руки оцепенели и никак не могли принять прежнюю форму. Только через полчаса растирания камфорным маслом, я был в состоянии опустить их.

Меня снова спускают в карцер. Главный надзиратель видит одиннадцать нетронутых порций хлеба и говорит:

— Теперь можешь устроить себе пир! Но странно — как тебе удалось не похудеть после одиннадцати дней голодания?

— Я много пил.

— A, вот он что. Понимаю. Теперь ешь побольше, чтобы подкрепиться, — сказал он и ушел.

Несчастный идиот! Он говорил мне это, думая, что я одиннадцать дней не ел, а теперь наброшусь на еду и подохну от заворота кишок. Ничего, он заплатит по счету. Вечером Бэтон приносит мне табак и бумагу. Я курю, курю и выпускаю дым в отопительную трубу, которая, разумеется, никогда не действовала. По крайней мере, на этот раз она пригодилась.

Позднее я связываюсь с Жюло. Он думает, что я не ел одиннадцать дней и советует мне есть понемногу. Я не говорю ему правду из опасения, что телеграмму расшифрует какая-нибудь сволочь. Его рука в гипсе, настроение приподнятое, он хвалит меня за то, что я перенес голод.

По его мнению, время нашей отправки приближается. Санитар сказал ему, что уже прибыли прививки. Жюло спрашивает, удалось ли мне сохранить патрон. Да, удалось, но я не в состоянии описать муки, которые мне пришлось вынести ради спасения этого сокровища. В заднем проходе у меня страшные раны.

Через три недели нас вывели из карцера. Что произошло? Нам позволяют помыться в душе — с мылом и горя-

чей водой. Мне кажется, я заново родился. Жюло смеется, как ребенок, а Пьеро-придурок весел и жизнерадостен.

Выход из карцера совершенно лишает нас связи с происходящим. Парикмахер не захотел ответить на короткий вопрос, который я прошептал сквозь зубы: «Что происходит?»

Незнакомый человек с лицом злодея говорит мне:

— Я думаю, они не имеют права держать нас в карцере. Они боятся, наверно, посещения инспектора. Главное — мы живы.

Каждого из нас отводят в обычную камеру. В обед я обнаруживаю в миске горячего супа, которую получаю впервые за 43 дня, кусочек дерева с надписью: «Выходим через 8 дней. Завтра прививки». Кто послал мне это? Так никогда и не узнал. Наверно, кто-то из заключенных хотел передать сообщение, и ко мне оно попало совершенно случайно.

Я тут же передаю эту новость Жюло. Всю ночь до меня доносятся звуки «телефона».

Мне хорошо в кровати. Не хочу проблем, не хочу возвращаться в карцер. Сегодня, во всяком случае, меньше чем в любой другой день.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

ПО ДОРОГЕ НА КАТОРГУ

САН-МАРТИН-ДЕ-РЕ

Вечером Бэтон пересылает мне три сигареты и бумагу, и я читаю: «Бабочка, я знаю, что ты будешь поминать меня добрым словом. Я надзиратель, но стараюсь как можно меньше вредить заключенным. Я взялся за эту работу потому, что у меня девять детей, и я надеюсь на скорое помилование. Я пытаюсь заслужить его, не слишком повредив другим. Будь здоров, и да сопутствует тебе удача. Партия отправляется послезавтра».

Назавтра нас собирают группами по тридцать человек в коридоре дисциплинарного отдела. Из Канн приехали санитары, которые делают нам прививки против тропических болезней. Каждому из нас делают по три прививки и дают по два литра молока. Деге стоит возле меня, погруженный в свои мысли. Мы не особенно подчиняемся приказу о молчании, так как знаем, что нас не могут сразу после прививок посадить в карцер. Все мы потихонечку болтаем под самым носом тюремщиков, которые боятся в присутствии городских санитаров сделать замечание. Деге спрашивает меня:

— Думаешь, у них будет достаточно закрытых грузовиков, чтобы повезти нас всех вместе?

— Думаю, нет.

— До Сан-Мартин-де-Ре далеко. Если будут перевозить по шестьдесят в день, это продлится дней десять. Нас здесь шестьсот человек.

— Главное — сделать прививку. Крепись, Деге. Начинается новый этап. Положимся друг на друга.

Он смотрит на меня, глаза его блестят. Он кладет руку на мое плечо и говорит:

— Жизнь или смерть, Пэпи.

О перевозке ничего интересного рассказать не могу, кроме того, что все мы задыхались, каждый в своем углу. Стража отказалась приоткрыть двери, и в Ля-Рошель мы обнаружили, что двое умерло от удушья.

Мы собрались на палубе (Сан-Мартин-де-Ре — остров, и мы добрались до него на корабле) и с изумлением взирали на два трупа. Стражникам было приказано привезти нас в крепость живыми или мертвыми, и они погрузили трупы на корабль вместе с нами.

Переход через море продолжался недолго. Мы могли дышать морским воздухом, сколько душе угодно. Я сказал Деге:

— Это запах побега.

Он улыбнулся. Жюло, который стоял рядом с нами, сказал:

— Да, это запах побега. Я возвращаюсь в места, из

которых бежал пять лет назад. Попался, как идиот, когда собирался убить человека, который сначала предоставил мне убежище, а потом выдал. Это случилось десять лет назад. Давайте держаться ближе друг к другу — в Мартине нас разделят на группы по десять человек, самым случайным образом.

Однако по прибытии прочитали его имя и имена еще двоих и поместили их отдельно. Все трое в свое время сбежали с каторги и были пойманы во Франции.

Мы же, действительно, были разделены на группы по десять человек, и началась наша жизнь в ожидании. Нам разрешается разговаривать и курить, кормят отлично. На этом этапе опасность угрожает только патрону. Ничего не объясняя, неожиданно вызывают, заставляют раздеться и устраивают тщательный обыск.

Камера, столовая, двор. Много часов подряд мы гуляем цепочкой. Раз, два! Раз, два! Раз, два!.. Мы ходим группами по 150 человек. Длинный ряд, тапочки шлепают по земле. Мы обязаны соблюдать молчание. Потом раздается приказ: «Разойтись!», и каждый садится на землю. Образуются группки — в соответствии с социальным и общественным положением. Для настоящих парней «из общества» происхождение значения не имеет: тут корсиканцы, марсельцы, тулузцы, бретонцы, парижане и т. д. Из Ардеш только двое: лесничий, который убил свою жену, и я. Вывод: ардешцы — честные люди. Другие группы образуются беспорядочно. Среди отправляемых на каторгу больше неудачников, чем настоящих «парней». Эти дни ожидания называют «днями наблюдения». В самом деле, нас изучают со всех сторон.

В один из дней, когда я после обеда уселся на земле, ко мне подошел низкорослый худощавый человек в очках. Я попытался узнать его, но при нашем одинаковом одеянии это оказалось невыполнимой задачей.

— Ты — Бабочка?

У него оказался подчеркнуто корсиканский выговор.

— Да. В чем дело?

— Идем в уборную.

— Это корсиканский упрямец, — замечает Деге,— один из горных бандитов. Чего ему надо?

— Пойду посмотрю.

Я иду в уборную, которая находится в центре двора, и притворяюсь, будто справляю свои надобности. Человек сидит рядом со мной в таком же положении. Не глядя на меня, он говорит:

— Я шурин Паскаля Марте. Он сказал мне, что, если буду нуждаться в помощи, смогу обратиться к тебе от его имени.

— Да, Паскаль мой друг. А в чем дело?

— Я не могу носить больше патрон. У меня дизентерия. Боюсь, что его у меня украдут или обнаружит охрана. Прошу тебя, Бабочка, поноси его несколько дней вместо меня.

И с этими словами он показывает мне патрон, намного больший моего. Я опасаюсь ловушки: может быть, он хочет узнать, есть ли у меня патрон. Если я скажу, что не могу носить два, он все узнает. Поэтому спрашиваю довольно холодно:

— Сколько в нем?

— 25 000 франков.

Не говоря ни слова, я беру его патрон, который оказывается очень чистым, и сую в задний проход, спрашивая себя, смогу ли я носить два патрона. Не знаю. Я встаю, натягиваю брюки... Все в порядке, он мне не мешает.

— Меня зовут Игнац Глиани,— говорит он перед уходом.— Спасибо, Бабочка.

Я возвращаюсь к Деге и все рассказываю ему.

— Это не слишком тяжело?

— Нет.

— Тогда не будем об этом больше говорить.

Мы пытаемся наладить связь с теми, кто был пойман после побега, и прежде всего — с Жюло и Гито. Мы жаждем информации: как относятся к заключенным, как остаться наедине с женщиной и т. д. Совершенно случайно мы наткнулись на уникального типа. Это — корсиканец, который

родился на каторге. Его отец был надсмотрщиком на островах Благословения. Сам он родился на одном из трех островов — Королевском — и возвращается туда (ирония судьбы!) как обыкновенный заключенный. Он осужден на 12 лет каторги за ограбление со взломом. Ему девятнадцать лет, у него улыбающееся честное лицо и светлые глаза. Мы с Деге понимаем, что сюда он попал случайно. Он совсем не разбирается во взаимоотношениях между «парнями», но может стать ценным источником информации о том, что ожидает нас в ближайшем будущем. Он рассказывает о жизни на островах, где провел четырнадцать лет.

Он дает нам ценные советы: лучше бежать по суше, поскольку через острова бежать невозможно. Ни в коем случае нельзя быть классифицированным как опасный преступник, так как с такой оценкой сразу по прибытии в порт Сен-Лорин-де-Марони сажают под домашний арест, который длится иногда до конца жизни. Обычно менее 5 процентов каторжников содержатся под домашним арестом на островах. Остальные остаются на материке. Острова неопасны; на материке, как рассказал мне Деге, довольно паскудно. Там у заключенного много возможностей умереть: болезни, убийства и т. д. Но все-таки Деге и я надеемся не быть заключенными на островах.

К моему горлу подступает комок: а если я уже определен, как опасный? С моим пожизненным заключением, случаем с Трибуйардом и начальником — это вполне возможно. Однажды проносится слух: ни в коем случае не идти в поликлинику — там отравляют слабых и больных, которые не в состоянии выдержать тяготы путешествия. Это, конечно, чепуха. Парижанин по имени Франсис Ле-Пас подтверждает, что у этих слухов нет никакой основы. Действительно, один человек отравлен, но его брат, который работает в поликлинике, рассказал, как было дело.

Этот тип, что отравился, был крупным специалистом по сейфам, и во время войны, находясь на службе у французской разведки, пробрался в германское посольство в Женеве или Лозанне. Он украл важнейшие секретные документы и в благодарность за эту операцию «курицы» выпусти-

ли его из тюрьмы, где он отбывал пятилетний срок. Начиная с 1920 года, он проделывал одну или две операции в год и жил припеваючи. Будучи пойманным, он каждый раз угрожал выдачей секретов контрразведки, и последняя торопилась вмешаться. Но на этот раз фокус не прошел. Он получил двадцать лет и должен был ехать с нами, но хотел пропустить транспорт и притворился больным. Таблетка цианистого калия — по словам брата Франсиса Ле-Паса — кончила дело. Сейфы и разведка могут спать спокойно.

К рассказам этим, частью правдивым, частью высосанным из пальца, прислушиваются: это помогает убить время. Когда я иду в уборную, во дворе или в камере, Деге всегда сопровождает меня,— из-за патронов. Он усаживается передо мной и заслоняет меня от слишком любопытных взглядов. Я продолжаю носить в себе два патрона, так как Глиани болен, и состояние его день ото дня становится все хуже. Тут происходит нечто непонятное: патрон, который я сую последним, выходит тоже последним, а тот, что сую вначале, выходит первым. Я не понимаю, как они меняются местами в моем животе, но это так. Вчера у парикмахера, во время бритья, пытались убить Кложе. Он получил две ножевые раны в области сердца и только чудом не умер. Его историю я узнал от одного из его друзей. Это очень странная история, и я расскажу ее в другой раз. Во всяком случае, это было сведение счетов. Смерть настигла этого человека через шесть лет в Кайенне, когда он проглотил бихромат калия, подложенный в его чечевичную похлебку. Он умер в страшных муках. Санитар, ассистировавший врачу при посмертном вскрытии, показал нам отрезок кишечника длиной в десять сантиметров. В нем было 17 дыр. Через два месяца его убийца был найден удушенным на больничной койке. Так и не выяснилось, кто его задушил.

Вот уже 12 дней мы в Сан-Мартин-де-Ре. Крепость полна заключенными и потому днем и ночью окружена стражей.

В душевой подрались два брата. Они боролись, как собаки, и одного из них, Андрэ Байарда, поместили в на-

шу камеру. Стражники получили приказ не давать братьям встречаться ни под каким видом. Тот, кто знаком с их историей, поймет причину этого.

Андрэ убил богатую женщину, а его брат Эмиль спрятал награбленное. Эмиля вскоре поймали на воровстве и присудили к трем годам. Находясь в тюрьме, он однажды разозлился на брата за то, что тот не послал ему деньги на сигареты, и рассказал про случай с убийством соседям по камере, добавив, что брату теперь не поздоровится. Он объяснил, что убил старуху Андрэ, а он, Эмиль, всего лишь спрятал деньги. Он сказал, что после освобождения не даст брату ни гроша. Один из заключенных поспешил к начальнику тюрьмы, и вскоре Андре был арестован. Обоих братьев приговорили к смертной казни. Они сидели в соседних камерах, в корпусе смертников. Каждый из них обращался с просьбой о помиловании. На 43-й день Эмиль получает положительный ответ, просьба Андрэ отклоняется. Из жалости к Андрэ, Эмиля продолжают держать в корпусе смертников, и братья, закованные в кандалы, выходят на прогулку один за другим.

На 46-ой день, в 4.30 утра, дверь камеры Андрэ открывается. Присутствуют начальник тюрьмы и прокурор, который требовал его головы. Сейчас его поведут на казнь. Но не успевает начальник начать речь, как прибегает запыхавшийся адвокат с еще одним человеком, который протягивает бумагу. Все возвращаются в коридор. Горло Андрэ так сжалось, что он не в состоянии даже проглотить слюну. Только назавтра, после многих часов мучительных размышлений, ему удалось узнать от адвоката, что за день до исполнения приговора, президент Думер был убит неким Горгуловым. Думер умер не сразу. Всю ночь адвокат простоял у президентского дворца в надежде на то, что президент скончается до намеченного срока казни (между 4.30 и 5.00 утра). Думер умер в 4.02. В момент, когда дверь камеры Андрэ уже впускала начальника тюрьмы и прокурора, адвокат вскочил в такси вместе с человеком, в руках которого была бумага об отсрочке казни. В день выборов нового президента адвокат подал прошение о помилова-

нии. Нет президента, который отклонил бы первое поданное ему прошение о помиловании, и смертная казнь была заменена обоим братьям пожизненным заключением с каторжными работами.

— И вот, ребята, я здесь, на пути в Гвиану, и чувствую себя прекрасно,— закончил свой рассказ Андрэ.

Я смотрю на человека, который ускользнул от гильотины и говорю себе, что невозможно сравнивать мои страдания с тем адом, который прошел он.

Я не подружился с ним. Сознание того, что он убил несчастную старуху из-за денег, вызывает во мне отвращение. Ему сопутствовала удача. Позднее, находясь на острове Сен-Жозеф, он все-таки убил своего брата. Многие заключенные видели это. Эмиль ловил рыбу, стоя на скале. Шум прибоя заглушал остальные звуки. Андрэ приблизился к нему сзади, держа в руке трехметровый стебель камыша. Одного толчка в спину оказалось достаточно, чтобы Эмиль потерял равновесие. Это место кишело акулами, и Эмиль наверняка оказался для них лакомым кусочком. На вечерней перекличке его не оказалось, и он был записан как без вести пропавший, при попытке к бегству. Четверо или пятеро заключенных, которые собирали кокосовые орехи на острове, видели все своими глазами. Разумеется, все, кроме тюремщиков, знали о случившемся. Андрэ Байард этого совершенно не опасался.

Он был освобожден из-под домашнего ареста за «хорошее поведение», и в Сен-Лорин-де-Марони к нему хорошо относились. У него была своя маленькая камера. Однажды он поссорился с одним из заключенных, позвал его в свою камеру и там ударил ножом в сердце. Он был оправдан — приняли его утверждение, что это была самозащита. С ликвидацией каторги его помиловали и освободили «за примерное поведение».

В Сан-Мартин-де-Ре, как правило, заключенные двух сортов: от восьмисот до тысячи из них приговорены к каторжным работам, а девятьсот — к ссылке. Чтобы быть приговоренным к каторге, надо совершить серьезное преступление, по крайней мере, быть обвиненным в совершении

подобного преступления. Самое легкое наказание — семь лет каторги. Тот, кто получил помилование от смертной казни, автоматически приговаривается к пожизненному заключению и каторжным работам. Что касается ссыльных, то здесь положение совершенно иное: требуется три-семь мелких обвинений, чтобы сослать человека. Правды ради следует отметить, что, в основном, это неисправимые воры и можно понять общество, которое хочет защититься от них; с другой стороны, культурное, общество должно стыдиться наличия подобного наказания. Мелкие воры, пойманные много раз на месте преступления, ссылались в вечную ссылку (что в мое время равнялось пожизненному заключению), но ведь за всю свою жизнь они не украли больше 10000 франков. Это самое потрясающее отсутствие логики. Общество не имеет права мстить и таким образом избавляться от людей, причиняющих ему беспокойство. Об этих людях следует заботиться, а не наказывать и; столь бесчеловечным образом.

Мы уже 17 дней в Сан-Мартин-де-Ре. Нам уже известно название корабля, который повезет нас: «Ле-Мартиньер». Нас в общей сложности 1870 заключенных. 800—900 осужденных на каторгу собрали сегодня во дворе крепости. Мы выстраиваемся в ряды по десять человек и заполняем двор. Открываются ворота, и появляются люди в форме, отличной от той, которую носит стража. Эта форма скроена по-армейски и сшита из голубой материи. Она отличается и от формы полицейского, и от формы солдата. На всех — широкие ремни, с которых свисает кобура. Видны рукоятки пистолетов. Их примерно восемьдесят человек. На некоторых из них знаки различия. Их кожа выдублена солнцем, возраст колеблется между 35 и 50 годами. Старики приветливее молодых, которые надулись от важности. Их сопровождают начальник Сан-Мартин-де-Ре, полковник полиции, трое или четверо врачей в колониальной одежде и два священника в белых сутанах. Полковник полиции подносит ко рту мегафон. Мы ждем крика: «Равняйтесь!», но его нет. Он говорит:

— Слушайте все, с этого момента вы относитесь к

Министерству юстиции, которое представляет управление тюрем во Французской Гвиане. Майор Берро, я передаю вам 816 заключенных, присутствующих здесь. Вот список. Проверьте, пожалуйста, все ли присутствуют.

Тут же начинается проверка: икс присутствует, игрек присутствует и т. д.

Процедура длится целых два часа. Все в порядке. Потом оба ведомства обмениваются подписями. Это делается за маленьким столом, специально для этого принесенным сюда.

Майор Берро, с золотыми погонами, берет в руку мегафон:

— Ссыльные! С этого момента вас будут звать «ссыльный такой-то». С сегодняшнего дня вы подчиняетесь особым законам каторги, и все решения относительно вас будут принимать, если возникнет надобность, внутренние суды. Эти суды имеют право приговоривать вас как к дополнительным срокам заключения, так и к смерти. Дополнительные сроки наказания отбываются в тех же местах. Полицейских называют надзирателями. Обращаясь к ним, вы должны сказать: «Господин надзиратель». После обеда каждый из вас получит мешок с рабочей одеждой. Все рассчитано — вы не будете нуждаться в дополнительной одежде. Завтра вы поднимитесь на палубу «Мартиньера». Поплывем вместе. Не отчаивайтесь: на каторжных работах вам будет лучше, чем в заключении во Франции. Вам разрешается говорить, играть, петь и курить; будете вести себя хорошо, и вас никто не тронет. Очень прошу вас обождать и не сводить личных счетов до прибытия на место. Во время плавания будет железная дисциплина. Надеюсь, вы это понимаете. Если кто-то из вас не уверен, что выдержит плавание, пусть обратится в поликлинику, и его проверят. Желаю вам счастливого плавания.

Церемония кончилась.

— Ну, Деге, что скажешь?

— Да, старина, я был прав, когда говорил, что самая большая опасность — заключенные. «Подождите со сведе-

нием личных счетов до прибытия на место». Это говорит о многом. Там, наверное, сплошные убийства.

— Об этом не беспокойся, положись на меня.

Я разыскиваю Франсиса Ла-Паса и спрашиваю его:

— Твой брат еще работает санитаром?

— Да. Он не заключенный, а ссыльный.

— Свяжись с ним поскорее и попроси достать хирургический скальпель. Если попросит деньги, скажи мне сколько, и я заплачу.

Через два часа я уже держу в руках скальпель. Он великоват немного, но это оружие, которого будут бояться.

Я уселся поближе к уборной, и послал за Глиани, думая возвратить ему патрон. Но среди восьмисот человек да еще в этой суматохе, его не так-то просто отыскать. Жюло и Сюзини я не встречал с момента прибытия на это место. Преимущество совместной жизни — в разговоре, в принадлежности к новому обществу, если это можно назвать обществом. Столько надо успеть сказать, услышать и сделать, что не остается времени думать. Прошлое понемногу стирается из памяти, и отходит на второй план. Я думаю, что после прибытия на каторгу, мы забудем, кем были, за что и как попали туда, и лишь одно будет занимать нас: побег. Я ошибся. Больше всего мы думаем о том, как бы остаться в живых. Где «курицы», присяжные, суды, судьи, жена, отец, друзья? Они живут, здравствуют, и для каждого из них имеется местечко в моем сердце. Однако волнение перед плаванием, как перед прыжком в неизвестное, новые знакомства делают прошлое для меня уже не таким важным. А может быть, это только кажется. Стоит моему мозгу лишь захотеть, и они снова предстанут передо мной.

Вот и Глиани. Его подводят ко мне: он и через оптические линзы почти не видит. Выглядит он немного лучше. Приближаясь, он, не говоря ни слова, пожимает мне руку. Я говорю ему:

— Я хотел возвратить тебе патрон. Ты чувствуешь себя лучше и способен носить его сам. Для меня это слишком большая ответственность: кто знает, будем ли мы побли-

зости друг от друга во время плавания и увидимся ли вообще на каторге. Лучше возьми его.

Глиани смотрит на меня несчастными глазами.

— Идем в уборную, и я возвращу тебе патрон.

— Нет, не хочу, возьми его себе, он твой.

— Почему?

— Я не хочу умереть из-за этого патрона. Предпочитаю жить без денег, чем умереть из-за них. Дарю их тебе. Ты не обязан рисковать жизнью из-за моих медяков. Если уж рискуешь, то пусть будет какая-то польза для тебя.

— Ты боишься, Глиани? Тебе угрожали? Думают, что ты нагружен?

— Да. За мной следят три араба. Я ни разу не пришел к тебе, опасаясь, чтобы они не пронюхали про связь между нами. Когда бы я ни шел в уборную — днем или ночью — один из них, как бы случайно, вертится рядом со мной. Я дал им ясно понять, что не заряжен, но они не прекращают слежки, чувствуют, что кто-то носит мой патрон, но не знают, кто именно. Они не спускают с меня глаз. Ждут, когда патрон вернется ко мне.

Я смотрю на Глиани и вижу, что он жутко напуган.

— В каком конце двора они обычно бывают?

— Около кухни и прачечной.

— Хорошо, оставайся здесь, я сейчас вернусь. А впрочем, нет, пойдем со мной.

Я направляюсь к ним. Крепко сжимаю ручку скальпеля, спрятанного в правом рукаве. Пришли на место и увидели четверых: троих арабов и одного корсиканца по имени Жирандо. Я сразу понял: «ребята» выгнали корсиканца из своего общества, и он пошел к арабам. Ему, конечно, известно, что Глиани шурин Паскаля Марте. А шурин Паскаля не может не иметь патрона.

— Эй, Мукран, все в порядке?

— Да, Бабочка, а у тебя?

— Нет, далеко не все. Пришел вам сказать, что Глиани мой друг. Если с ним что-то случится, первым ответишь ты, Жирандо. А потом — вы. Понимайте, как хотите.

Мукран встает. Он ростом с меня, примерно 1 м. 74 см,

но весь какой-то квадратный. Мой вызов задел его, он собирается вступить в драку. Я быстро вытаскиваю новенький блестящий скальпель и, держа его в ладони, говорю:

— Если тронешься с места, убью, как собаку.

Он не ожидал увидеть оружие в месте, где нас каждый день обыскивают. Мой тон и длина скальпеля производят на него должное впечатление, и он говорит:

— Я встал, чтобы поговорить с тобой, а не драться.

Я знаю, что это неправда, но не хочу задевать его честь перед друзьями. Даю ему возможность отступить:

— Хорошо, если ты встал, чтобы говорить...

— Я не знал, что Глиани твой друг. Думал, что он разиня, а ты ведь знаешь, Бабочка, нам нужны деньги для побега.

— Это естественно. Ты имеешь право бороться за свою жизнь. Но его не смей трогать. Поищи в другом месте.

Он протягивает мне руку, и я ее пожимаю. Уф! Удалось выйти. Убей я этого типа, не пришлось бы мне так скоро ехать. Позже я понял, что совершил ошибку. Глиани я сказал:

— Не рассказывай никому об этом случае. Я не хочу упреков папы Деге.

Пытаюсь уговорить его взять патрон, но он говорит:

— Завтра, когда отплывем.

Но назавтра он так надежно спрятался от меня, что мне пришлось отплыть с двумя патронами.

В нашей камере одиннадцать человек, но в эту ночь никто не разговаривает. Все с тоской думают об оставляемой навеки Франции.

Деге не разговаривает. Он сидит возле решетчатой двери, у коридора. Там немного больше воздуха. Я совершенно растерян. Мы получили настолько противоречивые сведения о том, что нас ожидает, что я не знаю, чему радоваться, чему огорчаться, а отчего приходить в отчаяние. В камере свои ребята. Только один чужой — маленький корсиканец, родившийся на островах. Все молчат. Серьезность момента заставила людей онеметь. Дым от сигарет, будто туча, выходит из камеры, выедая глаза заключенным.

Никто, кроме Андрэ Байарда, не спит. Но Андрэ можно понять: ведь он уже однажды распрощался с жизнью. Все остальные видят рай. В моей голове с невероятной быстротой, прокручивался фильм моей жизни: детство, школа, первые уроки приличия и благородства; цветы на клумбах, весенние ручейки, вкус груш, персиков и слив из нашего сада, запах мимозы, что растет у порога нашего дома, наш дом. Время от времени я слышу голос моей несчастной матери, которая так меня любила; мягкий и ласкающий голос отца; лай Клары, охотничьей собаки отца. Я вижу детей — участников моих детских забав. Волшебный фонарь, который загорелся в моем мозгу без моего желания, наполняет сладким чувством эту ночь ожидания перед прыжком в неизвестное.

Пришло время подвести итог. Итак: мне двадцать шесть лет, чувствую себя отлично, в животе у меня 5600 своих франков и 25000 франков Глиани. У моего друга Деге 10000 франков. Думаю, можно рассчитывать на 40000 франков. Если Глиани не в состоянии защитить свои деньги здесь, то на корабле или в Гвиане сделать это будет значительно сложнее. Он это знает, и потому не пришел за патроном. Поэтому можно принять в расчет и эти деньги. Разумеется, придется взять с собой и Глиани; деньги, в конце концов, принадлежат ему. 40000 франков — сумма немалая. Легко смогу подкупить соучастников — заключенных, вольнонаемных рабочих и надзирателей.

Сразу по прибытии мне надо будет бежать вместе с Деге и Глиани. Эта мысль занимает меня теперь больше всего. Касаюсь скальпеля и радуюсь холоду его металлической ручки. Это опасное оружие дает мне ощущение уверенности. Я уже убедился в его эффективности в случае с арабами.

В три часа утра ссыльные поставили у решеток нашей камеры одиннадцать полных мешков из грубой материи. На каждом — наклейка. Я вглядываюсь в одну из наклеек и читаю: К... Пьер, 30 лет, рост 1.73, размер одежды 42, ботинки 41, знак различия — X. Это мешок Пьеро-придурка из Бордо, приговоренного в Париже к двадцати годам катор-

ги за убийство. Он хороший парень, один из «общества». Прямой и серьезный — я его хорошо знаю. Наклейка говорит о том, насколько точно и производительно работает управление каторжных работ. Здесь все записано, и каждый получит одежду по размеру. Дыра в одном из мешков позволяет мне разглядеть, что одежда белая с красными поперечными полосами. В такой одежде невозможно остаться незамеченным.

Хочу заставить себя снова увидеть суд, лица присяжных, обвинителя, но мозг не повинуется мне. Я понимаю, чтобы пережить заново все, что произошло со мной в суде и в Белю, надо уединиться. Пьеро-придурок подходит к решеткам и говорит:

— Все в порядке, Пэпи?

— А у тебя?

— Я всегда мечтал попасть в Америку, но не мог накопить деньги на поездку. «Курицы» хотят прокатить меня бесплатно. Это хорошо, ничего не скажешь. Не так ли, Бабочка?

Он говорит, нисколько не бравируя. Видно, что он в себе уверен. У этого «бесплатного путешествия» свои преимущества. Я предпочитаю каторгу пятнадцати годам заключения во Франции.

— Достаточно знать окончательные результаты, Пьеро. По-моему, сойти с ума в тюрьме или подохнуть в карцере одной из французских тюрем хуже, чем умереть от проказы или желтой лихорадки.

— Я тоже так думаю.

— Смотри, Пьеро, это твой мешок.

Он наклоняется, с интересом разглядывает ярлык и говорит:

— Я надену этот фрак. Они ничего не скажут. В конце концов, ведь одежда принадлежит мне.

— Оставь, потерпи немного. Не время впутываться в осложнения, Пьеро. Я хочу отдохнуть.

Он понимает и отходит от решеток. Луи Деге смотрит на меня.

— Это последняя ночь, малыш. Завтра мы покинем нашу прекрасную родину.

— У нашей прекрасной родины, Деге, нет такой же прекрасной системы правосудия. Может быть, мы познаем другие страны, не столь красивые, но в которых к человеку, совершившему проступок, относятся хоть немного справедливее.

Будущее подтвердило, что я был прав. Снова тишина.

ПУТЬ К ГВИАНЕ

В шесть утра подъем. Заключенные приносят кофе, потом появляются четыре надзирателя. Сегодня они одеты в белое, пистолеты на ремнях. На их мундирах золотые пуговицы. На левом рукаве одного из них — три золотые полоски.

— Ссыльные, выходите по двое в коридор. Каждый найдет свой мешок: имена написаны на ярлыках. Возьмите мешок и отойдите к стене.

Через двадцать минут мы выстраиваемся в ряд, держа перед собой мешки.

— Раздеться, связать свои вещи в узел... Хорошо. Ты собери узлы и сложи их в камере... Оденьтесь. Наденьте нижнее белье, полосатые брюки и рубашку, носки и ботинки... Все одеты?

— Да, господин надзиратель.

— Шерстяную фуфайку тоже выньте из мешков — на случай дождя или холода. Мешки на левое плечо!.. Строем... по двое... за мной... шагом-арш!

Впереди идет надзиратель с нашивками, двое других— сбоку от него. Четвертый плетется позади. Наша маленькая группка выходит во двор. Через два часа восемьсот десять заключенных построены в ряды. Вызывают сорок человек, среди них меня, Деге и троих, пойманных после побега: Жюло. Глиани и Сантини. Эти сорок человек построены в ряды по десять. У каждой десятки свой надзиратель. Нет ни кандалов, ни наручников. На расстоянии трех метров от нас шагают десять полицейских, с ружьями наперевес. Боль-

шие ворота крепости растворяются, и наша группка медленно выходит. По мере удаления от крепости к нам присоединяются все новые и новые полицейские с ружьями наперевес. Неподалеку масса любопытных. Они пришли посмотреть на очередную партию каторжников. Со стороны одного из домов раздается слабый свист. Я поднимаю голову и вижу в окне свою жену Нент и друга Антуана Де Паула; жена Деге и его друг Антуан Гилти смотрят из другого окна. Деге их тоже заметил, и мы шагаем, не отрывая, насколько это возможно, взгляда от окон. Я вижу в последний раз свою жену и друга Антуана, который впоследствии погиб во время бомбежки. Никто не разговаривает — абсолютная тишина. Ни заключенные, ни надзиратели, ни публика не осмеливаются нарушить тишину этого момента: все понимают, что тысяча восемьсот человек навсегда прощаются с нормальной жизнью.

Поднимаемся на палубу. Нашу группу из сорока человек спускают в трюм, в клеть, со всех сторон окруженную решетками. Табличка. Я читаю: «Зал № 1, 40 человек особого сорта. Непрерывное пристальное наблюдение».

Каждый получает гамак. Крюков, на которые их можно повесить, более чем достаточно. Кто-то обнимает меня: это Жюло. Ему все это знакомо. Десять лет назад он проделал подобное путешествие. На него можно полагаться. Он говорит мне:

— Быстро иди сюда. Возьми свой мешок и положи его рядом с крюками, на которые повесишь гамак. Эти две фрамуги сегодня откроют, и здесь будет больше свежего воздуха.

Я познакомил его с Деге. Во время разговора к нам приблизился человек. Жюло преградил ему путь и сказал:

— Если хочешь живым добраться до каторги, не подходи к этому месту. Понял?

— Да,— ответил тот.

— А почему, знаешь?

— Да.

— А коли так, то испарись.

Человек убрался восвояси. Деге доволен подобной демонстрацией силы.

— С вами я смогу спать спокойно.

Жюло отвечает:

— С нами ты в большей безопасности, чем в вилле на берегу моря.

Путешествие длится восемнадцать дней. Однажды ночью всех будит крик. Одного парня находят мертвым, большой нож торчит меж его лопаток. Нож прошел снизу вверх, прорезав сукно гамака. Это был огромный нож, сантиметров двадцать длиной. Двадцать пять или тридцать надзирателей направили на нас свои ружья и кричат:

— Всем раздеться, и быстро!

Все раздеваются. Ясно, что будет обыск. Я кладу скальпель под правую пятку и сильнее опираюсь на левую ногу. Сталь вонзается в ногу, но скальпель надежно прикрыт. Четверо надзирателей ковыряются в ботинках и ворохах одежды. Перед тем, как войти, они оставили винтовки и заперли за собой двери, но снаружи за ними пристально следят, и дула винтовок все время направлены на нас.

— Кто тронется с места, пусть считает себя мертвым,— слышится голос главного надзирателя. Во время обыска обнаруживают три ножа, два заточенных гвоздя, штопор и золотую коробочку. Троих мужчин голыми выводят на палубу. Майор Берро, ответственный за транспорт, приходит в сопровождении двух врачей и капитана корабля. Когда надзиратели покинули клеть, все оделись, не ожидая приказа. Я снова спрятал скальпель.

Надзиратели отходят в конец палубы. Впереди них Берро, остальные устроились у лестницы.

— Это принадлежит ему.

Надзиратель подал нож, отобранный у заключенного.

— Верно, это мой нож.

— Хорошо,— говорит Берро.— Он проведет путешествие в камере над машинным отделением.

Владельцы гвоздей, штопора и ножа, тоже сознаются. Каждый из них, голый, поднимается по лестнице в сопровождении надзирателя. На полу остаются нож и золотая

коробочка; они принадлежат молодому человеку. Ему 23—25 лет, рост около 1.80, атлетически сложен. Голубые глаза.

— Это принадлежит тебе, не так ли? — спрашивает надзиратель, протягивая золотую коробочку.

— Да, это мое.

— Что в ней? — спрашивает Берро, беря коробочку в руки.

— Триста фунтов стерлингов, двести долларов и два алмаза по пять каратов.

— Хорошо, посмотрим.

Он открывает коробочку. Майор окружен помощниками, ничего не видно, но слышен его голос:

— Точное твое имя?

— Сальвидиа Ромео.

— Итальянец?

— Да, господин.

— Ты будешь наказан не за коробочку, а за нож.

— Простите, но нож не принадлежит мне.

— Что ты говоришь? Но ведь мы обнаружили его в твоих ботинках, — говорит надзиратель.

— Повторяю, нож не принадлежит мне.

— Значит, я лгун?

— Нет, вы ошибаетесь.

— Кому же принадлежит нож? — спрашивает Берро. — Ведь кому-то же он принадлежит?

— Не мне, и все.

— Если не хочешь свариться в карцере над котлами, говори, чей нож.

— Не знаю.

— Ты смеешься надо мной? Находят нож в твоих ботинках, и ты не знаешь, чей он. За идиота меня считаешь! Либо он твой, либо ты знаешь чей. Отвечай!

— Он не мой, и я не могу сказать, кому он принадлежит. Я не доносчик. Разве у меня физиономия тюремщика?

— Надзиратель, наденьте на него наручники. Ты за это дорого заплатишь.

Двое командиров разговаривают друг с другом. Капи-

тан корабля отдает приказ другому офицеру, и тот поднимается наверх. Через несколько минут появляется моряк — огромный бретонец — с деревянным ведром, полным морской воды, и веревкой величиной с кулак. Парня привязывают к последней ступеньке лестницы. Моряк смачивает веревку в воде и начинает бить, неторопливо и изо всех сил, по ягодицам и спине этого несчастного дьяволенка. Хлещет кровь, но он не издает ни стона. Крики протеста раздаются из нашей клети: «Убийцы! Сволочи! Подонки!» Угрожают открыть по нам огонь, но мы продолжаем шуметь и кричать. Вдруг раздается приказ: «Пар!»

Матросы откручивают вентиля, и в нас с силой ударяет струя пара. Менее чем через две минуты все растянулись на животах. Струи освобожденного пара проносятся на уровне груди. Нас охватил страх. Получившие ожоги боятся жаловаться. Все это продолжалось несколько минут, но успело всех порядком напугать.

— Ну, герои, думаю, вы поняли и будете благоразумнее? По малейшему поводу буду освобождать пар. Ясно? Встать!

Только трое получили настоящие ожоги. Их взяли в медпункт. Избитого возвратили к нам. Он погиб через шесть лет во время нашего с ним побега.

Восемнадцать дней — достаточный срок, чтобы получить полную информацию о каторжных работах. Все оказалось не так, как мы себе представляли. Жюло постарался рассказать нам все, что знал.

Мы узнали, например, что Сен-Лорин-Де-Марони — деревня, удаленная на 120 километров от моря и расположенная на реке Марони. Жюло объясняет:

— Тюрьма — центр каторги — находится в деревне. Здесь партию делят на группы. Ссыльных сразу отправляют в тюрьму Сен-Жан, которая находится на расстоянии 150 километров оттуда. Заключенных делят на три группы:

Самых опасных сразу сажают в камеры дисциплинарного отдела, где они будут находиться до отправки на острова Благословения. На островах они заперты до конца жизни. Острова удалены на 500 километров от Сен-Лорина

и на 100 — от Кайенны. Самый большой из них — Сен-Жозеф, на котором находятся одиночные камеры каторжников; самый маленький — Чертов остров. Заключенных на Чертов остров посылают только в исключительных случаях. Там находятся в основном политические заключенные.

За ними следуют менее опасные. Их оставляют в лагере Сен-Лорина, где они обрабатывают землю. В случае необходимости их посылают в самые трудные лагеря: Форстьер, Шервин, Каскад, Крик Рож и лагерь 42-го километра, прозванный «лагерем смерти».

Затем идут обычные заключенные. Их оставляют в управлении, на кухне, они занимаются уборкой лагерной территории и помещений, а также работают плотниками, малярами, электриками и портными.

Итак, решающий момент — это момент прибытия: если нас поместят в камеры, значит, нет никакой надежды на побег. Один-единственный шанс: вскрыть себе живот или бедро, чтобы попасть в больницу и оттуда бежать. Надо стараться, всеми возможными путями, не попасть на острова. Существует и другая возможность: если корабль, который должен перевезти нас на острова, не готов к отплытию, можно предложить взятку санитару. Тот может за это сделать инъекцию терпентина в одну из конечностей или ввести волос, смоченный в моче, под кожу, чтобы вызвать воспаление, или дать подышать серой и сказать врачу, что у тебя 40 градусов. В эти дни ожидания надо любой ценой попасть в больницу.

Если нас оставят в лагерной казарме вместе с остальными, у нас будет время для действий. В таком случае не следует подыскивать себе занятие в самом лагере. Надо заплатить писарю и получить должность сборщика винограда, уборщика или рабочего в столярной мастерской свободного подрядчика. Выходя за пределы лагеря, можно наладить связь с бывшими заключенными, которые поселились в деревне, или с китайцами, и те подготовят наш побег. Надо остерегаться лагерей, которые окружают деревню. Там быстро дохнут. В некоторых лагерях никто не может выдержать больше трех месяцев. Заключенные рабо-

тают там в непроходимой чаще, и каждый обязан нарубить минимум кубометр дров в день.

Жюло снабжал нас подробной информацией все время плавания. Он знает, что его сразу отправят в карцер. В своем патроне он держит маленький перочинный нож.

Сразу по прибытии он порежет себе бедро. Спускаясь с трапа, он упадет, и прямо с причала его отвезут в больницу. Точно так и случилось.

СЕН-ЛОРИН-ДЕ-МАРОНИ

Надзиратели отправляются сменить одежду. Они возвращаются по одному, одетые во все белое, на голове вместо берета — колониальная каска. Жюло говорит: «Прибываем». Фрамуги закрыты, и в трюме страшно жарко. Через иллюминаторы виднеется растительность. Мы в Марони. Вода мутная и грязная, на берегу — замечательный первобытный лес. Взлетают птицы, вспугнутые гудком парохода. Мы движемся очень медленно, и это позволяет нам многое разглядеть. Показываются первые деревянные хижины с оцинкованными крышами. Негры стоят на пороге хижин и смотрят на проплывающий корабль. Они не машут приветственно руками — для них это привычное зрелище. Три протяжных гудка возвещают о конце нашего пути. Затихает шум моторов.

Никто не разговаривает. Жюло вытаскивает нож и разрезает штанину по шву. Он поранит ногу на трапе — чтобы не осталось следов крови. Надзиратели открывают двери клети и выстраивают нас по трое. Мы — я, Жюло и Деге — в четвертой тройке. Подходим к трапу. Два часа пополудни, яркое солнце слепит глаза.

Мы начинаем спускаться с трапа. Улучив момент, я подхватил мешок Жюло, а тот, натянув кожу на бедре, одним махом отхватил семь-восемь сантиметров мяса. Затем он передает мне нож и берет из моих рук мешок. Где-то посредине трапа он падает и скатывается вниз. Его под-

нимают, видят, что он ранен, и посылают за носилками. Представление прошло точно по плану.

За нами с любопытством наблюдает разношерстная публика. Мулаты, индейцы, белые (наверно, бывшие каторжники), внимательно изучают каждого, кто спускается с трапа и становится за спиной товарища. Напротив этой толпы стоят надзиратели, хорошо одетые мужчины, женщины, дети — на головах у всех колониальные шляпы. Они тоже с любопытством взирают на нас. Когда нас набирается человек двести, мы трогаемся с места. Через десять минут подходим к высокой деревянной двери, на которой написано: «Тюрьма Сен-Лорин-де-Марони. Вместимость — 3000 человек».

Дверь отворяется, и мы входим внутрь группами по десять человек.

— Левой, правой, левой, правой, раз, два, раз, два... На нас смотрят множество заключенных. Они взобрались на окна и на большие камни, чтобы лучше разглядеть новый транспорт.

Когда мы уже в центре двора, раздается крик: «Стоять! Опустить мешки! Раздача шляп!» Каждый получает соломенную шляпу. Это вещь нужная. Двое или трое уже успели получить солнечный удар. Тюремщик со знаками отличия взял в руки список, и мы с Деге переглядываемся. Мы думаем о словах Жюло. Вызывают Гито. Он идет, в сопровождении двух надзирателей. То же происходит с Сюзини и Гирсолем.

— Жюль Пеньярд!

— Жюль Пеньярд (Жюло) ранен, и отвезен в больницу.

— Хорошо. Это те, кто будет в заключении на островах.

Надзиратель продолжает:

— Слушайте внимательно. Каждый, чье имя я прочитаю, выйдет из ряда с мешком на плече и подойдет к желтой казарме № 1.

Деге, Карье и я оказываемся в шеренге у желтой казармы. Открывается дверь, и мы входим в прямоугольный

зал длиной в двадцать метров. Посредине проход шириной в два метра. Справа и слева от прохода, во всю длину зала — железные колья. Между кольями и стеной протянуты полосы грубой материи — наши кровати; на каждой из них лежит одно одеяло. Каждый становится у выбранного им места. Кровати Деге, Пьеро-придурка, Сантори, Гранде и моя — рядом. Я иду в конец зала. Справа — душевая, слева — уборные, но воды нет. Мы прилепились к решеткам окон и следим за распределением тех, что прибыли после нас. Луи Деге, Пьеро-придурок и я отчаянно рады: нас поместили в общую казарму. В противном случае нам пришлось бы сидеть в камерах, как объяснил Жюло. Все довольны тем, что распределение кончилось до 5 часов вечера. Гранде говорит:

— Странно, в этой партии никого не вызывали по имени. Странно. Но, в сущности, это к лучшему.

Гранде в свое время обворовал кассу полиции и этим заставил смеяться всю Францию.

В тропиках нет ни вечерних, ни предрассветных сумерек. Переход от ночи ко дню и ото дня к ночи внезапен и совершается всегда в одно и то же время в течение всего года. Ночь начинается в 6.30 вечера, и точно в 6.30 двое старых заключенных приносят керосиновые коптилки и вешают их на крюк под потолком. Три четверти зала остается погруженным во мрак. В 7 часов вечера все уже спят. Мы умираем от жары. Нет ни капли воздуха, и мы раздеваемся до трусов. Я лежу между Деге и Пьеро-придурком. Мы перешептываемся, а потом засыпаем.

Когда раздается сирена на подъем, еще темно. Все встают, умываются и одеваются. Нам дают кофе и кусок хлеба. В стену вделана полка, на которую мы кладем хлеб и личные вещи. В девять входят два надзирателя и молодой заключенный, одетый в белую форму без полос. Надзиратели — корсиканцы и разговаривают с земляками на корсиканском наречии. По залу прогуливается санитар. Подойдя ко мне, он говорит:

— Все в порядке, Пэпи. Ты меня помнишь?

— Нет.

— Я Сьерро из Алжира. Мы встречались в Париже у Данетты.

— А, верно. Вспоминаю. Но ведь тебя сослали в 29 году, теперь 33, а ты все еще здесь?

— Да, отсюда так быстро не выбираются. Приходи на прием больных. А это кто?

— Это мой друг, Деге.

— Я и его запишу на прием. У тебя, Пэпи, дизентерия. А у тебя — приступ астмы. Увидимся на приеме в 11.00. Там поговорим.

Он продолжает свой путь, и кричит во весь голос: «Кто здесь болен?» Подходит к поднимающим руки, записывает их имена, а потом снова проходит мимо нас в сопровождении надзирателя — старого и сутулого:

— Бабочка, это мой начальник, надзиратель — санитар Бартилони. Господин Бартилони, эти двое — мои друзья, о которых я вам говорил.

— Хорошо, Сьерро, мы это уладим во время приема, положись на меня.

В 11 часов за нами приходят. Нас девять человек. Мы пересекаем двор, проходя мимо казарм. На одной из казарм, более новой и выкрашенной в белый цвет, красуется красный крест. Мы входим в зал ожидания, где уже сидят около шестидесяти человек.

Появляется Сьерро, одетый в халат с надписью «Врач», и приглашает нас в кабинет.

— Ты, ты и вон ты — войдите.

Мы входим. Сьерро разговаривает по-испански со стариком, которого я сразу узнаю: это Фернандез, убивший трех аргентинцев в парижском кафе «Мадрид». Сьерро отводит его в комнату, ведущую в зал, и обращается к нам:

— Пэпи, позволь мне обнять тебя. Буду рад услужить тебе и твоему другу. У вас есть деньги?

— Да.

— Дайте мне по пятьсот франков, и завтра вы будете лежать в больнице: ты из-за дизентерии, а ты, Деге, постучи ночью в дверь... Нет, пусть кто-то другой постучит

и скажет, что Деге душит астма. Об остальном я позабочусь. Бабочка, прошу тебя лишь об одном: если захочешь уйти, предупреди меня вовремя. За сто франков в неделю вы сможете оставаться в больнице в течение месяца. Надо торопиться.

Фернандез, войдя в кабинет, на глазах у нас дает Сьерро 500 франков. Я тоже выхожу и возвращаюсь не с тысячей, а с 1500 франками. Но Сьерро отказывается взять лишние пятьсот франков.

— Я беру деньги для тюремщика, и не хочу ничего для себя. Ведь мы друзья, не так ли?

Назавтра я, Деге и Фернандез лежим в огромной больничной палате. Наш санитар — мужчина лет тридцати пяти по имени Шатель. Он получил указания относительно нас от Сьерро. При посещении врача он покажет результаты анализов, согласно которым я наполнен дизентерийными микробами. За десять минут до визита врача он подожжет серу и даст Деге подышать, накинув ему на голову полотенце. У Фернандеза опухла щека: он проколол ее изнутри и глубоко дышал в течение часа. Он делал это столь старательно, что опухшая щека полностью закрыла глаз. Больничная камера находится на первом этаже и в ней около семидесяти больных — в основном дизентерией. Я спрашиваю санитара о Жюло, и он отвечает:

— В здании напротив. Ты хочешь ему что-то передать?

— Да. Скажи ему, что Бабочка и Деге здесь, пусть подойдет к окну.

Санитар входит и выходит, когда ему вздумается. Ему достаточно легонько притронуться к двери, и араб открывает ее. Функция араба — прислуживать надзирателям. Справа и слева от двери сидят, положив ружья на колени, три надзирателя. Решетки на окнах сделаны из рельсов, и я сомневаюсь, удастся ли их распилить. Я усаживаюсь у окна.

Между нашим зданием и зданием, в котором находится Жюло — красивый сад. Жюло появляется в окне, у не-

го в руках фанерная дощечка, на которой написано: «Браво!» Через час приходит санитар с письмом от Жюло. В нем написано: «Я пытаюсь перейти в вашу палату. Если мне не удастся, вы попытайтесь перебраться».

Случай в Белю, когда мы вместе пострадали, очень нас сблизил. Жюло прозвали «молотком». Он подъезжал среди белого дня на машине к ювелирному магазину. Мотор машины, за рулем которой сидел друг Жюло, оставался незаглушенным. «Молоток» быстро выходил из машины, вооруженный поленом, одним ударом разбивал витрину, набирал драгоценностей и возвращался в машину, которая тут же срывалась с места. На его счету были успешные налеты на ювелирные магазины в Лионе, Анже и Туре. Однажды, в три часа пополудни, он взломал витрину большого парижского магазина и набрал драгоценностей на три миллиона франков. Никогда он не рассказывал мне, каким образом его обнаружили. Его осудили на двадцать лет, но уже через четыре года он бежал. По возвращении в Париж он искал человека, который его прятал когда-то, потому что тот не перевел его сестре крупной суммы денег. Человек этот увидел его возле своего дома и донес в полицию; Жюло схватили и отправили на каторгу вместе с нами.

Мы находимся в больнице уже неделю. Вчера я дал Шателю 2000 франков — плату за недельное пребывание в больнице. Чтобы заслужить уважение, мы даем табак всем, у кого его нет. Деге сдружился с шестидесятилетним заключенным по имени Карора. По несколько раз в день Карора говорит, что если у Деге много денег и об этом пронюхают в деревне, то ему даже не стоит бежать, так как его все равно убьют из-за патрона. Деге передает мне содержание своих бесед с Каророй. Мое объяснение, что старик-неудачник, который сидит здесь больше двадцати лет, проходит мимо его ушей. Рассказы старика производят на него глубокое впечатление, и становится все труднее поддерживать в нем веру в себя и меня.

Я прошу Сьерро прислать ко мне Глиани. Назавтра Глиани в больнице, в палате без решеток. Как мне удаст-

ся передать ему патрон? Я говорю Шателю, что мне срочно надо переговорить с Глиани, и даю ему понять, что это подготовка к побегу. Он говорит, что может привести ко мне Глиани на пять минут, ровно в 12 часов дня. В это время меняется стража, и мы с Глиани сможем поговорить через окно.

Глиани в полдень появляется у моего окна, и я тут же кладу ему в ладонь патрон. Он стоит напротив меня и плачет. Через два дня я получил от него газету с завернутыми в нее пятью банкнотами по тысяче франков и письмо, в котором было одно слово: «Спасибо».

Газету передал мне Шатель, и он, разумеется, видел деньги. Он не сказал ни слова. Я хочу ему что-нибудь предложить, но он отказывается.

Я говорю:

— Мы собираемся бежать. Хочешь пойти с нами?

— Нет, Бабочка, у меня договор с другим человеком, и я не хочу бежать прежде, чем он освободится. Ты спешишь, потому что тебя собираются посадить под домашний арест, но здесь решетки и бежать будет непросто. Не жди помощи от меня. Я не хочу подвергать себя опасности сейчас. Тихонько подожду, пока освободится мой друг.

— Порядок, Шатель. Больше не будем об этом говорить.

— И все же я готов передавать тебе деньги и записки.

— Спасибо, Шатель.

Ночью была слышна стрельба из автоматов. Жюло «молоток» сбежал. Да поможет ему Бог, он был преданным другом. У него, наверно, появилась возможность, и он ее использовал. Через 15 лет, в 1948 году, я приехал на Гаити вместе с венесуэльским миллионером, чтобы вести переговоры о покупке права на организацию игр. При выходе из ночного бара, где мы пили шампанское, одна из девушек, черная, как уголь, но воспитанная в традициях провинциальной французской семьи, сказала мне:

— Моя бабка живет со старым французом, который

сбежал из Кайенны; он живет с ней уже пятнадцать лет и все это время беспробудно пьет. Зовут его Жюль Марте *. Я мгновенно трезвею:

— Малышка, веди меня сейчас же к своей бабке.

Она что-то говорит на местном наречии водителю такси, и машина мчится на огромной скорости. Мы подъезжаем к залитому светом ночному бару. Я захожу в бар и покупаю бутылку прено, две бутылки шампанского и две бутылки местного рома. «Поехали». Мы оказываемся на берегу моря у домика, кажущегося игрушечным, с красной крышей. Волны почти достигают его порога. Девушка долго стучит в дверь, и появляется толстая негритянка с совершенно седыми волосами. На ней рубашка, спускающаяся до пят. Женщины о чем-то разговаривают, и, наконец, старуха обращается ко мне:

— Входи, господин, чувствуй себя как дома.

Керосиновая лампа освещает комнату, полную декоративных птиц и рыбок.

— Ты хочешь видеть Жюло? Вот он идет. — Жюло, Жюло, кто-то хочет видеть тебя. Подходит босой старик в пижаме с синими полосами, которая напомнила мне тюремную одежду.

— Что ты, Снежный Ком, кто может придти ко мне в такое время? Бабочка? Нет, не может быть!

Он обнимает меня и говорит:

— Подвинь сюда лампу, Снежный Ком, я хочу видеть его лицо. Да, это ты, дружище! Это и в самом деле ты! Добро пожаловать! Дом, немного денег, маленькая дочь моей жены — все твое, только попроси.

Мы пили прено, шампанское и ром, а Жюль время от времени напевал французские песни.

— И все же, мы их надули, а? Видишь, нет ничего лучше приключений. Я прошел через Колумбию, Панаму, Коста-Рику и Ямайку и примерно пятнадцать лет назад прибыл сюда. Я счастлив со Снежным Комом — лучшей жен-

______________

* Марте — молоток, топор (франц.).

щиной, которую мужчина может желать. Когда ты едешь? Ты здесь надолго?

— Нет, на неделю.

— Что ты здесь делаешь?

— Я хочу перекупить игры в казино вместе с управляющим.

— Друг мой, я хотел бы, чтобы ты всю жизнь оставался рядом со мной, в этой стране, но очень прошу тебя не совершать сделки с президентом: он убьет тебя, когда дела пойдут.

— Спасибо за совет.

— А ты, Счежный Ком, приготовь нам пир, но настоящий — не для туристов, а для моего друга!

Потом я постараюсь рассказать об этом пире «не для туристов».

Итак, Жюло сбежал. А мы — я, Деге, и Фернандез — все еще ждем. Время от времени я украдкой проверяю решетки на окнах. Это настоящие рельсы, и с ними ничего не поделаешь. Остается дверь. Днем и ночью возле нее караулят три вооруженных надзирателя. После побега Жюло охрана усилилась, а врач стал менее приветлив.

Шатель появляется дважды в день — сделать инъекцию и смерить температуру. Проходит еще неделя, и я плачу 200 франков. Деге говорит о чем угодно, но не о побеге. Вчера он заметил мой скальпель и сказал:

— Он все еще у тебя? Для чего ты его держишь?

Я ответил сердито:

— Чтобы спасти, если надо, твою и мою шкуру.

Фернандез не испанец, а аргентинец. Он хороший человек, настоящий искатель приключений, но и на него произвела впечатление болтовня старого Кароры. Однажды я подслушал его разговор с Деге:

— На островах, наверно, намного здоровее, не так жарко. Здесь запросто можно схватить дизентерию в уборной.

Каждый день из палаты выносят одного или двоих умерших от дизентерии. Странно, но все умирают после

обеда или ужина. Никогда утром. Почему? Загадка природы.

Сегодня ночью я поспорил с Деге. Я сказал ему, что по ночам, входя в палату, араб иногда проявляет неосторожность, помогая тяжелобольным. Можно напасть на него и воспользоваться его одеждой (мы спим в одних рубашках и сандалиях). Одетый как араб, я без проблем выйду, вырву винтовку из рук одного из охранников, обезоружу остальных, втолкну их в палату и запру за ними дверь. Потом попытаемся спрыгнуть со стены больницы, выходящей на Марони и поплыть по течению. Что будет потом, посмотрим. У нас много денег, и мы сможем купить лодку и еду. Оба моих приятеля энергично противятся этому плану и даже критикуют его. Я чувствую, что у них душа в пятки ушла, и очень разочарован. Время идет. Мы здесь уже без двух дней три недели. В нашем распоряжении осталось десять-пятнадцать дней. Сегодняшнюю дату следует запомнить: 21 ноября 1933 года. В палате появился Жан Кложе, человек, которого пытались убить у парикмахера в Сен-Мартине. Его глаза закрыты, полны гноя, он почти слеп. Шатель уходит, и я приближаюсь к Кложе. Он быстро говорит мне, что остальных заключенных отправили на острова пятнадцать дней назад, а о нем забыли. Три дня назад его предупредил один из писарей, и он положил в глаза касторовые зерна. Глаза начали гноиться, и он попал сюда. Он говорит, что готов пойти на все, даже на убийство, лишь бы выбраться отсюда. У него три тысячи франков.

Я обрисовываю ему свой план побега. Он находит план хорошим, но считает, что для большей неожиданности нам следует выйти вдвоем и даже, если можно, втроем. Открутим ножки кроватей, каждый возьмет по ножке и нападем. По его словам, они не поверят в то, что мы будем стрелять, даже если у нас в руках будет ружье, и позовут на помощь надзирателей блока, из которого сбежал Жюло.

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

ПЕРВЫЙ ПОБЕГ

ПОБЕГ ИЗ БОЛЬНИЦЫ

Сегодня ночью мне удалось поговорить с Деге, а потом и с Фернандезом. Деге сказал, что не верит в мой план и готов заплатить сколько угодно, чтобы аннулировать домашний арест. Он спрашивает в записке к Сьерро, можно ли это сделать. В своем ответе Сьерро написал, что сделать это сейчас, когда вышел приказ из Парижа, невозможно. При этом он добавил: «Если вы не хотите оставаться в больнице, можете покинуть ее назавтра после отплытия на остров парохода «Мана».

В течение восьми дней до отплытия на острова мы будем находиться в камере, и это, возможно, даст более удобный шанс для побега, чем больничная палата, в которой мы застряли. В той же записке Сьерро спрашивал, не прислать ли ко мне бывшего заключенного, который может приготовить для нас лодку и все, что требуется для побега. Это тулузец по имени Иисус, который два года назад подготовил побег доктора Бугре. Чтобы встретиться с ним, мне надо пойти в рентгеновский кабинет, в центральный блок больницы, и сделать снимок. Туда можно попасть с фальшивым направлением. Сьерро посоветовал мне вынуть перед посещением рентгеновского кабинета патрон — врач может его обнаружить, если направит аппарат ниже легких. Я посылаю Сьерро записку с просьбой направить Иисуса на рентген и договориться с Шателем, чтобы послали и меня. Встреча назначается на послезавтра, на 9 часов утра.

Назавтра Деге и Фернандез попросили выписки из больницы. «Мана» отплыла утром. Они надеются бежать из камер. Я желаю им успеха, но не меняю своего плана.

Виделся с Иисусом. Это бывший заключенный, сухой, как сардина; на его загорелом лице два ужасных рубца. Глаза полны гноя. Грязное лицо и нехороший взгляд.

Я ему не доверяю, и будущее покажет, что не без оснований. Мы разговариваем очень быстро:

— Я могу приготовить лодку на четверых, максимум — на пять человек. Бочку воды, питание, кофе и табак. Три индейских; весла, пустые мешки из-под муки, нитки и иголки, чтобы могли сами сшить парус; компас, топор, пять литров тафии (гвианский ром) — и это все за 2500 франков. Луна исчезнет через три дня. Начиная с четвертого дня, если хочешь, буду ждать тебя в лодке каждую ночь, с 11 вечера до 3 часов утра, в течение восьми дней. Как только луна наполнится на четверть, перестану ждать. Лодка будет находиться прямо за углом больницы.

Я ему не доверяю, но соглашаюсь.

— А деньги? — спрашивает Иисус.

— Перешлю их тебе с Сьерро.

Мы расходимся, не пожав друг другу руки.

Не блестящая сделка.

Шатель отправляется к Сьерро с 2500 франками. Я сказал себе: «Я рискую этими деньгами. Дай Бог, чтобы он не истратил их на тафию!»

Кложе сияет. Он верит в себя, в меня и в план. Однако его беспокоит, что сторож-араб не каждую ночь входит в палату, И кроме того, кто будет третьим? Есть тут корсиканец из «парней» по имени Биаджи. Он здесь с 1929 года и находится под пристальным наблюдением, так как сидит за убийство. Мы с Кложе спорим, стоит ли с ним говорить и когда. Во время спора к нам подходит восемнадцатилетний парень, похожий на девушку. Это Матурет, приговоренный к смерти за убийство водителя такси и помилованный по возрасту: ему тогда было семнадцать лет. Их было двое мальчишек, и вместо того, чтобы сваливать в суде вину друг на друга, каждый заявил, что — убийца — он. Но водитель умер от одной пули. Заключенные симпатизировали обоим парням за их поведение в суде.

Матурет подходит к нам и каким-то женским голосом просит огня. Мы даем ему прикурить, а я еще даю ему в придачу четыре сигареты и коробок спичек. Он благодарит меня с зазывающей улыбкой. Мы отходим.

Вдруг Кложе говорит мне:

— Пэпи, мы спасены. Араб зайдет сюда, когда мы этого захотим, и он будет у нас в кармане.

— Каким образом?

— Очень просто: поговорим с Матуретом и попросим его завлечь араба. Ты ведь знаешь, арабы очень любят молодых парней. Потом нетрудно будет заманить его сюда в нужный момент.

— Позволь мне уладить это.

Я подхожу к Матурету, и он встречает меня ласкающей улыбкой. Он думает, что раздразнил меня. Я говорю ему:

— Ты ошибаешься, пойдем в уборную.

Он идет в уборную, и там я приступаю к делу:

— Если кому-нибудь расскажешь, о чем мы говорили, считай, что тебя уже нет в живых. Ты хочешь сделать то-то и то-то за деньги? А может быть,присоединишься к нам?

— Я хочу пойти с вами.

Мы пожимаем друг другу руки.

В восемь часов вечера Кложе сидит у окна. Он не звал араба. Тот пришел сам, и теперь они тихо беседуют. Мы ложимся спать в девять часов, но не смыкаем глаз. Араб входит в палату, делает два круга и обнаруживает мертвеца. Он стучит в дверь, и через некоторое время появляются двое с носилками и уносят мертвого. Этот мертвец в дальнейшем даст возможность арабу прогуливаться в любой час ночи. По нашему совету Матурет назначает арабу свидание на 11 часов вечера следующего дня. Сторож приходит точно в назначенное время, сразу направляется к кровати Матурета, тянет его за ногу, чтобы разбудить, и идет в направлении уборной. Матурет следует за ним. Через четверть часа сторож выходит из уборной и направляется к выходу. Матурет, не говоря ни слова, идет к своей кровати. Назавтра повторяется то же самое, но в полночь. Все в порядке. Араб придет в час, назначенный парнем.

27 ноября 1933 года. Две ножки от кроватей уже мо-

гут служить дубинками. Я жду сообщения от Сьерро, которое должно прибыть в четыре часа пополудни. Санитар Шатель приходит без записки. Он говорит:

— Франсуа Сьерро просил передать вам, что Иисус будет ждать в условленном месте. Успеха вам. В 8 часов вечера Матурет говорит арабу: — Приходи сегодня в полночь, и мы сможем пробыть вместе больше времени.

Араб сказал, что придет после полуночи. Точно в полночь мы готовы. Араб входит в 12.15 и все повторяется снова. Я вырываю ножку кровати, и она падает, гулко ударяясь о пол. Кложе молчит. Я должен встать за дверью уборной, а Кложе подойдет к ней, чтобы отвлечь внимание араба. Через двадцать минут араб выходит из уборной и неожиданно для себя наталкивается на Роже. Он говорит:

— Что ты стоишь, как истукан, посреди палаты в такое время?

В тот же момент его настигает удар по макушке, и он беззвучно падает. Я быстро надеваю его одежду и ботинки, а его самого мы перетаскиваем на одну из кроватей. Перед тем как положить его на кровать, я ударяю его еще раз по затылку. Ему причитается. Никто из восьмидесяти человек не просыпается. Все втроем мы быстро подходим к двери, и я стучу. Надзиратель открывает. Я выбрасываю вперед железную ножку. Так! Первому, кто открывает дверь, достается по голове. У второго падает из рук ружье. Он, наверно, дремал. Прежде, чем он успевает среагировать, я нападаю на него. Мои «подопечные» не произнесли ни звука, но «пациент» Кложе перед тем, как растянуться на полу, простонал. Стон был довольно громким, но все продолжают спать.

Мы уходим с тремя ружьями, не внося надзирателей в палату. Кложе идет первым, мальчик за ним, я замыкаю шествие. Спускаемся по слабо освещенной лестнице. Кложе успел выбросить свою железную дубинку, я же со своей не расстаюсь — она у меня в левой руке, в правой — винтовка. Нас окружает непроглядная ночь. Надо

хорошенько осмотреться, чтобы увидеть стену. Подойдя к стене, я приставляю к ней короткую лестницу. Кложе вскарабкивается наверх, перегибается через стену и тянет к себе Матурета. а затем и меня. Мы соскальзываем в темноту по ту сторону стены. Кложе падает в яму и ранит ногу, мы с Матуретом приземляемся благополучно. Приподнимаемся. Ружья мы бросили перед прыжком. Кложе тоже пытается приподняться, но не может; он говорит, что у него сломана нога. Я оставляю Матурета с Кложе и бегу к углу, ощупывая на ходу стену. Настолько темно, что я дохожу до края стены, не замечая этого. Рука опирается о пустоту, я спотыкаюсь и разбиваю лицо. Слышу голос со стороны реки:

— Это вы?

— Да. Иисус?

На полсекунды он зажигает спичку. Я заметил, где он, вошел в воду и приблизился к нему. Их двое.

— Поднимайся первым. Кто это?

— Бабочка.

— Порядок.

— Иисус, надо подать немного назад. Мой приятель сломал ногу, прыгая со стены.

— Возьми весло и толкай.

Три весла погружены в воду, и легкое суденышко быстро пересекает расстояние в сто метров, отделяющее нас от места, где должны быть мои друзья, однако я ничего не вижу. Я зову: «Кложе!»

— Бога ради, не разговаривай! — говорит Иисус. — Эй, Толстяк, где твоя зажигалка?

Посыпались искры, и мы увидели Матурета с Кложе. Кложе свистит по-лионски: сквозь зубы и бесшумно, но его хорошо слышно. Это напоминает шипение змеи. Он свистит без перерыва, и на этот звук мы идем. Толстяк выхолит из лодки, берет Кложе на руки и переносит к нам. Нас в лодке теперь пятеро, и вода всего на палец ниже ее краев.

— Не двигайтесь без предупреждения, — говорит

Иисус.— Бабочка, перестань грести, положи весло на колени.

Мы проплываем в километре от тюрьмы, слабо освещенной светом динамо-машины. Мы посреди реки, и подхваченные течением, продвигаемся с невероятной скоростью. Толстяк приподнял свое весло. Теперь один лишь Иисус, весло которого не отрывается от его бедра, сохраняет равновесие лодки. Он не гребет, а лишь направляет. Иисус говорит:

— Теперь можно разговаривать и курить. Думаю, что все прошло гладко. Ты уверен в том, что вы никого не убили ?

— Думаю, что никого не убили.

— Черт побери! Ты меня надул, Иисус!— говорит Толстяк.— Ты мне сказал, что это побег без мокрых дел, но, насколько я понимаю, это побег заключенных.

— Да, это заключенные, Толстяк. Я не сказал об этом, потому что ты отказался бы мне помочь, а твоя помощь была мне необходима. Не нервничай. Если нас поймают, я все возьму на себя.

— Хорошо, Иисус. За сто франков я не хочу рисковать головой.

Я говорю:

— Толстяк, дам тебе подарок — тысячу франков на вас двоих.

— Порядок. Этот парень, что надо. Мы умираем с голоду в деревне. Быть свободным хуже, чем заключенным. Они, по крайней мере, получают каждый день жратву и одежду...

— Парень, — говорит Иисус Кложе,— тебе не очень больно?

— Нет, не очень—отвечает Кложе,— но что мы будем делать с моей сломанной ногой, Бабочка?

— Посмотрим. Куда мы плывем, Иисус?

— Я вас спрячу у ручья в тридцати километрах от моря. Там вы переждете восемь дней — за это время пыл тюремщиков остынет, и они откажутся от поисков. Опасайтесь тех, что выходят в море на катерах с приглушенными

двигателями. Огонь, разговор и даже кашель могут оказаться решающими. Те, что выходят на больших моторных катерах, не могут войти в ручей и ищут в открытом море.

Ночь уходит. Почти четыре часа утра. После долгих поисков мы прибываем к укрытию, знакомому только Иисусу, и вплываем прямо в густую растительность. Растения смыкаются и защищают нас, словно плотный занавес. Надо быть кудесником, чтобы знать, в каком месте достаточно воды, и лодка не сядет на мель. Мы продвигаемся уже больше часа, устраняя с пути ветки. Внезапно мы оказываемся в канале и останавливаемся. Берег покрыт зеленой и исключительно чистой травой; нас окружают огромные деревья, сквозь верхушки которых не проникает ни один луч солнца — а ведь уже шесть часов утра! Под этой впечатляющей крышей слышны голоса тысяч неведомых зверей. Иисус говорит:

— Здесь вы будете ждать восемь дней. Я приду на седьмой день и принесу немного еды.

Он возвратится в Сен-Лорин на маленькой лодочке с двумя веслами.

Теперь нужно заняться Кложе, который лежит на берегу. С помощью ножа мы делаем из ветвей прямые планки. Толстяк берется за ногу Кложе и начинает медленно поворачивать ее. Кложе весь в поту, и в один из моментов говорит:

— Остановитесь! В этом положении мне болит меньше. Кость, наверно, встала на место.

Мы накладываем на ногу планку и перевязываем новенькой пеньковой веревкой. Ему полегчало. Иисус купил четыре пары брюк, четыре рубашки и четыре шерстяные фуфайки. Матурет и Кложе переодеваются, а я остаюсь в одежде араба. Пьем ром. Передаем по кругу вторую бутылку. Нас это хорошо согревает. Одно неприятно: беспрестанно беспокоют насекомые. Придется пожертвовать пачкой табака. Мы размачиваем табак, и размазываем никотиновый сок по лицу, рукам и ногам.

Толстяк говорит:

— Мы уезжаем. Что с тысячью франками, которые ты обещал?

Я отхожу в сторону и возвращаюсь с новенькой банкнотой в тысячу франков.

— До свидания. Не трогайтесь с места восемь дней,— говорит Иисус.— Мы приедем на седьмой день. На восьмой вы выйдете в море. За это время сшейте парус, почистите лодку, прикрепите руль. Если через десять дней нас не будет, значит, нас задержали в деревне. Из-за раненых надзирателей может быть большой переполох.

Кложе сообщает, что перебросил ружье через стену, не зная, что река очень близко, и оно наверняка, упало в воду. Иисус говорит, что это хорошо. Если ружье не обнаружат, подумают, что мы вооружены. И не станут рисковать — у них только пистолеты и сабли.

— Если вас обнаружат, и вы будете вынуждены бросить лодку,— добавляет Иисус, — то лучше всего идти вверх по ручью, пока не дойдете до безводной части. Если пойдете по компасу, то все время надо держаться севера. Через два—три дня такого скитания у вас много шансов наткнуться на лагерь смерти «Шервин». Там надо будет кому-нибудь заплатить и передать мне, что вы прибыли.

Двое бывших заключенных отплывают. Через несколько минут их лодочка исчезает из виду.

День едва проникает сквозь густую растительность. Начинается жара. Кроме Матурета, Кложе и меня, поблизости нет ни души. Первая реакция: мы смеемся. Все пошло, как часы. Единственное, что нас ограничивает — это нога Кложе. Он утверждает, что теперь, когда на нее наложена «шина», все в порядке. Мы можем сварить кофе. Быстро разводим костер, и каждый выпивает по большой кружке кофе, подслащенного сахаром. Замечательно. Со вчерашнего дня мы потратили столько энергии, что нет сил даже проверить вещи и лодку. Потом посмотрим. Мы свободны, свободны, свободны. На каторгу мы прибыли тридцать семь дней назад. Если побег пройдет удачно, мое пожизненное заключение окажется не столь уж длинным.

«Господин председатель, сколько времени длится во Франции пожизненное заключение?» Меня разбирает смех. Матурет тоже приговорен к пожизненному заключению. Кложе говорит:

— Не будем пока праздновать победу. Колумбия далека, а эта лодка кажется мне слишком жалкой, чтобы на ней можно было выйти в море.

Если говорить начистоту, то до последнего момента я думал, что на этой лодке мы будем добираться до настоящего судна, на котором и выйдем в море. Поняв, что заблуждаюсь, я ничего не сказал, опасаясь реакции моих друзей. Иисус вел себя очень естественно, и я не хотел произвести впечатление человека, незнакомого с лодками, на которых совершают побег.

Первый день мы посвятили беседам и знакомству с лесом. Над нашими головами с визгом прыгали обезьяны и маленькие белки. К ручью пришло стадо животных, напоминающих диких свиней. Их было по меньшей мере две тысячи. Они входят в воду, раздвигая ветви и вырывая корни растений. Вдруг выплывает огромный крокодил и хватает за ногу одного из поросят. Тот визжит и вырывается. Свиньи набрасываются на крокодила, взбираются ему на спину, пытаясь укусить. Крокодил бьет хвостом, и каждый удар поднимает в воздух то одного, то другого поросенка. Вот один уже плывет брюхом вверх. Остальные свиньи тут же раздирают его в клочья. Ручей полон крови. Весь спектакль продолжается двадцать минут, и крокодилу удается, в конце концов, ускользнуть.

Мы хорошо проспали всю ночь, а утром приготовили кофе. Я помылся, и Матурет скальпелем побрил нас с Кложе. У самого Матурета борода еще даже не растет. Когда я поднимаю с земли фуфайку, которую снял перед мытьем, из нее выпадает громадный черно-бархатный паук, с длинными усами, заканчивающимися шариками платинового цвета. В нем, по крайней мере, 500 граммов. С чувством отвращения я давлю его.

Мы вытащили из лодки все вещи и, в том числе, маленький бочонок воды. Иисус переборщил, наверно, поло-

жив слишком много калия для лучшей сохранности воды, и она отливает синим. В плотно закрытых бутылках хранятся спички. Компас оказался обычным школьным прибором и показывает лишь части света — без градусов. Мы сшиваем мешки в виде трапеции и прикрепляем их веревками к двухметровой мачте. Я делаю передний парус в виде равностороннего треугольника. Он заставит нос лодки подниматься над волнами.

Мы укрепляем мачту, и я замечаю, что дно лодки очень непрочное: углубление для мачты безнадежно испорчено. Лодка вся гнилая. Этот гад Иисус посылает нас на смерть. С тяжелым сердцем я говорю об этом друзьям. Я не имею права скрывать это от них. Что будем делать? Когда Иисус вернется, заставим его обеспечить нас более надежной лодкой. У меня нож и топор. Пойду с ним в деревню в поисках другой лодки. Это опасно, но еще опаснее выйти в море в этом гробу. С пищей все в порядке: он положил бутыль масла и полные коробки кукурузной муки. С этими запасами можно долго протянуть.

Мы находимся здесь уже четыре дня и пять ночей. В одну из ночей шел проливной дождь, а утром, за кофе, я думал о том, какая сволочь Иисус. Из-за каких-то пятисот или тысячи франков он посылает троих человек на верную смерть. Я спрашиваю себя, не стоит ли убить его, после того как он достанет другую лодку?

Крики птицы преследуют нас в этом маленьком мирке — крики столь резкие и неприятные, что я велю Матурету взять нож и пойти посмотреть. Он возвращается через пять минут и зовет с собой меня. Мы отходим от лодки на 500 метров, и я вдруг вижу замечательного фазана, в два раза крупнее любой курицы. Он схвачен лассо за ногу и висит на ветви вниз головой. Одним ударом ножа я отрубаю ее и прекращаю пронзительные крики. Вес фазана примерно килограммов пять. У него петушиные шпоры. Мы решаем съесть его, но понимаем, что кто-то поставил капкан и он, наверно, не единственный. Пойдем посмотрим. Мы возвращаемся на то же место и обнаруживаем нечто странное: на расстоянии десяти метров от ручья,

параллельно ему, и на высоте трех сантиметров от земли протянута веревка, замаскированная зелеными ветками. Вблизи от нее — калитка, за которой спрятано лассо из ..латунной нити, привязанное к ветви. Животное натыкается на преграду и в поисках выхода направляется к калитке; лассо захватывает ногу животного и освобождает ветвь. Животное так и висит в воздухе, подвешенное за ногу, пока не приходит охотник.

Это открытие портит нам настроение. Преграда выглядит прочной, значит, построена она недавно, и мы стоим перед опасностью обнаружения. Теперь днем нельзя разжигать огонь: охотник ведь не придет ночью. Мы решаем сторожить по очереди на подходах к западне. Лодку и вещи мы прячем под ветками.

Я сторожу с десяти часов утра. Ночью мы съели фазана (а может быть, курицу, точно не знаем). Мясо и суп получились замечательными. Каждый из нас съел по две миски. Я сторожу, но мое любопытство возбуждают черные большие муравьи, которые перетаскивают в муравейник тяжелые листья. Длина каждого муравья около полутора сантиметров. Каждый несет на себе огромный кусок листа.

Я слежу за ними и обнаруживаю удивительную организованность. Несколько муравьев быстро и с невероятной точностью отрезают одинаковые куски от гигантских банановых листьев. Внизу поджидают муравьи, отличающиеся от первых внешним видом: у них на челюстях серая полоска. Они выстроились полукругом и следят за носильщиками, которые цепочкой подходят справа, а потом сворачивают налево, к муравейнику. Выйдя из строя, они быстро нагружают себя листьями, но иногда, из-за спешки, возникают пробки. Тогда вмешиваются муравьи-надзиратели, которые толкают муравьев-работников на место. Не знаю, в чем провинился один из муравьев, но надзиратели вывели его из ряда. Один из них оторвал муравью голову, а другой разодрал его тело. Надзиратели остановили еще двоих работников. Те опустили на землю груз, ножками вырыли две ямки, и надзиратели засыпали их тела землей

ГОЛУБИНЫЙ ОСТРОВ

Я был настолько погружен в окружающий меня мир, что голос человека, раздавшийся у меня за спиной, заставил меня вздрогнуть:

— Не двигаться с места. Повернуться.

Это мужчина с обнаженной грудью, в шортах цвета хаки и красных кожаных сапогах. В руках у него двустволка. Он среднего роста, широкоплечий, загорелый, почти лысый, нос и веки покрыты синей татуировкой. Посредине лба у него вытатуирован жук.

— Ты вооружен?

— Нет

— Один?

— Нет

— Сколько вас?

— Трое.

— Веди меня к своим друзьям.

— Не могу. У одного из них есть винтовка, и я не хочу, чтобы ты был убит прежде, чем я узнаю твои намерения.

— О! В таком случае не двигайся с места и говори тихо. Вы те самые трое парней, что сбежали из больницы?

— Да.

— Кто из вас Бабочка?

— Я.

— Можешь себя поздравить — твой побег произвел в деревне настоящий переворот! Половина бывших заключенных задержана.

Он подходит ко мне, опускает дуло винтовки и протягивает мне руку:

— Я Бретонец в Маске. Слышал обо мне?

— Нет, но я вижу, что ты не охотишься на людей.

— Ты прав, я ставлю силки, чтобы ловить кур. Одну из них сожрал тигр или вы.

— Мы.

— Хочешь кофе?

В ранце у него термос; он наливает кофе мне и себе.

Я предлагаю ему пойти к моим друзьям. Он идет и усаживается с нами. Тихонько посмеивается над тем, как ловко я его провел с ружьем, и говорит мне:

— Я тебе поверил, потому что ни один из охотников на людей не хотел выйти на поиски, — все знали, что у вас есть ружье.

Он рассказывает, что живет в Гвиане двадцать лет. Пять лет назад его освободили. Ему сорок пять лет. Он сделал глупость, изрисовав свой нос, и теперь жизнь во Франции его не интересует. Он любит лес и находит в нем для себя пропитание: заготавливает змеиную кожу, ловит тигров, коллекционирует бабочек, но главный его промысел — ловля живых фазанов, одного из которых мы съели. Каждого фазана он продает за 200 — 250 франков. Я предлагаю ему деньги за съеденного фазана, но он отказывается и даже обижается. Он рассказывает:

— Это лесной петух. Он никогда не видел домашних кур, петухов и людей. Я ловлю его и продаю в деревне хозяину одного из курятников. Вечером его сажают в курятник, а утром, когда открывают двери, застают его за странным занятием: он как бы пересчитывает кур. Он ходит с курами, ест то же, что и они и... смотрит во все стороны. Это незаменимый сторожевой пес. Вечером он стоит у дверей. Невозможно понять, каким образом ему становится известно, что не хватает одной или двух куриц, но он отправляется их искать. Он толкает их клювом, как бы желая научить приходить вовремя. Он убивает крыс, змей, землероек, пауков, многоножек, а завидев в небе хищную птицу, гонит всех в укрытие и сам выходит в бой. Курятник он больше не покидает.

А мы ели эту необычную птицу как простую курицу.

Бретонец в Маске рассказывает, что Иисус, Толстяк и еще тридцать человек сидят в тюрьме Сен-Лорина. Араб в карцере. Его изолировали и обвинили в соучастии в преступлении. Две сильные затрещины не повредили ему, но у остальных сторожей опухли головы.

— Я не переживал, все знают, что я не занимаюсь подготовкой побегов.

Он говорит, что Иисус нечестный человек. Услышав о лодке, он захотел ее осмотреть. Бросил на нее один только взгляд и раскричался:

— Ведь этот гад посылал вас на верную смерть! Лодка не продержится в море больше часа. Первая же сильная волна расколет ее на части. Не плывите в ней, это будет самоубийством.

— Что же делать?

— Деньги у тебя есть?

— Да.

— Хорошо, скажу тебе, что делать. Более того, помогу тебе. Ты и твои друзья это заслужили. Ни в коем случае не приближайтесь к деревне. Вам следует поплыть к Голубиному острову, на котором обитает около 200 прокаженных. Там нет ни надзирателей, ни врача, потому что ни один здоровый человек не соглашается там жить. Каждый день, в 8 часов утра, на лодке привозят к ним пищу на сутки. Санитар дает ящик с медикаментами двум прокаженным санитарам, которые ходят за больными. Никто: ни надзиратель, ни охотник на людей, ни даже священник — не приближается к острову. Прокаженные живут в хижинах, построенных своими же руками. Есть у них и большая комната, в которой они устраивают собрания. Они выращивают кур и уток. Официально они не имеют права ничего продавать, но тайком они торгуют с Сен-Лорином, Сен-Жаном, с китайцами из Албины и Суринама (Нидерландской Гвианы). Все они опасные убийцы. Очень редко они убивают друг друга, гораздо чаще делают вылазки на деревни. Эти вылазки совершаются на лодках, которые они воруют в соседней деревне. Стражники обстреливают каждую лодку, отходящую от Голубиного острова или приближающуюся к нему. Прокаженные прячут лодки на дне залива, нагружая их камнями; в момент, когда им нужна лодка, они ныряют, вытаскивают камни, и лодка всплывает на поверхность моря. На острове можно встретить представителей всех национальностей и всех областей Франции. Твоя лодка может плавать только по Марони, да и то если она не слишком нагружена. Для выхода в море нужна

другая лодка, и ее ты можешь раздобыть только на Голубином острове.

— Каким образом?

— А вот как. Я повезу вас по реке до тех пор, пока вы не увидите остров. Сам ты его не найдешь. Он находится на расстоянии 150 километров от разветвления, поэтому вам придется плыть в обратную сторону, — это около 50 километров от Сен-Лорина. Я подвезу вас как можно ближе и перейду в свою лодку. А уж на острове ты будешь действовать сам.

— Почему бы и тебе не пойти с нами на остров?

— Боже упаси, — сказал Бретонец, — однажды я был на том месте, к которому подплывает лодка из управления. Мне вполне достаточно того, что я видел. Прости меня, Пэпи, но моя нога больше не ступит на этот остров. Я не сумею преодолеть отвращение и принесу больше вреда, чем пользы.

— Когда отплываем?

— С наступлением ночи.

— Который теперь час, Бретонец?

— Три.

— Хорошо, пойду немного поспать.

— Нет, надо все погрузить в лодку.

— Но ведь я поплыву в пустой лодке, а потом вернусь за Кложе, который останется присматривать за вещами.

— Это невозможно. Ты никогда, даже днем, не сумеешь найти это место. А днем на реке тебе ни в коем случае показываться нельзя. Облава еще не прекратилась, и река в этом смысле очень опасна.

Опускается вечер. Бретонец отправляется за своей лодкой, и мы привязываем ее к нашей. Кложе сидит рядом с Бретонцем, который управляет рулевым веслом, Матурет посредине, а я на носу лодки. С трудом мы находим путь из расщелины и только глубокой ночью попадаем в реку. Буро-красное солнце озаряет морской горизонт. Мы ясно видим на расстоянии двадцати километров от нас рукав реки, устремленный в море и переливающийся розовыми и серебристыми красками. Бретонец замечает:

— Это конец отлива. Через час будет прилив, и мы его используем, чтобы добраться к острову.

Ночь наступает внезапно.

— Вперед, — говорит Бретонец, — гребите сильнее, чтобы выбраться на середину реки. Не курите.

Весла плавно опускаются на воду, и лодка быстро несется по течению. Мы с Бретонцем гребем очень слаженно. Матурет тоже старается изо всех сил. По мере приближения к середине реки, прилив чувствуется все сильнее. Мы на огромной скорости скользим по глади реки и ощущаем изменения каждые полчаса. Прилив продолжает усиливаться и тянет нас со всевозрастающей скоростью. Через шесть часов мы приближаемся к острову. Это черное пятно, немного правее середины реки.

— Это здесь, — тихо говорит Бретонец.

Ночь не из самых темных, но нас издали трудно заметить из-за легкого тумана над поверхностью реки. Мы приближаемся, более резко видны очертания скал. Бретонец переходит в свою лодку, отвязывает ее от нашей и говорит просто:

— Успеха вам, ребята!

— Спасибо.

— Не за что

Лодку несет прямо к острову. Я пытаюсь как-то править ею, но безуспешно. Удар о ветви был столь сильным, что будь на их месте скалы, мы разбились бы вдребезги. Матурет прыгает в воду, тащит за собой лодку, и мы проплываем под великолепной зеленой аркой. Мы привязываем лодку и отпиваем по глотку рома. Я один вскарабкиваюсь по берегу, оставив друзей в лодке. У меня в руках компас, и я шагаю, надламывая по пути ветви и оставляя заранее припасенные лоскуты из мешков. Внезапно меня озаряет отблеск огня, я слышу голоса и различаю три хижины. Я приближаюсь к ним: не знаю, как представиться и предпочитаю, чтобы меня обнаружили. Зажигаю сигарету. Ко мне бросается маленькая собака, лает и прыгает, пытаясь укусить меня в колено. Только бы собака не оказалась прокаженной. Идиот, у собак не бывает проказы.

— Кто идет? Кто там? Это ты, Марсель?

— Это беглый каторжник.

— Что ты здесь делаешь? Воруешь у нас? Думаешь, у нас есть что-то лишнее?

— Нет, я нуждаюсь в помощи.

— За плату или за спасибо?

— Заткнись, Филин!

Три тени выходят из хижины.

— Подойди сюда, но медленно; наверное, ты и есть владелец ружья. Если оно при тебе, положи его на землю, здесь тебе нечего бояться.

— Да, это я, но ружья при мне нет.

Я приближаюсь к ним. Темно, и я совершенно не различаю их лиц. По своей глупости протягиваю им руку, но ее никто не касается. Позже я понимаю, что здесь не принято пожимать руку чужому: они не хотели заразить меня.

— Войдем в хижину, — говорит Филин. Комнату освещает масляная лампа, которая стоит на столе.

— Садись.

Я сажусь на соломенный стул без спинки. Филин зажигает еще три масляные лампы и одну из них ставит на стол передо мной. Запах, издаваемый кокосовым маслом коптилки, ужасен. Я сижу, а пятеро хозяев стоят. Их лица мне все еще не видны. Мое лицо освещено, потому что оно находится на уровне коптилки, и это именно то, чего они хотели. Голос, приказавший Филину заткнуть глотку, произносит:

— Угорь, сбегай в зал и спроси, хотят ли они, чтобы мы его привели. Быстро возвращайся с ответом — главное, согласен ли Тоссен. Здесь мы не можем предложить тебе даже попить, разве что ты согласен пить яйца.

Он ставит передо мной плетеную корзину, полную яиц.

— Нет, спасибо

Один из них садится справа от меня, очень близко, и лишь тогда я впервые вижу лицо прокаженного. Это ужасно, и я делаю отчаянное усилие, чтобы не отвернуть голову и не выдать свое отвращение. Нос съеден начисто: осталось лишь отверстие посреди лица. Подчеркиваю: не

два отверстия, а одно, величиной с двухфранковую монету. Съедена так же правая часть нижней губы, и через щель можно увидеть три желтых длинных зуба, упирающихся в верхнюю челюсть. У него только одно ухо. Он кладет забинтованную правую руку на стол. Двумя единственными пальцами левой руки он держит толстую сигарету, которую сделал, наверно, сам — она зеленого цвета. У него осталось только левое веко. Начинаясь у правого глаза, лоб пересекает глубокая рана, которая доходит до серых спутанных волос. Хриплым голосом он говорит:

— Мы тебе поможем, парень, я не хочу, чтобы ты стал таким, как мы.

— Спасибо

— Я Жан Бесстрашный. Родом из пригорода Парижа. Когда я прибыл на каторгу, я был красивее, здоровее и сильнее тебя. Видишь, во что я превратился за десять лет?

— Тебя не лечат?

— Лечат. Я чувствую себя много лучше в день, когда получаю укол растительного масла. Смотри, — он поворачивает голову и показывает мне левую часть лица, — сохнет с этой стороны.

Волна жалости накатывается на меня, и я делаю движение, чтобы дотронуться в знак дружбы до его левой щеки. Он подается назад и говорит мне:

— Благодарю тебя за твое желание прикоснуться ко мне, но никогда в жизни не притрагивайся к больному, не ешь и не пей из его посуды.

Я вижу лицо только одного прокаженного: у этого человека оказалось достаточно мужества показать свое лицо. На пороге стоял маленький человечек.

— Где этот парень? Тоссен и остальные хотят его видеть. Ведите его в Центр.

Жан Бесстрашный встает и говорит:

— Иди за мной.

Мы шагаем в ночи: четверо или пятеро впереди, я рядом с Жаном, остальные за нами. Через три минуты мы подходим к краю площади, немного освещенному лунным

светом. Это плоская вершина острова. Посреди ее — дом. В двух его окнах виден свет. У дверей около двадцати человек ждут нас. Мы идем к ним. Когда мы подходим к двери, люди расступаются, чтобы дать нам пройти. Это прямоугольный зал длиной метров десять и шириной —четыре; в зале камин с пылающими поленьями, обложенный четырьмя огромными камнями одинаковой высоты. Зал освещен двумя керосиновыми лампами. На табуретке сидит человек неопределенного возраста с белым лицом. Позади него, на скамье, сидят пятеро или шестеро. У него черные глаза. Он обращается ко мне:

— Я Тоссен-корсиканец, а ты, наверное, Бабочка?

— Да.

— Слухи на каторге распространяются очень быстро. Куда ты девал ружье?

— Бросил его в реку.

— Где?

— Напротив больничной стены, в том месте, где мы ее перепрыгнули.

— Значит, его можно найти?

— Думаю, да — в этом месте неглубоко.

— А тебе откуда это известно?

— Я вошел в воду, чтобы перенести раненого товарища в лодку.

— Что с ним?

— Сломал ногу

— Как вы его лечите?

— Наложили шину из веток.

— У него сильные боли?

— Да.

— Где он?

— В лодке.

— Ты сказал, что пришел за помощью. За какой помощью?

— Мне нужна лодка.

— Хочешь, чтобы мы дали тебе лодку?

— Да. Я заплачу.

— Хорошо, я продам тебе свою — это замечательная лодка. Совершенно новая, я угнал ее на прошлой неделе в Албине. Это не лодка, а настоящий покоритель океанов. Там не хватает только дна, но его мы поставим за два часа. В ней все, что нужно: руль, деревянная мачта, багор длиной в четыре метра, новый парус. Сколько ты предлагаешь?

— Назови цену ты, я не знаю, сколько такая вещь стоит.

— Три тысячи франков, если у тебя водятся такие деньги. Если нет, принеси ружье, и в обмен на него я дам тебе лодку.

— Нет, я предпочитаю платить.

— Хорошо, дело сделано. Клоп, подай кофе.

«Клоп» — карлик, который пришел за мной — подходит к полке над камином, берет новый блестящий котелок, вливает в него что-то из бутыли и ставит котелок на огонь. Через минуту он снимает котелок с огня и разливает кофе по чашкам, которые стоят возле камней. Тоссен нагибается и передает чашки тем, кто стоит позади него. Клоп подает и мне чашку, говоря:

— Пей без страха. Эта чашка предназначена для гостей. Ни один из больных ею не пользуется.

Я, беру чашку и пью, потом ставлю ее на колено. И тут я замечаю, что к чашке прилеплен палец. Не могу сообразить, в чем дело, но тут слышится голос «Клопа»:

— Смотри, снова потерял палец! Куда, черт побери, он провалился?

— Вот он,— говорю я и киваю в сторону чашки.

Клоп отрывает палец, бросает его в огонь и возвращает мне чашку, говоря:

— Ты можешь пить,— у меня сухая проказа. Я распадаюсь на части, но не гнию. Я не заразен.

До меня доносится запах жареного мяса. Я думаю: это, конечно, палец. Тоссен обращается ко мне:

— Тебе придется провести здесь весь день. Вечером будет отлив. Предупреди своих друзей и раненого внеси-

те в хижину. Лодку потопите. Никто не сможет тебе помочь, и ты, конечно, понимаешь почему.

Я возвращаюсь к своим друзьям. Мы берем Кложе и переносим его в одну из хибарок. Через час все вынутые из лодки вещи аккуратно сложены. Клоп просит подарить ему лодку и одно из весел. Я дарю это ему, и он отправляется топить лодку в одном ему известном месте. Ночь проходит быстро. Все трое, мы лежим в одной из хижин на совершенно новых одеялах, которые прислал нам Тоссен. Они были завернуты в толстую бумагу. Мы растянулись на одеялах, и я рассказываю Кложе и Матурету обо всем, что произошло с момента нашего прибытия на остров и о сделке с Тоссеном. У Кложе с языка срывается глупость:

— Побег, стало быть, обойдется нам в шесть тысяч франков. Я дам тебе половину, Бабочка. У меня есть как раз три тысячи.

— Мы здесь не для армянских расчетов. Пока у меня есть деньги, плачу я. А потом посмотрим.

К хижине не приближается ни один прокаженный. С рассветом приходит Тоссен:

— Доброе утро, вы можете спокойно выходить. Никто не станет вам мешать. Видите белый платок на кокосовой пальме? Это признак того, что на горизонте ничего не видно. Если наблюдатель заметит опасность, он спустится и предупредит. А пока, если хотите, можете нарвать папайи и есть их.

Я напоминаю ему

— А что со дном лодки?

— Мы его сделаем из двери. Там тяжелое дерево. Из двух досок сделаем дно. Ночью мы поднимали лодку на сушу. Пойдем посмотрим. '

Мы идем. Это отличная лодка длиной в пять метров, совершенно новая, с двумя скамейками, в одной из которых проделано отверстие для мачты. Мы с Матуретом с трудом переворачиваем тяжелую мачту. Парус и канаты тоже совершенно новые. К бортам прикреплены кольца для связывания грузов. В полдень мы приступаем к рабо-

те и прочно прикрепляем дно лодки с помощью длинных винтов и четырех гвоздей, что были у меня.

Поодаль стоят полукругом прокаженные и молча следят за нашей работой. Тоссен говорит нам, что делать, и мы в точности выполняем его указания. На лице Тоссена нет ни одной раны, и оно кажется нормальным, но, когда он говорит, движется только левая половина лица. У него сухая проказа. Грудь и правая рука парализованы, а в скором будущем перестанет, наверно, двигаться и правая нога. Правый глаз будто остекленел.

Я не называю настоящих имен этих несчастных, чтобы люди, которые еще помнят их, не узнали того, как они заживо гнили.

Кроме Тоссена, никто из других обитателей острова с нами не разговаривает. Только однажды, когда я отправился за несколькими петлями, которые они вырвали из двери поликлиники, один из них сказал:

— Не трогай петли. Я порезался, вырывая их, и на одной осталась кровь.

Он облил петлю ромом и дважды провел над огнем.

— Теперь можешь спокойно до нее дотронуться.

Однажды, во время работы, Тоссен попросил одного из прокаженных рассказать, куда и как мы должны плыть дальше, чтобы не быть пойманными.

Тот сразу начал объяснять.

— Сегодня вечером отлив начнется в три часа. В 6 вечера появится сильное течение, которое менее чём за три часа пронесет вас на сто километров. В 9 часов вы должны остановиться и привязать лодку к дереву или кусту. До трех часов пополуночи придется ждать окончания прилива. Но продолжать сразу путь не имеет смысла, потому что течение будет слишком слабым. Надо выйти за полтора часа до рассвета, и вы успеете проплыть пятьдесят километров. Эти полтора часа — ваш единственный шанс. В море вы должны выйти в 6 часов. Тюремщики могут вас заметить, но они не отправятся в погоню, так как у устья залива их застанет прилив. В этом километре, кото-

рый будет отделять вас от них — ваша жизнь. В этой лодке всего один парус. Что было в вашей прежней лодке?

— Основной парус и небольшой — на носу лодки.

— Эта лодка очень тяжелая и сможет нести два паруса: передний можно протянуть от края лодки к основанию мачты, а второй, надувной, будет выходить за края лодки и приподнимать ее нос. В море выходите на всех парусах. Своим друзьям прикажи лечь на дно лодки, чтобы уравновесить ее, а сам крепко держись за борт. Не привязывай канат паруса к ноге, а протяни его через специальное кольцо и оберни вокруг запястья. Если ты увидишь, что волны велики, не останавливайся — дай парусам надуваться и вести лодку. При спокойном море сможешь свернуть парус. Дорогу ты знаешь?

— Нет. Знаю только, что Венесуэла и Колумбия находятся на северо-западе.

— Правильно, только старайся не оказаться выброшенным на берег. И Нидерландская и Британская Гвианы возвращают беглецов. Тринидад тебя не возвратит, но заставит оставить его территорию через пятнадцать суток. Венесуэла выдаст тебя через год-два.

Я слушаю внимательно. Он говорит, что не раз бежал, но его выдают сразу из-за его проказы. Дальше Джорджтауна, что в Британской Гвиане, ему выбраться не удавалось. Его проказу распознают по ногам, на которых не осталось ни одного пальца. Тоссен предлагает мне повторить все советы, которые я только что получил. Я повторяю без запинки. Жан Бесстрашный спрашивает:

— Сколько времени ты будешь в открытом море?

— Три дня я буду плыть на север, северо-восток, а на четвертый день поверну на северо-запад.

— Отлично, — говорит прокаженный. — Я так и сделал в последний раз. Два дня плыл на северо-восток и добрался до Британской Гвианы. За три дня плавания ты доберешься до Тринидада или Барбадоса, минешь Венесуэлу и доплывешь до Кюрасао или Колумбии.

Жан Бесстрашный обращается к Тоссену:

— За сколько ты продал лодку?

— За три тысячи, — отвечает Тоссен. — Это дорого?

— Нет, этого я не говорю. Хотел только знать. Ты можешь заплатить, Бабочка?

— Да.

— И у тебя останутся деньги?

— Нет, это все, что у меня есть — три тысячи франков, которые носит при себе мой друг Кложе.

— Тоссен, отдаю тебе свой пистолет, — говорит Жан Бесстрашный. — Я хочу помочь этим парням. Сколько ты мне за него дашь?

— Тысячу франков, — отвечает Тоссен. — Я тоже хочу помочь им.

— Спасибо за все, — говорит Матурет, глядя на Жана Бесстрашного.

— Спасибо, — вторит ему Кложе.

В этот момент я застыдился своей лжи.

— Я не могу принять этого от тебя.

— Ты должен принять. Три тысячи франков — огромные деньги, хотя Тоссен теряет при этом две тысячи. Это великолепная лодка. Однако нет такой причины, по которой я бы не сделал что-нибудь для вас.

Тут происходит душещипательная сцена: Филин кладет на пол шляпу, и прокаженные опускают в нее банкноты и серебряные монеты. Прокаженные появляются изо всех углов, и каждый что-то кладет. Меня охватывает стыд, но я не могу сказать, что у меня остались деньги! Боже, что делать?

— Прошу вас, не надо!

Негр из Томбукту, у которого вместо рук два обрубка, говорит:

— Деньги не способны подарить нам жизнь, и потому бери их без стеснения. Они служат нам только для азартных игр да для того, чтобы переспать с прокаженными женщинами, которые приходят сюда из Алпины.

Это успокаивает меня, и я не рассказываю им, что у меня еще остались деньги.

Прокаженные сварили двести яиц. Они приносят их в белом ящике с красным крестом. Этот ящик прибыл сегод-

ня из поликлиники. Они приносят также двух живых черепах, весом в тридцать килограммов каждая, табачные листья, две бутыли, заполненные спичками и серной бумагой, мешок риса, два мешка древесного угля, примус и флакон бензина. Эта несчастная община так взволнована, все так хотят помочь нам, будто это не только наш, но и их побег. Мы подтащили лодку к тому же месту, где сошли на берег. Прокаженные подсчитали деньги в шляпе: 820 франков. Я должен дать Тоссену 1200 франков. Кложе дает мне свой патрон, и я открываю его на глазах у всех. В нем одна банкнота в 1000 франков и четыре банкноты по 500 франков. Я даю Тоссену 1500 франков, он возвращает мне 300 и при этом говорит:

—Вот, возьми пистолет, я дарю его тебе. Вы все поставили на карту, и дело не должно провалиться в последнюю минуту из-за нехватки оружия. Хотя надеюсь, тебе не придется им воспользоваться.

Я не знаю, как отблагодарить его и остальных. Санитар приготовил маленькую шкатулку с ватой, спиртом, аспирином, бинтами, йодом, ножницами и пластырем. Один из прокаженных приносит две аккуратно обтесанные дощечки и два эластичных бинта в нетронутой упаковке. Он предлагает нам заменить ими ветки, привязанные к ноге Кложе.

В пять часов начинается дождь. Жан Бесстрашный говорит мне:

— У вас хорошие шансы. Они не рискнут отправиться в такую погоду на поиски. Вы можете отплыть сейчас же и сэкономите добрых полчаса. Сможете выйти в море в 4.30 утра.

— А как узнать, который час?

— По приливу и отливу.

Спускаем лодку на воду. Совсем другое дело: края этой лодки сантиметров на сорок выше уровня воды — даже когда она полностью загружена. Мачта и парус свернуты, мы их установим после отплытия. Устанавливаем руль и его предохранительный треугольник, кладем подушку, набитую листьями папоротника. С помощью одеял

мы организуем тепленькое местечко для Кложе, который заупрямился и не захотел сменить повязку. Он лежит между мною и бочкой воды. Матурет сидит на носу лодки. В этой лодке я чувствую себя намного более уверенней. Все еще идет дождь. Мы должны спуститься по реке, держась ее середины и немного отклоняясь влево.

— Удачи вам! — говорит Тоссен и с силой отталкивает лодку ногой.

— Спасибо, Тоссен, спасибо, Жан, тысячи благодарностей всем вам!

Мы быстро исчезаем, подхваченные отливом, который начался два с половиной часа назад. Течение невероятно сильное.

Идет дождь, и мы ничего не видим на расстоянии десяти метров. На пути встречаются маленькие островки, и Матурет внимательно следит, чтобы мы не натолкнулись на скалу. Спускается ночь. Большое дерево, которое плывет неподалеку от нас, но, на наше счастье, намного медленнее, мешает нам своими ветвями. Мы курим и пьем ром. Прокаженные дали нам шесть бутылок из-под чианти, наполненных ромом. Странно, но никто из нас словом не обмолвился о страшных ранах, которые мы видели на прокаженных. Говорим только об одном: о добросердечии, вежливости, прямоте и честности прокаженных. На наше счастье мы повстречали Бретонца в Маске, который посоветовал нам наведаться на Голубиный остров. Дождь льет все сильнее, я промок до ниток, но шерстяные фуфайки очень добротные и сохраняют тепло. Нам не холодно. Только рука, управляющая рулем, коченеет под дождем.

— Мы спускаемся со скоростью сорок километров в час, — говорит Матурет. — Как вы думаете, сколько времени мы в пути?

— Сейчас скажу, — говорит Кложе. — Минутку. Три часа и пятнадцать минут.

— Господи! Откуда такая точность?

— С момента отплытия я считаю про себя и после трехсот отрезаю кусочек картона. У меня тридцать девять полосок картона. Каждая из них — пять минут. Значит, мы

в пути три часа с четвертью. Если не ошибаюсь, через пятнадцать — двадцать минут спуск прекратится.

Я резко поворачиваю руль вправо, чтобы пересечь реку и приблизиться к берегу на стороне Нидерландской Гвианы. Течение прекратилось еще до того, как мы добрались до растительности. Мы уже не спускаемся, но еще не поднимаемся. Продолжает идти дождь. Мы не курим и не разговариваем, а лишь изредка перешептываемся. Я с силой гребу, поддерживая руль правой ногой. Мы медленно приближаемся к деревьям, хватаемся за ветви и прячемся под ними. Над рекой стелется серый туман. Если не вглядываться в течение, невозможно разобрать, где море и где берег реки.

БОЛЬШОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Прилив будет длиться шесть часов. Полтора часа нам придется подождать во время отлива. Сейчас я обязан спать. В море вряд ли найдется для этого время. Я растягиваюсь на дне лодки, между бочкой воды и мачтой. Матурет вешает одеяло между скамейкой и бочкой воды, и я засыпаю, надежно защищенный от солнца. Ничто не мешает одолевшему меня тяжелому сну: ни сновидения, ни дождь, ни неудобное положение. Я сплю, пока Матурет не будит меня:

— Пэпи, мы думаем, что время пришло. Отлив давно начался.

Лодка поворачивает в сторону моря. Я окунаю руку в воду и замечаю, что течение очень сильное. Дождь прекратился, и наполненная на четверть луна позволяет нам ясно видеть на расстоянии ста метров деревья и траву, увлекаемые рекой. Пытаюсь разглядеть линию раздела между рекой и морем. В месте, где мы находимся, нет ветра. Есть ли ветер посередине реки? Силен ли он? Мы выплываем из-под укрытия, но лодка все еще слабо привязана к большому корню. Мы спустились намного ниже, чем предполагали, и у меня создается впечатление, что мы отнюдь не на рас-

стоянии 10 километров от разветвления. Отпиваем по глотку рома. Я всматриваюсь вдаль: пришло ли время устанавливать мачту? Мы приподнимаем ее, и она послушно занимает свое место в отверстии на скамье. Парус пока не разворачиваем. Дополнительные паруса уже готовы, и в случае необходимости Матурет их поднимет. Матурет сидит с веслом на носу лодки, а я — на корме с другим веслом. Надо с силой оттолкнуться от берега, к которому нас несет течением.

— Осторожно. Вперед, и да поможет нам Бог!

— И да поможет нам Бог, — повторяет Кложе.

— Тебе, Боже, вверяю свою судьбу, — говорит Матурет.

Мы развязываем веревку и одновременно с силой отталкиваемся веслами. Все прошло гладко. Не успели мы удалиться от берега на двадцать метров, как нас подхватило течение. Сразу почувствовался ветер. Он несет нас к середине реки.

— Подними оба дополнительных паруса и привяжи их хорошенько!

Ветер надувает паруса, лодка напрягается и мчится вперед, словно стрела, выпущенная из лука. С выходом мы, видимо, запоздали, потому что вдруг становится светло, как днем. Теперь мы ясно различаем справа, на расстоянии в два километра, французский берег, а слева, в километре от нас, голландский берег. Впереди ясно виднеется белая пена волн.

— Во имя Бога! Мы ошиблись часом,— говорит Кложе. — Думаешь, успеем выйти?

— Не знаю.

— Погляди, какие высокие волны и какая белая пена! Уже начался отлив?

— Это невозможно — я вижу предметы, спускающиеся по реке.

Матурет говорит:

— Мы не сумеем выйти и прибыть вовремя.

— Заткнись и сядь к канатам. И ты, Кложе, замолчи! Паф... паф... В нас стреляют. Второй залп мне удалось

ясно разглядеть. Это не наши тюремщики: выстрелы раздаются с голландского берега. Я поднимаю раздутый основной парус и тяну его назад. Лодка поворачивает на 45 градусов. Это оказалось несложным делом: ветра больше чем достаточно. Тишина. Нас оттянуло к французскому берегу, и выстрелы прекратились.

Мы движемся с головокружительной скоростью. Страшный ветер. Скорость настолько велика, что нас буквально выбрасывает на середину реки. Еще немного, и мы окажемся на французском берегу. Можно различить людей, бегающих, по берегу. Я правлю лодкой с большой осторожностью и в то же время с силой тяну канат паруса. Основной парус находится уже прямо передо мной! Дополнительные паруса сами меняют направление. Лодка делает три четверти оборота, я отпускаю парус, и мы выходим из устья реки. Уф! Удалось! Через десять минут первая морская волна пытается преградить нам путь. Нам легко удается ее оседлать. Мы перепрыгиваем через высокие волны, как молодой парень через деревянного козла. Лодку совершенно не качает. После падения с высоты слышен только удар кормы о воду.

— Ура! Ура! Вышли! — во весь голос кричит Кложе. Чтобы удостовериться в нашей победе над силами природы, Бог посылает великолепное солнечное сияние. Кложе с Матуретом усаживаются передо мной, и мы все закуриваем.

— Капитан, скажите, пожалуйста, куда вы нас ведете?

— В Колумбию, если Бог захочет.

— Бог захочет, черт побери! — говорит Кложе. Больничные рубашки мы превращаем в чалмы. Мокрые, они остужают голову и предотвращают солнечный удар.

Волны трехметровой высоты способствуют нашему продвижению. Время от времени берег исчезает из виду. .Я оглядываюсь назад, и в это время по лодке ударяет волна, напоминая мне о моей ответственности за свою жизнь и жизнь товарищей.

— Я сварю рис,— предлагает Матурет.

— Я буду держать фитиль,— говорит Кложе,— а ты — котелок.

Рис, сваренный в масле, аппетитно пахнет. Мы съедаем его горячим, смешав с двумя коробками сардин. Потом получаем по чашке хорошего кофе.

— Глоток рома?

Я отказываюсь. Слишком жарко. Кложе готовит мне сигареты и сам зажигает их. Первая трапеза оказалась удачной. По солнцу мы определяем, что теперь 10 часов дня.

Мы в море всего пять часов, но уже чувствуем, что под нами очень глубоко. Волны стали ниже, и мы бесшумно одолеваем их. Замечательный день. Время от времени я определяю азимут солнца и по нему направляю лодку.

Вдруг Кложе говорит:

— Какое счастье, что я тебя встретил в больнице.

— Мне тоже повезло, что ты пришел.

— Я думаю о Деге, о Фернандезе. Согласись они с моим планом, они были бы с нами.

— Я не уверен,— говорит Кложе.— У тебя были тогда проблемы с арабом.

— Да, Матурет нам здорово помог, и я рад, что мы взяли его с собой. Он предан, храбр и умен.

— Спасибо,— говорит Матурет. Спасибо вам обоим за доверие. Постараюсь всегда быть на высоте.

Я добавил:

— А как бы я хотел, чтобы с нами был Франсуа Сьерро, Глиани...

— Но ведь это было невозможно, Бабочка. Окажись Иисус порядочным человеком и оставь он нам хорошую лодку, мы могли подождать их в укрытии. Иисус помог бы им бежать и привел бы к нам. Они тебя хорошо знают и понимают, что раз ты не позвал их, это было невозможно.

— Кстати, Матурет, как ты попал в палату с такой строгой охраной?

— Я не знал, что нахожусь под домашним арестом, и

пошел в больницу из-за сильной боли в горле. Врач увидел меня и сказал:

— В твоем личном деле я прочитал, что ты будешь под арестом на островах. Почему?

— Не знаю, доктор, — сказал я ему.— А что это значит?

— Это ничего не значит. Иди в больницу.

— Он хотел помочь тебе,— сказал Кложе.

— Поди узнай, для чего врач это сделал. Он наверняка сказал себе потом:

«А мой протеже с ангельским лицом оказался не таким уже дураком и сбежал».

Мы говорим глупости и хохочем.

— Кто знает, встретим ли мы Жюло? — вырывается у меня.— Он либо ушел уже далеко, либо скрывается в лесу.

Кложе говорит:

— Я оставил под подушкой записку: «Ушел и не оставил адреса».

Мы плывем уже пять дней без особых происшествий. Днем меня направляет солнце. Ночью я пользуюсь компасом. Утро шестого дня приветствовало нас ярким солнцем, море успокоилось, мимо нас пронеслись летающие рыбки.

Я умираю от усталости. Этой ночью Матурет водил по моему лицу тряпкой, смоченной в морской воде, но я все же задремал, когда Кложе дотронулся до меня зажженной сигаретой. Теперь кругом было спокойно, и я решил поспать. Мы опускаем главный парус и один из дополнительных, и я ложусь на дно лодки, защищенный от солнца.

В 12 часов дня я просыпаюсь и становлюсь на свое место. Благодаря оставленному дополнительному парусу, мы тихо скользим по поверхности воды. Позади нас, на востоке, совершенно темно, и ветер крепчает с каждой минутой. Я привязываю основной парус к мачте.

— Держитесь крепко, приближается буря!

Падают первые крупные капли дождя. Темнота приближается с головокружительной быстротой и через каких-нибудь четверть часа достигает нас. Волны, полные

пены, возникают, как по мановению волшебной палочки. Солнце исчезает, идет проливной дождь, мы ничего не видим, и волны с силой бьют по лодке, обдавая нас жалящими брызгами.

Это буря, первая моя буря с громом, молниями, дождем, волнами и завыванием ветра.

Лодка, словно ореховая скорлупка, то взмывает на невероятную высоту, то опускается в бездну, из которой, нам кажется, мы уже не выберемся. И все же лодка снова поднимается, встречает новую волну и одолевает ее. Я обеими руками ухватился за руль. Увидев очень большую волну, я решил, что стоит рассечь ее, но сделал это, наверно, слишком поспешно, так как лодка наполнилась водой. В ней теперь не меньше семидесяти сантиметров воды. Нервничая, я направляю лодку поперек новой волны, что очень опасно, и лодка наклоняется, едва не переворачиваясь. Большая часть воды выливается.

— Браво! — кричит Кложе.— Ты знаешь свое дело, Бабочка! Здорово ты опорожнил лодку.

Если бы он знал, что мы едва не потонули из-за моей неопытности! Я решаю прекратить борьбу с волнами; теперь меня волнует не направление, а лишь равновесие лодки, и я огибаю волны под углом, охотно опускаясь и поднимаясь вместе с ними.

Примерно в 5 часов буря прекращается. Снова над нами сияет солнце. Я поднимаю парус, и мы снова плывем. С помощью котелков вычерпали остатки воды из лодки. Разыскиваем одеяла, привязываем их к мачте, и они быстро высыхают. Солнце начинает садиться, освещая синее море. Незабываемая картина: темно-красное небо и солнце, чуть погруженное в воду, направляет желтые языки пламени; к небу и к морю. Меня наполняет сладкое спокойствие и уверенность в своих силах. Я справился с бурей, и она явно пошла мне на пользу.

— Ну, Кложе, видел, как я опорожнил лодку?

— Дружище, не сделай ты этого и приди новая волна, мы бы потонули. Ты чемпион.

— Ты этому научился во флоте? — спросил Матурет.

— Да, и видишь, это иногда приносит пользу.

Мы, конечно, сильно отклонились от курса. Иди знай, куда нас оттащили эти волны и ветер за четыре часа. Чтобы вернуться к курсу, будем держаться северо-запада. Солнце исчезает в море, испустив последние, на этот раз фиолетовые лучи, и разом наступает ночь.

Последующие шесть часов мы плыли без особых происшествий, если не считать легкую бурю и дождь, которые продолжались всего около трех часов.

10 часов утра. Абсолютная тишина. Я сплю четыре часа и просыпаюсь с пылающими губами. На губах и на носу шелушится кожа. То же у Матурета и Кложе. Дважды в день мы растираемся жиром, но ничего не помогает; он быстро испаряется под тропическим солнцем. Судя по солнцу, теперь два часа пополудни. В месте, где Матурет после еды мыл посуду, скопились косяки рыб. Я беру в руку кортик и прошу Матурета высыпать за борт несколько проросших зерен риса. Рыбы скапливаются в том месте, где упал рис, и по одной из них я наношу удар. Это рыба весом в десять килограммов. Мы чистим ее и варим в соленой воде. Съедаем вечером, обваляв в муке и поджарив.

Мы в море уже одиннадцать дней. За все это время мы видели на горизонте всего один корабль. Я начинаю спрашивать себя, где, черт побери, мы находимся. Глубоко в море, это ясно, но где именно? И вот, перед нами, вдалеке, возникает черная точка, которая растет у нас на глазах. Лодка или корабль? Через некоторое время мы ясно видим, что это корабль. Он приближается, но пути наши не пересекаются. Из-за отсутствия ветра паруса висят, как тряпки, и с корабля нас, наверно, просто не заметили. Вдруг раздается протяжный гудок сирены и три свистка. Корабль меняет курс и приближается к нам.

— Только бы он не подошел слишком близко,— говорит Кложе.

— Это не опасно — море сейчас похоже на масло. Это танкер. На палубе мы видим людей. Они, конечно, не понимают, что мы делаем в море в нашей ореховой

скорлупке. Танкер приближается медленно, и мы различаем офицеров, команду, повара, женщин в полосатых платьях и мужчин в цветных рубашках. Пассажиры на танкере — это редкость. Танкер медленно приближается, и капитан начинает говорить с нами по-английски:

— Вы откуда?

— Из Французской Гвианы.

— Вы говорите по-французски? — спрашивает одна из женщин.

— Да, мадам.

— Что вы делаете в открытом море?

— Плывем туда, куда нас Бог приведет.

Женщина говорит что-то капитану, а потом обращается к нам:

— Капитан просит вас подняться на палубу; вашу лодку привяжут к кораблю.

— Передайте ему, что мы очень благодарны, но чувствуем себя прекрасно в нашей лодке.

— Почему вы отказываетесь от помощи?

— Потому что мы беглецы, и нам не по пути.

— Куда же вы плывете?

— В Мартинику и дальше. В каком направлении Антильские острова.

— Вы сумеете разобраться в английской карте?

— Да.

Через минуту на веревке спускают к нам в лодку английскую карту, картонки сигарет, хлеб и жаркое.

— Посмотрите на карту.

Я смотрю и говорю:

— Чтобы добраться до Антильских островов, я должен плыть на юго-запад, верно?

— Да.

— Сколько приблизительно милей?

— Через два дня будете там,— отвечает капитан.

— До свидания, спасибо вам всем.

— Капитан хвалит вас за отвагу!

— Спасибо, до свидания!

Танкер трогается с места, едва не касаясь нас, и я от-

100

плываю, чтобы не быть опрокинутым волной. В это время один из матросов бросает нам свой берет, который падает прямо в лодку. В этом берете, на котором красуются якорь и золотые ленточки, я через два дня привожу, без всяких происшествий, нашу лодку в Тринидад.

ТРИНИДАД

Птицы предупредили нас о близости суши задолго до того, как мы ее смогли увидеть. В 7.30 утра они начали кружить над нами.

Прибываем, парень! Прибываем! Первая и наиболее тяжелая часть нашего путешествия закончилась удачей. Да здравствует свобода! Каждый из нас дает выход радости. Наши лица покрыты слоем масла какао, которое нам спустили с танкера — это уменьшает боль от ожогов. Приблизительно в 9 часов утра мы видим сушу. Приятный и несильный ветерок быстро несет нас по морю. Только в четыре часа пополудни мы начинаем различать на этом длинном острове белые домики и вершину, полную кокосовых пальм. Мы еще не можем точно удостовериться, что это действительно остров и что дома заселены. Через час мы видим бегущих к нам людей. Менее чем за двадцать минут на берегу собирается разношерстная публика. Вся маленькая деревня вышла нам навстречу. Позже мы узнали, что название этой деревни — Сан-Фернандо. На расстоянии 300 метров от берега я бросаю якорь. Делаю это по двум причинам: чтобы увидеть реакцию публики и чтобы не повредить дно лодки, если у берега окажется много камней. Мы сворачиваем паруса и ждем. К нам подплывает легкая лодка. Два негра за веслами, на носу стоит белый человек в колониальной шляпе.

— Добро пожаловать на Тринидад,— говорит белый по-французски. Негры смеются, обнажая белые зубы.

— Спасибо за добрые слова. На берегу много камней?

101

— Нет, только песок. Вы можете спокойно приблизиться к нему.

Мы осторожно поднимаем якорь, и волны толкают нас к берегу. В момент, когда мы касаемся берега, в воду прыгает человек десять и вытаскивают лодку на сушу. Женщины—негритянки, китаянки и индианки, ласково дотрагиваются до нас. Белый объясняет нам по-французски, что каждая, таким образом, приглашает нас к себе. Матурет набирает пригоршню песка и подносит ее ко рту, чтобы поцеловать. Белый, которому я объяснил, в каком состоянии Кложе, берет его в свой дом, что неподалеку от берега. Он говорит, что мы можем все оставить в лодке,— никто к нашим вещам не притронется. Все зовут меня «капитаном» и это меня смешит.

«Хороший капитан, длинный путь в маленькой лодке».

Опускается ночь. Я попросил оттащить нашу лодку подальше от моря и привязать ее к лодке побольше. Англичанин повел нас к себе в дом. Это что-то вроде бунгало, которое можно найти в любом месте, где есть англичане: несколько деревянных ступенек, дверь с металлической сеткой. Кложе развалился в кресле, положив больную ногу на стул, и перекидывается шутками с двумя женщинами.

— Это моя жена и дочь,— говорит господин. Сын мой учится в Англии.

— Добро пожаловать в этот дом,— говорит старшая из женщин по-французски.

— Садитесь, господа,— говорит молодая и подносит нам два деревянных кресла.

— Спасибо, мы доставили вам столько хлопот.

Хозяин дома — адвокат мистер Бовэн, его контора находится в столице Тринидада — Порт-оф-Спейне. Нам подают чай с молоком, жареный хлеб, масло и джем. Это первый вечер, который мы проводим свободными людьми, и я никогда его не забуду. Ни слова о прошлом, ни одного неприятного вопроса. Спрашивают только, сколько дней мы были в пути и как прошло путешествие, сильные ли боли у Кложе и живы ли наши родные, жены

102

и дети; если мы хотим им написать, они отправят письма до почте. И эта семья и все остальные обитатели селения обошлись с нами, беглыми каторжниками, исключительно тепло. Мистер Бовэн советуется по телефону с врачом, который предлагает завтра принять раненого в поликлинике и сделать ему снимок, чтобы облегчить дальнейшее лечение. Мистер Бовэн звонит в Порт-оф-Спейн начальнику Армии Спасения, который говорит, что приготовил для нас комнату в их гостинице, и мы можем придти туда в любое время. Кроме того, он советует нам хорошенько присматривать за своей лодкой, так как она понадобится нам для продолжения пути.

— Может быть, вы хотите помыться и побриться? — любезно спрашивает молодая женщина.— Не стесняйтесь, это нам нисколько не помешает. В ванной вы найдете вещи, которые, надеюсь, будут вам впору.

Я умываюсь, бреюсь и выхожу, одетый в серые брюки и белую рубашку; на ногах у меня теннисные тапочки. Входит индеец. Под мышкой у него сверток с одеждой, который он дает Матурету, но, к сожалению, для Матурета в доме вряд ли найдется что-то по размеру. Что вам сказать? Не могу даже описать чувства, переполнявшие меня, при виде такого добросердечия.

Кложе отправился спать, а мы впятером вдоволь наговорились. Женщин больше всего интересовало, что мы собираемся делать, чтобы найти себе пропитание. О прошлом ни слова — только о настоящем и будущем. Мистер Бовэн сожалеет о том, что Тринидад не позволяет беглецам селиться на острове. Он много раз пытался помочь беглецам это сделать, но безуспешно. Молодая женщина, как и ее отец, говорит на прекрасном французском, без акцента и без ошибок. Это веснушчатая блондинка лет семнадцати — двадцати. Я не осмелился уточнить ее возраст.

Она говорит:

— Вы молоды и жизнь перед вами. Не знаю и не хочу знать, что вы сделали, но если вы нашли в себе мужество пуститься в столь сложное и опасное путешествие

103

в такой крохотной лодке, значит, вы готовы на все ради свободы, и это достойно уважения.

На следующий день мы проспали до 8 часов утра. Женщины сказали нам, что мистер Бовэн уехал в Порт-оф-Спейн и вернется только после обеда со всеми необходимыми документами.

Этот человек оставил в распоряжении трех беглых каторжников свой дом, свою жену и дочь. Он как бы говорил нам: «Я верю в то, что вы люди, достойные доверия, и не сможете вести себя неподобающим образом в моем доме. Оставляю дом в ваших руках, будто вы мои давние приятели».

Все это очень взволновало нас.

Я не интеллектуал, читатель, (если у этой книги когда-либо будут читатели), способный описать с достаточной силой и выразительностью наши чувства. Это было, словно, очищающее душу омовение, которое превратило меня в совершенно нового человека. Я никогда не забуду вас, мистер Бовэн, адвокат Его Королевского Величества.

Блондинка с голубыми, как окружающее нас море, глазами, сидит рядом со мной под кокосовой пальмой во дворе дома ее отца.

— Господин Генри (она обращается ко мне «господин» — сколько времени ко мне так не обращались?), отец сказал, что из-за недоразумения с английскими властями, вам разрешат оставаться здесь лишь пятнадцать суток. Когда вы отдохнете, вам придется снова выйти в море. Я осмотрела вашу лодку. Она слишком мала и легка для такого путешествия. Надеюсь, вы доберетесь до более гостеприимной страны, чем наша. Не таите на нас обиду, если вам придется перетерпеть много лишений в пути. Мы не виноваты.

Адрес отца: Королевская улица, 101, Порт-оф-Спейн, Тринидад. Я прошу вас, сообщите о вашей участи.

Я так растроган, что не знаю, что и ответить. Мистер Бовэн приезжает в пять часов:

— Господа, все в порядке. В столицу я повезу вас

104

сам. Оставим раненого в поликлинике, а потом поедем в гостиницу.

Мы усаживаем Кложе на заднее сиденье машины. Жена адвоката приходит с чемоданом в руке:

— Возьмите, пожалуйста, несколько вещей моего мужа, мы даем их вам от всего сердца.

Что можно сказать?

— Спасибо, большое спасибо.

Врач поликлиники, куда мы привозим Кложе, не говорит по-французски. Но дает нам понять, что о Кложе здесь будут заботиться и что мы в любое время сможем приходить его навещать.

На машине Бовэна мы пересекаем город, залитый огнями, полный машин и велосипедов. Белые, черные, желтокожие, индейцы и мулаты ходят по тротуарам Порт-оф-Спейна, построенного из дерева. В гостинице нас встретили начальник местного отделения Армии Спасения и все служащие. Они обращаются к нам по-английски, и, хотя мы не понимаем их, чувствуется, что они говорят что-то хорошее. Нам отводят комнату на втором этаже, и предлагают к 7 часам спуститься вниз поужинать.

— Спасибо, мы не голодны.

— Если захотите прогуляться по городу, вот два антильских доллара,— на них вы сможете купить кофе, чай или съесть мороженое. Главное — не заблудитесь.

Через десять минут мы на улице. Никто на нас не смотрит, никто не обращает внимания, мы глубоко дышим и взволнованно делаем первые свободные шаги.

Нам доверили одним прогуляться по такому большому городу, и это нас воодушевляет, придает уверенности в себе и заставляет понимать, что мы не имеем права изменить этому доверию. Мы ощущаем необходимость стоять рядом с людьми, смешаться с ними, быть частью их. Мы входим в бар и заказываем пиво. Нетрудно сказать: «Два раза пиво, пожалуйста». Это так естественно, и все же выглядит фантастическим, когда девушка-индианка с золотистой раковиной в носу говорит: «Полдоллара, господин». Ее улыбка, жемчужные зубы, иссиня-черные и не-

105

много косящие глаза, черные волосы, ниспадающие на плечи, полуоткрытая рубашка, которая позволяет нам угадать очертания ее красивых грудей,— все эти мелочи, столь естественные в глазах всего мира, кажутся нам сказочными. Нет, Пэпи. это невозможно, не может быть, что ты так быстро превратился из живого трупа, из каторжника в свободного человека!

Матурет платит, и у нас остается только полдоллара. Пиво очень вкусное и освежает. Матурет собирается выпить еще одну кружку, но я говорю ему:

— Не стоит так набрасываться на удовольствия. Надо их отведать понемногу, а не проглатывать сразу. Да и деньги эти не принадлежат нам.

— Ты прав. Научимся быть свободными по капле. Это даже интереснее.

Мы выходим и спускаемся по улице. Это Вотерс, улица, пересекающая весь город. Мы заворожены видом электричек, машин, реклам кино и ночных клубов, смеющихся глаз негров и индийцев. Случайно мы попадаем в порт. У причала стоят пароходы с красивыми именами: «Панама», «Лос-Анжелос», «Бостон», «Квебек»; торговые суда: «Гамбург», «Амстердам», «Лондон». Вдоль причала тянутся бары, клубы, рестораны, полные мужчин и женщин.

На веранде одного из баров лежат на кубиках льда устрицы, морские ежи, раки, меч-рыба — настоящая выставка даров моря, которая завлекает прохожих. Столики, покрытые клетчатыми красно-белыми скатертями, манят. Девушки с золотистой кожей и в цветных платьях с глубоким вырезом приглашают отведать всех прелестей жизни. Я подхожу к одной из них и спрашиваю:

— Французские деньги идут? И показываю ей бумажку в 1000 франков.

— Да, я обменяю их для тебя.

— 0, кей.

Она берет банкноту и исчезает с ней в переполненном зале. Вот она возвращается.

106

— Иди сюда, — говорит она мне и ведет к окошку кассу, за которым сидит китаец.

— Вы француз?

— Да.

— Хотите обменять тысячу франков?

— Да.

— На антильские доллары?

— Да.

— Покажите паспорт.

— У меня нет паспорта.

I — Тогда — удостоверение моряка

— Тоже нет.

— Эмиграционные документы?

— Нет

— Хорошо

Он говорит пару слов девушке, она смотрит в зал, подходит к моряку с таким же беретом, что и у меня, и ведет его к кассе. Китаец говорит:

— Ваше удостоверение личности?

— Вот, пожалуйста.

Китаец хладнокровно вносит в бланк данные моряка, дает тому подписаться, и девушка отводит его на место. Он, наверно, и не понимает, что происходит. Я получаю 250 антильских долларов, причем пятьдесят в бумажках по одному и по два доллара. Один доллар я даю девушке. Мы выходим на улицу и закатываем оргию, наслаждаясь дарами моря и запивая замечательным белым вином.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ТРИНИДАД

(продолжение)

Мне кажется, я только вчера провел свою первую свободную ночь в этом английском городе. Мы бродили по всем закоулкам города, пьяные от тепла наших сердец, ко-

107

торые бились в унисон с сердцами смеющихся и счастливых людей. В баре полно девушек, которые поджидают моряков, чтобы облегчить их карманы. В этих девушках нет ничего непристойного, их не сравнишь с девицами из Парижа или Марселя. На лицах вполне умеренный слой краски, а в глазах нет той жажды к наживе. Это девушки всех цветов кожи: китаянки, негритянки из Африки со светло-шоколадной кожей и гладкими волосами; индианка, чьи родители работают на плантации сахарного тростника; китаянка-индианка с золотистой раковиной в носу; лапландка с римским профилем, лицом цвета меди и черными глазами, громадными и блестящими, с длиннющими ресницами; почти у всех открытая грудь. Ты хочешь всех этих девушек, но в этом нет ничего непристойного; они не дают тебе почувствовать, что это их работа, они сами получают удовольствие от своего занятия, и деньги — не главное в их жизни.

Словно два мотылька, наткнувшиеся на лампу, бродим мы с Матуретом от одного бара к другому. На одной из церквей я замечают часы: теперь два часа. Два часа пополуночи! Скорее, скорее вернуться. Мы переборщили. У начальника Армии Спасения может сложиться о нас дурное мнение. Скорее вернуться. Я останавливаю такси, и оно привозит нас в гостиницу. Два доллара. Я плачу и мы, смущенные, входим в гостиницу. Служащая Армии Спасения, блондинка лет 25—30, весело встречает нас у входа. Она не удивлена и не сердится, что мы вернулись так поздно. После нескольких слов по-английски, которые кажутся нам приветливыми, она подает нам ключ от комнаты и желает доброй ночи. Мы ложимся спать. В чемодане я обнаружил пижаму. В момент, когда я собираюсь гасить свет, Матурет говорит:

— И все же мы можем быть благодарны Богу за то, что он дал нам так много за такой короткий срок. Что скажешь, Пэпи?

— Передай твоему Богу спасибо и от моего имени. Он неплохой парень и, как ты сам заметил, был очень великодушен по отношению к нам. Спокойной ночи.

108

Я долго не мог уснуть. Перед моими глазами проходит калейдоскоп: суд, тюрьма, прокаженные, Сен-Мартин-де-Ре, Трибуйард, Иисус, буря... В один миг в моей памяти диким вихрем проносятся какие-то видения. Я пытаюсь их отогнать, но безуспешно. Завывание ветра, визг свиней, крик фазана, шум волн и звук однострунного инструмента, на котором несколько минут назад играла индианка в одном из баров.

Я засыпаю под утро. В десять раздается стук в дверь. Это мистер Бовэн, он улыбается.

— Доброе утро, дружище. Все еще спим? Вы вернулись поздно? Хорошо провели время?

— Доброе утро. Да, мы вернулись поздно, просим прощения.

— За что? Ведь это естественно после всего, что вы пережили. Вы просто обязаны были насладиться первой свободной ночью. Я хочу проводить вас в полицейский участок. Там вы должны официально заявить, что тайно проникли в страну. Потом пойдем навестить вашего друга.

Мы спускаемся в зал, где нас ждет начальник.

— Доброе утро, — говорит он на плохом французском.

После чашки кофе мы отправляемся в полицейский участок. Идем пешком — участок находится на расстоянии двухсот метров от гостиницы. Полицейские приветствуют нас и смотрят без любопытства. В мрачном здании полиции, нас встречает офицер лет пятидесяти.

— Доброе утро. Садитесь. Перед получением от вас официальной декларации, хочу немного с вами поговорить. Сколько вам лет?

— Двадцать шесть и девятнадцать.

— За что вас осудили?

— За убийство.

— На какие сроки вас осудили?

— К пожизненной каторге.

— Значит, это было преднамеренное убийство?

— Нет, господин, в моем случае это непреднамеренное убийство.

109

—А у меня преднамеренное,— говорит Матурет.— Мне тогда было всего семнадцать лет.

— В семнадцать лет уже знают, что делают,— говорит офицер. В Англии, докажи вашу вину, вас бы повесили. Но британские власти не собираются обсуждать французское правосудие. С другой стороны, мы не согласны с тем, что заключенных посылают во Французскую Гвиану. Это бесчеловечное наказание, недостойное такой культурной страны, как Франция, но, к сожалению, вы не можете остаться на Тринидаде или каком-либо другом английском острове. Я прошу вас не искать лазейки, чтобы остаться: ни болезнь, ни какой-либо другой предлог мы не примем для того, чтобы продлить ваше пребывание здесь. В Порт-оф-Спейне вы можете находиться от пятнадцати до восемнадцати дней. Я позабочусь о том, чтобы вашу лодку перевезли сюда, в порт. Если понадобится, мы отремонтируем ее и снабдим вас всем необходимым. К тому же, вы получите хороший компас и карту. Надеюсь, южноамериканские страны дадут вам убежище. Не плывите только в Венесуэлу. Там вас арестуют и заставят работать на прокладке дорог, а в конце концов выдадут французским властям. Я думаю, из-за одной, даже большой ошибки, человек не должен страдать всю жизнь. Вы молоды, здоровы, и после всего пережитого не сдадитесь так легко. Я рад быть одним из тех, кто поможет вам стать хорошими людьми. Успеха вам. Если возникнут проблемы, позвоните по этому номеру. Вам ответят по-французски.

Он куда-то звонит, и за нами приходит человек в гражданском. В зале много полицейских и гражданских, которые печатают на машинках. Один из них записывает нашу декларацию.

— С какой целью вы прибыли на Тринидад?

— Отдохнуть.

— Откуда?

— Из Французской Гвианы.

— При побеге вы совершили какое-либо преступление, убили или ранили кого-нибудь?

— Мы никого серьезно не ранили.

110

— Откуда вам это известно?

— Проверили перед тем, как уйти.

— Ваш возраст, законный статус во Франции... Господа, в вашем распоряжении от пятнадцати до восемнадцати дней. В течение этого времени вы можете делать что вам угодно. Если смените гостиницу, сообщите нам. Я сержант Вилли. На моей визитной карточке номера телефонов: это рабочий, а это домашний. Если что-то случится, и вы будете нуждаться в моей помощи, сразу обращайтесь ко мне.

Через несколько минут мы уже идем в сопровождении мистера Бовэна в поликлинику. Кложе счастлив видеть нас. Мы ничего не рассказываем ему о проведенном в городе вечере. Говорим ему только, что можем свободно гулять в любом месте. Он так удивлен, что спрашивает:

— Без охраны?

— Да, без охраны.

— Очень странные «ростбифы» *.

Бовэн возвращается с врачом. Он спрашивает Кложе:

— Кто вам вправил кость перед тем, как наложить шину?

— Я и еще один, которого здесь нет,

— Это было сделано так хорошо, что нет необходимости в дальнейшем лечении. Кость уже срослась. На ногу наложат гипс, и вы сможете понемногу ходить. Вы предпочитаете остаться здесь или пойти с друзьями?

— Пойду с ними.

— Хорошо, завтра утром сможете к ним присоединиться.

Мы смущены и не знаем, как благодарить мистера Бовэна и врача. Они уходят, а мы проводим утро и послеобеденные часы в обществе нашего друга. Назавтра мы все втроем в нашей комнате.

— Забудем, насколько это возможно, прошлое и будем говорить только о настоящем и будущем. Куда по-

_____________

* Ростбифы — презрительная кличка англичан (прим. перев.).

111

плывем? В Колумбию? В Панаму? Коста-Рику? Посоветуемся с Бовэном и спросим его, в какой стране нас могут принять.

Я звоню в контору Бовэна, но не застаю его там. Звоню домой, и к телефону подходит его дочь.

— Господин Генри, у гостиницы, возле рыбного ряда, можно сесть на автобус, который доезжает до Сан-Фернандо. Почему бы вам не приехать и не провести один из вечеров у нас? Приезжайте, я буду вас ждать.

И вот мы уже на пути к Сан-Фернандо. Кложе очень идет его полувоенная одежда.

Мы очень волнуемся, попав в дом, который нас так гостеприимно встретил. Обе женщины понимают наше состояние и говорят:

— Вы снова у себя дома, дорогие друзья. Садитесь поудобнее.

Они обращаются к нам по имени: «Генри, передайте мне, пожалуйста, сахар», «Андрэ (имя Матурета), не хотите ли еще пудинга?»

Я надеюсь, что Бог вознаградил миссис и мисс Бовэн за их доброе отношение к нам. Величие их души оставило в наших сердцах незабываемые следы.

Мы раскладываем на столе карту и начинаем планировать. Расстояния велики: 1200 километров до Санта-Марты, главного порта Колумбии; 2100 километров до Панамы; 2500 километров до Коста-Рики. Приходит мистер Бовэн:

— Я звонил во все представительства и у меня хорошие новости: вы сможете несколько дней отдохнуть на Кюрасао. В Колумбии нет закона относительно беглецов. Насколько известно консулу, морем в Колумбию беглецы еще не попадали. То же относительно Панамы.

— Я знаю безопасное место для вас,— говорит Маргарет, но оно далеко,—по крайней мере 3000 километров.

— Где это? — спрашивает отец.

— В Британском Гондурасе. Тамошний губернатор — мой крестный.

Я смотрю на друзей:

— Наша цель—Британский Гондурас.

112

Это британская колония, которая граничит на юге с республикой Гондурас, а на севере — с Мексикой. Послеобеденные часы мы проводим за разработкой курса. Нам помогают Маргарет и ее мать. Первый этап: Тринидад — Кюрасао — 1000 километров. Второй этап: Кюрасао — какой-либо остров по пути. Третий этап: Британский Гондурас. Мы не знаем, что может произойти в открытом море и потому в достаточном количестве надо заготовить: мясные консервы, овощи, варенье и т. д. Маргарет говорит, что супермаркет «Сальватори» с удовольствием даст нам консервы в подарок.

— А если нет,— добавляет она просто,— то мы с мамой купим их для вас.

Мы, конечно, отказываемся. Нельзя бесконечно пользоваться их добросердечием.

Мы прощаемся и обещаем еще раз наведаться перед отплытием. С какой-то фанатичностью каждый день в 11 часов вечера мы выходим из гостиницы. Кложе обычно усаживается на скамье на самой оживленной площади, и один из нас остается в его обществе все время, пока второй гуляет по городу.

Мы здесь уже десять дней. Благодаря железной пластинке, положенной под гипс, Кложе передвигается без особого труда. Часто на электричке мы отправляемся в портовые бары. Полицейские и сторожа козыряют нам: всем известно, кто мы и откуда прибыли, но никто об этом не напоминает. В барах с нас берут меньшую плату, чем с моряков. Так же поступают и девушки. Обычно, присаживаясь к столикам моряков, офицеров или туристов, они безудержно пьют, заставляя своих кавалеров потратить как можно больше денег. С нами они ведут себя по-другому. Они пьют либо пиво, либо виски с содой. Это трогает нас, потому что таким путем они дают нам понять, что знают наше положение и всем сердцем с нами.

... Лодка заново выкрашена и к ее корме прибавились десять сантиметров. Дно укреплено. Мачта заменена более высокой и легкой: дополнительные паруса из мешковины заменены настоящими парусами из хорошей ткани.

113

Один из офицеров морского флота дал мне компас с делениями и объяснил, как определить с помощью карты местонахождение лодки. Чтобы попасть на Кюрасао, нам надо плыть на северо-запад.

Этот офицер представил меня командиру учебного судна «Тарпун». Он спрашивает, не хочу ли я отплыть завтра в 8 часов утра. Я соглашаюсь, хотя, честно говоря, не понимаю зачем. Назавтра мы с Матуретом приходим к причалу. К нам в лодку садится один из моряков, и мы отплываем от порта. Через два часа мы возвращаемся, и нам навстречу выходит военный корабль. У трапа выстроилась команда, все в белом. Они проплывают мимо нас с криками «Ура!» и делают круг, дважды поднимая и опуская флаг. Это официальное приветствие, смысл которого мне не совсем понятен. Моряк предлагает нам пойти за ним, и мы поднимаемся на палубу корабля. Капитан встречает нас у мостика и представляет офицерскому составу корабля. Потом мы проходим мимо стоящих по стойке «смирно» кадетов. Капитан говорит им что-то по-английски, и они расходятся. Молодой офицер объясняет, что это дань уважения к нам за наше длинное и опасное путешествие. Мы благодарим офицера за оказанную нам честь. На прощание он дарит нам три плаща, впоследствии очень пригодившиеся. Это черные, водонепроницаемые плащи, с капюшоном и застежкой-молнией.

За два дня до нашего отплытия приходит мистер Бовэн и просит нас от имени комиссара полиции взять с собой троих ссыльных, которых задержали неделю назад. Они остались на острове, а их товарищи, по их словам, отправились в Венесуэлу. Я не в восторге от просьбы, но эти люди сделали для нас столько хорошего, что мы не вправе им отказать. Я разговариваю с комиссаром — офицером, который допрашивал нас в свое время. Сержант Вилли служит нам переводчиком:

— Что слышно?

— Все в порядке, спасибо. Мы нуждаемся в помоши.

— Если это возможно, с удовольствием.

— У нас в тюрьме сидят три ссыльных француза. Они

114

прячутся на острове уже несколько недель и утверждают, что товарищи оставили их. Мы полагаем, что они потопили лодку, но они говорят, что не умеют ею править. Мы думаем, что они надеются таким образом заполучить лодку у нас. Мы обязаны их выслать. Будет печально, если нам придется сдать их на первый французский корабль, который зайдет в Тринидад.

— Господин комиссар, я сделаю невозможное, но прежде я хочу поговорить с ними. Вы должны понять, насколько опасен выход в море с чужими людьми.

— Я понимаю. Вилли, прикажи привести троих французов во двор.

Я хочу остаться с ними наедине и прошу сержанта оставить нас.

— Вы ссыльные? — спрашиваю я у французов.

— Нет, мы заключенные.

— Почему же вы сказали, что вы ссыльные?

— Думали, что они предпочитают иметь дело с людьми, совершившими незначительное преступление. Мы ошиблись. А кто ты?

— Заключенный

— Мы тебя не знаем.

— Я из последней партии, а вы?

— Из партии 1929 года.

— А я из партии 1927 года.

— Комиссар попросил меня взять вас в свою лодку. Нас трое. Он утверждает, что если я откажусь, то ему придется — так как ни один из вас не умеет управлять лодкой — сдать вас на французский корабль. Что вы об этом думаете?

— По некоторым личным мотивам мы не хотим покидать остров. Мы выйдем вместе с вами, ты оставишь нас на другом конце острова, а сам продолжишь путь.

— Я не могу этого сделать

— Почему?

— Я не могу отплатить подлостью за добро.

— Слушай, парень, прежде чем считаться с «ростбифа-

115

ми», тебе следовало бы подумать о своих братьях-заключенных. Ведь и ты заключенный.

— Да, но не все заключенные одинаковы, и я отличаюсь от вас больше, чем от «ростбифов». Все зависит от точки зрения.

— Значит, ты позволишь выдать нас французским властям?

— Нет, но вы не оставите лодку прежде, чем мы прибудем в Кюрасао.

— У меня нет сил начинать все сначала, — сказал один из них.

— Слушайте, осмотрите сначала лодку. Может быть, ваша прежняя лодка была очень плохой.

— Хорошо, посмотрим, — говорят двое остальных.

— Я попрошу комиссара позволить вам осмотреть лодку.

Мы отправляемся в порт вместе с сержантом Вилли. После осмотра лодки три парня кажутся более спокойными.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОЗОБНОВЛЯЕТСЯ

Через два дня мы отплываем. Не понимаю, как они об этом узнали, но на берегу появилось с дюжину девушек из баров. Были тут, разумеется, начальник Армии Спасения и все семейство Бовэн. Одна из девушек целует меня, и Маргарет со смехом говорит:

— Генри, ты уже успел обвенчаться? Это несерьезно!

— До свидания, нет, прощайте! Знайте, что вы навеки останетесь в наших сердцах.

В четыре часа пополудни мы отплываем, ведомые буксиром. Мы вышли из порта, смахивая непрошенные слезы и оглядываясь на людей, которые собрались на берегу и махали нам белыми платками. Отцепились от буксира и тут же атаковали первую из того миллиона волн, которые нам предстоит пересечь на нашем пути.

У нас два ножа — один у меня и один у Матурета. Топорик и кортик лежат возле Кложе. Мы почти уверены, что

116

наши гости не вооружены, но все-таки решили, что во время путешествия спать будет только один из нас. Перед заходом солнца к нам присоединился учебный корабль и сопровождал нас в течение получаса. Потом салютовал и отправился своей дорогой.

— Как тебя звать?

— Леблонд.

— Из какой партии?

— 27-го года.

— Срок?

— Двадцать лет.

— А ты?

— Партия 29-го года, пятнадцать лет, бретонец.

— Бретонец, и не умеешь управлять лодкой?

— Нет.

— Меня зовут Дюфис. Я получил пожизненное заключение за дурацкое слово, которое сказал на суде. Иначе получил бы максимум десять лет. Партия 29-го года.

— А какое слово?

— Я убил свою жену утюгом. Один из присяжных спросил, почему я убил ее именно утюгом. Не знаю, какой черт меня дернул, но я сказал ему, что убил жену из-за морщин. За этот идиотизм — как утверждает мой адвокат — они и дали мне пожизненное заключение.

— Откуда вы бежали?

— Из лагеря Каскад, он в восьмидесяти километрах от Сен-Лорина. Бежать было нетрудно. Нас было пятеро...

— Как же — пятеро? А где двое остальных?

Замешательство. Кложе говорит:

— Все мы мужчины, парень, и, так как мы вместе, нам все полагается знать.

— Расскажу им все,— говорит бретонец.— Мы оставили лагерь впятером. Двое сказали, что они рыбаки. Они не заплатили за побег и утверждали, что их работа в лодке будет стоить всех денег. Только в пути мы поняли, что ни один из них ни черта не смыслит в мореплавании. Десятки раз мы чуть не тонули. Нас то и дело прибивало к берегу: сначала к Нидерландской Гвиане, по-

117

том к Британской и, наконец, к Тринидаду. На пути из Джорджтауна в Тринидад я убил того, что сказал, что он может быть капитаном корабля. Этот парень заслужил смерть — он обманул нас, не желая платить. Второй думал, что мы убьем и его; он оставил руль и прыгнул в воду при штормовой погоде. Мы управились сами. Лодка много раз наполнялась водой, мы натыкались на скалы и спаслись только чудом. Готов поклясться, что все это — правда.

— Это правда,— подтвердили двое остальных.— Мы все решили, что этого парня следует убить. А твое мнение, Бабочка?

— Мое положение не позволяет мне судить.

— Но что сделал бы ты на нашем месте? — заупрямился бретонец.

— Об этом надо подумать. Чтобы быть справедливом, надо было присутствовать в тот момент. Иначе трудно найти истину.

Кложе говорит:

— Я убил бы его, потому что такая ложь могла стоить жизни всем остальным.

— Хорошо, не будем об этом больше говорить. Мне кажется, страх до сих пор не оставил вас, и в море вы из-за отсутствия выбора, верно?

— Да, — ответили они хором.

— Здесь никто не дает выхода своему страху. Тот, кто боится, пусть заткнет глотку. Лодка у нас хорошая, она себя показала.

Мы курим и пьем кофе. Перед отплытием хорошо поели, следующий раз решили есть только утром.

Сегодня 9 декабря 1933 года. Побег начался сорок два дня назад в бронированной палате госпиталя Сен-Лорина. Я приобрел три ценные вещи: водонепроницаемые часы, купленные в Тринидаде, настоящий компас в двойной коробке и темные солнечные очки. Кложе и Матурет купили себе по фуражке с козырьком. Два дня проходят без происшествий, если не считать наших встреч с дельфинами. Их игра с нашей лодкой заставляет нас вре-

118

мя от времени покрываться испариной. Трое дельфинов, например, строились в виде треугольника — один в голове и двое позади него, и с сумасшедшей скоростью неслись на нас. Достигая лодки, они ныряли, а потом всплывали, справа или слева. Был сильный ветер, и мы плыли на всех парусах, но они были намного проворнее нас. Эта игра, которая длилась часами, буквально сводила нас с ума. Малейшая ошибка в их расчетах — и они перевернули бы нас! Трое новеньких не сказали ни слова, но достаточно было видеть их перекошенные от страха лица! На четвертую ночь разыгрался ужасный шторм. Самое страшное было то, что волны шли с разных сторон и часто сталкивались. Никто не раскрыл рта, кроме Кложе, который время от времени кричал мне:

— Двигай, дружище! Оседлай эту, как и остальные!

— Берегись волны, которая идет из-за спины!

Это было редкостное зрелище: волны иногда приходили одновременно с трех сторон. Они клокотали и пенились. Лодка была наполнена водой, и пятеро с котелками и жестянками беспрестанно опорожняли лодку. Благодаря их стараниям, она ни разу не наполнилась больше чем на четверть, и серьезной опасности потонуть не возникало.

Когда шторм утихомирился, мы приветствовали солнце, которое светило вовсю. Прежде всего — кофе. Горячий кофе «Настелла» с молоком, крекинги, твердые, как камень, но очень вкусные, если окунуть их в кофе. Ночная схватка с бурей меня доконала и, несмотря на то, что ветер все еще силен и волны довольно высокие, я прошу Матурета сменить меня. Я хочу спать. Через десять минут Матурет сделал грубый просчет, и лодка на три четверти наполнилась водой. Все плывет: жестянки, печь, одеяла... Я подхожу к рулю — вода доходит мне до пояса — и успеваю в последний момент увернуться от новой волны, которая идет прямо на нас. Поворотом руля я вывожу лодку на хвост волны, и она с силой толкает нас на расстояние в двадцать метров. Все снова опорожняют лодку. Самый большой котелок у Матурета, с его помощью за

119

один раз за борт выливается пятнадцать литров воды. Должен признать, что наши новички показали себя с неплохой стороны, а бретонец по собственной инициативе даже перекатил бочку с водой через борт, чтобы облегчить лодку.

Через два часа все просохло, но мы потеряли одеяла, примус, печь, мешки с углем, флакон с бензином и бочку с водой. Через некоторое время я обнаруживаю, что волны унесли мой чемодан, а также два плаща из трех. Буквально на самом краю лодки мы нашли две бутылки рома. Весь табак либо пропал, либо промок, а бумага исчезла вместе с коробками. Я говорю:

— Ребята, прежде всего глотнем немного хорошего рома, а потом откроем ящик с консервами и посмотрим, на что мы можем рассчитывать. Фруктовый сок? Хорошо. Коробки бисквитов. Опорожните одну — в ней будем разводить огонь. Консервы положим на край лодки, а из досок ящика разведем огонь. Опасность позади, но каждый должен вести себя как мужчина. С этого момента пусть никто не говорит: «Хочу пить», «Я голоден», «Мне хочется курить». Согласны?

— Да, Пэпи, согласны.

Ветер заметно ослабел, и это позволило нам заняться приготовлением супа из мясных консервов. Этим супом и солдатскими сухарями нам удалось утолить голод до завтрашнего утра. Приготовили немного зеленого чая, а в нетронутом влагой ящике обнаружили картонку с сигаретами. Здесь — 24 коробки по восемь сигарет в каждой. Пятеро моих спутников решают, что курить должен только я, чтобы не заснуть за рулем. Прошло шесть суток, но мне еще ни разу не удавалось поспать. Ночь, наконец, выдалась на редкость спокойной, и я проспал почти пять часов. В 10 часов ночи я проснулся. Тихо. Я нахожу ломоть хлеба из соевой муки и несколько копченых сосисок. Очень вкусно. Чай остыл, но это ничего. Я курю и жду, когда появится ветер. Полярная звезда светит вовсю, и только Южный Крест превосходит ее своей яркостью. Ясно видны Большая и Малая Медведицы. Нет ни облачка,

120

и полная луна бродит среди звезд. Бретонец дрожит от холода. Он потерял свою фуфайку и спит в одной рубашке. Я дал ему свой плащ. Начинаем атаку на седьмой день.

— Мужики, Кюрасао недалеко. У меня впечатление, что мы здорово отклонились на север и потому теперь будем плыть только на запад. К Нидерландским Антильским островам мы не должны приближаться.

— Мы полагаемся на тебя, Бабочка,— сказал бретонец.

— Да, мы полагаемся на тебя,— повторяют они все хором.— Делай как находишь нужным.

— Спасибо за доверие.

Всю ночь мы ждем ветра, но только в 4 утра появляется бриз, который сдвигает нас с места. К утру бриз усиливается и на протяжении последующих тридцати шести часов он достаточно силен, чтобы двигать нас в нужном направлении и с достаточной скоростью. Волны не велики и не причиняют нам вреда.

КЮРАСАО

Чайки. Сначала мы услышали их крики — была ночь, а потом увидели и их самих, кружащих над лодкой. Одна из них опустилась на мачту, взмыла вверх и снова опустилась. Это продолжалось более трех часов — до появления первых лучей солнца. На горизонте не видно ничего, что говорило бы о близости суши. Откуда же, черт побери, взялись чайки? Мы все глаза проглядели, но так и не обнаружили ни одного, даже малейшего, признака суши. С заходом солнца поднимается полная луна, и ее тропический блеск больно режет глаза — во время шторма я потерял солнечные очки и фуражку с козырьком. В 8 часов вечера далеко на горизонте появляется черная полоска.

— Это суша, я в этом уверен,— говорю я первым.

— Да.

Все говорят, что и они видят черную полоску, кото-

121

рая должна быть сушей. Всю ночь я стою на вахте, направляя лодку ко все заостряющейся тени. Прибываем. Сильный ветер и послушные волны гонят нас к берегу. Нет никаких признаков, по которым мы могли бы угадать, что представляет из себя берег: скалы или песок. Я ничего не различаю, кроме цепочки огней, непрерывной вначале и беспорядочной вдалеке. Мы приближаемся, и я бросаю якорь в километре от берега. Паруса спущены и сложены, а нас качает из стороны в сторону. В таком неудобном, хотя и безопасном, положении мы могли подождать до утра, если бы вдруг не вырвало якорь. Мы поднимаем дополнительные паруса, но, несмотря на все мои усилия, волны гонят нас к скалам, и мы оказываемся от них в столь опасной близости, что я решаю поднять основной парус и мчаться к суше на всей скорости. В результате, мы застреваем между двумя скалами, а лодка распадается на части. Со следующей волной все прыгают в воду, чтобы добраться до берега — помятые, побитые, но живые. Больше всех пострадал Кложе — ему мешал гипс. На его лице и руках полно царапин, течет кровь. Остальные отделались легкими ушибами. Из моего уха, которое слегка «задело» за скалу, течет кровь.

Как бы там ни было, все мы живы и сидим на земле, не опасаясь волн. С восходом солнца я возвращаюсь к лодке, которая почти полностью погрузилась в воду. Компас застрял между досками задней скамьи, и мне с трудом удается вырвать его оттуда. Людей не видно. Мы смотрим туда, где были огни. Оказывается, это фонари, которые предупреждают рыбаков о приближении к опасному району. Мы бродим по берегу, но встречаем лишь громадные и суровые кактусы. Видим колодец и падаем возле него обессиленные, — каждому из нас по очереди приходится носить на себе Кложе. У колодца, который давно высох, лежат скелеты ослов и коз. Кругом ни души. Подходим к домику с распахнутой настежь дверью и кричим: «Алло! Алло!» Никого нет. На камине мы обнаруживаем кошель, в котором я нахожу флорены — голландские деньги. Значит, мы попали на голландскую территорию:

122

Бонер, Кюрасао или Аруба. Из мешка мы ничего себе не берем.

Когда мы вышли, неожиданно дорогу нам преградил потрепанный форд.

— Вы французы?

— Да, господин.

— Садитесь, пожалуйста, в машину.

Трое усаживаются на заднем сиденье, и Кложе ложится на их колени. Мы с Матуретом сидим рядом с водителем.

— Сели на мель?

— Да.

— Кто-нибудь утонул?

— Нет.

— Откуда вы прибыли?

— Из Тринидада.

— А до этого?

— Из Французской Гвианы.

— Заключенные или ссыльные?

— Заключенные

— Я доктор Наал, хозяин этого прибрежного участка. Это полуостров, принадлежащий Кюрасао. Его название — Остров Ослов. Здесь много коз и ослов, которые питаются колючками кактусов. Эти кактусы в народе прозвали «девушками Кюрасао».

В ответ я замечаю, что это отнюдь не комплимент для женщин Кюрасао.

Тучный человек заливается смехом, а форд в это время начинает чихать и задыхаться, словно больной астмой. Потом и совсем останавливается. Я киваю в сторону ослов:

— Если машина отказывается нас везти, ослы смогут взять ее на буксир.

— У меня в ящике есть упряжь, но попробуйте поймать парочку ослов и впрячь их. Это не так просто.

Хозяин машины поднимает крышку двигателя, сразу обнаруживает неисправность: оборвался провод в системе зажигания. Мы едем по ухабистой дороге и вскоре подъ-

123

езжаем к белому шлагбауму, около которого стоят двое. Белый человек говорит по-голландски с очень чисто одетым негром, который время от времени поддакивает: «Йа, мастер, йа, мастер».

Мы выходим из машины и усаживаемся в тени на траве. Форд отъезжает, а негр разговаривает с нами на папьяменто (антильский жаргон — смесь английского, фламандского, французского и испанского языков). Он сообщает нам, что очень боится нас, так как господин Наал, который поехал за полицией, предупредил его, что мы беглые воры. Этот бедный чернокожий дьяволенок не знает что делать, чтобы нам понравиться. Он готовит очень светлый кофе, который возвращает нам силы. После часа ожидания появляется грузовик, напоминающий «черного ворона» с шестью полицейскими, и открытая машина с тремя господами, среди которых и доктор Наал. Они выходят из машины, и один из них — низкорослый, с бритой головой, говорит:

— Я отвечаю за безопасность на острове Кюрасао. Мой долг — задержать вас. Со времени прибытия на остров, успели ли вы совершить какое-либо преступление, и если да — то какое именно?

— Господин, мы беглые каторжники. Мы прибыли из Тришдада, и наша лодка села на мель всего несколько часов назад. Я руководитель этой маленькой группы и могу подтвердить, что ни один из нас не совершил ни малейшего преступления.

Инспектор поворачивается к доктору Наалу и разговаривает с ним по-голландски. Они спорят. Появляется человек на велосипеде. Громко и скороговоркой он что-то объясняет инспектору.

— Господин Наал, почему вы сказали этому человеку, что мы воры?

— Мой работник, который следит за стадом ослов, видел вас входящими в его дом.

— Только потому, что мы вошли в дом — мы воры? Это глупо. Ничего, кроме воды, мы там не взяли. Но разве это кража?

124

— А кошелек с флоринами?

— Верно, я его открыл и при этом порвал веревку, но я хотел только посмотреть на деньги, чтобы знать, в какую страну мы попали. Кошелек со всеми деньгами я положил на место.

Инспектор пристально смотрит мне в глаза, а потом поворачивается к человеку, который приехал на велосипеде и строгим голосом что-то ему говорит, а затем просит сесть в его машину и отъезжает, прихватив еще двоих полицейских. К нам подходят Наал и еще один человек.

— Я хочу объяснить вам,— говорит Наал,—этот человек сказал мне, будто его кошелек пропал. Но инспектор уличил его во лжи. Мне очень жаль, но моей вины в этом нет.

Через четверть часа возвращается машина. Инспектор говорит нам:

— Вы сказали правду. Этот человек — низкий лгун. И за свою ложь он будет, наказан.

Человека сажают в «черный ворон», и туда же поднимаются пятеро моих спутников. Мне инспектор предлагает сесть рядом с водителем. Мы едем по извилистой дороге и, наконец, въезжаем в город с типично голландским пейзажем. Бросается в глаза чистота и множество велосипедов на дороге. В полицейском участке мы попадаем в комнату, где в кресле сидит крупный блондин лет сорока. Инспектор представляет его нам:

— Перед вами — главный инспектор полиции Кюрасао. Господин инспектор, этот человек—руководитель группы из шести человек, которую мы задержали.

— Хорошо, инспектор. Добро пожаловать на Кюрасао. Как тебя звать?

— Генри.

— Итак, Генри, вам пришлось пережить очень неприятную минуту, но случай с кошельком доказывает, что вы честные люди. Я отведу для вас хорошо освещенную комнату с кроватями, где вы сможете отдохнуть. Ваше дело будет передано губернатору, который отдаст соответствующие распоряжения. Инспектор и я поддержим вас.

125

Он протягивает мне руку, и мы выходим. Во дворе доктор Наал извиняется передо мной и обещает свою помощь. Через час нас запирают в большом треугольном зале, в котором тринадцать кроватей, стол и табуретки. Через окно мы просим полицейского купить нам на доллары, привезенные из Тринидада, табак, бумагу и спички. Деньги он не берет, а его ответа мы не понимаем.

— У этого негра ум такой же черный, как и кожа,— говорит Кложе.— Мы так и останемся без табака.

Но вот открывается дверь, и входит маленький человечек в серой форме заключенного, с номером на груди, и говорит, обращаясь к нам:

— Сигареты?

— Табак, бумагу и спички.

Через несколько минут он возвращается, неся в руках все, о чем мы его просили, и еще кастрюлю, из которой доносится аппетитный запах шоколада или какао.

После обеда меня просят пройти в кабинет начальника полиции.

— Губернатор приказал разрешить вам свободно выходить во двор тюрьмы. Предупредите товарищей, чтобы не пытались бежать — это приведет к печальным последствиям для вас всех. Вы, как руководитель этой группы, сможете выходить в город ежедневно с десяти до двенадцати и с трех до пяти. Деньги у вас есть?

— Да — английские и французские.

— В город вы будете выходить в сопровождении полицейского.

— Что с нами будет?

— Думаю, мы попытаемся посадить вас по одному на танкеры из различных стран. На Кюрасао находится один из самых крупных в мире нефтеперегонных заводов, который обрабатывает венесуэльскую нефть, и каждый день к нам прибывает двадцать — двадцать пять танкеров из различных стран. Это для вас идеальное решение проблемы.

— В какие страны мы сможем попасть? В Панаму, Коста-Рику, Гватемалу, Никарагуа, Мексику, Канаду, Кубу,

126

Соединенные Штаты или страны, в которых господствует английский закон?

— Нет, это невозможно. Европа тоже закрыта для вас. Будьте спокойны и предоставьте действовать нам. Мы постараемся помочь вам.

— Спасибо, инспектор.

Я подробно передаю наш разговор товарищам. Кложе, самый разговорчивый среди ребят, спрашивает меня:

— А что ты об этом думаешь, Бабочка?

— Пока не знаю. Боюсь, что все это — пустая болтовня, и нас хотят успокоить, чтобы мы не сбежали.

— Думаю, ты прав, — говорит Кложе.

Бретонец, однако, верит в великолепный план инспектора. Парень, который убил свою жену утюгом, и Леблонд также приходят в восторг от этого плана.

— А ты, Матурет?

Девятнадцатилетний парнишка, этот случайно осужденный неудачник с лицом нежным, как у женщины, произносит мягким голосом:

— Вы серьезно думаете, что эти полицейские с квадратными головами дадут каждому из нас поддельный паспорт? Я в этом сомневаюсь. В лучшем случае они закроют глаза на то, что мы тайно проникнем на танкер. И сделают они это только для того, чтобы избавиться от нас и от лишних забот. Я не верю их сказкам.

За покупками я выхожу очень редко. За неделю, что мы здесь, ничего не изменилось. Это начинает нервировать нас, и вот, в один из послеобеденных часов, появляются три священника в сопровождении полицейских. В камере, соседней с нашей, где сидит негр, осужденный за изнасилование, они задерживаются. Через довольно продолжительное время открывается дверь в нашу камеру, и входят священники, доктор Наал, начальник полиции и морской офицер в белом мундире.

— Монсиньор, это французы,— говорит по-французски начальник полиции.— Они ведут себя безупречно.

— Приветствую вас, дети мои. Присядем к столу — так нам будет удобнее беседовать.

127

Все присаживаются к столу. Приносят стул для священника.

— Большинство французов — католики. Кто из вас не католик?

Никто не поднимает руки. Я думаю, что священник в тюрьме меня однажды почти крестил, и потому я могу считать себя католиком.

— Друзья мои, я француз и меня зовут Ирене де Бруйан. Мои родители были гугенотами и бежали в Голландию во время правления Катерины Медичи, которая преследовала протестантов. Я, стало быть, француз и руковожу протестантской общиной Кюрасао. На острове протестантов больше, чем католиков, но католики очень богобоязненны и фанатичны. Как вы здесь себя чувствуете?

— Мы ждем танкеры, которые возьмут нас.

— Сколько из вас уже оставили Кюрасао?

— Пока ни один.

— Гм... Что скажете, инспектор? Можете отвечать по-французски, вы прекрасно владеете этим языком.

— Монсиньор, губернатор выдвинул это предложение, искренне желая помочь этим людям, но до сих пор ни один капитан корабля не согласился взять их на борт, поскольку у них нет паспортов.

— С этого и следовало бы начинать. А губернатор не может в виде исключения выдать им паспорта?

— Не знаю. Я никогда с ним об этом не говорил.

— Послезавтрашнюю мессу я посвящаю вам. Может быть, вы хотите прийти ко мне на исповедь? Я исповедую вас, и Бог простит вам все ваши прегрешения. Вы можете отпустить их завтра в три часа?

— Да.

— Я хочу, чтобы они приехали на такси или в специальной машине.

— Я лично буду сопровождать их, монсиньор,— говорит доктор Наал.

— Спасибо, сын мой. Дети мои, я не могу вам ничего

128

обещать, кроме одного: с этого момента я постараюсь сделать для вас все, что в моих силах.

Видя, что Наал, а затем и бретонец целуют кольцо священника, мы делаем то же самое и провожаем его к машине, поджидающей во дворе.

Назавтра мы исповедуемся перед священником. Я последний.

— Итак, сын мой, начни с самого тяжелого своего преступления.

— Святой отец, меня не крестили, но священник во французской тюрьме сказал, что и некрещенный, я остаюсь сыном Божьим.

— Он был прав. Выйдем отсюда, и ты все мне расскажешь

Я рассказываю ему о своей жизни. Долго и внимательно, не перебивая, слушает он меня. Часто берет мою руку в свою и заглядывает мне в глаза. Когда я рассказываю о вещах, в которых мне трудно сознаться, он опускает глаза, чтобы я чувствовал себя более свободно. У шестидесятилетнего священника по-детски чистые глаза. Его невинная и добрая душа действует на меня, как бальзам на рану. Тихим нежным голосом, все еще держа мою руку в своей, он говорит.

— Бог иногда заставляет своих детей страдать от зла человеческого для того, чтобы его избранник вышел из испытаний более сильным и благородным, чем прежде. Не испытай ты, сын мой, тех мук, что тебе пришлось вынести, ты не возвысился бы сегодня и не приблизился бы к пониманию Правды Божьей. Человеческие существа, что пытали тебя различными способами, сослужили тебе великую службу. Они пробудили в тебе нового человека, и если есть в тебе сегодня уважение, добро, милосердие, если в тебе достаточно сил, чтобы преодолеть все препятствия и стать человеком более возвышенным, то благодарить ты должен их. В таком человеке, как ты, нет места мести, желанию наказать каждого за зло, которое он тебе причинил. Твое назначение — спасать людей, а не наказывать их, даже если это спра-

129

ведливо. Бог был щедр к тебе. Он сказал тебе: «Помоги себе, и я помогу тебе». Он помог тебе во всем и даже позволил тебе спасти других и вывести их к свободе. Не думай, что ты совершил страшные преступления. Многие люди, занимающие очень высокое положение, совершили намного более тяжкие преступления, но у них не было возможности возвыситься с помощью наказания.

— Спасибо, святой отец. Вы подарили мне столько доброты, что ее хватит на всю жизнь. Я никогда этого не забуду.

Я поцеловал его руку.

— Ты снова отправишься в путь, сын мой, и снова на твоем пути будут опасности. Я хочу окрестить тебя перед этим. Что ты скажешь по этому поводу?

— Святой отец, позвольте мне остаться таким, какой я теперь. Отец вырастил меня без религии. У него золотое сердце. Когда умерла мать, он стал любить меня еще сильнее. Мне кажется, если я позволю себя окрестить, это будет изменой отцу. Позвольте мне пока остаться свободным, а я попробую написать и попросить его согласия на крещение

— Я понимаю тебя, сын мой, и я уверен, что Бог с тобой. Я благословляю тебя и прошу Бога помочь тебе.

В этой проповеди монсиньор Ирене де Бруйан говорил о самом себе,— сказал мне доктор Наал.

— Разумеется, господин. Что вы думаете теперь делать?

— Я попрошу губернатора повлиять на таможенные власти с тем, чтобы они дали мне возможность купить лодку, конфискованную у контрабандистов, по более низкой цене. Вы пойдете со мной и выберете самую удобную для вас лодку. Пища и одежда — это уже мелочи.

Со дня посещения нас священником, к нам постоянно приходят люди. Они усаживаются на скамье и обязательно что-нибудь кладут на одну из кроватей. В два часа пополудни обычно приходят бедные монахини с настоятельницей монастыря. Они хорошо владеют французским. И всегда приносят полные корзинки, еды. Настоятельница

130

довольно молода, ей меньше сорока. У нее голубые глаза и светлые брови. Она отправила в Голландию письмо с просьбой решить нашу проблему и не посылать нас снова в море. Много раз настоятельница просит рассказать ей и ее спутницам о наших приключениях. Если я забываю или умышленно упускаю какую-либо деталь, она останавливает меня: «Генри, не спеши так, ты пропустил рассказ про фазана... Почему ты сегодня не рассказываешь о муравьях? Это ведь очень важно—из-за них ты не заметил Бретонца в Маске».

Я видел лодку. Это настоящая яхта: восемь метров в длину, прочное днище, высокая мачта и отличные паруса. Она полностью оснащена, но на ней множество печатей таможенного управления. Аукцион начинается с 6000 флоринов (около тысячи долларов). После краткой, но убедительной речи доктора Наала, нам отдают ее за шесть тысяч и один флорин.

Через пять дней мы готовы к отплытию. Лодка заново выкрашена и оснащена. В водонепроницаемую ткань завернуты шесть чемоданов — на каждого по одному — с обувью и одеждой.

ТЮРЬМА В РИО-ХАША

Мы отплываем с рассветом. Врач и монахини пришли с нами попрощаться. Ветер сразу отрывает нас от причала. Сияет солнце, предвещая безоблачный и ясный день. Я сразу обнаруживаю, что в лодке слишком много парусов и что она очень капризна в управлении, хотя во всем, что касается скорости, хороша. Плывем на запад. Мы решили подплыть к колумбийскому берегу и выпустить там троих наших спутников, что присоединились к нам в Тринидаде. Они и слышать не захотели о длительном путешествии, когда прочитали в газетах о том, что нас ожидает штормовая погода.

Это их право, и мы решаем выпустить их на пустынном полуострове Гуахира. Мы же направимся в Британский Гондурас. Отличная погода, звездное небо и почти полная лу-

131

на здорово нам помогают. Я бросаю якорь около берега Колумбии и проверяю, смогут ли наши попутчики покинуть здесь лодку. Эти ребята были на высоте, и мне жаль, что они нас покидают.

Нам не везет: в этом месте оказывается очень глубоко и приходится еще больше приблизиться к опасному скалистому берегу. Пожимаем им руки, и они по очереди спускаются в воду, держа чемоданы на головах. В это время совершенно прекращается ветер. Дьявол! Только бы нас не увидели со стороны деревни, которая обозначена на карте как Рио-Хаша! Это первая точка, в которой имеется полицейский участок. Будем надеятся, что пронесет.

Ждать, ждать... Трое помахали нам белым платком и исчезли. Ветер, где ты? Нам нужна самая малость, чтобы отойти от берега Колумбии, которая представляется нам большим вопросительным знаком! Мы не знаем, выдают они беглых заключенных или нет. Все трое, мы предпочитаем безопасность и уверенность в Британском Гондурасе неизвестности в Колумбии. Только в три часа пополудни появляется ветер, и мы можем убираться. Я поднимаю все паруса, и мы начинаем медленно скользить по морской глади. После двух часов такого плавания замечаем идущую прямо на нас лодку, полную мужчин. Раздается предупредительный выстрел в воздух. Я не подчиняюсь приказу остановиться и пытаюсь выйти в открытое море, чтобы покинуть территориальные воды Колумбии. Но это невозможно. После непродолжительной погони мощная моторная лодка настигает нас. Двадцать мужчин направляют на нас ружья, и мы вынуждены сдаться.

Солдаты или полицейские, которые нас задержали, выглядят очень странно: на них грязные брюки, которые когда-то, вероятно, были белыми, шерстяные рубахи, не знавшие стирки; все, кроме «командира», который одет лучше и чище остальных, босы. Но, несмотря на свою жалкую одежду, они вооружены до зубов: на ремнях болтаются полные обоймы патронов, кинжалы в ножнах, а в руках первоклассные боевые винтовки. У человека, которого они зовут «командиром», лицо убийцы, а на ремне, кроме все-

132

го прочего, висит большой пистолет. Эти люди разговаривают по-испански, и мы ничего не понимаем, но их взгляды, движения и тон не предвещают для нас ничего хорошего. Окруженные шестью юнцами, которые идут на расстоянии двух метров от нас с ружьями наперевес, мы идем пешком к тюрьме и пересекаем деревню Рио-Хаша. Все это делает дорогу очень неприятной и унизительной для нас. Подходим ко двору тюрьмы, окруженному невысоким забором. Около двадцати небритых и грязных заключенных, сидящих и стоящих, смотрят на нас. Их взгляды тоже враждебны. Ходьба дается нам нелегко, так как Кложе все еще носит пластинку и гипс и не может идти быстро. «Командир», с нашим компасом и плащом под мышкой остался позади. Он ест наши шоколадные пряники, и мы понимаем, что эти люди разденут нас догола. Мы не ошибаемся. Нас закрыли в отвратительном зале с огромными решетками на окнах. На деревянных полах деревянные возвышения: кровати.

— «Французы, французы», — зовет нас через окно один из заключенных после того, как приведшие нас полицейские удалились.

— Чего тебе надо?

— Французы, нехорошо, нехорошо'

— Что нехорошо?

— Полиция. 1

— Полиция?

— Да, полиция нехорошо.

Он уходит. Наступает ночь. Зал освещен очень слабей электрической лампочкой. Под самым ухом пищат комары, которые не брезгуют залетать даже в нос.

— Да, наше согласие оставить здесь этих парней нам дорого обойдется.

— Это из-за того, что не было ветра.

— Ты слишком приблизился к берегу, — сказал Кложе.

— Заткнись. Сейчас не время для споров — теперь мы должны быть более едины, чем когда бы то ни было.

— Прости, ты прав, Пэпи. Никто тут не виноват. О, будет слишком несправедливо так завершить бегство, во время которого нам пришлось столько перетер-

133

петь. Нас не обыскали. Патрон у меня в кармане, и я, не теряя времени, сую его в обычное место. Кложе делает то же самое со своим патроном. Хорошо, что мы их не выбросили. Эти маленькие металлические кошельки носятся без труда. На моих часах 8 часов вечера. Приносят горячий сахар — каждому по куску величиной с кулак, и свертки с вареным рисом.

— Это означает, наверно, «доброй ночи», — замечает Матурет.

Назавтра, в 7 часов утра, нам дают по деревянной кружке отличного кофе. Примерно в 8 часов приходит командир, и я прошу его разрешить мне пойти и забрать оставшиеся в лодке вещи. Он не понимает или делает вид, что не понимает. Глядя на него, я все больше убеждаюсь в том, что у него лицо преступника. Слева на поясе у него маленькая фляга в кожаном чехле. Он вынимает флягу, вытаскивает пробку, отпивает глоток, сплевывает и подает флягу мне. Поощренный этим первым дружеским жестом, я беру флягу и пью. На мое счастье, я отпил немного. Быстро проглатываю и начинаю кашлять, а он громко смеется, этот полунегр-полуиндеец! В десять часов появляются несколько гражданских в белых костюмах и галстуках. Их шестеро или семеро. Входят в здание, которое по виду похоже на тюремную контору, и посылают за нами. Все сидят на стульях полукругом в зале, одну из стен которого занимает портрет офицера в белом — президента Колумбии Альфонсо Лопеза. Один из этих господ предлагает Кложе садиться. Мы стоим. Худощавый господин с орлиным носом и в пенсне начинает меня допрашивать. Переводчик говорит мне:

— Этот господин — судья города Рио-Хаша, остальные — его друзья. Думаю, среди этих людей некоторые знают французский, хотя они в этом не признаются. Возможно, к ним относится и сам судья.

Судья теряет терпение и начинает допрос по-испански. Гаитянин переводит:

— Вы французы?

— Да

134

— Откуда прибыли?

— Из Кюрасао.

— А до этого?

— Из Тринидада.

— А до этого?

— Из Мартиники.

— Вы лжете. Наш консул в Кюрасао предупредил нас еще неделю назад, что мы должны опасаться высадки шести беглых французских каторжников.

— Ну, хорошо. Мы действительно бежали из тюрьмы.

— Из Кайенны?

— Да.

— Если такая страна, как Франция, решила вас сослать и так сурово наказать, значит, вы опасные преступники.

— Возможно.

— Воры или убийцы?

— Убийцы.

— Где трое остальных?

— Остались на Кюрасао.

— Вы снова лжете. Вы выпустили их на расстоянии 60 километров отсюда, в штате Кастилет. Но мы их, к счастью, задержали, и через несколько часов они будут здесь. Лодку вы украли?

— Нет, мы получили ее в подарок от епископа Кюрасао.

— Хорошо! Вы останетесь в заключении, пока губернатор не решит, что с вами делать. За преступление, которое вы совершили, выпустив своих товарищей на территории Колумбии, я приговариваю вашего капитана к трем месяцам заключения, а остальных — к одному месяцу. Ведите себя хорошо, если не хотите заработать вдобавок и телесные наказания. У наших полицейских тяжелые руки. Хотите что-то сказать?

— Нет. Я хочу только забрать свои вещи и снаряжение из лодки.

— Все, кроме пары брюк, рубашки, фуфайки и пары ботинок на каждого из вас, конфисковано. Ничего не поделаешь, таков закон.

135

Мы возвращаемся во двор. Несчастные заключенные молят судью: «Доктор, доктор!» Он проходит мимо них, важный и высокомерный, и даже не останавливается.

В час дня прибывают на грузовике остальные, сопровождаемые семью или восемью вооруженными мужчинами. Они спускаются вместе с чемоданами, совершенно обессиленные. Вместе с ними мы входим в зал.

— Какую чудовищную ошибку мы совершили и заставили совершить вас, — говорит бретонец. — Нас нельзя простить, Бабочка. Если хочешь убить меня, сделай это, я не буду защищаться. Мы не мужчины, а педерасты. Мы сделали это, потому что боялись моря. Но оказалось, что все опасности моря по сравнению с Колумбией просто детские игрушки. Вас поймали из-за безветрия?

— Да, бретонец. Я никого не убью, все мы ошиблись. Я не должен был уступать вашим уговорам.

—- Ты слишком добр к нам, Пэпи.

— Нет, я справедлив.

Я рассказываю им о допросе. Губернатор, возможно, освободит нас.

— Ну, конечно. Как говорится: блажен» кто верует. По-моему, власти этого проклятого штата неспособны сами принять какое-либо решение относительно нас. Только на самом высоком уровне смогут решить нашу судьбу: оставить нас в Колумбии, выдать Франции или посадить в лодку и дать нам возможность отплыть. Будет бесчеловечно, если они примут самое суровое решение, — ведь на их земле мы никакого преступления не совершили.

Прошла целая неделя. Никаких перемен, если не считать разговоров о переводе нас под усиленным конвоем в Санта-Марту, важный город, который находится на расстоянии двух километров от Рио-Хаши. Полицейские с лицами пиратов не изменили к нам отношения. Вчера я чуть не заработал от одного из них по шее за то, что воспользовался его мылом в душевой. Мы находимся все в том же, кишащем комарами зале, который стал немного чище оттого, что Матурет и бретонец каждый день драют полы. Я начинаю отчаиваться и терять веру. Колумбий-

136

цы — эта помесь индейцев и негров и помесь индейцев и испанцев — заставляют меня окончательно потерять в них веру.

Один из заключенных одалживает мне старую газету, выходящую в Санта-Марте. На первой полосе — шесть наших физиономий, а под ними — фотография начальника полиции в широкополой шляпе и с сигаретой в зубах, с доброй дюжиной вооруженных полицейских. Я догадываюсь, что рассказ о нашем аресте непомерно раздут. Можно подумать, что, благодаря нашему аресту, Колумбия спаслась от страшной опасности. Но, как бы там ни было, наши лица куда привлекательнее, чем эти полицейские морды. Преступники выглядят вполне честными людьми, а вот полицейские... о, простите! Что делать? Я уже знаю несколько слов по-испански: бежать — фугарсе; заключенный — презо, наручники — эспозас, мужчина — хомбре; женщина—мухер.

ПОБЕГ ИЗ РИО-ХАШИ

Я сдружился с одним из заключенных, которого водят в наручниках. Мы с ним раскуриваем одну сигару — длинную, тонкую и очень крепкую. Он — контрабандист и его основной маршрут: Венесуэла — остров Аруба. Его обвиняют в убийстве полицейского из береговой охраны, и теперь он сидит в ожидании суда. Иногда он ведет себя тихо и спокойно, но чаще в нем чувствуется какое-то нервное напряжение. Я приметил, что он успокаивается только после того, как жует принесенные его друзьями листья. Однажды он дает пол-листа и мне, и я сразу соображаю, в чем дело. Язык, небо и губы теряют всякую чувствительность. Это, несомненно, листья кокаина. Этот человек, с волосатой грудью и руками, обладает необыкновенной физической силой. На подошве его ног такая толстая и грубая кожа, что он позволяет себе ходить босиком и часто вынимает осколки стекла и гвозди, которым не удалось проникнуть сквозь кожу.

— Давай убежим,— говорю я однажды вечером конт-

137

рабандисту. Я прошу его достать французско-испанский словарь. Парень понимает меня и показывает, что хотел бы бежать, но наручники! Это американские наручники с особым замком. Замочная скважина в них предназначена для плоского ключа. Бретонец делает плоскую зацепку на конце куска проволоки и после многочисленных попыток мне удается научиться открывать замок в любой момент. Ночью контрабандиста держат в калабозо (карцере) с очень прочными решетками. В наших камерах решетки намного тоньше и промежуток между ними наверняка можно расширить. Остается только подпилить один из прутьев решетки Антонио (так зовут контрабандиста).

— Где возьмем пилу?

— Нужны деньги.

— Сколько?

— Сто пезо.

— Сколько это долларов?

— Десять.

Я даю ему десять долларов, и он достает две ножовки. С помощью рисунка я объясняю ему, что после «работы» он должен смешивать железные опилки с рисом, который нам дают, и аккуратно зачищать концы подпиленного прута. В последнюю минуту перед его возвращением в карцер, я открываю один из его наручников. В случае проверки ему останется только опереться о них, и они сами захлопнутся. Он пилит решетку три ночи и говорит мне, что работы осталось на одну минуту. Он уверен, что ему удастся согнуть решетку руками. Потом он придет за мной.

Часто идут дожди. Он сказал, что придет в «день первого дождя». Сегодня как раз идет проливной дождь. Моим друзьям известен наш план, но никто из них не хочет к нам присоединиться: им кажется, что место, к которому я стремлюсь, слишком далеко. Я хочу достичь крайней точки полуострова, на границе с Венесуэлой. На карте эта область называется «Гуахира». Это ничейная территория — она не принадлежит ни Колумбии, ни Венесуэле.

138

Колумбиец говорит, что это земля индейцев, и там нет полиции. Несколько контрабандистов работают на этой территории. Это довольно опасно, так как индейцы-гуахирос не позволяют чужеземцам проникать в их владения. Берег заселен индейцами-рыбаками, которые торгуют — при посредничестве более цивилизованных индейцев — с деревней Кастилет и небольшим поселком Ля-Вела. Антонио не хочет идти туда. Он сам или его друзья убили нескольких индейцев во время драки. Это случилось, когда контрабандисты с лодками, груженными товаром, просили убежища у индейцев. И все-таки Антонио обещает проводить меня как можно ближе к району Гуахира; дальше я пойду один. Мне трудно его понять — он часто пользуется словами, которых я не нахожу в словаре. Итак, сегодня ночью идет проливной дождь. Я стою у окна. Одна из балок подоконника лежит на полу. Она послужит нам рычагом при раздвижении прутьев. Две ночи назад мы попробовали это сделать и убедились, что прутья легко подаются.

— Готово.

Через решетки видна физиономия Антонио. Матурет, бретонец и я давим на решетку, и один из прутьев не только сгибается, но и ломается. Меня выталкивают наружу, провожая дружескими шлепками по заду. Это рукопожатия моих друзей. Мы во дворе. Дождь с пугающим шумом колотит по жестяной крыше. Антонио берет меня за руку и тащит к стене. Перепрыгнуть через нее — плевое дело: высота стены не более двух метров. Все же я ухитряюсь порезать руку осколком стекла, но ничего. В путь. Этому черту Антонио удается различать дорогу в то время, когда невозможно ничего разглядеть на расстоянии даже трех метров. Мы пересекаем деревню и выходим на тропинку между лесом и берегом. Поздно ночью мы видим свет. Нам приходится сделать крюк, но заросли, на наше счастье, оказываются не слишком густыми, и вскоре мы снова попадаем на тропинку. Так мы и идем под дождем до самого рассвета. Еще во дворе тюрьмы Антонио дает мне кокаиновый лист, и я жую его. Я совершенно не чувствую усталости. Мы продолжаем идти. Время от вре-

139

мени Антонио растягивается на земле и прикладывается к ней ухом.

У него странная походка: он не идет и не бежит, а как бы делает равномерные прыжки, размахивая руками, словно гребет в воздухе. Он тянет меня в заросли: услышал, наверно, что-то подозрительное. Все еще идет дождь. Проезжает трактор с катком: утрамбовывает грунт на тропинке.

10.30 утра. Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Пройдя более километра по траве, мы входим в густые заросли. Мне начинает казаться, что все страхи позади и бояться больше нечего, но Антонио не позволяет мне ни курить, ни даже разговаривать шепотом. Я жую листья, правда, не в таких количествах, как Антонио. У него в мешочке более двадцати листьев. Его замечательные зубы блестят в темноте, когда он беззвучно смеется. Масса комаров. Антонио разжевывает сигару, и мы размазываем сок, полный никотина, по лицу и рукам. Насекомые тут же оставляют нас в покое. Семь часов вечера. Уже ночь, но луна слишком ярко освещает тропинку. Антонио показывает на часах цифру 9 и говорит:

— Дождь.

Я понимаю: в девять часов пойдет дождь. Дождь, действительно, начинает идти в 9.20. Я научился прыгать и грести в воздухе, как Антонио. Это не слишком сложно и имеет много преимуществ: передвигаешься быстрее и не затрачиваешь много сил.

Ночью нам раза три приходится скрываться в зарослях—из-за машины, из-за трактора и из-за телеги, в которую были впряжены два осла. Благодаря листьям, я совсем не чувствую усталости. Дождь прекращается, и мы снова шагаем целый километр по траве, а потом прячемся в зарослях. У листьев один недостаток: они вызывают бессонницу. С самого начала побега мы не спали ни минуты. Зрачки Антонио так расширились, что почти не видно белков. Мои глаза, конечно, не лучше.

Девять часов вечера. Идет дождь. Можно подумать, что дождь ждет именно этого часа, чтобы опуститься на

140

землю. Позже я узнаю, что дождь в тропиках начинается и прекращается ежедневно почти в одно и то же время.

Этой ночью мы не успели отправиться в путь, как услышали крики и увидели свет. «Кастилет», — говорит Антонио. Этот дьявол без колебаний хватает меня за руку и вводит в заросли. После двух часов интенсивной ходьбы, мы снова на тропинке. Мы идем, вернее, прыгаем весь остаток ночи и большую часть утра.

Одежду мы не снимаем — солнце сушит ее прямо на нас. Три дня мы ходим мокрые, а вся наша еда — это кубик сахара в первый день побега. Антонио уверен, что мы не встретим врагов. Он беззаботно шагает долгие часы и давно уже перестал прикладывать ухо к земле. Тропинка поворачивает к берегу моря; Антонио отламывает ветку, останавливается и изучает следы, которые ведут со стороны моря к суше. Мы идем по следам до места, где они расширяются в виде круга. Антонио эту ветку втыкает и тут же вытаскивает. К ней прилепилась желтая жидкость, напоминающая яичный желток. Я помогаю ему копать, и вскоре мы обнаруживаем клад: 300—400 яиц. Это яйца морской черепахи. Они без скорлупы и их покрывает лишь тонкий слой кожицы. Антонио скидывает рубашку, и мы складываем в нее с сотню яиц. Отходим от моря, пересекаем тропинку и входим в заросли. Скрытые от постороннего взгляда, мы едим желток. Антонио показывает, как это делается: острыми волчьими зубами он надкусывает кожицу и пьет желток. Наевшись до отвала, мы растягиваемся на земле; пиджаки служат нам подушками.

Антонио говорит по-испански:

— Завтра пойдешь без меня и будешь идти двое суток. С завтрашнего дня не будет больше полицейских.

В десять часов вечера мы проходим последнюю пограничную заставу. Различаем ее по лаю собак и по огням. Остаток ночи мы идем, не остерегаясь. Тропинка узкая, но видно, что ею часто пользуются: она аккуратно очищена от травы. Ширина тропы около 50 сантиметров, она продолжается вдоль зарослей и вьется по берегу, на высоте двух метров над морем. Время от времени попа-

141

даются следы лошадей и ослов. Антонио садится на широкий пень и жестом приглашает меня присоединиться. Солнце греет очень сильно. На моих часах 11, но деревянный прутик, который мы воткнули в землю, не дает тени, и я переставляю часы на 12. Антонио вынимает оставшиеся листья: их семь. Мне он дает четыре, а себе оставляет три. Я отхожу в сторону, скрываюсь в зарослях, возвращаюсь со 150 тринидадскими долларами (60 флоринов) и протягиваю их Антонио. Он удивленно смотрит на меня, дотрагивается до бумажек и не может понять, как мне удалось их сохранить такими новыми и сухими: ведь он ни разу не видел, как я их сушу. Он берет деньги, благодарит меня, долго думает, а потом половину возвращает. Я пытаюсь настоять на своем, но он отказывается взять больше тридцати флоринов. В нем произошла перемена. До этого он казался тверд в намерении здесь же расстаться со мной. Теперь, кажется, он готов сопровождать меня еше день. Потом ему придется возвращаться. Мы выпиваем несколько яиц, первобытным способом добываем огонь для сигареты и продолжаем путь.

Мы идем три часа, когда прямо на нас выскакивает всадник на лошади. На нем широкополая соломенная шляпа, сапоги, зеленая рубашка, зеленый поблекший военный китель. В руках у него красивая винтовка, а за поясом — огромный пистолет.

— Карамба! Антонио, сын мой.

Антонио издали узнал всадника. Мне он ничего не сказал, но это было ясно. Загорелый верзила лет сорока спрыгнул с коня, и они с Антонио обменялись ударами кулаком по плечу. Впоследствии мне не раз приходилось видеть этот способ выражения радости и приветствия.

— А кто это?

— Друг по побегу. Француз.

— Куда вы направляетесь?

— Скорее всего, к рыбакам-индейцам. Он хочет пересечь территорию индейцев, войти в Венесуэлу и оттуда выбраться на Кюрасао или остров Аруба.

142

— Индейцы-гуахиро — опасны,— говорит человек, обращаясь ко мне. — Ты невооружен.

Он протягивает мне кинжал с дугообразной рукояткой и кожаными ножнами. Мы уселись на краю тропинки. Я снял ботинок — ноги опухли и покрыты кровоподтеками. Антонио и всадник разговаривают очень быстро, но можно понять, что мой план пересечь Гуахиру им не по душе. Антонио жестами дает мне понять, что я могу продолжать путь на лошади. Всадник поднимается на коня, а я, не успев сообразить в чем дело, оказываюсь у него за спиной. Мы проехали весь день и всю ночь. Останавливаясь время от времени, хозяин лошади протягивал мне флягу с анисовой настойкой, и я немного отпивал от нее. На рассвете он делает привал, и мы спускаемся с лошади. Он дает мне круг сыра, тяжелый, как камень, два пирога, шесть листьев и водонепроницаемый мешочек, в который я кладу листья. Затем обнимает меня, ударяет по плечу, поднимается на лошадь и быстро удаляется.

ИНДЕЙЦЫ

Я шагаю до часу пополудни. На горизонте не видно больше ни зарослей, ни деревьев. Под пылающим солнцем серебрится море. Я иду босиком, ботинки все еще на плече. Собираюсь прилечь отдохнуть, но мне вдруг кажется, что вдали виднеются деревья или скалы. Пытаюсь на глаз определить расстояние до них: не менее 10 километров. Беру в рот половину листа и продолжаю путь.

После часа ходьбы я уже ясно различаю хижины, крыши которых покрыты соломой или светло-коричневыми ветками. Над одной из хижин вьется дымок. Туземцы стоят возле своих хижин и смотрят в мою сторону. Мужчины и женщины почти голые — на них только набедренные повязки. Я медленно направляюсь к ним. Трое из них опираются на луки, в руках у них стрелы. Никаких движений и жестов — ни враждебных, ни дружеских. Лает соба-

143

ка. Вот она со злобой набрасывается и кусает меня, порвав при этом брюки... В ее спину вдруг вонзается стрела (позже я узнал, что стрела была выпущена из специальной трубочки), и она с визгом убегает.

Я хромаю — этот пес меня больно укусил. Индейцы уже на расстоянии десяти метров. Они не двигаются и не разговаривают, дети прячутся за спинами матерей. У мужчин мускулистые, медно-красные тела, у женщин упругие груди с огромными сосками. Только у одной из них они вялые и обвислые.

У одного из индейцев такое гордое и величественное выражение лица, что я, не колеблясь, подхожу к нему. У него нет ни лука, ни стрел. Ростом он с меня, иссиня-черные волосы красиво зачесаны, до бровей спускается челка. У него серые, как сталь, глаза, абсолютно безволосое тело и мускулистые икры. Он бос. Я останавливаюсь на расстоянии трех метров от него, и тогда он делает два шага по направлению ко мне и заглядывает мне прямо в глаза. Это испытание длится две минуты: его лицо недвижно, и весь он напоминает бронзовую статую. Потом он улыбается и притрагивается к моим плечам. По очереди ко мне подходят остальные и дотрагиваются до меня.

Молодая индианка берет меня за руку и заставляет сесть в тени одной из хижин. Все уселись вокруг нас, а один из мужчин протягивает мне зажженную сигару, которую я беру и тут же начинаю курить. Все смеются над тем, как я курю. Индианка засучивает мою штанину; рана уже не кровоточит, но кусок мяса, величиной с крупную монету, висит на волоске. Девушка промывает рану морской водой, а затем сдавливает ногу, чтобы открыть путь крови, одновременно соскребывая запекшуюся кровь острым куском железа. Все смотрят на нас, и я стараюсь не кричать. Другая молодая индианка пытается помочь ей, но та ее грубо отталкивает. При виде этого жеста все покатываются со смеху. Я понял, что она уже заявила на меня свои права. Индианка перерезает мою штанину над коленом, раскладывает на камне морские водоросли, прикладывает их к ране и привязывает полосками, которые она

144

приготовила из моей штанины. Довольная своей работой, она подает мне знак встать.

Я встаю и снимаю куртку. Она замечает на моей груди вытатуированную бабочку, всматривается и, увидев множество других татуировок, стягивает с меня рубашку, чтобы лучше видеть. Всех — и мужчин и женщин — очень заинтересовали рисунки на моей груди: справа—наказываемый розгами солдат; слева — голова женщины; над желудком — голова тигра; на позвоночнике — распятый моряк, а на пояснице — охота на тигров, охотники, финиковые пальмы, слоны и тигры. Мужчины удалили женщин, а сами принялись осматривать и оценивать рисунки, дотрагиваясь до каждого из них рукой. После вождя каждый из них высказывает свое мнение. С этого момента мужчины окончательно считают меня своим человеком. Женщинам я понравился еще раньше.

Мы входим в самую большую хижину, и здесь я теряюсь. Хижина сделана из глины. Она круглая и в ней восемь дверей; в одном из углов — цветные гамаки из чистой шерсти. Посреди — круглый и плоский отполированный камень, а вокруг него — плоские камни поменьше. На стене множество двустволок и воинская сабля. Повсюду развешаны луки. Я вижу также громадный панцирь черепахи, в котором свободно может поместиться человек, и доску для лепешек, выложенную из камней, так аккуратно подобранных, что не потребовалось ни капли цемента для их скрепления. На столе тарелка, и в ней — две или три пригоршни жемчуга.

Меня поят очень вкусным кисло-сладким фруктовым соком из деревянных кружек, потом подают на большом банановом листе рыбу весом минимум в два килограмма, поджаренную на углях. Я ем медленно. Девушка терпеливо ждет, пока я кончу, а потом берет меня за руку и ведет к берегу моря. Там я мою руки и лицо морской водой, и мы возвращаемся. Садимся в круг. Молодая индианка сидит возле меня, положив руку на мое бедро, и мы пытаемся объясниться при помощи жестов и слов.

Вдруг вождь племени встает, входит в барак и возвра-

145

щается с куском белого камня, которым он рисует на столе. Сначала он рисует индейцев и их деревню, а затем — море. Справа от индейской деревни его рука выводит дома с окнами, одетых мужчин и женщин. У мужчин в руках ружья или палки. Слева другая деревня, и в ней — мужчины с разбойничьими лицами, шляпами на головах и ружьями в руках. Женщины одеты. Я всматриваюсь в рисунок, но в это время вождь замечает, что он что-то забыл и добавляет тропу, соединяющую индейскую деревню с деревней справа, и еще одну тропу, соединяющую ее с деревней слева. Для того, чтобы я понял местоположение деревень, он рисует справа, со стороны Венесуэлы, солнце в виде круга с выходящими из него лучами, а со стороны колумбийской деревни — солнце, разделенное пополам линией горизонта. Ошибиться невозможно: с одной стороны солнце всходит, с другой — заходит. Молодой вождь с гордостью взирает на свое произведение, и все присутствующие подходят по очереди полюбоваться им. Видя, что я его понимаю, он берет мел и перечеркивает обе деревни, не трогая только свою. Я понимаю, что он хочет сказать: жители обеих деревень — злые люди, и он не хочет иметь с ними никаких отношений, и только в его деревне — добрые люди.

Рисунок стирают влажной шерстяной тряпкой. Когда он просыхает, вождь вкладывает в мою руку кусочек мела, и наступает моя очередь рассказать о своей жизни с помощью рисунков. Это очень сложно. Я рисую закованного в кандалы мужчину, на которого смотрят двое вооруженных людей. Потом я рисую этого же человека бегущим, а двое остальных гонятся за ним с ружьями наперевес. Тот же рисунок я повторяю три раза, увеличивая с каждым разом расстояние между беглецом и преследователями. На последнем рисунке полицейские останавливаются, а я продолжаю бежать по направлению к их деревне, в которой я изображаю индейцев, собаку и в центре — вождя с протянутыми ко мне руками.

Мой рисунок был, наверно, не слишком плох, потому что после долгого разговора между мужчинами, вождь

146

протянул руки точно так, как я это нарисовал. Они поняли.

В ту же ночь индианка повела меня в свою хижину, в которой жили еще шесть индианок и четверо индейцев. Она повесила великолепный гамак из цветной шерсти. В нем свободно могли поместиться два человека. Мы лежали рядом, и она нежно дотрагивалась до моего тела, ушей, глаз, рта пальцами, которые оказались шершавыми из-за множества рубцов и порезов, нанесенных ей кораллами во время спуска за жемчужными раковинами. Я ласкаю ее лицо, и она дотрагивается до моей ладони, удивляясь ее мягкости и гладкости. В течение часа мы лежим так, а потом идем в хижину вождя. Мне дали испробовать ружья калибра 12 и 16 с шестью коробками свинцовых пуль.

Индианка среднего роста, у нее такие же, как у вождя, стального цвета глаза, чистый профиль, а волосы сплетены в косы, которые спускаются до бедер. У нее очень красивая грудь: упругая, грушевидной формы. Соски темнее загорелой кожи и очень длинные. Я научил ее целоваться, как это принято у цивилизованных людей. Когда я с ней иду, она ни в коем случае не соглашается идти рядом, только позади. С помощью других женщин она приводит в порядок одну из хижин, которая пуста и очень запущена: поправляет крышу, сделанную из листьев кокосовых пальм, и замазывает стену глиной. У индейцев много острых инструментов: ножи, кинжалы, сабли, топоры, мотыги и вилы с железными зубьями. У них имеются котлы из меди и алюминия, воронки, миски, печи, металлические и деревянные бочки, гамаки громадных размеров из чистой шерсти, обшитые бахромой и украшенные разноцветными рисунками. Основные цвета: пурпурный, синий, черный и желтый. Дом скоро будет готов, и девушка приносит веши, которые она получает от остальных индейцев: железный обруч с тремя ножками — для разведения огня, гамак, поперек которого могут свободно улечься четверо взрослых женщин, стаканы, банки из белого железа, котлы и даже упряжь для ослов. Вот уже пятнадцать дней мы ласкаем друг друга, но она наотрез отказывается быть со

147

мной до конца. Я не совсем понимаю ее: она все делает для того, чтобы возбудить меня, а в последний момент отказывается. Безо всякой церемонии мы вошли в маленький дом, в котором оказалось три двери: первая — посреди круга, а остальные — друг против друга. Эти три двери создают в круглом домике как бы равносторонний треугольник. У каждой двери свое предназначение: я должен входить и выходить в южную дверь. Мне запрещается пользоваться ее дверью, а ей — моей. В первую дверь входят друзья, и мы можем ею пользоваться только одновременно с гостями. Она отдалась мне только после того, как мы поселились в домике. Она оказалась пылкой и нежной любовницей. Когда никто этого не видит, я зачесываю ей волосы и заплетаю косы. Она счастлива и сияет от радости, но постоянно боится, что нас застанут за этим занятием. Я понимаю ее: не принято, чтобы мужчина причесывал свою жену, чистил ее руки губкой и целовал ее рот и грудь.

Лали (это ее имя) и я поселились в домике. Она пользуется только посудой из прокаленной глины, которую изготовляют сами индейцы. Воронка служит нам душем, а свои надобности мы отправляем прямо в море. Сбором раковин занимаются молодые женщины. Жемчуг, который обнаруживают в раковинах, делят следующим образом: часть дают вождю племени, часть—гребцу, затем открывалыцице и ныряльщице — ей достается самая большая часть. Девушка, живущая с семьей, отдает свою долю дяде — брату отца. Я так никогда и не смог понять, почему именно дядя первым входит в дом будущих молодоженов, берет руку девушки и кладет ее на пояс мужчине, а правую руку мужчины кладет на талию девушки и ведет ее по кругу, пока палец не упрется в пупок девушки. После этого дядя уходит.

Я присутствую при вскрытии раковин, но на саму ловлю меня ни разу не пригласили. Охотятся за раковинами сравнительно далеко от берега — на расстоянии около пятисот метров. Иногда Лали возвращается со множеством свежих царапин от кораллов. Часто порезы кровоточат.

148

Тогда она разминает морские водоросли и протирает ими рану. Лали боится, что три ее подруги-однолетки приходят и ложатся на траву вблизи нашей двери для того, чтобы услышать и увидеть, чем мы занимаемся, когда остаемся наедине.

Вчера я видел индейца, посредничающего между индейской деревней и колумбийской, которая находится в двух километрах от пограничной заставы Ля-Вела. У индейца два осла и отличное оружие — автоматическая винтовка «Винчестер». Как и остальные, он носит только набедренную повязку. Он не знает ни слова по-испански. Я сажусь и пишу с помощью словаря: иголки, красная и синяя тушь — вождь часто просит меня сделать ему татуировку. У этого индейца—маленького и жилистого человека — страшный шрам, который пересекает всю грудь. Рана давно зажила, но остались рубцы шириной с палец.

Жемчужины мы кладем в портсигар с отделениями: жемчуг рассортирован по размерам.

Вождь разрешает мне немного проводить индейца. Он дает мне двустволку и шесть патронов. Теперь он уверен, что я вернусь — ведь не смогу же я взять чужую вещь и исчезнуть. Весь день мы едем верхом на ослах по той же дороге, по которой я прибыл, но за три-четыре километра перед пограничной заставой индеец поворачивается спиной к морю, и мы удаляемся от берега.

Примерно в 5 часов мы подъезжаем к берегу ручья, на котором стоят пять индейских хижин. Все выходят посмотреть на нас. Индеец все время говорит, пока не появляется индеец с белой кожей и с красными, как у альбиноса, глазами. На нем брюки цвета хаки. Он обращается ко мне:

— Буенос диас (Добрый день). Ту ерес эль матадор куе се фуго кон Антонио (Ты убийца, который бежал вместе с Антонио?) Антонио эс компадре мио де сангре (Антонио — мой кровный друг).

Чтобы стать кровными друзьями, наносят удар ножом по руке другого. Затем окунают свою руку в кровь товарища, а потом ее слизывают.

149

— Куе куиерес (Что ты хочешь)?

— Агуас, тинта хина ройа и азул (Иголки, синюю и красную тушь). Нада мае (Больше ничего).

— Ту ло тендрас де агуи а ун куарто де луна (Ты получишь все это до того, как луна наполнится на четверть).

Испанским он владеет намного лучше меня и чувствуется, что он знает, как вести себя с цивилизованными людьми; умеет торговать и защищать интересы своего племени. На прощанье он дает мне монисто из белых серебряных колумбийских монет. Он говорит, что это для Лали.

— Вуелва а верме (Приходи навестить меня),— говорит он мне. Чтобы быть уверенным в моем возвращении, он дает мне лук.

Я возвращаюсь один. Не успел я проделать и половины пути, как вижу Лали и одну из ее сестер, которой не больше двенадцати — тринадцати лет. Самой Лали лет шестнадцать — восемнадцать. Она бросается на меня, как безумная, царапает мне грудь и кусает в шею. С трудом мне удается ее сдерживать. Внезапно она успокаивается. Молодую индианку я сажаю на осла, а сам иду пешком, обнявшись с Лали. Идем в деревню, не торопясь, и подходим к ней на рассвете. Я устал и хочу помыться. Лали моет меня, потом на моих глазах раздевает свою сестру и тоже моет.

Я сижу и жду, когда закипит вода, в которую я затем добавлю сахар и лимон. Тут происходит что-то непонятное: Лали проталкивает сестру между коленями и прикладывает мою руку к ее талии. Я замечаю, что на сестре Лали нет ничего, кроме мониста. Мне трудно найти выход из столь деликатного положения, но я осторожно беру девочку на руки и укладываю ее в гамак. Снимаю монисто с ее шеи и надеваю его Лали. Лали ложится рядом с сестрой, а я рядом с Лали. Много позже я понял, что Лали подумала, будто я собираюсь уйти, так как несчастлив с ней, и полагала, что ее сестре удастся меня удержать. Я просыпаюсь и чувствую руки Лали на моих глазах. Очень поздно — 11 часов утра. Девочки нет, большие серые глаза Лали смотрят на меня с любовью, и она осторожно кусает меня

150

в губы. Она хочет показать мне, что понимает, что я ее люблю и не покину.

У порога дома сидит индеец, который обычно правит лодкой Лали. Он улыбается мне и закрывает глаза — понимает, что Лали еще спит.

Он молод и у него мускулистое и квадратное, как у атлета, тело. С одобрением он рассматривает мои татуировки и намекает мне на то, что и он был бы не прочь иметь такие. Я согласно киваю головой, но он думает, наверно, что я не понял. Подходит Лали. Она намазывает все тело жиром, хотя знает, что я этого не люблю, но объясняет мне, что вода очень холодная. Делает она это таким красивым жестом — наполовину серьезным, наполовину смешным — что я заставляю ее несколько раз повторить его, притворившись, будто не понимаю. Наконец, она строит гримасу, которая должна означать: «Ты дурак, или я не могу объяснить тебе, для чего я намазала тело?»

Мимо нас проходит вождь, которого сопровождают две женщины с громадной зеленой ящерицей в руках. Вес ящерицы, по крайней мере, пять или шесть килограммов. Вождь только что подстрелил ее и приглашает меня на трапезу, где ящерица будет главным блюдом. Лали что-то говорит ему, и он дотрагивается до моей ладони, показывая на море. Я понимаю, что мне разрешается отплыть, если я хочу, с Лали. В море мы выходим втроем. Лодка сделана из пробкового дерева и легко держится на воде. В воду они входят, неся лодку на плече. Отплытие очень занятное: индеец входит в лодку первым, держа в руках деревянное весло. Лали удерживает лодку в равновесии и не дает ей вернуться на берег, а я становлюсь посреди лодки. Как только индеец погружает весло в воду, Лали оказывается в лодке. По мере удаления от берега волны становятся все выше. На расстоянии пятисот-шестисот метров от берега — что-то вроде канала, и две лодки уже занимаются там добыванием жемчуга. С помошью пяти полосок кожи Лали собрала свои косы на макушке. Она держит в руке внушительных размеров нож и прыгает в воду вслед за железным квадратом весом килограммов в пятнадцать,

151

который служит якорем и который индеец бросил в море. Лодка стоит на месте, но она все время в движении: с каждой волной она поднимается и опускается.

Более трех часов подряд Лали ныряет и всплывает. Дна не видно, но по времени, которое она находится под водой, можно определить, что глубина в этом месте — пятнадцать — восемнадцать метров. Лали всплывает каждый раз с полным мешком, а индеец опорожняет его. За все эти три часа Лали ни разу не поднялась в лодку. Время от времени она только хватается руками за борт и отдыхает пять-десять минут. Два раза мы отплывали на новое место, и каждый раз мешочек появляется на поверхности более полным, а раковины в нем становятся более крупными. Возвращаемся на сушу. Лали взобралась в лодку, и волны начали гнать нас к берегу на большой скорости. Старая индианка поджидает нас. Мы с Лали даем ей раковины, и она переносит их на сухой песок. Но после того, как все раковины оказываются на песке, Лали не позволяет старой индианке открыть их. Она сама приступает к работе, и кончиком ножа быстро открывает с тридцать раковин, пока обнаруживает первую жемчужину величиной с горошину. Лали медленно вытаскивает ее. Такая жемчужина считается довольно крупной. Как она блестит и переливается красками! Лали кладет жемчужину в рот, а потом вынимает и перекладывает в мой рот. Движением челюстей она показывает, что я должен зубами разжевать жемчужину и проглотить ее. Мне не хочется, но я уступаю ее настойчивой и нежной просьбе. После того как я съел жемчужину, Лали дает мне закусить ее моллюсками, чтобы жемчужина не застряла в зубах. После всей этой процедуры мы уходим, предоставив остальным доделывать работу.

Я здесь уже месяц. Каждый день делаю отметку на листе бумаги. Иглы с красной, синей и фиолетовой тушью прибыли вовремя. У вождя нашлись три бритвы, которыми он не пользуется, так как у индейцев борода не растет. Мне уже пришлось сделать татуировку на руке вождя (его зовут Зато). На рисунке я изобразил индейца с цветными перьями. Зато счастлив и не разрешает мне никого татуировать

152

прежде, чем я не сделаю большой рисунок на его груди. Ему хочется иметь такого же тигра с острыми глазами, как на моей груди. Я смеюсь. Я не умею так красиво рисовать.

Индейцев, которые приютили меня, зовут гуахирос. Они обитают на берегу моря и в пустыне, у подножия гор. Племена, населяющие горы, зовут мотильонс. Через несколько лет мне придется иметь дело с ними. Гуахирос ведут окольными путями торговлю с Венесуэлой. Они дают свой жемчуг и черепах белому индейцу. Черепах весом в 150 килограммов доставляют живыми. Черепахи в Ориноко и Марони намного крупнее — их вес доходит до 400 килограммов, и они имеют два метра в длину и один—в ширину. Лежа на спине, они не в состоянии двигаться. Я видел черепах, которые выжили после трехнедельного пребывания на спине без воды и пищи. Большие зеленые ящерицы — довольно лакомое блюдо. У них вкусное — белое и мягкое мясо и вполне съедобные яйца, которые пекут на солнце. Отталкивает только их внешний вид. Возвращаясь с работы, Лали приносит домой свою долю жемчужин и отдает ее мне. Я кладу их в деревянную кружку, не сортируя — крупные, средние и мелкие вместе. Отдельно, в портсигаре, я держу 12 жемчужин: две розовые, три черные и семь цвета стали — все на удивление красивые. Я очень дорожу жемчужиной, которая по форме и размеру напоминает фасоль. У этой жемчужины три цвета, и в зависимости от погоды выделяется один из них. Племя существует только благодаря торговле жемчугом и черепахами. У индейцев много вещей, которые не находят здесь применения, и в то же время недостает многих предметов первой необходимости. Во всей деревне, например, нет ни одного зеркала. Среди обломков выброшенного на берег корабля я нашел квадратную доску величиной в сантиметров сорок по диагонали и покрытую никелем. С помощью этой доски мне удавалось побриться. Я веду себя очень осторожно: не делаю ничего, что могло бы задеть самолюбие вождя или старого индейца, который живет в четырех километрах отсюда, окруженный змеями, двумя козами и дюжиной овец. Это колдун гуахирос. Благодаря такой политике, ник-

153

то мне не завидует и не относится враждебно. После моего двухмесячного пребывания здесь, абсолютно все считают меня своим. У колдуна имеется и несколько десятков кур. Ни в одной из деревень, которые я посетил, мне не пришлось увидеть домашних животных, и потому я полагаю, что право владеть ими предоставляется только колдуну. Каждый день к дому колдуна вереницей тянутся индианки с плетеными корзинами на головах, наполненными свежепойманной рыбой. Они приносят ему испеченные утром кукурузные лепешки. Иногда, довольно редко, они возвращаются от него с яйцами и жирным молоком. Однажды колдун прислал мне яйца и отполированный деревянный нож. Лали объяснила мне, что он хочет видеть меня. Она вложила мне в руку нож и жестами показала, в каком направлении я должен идти. Затем села ждать меня в тени огромного кактуса.

Старый индеец живет в тошнотворной грязи, в шалаше, покрытом вывернутой наизнанку коровьей кожей. Посреди шалаша — три камня и постоянно горящий костер. Он спит не в гамаке, а в некоем подобии кровати, сооруженном из веток. Шалаш довольно велик — он занимает площадь не менее двадцати квадратных метров. В нем нет стен, если не считать нескольких подветренных деревянных балок. Я видел у него двух змей — одна длиной в три метра и толщиной с руку, а вторая длиной в метр и с желтой меткой на голове. Не могу понять, как умещаются в шалаше козы, куры, овцы да еще осел! Старый индеец изучает меня со всех сторон — я гол, как червяк — и усаживает меня на камень подле огня. В костер он подкладывает зеленые сучья, которые заполняют шалаш дымом и запахом мяты. Дым душит меня, но я почти не кашляю. Десять минут я жду, пока все это кончится. Старик подает мне две индейские набедренные повязки — одну из овчины, а другую из змеиной кожи, мягкую и податливую, как перчатка. На руку он надевает мне браслет, сделанный из полосок козьей, овечьей и змеиной кожи. Ширина браслета десять сантиметров и по желанию ее можно изменять.

На левой лодыжке индейца — открытая язва величиной

154

с монету, покрытая мухами. Время от времени он их отгоняет, но когда они слишком надоедают, он посыпает рану пеплом. Мое посвящение в индейцы закончилось, и я собираюсь уходить. Старый знахарь подает мне маленький нож, похожий на тот, который он посылал мне, когда захотел меня увидеть. Позже Лали объяснила мне, что если я хочу навестить колдуна, я должен послать ему этот нож, и в случае, если он согласен меня принять, я получу от него в ответ большой нож. Прощаясь с индейцем, я обратил внимание на множество морщин на его лице и шее. Во рту у него осталось всего пять зубов — три на нижней челюсти и два на верхней. Веки над его миндалевидными глазами настолько тяжелые, что, когда он закрывает глаза, они кажутся двумя круглыми пулями. У него нет ни бровей, ни реснии — только прямые, черные и красиво расчесанные волосы, которые спускаются до плеч. Как и другие индейцы, он носит челку.

Голым я чувствую себя очень неловко. А, да все равно! Ведь я на свободе, а свобода — достаточная компенсация за столь небольшое неудобство. Лали смотрит на мои бедра и покатывается со смеху. Зубы у нее так же красивы, как и жемчужины, за которыми она ныряет. Она внимательно изучает браслет на моей руке, а затем обнюхивает меня, чтобы проверить, прошел ли я через дым. Надо сказать, что у индейцев чрезвычайно развито обоняние.

Я настолько привык к этой жизни, что мне не следует оставаться здесь слишком долго: потом исчезнет желание покинуть это место. Лали очень хочет, чтобы я был более активен в нашей совместной жизни. Она видела меня во время рыбной ловли и знает, что я умею грести и хорошо управлять лодкой. Поэтому я боюсь, что она попросит меня править лодкой во время ловли жемчужниц — это чревато осложнениями. Лали — лучшая ныряльщица среди девушек деревни — ее лодка возвращается всегда с самым богатым уловом. Молодой индеец, который правит ее лодкой — брат вождя. Если я пойду с Лали, он потерпит убытки, а этого допустить нельзя. Лали понимает, о чем я думаю, и снова приводит свою сестру. Та прибега-

155

ет, счастливая, и входит в мою дверь. Это очень символично. Обе они выходят через большую дверь, выходящую на море и здесь расстаются: Лали поворачивается и входит в свою дверь, а маленькая Зорайма входит в мою дверь. Грудь Зораймы величиной с мандарин, а волосы спускаются лишь до скул. Всякий раз, когда сестра зовет ее, обе они умываются и раздеваются, войдя в комнату. Девочка по утрам всегда уходит грустной, оттого, что я не могу любить ее.

Индеец, напарник Лали по ловле жемчужниц, сильно повредил колено. Мужчины отнесли его к знахарю, и тот наложил на колено «гипс» — немного известняка. Мне пришлось утром выйти в море с Лали. Отплытие прошло удачно. Лали искрится радостью от того, что я рядом. Перед погружением в воду она растирает тело жиром. Я отвел лодку немного дальше обычного и думаю, что здесь довольно глубоко — вода темная и, наверно, очень холодная. Мимо нас проносятся акулы, и я говорю об этом Лали. Она не обращает на это ни малейшего внимания. 10 часов утра. Ярко светит солнце. Свернутый мешочек Лали держит под левой рукой, нож в чехле висит на ремне, и она ныряет, не отталкиваясь от лодки. Во время первого погружения Лали изучает местность и потому возвращается с неполным мешочком. Мне в голову пришла гениальная мысль. В лодке я нашел моток кожаных полосок. Конец мотка я привязал двойным узлом к мешочку. Во время спуска я размотал клубок, и Лали потащила за собой длинную полосу кожи. Видимо, она поняла мою идею, так как поднялась на поверхность уже без мешочка. Она держится за борт лодки, отдыхая после продолжительного спуска, и жестами просит меня вытащить мешочек. Я тяну, но он застревает, зацепившись, видимо, за коралл. Она ныряет, высвобождает его, и я опорожняю наполовину заполненный мешок. В то утро Лали восемь раз ныряла на глубину пятнадцать метров, и мы почти наполнили лодку. Когда Лали поднимается, края лодки оказываются всего на два пальца выше поверхности воды. Я хочу поднять якорь, но лодка настолько нагружена, что

156

нам грозит опасность потонуть. Приходится отцепить якорный канат и привязать к нему весло, которое будет плавать на поверхности до нашего возвращения. Без особых проблем мы добираемся до суши.

Старуха нас уже ждет, а индеец, напарник Лали, сидит на сухом песке, в месте, где всегда вскрывают раковины. Он радуется тому, что мы собрали столько жемчужниц. Лали объясняет ему, как нам это удалось: привязали мешок, ей стало легче подниматься, и она успела собрать больше раковин. Он смотрит на двойной узел, развязывает его и с первой же попытки связывает снова, причем очень хорошо, а потом, довольный и гордый собой, смотрит на меня.

Старуха вскрыла раковины и нашла тринадцать жемчужин. Лали обычно отправляется домой, куда ей приносят ее долю, но сегодня она терпеливо ждала, пока не вскрыли последнюю раковину. Я проглатываю по меньшей мере три десятка моллюсков, Лали — пять или шесть. Старуха приступает к дележу. Жемчужины все примерно одинакового размера. Она откладывает в сторону три жемчужины для вождя, три мне, две себе и пять — Лали. Лали берет три жемчужины и протягивает их мне. Я беру и отдаю их раненому индейцу. Он не хочет брать, но я раскрываю его ладонь и вкладываю туда жемчуг. Его жена и дочь, которые наблюдали за происходящим, начинают вдруг смеяться. Я помогаю отнести рыбака к его хижине. Это повторяется каждый день на протяжении двух недель, и каждый раз я отдаю свои жемчужины рыбаку. Вчера я оставил себе одну из шести полученных жемчужин. Возвратившись домой, я заставил Лали съесть ее. Она одурела от счастья и весь день пела. Время от времени я навещаю белого индейца. Он просит меня звать его Зорийо, что по-испански означает «маленькая лиса». Он говорит мне, что вождь велел спросить меня, почему я не делаю ему татуировку в виде тигра, и я объясняю, что не умею так хорошо рисовать. С помощью словаря я прошу его достать для меня треугольное зеркало размером с мою грудь, копирку или прозрачную бумагу, большой тонкий карандаш, тонкую

157

кисточку и бутылочку чернил. Я прошу его также достать для меня одежду и оставить ее пока у себя, вместе с тремя рубашками хаки. Он рассказывает, что полиция допрашивала его относительно меня и Антонио, и он сказал, что я через горы перешел в Венесуэлу, а Антонио умер от укуса змеи. Ему известно, что остальные французы сидят в тюрьме Санта-Марты.

В доме Зорийо такое же разнообразие вещей, как и в доме вождя: много глиняной посуды, разукрашенной рисунками — настоящая художественная керамика; замечательные гамаки из чистой шерсти — частью белые, частью цветные, с бахромой; змеиная кожа, кожа ящериц и громадных жаб; плетеные корзины из белых и цветных ремешков. Он объяснил мне, что все эти вещи сделаны руками индейцев, которые живут в горах, на расстоянии двадцати пяти дней ходу отсюда. То же племя поставляет и листья кокаина; Зорийо дарит мне больше двадцати листьев. На прощание я еще раз прошу Зорийо принести, если ему удастся, все, что я просил, и несколько газет на испанском языке — за два месяца пребывания здесь я выучил с помощью словаря много испанских слов. О судьбе Антонио ему ничего не известно, но он знает, что была еще одна стычка между контрабандистами и береговой охраной. Убито пять полицейских и один контрабандист, но лодка не захвачена.

Я не видел в деревне ни капли спиртного, если не считать бродящего напитка, который индейцы изготовляют из фруктов. У Зорийо я увидел бутылку анисовой настойки и попросил дать ее мне. Он отказывается: если я хочу, могу пить сколько угодно на месте, но взять ее с собой он мне не разрешает. Этот альбинос неглуп.

Я прощаюсь с Зорийо и уезжаю на осле, которого он мне одолжил и который завтра сам вернется домой. С собой я везу кулек цветных конфет в тонкой бумажной обертке и шестьдесят пачек сигарет. Лали вместе с сестрой поджидают меня на расстоянии трех километров от деревни. Лали не устраивает сцен и соглашается идти в обнимку со мной. Время от времени она останавливается

158

и целует меня в губы. По возвращении я сразу направляюсь к дому вождя и даю ему конфеты и сигареты. Мы сидим на пороге дома, смотрим на море и пьем бродящий напиток, который в глиняной посуде сохраняет прохладу. Лали сидит справа от меня, положив руку на мое бедро, а ее сестра сидит в том же положении, но слева. Вождь приближает голову Зораймы к моей голове, давая мне понять, что она хочет, как и Лали, стать моей женой. Лали показывает на свою грудь, объясняя, что у Зораймы грудь маленькая, и потому я отказываюсь от нее. Я пожимаю плечами и все смеются. Зорайма кажется несчастной. Я сажаю ее к себе на колени, обнимаю и ласкаю. Ее глаза лучатся счастьем.

Попрощавшись со всеми, я беру Лали за руку. Она идет за мной, а Зорайма — по ее следам. Мы варим рыбу. Это настоящий пир. В соус я положил рака, и мы с наслаждением поедаем его нежное мясо.

Я получил зеркало, копировальную бумагу, пузырек клея, который я не просил, но который мне пригодится, несколько мягких карандашей, чернильницу с чернилами и кисточку. Я сажусь и вешаю зеркало на уровне своей груди. Рисунок тигра во всех деталях отражается в зеркале. Лали и Зорайма заинтересованно и с любопытством взирают на меня. Я обвожу на зеркале контуры тигра кисточкой и, чтобы чернила не текли, смешиваю их с клеем. Лали отправилась за вождем, а Зорайма взяла мои руки и положила их себе на грудь. Она так несчастна и влюблена, глаза ее так наполнены страстью и любовью, что я, сам не соображая, что делаю, овладеваю ею тут же на полу, посреди хижины. Она стонет, страстно обнимает меня и не хочет отпускать. Я медленно высвобождаюсь из ее объятий и иду искупаться в море, так как на моем теле полно песка. Она идет за мной, и мы моемся вместе. Я натираю ей спину, а она мои ноги и руки. Потом мы возвращаемся домой.

Лали, которая сидит на том месте, где мы раньше лежали, сразу понимает, что произошло. Она встает, обнимает меня за шею, нежно целует, потом за руку выводит

159

сестру через мою дверь. Снаружи раздаются удары — это Лали, Зорайма и еще две женщины пытаются с помощью железного лома пробить дыру в стене. Я понимаю, что это будет четвертой дверью. Чтобы предотвратить разрушение всей стены, они перед каждым ударом смачивают ее водой. Через некоторое время дверь готова. Зорайма убирает мусор. С этого момента она может входить и выходить лишь через эту дверь. Моей дверью она больше пользоваться не будет.

Приходит вождь в сопровождении двух индейцев и брата, чья рана почти зажила. Я кладу зеркало на стол, поверх зеркала — прозрачную бумагу и карандашом начинаю перерисовывать голову тигра. Мягкий карандаш послушно следует контурам рисунка. И менее чем через полчаса готов рисунок — точная копия оригинала. Индейцы подходят по очереди, берут в руки рисунок и сравнивают его с изображением тигра на моей груди. Я укладываю Лали на стол, кладу ей на живот копирку, а поверх копирки — только что сделанный рисунок. Обвожу несколько контуров и изумлению присутствующих нет предела, когда они видят на животе Лали часть рисунка. Только теперь вождь понял, что все это делается ради него.

Индейцы на все реагируют очень естественно. Они либо довольны, либо недовольны, или радостны, или грустны, заинтересованы или безразличны. Их превосходство над нами, отягченными условностями цивилизации, чувствуется во всем. Если они кого-то делают членом своей семьи, то все, что есть у них, принадлежит ему, и если этот человек показывает, что они ему небезразличны, это их глубоко трогает. Длинные линии я решил провести бритвой, чтобы рисунок наметился уже при первичной татуировке. Потом я пройдусь по рисунку тремя иглами, воткнутыми в маленькую палочку.

Назавтра я принимаюсь за работу. Зато лежит на столе. Я скопировал рисунок на его теле, предварительно натертом высохшим гипсом. Копия получилась точной, и я даю ей обсохнуть. Вождь растянулся на столе, не произ-

160

носит ни звука и не движется, чтобы не испортить рисунок, который я ему показал в зеркало. Провожу по линии бритвой и вытираю проступившую кровь. Повторяю все сначала, и рисунок сменяется тонкими красными линиями. Тогда я заливаю всю грудь синей тушью. Тушь схватывается только в тех местах, где я сделал глубокие надрезы. Через восемь дней Зато становится счастливым обладателем тигра с разинутой пастью, розовым языком, белыми зубами, носом, усами и черными глазами. Я доволен своим произведением: татуировка вождя лучше моей, у нее более живые оттенки. Когда спадают струпья, я делаю несколько дополнительных уколов. Зато заказывает у Зорийо шесть зеркал: по одному на каждую хижину и два для себя.

Недели и месяцы текут с удивительной быстротой. Сейчас апрель, и это уже четвертый месяц моего пребывания здесь. У меня отличное самочувствие. Я силен, мои ноги привыкли к ходьбе босиком, и я могу без устали шагать десятки и десятки километров, охотясь за гигантскими ящерицами. Да, я забыл рассказать, что после первого визита к колдуну, заказал у Зорийо йод, перекись водорода, вату, бинт, таблетки хинина и стоварсол. В больнице я видел заключенного с такой же язвой, как у колдуна. Шатель крошил таблетки стоварсола и сыпал порошок на рану. Я получил все, что заказал, да еще мазь, которую Зорийо принес по собственной инициативе. Я послал маленький деревянный нож колдуну, и он ответил мне, прислав большой нож. Пришлось приложить много усилий, чтобы он позволил лечить свою язву. После нескольких процедур рана стала вдвое меньше. Дальнейшее лечение он продолжил сам и однажды послал за мной, чтобы продемонстрировать абсолютно здоровую ногу.

Мои жены не оставляют меня ни на минуту одного. Когда Лали отправляется в море, со мной остается Зорайма. Когда в море выходит Зорайма, мы остаемся с Лали. У Зато родился сын. Почувствовав схватки, его жена отправилась на берег моря и скрылась от посторонних взглядов под большой скалой. Другая жена вождя приносила

161

ей в огромной корзине пироги, пресную воду и папелон (бурый сахар в виде двухкилограммовых конусов).

Она родила примерно в 4 часа пополудни и к заходу солнца с криками бежала к деревне, подняв над головой младенца. Зато уже знает, что это сын. Будь это дочь, женщина не бежала бы, крича, с младенцем над головой, а шла бы тихо, неся его у груди. Лали объясняет мне все это при помощи жестов. Индианка приближается, потом останавливается и поднимает ребенка еще выше. Зато с криком протягивает руки, но не трогается с места. Она приближается еще на несколько шагов, поднимает опять ребенка в воздух, кричит и останавливается. Зато снова кричит и протягивает руки. Последние тридцать или сорок метров это повторяется пять или шесть раз. Зато так и не трогается с порога своей хижины. Он стоит у главной двери, а остальные выстроились справа и слева от него. Мать в последний раз останавливается в пяти или шести шагах от порога, поднимает ребенка и кричит. Тогда Зато, наконец, выходит вперед, берет ребенка, поднимает его, поворачивает на восток, три раза что-то выкрикивает и три раза поднимает младенца. Потом он перекладывает ребенка в правую руку так, что маленькое тельце пересекает его грудь по диагонали, а головка оказывается под мышкой. Не поворачиваясь, он входит в главную дверь. Следом за ним входят все присутствующие. Всю неделю, днем и вечером, перед хижиной Зато мужчины и женщины поливают землю, утаптывая ее ногами.

Так возникает большой круг красной глинистой земли. На следующий день на этом месте появляется шалаш из телячьей кожи. Я начинаю догадываться, что нас ожидает крупное пиршество. В шалаше, по меньшей мере, двадцать глиняных сосудов, наполненных любимым индейцами напитком. На земле — длинные камни, а вокруг них разложены сухие зеленые сучья, гора которых растет день ото дня. Здесь есть и стволы, прибитые к берегу морем. Они сухие, белые и гладкие. К камням приставлены две деревянные вилы одинаковой высоты: это основание огромного вертела. Неподалеку уже приготовились к своей участи четыре

162

перевернутые черепахи, около тридцати живых ящериц со связанными (чтобы не сбежали), лапками и две овцы. Тут же около двух тысяч черепашьих яиц.

Однажды утром прибывает пятнадцать всадников-индейцев с ожерельями вокруг шеи, в больших соломенных шляпах, с набедренными повязками и жилетами из высушенной кожи. У каждого за поясом огромный кинжал, а у двоих в руках еще двуствольные охотничьи ружья. У вождя — автоматическая винтовка и патронташ. У них отличные лошади — низкорослые, но очень горячие, с серыми пятнами. За спиной, на крупе лошади, они держат пачки высушенной травы. Еще издали они предупредили о своем приближении выстрелами из ружей и через несколько минут уже были рядом с нами. Их вождь — копия Зато, но в повзрослевшем варианте. Сойдя с лошади, он подошел к Зато, и они, как это принято, обменялись прикосновеНИЯМИ.

Зато вошел в дом и вернулся с индейцем, который нес в руках младенца. Индеец показывает всем ребенка, а потом проделывает с ним то же, что и Зато: поворачивает его на восток, где всходит солнце, прячет под мышкой и входит в дом. Тогда все всадники спрыгивают с лошадей и привязывают их на некотором расстоянии от дома. Торбы с травой они вешают на шеи лошадей. К обеду на огромной телеге, в которую впряжены четыре коня, прибывают индианки. Правит лошадьми Зорийо. В телеге не меньше двадцати молодых индианок и семеро детей. Меня представили всем всадникам, начиная с вождя. Зато обращает мое внимание на мизинец его левой ноги, который загибается над соседним пальцем. То же самое у его брата и только что прибывшего вождя. Потом Зато показывает одинаковые родимые пятна на руках у всех троих. Все восхищаются татуировкой Зато и больше всего — головой тигра. У всех прибывших индианок на теле и лицах разноцветные рисунки. Лали надевает на шеи некоторых из них коралловые ожерелья, остальным дает жемчужины. Среди индианок одна особенно выделяется своим ростом и красотой. У нее профиль итальянки, иссиня-чер-

163

ные волосы, большие зеленые глаза, длинные ресницы и разукрашенные брови. Мраморная грудь ее еще только собирается расцвести. Лали знакомит меня с ней, а потом тащит в дом ее, Зорайму и еще одну, очень молодую индианку, которая несет в руках ткани и кисточки. Индианки собираются рисовать женщин моей деревни. Руки красивой индианки выводят на холсте изображение Лали и Зораймы. Кисточка сделана из кусочка дерева и небольшого количества шерсти на конце его, который девушка макает в различные краски. Я беру в руки кисть и рисую на теле Лали два цветка, которые начинаются у пупка и кончаются у основания грудей. Теперь она напоминает цветок с полураскрывшимся бутоном. Трое остальных хотят, чтобы я и на них нарисовал то же самое. Я спрашиваю Зорийо. Он говорит, что я могу рисовать на них, что мне угодно! Более двух часов подряд я разукрашиваю груди индианок. Зорайма требует точно такого же рисунка, как у Лали.

Тем временем индейцы успели поджарить на вертеле овец и двух черепах, чье мясо здорово напоминает говядину.

Я сижу в шалаше рядом с Зато. Мужчины едят по одну сторону стола, а женщины — по другую. На мужскую сторону заходят лишь подавальщицы. Торжество заканчивается поздно ночью неким подобием танца. Индеец играет на деревянной свирели, издающей однотонные, но приятные звуки, и при этом ударяет по двум тамбуринам, сделанным из овечьей кожи. Многие индейцы и индианки напились допьяна, но все заканчивается благополучно. Верхом на осле приезжает колдун, и все тут же замечают розовый рубец на месте, где была всем знакомая язва. Все поражены, но только я и Зорийо знаем, в чем дело.

Зорийо объясняет мне, что прибывший сюда вождь не брат, а отец Зато и что зовут его Хусто (это означает «справедливый»). Он судья племени гуахирос. Когда возникают споры с соседним племенем йапус, все собираются, чтобы решить, начать ли войну или уладить конфликт мирным путем. Если индейца убивает представитель дру-

164

гого племени, обычно договариваются, что убийца должен выплатить компенсацию за убитого. Иногда величина откупа доходит до двухсот голов скота — у индейцев, живущих у подножия гор, большие стада. К несчастью, они ничего не знают о прививках, и потому скот тысячами гибнет во время эпидемий. Зорийо говорит, что, с одной стороны, это совсем неплохо. Иначе у них было бы слишком много скота. Колумбия и Венесуэла запрещают продажу этого скота на своих территориях (из опасения перед болезнями), и он должен оставаться на индейской территории. Но все-таки многие стада контрабандным путем переправляются через горы. Хусто просит меня через Зорийо навестить его в деревне. Он предлагает мне прийти вместе с Лали и Зораймой и обещает дать нам отдельную хижину. При этом он просит только не забыть захватить с собой все, что нужно для татуирования — ему тоже хочется иметь голову тигра на груди. Он протягивает мне полоску кожи, которая оборачивает его запястье. По словам Зорийо, это важный жест, который означает, что он мой друг и не сможет отказать ни в одной моей просьбе. Он спрашивает, хочу ли я коня; и я отвечаю, что хочу, но не смогу его прокормить, так как у нас почти нет травы. Он говорит, что Лали и Зорайма могут, когда это понадобится, отвозить коня туда, где есть высокая и хорошая трава.

Я использую затянувшийся визит Зорийо, чтобы рассказать ему о своем желании отправиться в Венесуэлу или Колумбию. Он предостерегает меня и говорит, что первые тридцать километров после границы очень опасны. Согласно информации, полученной им от контрабандистов, венесуэльский берег опаснее колумбийского. Он сможет проводить меня почти до Санта-Марты, поскольку уже не раз проделывал этот путь. По его мнению, Колумбия все-таки предпочтительней. Он согласен, что мне необходимо присбрести новый словарь или учебник испанского языка с наиболее употребительными выражениями. Если я научусь немного бормотать на этом языке, это сможет сослужить мне хорошую службу. Мы договорились с Зо-

165

рийо, что он принесет мне книги, точную карту, и постарается продать жемчужины за колумбийские деньги. Зорийо объяснил мне, что индейцы, начиная с вождя, могут только поддержать мое решение уйти, так как это моя воля. Они будут сожалеть об этом, но сочтут желание вернуться к своим соплеменникам естественным. Вот с Зораймой и с Лали дело хуже. Обе они, и особенно Лали, способны уложить меня выстрелом из ружья. При этом Зорийо сообщил мне неожиданную новость: Зорайма беременна. Я не знал этого.

Празднество благополучно завершилось, и все разошлись. Я получил замечательного пятнистого коня с длинным хвостом, доходящим почти до земли, и серо-платиновой гривой. Колдун зовет меня к себе и рассказывает, что Лали и Зорайма спрашивали его совета, можно ли накормить коня осколками стекла, чтобы он подох. Он наказал им не делать этого, так как мне будто бы покровительствует один из индейских богов, и осколки стекла из брюха лошади перейдут в их собственные животы. Он добавил, что, хотя в настоящий момент лошади опасность не угрожает, я все-таки должен остерегаться и не нужно даже намеком показывать им, что намерен их покинуть.

Прошло шесть месяцев, и я тороплюсь покинуть это место. Однажды я застал Лали и Зорайму склоненными над картой и пытающимися разгадать смысл рисунков. Больше всего их тревожат четыре стрелки, которые указывают на север, юг, запад и восток. Они совершенно сбиты с толку, но догадываются, что это очень важный клочок бумаги.

Живот Зораймы продолжает разбухать. Лали ей завидует и заставляет меня удовлетворять ее желание в любое время дня и ночи. Зорайма тоже хочет частой любви, но, на мое счастье, только ночью.

Я вместе с Лали и Зораймой наконец навестил Хусто, отца Зато. Для татуировки я использовал рисунок тигра, который, к своей радости, догадался сохранить. Татуировка была готова через шесть дней — струпья спали быстрее обычного, благодаря извести, которую я добавил в воду для промывки порезов. Хусто несказанно рад и по несколь-

166

ку раз в день смотрится в зеркало. Пришел Зорийо и с моего согласия доверил Хусто мои планы, так как я для продолжения путешествия хотел обменять лошадь. Серые пятнистые лошади гуахирос не встречаются в Колумбии, а у Хусто имеются три гнедые колумбийские лошади. Как только Хусто слышит об этом, он посылает за лошадьми. Я выбираю самую спокойную на вид лошадь, а Хусто дает мне в придачу седло, упряжь и металлическую уздечку — индейцы ездят без седел и уздечки делают из дерева. Снарядив меня всем этим, Хусто подает мне кожаные вожжи, а Зорийо — тридцать девять золотых монет — по сто пезо каждая. Эти деньги Зорийо должен сберечь и дать их мне в тот день, когда я оставлю деревню. Хусто хочет подарить мне также свой «винчестер», но я отказываюсь принять такой дорогой подарок. Зорийо согласен со мной и говорит, что ни в коем случае нельзя входить в Колумбию вооруженным. Тогда Хусто дает мне две длинные и тонкие стрелы, завернутые в вату и вложенные в кожаный чехол. Наконечники этих стрел покрыты сильно действующим и редким ядом. Они тоже будут храниться у Зорийо до моего отъезда. Я не знаю, как отблагодарить Хусто, а он говорит, что впервые в жизни видит настоящего белого мужчину. Прежде он ко всем белым относился как к врагам, но теперь будет их любить и постарается познакомиться с такими людьми, как я.

Он предложил мне подумать перед тем, как отправиться в долгий и неизвестный путь, на котором я несомненно встречу врагов, тогда как здесь все — мои друзья. Он и Зато будут заботиться о Лали и Зорайме, а для сына Зораймы всегда найдется место в его племени, если, разумеется, это будет сын.

— Я бы не хотел, чтобы ты ушел. Останься, и я дам тебе в жены красивую индианку, с которой ты познакомился во время праздника. Она девственница и любит тебя. Сможешь остаться у меня. Получишь большую хижину и сколько пожелаешь скота.

Я оставляю этого замечательного человека и возвращаюсь в свою деревню. Лали сидит за моей спиной на гне-

167

дой лошади и всю дорогу не раскрывает рта, хотя поранила бедра о седло. Зорайма сидит за спиной индейца. Ночью прохладно, и я укутываю Лали в куртку из овечьей кожи, которую мне подарил Хусто. Она позволяет себя закутать, не произнося ни звука и не делая никаких движений. Конь скачет, но она не держится за мою талию, чтобы сохранить равновесие. По прибытии в деревню я отправляюсь приветствовать Зато, а она скачет дальше, привязывает коня к дому, вешает ему на шею мешок с сеном, но даже не думает его расседлать.

После разговора с Зато, я возвращаюсь домой и ложусь спать.

Когда индейцы, а особенно индианки, печальны, их лица совершенно неподвижны, и глаза полны тоски. Они стонут, но не плачут. Я подвинулся и нечаянно надавил на живот Зораймы, причинив ей боль, от которой она вскрикнула. Я встал и из опасения еще раз сделать ей больно, перелег в другой гамак. Этот гамак висит очень низко, и я чувствую, что меня кто-то касается. Притворяюсь спящим. Лали сидит на пне и, не отрываясь, смотрит на меня. Через минуту я ощущаю и присутствие Зораймы: она, как обычно, растирает свое тело толчеными апельсиновыми цветками. Эти цветы иногда привозит в деревню одна индианка. Проснувшись, я застаю их сидящими в той же позе. Солнце взошло; уже почти восемь часов. Я веду их на берег и растягиваюсь на сухом песке. Лали и Зорайма сидят. Я ласкаю живот и груди Зораймы, но она застыла, как мраморная статуя. Я укладываю Лали и целую ее, но ее губы сжаты. Я чувствую глубокую печаль, но не могу придумать ничего лучше, чем ласки и поцелуи. Они не говорят ни слова. Мысль о том. что с ними будет, когда я их оставлю, заставляет меня почувствовать еще большую печаль. Лали чуть ли не силой заставляет меня переспать с ней и отдается мне с каким-то отчаянием. Мне ясно: она хочет забеременеть.

И Лали, и Зорайма готовят мне еду каждый день, но сами ничего не едят. Вот уже три дня они ничего не ели. Я оседлал коня и отправился к колдуну, не предупредив

168

его об этом. По дороге я понял свою ошибку и вместо того, чтобы прямо зайти к колдуну, начал делать круги на лошади на расстоянии около двухсот метров от его хижины. Он заметил меня и предложил зайти. Я объяснил ему, как смог, что Лали и Зорайма не едят. Он дал мне орех, который наказал положить в питьевую воду и давать сестрам. Я вернулся и положил орех в большой сосуд. Они много раз пили из этого сосуда, но к еде не притрагивались. Лали не выходит в море за жемчужницами. На четвертый день голодовки она поплыла в море без лодки и вернулась с тремя жемчужинами, которые заставила меня съесть. Их немое отчаяние так действует на меня, что и я перестаю есть. Так продолжается шесть дней. Лали лежит, у нее температура. За эти дни она высосала только несколько лимонов. Зорайма ест один раз в день. Я не знаю, что делать. Сижу возле Лали. Она лежит в гамаке, который я сложил вдвое, чтобы он служил и матрацем, неподвижно уставившись в потолок. Я смотрю на нее, на Зорайму и ее живот и, не знаю почему, начинаю рыдать. Не знаю, кого я жалею их, а может быть, самого себя? Я плачу, и крупные слезы текут по моим щекам. Зорайма видит их и начинает стонать; Лали поворачивает голову, вскакивает и усаживается мне на колени, тоже тихо постанывая. Она целует и гладит меня. Зорайма положила руку на мое плечо, а Лали вдруг сквозь стоны начинает говорить. Зорайма отвечает ей. Потом обе они выходят, и я слышу, как они запрягают коня. Когда я выхожу, я вижу, что конь готов к отъезду. Зорайма подает мне свою овечью куртку, а Лали кладет на седло свернутый гамак. Зорайма взбирается первой, чуть ли не на шею лошади, я сажусь посредине, а Лали — позади меня. Я настолько сбит с толку, что ни с кем не прощаюсь и не сообщаю об отъезде вождю.

Но вот, Лали тянет за узду и говорит: «Зорийо». Мы едем к Зорийо. Лали прижалась ко мне и часто целует меня в шею. Левой рукой я правлю лошадью, а правой глажу Зорайму. Мы подъезжаем к деревне Зорийо в тот момент, когда он возвращается из Колумбии с тремя ослами и нагруженным конем. Мы входим в дом. Лали говорит первой.

169

за ней Зорайма. Вот, что объяснил мне Зорийо: до того момента, когда я заплакал, Лали думала, что она ничего не значит для меня, белого человека, что я подл, как змея, и ни разу, даже намеком, не дал ей понять, что ухожу. Лали думала, что такая индианка, как она, способна принести счастье мужчине, а теперь, после такого тяжелого удара, она не видит смысла в своей жизни. Почему я собирался бежать, словно та собака, что укусила меня в день моего появления в деревне? Я ответил:

— Что бы ты делала, Лали, если бы твой отец был болен?

— Пошла бы по колючкам, чтобы выходить его.

— Что бы ты сделала в день, когда тебя выгнали бы, словно зверя, чтобы убить?

— Искала бы своего врага в любом месте и упрятала бы его так глубоко в землю, чтобы он и в могиле не мог повернуться.

— Совершив все это, что бы ты делала, зная, что тебя ждут две прекрасные женщины?

— Вернулась бы к ним на коне.

— Это то, что я сделаю.

— А если я буду старой и некрасивой, когда ты вернешься?

— Я вернусь прежде, чем ты успеешь стать старой и некрасивой.

— Да, ты плакал по-настоящему. Ты можешь уйти когда захочешь, но ты обязан сделать это днем, на глазах у всех, а не как вор. Ты должен назначить кого-то, кто будет заботиться о нас днем и ночью. Зато — вождь, но должен быть еще мужчина, который будет о нас заботиться. Ты должен сказать, что дом остается твоим домом, и ни один мужчина — кроме твоего сына, если у Зораймы будет сын — не войдет в твой дом. Поэтому в день, когда ты нас покинешь, здесь должен быть Зорийо, и он переведет твои слова.

Мы спали у Зорийо. Это была замечательная ночь, полная нежности. Я должен уйти на восьмой день новолуния, так как Лали хочет мне с уверенностью сказать, что

170

она беременна. В последний месяц у нее не было крови. Она боится ошибиться, но если и в этот месяц не появится кровь — в ее животе растет младенец. Зорийо должен принести одежду, которую я надену после того, как произнесу речь.

За вечер до этого мы втроем должны навестить колдуна, и он скажет, следует ли замуровывать мою дверь в доме или ее можно оставить открытой.

Наше возвращение в деревню не было печальным. Эти молодые женщины предпочитали все знать и не быть посмешищем всей деревни. Когда Зорайма родит, она возьмет рыбака и выйдет на промысел, чтобы наловить как можно больше жемчужин для меня. Я жалею, что выучил не более дюжины слов на гуахиро. Я сказал бы им то, что невозможно сказать при помощи переводчика.

Первым делом, я должен навестить Зато и сказать ему, что жалею о том, что мы ушли, не предупредив его. Зато аристократичен, как и его брат. Не успел я приступить к объяснениям, как он положил руку на мое плечо и сказал: «Замолчи». Новолуние начнется через тринадцать дней, и к ним надо добавить те восемь, о которых просила Лали...

Я должен снова взглянуть на карту и изменить несколько деталей. Снова и снова я думаю о словах Хусто. Где я буду более счастлив чем в месте, где все меня любят? Не попаду ли я в новое рабство, вернувшись к цивилизации? Будущее покажет.

Три недели проходят незаметно. Лали теперь уверена в своей беременности, и меня по возвращении будут ждать двое или трое детей. Почему трое? Она говорит мне, что ее мать дважды рожала близнецов. Сходили к колдуну. Нет, дверь не надо замуровывать. Надо только перегородить ее, положив поперек кусок бревна. Гамак, в котором мы лежали втроем, должен постоянно быть натянут под потолком хижины. Они всегда должны спать месте, потому что они — одно существо. Он усаживает нас возле огня, кладет в огонь зеленые ветви и более де-

171

сяти минут окуривает нас дымом. Мы возвращаемся домой и ждем Зорийо, который появляется в тот же вечер.

Всю ночь мы провели в беседе за костром, который развели у порога хижины. С помощью Зорийо я сказал каждому индейцу доброе слово, и каждый ответил мне. На рассвете мы с Лали и Зораймой вошли в хижину. Весь день мы лежали и любили друг друга. Расставание — после обеда. Я говорю, а Зорийо переводит:

— Зато, великий вождь племени, которое приняло меня и дало мне все, я прошу твоего разрешения покинуть вас на многие месяцы.

— Почему ты хочешь оставить своих друзей?

— Я должен уйти, чтобы наказать людей, которые преследовали меня, как дикого зверя. Благодаря тебе, я нашел убежище; вы давали мне еду, и среди вас я нашел прекрасных друзей и женщин, которые зажгли солнце в моей груди. Но все это не должно превратить такого мужчину, как я, в зверя, который, найдя теплую берлогу, остается в ней навсегда из-за страха перед страданиями. Я обязан встать лицом к лицу со своими врагами, я обязан пойти к своему престарелому отцу. Я оставляю свою душу в моих женах Лали и Зорайме и в моих детях. Моя хижина принадлежит им и детям, которые родятся. Надеюсь, ты, Зато, будешь об этом помнить, даже если остальные забудут. Я прошу, чтобы кроме тебя о моей семье заботился днем и ночью человек по имени Усли. Я вас всех очень любил и буду любить вечно. Сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуться как можно скорее. Если мне придется умереть, моя последняя мысль будет о Лали, Зорайме, моих детях и о вас, индейцы гуахирос. Вы — моя семья.

Я вхожу в хижину, Лали и Зорайма следуют за мной. Я надеваю рубашку, брюки хаки, носки и сапоги. Стараюсь запомнить каждый уголок этой деревни, в которой я провел целых шесть месяцев. Племя гуахирос, которого боятся другие племена и белые, оказалось для меня тихой заводью и укрытием от человеческого зла. У дикарей я нашел покой и любовь. Мир вам, гуахирос, дикие индейцы

172

колумбийско-венесуэльского полуострова. Жизнь среди твоих людей научила меня одному: лучше быть диким индейцем, нежели выпускником юридического факультета.

Прощайте, Лали и Зорайма, женщины, которым нет подобных. В момент, когда я уходил, вы сделали естественный для вас жест: положили в холщовый мешочек все жемчужины, что были в доме. Я к вам вернусь, это ясно. Когда? Как? Не знаю. Но я заверяю вас, что вернусь.

Зорийо садится на коня, и мы отправляемся в сторону Колумбии. На мне соломенная шляпа. Я иду, держась за уздечку коня. Все, без исключения, индейцы прикрывают лица левой рукой и протягивают ко мне правую руку. Тем самым они показывают, что не хотят видеть меня уходящим, что это причиняет им боль, и они протягивают ко мне руку, чтобы удержать меня. Лали и Зорайма провожают меня около ста метров. Я думал, что они поцелуют меня, но они вдруг с криком начинают бежать к дому, не оглядываясь на меня.

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЦИВИЛИЗАЦИИ

ТЮРЬМА В САНТА-МАРТЕ

Выбравшись из индейского района Гуахира, мы вскоре пересекаем первый пограничный участок в Ля-Вела.

В присутствии Зорийо я впервые попытался поговорить по-испански с колумбийским гражданином в придорожном ресторанчике. Справился я с этим неплохо, по словам Зорийо, громкий голос помогает мне скрыть недостатки произношения.

Мы едем в направлении Санта-Марты. Зорийо оставит меня на полпути, захватив с собой моего коня. Если ты едешь на коне, значит у тебя есть дом и ты живешь в какой-то деревне, а в таком случае должен быть готов отвечать на вопросы типа: а ты знаком с тем-то и тем-то? Кто там мэр города? А чем занимается госпожа X?

173

Нет, я предпочитаю идти пешком, ехать на грузовике или автобусе. Я должен быть чужим в этой местности.

Зорийо дал мне тысячу пезо. Квалифицированный рабочий зарабатывает здесь от восьми до десяти пезо в день. Значит, на эти деньги я смогу довольно долго продержаться.

Меня подобрал грузовик, который направлялся в Санта-Марту—довольно важный порт, расположенный примерно в 120 километрах от места, где мы расстались с Зорийо.

Каждые шесть — десять километров мы останавливаемся у пивной, и водитель приглашает меня выпить с ним. Расплачиваюсь, однако, я. Он выпивает по пять или шесть стаканов крепкого, как огонь, алкогольного напитка и через некоторое время настолько пьянеет, что сбивается с пути, и въезжает на дорогу с непролазной грязью. Грузовик застревает, и мы никак не можем его вытащить. На колумбийца это не действует: он растягивается на земле позади машины, а мне предлагает поспать в кабине. До Санта-Марты осталось около сорока километров, и я не знаю, что мне делать. Присутствие шофера помогает мне избежать неприятных вопросов и встреч и, несмотря на частые остановки, я продвигаюсь к цели значительно быстрее, чем предполагал. Я решаю немного поспать.

Около семи часов утра мимо проезжает повозка, в которую впряжены две лошади. Думая, что я шофер, меня будят и говорят, что грузовик преградил путь телеге. Притворившись сонным, я что-то бормочу.

Многочисленные попытки вытащить машину ни к чему не привели. В телеге сидят две монашенки в черных платьях и три маленькие девочки. После долгих споров двое мужчин соглашаются расчистить небольшой отрезок пути, по которому телега сумеет проехать: одно колесо будет ехать по дороге, а другое — по участку, который они расчистят.

Каждый отрубает своим мачете * все, что может по-

______________

* Мачете — нож, которым режут сахарный тростник.

174

мешать продвижению телеги, а я тем временем укладываю на тропе ветки, чтобы телега не застряла в грязи. Через два часа все готово. Монашенки благодарят меня и спрашивают, куда я иду. Услышав, что я направляюсь в Санта-Марту, они предлагают мне поехать с ними. «Наш монастырь в восьми километрах от Санта-Марты».

Я хотел отказаться под тем предлогом, что должен помочь шоферу, но такую длинную речь мне тяжело произнести, и я сказал лишь: «Грасиас, грасиас (спасибо)».

Мы едем довольно быстро и вскоре выезжаем на основную дорогу. Подъезжаем в полдень к постоялому двору и останавливаемся, чтобы поесть. Монашенки очень молодые — им лет 25—30. Одна из них испанка, другая — ирландка. Ирландка вежливо спрашивает меня:

— Вы ведь нездешний, верно?

— Я из Барранкильи.

— Нет, вы не колумбиец: у вас слишком светлые волосы, а кожа темная не от природы, а от загара. Откуда вы?

— Из Рио-Хаша.

— Что вы там делали?

— Я электрик.

— О! Мой друг Перез работает в электрической компании. Вы его знаете?

— Да.

— Я просто счастлива.

Пообедав, они выходят помыть руки. Ирландка возвращается одна, смотрит на меня, а потом говорит по-французски:

— Я тебя не выдам, но моя подруга говорит, что видела твою фотографию в газете. Ты француз, который сбежал из тюрьмы Рио-Хаша.

— Да, сестра. Я прошу не выдавать меня. Я не такой злодей, каким меня изобразили. Я люблю Бога и уважаю его.

Когда подходит испанка, они о чем-то быстро говорят, а потом выходят. Они отсутствуют минут пять, и все это время я лихорадочно думаю, стоит мне убраться до

175

того, как они вернутся, или подождать их? Если они захотят меня выдать, то я буду обнаружен полицией, даже если сбегу. В этом районе нет густых лесов, а дороги, ведущие к городам, можно запросто перекрыть.

Они возвращаются, и ирландка спрашивает мое имя.

— Энрик.

— Хорошо, Энрик, ты можешь поехать с нами в монастырь. Только не разговаривай, и все будут думать, что ты работник монастыря.

Всю дорогу монашенки не обращаются ко мне, и я благодарен им за это, так как возница еще не различил, что я говорю на ломаном испанском. После обеда мы останавливаемся у большого постоялого двора. Когда я прочел на автобусе «Рио-Хаша — Санта-Марта», у меня возникло искушение поехать этим автобусом. Я подхожу к ирландке и рассказываю ей о своем намерении.

— Это очень опасно,— отвечает она.— На пути к Санта-Марте — два полицейских участка, и там проверяют паспорта пассажиров. На повозку же могут не обратить внимания.

Я ее сердечно благодарю и с этого момента доверяю монашенкам окончательно. С наступлением ночи мы подъезжаем к полицейскому участку. Полиция проверяет автобус, который направляется из Санта-Марты в Рио-Хаша. Я лежу в повозке, притворившись спящим и прикрыв лицо соломенной шляпой. Повозка останавливается между автобусом и станцией.

Нас отпускают, не проверив, и мы спокойно продолжаем путь. В 10 часов ночи подъезжаем к еще одному, сильно освещенному участку. Два ряда машин самых различных марок поджидают своей очереди. Полицейские заглядывают в багажники машин. Я вижу женщину, которую заставляют сойти с автобуса и показать свою сумку.

— Паспорт! Паспорт!

Все вытаскивают картонные квадратики с фотографией и предъявляют их полицейским.

Зорийо никогда не говорил мне об этом. Я смог бы

176

добыть себе фальшивый паспорт. Если мне удастся пробраться через этот участок, я заплачу любую сумму, но достану паспорт перед тем, как отправиться из Санта-Марты в Барранкилью.

Боже, как долго они проверяют автобус. Я решил сидеть. Мне кажется, если я буду лежать, будет хуже.— подумают, что я прячусь.

— Как вы здесь поживаете?— спрашивает испанка полицейских.

— Очень хорошо, сестра. Почему вы едете в такой поздний час?

— У нас случилась авария. Не задерживайте нас, пожалуйста. Мы очень торопимся.

— Бог с вами. Езжайте, сестры.

— Спасибо. Бог отблагодарит вас.

— Аминь,— говорят полицейские.

Мы тихо проезжаем, и больше нас никто ни о чем не спрашивает.

Пережитое волнение, кажется, вызвало у моих монахинь понос; проехав около ста метров, они останавливают телегу, спускаются с нее и исчезают в кустах на несколько минут. Когда они возвращаются, я горячо благодарю их.

— Не за что, но мы так переволновались, что у нас испортилось пищеварение.

В полночь мы подъезжаем к монастырю. Высокий забор, большие ворота. Во дворе разгорается бурный спор между монашенкой, которая стоит у ворот, и моими монашенками. Ирландка говорит мне, что та не хочет будить настоятельницу, которая должна позволить мне переночевать в монастыре. И вот тут мне нужно было воспользоваться возможностью и отправиться в Санта-Марту, до которой оставалось всего восемь километров. Эта ошибка стоила мне семи лет каторжных работ.

Настоятельницу все же разбудили, и меня отвели в комнату на втором этаже. Из окна мне видны огни города. Я засыпаю, и когда слышу стук в дверь, уже светит солнце. Мне приснился страшный сон: Лали у меня на глазах

177

сделала харакири, и мои дети по кусочкам вывалились из ее живота.

Я быстро бреюсь, одеваюсь и спускаюсь вниз. На лестничной площадке меня с улыбкой встречает ирландка:

— Доброе утро, Энрик, ты хорошо спал?

— Да, сестра.

— Пойдем в контору настоятельницы, она хочет видеть тебя.

Мы входим. За столом сидит женщина с очень суровым лицом. Ей за пятьдесят лет, она смотрит на меня черными глазами и совсем не враждебным взглядом.

— Вы говорите по-испански?

— Немного.

— Хорошо, сестра будет переводчицей. Мне сказали, что вы француз.

— Да.

— Бежали из тюрьмы Рио-Хаша?

— Да.

— Когда?

— Семь месяцев назад.

— Что вы делали все это время?

— Я был у индейцев.

— Что? У гуахирос? Невероятно. Эти дикари никогда не принимали белого человека на своей территории. Ни одному миссионеру не удавалось туда пробраться. Где вы были? Говорите правду.

— Я был у индейцев, и у меня имеются доказательства.

— Какие?

— Жемчужины.

Я вынимаю мешочек, прикрепленный булавкой к моей куртке, и подаю его ей. Настоятельница открывает мешочек и вынимает пригоршню жемчужин.

— Сколько здесь жемчужин?

— Не знаю. Пятьсот-шестьсот.

— Это не доказательство. Возможно, вы их где-то украли.

— Пусть ваша совесть будет спокойна: я оставляю у

178

вас эти жемчужины, пока вы не выясните, украден ли где-либо жемчуг. У меня есть деньги. Я могу платить за свое пропитание. Обещаю не выходить из своей комнаты, пока вы не разрешите мне это сделать.

Она смотрит на меня пронизывающим взглядом. Мне кажется, она говорит про себя: «...А если ты убежишь? Ведь из тюрьмы ты сбежал, а отсюда сбежать проще».

— Я оставляю вам мешочек с жемчужинами — это все мое состояние. Я знаю, что он в надежных руках.

— Хорошо, договорились. Нет, вы не будете заперты в комнате. Вы можете выходить в сад утром и после обеда, в часы, когда монахини молятся. Есть будете на кухне вместе с работниками.

Я выхожу из конторы, приободренный. Ирландка ведет меня на кухню. На столе большой кувшин кофе с молоком, свежий черный хлеб и масло. Я говорю монашенке:

— Спасибо, сестра, за все, что вы сделали для меня.

Я все-таки не могу отделаться от мысли, что мне грозит опасность, и решаю бежать в следующую ночь. Жемчужины пусть остаются у настоятельницы, и пойдутна пользу монастырю! Бог с ними.

Сегодня после обеда спущусь во двор и постараюсь найти место в стене, через которое мне будет легче перебраться. В час дня раздается стук в дверь:

— Сойди, пожалуйста, вниз, Энрик.

— Сейчас иду, спасибо.

Я сижу на кухне, ем вареное мясо с картошкой. Открывается дверь, и на пороге появляются четверо полицейских в белой форме и с ружьями в руках; один из них — офицер, и в руках у него пистолет.

— Не двигаться, или ты будешь убит,— и он надевает на меня наручники.

Ирландка начинает кричать и падает в обморок. Две другие монашенки поднимают ее.

— Пойдем,— говорит командир.

Мы поднимаемся в мою комнату. Они устраивают обыск и сразу обнаруживают тридцать шесть золотых монет по сто пезо, но кожаные чехлы с отравленными стре-

179

лами они не трогают. Думают, наверно, что это карандаши. С нескрываемым удовольствием командир кладет в карман золотые монеты. Во дворе нас ожидает какое-то подобие машины. Пятеро полицейских и я с трудом втискиваемся в кузов, за рулем сидит черный, как уголь, шофер в полицейской форме. Я решил выглядеть мужчиной, а не тряпкой, и так в этом преуспел, что первые слова следователя были:

— Этот француз — твердый орешек. Его не волнует даже то, что он в наших руках.

Я вхожу в его кабинет, снимаю шляпу и, не дожидаясь приглашения, присаживаюсь на стул, положив вещи у ног.

— Ты говоришь по-испански?

— Нет.

— Пошлите за сапожником.

Через несколько минут приводят невысокого человека в синем переднике и сапожным молотком в руке.

— Ты тот француз, который бежал год тому назад из Рио-Хаши?

— Нет.

— Врешь.

— Я не вру. Я не тот француз, который бежал год назад из Рио-Хаши.

— Снимите с него наручники. Сними куртку и рубашку.

Он берет в руки лист бумаги, на котором перечислены, наверно, все мои татуировки.

— У тебя не хватает большого пальца на левой руке.

— Нет, это не я. Я бежал не год, а семь месяцев назад.

— Это одно и то же.

— Для тебя — может быть, но не для меня.

— Ты типичный убийца. А все убийцы — и французы и колумбийцы — одинаковы. Я всего лишь помощник начальника этой тюрьмы. Не знаю, что с тобой сделают. Пока возвращу тебя к твоим друзьям.

— Каким друзьям?

180

— К французам, которых ты привез в Колумбию.

Полицейский ведет меня в карцер, решетки которого выходят во двор. Я нахожу в нем всех пятерых своих друзей. Мы обнимаемся.

— Мы думали, что тебе удалось сбежать, дружище,— говорит Кложе.

Матурет плачет, как младенец. Трое остальных тоже взволнованы.

— Рассказывай,— просят они меня.

— Потом, а что у вас слышно?

— Мы здесь уже три месяца

— Как к вам относятся?

— Ни хорошо, ни плохо. Ждем перевода в Барранкилью. Там нас передадут, наверно, французским властям.

— Сволочи! А бежать?

— Ты только прибыл и уже думаешь о побеге?

— А ты думаешь, я просто так сдамся? За вами следят?

— Днем не слишком, но ночью охраняют здорово.

— Сколько охранников?

— Трое.

— Как твоя нога?

— Все в порядке, я даже не хромаю

— Вы постоянно закрыты?

— Нет, мы гуляем на солнце — два часа утром и три часа после обеда.

— Как заключенные — колумбийцы?

— Среди них много очень опасных ребят. Это, в основном, воры и убийцы.

После обеда меня вызывают к начальнику тюрьмы. Это темнокожий человек, почти негр. Ему лет пятьдесят и у него черные, злые глаза. Над сжатыми толстыми губами — коротко остриженные усики. Сапожник тоже уже здесь.

— Ну, француз, мы схватили тебя через семь месяцев после побега. Чем ты занимался все это время?

— Я был у гуахирос.

— Не придуривайся, иначе получишь то, что тебе причитается.

181

— Я говорю правду.

— Никогда белый человек не жил у индейцев. В этом году они убили более двадцати пяти человек из береговой охраны.

— Нет, их убили контрабандисты.

— Откуда тебе это известно?

— Я жил там семь месяцев. Гуахирос никогда не покидают свою территорию.

— Возможно, ты и прав. Где ты своровал тридцать шесть золотых монет?

— Это мои монеты. Мне подарил их вождь горного племени Хусто.

— Откуда у индейца такое богатство?

— А разве вы что-то слышали о краже золотых монет?

— Нет, пока не слышали, но это не значит, что мы не должны провести расследование.

— Пожалуйста. Тем лучше для меня.

— Француз, ты совершил большую ошибку, сбежав из тюрьмы Рио-Хаши, но еще большую ошибку ты совершил, помогая бежать Антонио, которого собирались повесить за убийство береговых охранников. Мы знаем, что тобой интересуются во Франции и что ты должен отбывать пожизненное заключение. Ты опасный убийца. Я не дам тебе возможности бежать еще раз, и ты не останешься в одной камере с остальными французами. Посидишь в карцере, пока их не переведут в Барранкилью. Если мы выясним, что золотые монеты ты не украл, мы тебе их возвратим.

Меня тащат по лестницам, ведущим в подвал. Мы спустились минимум по двадцати пяти ступенькам и очутились в слабо освещенном коридоре, по обе стороны которого тянулись клетки. Меня впихивают в один из карцеров, и дверь, которая ведет в коридор, захлопывается. Меня обдает запахом гнили, который поднимается от густой жижи, заменяющей здесь пол. В каждой зарешеченной дыре сидит один, два или трое заключенных. Со всех сторон меня зовут:

182

— Француз, француз! Что ты сделал? Почему ты здесь? Ты знаешь, что этот карцер — для смертников?

— Заткнитесь, дайте мне говорить! — перекрикивает всех один голос.

— Да, я француз. Я здесь потому, что сбежал из тюрьмы Рио-Хаша,— мой невнятный испанский понятен здесь всем.

— Слушай, француз, в углу твоей клетки лежит бревно. На нем ты будешь спать. Справа — коробка с водой. Береги ее: каждое утро дают немного воды, и невозможно допроситься добавки. Слева — ведро, в которое ты будешь оправляться. Прикрой его курткой. Она тебе все равно не понадобится. Здесь жарко.

Я подхожу ближе к решеткам и пытаюсь различить лица. Но хорошо видны мне только двое, которые сидят напротив моего карцера. Они прижались к решеткам и выставили ноги наружу. Один из них — молодой и красивый негр, с очень светлой кожей. Он предупреждает меня, что с каждым приливом вода в карцере поднимается, но я могу не бояться — вода никогда не поднимается выше живота. Если я не хочу, чтобы меня искусали крысы, я должен бить их, что есть силы. Я спрашиваю:

— Сколько времени ты в карцере?

— Два месяца.

— А остальные?

— Около трех. На больший срок остаются только смертники.

— Какой максимальный срок здесь пришлось просидеть заключенному?

— Здесь есть заключенный, который сидит уже восемь месяцев, но ему немного осталось. Вот уже месяц он может подниматься только на колени. В один из ближайших дней будет сильный прилив, и он наверняка потонет.

— Это что, страна дикарей?

— Я не утверждаю, что мы — культурный народ. Однако твоя страна тоже не блещет культурой. Тебя вот приговорили к пожизненному заключению. Здесь, в Ко-

183

лумбии, дают либо двадцать лет, либо смертную казнь, но никогда пожизненное заключение. Ты многих убил?

— Нет, только одного.

— Не может быть. За одного человека не дают такие сроки.

— Уверяю тебя, это правда.

— Видишь, твоя страна более дикая, чем моя.

— Хорошо, не будем спорить. Ты прав. Полиция в любом месте — дерьмо. А что ты сделал?

— Я убил одного человека, его сына и жену.

— За что?

— Они бросили моего маленького брата на съедение свинье.

— Не может быть. Какой ужас!

— Мой маленький брат целыми днями бросал камни в их сына, и много раз попадал ему в голову.

— Но это не причина для того, чтобы так с ним расправиться.

— То же самое сказал и я, когда обо всем узнал.

— Как же ты узнал?

— Моего брата не было дома три дня. Я его долго искал и нашел сандалий в отбросах, которые вынесли из свинарника. Порылся в мусоре и нашел белый чулок, пропитанный кровью. Я все понял. Перед тем как убить, я заставил их молиться.

— Ты правильно сделал. Что тебе за это будет?

— Самое большее, что я получу — двадцать лет.

— За что тебя посадили в карцер?

— Я избил полицейского, он член их семьи. Теперь его убрали отсюда, и я спокоен.

Открывается дверь в коридор. Входят тюремщик и двое заключенных, которые несут на шестах деревянную бочку. За их спинами можно различить двух вооруженных охранников. Переходя из карцера в карцер, они опорожняют ведра с испражнениями. Запах мочи и кала отравляет воздух и вызывает удушье. Никто не разговаривает. Вот они подходят ко мне, и человек, который берет вед-

184

ро, незаметно сбрасывает на пол маленький пакет. Я быстро отпихиваю его в темный угол.

В пакете я нахожу две пачки сигарет, зажигалку и бумагу, на которой что-то написано по-французски. Я раскуриваю две сигареты и передаю их моим соседям. Потом бросаю пачку сигарет для остальных. Я зажигаю сигарету и пытаюсь прочитать записку при свете лампочки, которая висит в коридоре, но это мне не удается. Сворачиваю бумагу, в которую были завернуты сигареты, и поджигаю ее. Быстро читаю: «Крепись, Бабочка, положись на нас. Завтра пришлем тебе карандаш и бумагу, и ты сможешь написать нам. Мы с тобой до гроба».

Записка очень ободряет меня. Я не одинок и могу полагаться на своих друзей.

Никто не разговаривает. Все курят. Судя по сигаретам, нас в карцере смертников девятнадцать человек. Итак, я снова попал на тропу разложения и на этот раз погряз в ней по шею! Эти божьи монахини оказались монахинями сатаны. Правда, уверен, что ни ирландка, ни испанка меня не выдали. О! Какую глупость я совершил, положившись на маленьких монахинь! Нет, это не они! Может быть, возница? Два-три раза мы неосторожно заговаривали по-французски. Слышал ли он? Но какое это имеет значение? На этот раз ты попался и попался навсегда. Монахини, возница или настоятельница — результат один и тот же.

И я проделал путь в две с половиной тысячи километров, чтобы попасть сюда? Поистине, чудовищный результат. О, Боже! Ты был так милостив ко мне, не оставишь же ты меня теперь! Может быть, ты сердишься на меня после того, как я оставил племя, усыновившее меня, и двух замечательных женщин? А солнце, а море! А хижина, в которой я был нераздельным владыкой! Это была примитивная жизнь на природе, но такая приятная и спокойная. Я был свободным человеком вдалеке от полицейских, судей, ссор и недоброжелательства! И я не сумел оценить этого. Было синее море и закаты солнца. Я все это оттолкнул и растоптал только для того, чтобы по-

185

пасть в мир, который отталкивает меня и не дает даже малейшей надежды? К людям, которые думают только о том, как истребить меня?

Когда о моей поимке узнают те двенадцать «сыров», которые были присяжными, эта гниль Полин, «курицы» и обвинитель, они подохнут со смеху.

А мои близкие? Как они, наверное, радовались, когда полиция сообщила им о моем побеге. И опять они должны страдать.

Да, я совершил ошибку, и расплачиваюсь за нее сполна. И все же... Я ведь бежал не для того, чтобы способствовать размножению индейцев Южной Америки. Боже, ты обязан понять, что я должен вернуться в цивилизованное общество и доказать, что я способен быть его частью, не представляя для него никакой опасности.

Вода начинает прибывать и уже покрыла мои пятки. Я спрашиваю негра, сколько времени вода держится в камере.

— Это зависит от силы прилива. Час, самое большее — два.

Многие заключенные начинают кричать. Медленно, очень медленно поднимается вода. Негр и мулат прислонились к решетке. Их ноги в коридоре, а руками они схватились за прутья решетки. Я слышу, как в воде барахтается канализационная крыса величиной с кошку. Я хватаю туфель и в момент, когда крыса проплывает мимо меня, наношу ей удар по голове. Негр говорит мне:

— Что, француз, начал охоту? Если хочешь перебить их всех, работы хватит надолго. Хватайся за решетки и успокойся.

Я принимаю его совет, но решетки врезаются в руки, и я не в состоянии простоять так долго. Снимаю с ведра куртку, привязываю ее к решеткам и опираюсь о нее. Получилось что-то вроде стула, на котором можно почти сидеть.

Через час вода спадает, и остается густая жижа толщиной с сантиметр. Чтобы не наткнуться на какого-нибудь гада, я надеваю ботинки. Негр бросает мне деревянную па-

186

лочку длиной в десять сантиметров для того, чтобы я мог выскрести грязь из камеры в коридор. Я занимаюсь этим делом добрых полчаса и все время думаю только о работе. Это достижение. До следующего прилива, то есть ближайших одиннадцать часов, воды у меня в камере не будет. Мне в голову приходит смешная мысль:

«Это твоя судьба, Бабочка, — заниматься морскими приливами. Хочешь ты этого или не хочешь. Благодаря приливам и отливам, тебе удалось с легкостью выйти из Марони, когда ты бежал с каторги. Подсчитав часы прилива и отлива, тебе удалось покинуть Тринидад и Кюрасао. В Рио-Хаша тебя поймали только потому, что прилив был недостаточно силен, чтобы отдалить тебя от берега, а теперь ты снова полностью отдан на милость прилива».

Среди читателей найдутся, наверно, люди, которые будут меня жалеть и сочувствовать тому, что мне пришлось вынести в этом колумбийском карцере. Я должен им сказать, что предпочитаю сидеть в старинной колумбийской крепости, построенной во времена испанской инквизиции, но не быть на островах Благословения. Здесь у меня еще немало возможностей для побега, и даже в этой дыре я все еще на расстоянии двух с половиной тысяч километров от каторги. Им придется принять особые меры предосторожности, чтобы заставить меня проделать обратный путь.

Я уверен, что моим дикарям никогда не придет в голову пытать таким способом своих врагов, и тем более — человека, который против их народа никакого преступления не совершил.

Я растягиваюсь на бревне и выкуриваю две или три сигареты так, чтобы остальные не заметили. Возвращая деревянную палочку негру, я бросил ему зажженную сигарету, которую он тоже постарался выкурить незаметно.

Это не парижская тюрьма. Здесь я могу предаваться иллюзиям, не кладя платок на глаза из-за слишком сильного света. Кто же все-таки сообщил полиции о том, что я нахожусь в монастыре? О, если я узнаю, он дорого заплатит. Я говорю себе: «Не глупи, Бабочка! Ты пришел в эту забытую Богом землю, не для того, чтобы творить здесь

187

зло! Этого человека накажет сама жизнь, а сюда ты вернешься не ради мести, а для того, чтобы сделать счастливыми Лали, Зорайму и детей, которые у них родятся. Ты вернешься в эту страну ради всех гуахирос, которые приняли тебя как родного брата. Я все еще на пути разложения, на самом дне подземного карцера, но, хотите вы этого или нет, я на пути к свободе».

Я получил бумагу, карандаш и две пачки сигарет. Трудно переоценить преданность заключенных друг другу. Колумбиец, который передает мне сигареты, подвергается страшному риску: если его поймают, ему придется провести немало времени в этом карцере. Он это знает, и согласие помочь мне говорит не только о смелости, но и о редком величии души. Я читаю посланную мне записку: «Бабочка, мы знаем, что ты держишься. Браво! Передай нам сведения о себе. У нас нет изменений. К тебе приходила монахиня, которая говорит по-французски. К тебе ее не пустили, но один из заключенных успел ей сказать, что «француз сидит в камере смертников». Она сказала, что еще придет. Это все. Целуем тебя, Бабочка. Твои друзья».

Я написал им: «Спасибо за все. Я в порядке. Пишите французскому послу. Пусть письма передает тот же человек — в случае провала пострадает один. Не трогайте стрел. Да здравствует побег!»

ПОБЕГ ИЗ САНТА-МАРТЫ

Только после двадцати восьми суток пребывания здесь и после вмешательства бельгийского консула в Санта-Марте — человека по имени Клаузен — я покинул эту страшную конуру. Негр, которого звали Паласиос, вышел отсюда через три недели после моего прибытия и во время свидания с родными попросил мать передать бельгийскому консулу, что в карцере сидит бельгийский гражданин.

Меня повели к начальнику тюрьмы, который спросил меня:

188

— Ты француз, почему же ты жалуешься бельгийскому консулу?

В кресле сидел мужчина лет пятидесяти, одетый в белое, с очень светлыми волосами на круглом, розовом и свежем лице; на его коленях лежал кожаный портфель. Я сразу понял, в чем дело:

— Вы утверждаете, что я — француз. Верно, я бежал от французского закона, но я бельгиец.

— А! Видите? — сказал консул.

— Почему ты раньше об этом не заявил?

— Это ничего не меняло. На вашей земле я не совершил никакого преступления, кроме побега, но это естественно для каждого заключенного.

— Хорошо, мы возвратим тебя к твоим друзьям. Но, синьор консул, должен вас предупредить, что после первой же попытки бежать он вернется в карцер.

— Спасибо, господин консул, — сказал я по-французски, когда начальник вышел. — Большое спасибо за заботу обо мне.

— Боже! Сколько вам пришлось выстрадать в этом ужасном карцере! Идите скорее, прежде чем это животное передумает. Я буду навещать вас. До свидания.

По лицам моих друзей я понял, что выгляжу ужасно.

— Ведь это не ты! Что сделали с тобой эти сволочи?

— Говори с нами, скажи что-нибудь. Ты что, ослеп?

— Что случилось с твоими глазами? Почему ты открываешь и закрываешь их каждую секунду?

— Они болят от дневного света, потому что привыкли к темноте.

— От тебя несет гнилью, непостижимо!

Я разделся догола, и они положили мои вещи у дверей. Все мое тело покрыто укусами рачков, которых приносило с приливом. Пятеро заключенных, которые много перевидали на своем веку, замолчали при виде моего тела.

Я выхожу на прогулку совершенно голым. Кложе несет чистую одежду. С помощью Матурета моюсь, пользу-

189

ясь местным черным мылом. Чем больше я моюсь, тем больше грязи с меня сходит. Наконец, я чувствую себя достаточно чистым. За пять минут обсыхаю на солнце и одеваюсь. Приходит парикмахер. Он хочет обрить меня наголо, но я говорю ему:

— Сделай мне нормальную прическу и побрей, я тебе заплачу.

— Сколько?

— Один пезо.

— Сделай это хорошо,— говорит Кложе,— и я дам тебе два.

После бани, побритый и причесанный, я чувствую себя заново родившимся. Мои друзья не перестают расспрашивать меня:

— А до какой высоты доходит вода? А пауки? А многоножки? А ил? А раки? А ведра с дерьмом? А мертвые? Это была естественная смерть, или они кончали самоубийством? А может быть, они «самоубивались» руками полицейских?

Вопросам не было конца. Меня пришел навестить негр из карцера и объяснил мне историю с бельгийским консулом. Он несказанно рад, что благодаря ему мне удалось выйти из карцера.

Камера моих друзей кажется мне дворцом. У Кложе собственный гамак, который он приобрел за деньги, и в который он силой заставляет меня лечь. Я растягиваюсь поперек гамака и, видя его удивленный и вопрошающий взгляд, объясняю, что если он ложится вдоль гамака, то он ничего в этом деле не понимает.

Еда, игра в шашки, испанские карты, бесконечные разговоры — эти занятия заполняли день и даже часть ночи. Как только ложишься спать, сразу наползают воспоминания, и события одно за другим сменяются перед глазами и требуют продолжения. Фильм не может на этом закончиться, он требует продолжения, и оно наверняка будет.

Я нашел свои стрелы и два листа кокаина. Жую зеленый лист, и мои друзья с изумлением смотрят на меня. Я объясняю им, что из этих листьев делают кокаин.

190

— Ты шутишь?

— Попробуй.

— О, язык и губы ничего не чувствуют!

— Здесь продают такие листья?

— Не знаю. А как тебе удается, Кложе, доставать деньги?

— В Рио-Хаше я разменял содержимое патрона, и с тех пор у меня всегда водятся деньги.

— А у меня,— говорю я,— тридцать шесть золотых монет по сто пезо, цена каждой из которых — триста пезо, но они у начальника тюрьмы. Я как-нибудь подниму этот вопрос.

— Эти люди дохнут с голоду. Лучше предложи ему сделку.

— Это идея.

В воскресенье я беседовал с бельгийским консулом, и он посоветовал мне не требовать сейчас эти монеты.

— Они могут снова посадить вас в этот ужасный карцер или даже убить. Эти монеты —большое состояние. Цена каждой из них не триста пезо, как вы полагаете, а пятьсот пятьдесят. Не стоит искушать дьявола.

Я спрашиваю негра, не согласится ли он бежать со мной. От страха его кожа становится серой.

— Умоляю тебя, парень, даже не думай об этом. Если тебя поймают, уготована тебе медленная и страшная смерть. Потерпи до прибытия в Барранкилью. Здесь — это просто самоубийство. Ты ищешь смерти? Сиди тихо и не рыпайся. Во всей Колумбии нет карцера, подобного тому, с которым ты уже познакомился. Для чего рисковать?

— Но здесь невысокая стена, и это упрощает дело.

— Упрощает или нет, на меня не полагайся. Не жди от меня участия ни в самом побеге, ни в подготовке его, ни даже в разговорах о нем.

Он оставил меня, совершенно ошеломленного, со словами: «Француз, ты просто ненормальный. Думать о таких вещах здесь!?»

Каждое утро и полдень я наблюдаю за колумбийскими заключенными, которые сидят здесь за крупные пре-

191

ступления. У всех у них физиономии убийц, но чувствуется, что они сдались. Их парализует страх перед карцером. Четыре или пять дней назад из карцера вышел очень опасный преступник, Эль-Кайман. После трех или четырех совместных прогулок я спрашиваю его:

— Кайман, хочешь бежать со мной?

Он смотрит на меня, будто перед ним стоит сатана собственной персоной.

— Чтобы вернуться, если нас поймают, в место, из которого мы вышли? Нет, спасибо. Я лучше убью свою мать, но не вернусь туда.

Это была последняя попытка. Больше ни с кем не буду говорить о побеге.

После обеда приходит начальник тюрьмы. Он подходит ко мне, останавливается и спрашивает:

— Что слышно?

— Все в порядке, но я хотел бы получить свои золотые монеты.

— Для чего?

— Чтобы заплатить адвокату.

— Пойдем со мной. Ты сможешь понять мой испанский и отвечать мне, если я буду говорить медленно?

— Да.

— Хорошо. Так говоришь, ты хочешь продать свои двадцать шесть монет?

— Нет, тридцать шесть.

— Да-да, верно! И этими деньгами расплатиться с адвокатом? Но ведь только нам с тобой известно о монетах.

— Нет, о них знает сержант и пятеро мужчин, что задержали меня, а также твой заместитель, который тебе их передал. Консул тоже знает о них.

— А! А! Хорошо. Тем лучше — будем действовать в открытую. Знаешь, я оказал тебе большую услугу: молчал и не потребовал из стран, где ты побывал, отчета о том, не пропали ли там монеты.

— Но ты обязан был это сделать.

— Для твоей же пользы лучше не делать этого.

— Тогда спасибо, командир.

192

— Хочешь, я продам их?

— За сколько?

— За триста пезо. За услугу дашь мне по сто пезо с каждой монеты. Идет?

— Нет. Верни мне монеты, и я дам тебе за каждую не сто, а двести пезо. Ты заслужил.

— Француз, ты слишком умен. Я бедный колумбийский офицер, слишком доверчивый и простой, а ты слишком хитер.

— Хорошо, а что еще ты можешь мне предложить?

— Завтра я приведу покупателя сюда, в мой кабинет. Он купит монеты, а вырученную сумму поделим пополам. Это — или ничего. Иначе я пошлю тебя в Барранкилью, а монеты оставлю для расследования.

— Нет, вот мое последнее предложение. Человек придет сюда, осмотрит монеты, и все, что он предложит больше 350 пезо, будет твоим.

— Хорошо. Но куда ты денешь такую сумму денег?

— Получу деньги и приглашу консула. Он возьмет их и заплатит адвокату.

— Нет, я не хочу свидетелей.

— Ты ничем не рискуешь. Я подпишу, что получил от тебя все тридцать шесть монет. Соглашайся, и если ты меня не обманешь, сделаю тебе еще одно предложение.

— Какое?

— Положись на меня. Оно не хуже первого, и там мы поделимся пополам.

— О чем ты? Расскажи.

— Завтра, когда мои деньги будут у посла, я расскажу тебе, в чем заключается мое второе предложение.

Беседа была очень длинной — когда я вышел во двор, мои друзья уже успели вернуться в камеру.

— Что случилось?

Я рассказываю им о нашей беседе.

— Да, ты его быстро обкрутил. Думаешь, номер пройдет?

— Думаю, да.

Итак, первая сделка совершена. Что касается второй,

193

то я думаю, он с радостью отправится за жемчужинами, и я отдам ему все, если он позволит украсть в порту лодку. Посмотрим, устоит ли он перед искушением. Чем я рискую? После двух сделок он не сможет меня наказать. Посмотрим. Не стоит делить шкуру неубитого медведя.

В 9 часов утра за мной приходят и отводят к командиру. Полицейский остается за дверью, а я оказываюсь лицом к лицу с человеком лет шестидесяти, одетым в светло-серый костюм с серым галстуком. На столе лежит большая фетровая шляпа. В галстук вдета булавка с огромной серо-голубой жемчужиной на конце.

— Доброе утро, мосье.

— Вы говорите по-французски?

— Да, мосье, я из Ливана. Я интересуюсь вашими золотыми монетами по сто пезо. Хотите пятьсот пезо за каждую?

— Нет, я хочу шестьсот пятьдесят.

— Вас неправильно информировали, мосье! Их наибольшая цена — пятьсот пятьдесят за штуку.

— Учитывая, что вы берете все монеты, я готов отдать их за шестьсот.

— Нет, пятьсот пятьдесят.

— Мы сошлись с ним на пятистах восьмидесяти.

— Видишь,— говорю командиру, я даю тебе в два с половиной раза больше того, что ты вначале просил. Он улыбается:

— А вторая сделка?

— Сначала пусть придет консул. После того как он уйдет, я расскажу о второй сделке.

— А что, действительно, существует вторая?

— Я дал слово.

— Хорошо.

В два часа дня приходят консул и ливанец. Последний дает мне 20880 пезо. 12600 пезо я даю консулу, а 8280 — начальнику тюрьмы. Расписываюсь на квитанции, в которой сказано, что я получил тридцать шесть золотых монет по сто пезо. Мы остаемся наедине с начальником

194

тюрьмы. Рассказываю ему всю историю с настоятельницей монастыря.

— Сколько жемчужин?

— Пятьсот—шестьсот.

— Эта настоятельница — настоящая воровка. Она была обязана либо отдать их тебе, либо сдать в полицию. Я ее арестую.

— Нет, поди к ней и передай ей письмо, написанное по-французски. Перед тем как его отдать, попроси послать за монашенкой-ирландкой.

— Ага, понимаю: ирландка прочтет письмо и переведет его. Все в порядке, я иду.

— Подожди, я напишу письмо.

— А, верно! Хозе, приготовь машину и возьми двух полицейских! — кричит он в открытую дверь.

Я усаживаюсь за стол начальника и пишу письмо на тюремном бланке:

«Уважаемая настоятельница монастыря!

Когда Бог привел меня к вам, в место, где я надеялся получить помощь, которая причитается всем преследуемым французским законом, я передал вам футляр с жемчужинами в качестве залога, что не сбегу из-под крова божьего дома. Видимо, какой-то злой дух рассказал обо мне полиции, которая незамедлительно явилась к вам и задержала меня. Буду горячо молиться, чтобы Бог или кто-нибудь из его святых наказал виновного или виновную в этом чудовищном преступлении.

Прошу вас, мать-настоятельница, отдать господину Цезарио футляр с жемчужинами. Я уверен в том, что он принесет их мне в полной сохранности. Это письмо послужит вам распиской.

Ваш...»

Через полтора часа начальник тюрьмы посылает за мной.

— Вот, пересчитай их, проверь, все ли на месте.

Я пересчитываю, хотя и не знаю, сколько их должно быть. Сейчас их пятьсот семьдесят две.

— Ну, все на месте?

195

— Да. Рассказывай.

— Настоятельницу я застал во дворе. Сказал ей: «Госпожа, мне надо поговорить с монахиней-ирландкой о деле, про которое вы наверняка слышали. Монахиня, дрожа, зачитала письмо настоятельнице. Та ничего не сказала, только опустила голову и открыла ящик стола: «Вот футляр с его жемчужинами. Да простит Бог виновного в его страданиях. Передай ему, что мы за него молимся».

— Когда продадим жемчужины?

— Завтра. Я не спрашиваю, откуда они. Теперь я знаю, что ты и опасный убийца, и мужчина, который держит слово. Возьми вот это мясо, бутылку вина и французский хлеб и отпразднуй со своими друзьями этот день.

Я прихожу в камеру с двухлитровой бутылью киянти, трехкилограммовым куском копченого мяса и четырьмя продолговатыми французскими булками. Это настоящая праздничная трапеза, которая, надо сказать, исчезает очень быстро.

— Думаешь, адвокат сумеет что-то сделать для нас?

Меня душит смех. Бедняги, даже они поверили в мой рассказ об адвокате.

— Не знаю. Перед тем как платить, надо будет подумать и посоветоваться.

— Лучше всего заплатить только в случае удачи,— говорит Кложе.

— Надо найти адвоката, который согласится с таким предложением.

Я прекращаю разговор на эту тему — мне немного стыдно.

Назавтра приходит ливанец и говорит, что он должен привести другого, более опытного в таких делах покупателя. Вся процедура занимает четыре дня, и я получаю тридцать тысяч пезо. В последний момент я решил взять одну розовую и две черные жемчужины и подарить их жене консула.

Мне долго приходится уговаривать консула взять жемчужины. Он взял на хранение еще пятнадцать тысяч пезо, и, таким образом, в моем распоряжении оказалось

196

двадцать семь тысяч пезо. Теперь надо с умом осуществить третью сделку.

Каким образом мне это проделать? Хороший рабочий зарабатывает в Колумбии восемь — десять пезо в день. Двадцать семь тысяч пезо — крупная сумма. Надо ковать железо, пока горячо. Начальник тюрьмы получил уже двадцать три тысячи пезо. С моими двадцатью семью у него будет пятьдесят тысяч.

— Командир, сколько стоит дело, которое приносит доход, больший твоего заработка?

— Хорошее дело стоит от сорока до шестидесяти тысяч пезо.

— Сколько это дает?

— В пять или шесть раз больше того, что я зарабатываю.

— Почему же ты не переходишь на торговлю?

— Для этого требуется сумма, в два раза большая той, что у меня имеется.

— Слушай, командир, у меня к тебе третье предложение.

— Не дразни меня.

— Хочешь мои двадцать семь тысяч пезо? Они твои.

— Но как?

— Позволь мне уйти.

— Послушай, француз. Я знаю, что ты мне не доверяешь. Раньше ты был прав, но теперь, после того как благодаря тебе я могу купить дом и послать сына в частную школу, я твой друг. Я не хочу тебя ограбить и не хочу, чтобы тебя убили; здесь я ничего не смогу для тебя сделать даже за целый капитал. Я не могу помочь тебе бежать, нет никаких шансов на успех.

— А если я докажу тебе обратное?

— Тогда посмотрим, но прежде подумай хорошенько.

— Командир, есть у тебя друг-рыбак?

— Да.

— Он может продать мне свою лодку и вывести меня в море?

— Не знаю.

197

— Сколько может стоить лодка?

— Две тысячи пезо.

— Я дам ему семь тысяч, а тебе — двадцать, хорошо?

— Француз, с меня довольно и десяти тысяч, побереги немного денег для себя.

— Принимайся за дело.

— Ты пойдешь один?

— Нет.

— Сколько вас?

— Трое.

— Позволь мне поговорить с моим другом-рыбаком.

Меня поражает, как изменилось отношение этого типа ко мне. Несмотря на лицо убийцы, где-то в тайниках души у него спрятаны добрые чувства.

Я поговорил во дворе с Кложе и Матуретом. Они полностью доверяют мне свои жизни и готовы идти со мной. Я постараюсь не обмануть их доверия. Мне надо сообщить об этом и остальным товарищам. Мы только что кончили играть в шашки. 9 часов вечера. Я кричу: «Кофе!», и нам приносят шесть кружек горячего кофе.

— Я должен поговорить с вами. Я полагаю, что сумею снова бежать. К сожалению, со мной могут пойти только трое. Естественно, что пойдут Кложе и Матурет — люди, вместе с которыми я бежал с каторги. Если вы хотите что-нибудь сказать, я вас слушаю.

— Нет,— отвечает бретонец.— Все справедливо. Прежде всего потому, что мы вместе бежали с каторги. Во-вторых, здесь вы торчите только из-за нашего желания пристать к берегу Колумбии. Ты имеешь полное право бежать без нас. И да поможет вам Бог, потому что, если вас поймают, вас ожидает страшная смерть.

— Знаем,— ответили вместе Кложе и Матурет. После обеда начальник тюрьмы вызвал меня к себе.

Его друг согласен. Он спрашивает, что мы хотим погрузить в лодку.

— Бочку с пятьюдесятью литрами пресной воды, двадцать пять килограммов кукурузной муки и шестьдесят литров масла. Это все.

198

— Боже! И с этим вы собираетесь выйти в море?

— Да.

— Ты смел, француз.

Готово. Мы договорились о третьей сделке. Он сдержанно добавляет:

— Поверишь мне или нет, но я это делаю прежде всего ради своих детей, а потом уж ради тебя. Но ты заслужил это за свою смелость!

Я знаю, что он говорит правду, и благодарен ему.

— Как сделать, чтобы не поняли о моем сговоре с тобой?

— Ты ни в чем не будешь замешан. Я уйду ночью, во время дежурства твоего заместителя.

— Опиши свой план.

— Сними завтра одного из стражников с ночного дежурства. Через три дня сними другого. Когда останется только один, поставь часовую будку у входа в нашу камеру. Во время дождя часовой будет искать укрытия в будке, а я выскочу через заднее окно. Все, что от тебя требуется — организовать замыкание в освещении стены, и чтобы лодка с тремя веслами была готова к отплытию.

— В лодке имеется небольшой мотор,— говорит начальник тюрьмы.

— О! Это еще лучше. Твой друг должен сделать вид, что прогревает мотор, а сам пойти в ближайшее кафе выпить рюмочку. Как только увидит нас, пусть подойдет к лодке.

— А деньги?

— Семь тысяч пезо я уплачу рыбаку заранее. Твои двадцать тысяч я разрежу пополам. Половину бумажек получишь теперь, а остальные даст тебе один из остающихся французов. Кто именно, скажу позже.

— Ты мне не доверяешь? Это нехорошо.

— Нет, это не потому, что я тебе не доверяю. Ты можешь ошибиться, когда будешь делать замыкание, и в таком случае я тебе не заплачу. Без замыкания мы не можем бежать.

— Хорошо.

199

Все готово. Через начальника тюрьмы я передал семь тысяч пезо рыбаку. Вот уже пятьдесят дней на страже только один часовой. Установлена будка, и мы ждем только первого дождя, которого, как назло, все нет. Решетки подпилены ножовкой. Ее нам дал начальник тюрьмы. Он уже получил половину бумажек. Мы ждем каждую ночь. Нет дождя. Через час после начала дождя начальник тюрьмы должен сделать замыкание в освещении наружной нижней части стены. Невероятно, чтобы в это время года не было дождя! Мельчайшая тучка, которую мы видим, наполняет нас надеждой, но результат тот же. Можно с ума сойти. Все готово уже шестнадцать дней. Шестнадцать ночей мы не смыкаем глаз. Он возвращает мне половинки ассигнаций и три тысячи целыми бумажками.

— Что случилось?

— Француз, дружище, у тебя осталась только одна ночь. Завтра в шесть вас перевозят в Барранкилью. Возвращаю тебе от рыбака всего лишь три тысячи — остальные он истратил. Если захочет Бог, и этой ночью пойдет дождь, рыбак будет вас ждать, и ты отдашь ему эти деньги сам. Я на тебя полагаюсь.

Дождь не пошел.

ПОБЕГИ ИЗ БАРРАНКИЛЬИ

В шесть часов утра пришли восемь солдат, два сержанта и лейтенант, надели на нас наручники и повезли на военном грузовике в Барранкилью. В 10 часов утра мы уже были в тюрьме «80» по улице Меделин, в Барранкилье — самом крупном порте атлантического побережья Колумбии, расположенном в дельте реки Рио-Магдалена.

Тюрьму, которая вмещает около 400 заключенных, окружают две стены, высотой в 8 метров каждая. В ней четыре двора — два по одну сторону, и два по другую, и отделяет их друг от друга узкая часовня, где совершается месса и происходят свидания заключенных с родственниками.

200

Из этой тюрьмы мы попадем прямо в руки французских властей и потому любой ценой должны отсюда вырваться.

Нас поместили с самыми опасными преступниками. Как и мы, они сидят в камерах, наподобие клеток, расположенных вдоль четырех стен двора... Во дворе мы находимся весь день, с 6 утра до 6 вечера. Там мы разговариваем, гуляем и даже едим.

Через два дня после нашего прибытия нас собрали в часовне. Здесь же присутствовали начальник тюрьмы, несколько полицейских и семь или восемь фоторепортеров.

— Вы бежали с каторжных работ во Французской Гвиане?

— Да, мы никогда этого не скрывали.

— За какие преступления вы получили столь суровые наказания?

— Это не имеет никакого значения. Важно то, что на колумбийской земле мы не совершили никакого преступления, но вы не только не предоставляете нам возможность строить новую жизнь, но и еще помогаете охотникам за людьми.

— Колумбия считает, что она не обязана принять вас на своей земле.

— Я и два моих друга были тверды в намерении не селиться в этой стране. Нас задержали в открытом море, а не при попытке высадиться на вашей земле. Напротив, мы сделали все от нас зависевшее, чтобы удалиться от вашего берега.

— Французы, — говорит представитель католической газеты,— как и колумбийцы, в большинстве своем — католики.

— Может быть, вы и креститесь как католики, но ведете себе отнюдь не как добрые христиане.

— Что вы имеете против нас?

— Вы сотрудничаете с тюремщиками, которые нас преследуют. Более того, вы выполняете их работу.

— Вы сердиты на нас, колумбийцев?

— Не на колумбийцев, а на вашу законность.

201

— Что вы имеете в виду?

— Я полагаю, что ошибку всегда можно исправить, стоит этого лишь захотеть. Дайте нам отплыть в море, к другой стране.

— Постараемся выхлопотать это для вас. По возвращении Матурет сказал мне:

— Ну, понял? На этот раз не стоит себя обманывать, парень! Нас поджаривают на углях и нелегко будет спрыгнуть со сковородки.

— Не знаю, станем ли мы сильнее, если объединимся, но хочу вам сказать, что каждый из вас волен поступать, как ему хочется. Что касается меня, я должен бежать из «80».

В четверг меня зовут в зал свиданий, и я вижу хорошо одетого мужчину лет сорока пяти.

— Ты Бабочка?

— Да.

— Я Жозеф Деге, брат Луи. Прочел о вас в газете и пришел тебя навестить.

— Спасибо.

— Ты встречал моего брата? Ты знаком с ним?

Я рассказал ему обо всей одиссее Деге, вплоть до того дня, когда мы расстались в больнице. Он рассказал мне о том, что его брат — на островах Благословения. Это известие ему пришло из Марселя.

Жозеф Деге рассказывает мне и нечто интересное: французы-сутенеры в Барранкилье рассержены. Они боятся, что наше пребывание в местной тюрьме пошатнет основы их благополучия и повредит их процветающему промыслу. Если кто-то из нас убежит, полиция отправится его разыскивать прежде всего в дома французов, и для тех, у кого поддельные документы или визы, срок которых давно истек, это может кончиться неприятностями.

Жозеф добавляет при этом, что лично он всегда к моим услугам и будет навещать меня каждое воскресенье и четверг. От него я узнаю, что, если верить газетам, Франции уже обещана наша выдача.

— Ну, господа, — говорю я друзьям,— у меня для вас много новостей.

202

— Что? — кричат все пятеро хором.

— Наша выдача — дело решенное. Из Французской Гвианы уже направляется сюда корабль; он возьмет нас на борт и отвезет в то же место, из которого мы бежали. Кроме того, наше пребывание здесь вызывает беспокойство наших сутенеров, которые поселились в этом городе. Тот, что навестил меня, не из них. Ему наплевать, но остальные боятся, что, если один из нас убежит, это навлечет на них беду.

Все давятся смехом. Они думают, что я шучу. Кложе говорит:

— Мосье сутенер, позвольте мне, пожалуйста, бежать!

— Хватит смеяться. Если проститутки придут навестить нас, придется сказать, чтобы они больше не приходили. Договорились?

— Договорились.

В нашем дворе около ста заключенных-колумбийцев. Они далеко не простаки. Среди них встречаются настоящие «парни»: хорошие воры, опытные фальшивомонетчики, способные мошенники, специалисты по вооруженным ограблениям, торговцы наркотиками и несколько убийц, специально для этой цели обученных. Их нанимают богачи, политиканы и любители приключений.

Здесь можно встретить людей всех оттенков кожи. От черного, как смоль, сенегальца до шоколадного креола из Мартиники; от красного индейца или монгола с черными волосами до белокурого чистокровного арийца. Я завожу знакомства и стараюсь разведать настроения нескольких ребят во всем, что касается побега.

Четыре стены нашего прямоугольного двора ярко освещены, а по их углам возвышаются сторожевые вышки. Днем и ночью здесь дежурят четверо часовых, а во дворе, у часовни находится пятый, который не вооружен.

Ко мне с предложением о побеге приходят два колумбийских вора. Оказывается, в городе немало воров-полицейских, которых, как уверяют меня мои посетители, они хорошо знают. Мне надо во время свидания заполучить пистолет. Полицейский-вор будет стоять у двери часовни,

203

которая ведет в маленькую сторожевую будку, где от силы помещается четверо или пятеро мужчин. Мы неожиданно появимся перед ними с пистолетом в руках, и они не смогут помешать нам выйти на улицу. Нам останется только исчезнуть в бурном потоке пешеходов и машин.

План мне не нравится. Чтобы я мог спрятать пистолет, он должен быть очень маленьким — максимум 6.35. С помощью такого пистолета нам не удастся напугать часовых и, если кто-то из них тронется с места, нам придется стрелять. Я отказываюсь.

Не только меня, но и моих друзей, одолевает жажда действий. Разница между нами в, том, что в дни депрессий они готовы смириться с мыслью, что корабль, который придет за нами, застанет нас в тюрьме. Они даже спорят о том, какие наказания и какое отношение ожидают нас на каторге.

— Я не могу слышать эти глупости! Если вам хочется говорить о таком будущем, делайте это подальше от меня, идите разговаривать в угол, где меня нет. С этим могут смириться только импотенты. Мой мозг лопается от множества комбинаций, я ищу выход, и я думаю. Если я увижу, что к намеченной дате мы не продвинулись к побегу, я убью колумбийского полицейского, и это поможет нам выиграть время.

Колумбийцы готовят новый план, на этот раз неплохой. Они просят меня пойти в воскресенье в часовню и посмотреть, как происходит месса и все остальное. Тогда мы сможем согласовать наши действия. Они предлагают мне руководить побегом. От этой чести я отказываюсь.

Я отвечаю за четверых французов. Бретонец и еще один отказываются от участия в побеге. Это их дело. Четверо остальных приходят в воскресенье на мессу. Часовня имеет прямоугольную форму. В углу — место для хора, посредине — две двери, выходящие во двор. Главная дверь ведет в сторожевую будку. Она зарешечена, и за решетками виднеются полицейские — их человек двадцать. А вот и дверь, которая ведет на улицу. В зале полно народу, и потому полицейские оставляют зарешеченную дверь от-

204

крытой. Среди посетителей должно быть двое мужчин с оружием, которое пронесут под юбками женщины. Это будут два больших пистолета — калибра 38 или 45. Когда связные получат пистолеты, мы одновременно начнем действовать. Сигналом будут служить звуки хора. Я должен приставить нож к горлу начальника тюрьмы дона Грегорио и сказать ему: «Отдай приказ, чтобы нам позволили пройти, иначе я убью тебя».

Потом то же самое сделают со священником. Трое других направят из трех углов свои ружья на стражу у зарешеченной двери, ведущей в часовню. Будем стрелять во всякого, кто откажется бросить на землю оружие. Первыми выйдут невооруженные. Священник и начальник тюрьмы будут служить нам прикрытием. На улице, на расстоянии пятидесяти метров от тюрьмы, нас будет поджидать грузовик с небольшой лестницей, прикрепленной к кузову. Грузовик тронется с места только после того, как в него поднимется руководитель побега, который должен подняться последним. С этим планом я согласился.

В воскресенье Жозеф Деге не придет ко мне. Его задача — приготовить для нас автомобиль, выкрашенный наподобие такси (чтобы нам не пришлось подниматься в грузовик), который отвезет нас в заранее приготовленное укрытие. Всю неделю я очень волнуюсь и с нетерпением жду начала действий. Фернандо удалось заполучить пистолет. В четверг меня навещает одна из женщин Жозефа, которая сообщает, что такси, будет желтого цвета.

— О, кей, спасибо.

— Успеха вам, — говорит она и целует меня в обе щеки.

— ... Входите, входите, пусть все услышат глас Божий, — говорит священник.

Кложе готов. Глаза Матурета блестят, и он не отходит от меня ни на шаг. Я очень спокойно занимаю свое место. Дон Грегорио уже здесь, он сидит на стуле рядом с очень полной женщиной. Мы одеты так, чтобы не выделяться в толпе, если нам удастся выбраться на улицу. Открытый нож прикреплен прочной резиной к моей правой руке и прикрыт рукавом рубашки-хаки, застегнутой на все пуго-

205

вицы. Все мы ждем только сигнала. Мальчик из хора должен произнести три ясных звука. Второй звук и будет сигналом.

Первый звук, второй... Я бросаюсь к дону Грегорио, приставляю кинжал к его сморщенной шее. Священник что-то кричит. Я не вижу своих сообщников, но слышу, как они приказывают стражникам бросить оружие. Все идет точно по плану. Я держу дона Грегорио за воротник его красивого фрака и говорю ему:

— Идем со мной и не бойся, я тебе ничего не сделаю. Священник стоит рядом с нами, под его шеей — бритва. Фернандо говорит:

— Ну, француз, двинем к выходу.

Опьяненный победой, я толкаю всех к двери, ведущей на улицу. В этот момент раздаются два ружейных выстрела. Фернандо и один из наших людей падают, как подкошенные. Я все же продвигаюсь вперед, но стражники успели прийти в себя и преградить нам путь ружьями. На наше счастье между нами и ними находятся женщины. Это удерживает их от стрельбы. Раздается еще два ружейных выстрела и один выстрел из пистолета. Падает наш третий товарищ, успев перед этим выстрелить и ранить молодую девушку.

Дон Грегорио, бледный, как смерть, говорит мне:

— Дай свой нож.

Я даю ему нож. Нет смысла продолжать борьбу. Менее чем за тридцать секунд положение круто изменилось.

Через неделю после этих событий мне стало известно, что побег провалился по вине заключенного, который пришел послушать мессу у часовни. В первые же секунды он предупредил часовых на круглой стене. Они спрыгнули со стены, высота которой шесть метров, и, просунув ружья через решетки, выстрелили в тех, кто угрожал стражникам. Шестнадцать участников восстания, — среди них четверо французов — прикованы к железным балкам в карцере и получают только хлеб и воду.

Жозеф встретился с доном Грегорио. Тот зовет меня и говорит, что, желая доставить удовольствие Жозефу, он

206

вернет меня во двор, к моим товарищам. Благодаря Жозефу, через десять дней после восстания все мы — в тот числе и колумбийцы — вернулись во двор, в свои камеры. Я предлагаю почтить минутой молчания память тех, кто погиб в этой схватке. Во время свидания Жозеф сообщает мне, что ему удалось собрать среди сутенеров пять тысяч пезо, и именно эти деньги помогли смягчить дона Грегорио. Этот жест великодушия возвысил сутенеров в наших глазах.

Что делать теперь? Что еще изобрести? Я ведь не могу признаться в поражении и спокойно ждать прихода корабля.

Я лежу в душевой, защищенный от палящих лучей солнца, и внимательно слежу за движениями часовых на круглой стене. Ночью, каждые десять минут, они по очереди кричат: «Часовые, не спать!» Таким образом начальник караула удостоверяется в том, что ни один из четверых не задремал. Если кто-то не отвечает, его коллега продолжает кричать, пока не слышит ответ.

Мне кажется, я обнаружил трещину в этом слаженном механизме. У каждого угла на стене висит на веревке жестянка. Когда часовому хочется кофе, он зовет «кафетеро», который наливает кофе в жестянку, и часовому остается лишь поднять веревку. Вышка, которая выдается во двор, связана с правой сторожевой будкой. Мне кажется, что за крюк, привязанный к канату, легко зацепиться, и я в считанные секунды сумею взобраться на стену, ведущую на улицу. Остается одна проблема: как убрать часового?

Я вижу, как он потягивается и делает несколько шагов на круглой стене. Видимо, ему не очень приятно на жаре, и он изо всех сил старается не уснуть. Вот оно, черт побери! Он должен уснуть! Постараюсь усыпить часового и попытаю счастья. За два дня я сплетаю из моих рубашек-хаки — канат длиной в семь метров. Крюк я сразу нашел: это одна из подпорок желоба, который собирает дождевую воду. Жозеф Деге принес бутылку сильнодействующего снотворного. Согласно предписаниям, для того, чтобы уснуть, достаточно принять всего десять капель, а в бутылке — не меньше шести столовых ложек. Я приучаю часового

207

получать у меня кофе. Колумбийцы — большие любители алкоголя, а у снотворного оказался вкус аниса. Я достаю бутылку анисовой настойки, и спрашиваю однажды часового:

— Хочешь кофе по-французски?

— А как это?

— С анисом.

— Давай, попробуем.

Почти все часовые перепробовали мой кофе с анисом и теперь, когда я предлагаю им кофе, они просят: «По-французски!»

— Пожалуйста, — отвечаю я и подливаю настойки.

Наступил решающий час. Суббота, полдень. Страшная жара. Колумбиец, с арабским именем Али, говорит, что он поднимется вслед за мной. Я соглашаюсь. Не хочу, чтобы моим соучастником был колумбиец, но, с другой стороны, я не могу нести канат с крюком, так как часовой может это заметить в момент, когда я буду подавать ему кофе. Мы думаем, что он будет «в нокауте» через пять минут. Я зову часового.

— Все в порядке?

— Да.

— Хочешь кофе?

— Да, но только по-французски,— это лучший кофе.

— Подожди, сейчас принесу.

Я подхожу к «кафетеро»: два кофе. Я уже успел влить в жестянку содержимое всей бутылки со снотворным. Только бы не подох от этого! Сверху он наблюдает за тем, как я щедро наливаю анисовую настойку.

— Хочешь, чтобы кофе было крепким?

— Да.

Я доливаю еще немного настойки, и он поднимает жестянку наверх.

Проходит пять минут, десять, пятнадцать, двадцать! Он все еще не спит! Более того, он даже не присаживается, а быстро шагает, держа винтовку в руке, туда и обратно. Но ведь он все выпил, а смена караула в час!

Я сижу, будто на раскаленных углях. Нет никаких при-

208

знаков действия снотворного. О! Вот оно! Он усаживается напротив будки, кладет ружье на колени, голова склоняется к плечу. Мои друзья и трое колумбийцев, которые посвящены в мои планы, следят за его движениями.

— Идем,— говорю я колумбийцу.— Веревку!

Он собирается закинуть канат, но часовой поднимается, роняя при этом ружье, потягивается и делает несколько подскоков на месте. Колумбиец остановился вовремя. До смены караула осталось восемнадцать минут. Я взываю к Богу: «Прошу тебя, помоги мне еще один раз! Умоляю тебя, не оставляй меня!» Но какой смысл обращаться к этому непонятливому христианскому Богу, тем более — мне, атеисту?

— Это просто исключительный случай,— говорит Кложе, подходя ко мне.— Чтобы от такой дозы человек не уснул!

Часовой наклоняется за ружьем и, вдруг, словно подстреленный, растягивается на тропинке. В это время колумбиец закидывает крюк, который не цепляется и падает на землю. После второй попытки крюк на месте, но в тот момент, когда я берусь за канат, чтобы взобраться на стену, Кложе говорит мне:

— Берегись! Идет смена!

Я, слава Богу, успеваю отойти до того, как меня замечают. Колумбийцы, которыми движут дружеские чувства, окружают меня, и я смешиваюсь с ними. Один из новоприбывших часовых замечает веревку, которая осталась висеть, и своего коллегу, растянувшегося на тропинке. Часовой тянет на себя рычаг сигнала тревоги, уверенный в том, что был побег.

На тропинке появляются более двадцати полицейских, среди которых и дон Грегорио. Через несколько минут во дворе устраивается обыск. Заключенных вызывают по имени, и каждый должен войти в свою камеру. Сюрприз! Все на месте. Камеры запирают. Вторая перекличка не дает ничего нового, и в 3 часа нам снова разрешают выйти во двор. Мой напарник-колумбиец очень расстроен. Он был уверен, что нас ожидает успех и теперь проклина-

209

ет Америку и американскую промышленность — снотворное было американского производства.

— Что делать?

— Начать сначала!

— Думаешь, часовые такие идиоты, и найдется еще один, который согласится пить твой кофе?

Несмотря на трагичность момента, я не могу удержаться от смеха.

— Да, я уверен, парень!

Когда через три дня и четыре ночи часовой, наконец, проснулся, он тут же заявил, что это я усыпил его «французским кофе». Нам тут же устроили очную ставку. Начальник тюрьмы, взбешенный, хотел ударить меня саблей, но удар пришелся по плечу дона Грегорио, который встал между нами.

У него оказалась сломанной ключица, и он вопит от боли. Сбегаются служащие из соседних комнат, офицеры, полицейские.

Начинается свалка.

На следующий день начальник тюрьмы просит меня дать письменные показания против офицера, который ударил его. Я с удовольствием подписываю все, что они от меня хотят, и мое дело со снотворным окончательно забыто. Мне чертовски повезло.

Жозеф Деге предлагает организовать другой побег. Я объяснил ему, что побег ночью невозможен из-за яркого освещения, и надо найти способ отключить ток. Проблема решается с помощью электрика: надо снять переключатель трансформатора, установленного вне тюрьмы. Остается только подкупить часового, который стоит на стене со стороны улицы, и часового во дворе, у входа в часовню. Это оказывается сложнее, чем мы предполагали. Сначала мне пришлось выпросить у дона Грегорио десять тысяч пезо, под тем предлогом, что я могу переправить эти деньги моей семье через Жозефа; при этом пришлось «уговорить» и самого дона Грегорио взять две тысячи на подарок жене. Мне удалось выяснить, кто составляет списки часовых. Он получает три тысячи пезо, но не

210

хочет участвовать в переговорах с теми двумя часовыми. Мне надо самому сторговаться с ними.

Через месяц у нас все готово к побегу. Колумбиец должен ножовкой перепилить решетку. Его друг, который уже долгое время притворяется сумасшедшим, будет в ночь побега колотить по навесу и петь. Колумбиец знает, что часовой согласился на побег лишь двоих французов и предупредил, что будет стрелять, если беглецов окажется больше. Но он все же хочет попытать счастья и говорит, что будет идти вплотную ко мне, так что часовой не различит, идут два человека или один. Кложе и Матурет тянули жребий, чтобы выяснить, кто из них пойдет со мной. Идти выпало Кложе.

Пришла безлунная ночь. Сержант и двое часовых получили половинки причитающихся им ассигнаций. На этот раз мне не пришлось их резать — они были уже разрезаны. Вторые половинки полицейским отдаст жена Жозефа Деге в «Китайском баре».

Гаснет свет. Менее чем через десять минут перепилена решетка, и мы выходим из камеры. К нам присоединяется колумбиец. Я огибаю навес и бросаю канат длиной в три метра, с крюком на конце. Менее чем через три минуты я безо всякого шума оказываюсь на тропинке. Лежа на животе, жду Кложе. Непроглядная ночь. Внезапно я вижу, вернее, чувствую протянутую руку, хватаю ее и тяну к себе. Страшный шум. Проходя у навеса стены, Кложе поясом зацепился за проволоку. Я перестаю тянуть, и шум прекращается. Думая, что Кложе удалось отцепиться, принимаюсь его снова тянуть и, под грохот, с силой, вытягиваю на тропинку.

Слышатся выстрелы. Это стреляют не с нашей вышки, а с соседних. Испугавшись, мы прыгаем вниз с девятиметровой высоты, и в результате Кложе снова ломает свою правую ногу; у меня, как я узнал позже, перелом костей стопы. Колумбиец вывихнул колено. Стражники окружают нас и направляют свои ружья. Я плачу от негодования. Стражники не верят, что я не могу встать. Ползком, на коленях, под градом ударов, я вхожу в тюрьму. Кложе пры-

211

гает на одной ноге. Колумбиец тоже. Из раны на моей голове сочится кровь.

Выстрелы разбудили дона Грегорио, который, на наше счастье, дежурил в эту ночь и находился в своем кабинете. Не будь его, нас избили бы до смерти. Сильнее всех бьет меня сержант, которому я заплатил за внесение в список двух указанных мною часовых. Дон Грегорио заставляет прекратить дикое избиение, грозя тем, что отдаст стражников под суд, если кто-нибудь из нас будет серьезно ранен.

Назавтра нога Кложе снова в гипсе, а мои ноги распухли и стали величиной с голову—огромные и темно-красные от запекшейся крови. Три раза в день на них накладывают пиявки. На голове у меня шесть швов.

Один журналист написал заметку обо мне, которая заканчивалась словами: «Будем надеяться, что Франция поторопится избавить нас от своего гангстера № 1».

Жозеф и его жена приходили навестить меня. Анни спрашивает, платить ли ей сержанту и полицейским. Отдаю распоряжение платить. Они свое дело сделали, и план провалился не по их вине.

Я прогуливаюсь в инвалидной коляске, которая, вот уже неделю, служит мне и кроватью. Ноги приподняты и покоятся на полотняном ремешке, протянутом между двумя досками, которые прикреплены к боковым стенкам коляски. Это единственное положение, в котором я не испытываю адской боли. Мои огромные, разбухшие и полные запекшейся крови, ноги не могут ничего касаться. Только на пятнадцатый день мне стало немного лучше.

Сегодняшняя газета сообщает, что в конце месяца за нами придет французский корабль «Мана». Сегодня 12 октября. Осталось восемнадцать дней и пора бросать последнюю карту. Но как, со сломанными ногами?

Жозеф в отчаянии. Он говорит, что все французы из «Китайского бара» очень жалеют меня, зная, как я боролся за свободу.

Идею убить колумбийского полицейского я оставил. Я не в состоянии убить человека, который не причинил

212

мне зла. Я думаю о том, что у него, возможно, есть отец или мать, о которых он заботится, жена, дети. Мне смешно при мысли о том, что придется искать полицейского-злодея и, к тому же, совершенно одинокого. Спрошу его, например: «Вот если я тебя убью, о тебе будет кто-нибудь жалеть?» Сегодня 13 октября, и у меня отвратительное настроение. Я должен съесть кусочек мела, который вызовет у меня желтуху. Если меня поместят в госпиталь, смогу бежать с помощью людей, которых наймет Жозеф. Назавтра, 14 октября, я желтее лимона. Дон Грегорио приходит навестить меня; я лежу в тени, развалившись в коляске и подняв ноги. Совершенно не остерегаясь, перехожу к делу:

— Получишь десять тысяч пезо, если меня поместят в больницу.

— Француз, я попытаюсь. Нет, нет, конечно, не из-за десяти тысяч пезо. Просто я страдаю, при виде твоей тщетной борьбы за свободу.

Через час после этого разговора, врач отсылает меня в тюрьму. Моя нога даже не коснулась пола больницы.

Сегодня четверг, 19 октября. Приходят Анни и жена одного корсиканца. Они принесли сигареты и несколько конфет. Их теплые слова и искренняя дружба осветили этот горький для меня день. Не могу словами передать, как помогла мне солидарность «ребят» из тюрьмы «80» и как я обязан Жозефу Деге, который рисковал свободой, помогая мне бежать.

Одно слово Анни родило в моем мозгу новую идею. Она сказала:

— Дорогой мой Бабочка, ты сделал все возможное ради достижения свободы. Судьба была жестока к тебе. Тебе остается только взорвать «80».

— А почему бы и нет? Почему бы и не взорвать эту старую тюрьму? Это будет доброй услугой колумбийцам: может быть, тогда они решат построить новую, более приличную.

Я поцеловал двух молодых прелестных женщин и простился с ними навсегда. На прощание попросил Анни:

213

— Пусть Жозеф придет ко мне в воскресенье. В воскресенье, 22 октября, Жозеф был у меня.

— Жозеф, сделай для меня невозможное: пусть кто-нибудь принесет мне в четверг динамит, запал и бикфордов шнур. Я сделаю все возможное, чтобы получить дрель и три сверла.

— Что ты собираешься сделать?

— Взорву днем стену тюрьмы. Обещай пять тысяч пезо водителю такси, который согласится ждать меня на улице Меделин каждый день с 8 часов утра до 6 вечера. Если ничего не случится, он будет получать по 500 пезо в день, а если случится — получит 5000 пезо. После взрыва я доберусь до такси на спине какого-нибудь здоровяка-колумбийца, а остальное сделает водитель. Если сумеешь найти такси, пришли динамит. А если нет, то это конец. Нет больше надежды.

— Положись на меня,— ответил Жозеф.

В пять часов меня на плечах приносят в часовню. Я говорю, что хочу остаться один и помолиться. Прошу также позвать дона Грегорио. Он приходит.

— Хомбре, тебе осталось сидеть здесь всего восемь дней.

— Для этого я и позвал тебя. У тебя мои пятнадцать тысяч пезо. Перед отъездом я хочу дать их своему другу, и тот перешлет их моей семье. Возьми себе три тысячи пезо, даю их тебе от всего сердца — ты меня всегда защищал. Сделай одолжение и верни мне деньги сегодня вместе с роликом бумаги и клеем, чтобы я до четверга сумел привести их в порядок и дать другу.

— Договорились.

Он дает мне двенадцать тысяч пезо.

Вернувшись, я отозвал колумбийца, и рассказал ему про свой план. Спросил, сможет ли он пронести меня на спине двадцать — тридцать метров. Он обещал это сделать. Итак, с этой стороны все в порядке. Я действую так, будто уверен в успехе Жозефа. В понедельник я выхожу из-под душа раньше обычного, а Кложе и Матурет, которые управляют моей коляской, отправляются на поиски сержан-

214

та Лопеза. Это тот сержант, которому я дал три тысячи пезо, и который зверски избил меня во время последнего побега.

— Сержант Лопез, я хочу с тобой поговорить.

— Что ты хочешь?

— За две тысячи пезо я хочу получить дрель с тремя скоростями и шесть сверл. Два — толщиной в полсантиметра, два — в сантиметр и два — в полтора сантиметра.

— У меня нет денег, чтобы купить их.

— Вот тебе пятьсот пезо.

— Получишь все завтра, во время смены караула. Приготовь две тысячи пезо.

Во вторник инструменты находились в бочке во дворе. Колумбиец по имени Пабло вынул их из бочки и спрятал в надежном месте.

В четверг, 26 октября, день свиданий. Жозеф не приходит. Когда время, отведенное на свидания, приближается к концу, меня зовут. В зале меня поджидает пожилой француз. Он пришел по просьбе Жозефа.

— В буханке хлеба ты найдешь все, о чем просил.

— Вот тебе две тысячи пезо за такси, по пятьсот пезо в день.

— Водитель такси — старый и нервный перуанец. Не волнуйся при виде его, чао.

— Чао.

В большом бумажном мешочке — чтобы буханка хлеба не привлекла внимания — я обнаружил сигареты, спички, копченые сосиски, колбасу, пачку масла и флакон черного жира. Во время обыска я даю часовому пачку сигарет, спички и две сосиски. Он просит:

— Дай мне немного хлеба.

— Нет, хлеб сам купи. Вот тебе пять пезо. Хлеба не хватит на шесть человек.

Уф! Здорово я выкрутился.

— Завтра будет фейерверк. Теперь у нас имеется все, Пабло. Отверстие надо будет просверлить прямо под вышкой. Тогда часовой не сможет нас разглядеть.

215

— Но он сможет услышать.

— Я об этом подумал. В 10 часов утра эта часть стены находится в тени. Надо, чтобы один из чеканщиков по меди прикрепил свой лист на стене, в нескольких метрах от нас. Если их будет двое — еще лучше. Каждый из них получит по пятьсот пезо. Найди двух подходящих парней.

Он их нашел.

— Двое моих друзей будут беспрерывно колотить по меди, и часовой не может расслышать звук сверла. Ты должен будешь выехать на кресле из-за выступа в стене и заслонить меня от взгляда часового на противоположной стене.

Отверстие сделано за час. Благодаря ударам молота по меди и жиру, которым я поливаю сверло, часовой ни о чем не догадывается. Динамит вложен в отверстие, к нему прикреплен запал. С помощью цемента заделываем отверстие и отходим. Если все пойдет по плану, после взрыва в стене образуется отверстие. Часовой упадет вместе с будкой, а я верхом на спине Пабло доберусь до такси. Остальные справятся сами. Если Кложе и Матурет выйдут за нами, они до такси доберутся раньше нас.

Перед самым взрывом Пабло предупреждает группу колумбийцев.

— Если хотите бежать, через несколько минут в стене будет дыра.

Поджигаем фитиль. Взрыв дьявольской силы потрясает весь квартал. Часовой сваливается на землю вместе, с вышкой. В стене образовались крупные щели, и мы видим улицу, но отверстия недостаточно широки для того, чтобы через них мог пробраться человек. Только теперь я сознаю, что пропал. Это моя судьба. Придется вернуться в Кайенну.

Невозможно описать суматоху, которая возникла после взрыва. Во дворе более восьмидесяти полицейских. Дон Грегорио знает, к кому он должен обращаться.

— Буэно (хорошо), француз. Это, я думаю, в последний раз.

Начальник караула рвет и мечет. Он не может прика-

216

зать избить человека, который лежит в инвалидной коляске и, чтобы эта участь не постигла других, я громко заявляю, что всю операцию осуществил я сам. Шестеро полицейских у подорванной стены, шестеро во дворе и шестеро со стороны улицы будут беспрерывно дежурить, пока строители не замуруют стену. Часовой, который свалился с вышки, к счастью, не пострадал.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КАТОРГУ

Через три дня, 30 октября, в 11 часов утра, за нами являются двенадцать надзирателей с каторжных работ. Происходит короткая церемония: они должны удостовериться в личности каждого из нас. Они захватили с собой наши личные карточки, фотографии и отпечатки пальцев. После этого французский консул подписывается на документе, в котором сказано, что он берет на себя ответственность за возвращение нас во Францию. Все присутствующие удивлены дружелюбием, которое проявляют к нам надзиратели. Ни одной угрозы, ни одного резкого слова. Трое наших попутчиков, которые пробыли на каторге намного дольше нас, знают почти всех надзирателей, беседуют с ними и обмениваются шутками, словно старые добрые друзья. Майор Боррель, командир группы надзирателей, смотрит на мои ноги и говорит, что обо мне позаботятся на корабле — там нас встретит опытный санитар.

Путешествие в трюме корабля было тяжелым, в основном из-за удушающей жары и из-за того, что мы по двое были прикованы к железным цепям. Стоит рассказать только про один случай. Корабль зашел за горючим в Тринидад. Когда мы вошли в порт, английский морской офицер потребовал, чтобы с нас сняли железные цепи. Оказывается, на борту корабля нельзя заковывать человека в кандалы. Я использовал этот случай, чтобы заехать одному из английских офицеров в физиономию. Мне хотелось, чтобы меня арестовали и сняли с корабля. Но офицер сказал мне:

— Я тебя не арестую и не сниму тебя с корабля за пре-

217

ступление, которое ты только что совершил. Возвращение на каторгу будет для тебя достойным наказанием.

Я получил то, что мне причиталось. В каком жалком положении я оказался после одиннадцати месяцев побега! И все-таки прошлое не сотрется из моей памяти.

В считанных километрах от порта, который мы только что оставили, живет семейство Бовэн. Мы прошли невдалеке от Кюрасао, страны великого человека, епископа Ирене де Бруайн. Мы наверняка были невдалеке от территории индейцев гуахирос, — места, где я познал любовь в ее наиболее чистом и естественном виде.

А прокаженные на Голубином острове! Несчастные заключенные, которых коснулась эта ужасная болезнь, нашли в себе достаточно великодушия, чтобы помочь нам!

А бельгийский консул с его добросердечностью, а Жозеф Деге, который подвергал риску собственное благополучие ради меня! Побег провалился, но он кончился моей победой, потому что я узнал этих замечательных людей. Нет, я не жалею о своем побеге.

Вот и Марони с ее мутной водой. Мы на палубе «Маны». Тропическое солнце уже принялось жечь землю. Я вижу устье реки: мы медленно приближаемся к месту, которое я на такой скорости покинул. Мои друзья не разговаривают. Надзиратели рады окончанию утомительного путешествия. Море все время буйствовало, и теперь многим из них полегчало.

16 НОЯБРЯ 1934 ГОДА

За нашим приближением к берегу следят массы людей. Они с любопытством взирают на тех, кто отважился отправиться в столь далекое путешествие. Мы прибыли в воскресенье, и это послужит им дополнительным развлечением в день отдыха — здесь у них очень мало развлечений. Я слышу, как люди говорят:

— Раненый — это Бабочка. Вон тот — Кложе, а это Матурет.

В лагере выстраивают группами шестьсот человек пе-

218

ред казармой. Возле каждой группы стоят надзиратели. Я вижу Франсуа Сьерро. Облокотившись о подоконник, он смотрит на меня и плачет. Мы останавливаемся посреди лагеря. Офицер берет в руку мегафон:

— Ссыльные, вы можете убедиться в бесполезности побегов. Все страны задерживают вас и выдают Франции. Никому вы не нужны. Лучше вести себя хорошо здесь. Что ожидает эту пятерку? Суровое наказание: им придется сидеть на Сен-Жозефе, и весь остаток своего заключения они проведут под арестом на островах Благословения. Вот чего они добились своим побегом. Надеюсь, вы поняли. Надзиратели, отведите этих людей в дисциплинарный отсек.

Через несколько минут мы оказываемся в специальной камере дисциплинарного отсека. Сразу по прибытии я требую медицинской помощи: мои ноги снова опухли. Кложе говорит, что гипс причиняет ему боль в колене. Только бы перевели нас в больницу! Приходит Франсуа Сьерро со своим надзирателем.

— Вот санитар, — говорит надзиратель.

— Что слышно, Пэпи?

— Я болен, хочу пойти в больницу.

— Попытаюсь послать тебя туда, но после всего, что ты сделал, это почти невозможно.

Он массирует мою ногу, натирает ее мазью, проверяет состояние гипса Кложе и уходит. Нам не удалось поговорить из-за надзирателей, но его глаза выражали так много тепла, что я расчувствовался.

— Нет, ничего нельзя сделать, — сказал он мне назавтра, массируя ногу. — Хочешь перейти в общую камеру? Твою ногу связывают цепью на ночь?

— Да.

— Тогда тебе лучше перейти в общую камеру. Там тебя тоже прикуют цепью, но ты, по крайней мере, не будешь одинок. Быть в изоляции — страшное дело для тебя

— Договорились.

Да, изоляция теперь для меня еще страшнее прежнего. Хуже всего то, что я не могу ходить.

219

Я снова на тропе разложения. Мне удалось на время от нее избавиться, и я порхал над морем навстречу счастью, навстречу радости быть человеком и навстречу мести. Я не должен забывать, что мне должна эта троица: Полин, «курицы» и обвинитель.

Теперь у меня одна цель: вылечить ногу. Я должен снова приобрести способность быстро ходить. Судить нас будут только через три месяца, а за три месяца может столько произойти... Один месяц пройдет, пока я начну ходить, месяц — на подготовку, а потом — спокойной ночи, господа! Курс — на Британский Гондурас. На этот раз меня не поймают.

Вчера, через три дня после нашего возвращения, меня перенесли в общую камеру. Здесь, в ожидании суда, сидят сорок человек. Одних обвиняют в воровстве, других в ограблении, третьих в убийстве. С 6 часов вечера до 6 часов утра нога каждого приковывается к общей железной балке длиной метров пятнадцать. В 6 утра с нас снимают железные цепи, и мы можем сидеть, гулять, играть в шашки. Приходят маленькими группками заключенные навестить меня и просят, чтобы я рассказал о своем побеге. Рассказ о том, что я по собственной воле оставил свое племя гуахирос, Лали и Зорайму, вызвал всеобщее возмущение.

— Что ты отправился искать, дружище? — спросил меня парижанин, который внимательно слушал меня. — Лифты? Кинотеатры? Электричество и высокое напряжение, которое питает электрический стул? А может быть, тебе хотелось искупаться в бассейне на Пляс Пигаль?

— Как же так, дружище? — продолжил вместо него араб. — У тебя две красотки, одна лучше другой, ты живешь голым на лоне природы среди симпатичных нудистов, жрешь, пьешь, охотишься; у тебя море, солнце, горячий песок и даже бесплатные жемчужины, и ты все это бросаешь, чтобы пойти, и куда, скажи мне? Для чего? Чтобы перебегать улицы, боясь быть раздавленным, платить за квартиру, портному, оплачивать счета за электричество, телефон, машину. Я тебя не понимаю, парень! Ты был в раю и по собственному желанию вернулся в ад. Я не в сос-

220

тоянии понять тебя. Но, как бы там ни было, добро пожаловать, и так как ты, наверно, собираешься начать все сначала, то полагайся на нашу помощь. Верно, друзья? Согласны?

Парни согласны, и я им всем благодарен. Я вернулся три недели назад. Они не прошли, а пролетели. Начинаю понемногу ходить по коридору, опираясь о трость. На прошлой неделе видел в больнице троих тюремщиков, на которых мы напали во время побега. Они очень рады нашему возвращению и надеются, что в один прекрасный день мы попадем в их руки. После нашего побега они были сурово наказаны: отменили их шестимесячные отпуска, которые они намеревались провести в Европе и лишили надбавки к зарплате в течение целого года. Излишне говорить, что наша встреча была не из дружеских.

Араб вел себя намного лучше. Он рассказал правду, не преувеличивая, и «забыл» лишь упомянуть роль Матурета. Судья настаивал на том, чтобы мы рассказали ему, кто дал нам лодку. Он смотрел на нас недобрым взглядом, когда мы рассказывали небылицы о том, как своими руками построили лодку и т. д.

— Тебя зовут «Бабочкой», и поверь мне, я постараюсь оборвать твои крылышки так, что ты не сможешь больше летать.

Боюсь, что он в состоянии это сделать. Более двух месяцев нужно ждать суда. Я жалею, что не положил в свой патрон несколько наконечников с отравленными стрелами. Будь они у меня, я бы выбрался из дисциплинарного отсека. С каждым днем хожу все лучше и лучше. Франсуа Сьерро массирует мои ноги, натирая их камфорным маслом.

В глазах заключенных мы выглядим героями. После того, как мы осмелились напасть на тюремщиков, нас считают отчаянными, готовыми на все. Среди этих людей, которые относятся к нам с огромным уважением, мы чувствуем себя в полной безопасности.

221

АРАБ И МУРАВЬИ

В камере находятся две мрачные личности, которые ни с кем не разговаривают. Друг с другом они не расстаются и переговариваются так тихо, что расслышать их невозможно. Однажды я предлагаю одному из них американскую сигарету из пачки, которую мне дал Сьерро. Он благодарит меня, а потом спрашивает:

— Франсуа Сьерро — твой друг?

— Да, он мой лучший друг.

— Если наши дела будут плохи, перешлем тебе через него свое наследство.

— Какое наследство?

— Мы с другом решили, что, если нас казнят, мы отдадим тебе наши патроны, и это поможет тебе снова бежать.

— Вы полагаете, что вас приговорят к смертной казни?

— Это почти ясно, у нас мало шансов избежать ее.

— Если это так ясно, почему же вы находитесь в общей камере?

— Они боятся, что в одиночке мы покончим жизнь самоубийством.

— А что вы сделали?

— Отдали араба на съедение муравьям. Я рассказываю тебе об этом, потому что у них уже имеются доказательства. Они поймали нас на месте преступления.

— Где это случилось?

— На 42 километре, в лагере смерти, что за бухтой Спароян.

— Мы никогда не спрашивали ничьего мнения,— говорит его товарищ, но мне любопытно знать, что ты об этом думаешь.

— Как могу я решить, правы вы или нет, я должен знать всю историю, от «а» до «я».

— Хорошо, я расскажу тебе,— говорит тулузец.— Лагерь «42 километра» (он находится в сорока двух километрах от Сен-Лорина) расположен в лесу. Каждый заключен-

222

ный должен нарубить по одному кубометру дерева в день. Вечером приходят надзиратели в сопровождении арабов-сторожей и проверяют, выполнил ли ты норму. После осмотра на дереве ставится красная, зеленая или желтая отметка. Они принимают работу только в случае, если срублено твердое дерево. Нам часто не удавалось выполнить норму, и тогда нас сажали на ночь в карцер, не давая ни есть, ни пить; а наутро, не накормив, возвращали к месту работы, где заставляли доделывать вчерашнюю норму вдобавок к сегодняшней.

Изо дня в день мы становились все слабее и, конечно, не могли выполнять норму. Поэтому к нам приставили не надзирателя, а сторожа-араба. Тот приходил с нами на тропинку, выбирал себе удобное местечко, присаживался и поигрывал кнутом, не переставая нас проклинать. Он ел и громко чавкал при этом, чтобы раздразнить наш аппетит. Короче, это было беспрерывной пыткой. У каждого из нас был патрон с тремя тысячами франков — на случай побега. Однажды мы решили подкупить араба и этим навредили себе еще больше. Его тактика была простой: за пятьдесят франков он позволял нам наворовать дров из вчерашней нормы — не все поленья оказывались мечеными — и мы дополняли ими сегодняшнюю норму. Таким образом он вытянул из нас две тысячи франков.

Когда мы начали выполнять норму, араба убрали. Будучи уверенными в том, что он на нас не донесет — уж слишком много денег он у нас выудил,— мы продолжали проделывать то же самое: разыскивали уже принятые поленья и пополняли ими норму. Но однажды, он пошел за нами следом и убедился в том, что мы продолжаем воровать. Он застал нас на месте преступления и заорал: «А! А! Ты красть всегда и не платить! Если ты не дашь мне пятьсот франков, я донести на тебя!»

Мы думали, что это пустая угроза, и платить отказались. Назавтра он вернулся: «Плати —или завтра будешь в карцере».

Мы снова отказались. После обеда он пришел к нам с тюремщиками. Это было что-то страшное, Бабочка!

223

Нас раздели и повели к месту, где мы воровали бревна, араб полосовал нас кнутом, а надзиратели заставили разобрать груду поленьев и бегом выполнить целую норму.

Эта коррида длилась двое суток. Все это время мы не ели и не пили. Часто падали с ног. Араб заставлял нас вставать пинками или ударами кнутом. Знаешь, как еще он заставлял нас встать? Он отрубал ветку с осиным гнездом и размахивал ею над нами. Мы с ума сходили от боли. Не стоит рассказывать о наших страданиях. Ты знаешь, как болит укус осы. Теперь представь себе пятьдесят или шестьдесят жал в твоем теле. В осиных гнездах часто оказывались красные мушки, а их укус еще страшнее.

Нас держали десять дней в карцере, на хлебе и воде. Я потерял левый глаз — в него впилось более десяти жал красных мушек, и когда нас вернули в лагерь, остальные заключенные решили помочь нам. Каждый из них давал нам по одному бревну твердого дерева. Это было почти полной нормой, и мы были спасены. Нам оставалось сделать всего одну норму на двоих. Хотя это нам тоже давалось с трудом, мы все же успевали. Силы понемногу возвращались к нам, мы хорошо питались, и нам пришла в голову мысль отомстить арабу. Однажды мы наткнулись на огромный муравейник с хищными муравьями, которые в этом момент были заняты тушей косули. Мы подкараулили араба, который совершал обход, оглушили его ударом топора и потащили к муравейнику. Толстыми веревками привязали его к дереву и потом нанесли несколько ударов. В рот запихали траву — чтобы не мог кричать. Муравьи не появлялись, и нам пришлось воткнуть в муравейник ветку, вытащить нескольких муравьев и посадить их на тело араба.

Через полчаса его атаковали уже тысячи муравьев. Ты когда-нибудь видел хищных муравьев, Бабочка!

— Нет, никогда. Я видел больших черных муравьев.

— Эти небольшие и красные, как кровь. Они отрывают маленькие кусочки мяса, и несут их в муравейник. Мы страдали от укусов ос, но представь себе муки, которые причинили ему муравьи, поедая его живьем. Агония про-

224

должалась двое суток и еще утро. После двадцати четырех часов у него уже не было глаз. Я знаю, что мы были безжалостны, но как он издевался над нами. Ведь только чудом мы избежали смерти.

В кустарнике мы каждый день понемногу рыли яму — чтобы спрятать его останки, и один из тюремщиков видел нас за этим занятием

Придя однажды на работу, мы отвязали араба, на котором все еще сидело множество муравьев, но от которого почти ничего не осталось, кроме скелета, и поволокли его по земле. Тут нам навстречу вышли трое арабов-сторожей и два надзирателя. Они спрятались в кустах и терпеливо ждали, когда мы приступим к погребению. Мы утверждали, что сначала убили его, и лишь потом отдали муравьям. Обвинительный акт опирается на выводы медицинской экспертизы, согласно которым на теле араба не было смертельных ран, и из чего следует, что мы отдали его муравьям живым.

Надзиратель-адвокат говорит, что мы сумеем спасти наши головы только в случае, если будет принята наша версия. Если же нет — нам их отрубят. Надежды очень мало. Поэтому мы выбрали тебя нашим наследником.

— Всем сердцем надеюсь не получить этого наследства.

Закуриваем. Я вижу их вопросительные взгляды.

— Хорошо, ребята, скажу вам свое мнение. Хорошо, что вы воздали ему сторицею. Если вам отрубят головы, думайте перед смертью об одном: вот мне отрубают голову, и это продлится тридцать секунд — с момента, когда меня привяжут к гильотине и до момента, когда нож коснется шеи. Его же агония длилась шестьдесят часов! Мы остаемся в выигрыше.

Довольные беседой, эти два несчастных существа отошли от меня и снова окунулись в молчание, которому они на минуту изменили.

225

ПОБЕГ ЛЮДОЕДОВ

— Где Деревянная Нога?

— Они его поджарили и сожрали.

И женским голосом: I

— Кусочек жареного мальчика, но без перца, пожалуйста!

Мы с Кложе долго не могли понять смысла слов, которые доносились до нас почти каждую ночь.

Однажды один из заключенных, Мариус Ле-Чиотат, специалист по сейфам, узнав, что я был знаком с его отцом, объяснил мне, что означают эти ночные возгласы.

«Я замешан в грязную историю. Ты, наверное, слышал о «побеге людоедов». Так вот, я из той компании.

Мы бежали вшестером с 42-го километра. В побеге участвовали Деде и Жан Гравье — два брата из Лиона, итальянец из Марселя — Джузеппе, я, парень из Танжера с деревянным протезом и юноша двадцати трех лет, с которым инвалид жил как с женой. Мы вышли из Maрони, но моря не достигли, и нас выбросило на берег Нидерландской Гвианы.

Ничего из снаряжения нам не удалось спасти. Мы оказались в густых зарослях, в которых бродили более суток. Мы разделились на три группы: Деде пошел с Жаном, я — с Джузеппе, а Деревянная Нога — со своим другом. Короче, мы пошли в разных направлениях, но через двенадцать дней Гравье и мы встретились почти там же, где и расстались. Со всех сторон мы оказались окружены непроходимыми зарослями, и тринадцать дней ничего не ели, если не считать нескольких корней и зеленых побегов. Голодные и обессиленные, мы с Джузеппе решили выбраться на берег и повесить высоко на дереве рубашку, чтобы нас заметил и подобрал первый же катер голландской береговой охраны. Братья Гравье должны были отправиться после нескольких часов отдыха на поиски двух остальных.

Через несколько часов они повстречали парня с деревянной ногой.

226

— Где твой друг?

— Я оставил его далеко отсюда, он не мог идти.

— Мерзавец, как же ты мог оставить его?

— Он просил меня вернуться.

Тут Деде увидел, что на единственной ноге этого человека — туфель этого парня.

— Ты, к тому же, оставил его босым! Поздравляю тебя! Ты выглядишь неплохо — не то, что мы! Ты ел, это ясно.

— Да, я нашел раненую обезьяну.

— Это хорошо,— сказал Деде, и встал, держа в руке нож.

Ему показалось, что он понял. За плечом безногого болтался и мешок юноши.

— Открой мешок. Что в нем?

Безногий открыл мешок, и Деде увидел кусок мяса.

— Что это?

— Мясо обезьяны.

— Сволочь, ты убил мальчика и съел его!

— Нет, Деде, клянусь тебе. Он умер от усталости, и я действительно съел немного мяса. Прости меня.

Последние слова он уже произносил с ножом в животе, а потом они развели костер и начали есть этого парня.

Джузеппе пришел в самый разгар пира. Его тоже пригласили, но он отказался: только что он ел на берегу раков и сырых рыб. Братья Гравье поедали парня, перемешивая угли деревянным протезом.

— Я был в это время на берегу моря,— продолжал Мариус,— а когда вернулся, трупа уже не было — они его куда-то оттащили. На золе, однако, я заметил кусочки мяса. Через три дня нас подобрала береговая охрана и вернула в Сен-Лорин-де-Марони.

Джузеппе не сумел удержать язык за зубами, и все заключенные в камере, и даже тюремщики, знали эту историю до мелочей. Я тебе ее рассказываю, потому что ее и так все знают. Отсюда эти крики, которые ты слышишь каждую ночь. Нас обвиняют в побеге, отягченном канни-

227

бализмом. К несчастью, чтобы защитить себя, я должен обвинить кого-то другого, но этого я сделать не могу.

Через месяц Джузеппе был убит ударом ножа в сердце. Мы даже не пытались узнать, кто это сделал».

За нами сейчас очень внимательно следят; обходы надзирателей совершаются почти беспрерывно.

Я уже свободно хожу (ноги побаливают лишь во время дождя) и готов к новым действиям. Но как? В этой камере нет окон — только большая решетка во всю ширину крыши. За неделю пристального наблюдения, я так и не обнаружил недостатков в системе охраны и впервые почти готов признать, что им удастся доставить меня на остров Сен-Жозеф.

Мне сказали, что это страшный остров. Его прозвали «Людоедом». И, кроме того, с этого острова за восемьдесят лет существования лагеря еще никому не удалось бежать.

Мне двадцать восемь лет, и следователь требует для меня пяти лет заключения. Трудно будет получить меньший срок. Но если так, то по отбытии заключения мне будет всего тридцать три года.

В патроне у меня еще много денег. Если я не сбегу, что кажется мне вполне вероятным после того, что я узнал о Сен-Жозефе, мне надо хоть заботиться о своем здоровье. Тяжело прожить пять лет в полной изоляции и не сойти с ума. С первого же дня нужно хорошо питаться и тренировать свой мозг. Только тогда я смогу покинуть изолятор здоровым человеком.

Я рассказываю Кложе о своих планах и чувствую, что он меня понимает. Через пятнадцать дней мы предстанем перед судом. Судя по слухам, председатель суда — человек суровый, но честный и не принимает на веру слова чиновников. Это хорошая новость.

Все трое мы договорились, что не будем брать защитника. Я выступлю в качестве защиты от имени всех троих

228

СУД

Сегодня суббота. Пять дней назад, в понедельник, начал работать суд. Заключенных, замешанных в историю с муравьями, судили целый день и обоих приговорили к смертной казни. Братья Гравье получили всего по пять лет (не было доказательства людоедства). За остальные убийства люди получили по четыре или пять лет.

7.30 утра. Председатель суда в военной колониальной форме входит в зал в сопровождении старого офицера-пехотинца и лейтенанта. Справа сидит надзиратель — капитан, который представляет обвинение.

— Дело Шарьера, Кложе и Матурета. Мы стоим достаточно близко, чтобы рассмотреть председателя суда, убеленного сединами и с выжженным от солнца лицом. Ему лет сорок — сорок пять. Над великолепными черными глазами — пышные брови, а в его взгляде, который направлен на нас, нет ничего злодейского.

Офицер из управления обрушивается на нас с градом обвинений. Нейтрализацию надзирателей он квалифицирует как попытку убийства, а араб якобы только чудом уцелел после наших ударов. Он утверждает, что мы первыми из заключенных донесли позор Франции до столь отдаленных стран: «До Колумбии! Две с половиной тысячи километров, господин председатель, прошли эти люди. Тринидад, Кюрасао, Колумбия — все эти страны наверняка полны теперь лживых сведений о французской системе наказаний. Я требую двух отдельных и взаимонезаменимых приговоров: пяти лет за попытку убийства и трех лет за побег. Это — для Кложе и Шарьера. Для Матурета я требую трех лет за побег, так как, согласно выводам следствия, он в попытке убийства участия не принимал». Председатель:

— Расскажите суду о вашем путешествии.

Я рассказываю и «забываю», конечно, о приключениях в устье Марони и всем отрезке пути до Тринидада. Зато подробно описываю семейство Бовэн, цитирую начальника полиции Тринидада: «Мы не судим французское правосу-

229

дие, но мы несогласны с высылкой заключенных в Гвиану, и поэтому мы вам поможем». Упоминаю Кюрасао, епископа Ирене де-Бруйан, случай с флоринами, Колумбию,— почему и как прибыли туда. Рассказываю о моей жизни среди индейцев. Председатель слушает, не прерывая. Он задает мне несколько дополнительных вопросов о жизни индейцев, порядках в колумбийских тюрьмах, особенно его интересует подземный карцер в Санта-Марте.

— Спасибо, ваш рассказ заинтересовал суд и прояснил несколько моментов. Перерыв пятнадцать минут. Я не вижу вашего защитника, где он?

— У нас нет защитника. Прошу мне разрешить защищать себя и своих товарищей.

— Пожалуйста, законом это не возбраняется.

— Спасибо.

Через четверть часа заседание возобновляется.

Председатель:

— Шарьер, суд разрешает тебе взять на себя свою за щиту и защиту твоих товарищей. Мы лишим тебя этого права, если будешь вести себя непочтительно в отношении администрации.

— Прошу суд аннулировать обвинение в попытке убийства. Это обвинение нелогично, и я вам это докажу: в прошлом году мне было двадцать семь лет, а Кложе — тридцать. Мы только что прибыли из Франции и были полны сил. Наш рост метр семьдесят и метр семьдесят пять. Араба и надзирателей мы били ножками от наших кроватей. Ни один из четверых серьезно не пострадал, что говорит о том, что мы били их осторожно, с целью оглушить, и как можно меньше повредить им. Обвинитель забыл или не хотел сказать, что железные ножки были обернуты тряпками. Суд наверняка понимает, что способен сделать сильный человек, избивая другого даже прикладом винтовки по голове. Теперь, представьте себе, что мы могли сделать, имея в руках такое орудие, как железные ножки от кроватей. Хочу обратить внимание суда также на то, что ни один из четверых не был даже помещен в больницу.

230

Мы осуждены на пожизненное заключение, и побег для нас — меньшее преступление, чем для людей, осужденных на короткие сроки. В нашем возрасте очень трудно смириться с мыслью о том, что мы никогда больше не вернемся к нормальной жизни. Прошу суд учесть это.

Председатель суда перешептывается с помощниками, потом ударяет молоточком по столу.

— Подсудимые, встать!

Мы стоим прямо, ожидая приговора.

Председатель:

— Суд отклоняет обвинение в попытке убийства. За побег вы осуждаетесь на два года изоляции.

Мы говорим все вместе: «Спасибо, командир», а я добавляю: «Спасибо суду».

Присутствующие на заседании тюремщики не верят своим ушам. Все друзья, даже те, кто получил суровое наказание, от души поздравляют нас.

Приходит Франсуа Сьерро и обнимает меня. Он одурел от счастья.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

ОСТРОВА БЛАГОСЛОВЕНИЯ

ПРИБЫТИЕ НА ОСТРОВА

Завтра мы отплываем к островам Благословения. Итак, моя отчаянная борьба закончилась. Через несколько часов я буду заключен на всю жизнь.

Я потерпел поражение в бою, но душа моя еще не побеждена.

Мне следует радоваться тому, что я присужден всего к двум годам пребывания в этой страшной тюрьме на острове Сен-Жозеф. Я выйду оттуда, когда мне будет всего тридцать лет.

Побеги с острова можно пересчитать по пальцам, но ведь некоторым все-таки удается бежать! Я тоже сбегу,

231

это ясно. Через два года я сбегу с островов. Говорю это Кложе, который сидит рядом.

— Бабочка, я завидую твоей непоколебимой вере в то, что однажды ты будешь свободным. Вот уже год ты занимаешься побегами и все еще не сдался. Удивляюсь, что и здесь ты не предпринял попытку бежать.

— Здесь, друг мой, только одна возможность: подбить заключенных на бунт. Но эти сорок мужчин — старые заключенные, которых тропа разложения уже полностью поглотила: людоеды, парни с муравьями, человек, который подсыпал яд в суп, чтобы отравить другого и, не колеблясь, отравил при этом еще семерых, ни в чем не виновных. Подняв этих типов на бунт, мы погубили бы себя.

— Но на островах будут такие же.

-— Да, но на островах мне не нужна будет ничья помощь. Уйду один или с другом. Ты улыбаешься, Кложе. Почему?

— Я улыбаюсь тому, что ты никогда не оставляешь эту мысль. В тебе горит огонь мести, ты хочешь предъявить счет этой троице, но в то же время ты не понимаешь, что твоя цель недостижима.

— Спокойной ночи, Кложе. Завтра мы увидим эти острова Благословения. Интересно: почему эти адские острова называют островами Благословения?

Рано утром мы отплываем к островам. Нас двадцать шесть человек на палубе корабля. Это «Танон», водоизмещением в 400 тонн, который совершает регулярные рейсы по маршруту Кайенна — острова Благословения — Сен-Лорин — Кайенна. Нас по двое заковывают в цепи и надевают наручники. За каждой группой из восьми человек следят четверо надзирателей с ружьями в руках. За группой в десять человек, что расположилась позади нас, присматривают шестеро тюремщиков и двое ответственных за транспорт. Из-за ужасной погоды каждый из нас находится на грани обморока.

Во время путешествия я решил немного поразвлечься. Обращаюсь к надзирателю, который стоит рядом со мной с похоронным выражением лица.

232

— Если эта гнилая посудина пойдет ко дну — что вполне вероятно — мы не сможем спастись из-за цепей.

— А нам наплевать, тоните себе на здоровье,— отвечает он,— мы получили приказ заковать вас. Отвечать будет тот, кто отдал приказ. Нам бояться нечего.

— Однако, если этот гроб разрушится, все мы — с цепями или без цепей — пойдем рыб кормить.

— Этот корабль давно плавает по этому маршруту, и ничего с ним еще не случалось,— отвечает мне этот придурок.

— Ну, конечно. Именно из-за того, что эта посудина плавает слишком долго, с ней каждую минуту может что-то случиться.

Мне удалось добиться цели: злившее меня молчание нарушилось. Заключенные и надзиратели продолжают спорить:

— Да, это ненадежный корабль, и к тому же нас заковывают в кандалы. Без цепей у нас все же имеется какой-то шанс.

— В мундирах, сапогах и с ружьями у нас не больше шансов.

— Ружья не в счет, в случае чего от них можно просто избавиться.

Я подливаю масла в огонь:

— А где спасательные лодки? Я вижу только одну маленькую лодочку, в которой поместится не больше восьми человек. Капитан, команда... А остальные по воздуху полетят, что ли?

— Верно, ничего нет. Это ужасная халатность: подвергать опасности драгоценные жизни глав семейств, и для чего? Чтобы сопровождать этих ничтожных людишек?

Один из командиров транспорта смотрит на меня и спрашивает:

— Ты Бабочка, который вернулся из Колумбии?

— Да.

— Не удивляюсь, что ты так далеко забрался. Ты, как видно, неплохо разбираешься во всем, что касается моря.

Я важно отвечаю:

— Да, неплохо разбираюсь.

233

С мостика спускается капитан, черный, как негр из Томбукту, низкорослый и жирный, с очень молодым лицом, и спрашивает, где ребята, которые на бревне доплыли до Колумбии.

— Этот, тот и вон тот, в стороне.

— Кто был капитаном?

— Я, господин.

— Ну, парень, поздравляю тебя, ты настоящий моряк. Вот тебе — он сует руку в карман.— Возьми голубой табак и бумагу. Кури на здоровье.

— Спасибо, капитан, но и тебя я должен поздравить — надо иметь много смелости, чтобы раз или два в неделю выходить в море на этом гробу.

Он смеется.

— Да! Ты прав! Его давно пора отправить на кладбище, но компания надеется получить страховку после того, как он потонет.

Я еще раз подкалываю его:

— Счастье, что имеется спасательная лодка для тебя и команды.

— Это верно, — говорит капитан машинально и уходит. Спор, который я спровоцировал, продолжался более четырех часов, и у каждого нашлось, что сказать.

10 часов утра. Мы плывем на северо-восток — против ветра и против волн, и корабль качает больше обычного. У многих заключенных и надзирателей морская болезнь. На мое счастье моим соседом оказался моряк. Нет ничего более неприятнее человека, который блюет тебе в руку. Этот парень — настоящий парижанин. На островах он уже семь лет, хотя сравнительно молод — ему тридцать восемь лет

— Меня зовут Тити ля-Белот. Должен сказать тебе, дружище, что игра в белот — мой конек. На островах я добываю себе этим пропитание. Можно в ночь заработать около четырехсот франков.

— Значит, на островах много денег?

— Да, на островах полно патронов с деньгами. А ты, видно, новичок. Ничего не знаешь?

234

— Да, я ничего не знаю об островах. Знаю только, что оттуда трудно бежать.

— Бежать? — переспрашивает Тити. — Об этом даже говорить не стоит. Я на островах уже семь лет. Были две попытки и в результате — трое мертвых и два задержанных. Ни одному бежать не удалось.

— Для чего ты ездил на материк?

— Мне сделали снимок: проверили, нет ли язвы желудка.

— И ты не пытался бежать из, больницы?

— Ты еще спрашиваешь?! Я попал в палату из которой ты бежал. Стоило подойти к окну подышать воздухом, как нас тут же отгоняли. На наши вопросы отвечали: «На случай, если вам взбредет в голову сделать то же, что и Бабочка».

— Скажи, Тити, кто этот верзила, что сидит рядом с командиром транспорта? Доносчик?

— Ты с ума сошел? Все его уважают. Это серьезный парень, ведет себя с достоинством, не дружит с тюремщиками, не принимает поблажек. Даже священник и врач не сумели заполучить его к себе. Этот парень — один из потомков Луи 15-го. Да, дружище, это настоящий барон и имя его Жан де-Берак. Но ему пришлось потрудиться, чтобы завоевать наше расположение: слишком ужасно преступление, которое он совершил.

— А что он сделал?

— Он сбросил своего сына с моста, и так как младенец упал на мелководье, спустился вниз, поднял его и бросил в другом месте.

— Что? Он дважды убил собственного сына?

— Его невесту, которая была служанкой в замке его мать выбросила на улицу, как собаку. Мать так тиранила этого парня за его связь со служанкой, что он в состоянии какого-то шока схватил своего сына, которого он прижил с этой служанкой и бросил в реку, а матери сказал, что отдал его в приют.

— Какой срок он получил?

— Только десятку. Это, Бабочка, не мы с тобой. Баронесса наверняка сказала судьям, что убийство кухарки-

235

ного сына — не столь уж тяжелое преступление, в особенности, если оно совершено бароном, который хочет спасти семейную честь.

Через несколько часов с островов Благословения спадет покрывало таинственности. Я знаю, что оттуда бежать трудно, но не невозможно. Я с удовольствием набираю воздух в легкие и спрашиваю себя: «Когда этот встречный ветер превратится в попутный при побеге?»

Прибываем. Острова образуют как бы треугольник, в котором Королевский и Сен-Жозеф — его основание, а Чертов остров — вершина. Солнце освещает острова своими горячими тропическими лучами, и их можно разглядеть до мельчайших деталей. Вот Королевский остров с плоской площадкой над выступом на высоте около двухсот метров. Вершина тоже плоская. Остров напоминает мексиканскую шляпу с отрубленным верхом, которая лежит на море. Маленькие домики с красными крышами придают острову редкое очарование, и человек, незнакомый с этими местами, наверняка захочет поселиться здесь на всю жизнь. На плоской лысине — маяк, который помогает кораблям не разбиться о скалы острова в плохую погоду. Мы приближаемся, и я различаю на острове пять больших зданий удлиненной формы. Тити говорит, что два передних здания — казармы, в которых обитает около четырехсот заключенных. Здание, окруженное высокой белой стеной, дисциплинарный блок. Четвертое здание — больница для заключенных, а пятое — больница для надзирателей. Вокруг высоких зданий в беспорядке разбросаны домики надзирателей, покрытые красной черепицей. Вдалеке виднеется остров Сен-Жозеф. На нем меньше пальм, меньше растительности, а на вершине — огромное здание. Я сразу улавливаю, что это изолятор, и Тити ля-Белот подтверждает мою догадку.

Корабль подходит к Королевскому острову с юга, и маленький Чертов остров совершенно исчезает из виду. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что это, в сущности, огромная скала, покрытая пальмами. По берегу моря разбросано несколько желтых домиков, в которых, как оказалось, живут политические заключенные.

236

Мы входим в бухту Королевского острова, хорошо защищенную каменным молом — возведение его стоило, наверно, жизни многим заключенным.

После трех гудков «Танон» бросает якорь на расстоянии двухсот пятидесяти метров от длинного и высокого причала, построенного из щебня и цемента. Параллельно причалу идут выкрашенные в белое домики. Я читаю надписи: «Сторожевая станция», «Лодочная станция», «Пекарня», «Управление порта».

У заключенных, которые собрались на берегу поглядеть на нас, не полосатая одежда: они все в брюках и белых рубашках. Тити ля-Белот объясняет мне, что те, у кого водятся деньги, шьют у портного очень добротную и красивую одежду. Почти никто не носит арестантскую форму.

К «Танону» приближается лодка, и мы по двое спускаемся в нее. Наши ноги свободны, но на руках все еще наручники. Сопровождают нас командиры транспорта и двое надзирателей с ружьями. Мы выходим на причал, выстраиваемся у здания с надписью «Управление порта» и ждем. Ссыльные, не остерегаясь тюремщиков, громко переговариваются с нами. Подходит Шапар, осужденный за дело в марсельской бирже, которого я знаю еще по Парижу. Он говорит мне:

— Не волнуйся, Бабочка, положись на друзей, у тебя в одиночке все будет. Сколько ты схватил?

— Два года.

—О, это проходит быстро. Потом придешь к нам и увидишь, что здесь не так уж плохо.

— Спасибо, Шапар. А как поживает Деге?

— Он работает в бухгалтерии. Он будет здорово жалеть, что не встретил тебя.

Подходит и Глиани. Он крепко обнимает меня и говорит:

— Положись на меня.

— Что ты здесь делаешь?

— Я почтальон.

— Все в порядке?

— Да, я спокоен.

Лодка сделала последний рейс, и мы все стоим перед

237

зданием правления. С нас снимают наручники. В сопровождении шести надзирателей приходит комендант острова. Читают имена — все на месте.

— Где бухгалтер? — спрашивает комендант.

— Он идет, командир.

Я вижу Деге, одетого во все белое, который идет в сопровождении надзирателя; у каждого из них под мышкой толстая конторская книга. Они выводят заключенных из строя и выдают каждому личный номерок.

— Сколько?

— Столько-то.

Подходит моя очередь, и Деге обнимает меня бесчисленное количество раз. Подходит комендант.

— Это и есть Бабочка?

— Да, командир, — отвечает Деге.

— Веди себя хорошо в изоляторе. Два года пройдут быстро.

ИЗОЛЯЦИЯ