Реабилитирован посмертно. Вып. 1, 2.

Москва.: Юрид. лит., 1989.— 576 с. — (серия «Возвращение к правде»).

OCR и правка: Давид Титиевский, июнь 2007.

-----------------------------------------------------------------------------

Реабилитирован посмертно

Выпуск второй

В первый и второй выпуски сборника включены опубликованные в периодической печати в последние годы материалы, рассказывающие о трагических судьбах миллионов советских людей, в том числе видных деятелей партии, крупнейших военачальников, ученых, врачей, представителей творческой интеллигенции, подвергшихся репрессиям, об атмосфере беззакония, в которой проходили судебные процессы тридцатых годов.

Сюда вошли также обзорные статьи, посвященные заседаниям Пленумов Верховного Суда СССР по рассмотрению реабилитационных дел в отношении лиц, незаконно репрессированных во времена культа личности Сталина.

Для широкого круга читателей.

Содержание

А. Ваксберг. Как живой с живыми......336

Б. Плеханов, А. Манн. Процесс 38-го: три судьбы......347

О. Темушкин. «Одна неправда нам в убыток».......373

Н. Мильчакова. «Писать все-таки надо!..».........380

Е. Альбац. Прощению не подлежат....... 434

Н. Зимарина. «Ленинградское дело»...…442

И. Анфертьев. Возвращение Сокольникова......449

Ю. Борисов, Р. Гусейнов. Человек и символ.....464

И. Окунев. Флагман флота.......480

В. Долгов, В. Хорева. Верой и правдой.......487

А. Шалганов. Дневник........496

Ан. Макаров. Дочь наркома......504

A. Алексин, Г. Никулина. Сто процентов истины.....517

Д. Гай. Конец «дела врачей».......526

Е. Тимошенко. Каналармейцы: жизнь и судьба.....532

Э. Белтов, Г. Нехорошев. Это нужно не мертвым — живым...538

B. Гавричкин. Александр Чаянов — гражданин и ученый......546

Ю. Феофанов. Возвращение к правде.....555

М. Степичев. Встань за правду......565

«Литературная газета», 1988 № 26

Аркадий Ваксберг

Как живой с живыми

В огромном потоке откликов, пришедших после публикации «Царицы доказательств» («Литературная газета» от 27 января 1988 г.), «Тайны октября 1941-го» («Литературная газета» от 20 апреля 1988 г.) и «Процессов» («Литературная газета» от 4 мая 1988 г.), не затерялось письмо ленинградки Юлии Захаровны Жуковской: «Пусть, читая о страшных событиях недавнего прошлого, люди плачут, гневаются и еще сильнее любят свою многострадальную родину. Я почему-то вижу ее в облике своей бабушки Евдокии Михайловны, коренной сибирячки, безграмотной крестьянки. Она умерла в лагере под Карагандой. Когда ее арестовали, ей было 47 лет. Она была женой «врага народа». Врага, удостоившегося чести попасть даже в «Краткий курс». Не каждому из миллионов жертв это досталось...»

«Краткий курс» давно уже никто не читает, да и те, кто читал, забыли, наверно, имя деда Юлии Захаровны, померкшее среди более звонких, многократно и громогласно проклинавшихся имен. Совсем недавно в одной высокотворческой и очень эрудированной аудитории я назвал это имя, и не нашлось никого, кто знал бы, о ком идет речь. Так осуществлялась одна из главных сталинских задач: не только унизить, растоптать, уничтожить, но и вычеркнуть из памяти, стереть все следы присутствия неугодного человека на этой земле...

Но историю не перехитришь. Следы остаются.

21 августа 1932 года на квартире одного скромного служащего, Петра Афанасьевича Сильченко, собрались человек десять — двенадцать — рядовые партийцы. Ни один из них не занимал сколько-нибудь большого государственного или общественного поста: руководитель группы народного контроля РКИ РСФСР М. С. Иванов, директор типографии П. А. Галкин, профессор горной академии П. П. Федоров, работник Центро-

336

архива В. Н. Каюров и другие. Они пришли, чтобы обсудить, отредактировать и одобрить текст документа, написанного их товарищем и единомышленником.

Имя этого человека, отстраненного к тому времени от какой бы то ни было активной работы, но не смирившегося и не обрекшего себя на покорное прозябание, знала тогда вся страна. Его звали Мартемьян Никитович Рютин.

Из биографической справки

Родился в 1890 г. Уроженец села Верхнее Рютино бывшей Усть-Удинской волости Иркутской области. Член ВКП(б) с 1914 года. Сын крестьянина. Окончил учительскую семинарию. Специальность: народный учитель, публицист. Участник гражданской войны в Забайкалье. Председатель Совета рабочих и солдатских депутатов в Харбине (1917 г.), затем командующий войсками Иркутского военного округа, заместитель председателя губисполкома и секретарь Иркутского губкома РКП(б)... В 1923 г. — секретарь Дагестанского обкома партии...

К этому времени относятся такие характеристики, сохранившиеся в его личном партийном деле:

«Крупный теоретический и газетный работник, обладает солидной марксистской подготовкой, прекрасный докладчик... Может быть использован на любой ответственной партийной работе... Морально безупречен...»

И — другая характеристика: «В коммунистической этике безупречен...»

Видный партийный деятель О. Я. Карклин докладывал Центральному Комитету о результатах своей поездки в Дагестан: «С кем бы я здесь ни говорил, о Рютине отзываются очень хорошо». Эта оценка послужила для перевода Рютина на работу в Москву, хотя Юго-Восточное бюро ЦК приняло беспрецедентное решение: «против перевода т. Рютина... категорически возражаем. Поручить т. Микояну при поездке в Москву настоять в ЦК на пересмотре этого решения».

Настоять не удалось: партработники столь высокого класса были нужны для работы в столице. Но на XII съезде партии Рютин все же представлял Дагестан, как на X — Иркутск. Он избирался потом делегатом XIII, XIV, XV и XVI съездов, нескольких Всесоюзных партконференций. Был всегда в самой гуще. Знал реальность не понаслышке.

337

Вот что писал он в 1932-м — в документе, который собрались обсудить его друзья (эта встреча уже через несколько недель будет названа «тайным сборищем заговорщиков» и определит его судьбу):

«Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его свитой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола...»

Сегодня, обогащенные горьким и убедительным историческим опытом, зная достоверно, а не предположительно, чем обернулся сталинский курс, подводя итоги, а не прогнозируя, мы можем со всей достоверностью судить о том, какую цену заплатила страна за властолюбие и жестокость одного человека, которому услужливо поддакивали и помогали несколько «поставивших на вождя» политических игроков. Рютин не знал и не мог знать всего, что нам предстоит, но точность его анализа поражает: иные положения «документа» кажутся написанными сегодня, достаточно лишь настоящее и будущее время в тексте заменить прошедшим. Из более чем полувековой дали он говорит с нами, как живой с живыми:

«...Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонцев; авантюристическая коллективизация с помощью раскулачивания, направленного фактически главным образом против середняцких и бедняцких масс деревни, и, наконец, экспроприация деревни путем всякого рода поборов и насильственных заготовок, — привели страну к глубочайшему экономическому кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду... В перспективе — дальнейшее обнищание пролетариата... Всякая личная заинтересованность к ведению сельского хозяйства убита, труд держится на голом принуждении и репрессиях... Все молодое и здоровое из деревни бежит, мил-

338

лионы людей, оторванных от производительного труда, кочуют по стране, перенаселяя города, остающееся в деревне население голодает... В перспективе — дальнейшее обнищание, одичание и запустение деревни...»

Секретарь райкома партии Красной Пресни, редактор «Красной звезды», член Президиума ВСНХ СССР, наконец, председатель Управления фотокинопромышленности, Рютин имел возможность близко наблюдать за жизнью страны, за настроением людей, отличать реальность от лозунга и истину — от демагогии. Он сблизился с молодыми философами и социологами Института красной профессуры — талантливыми воспитанниками бухаринской школы А. Н. Слепковым, Д. П. Марецким, Я. Э. Стэном и другими, оказавшими большое влияние на его мировоззрение и укрепившими принципиальные и честные позиции, которые он занимал.

Иные (не позволим себе после трагедии, их постигшей, из сострадания изменить правде), даже будучи правыми в споре, даже не совершая никаких преступлений, боролись, скорее, за власть, за место у партийного и государственного руля. Рютин, никогда не поднимавшийся по кадровой лестнице выше среднего уровня, — только за идею, только за истину, только за благо Отечества. Только за это — и ни за что больше.

«На всю страну надет намордник, — читаем мы дальше в этом манифесте «Ко всем членам ВКП(б)» — обращении, так и не дошедшем до партии за 56 лет, — бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого рабочего и крестьянина. Всякая революционная законность попрана!.. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется. Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство — системой доверенных людей».

Наверно, не в таких бескомпромиссных и уничтожающих выражениях, не с такой чеканной формулировочностью, но то же самое (то же самое!) он сказал прямо в глаза вож-

339

дю — двумя годами раньше. Прямо в глаза! Он был тогда кандидатом в члены ЦК, членом горкома партии, несравненным оратором-пропагандистом, которому бурно рукоплескал партактив Москвы.

Прямо в глаза!..

Результат не замедлил сказаться. По требованию Сталина президиум ЦКК ВКП(б) «за двурушничество», «за дискредитирование партийного руководства» исключил Рютина из партии. Через месяц—по тому же высокому распоряжению — его арестовали. Но ягодо-ежово-вышинский террор еще не начался. Время пока что было иным. Постановлением коллегии ОГПУ от 17 января 1931 г. Рютина оправдали «за недоказанностью предъявленного ему обвинения» (организация контрреволюционной группы и антисоветская агитация). Более того — вернули партийный билет. Легко представить себе, сколь добрые чувства к нему сохранил «учитель и вождь».

Извлек ли Рютин урок? Да, безусловно. Только не тот, который в подобных случаях извлекают. Совершенно иной.

Времена стремительно менялись. Об открытых и свободных дискуссиях уже не могло быть и речи. Споры с вождем исключались. Трибуны для изложения своих взглядов ни Рютин, ни кто бы то ни было из хоть в чем-либо «несогласных» уже получить не мог. Оставалось только одно: «Прочитав, передай другому. Размножай и распространяй».

«Всякая живая, большевистская партийная мысль угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию задушена; все подлинно ленинское загнано в подполье; подлинный ленинизм становится в значительной мере запрещенным, нелегальным учением.

Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую ее сознание и волю. На партийную работу, вместо наиболее убежденных, наиболее честных, принципиальных, готовых твердо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи».

Узнаем ли мы когда-нибудь, кто именно поспешно выдал участников встречи и сам текст «Обращения». Впрочем, мож-

340

но ли было этого избежать? Конспирация в своем государстве и от своего народа была Рютину совершенно чужда. Сама суть «Обращения ко всем...» предполагала отнюдь не тайну...

20 сентября 1932 г. на квартире Сильченко состоялся обыск. Пришельцы точно знали, где хранятся «Обращение» и написанная ранее работа Рютина «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» (возможно, она еще найдется в архивных завалах). Тремя днями позже Рютин был исключен из партии и арестован. Еще через две недели президиум ЦКК собрался на внеочередное свое заседание.

Из протокола

«...Присутствовали: Рудзутак, Енукидзе, Шкирятов, Ильин, Кривов, Ройзенман, Ульянова, Криницкий, Горчаев, Беленький, Арнштам, Петерс, Догадов, Антипов, Сахарова, Анцелович, Сольц, Ярославский. Члены ЦКК Дирин, Мальцев, Стасова, Балицкий, Рыскин. От ОГПУ Молчанов.

Слушали: О контрреволюционной группе Рютина, Галкина и др.

Постановили: исключить из членов партии как разложившихся, ставших врагами коммунизма и Советской власти, предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем под обманным флагом марксизма-ленинизма буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества...»

Затем следует список из 20 фамилий. Среди них Зиновьев и Каменев: к ним тоже попал текст «Обращения», но они не донесли... Постановление завершается указанием ОГПУ: привлечь всех исключенных к уголовной ответственности, «отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона».

В основном и дополнительном списках подлежащих наказанию «заговорщиков» мы встретим еще несколько знакомых фамилий: сына Г. И. Петровского — Петра Петровского, уничтоженного девятью годами позже; расстрелянного вместе с Зиновьевым и Каменевым философа и историка Вагаршака Тер-Ваганяна; Сергея Кавтарадзе, которому выпал счастливый билет — по прихоти Сталина из арестанта он превратился потом в заместителя наркома иностранных дел и посла в послевоенной Румынии; писательницу Полину Виноградскую, автора повести о Женни Маркс и других произведений...

341

Все они разделяли «рютинскую платформу», то есть, иначе сказать, не заблуждались, кто есть кто...

Сталин потребовал для Рютина расстрела. Воспротивились Киров, Орджоникидзе, Куйбышев и некоторые другие члены Политбюро. Поэтому приговор — уже через две с половиной недели! — был гуманным: 10 лет тюрьмы. Газеты, не вдаваясь в подробности, сообщали о разгроме «контрреволюционной банды». Не менее пятнадцати из перечисленных выше участников ее разгрома, в том числе и «представитель ОГПУ», уже через несколько лет окажутся сами среди расстрелянных «бандитов».

«Печать, — говорилось в «Обращении», которое ЦКК объявила предательством, — могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма, в руках Сталина и его клики стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования... Ложью и клеветой, расстрелами и арестами... всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину...

Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма, социалистического строительства и социализма, для взрыва их изнутри не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики...

Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнета, кто не возмущается им, тот раб, а не ленинец, холоп, а не пролетарский революционер...

Опасения Ленина в отношении Сталина, о его нелояльности, нечестности и недобросовестности, о неумении пользоваться властью целиком оправдались. Сталин и его клика губят дело коммунизма, и с руководством Сталина должно быть покончено как можно скорее».

Покончили, однако, отнюдь не со Сталиным: автор явно недооценивал его реальную мощь. Уже приближался XVII съезд, после которого «вождь» созрел для перехода к решительным действиям. «Устранив» соперника, спасшего Рютина от расстрела, и развязав кровавый террор, Сталин вспомнил о

342

том, кто томился в «Суздальской тюрьме особого назначения».

Сохранился «совершенно секретный» приказ заместителя начальника одного из отделов Главного управления Госбезопасности НКВД СССР Люшкова о доставке «политзаключенного Рютина» в Москву. И рапорт начальника Суздальской тюрьмы Аллилуева о том, что Рютин ехать не хочет, в связи с чем к нему «пришлось применить физическую силу».

Доставленному «в отдельном купе вагонзака под усиленным спецконвоем» (так в рапорте) Рютину другой заместитель начальника того же отдела, Берман, предъявил обвинение в терроризме. Все эти годы Рютин провел в тюрьме, поэтому под террором подразумевались не какие-то его новые акции, а все те же слова «Обращения», за которое он уже был осужден: «...с руководством Сталина должно быть покончено как можно скорее».

Рютин потребовал чернил и бумаги. После долгих препирательств ему дали три обрывка желтого оберточного картона с жирными разводами. На них он и написал свое заявление в Президиум ЦИК, которое Ежов за номером 58562 тотчас препроводил Сталину. Вот отрывки из этого заявления:

«Я не признаю себя виновным ни в чем... Я никогда террористом не был, не являюсь и не буду... Ни одно уголовное законодательство, начиная с римского права и до наших дней во всех странах, в том числе и советское уголовное законодательство, не допускает привлечения к ответственности и наказания два раза за одно и то же... История судебных процессов и карательной политики Европы и Америки в течение последних столетий, насколько мне известно, не знает подобного чудовищного случая.

...Будучи глубочайше убежден в своей невиновности, находя это обвинение абсолютно незаконным, произвольным и пристрастным, продиктованным исключительно озлоблением и жаждой новой, на этот раз кровавой, расправы, я, естественно, категорически отказался и отказываюсь от признания предъявленных мне обвинений, я не намерен и не буду говорить на себя неправду, чего бы мне это ни стоило.

Ко всему сказанному считаю необходимым добавить, что сами методы следствия, применяемые ко мне, являются также совершенно незаконными и недопустимыми. Мне на каждом допросе угрожают, кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный отказ от дачи показаний...

343

...Я, само собой разумеется, не страшусь смерти... Я заранее заявляю, что не буду просить даже о помиловании, ибо я не могу каяться и просить прощения или какого-либо смягчения наказания за то, чего не делал и в чем абсолютно не повинен. Но я не могу и не намерен спокойно терпеть творимых надо мной беззаконий и прошу меня защитить от них. В случае неполучения этой защиты я еще раз буду пытаться защитить себя теми способами, которые в таких случаях единственно остаются у беззащитного, бесправного, связанного по рукам и ногам, наглухо закупоренного от внешнего мира и невинно преследуемого заключенного.

М. РЮТИН

4 ноября 1936 г. Москва. Внутренняя тюрьма особого назначения НКВД».

Что происходило в течение следующих двух месяцев — материалами «дела» не отражено: сразу же после сопроводительного письма Ежова Сталину подшит «протокол № 00111 подготовительного заседания Военной коллегии Верхсуда СССР от 9 января 1937 г. в составе Ульриха (председатель), Матулевича и Рычкова, с участием прокурора СССР тов. Вышинского». Судьи, трижды услужливо помянув «тов. Вышинского», сообщают, что они полностью согласны с обвинительным заключением, текст которого занимает три четверти одной машинописной страницы, и готовы судить Рютина с применением чрезвычайного закона от 1 декабря 1934 г., то есть без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей.

Этот «процесс» состоялся на следующий день. Его протокол занимает тоже одну страницу (плюс шесть дополнительных строк на второй), а приговор — меньше страницы с большими пробелами и полями.

«Судебное заседание» состоялось на следующий день, 10 января. Началось в 11.35 и закрылось в 12.15: длилось долго по тем временам — целых 40 минут. В протоколе записано: «Подсудимый заявил, что ответ на вопрос, признает ли себя виновным, он дать не желает и вообще отказывается от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных ему обвинений... Подсудимому предоставлено последнее слово, в котором он ничего не сказал». Приговор очевиден. Через несколько минут Мартемьяна Никитовича Рютина не стало: об этом свидетельствует подшитая к делу справка.

344

Из письма Ю. 3. Жуковской

«Сразу же вслед за дедом погибли его сыновья Василий (инженер туполевского КБ), Виссарион, тоже авиаинженер, сошла с ума жена одного из сыновей, а бабушку арестовали. Еще в 1932 г., после первого ареста деда, мама (ей было тогда 20 лет) пошла к Вышинскому. Он знал ее, бывал в доме на пельменях. Раньше он звал ее Любочкой, а тут сказал: «Ничем не могу вам помочь». Даже голову не поднял. Выбросили нас на улицу без вещей (мы жили на Грузинском валу)... Часто не сплю ночами, все глажу, закрыв глаза, голову бабушки, что писала нам печатными буквами сперва из Тайшета, потом из Керлага, а мама ей не отвечала, боялась за нас. Грех-то какой! А что было делать?»...

В 1956 г. Любовь Мартемьяновна Рютина обратилась в прокуратуру с просьбой о реабилитации своего отца. Она сообщила, что видела его последний раз на свидании в 1932 г., после первого осуждения. Он сказал ей: «Перед народом и партией я чист. Остаюсь коммунистом. История докажет мою правоту».

Но время полного, безоглядного раскрытия правды тогда еще не настало. Даже формально-правовая, а не только политическая мысль, задавленная грузом сложившихся стереотипов, не могла пока отделить идею от поступка, позицию от уголовно наказуемого деяния, «вождя» от страны. Продолжала существовать в сознании и в юридической практике, даже после разоблачения его культа, очень ловко осуществленная Сталиным подмена понятий: несогласие с ним, со Сталиным, приравнивалось к несогласию с советским общественным строем, критика Сталина — к измене своей стране.

Два года велась прокурорская проверка, но сил признать очевидное тогда не хватило: в реабилитации было отказано. Упрекать некого и не за что: ведь шпионами, диверсантами, террористами, агентами всех возможных и невозможных разведок продолжали оставаться Бухарин и Рыков, Зиновьев и Каменев, Раковский и Пятаков.

Прошло тридцать лет. Еще тридцать лет... Как ужасающе долго раскручивался маховик истории! И, однако же, раскрутился. «История докажет мою правоту»...

13 июня 1988 г. Пленум Верховного Суда СССР снял с честного имени бесстрашного борца со сталинщиной все об-

345

лыжные обвинения, которые на него возвели продажные «законники» тех ужасающих лет.

Совершенно очевидно, что Рютина в любом случае ждала бы одна и та же судьба, был бы он автором «Обращения», не был бы... Кровавая та мясорубка одинаково обрекала всех. И все достойны памяти и сострадания. Но сегодня мы сознаем, что иные встретили смерть стоя, а не на коленях, не ждали ее, а шли ей навстречу. Дрались, а не искали спасения любой ценой.

Имя Рютина возвращено народу. Имя человека, своим мученическим примером доказавшего, что даже в самые отчаянные времена остаются те, кто верен принципам и идеям, те, для кого они не стали разменной монетой в борьбе за выживание. За карьеру — тем паче. И что не все тогда были слепцами, не все поддались миражам, не все подверглись затмению, понудившему их принять козлищ за овец. Не все впали в маразм и экстаз, вообразив Сталина солнцем и богом. Не все предали традиции великой страны, великой культуры, традиции подвижничества, самоотдачи и мудрости. Не все превратились в «винтики» и рабов.

Не все!..

Убежден: очень скоро именем Рютина, проявившего истинное достоинство человеческой личности, назовут улицы в Сибири, в Дагестане, на Пресне. Именем человека, который, отвечая на вопрос одной из анкет о своем социальном статусе, записал гордо и точно: «интеллигентный пролетарий». Таким он был, таким и остался.

346

«Медицинская газета», 1988, 15, 17, 22. 24, 29 июня

Полковник юстиции Б. Плеханов, А. Манн

Процесс 38-го: три судьбы

Как рассказать о том времени, о процессе, о людях, без вины виноватых! Наверное, лучше всего так: пусть говорят современники тех событий, полистаем газеты марта 1938 года, обратимся к документам. И прежде всего — к уникальному сегодня документу — отчету о судебном процессе. С первого дня заседания и начнем.

Начало

2 марта 1938 года. На скамье подсудимых Н. И. Бухарин, А. И. Рыков и др. Всего 21 человек, в том числе три врача: Л. Г. Левин, Д. Д. Плетнев, И. Н. Казаков.

Председательствует на суде председатель Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР В. В. Ульрих, государственный обвинитель — прокурор Союза ССР А. Я. Вышинский.

Врачи обвинялись в том, что «путем заведомо неправильного лечения» умертвили А. М. Горького, его сына — М. А. Пешкова, а также В. В. Куйбышева и В. Р. Менжинского.

Якобы руководил этими акциями непосредственно Г. Г. Ягода, также находящийся в зале суда в качестве обвиняемого. Грозный Ягода, превративший еще недавно возглавляемый им огромный аппарат НКВД в хорошо отлаженный карательный механизм, отправивший на муки и смерть тысячи безвинных, свою роль выполнил. И надо было убрать главного свидетеля-палача. Теперь он давал «показания», как вербовал, в частности, Левина, Плетнева, Казакова. Взятый в «ежовые рукавицы», он «признался», что «по прямому сговору с японской и германской разведками и по заданию «врага народа» Л. Троцкого, «право-троцкистский блок» организовал и совершил ряд террористических актов против лучших людей нашей родины».

347

Праздник после трагедии

Появление медиков в политических процессах ознаменовало новую стадию сталинской карательной политики. Прежде всего оно должно было подчеркнуть коварство «врага», подлую изобретательность членов этого самого «блока». Все должны были увидеть, сколь широки сети, расставленные «шпионами и диверсантами». Соответственно и волна ненависти «к врагам народа» должна была достигнуть чуть ли не кульминационной точки: для человека нет ничего дороже, чем его здоровье и жизнь, какие же чувства вызывают те, кто под видом лечения калечит и убивает! Сталинский расчет был примитивен и неотразим.

Другая особенность «режиссуры» состояла в том, что задуманный процесс должен был накладываться на события совсем другого толка, и это сочетание парализовало способность к критическому суждению, оглушало и опьяняло. Люди старшего поколения, вспоминая о той страшной поре, нередко говорят о ее мажорной, праздничной окраске. Нет, не столько потому, что радовались возмездию, которое считали справедливым и которое неминуемо надвигалось на «врагов народа». В эти дни страна напряженно и радостно следила за подвигом папанинцев. Их портреты то и дело появлялись на газетной полосе рядом с передовой статьей типа «Смерть фашистским наймитам!», рядом с обличительными памфлетами Михаила Кольцова, которого, кстати, через два года, 2 февраля 1940 года, самого расстреляли. (И трудно, очень трудно судить Михаила Кольцова нашими сегодняшними мерками, мерить нашей сегодняшней степенью понимания. Лишь единицы способны были не поддаться всесокрушающей волне. Известно, например, что в 1937 году Б. Пастернак был единственным писателем, который не подписал письмо, одобряющее смертный приговор Якиру, Тухачевскому и другим)...

Народ готовили к празднику: к встрече с папанинцами и к расправе над коварными «врагами», которая тоже должна была вылиться во всенародное торжество. Сочетание гневно-обличительной и торжественной нот звучит на сегодняшний слух дико и зловеще, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Народный певец Казахстана, орденоносец Джамбул опубликовал стихотворение, даже название которого буквально клокотало от ненависти: «Уничтожить!»

Очень хотелось бы привести данный шедевр полностью, но за неимением места хотя бы несколько строк:

348

Попались в капканы

кровавые псы,

Кто волка лютей и хитрее

лисы,

Кто яды смертельные сеял

вокруг,

Чья кровь холодна, как

у серых гадюк...

Презренная падаль,

гниющая мразь!

Зараза от них, как от

трупов, лилась.

С собакой сравнить их,

злодеев лихих?

Собака, завыв, отшатнется

от них...

Сравнить со змеею

предателей злых?

Змея, зашипев,

отречется от них...

Ни с чем не сравнить их,

кровавых наймитов,

Фашистских ублюдков,

убийц и бандитов.

Скорей эту черную сволочь

казнить

И чумные трупы, как

падаль, зарыть!

Но не только бранился поэт, он в полный голос пел героя тех дней:

Кто барсов отважней

и зорче орлов, —

Любимец страны,

зоркоглазый Ежов!

Через несколько дней уже другое стихотворение читали все в «Правде» — «Песню о папанинцах» М. Исаковского. «Слава героям!» — восклицали теперь заголовки передовиц.

«Папанинцы выглядят прекрасно», — радостно сообщал врач ледокола «Ермак» Чечулин со страниц «Медицинского работника» (наша газета, кстати, родилась именно в тот год и молодым звонким голосом сразу же начала вместе со всеми

349

требовать «беспощадной расправы над наймитами фашизма»).

Едва закончился процесс, читателя буквально оглушили криками по случаю встречи «четырех отважных победителей арктических льдов, завоевателей Северного полюса, замечательных сынов социалистического государства». Газеты ярко подали телеграмму зимовщиков станции «Северный полюс» товарищу Сталину, публиковали целые полосы откликов-приветствий... Ничто уже не напоминало о «деле правотроцкистов»...

И когда сегодня листаешь газеты, то не можешь избавиться от горького ощущения, что суд над «блоком» и действительный подвиг папанинцев являются как бы двумя отделениями одного спектакля... И угадывается рука постановщика.

Яростно бились газеты во время суда за вынесение «справедливого приговора». Еще только начинался допрос свидетелей, а людям все уже было ясно: они требовали, чтобы «советский суд выполнил волю народа». Воля была одна: «уничтожить!»

Генеральная репетиция

Была еще одна причина, по которой в «деле» появились «медики-убийцы».

Известно, что Сталин никому не доверял. Но особенно не любил он врачей. А точнее: панически боялся людей в белых халатах, которым, как, очевидно, представлялось Сталину, человеку коварному и жестокому, ничего не стоит «залечить» любого больного, отправить его на тот свет.

На страницах нашей газеты в прошлом году Е. И. Смирнов, снятый в 1953 году с поста министра здравоохранения СССР за «дело врачей», вспоминал примечательный разговор со Сталиным. Этот разговор предшествовал сообщению ТАСС об аресте «группы врачей-вредителей». Сталин, услышав от Смирнова, что его любимца Жданова и Димитрова лечил один и тот же врач, произнес тихим голосом, в котором чувствовалась ярость от подтвердившегося подозрения: «Странно. Один врач лечил, и оба умерли». Неумолимая логика корифея всех наук!

И нет никаких оснований полагать, что сам Сталин не верил в это: врачи способны умертвить кого хочешь... По себе ведь судил. Имея неограниченную власть над людьми, он, вероятно, с ужасом думал о том, что может заболеть и оказаться во

350

власти другого... И тогда его могущество окажется пустым звуком перед силой иного человека. Если даже и не верил в конкретную вину данного врача, то считал вполне логичным наказать его в виде острастки всем последующим медикам...

В обвинительной речи Вышинского на процессе 1938 года тема врачебного коварства была разработана в историческом аспекте, от седой древности. Приводя примеры из Тацита, вспоминая Филиппа II, который «широко пользовался для отравления ядом», Иоанна Кастильского, который «был отравлен при помощи отравленной обуви», папу Климента II, который «был убит при помощи дыма от отравленной свечи», Вышинский со знанием дела замечает: вовсе не обязательно пользоваться тем, что «специально называется ядом. Ведь целый ряд лекарственных средств по самой своей природе и характеру годится для этого, и этим часто пользуются преступники».

Разумеется, к доказательствам вины подсудимых это не имело никакого отношения. С таким же успехом можно было обвинить в смерти Горького, скажем, прохожего, случайно оказавшегося около его дома, или воробья, который сел на соседнюю крышу...

Но ведь ни прокурору, ни судьям настоящие доказательства были не нужны. Их заменяли риторика и ни на чем не основанные озарения. «Нет, очень часто убийцы, — утверждал Вышинский, — используют врачей и медицинскую систему якобы для лечения, а на самом деле для того, чтобы добиться своей преступной цели».

...Строго говоря, уже в двадцатые — тридцатые годы были примеры осуждения врачей по политическим мотивам, — считает Я. Л. Рапопорт. В «Воспоминаниях о «деле врачей», опубликованных в «Дружбе народов» (1988, № 4), автор приводит интересный факт.

«В хронологическом порядке первым такого рода делом было, — пишет Рапопорт, — вероятно, дело хирурга Холина, внезапно изчезнувшего в конце двадцатых годов. Мне рассказывали, что он был арестован в связи с операцией М. В. Фрунзе, в которой он принимал участие. Ходили слухи, что эта операция по поводу язвы двенадцатиперстной кишки была сделана по настоянию Сталина».

31 октября 1925 года, через двое суток после операции, проведенной крупнейшими хирургами во главе с профессором

351

И. И. Грековым, М. В. Фрунзе скончался, по-видимому, отмечает Рапопорт, от перитонита.

Таким образом, исчезнувший после этого Холин был едва ли не первым, кто стал жертвой обвинения в использовании профессии медика в политических целях...

Начало было положено, репетиция, судя по всему, удалась. Спустя тринадцать лет состоялась громкая премьера.

Учитель и ученик

7 марта, в конце утреннего заседания, очередь, наконец, дошла и до медиков. Впрочем, допрос Левина состоится в день праздничный — 8 марта (суд работал так увлеченно, что и о праздниках забыл), а Плетнева и Казакова и того позже — 9-го. Но пока Вышинский приготовил сюрприз. Он зачитал заявление некоего доктора М. Ю. Белостоцкого, который, подобно «народной героине» начала 50-х годов Л. Ф. Тимашук, вдруг «прозрел». Так осуществлялась «связь времен»: 1938 и 1953 годов.

Белостоцкий, врач Санупра Кремля, был командирован во время последнего заболевания А. М. Горького к нему на дачу «для производства внутривенных вливаний».

От его бдительного ока не ускользнуло даже то, что лекарство, которое, по его мнению, особенно любили назначать Плетнев и Левин, являлось немецким. Немецкий — значит фашистский...

В тот же день по предложению Вышинского была назначена медицинская экспертная комиссия. Горько, но в этой комиссии оказался и Владимир Никитич Виноградов — замечательный врач, ученик Дмитрия Дмитриевича Плетнева. Они дружили домами. А сейчас ученик подписывал бумаги против своего учителя...

Впрочем, самый большой друг и учитель в то время у всех был один. Виноградов помнил об этом и постоянно напоминал его имя своим студентам. В конце лекций Виноградова всегда раздавался гром аплодисментов. Но не за качество лекций (хотя оно было высоким). Он умел так повернуть выступление, что аудитории становилось очевидно: своими успехами, скажем, гастроэнтерология обязана гению Иосифа Виссарионовича Сталина. И все: овация!..

Через два года после процесса Виноградов стал заслуженным деятелем науки РСФСР, в 1944 году был избран в АМН СССР.

352

Через некоторое время Виноградов стал личным врачом Сталина. Но это не спасло его в 1952 году от ареста по уже упоминавшемуся «делу врачей».

...Меньше всего хотелось бы сегодня осуждать и поучать тех, кто жил в то трудное время. Нам, понятно, говорить легко. Но к волнующей всех нас теме будущего этот разговор об учителе и ученике имеет прямое отношение. Вспомним, как Ю. Трифонов обращался в неизвестное ему завтра из 1980 года. Тогда он написал статью по случаю годовщины Куликовской битвы — «Тризна через шесть веков».

Он задавал вопрос: чему нас учит история? И отвечал: прежде всего тому, что победить рабство сумело только то поколение, которое не знало страха. Оно народилось после 1328 года, когда хитроумный Калита возвратился из Орды, выпросив послабления для Руси. И после этого потребовалось еще несколько десятков лет, чтобы укоренилось в народной душе горделивое сознание победы и будущего величия Москвы...

Вопросы экспертизе

Вопросы были поставлены и оглашены Вышинским заранее. Они касались назначения лекарств, режима дня пациентов и т. д. А чтобы эксперты не сомневались, каким образом и что надо отвечать, вопрос под номером семь был сформулирован так: «Возможно ли допустить, чтобы врачи достаточной квалификации могли применить такой неправильный метод лечения без злого умысла?»

Очень характерно! Если уже ясно, что был «неправильный метод», и почти ясно, что налицо «злой умысел», то зачем, спрашивается, вся эта кутерьма с экспертизой?

Характерны и те ответы, которые дали эксперты на три вопроса, поставленные государственным обвинителем: «Можно ли считать установленным, что метод лечения А. М. Горького (В. В. Куйбышева, В. Р. Менжинского) был заведомо вредительским, направленным к ускорению его смерти?»

Все три ответа прозвучали одинаково: «Да, безусловно можно считать установленным».

Правда, странно, что эти слова произнесены медицинскими экспертами. Всегда считалось, что вопросы установления юридического факта — прерогатива суда, и только суда.

Но кто обращал на подобную мелочь внимание? Тем более, что и не такое приходилось слышать на суде.

353

Доктор Левин

На утреннем заседании 8 марта Вышинский приступил к допросу Л. Г. Левина.

Суду Левин сообщил о себе следующее:

«Родился в 1870 году, в бедной мещанской семье. С 14 лет должен был зарабатывать уроками, будучи гимназистом, деньги, чтобы продолжать свое воспитание и помогать семье. Окончил естественный факультет в Одессе, после этого медицинский факультет в Москве, с 1896 года работаю врачом. Таким образом, я работаю врачом 42 года. В течение этих лет я до революции все время работал в больницах, работал в московской рабочей больнице, одновременно на фабриках и заводах в качестве врача. С самого начала революции я немедленно включился в работу Наркомздрава...»

И вот теперь, на 68-м году жизни Л. Г. Левин обвинялся в том, что участвовал, в частности, в умерщвлении А. М. Горького.

— Какая же это подлая клевета! — восклицает Е. Л. Левина, невестка доктора Левина. Она была замужем за его старшим сыном, жили они вместе с семьей Льва Григорьевича в одной большой квартире. Ева Лазаревна хорошо помнит те дни. Отношения Левина и Горького вовсе не были «официальными», насколько бывают официальными отношения врача и пациента. Левин любил Горького. И Горький любил и ценил Льва Григорьевича.

Левин неоднократно приезжал к Горькому в Италию, наблюдал за его здоровьем, жил у него и на подмосковной даче.

...За ним пришли часа в три ночи. Все спали. Левин хотел позвонить Ежову, которого знал лично, но ему не разрешили: «Там разберетесь».

Потом действительно разобрались: «Ежов, оказалось, сам чуть было не «пострадал». На суде прозвучало, что и его «заговорщики из право-троцкистского блока» пытались отравить. И ведь что придумали! Проницательные эксперты показали: «На основании предъявленных материалов химических анализов крови, гардин, обивки мебели и воздуха рабочего кабинета товарища Н. И. Ежова, а равно и анализов его мочи и характера возникших у него болезненных проявлений, следует считать абсолютно доказанным, что было организовано и выполнено отравление товарища Н. И. Ежова ртутью через дыхательные пути...» (В постановлении Пленума Верховного

354

Суда СССР от 4 февраля 1988 г. отмечено, что «террористический акт в отношении Ежова» был сфальсифицирован им самим и бывшим начальником отдела НКВД Николаевым. Из показаний Николаева следует, что работник НКВД Саволайнен в результате систематического избиения «сознался» в подготовке отравления Ежова ртутью.)

— После ареста Льва Григорьевича к нам домой несколько раз приезжали из того зловещего места, — рассказывает Е. Л. Левина. — Нет-нет, нас не допрашивали, только требовали, чтобы мы передали в тюрьму письмо: все, мол, в порядке. Хотя бы несколько строк, но непременно собственноручно. И чтобы обязательно пятилетний внук Льва Григорьевича, то есть мой сын, «расписался» — хоть крестик, хоть палочку поставил...

«Господи, почему они признавались?!» — восклицает герой читаемого сегодня всеми романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба».

Почему? Да потому и признавались, что не только жестокими пытками вырывали нужные «показания», но и угрозами расправиться с семьей. Пожертвовать собственной жизнью, претерпеть муки — одно. Но своей волей отдать на заклание близких, включая детей малых, — другое. Тут и сильный не выдерживал...

С допрашиваемыми нередко беседовал сам Ежов. По показаниям бывшего заместителя наркома внутренних дел СССР Фриновского, Ежов убеждал арестованного, что суд сохранит ему жизнь, если он признает свою вину...

Не знал доктор Левин, что его младший сын Владимир уже арестован (старший сын, муж Е. Л. Левиной был, как и отец, врачом, стал, как и отец, «врагом народа». Но его взяли позже — после войны, в конце 40-х. Отправили в Норильск. В 1954, после реабилитации, он возвратился в Москву).

Владимир работал в Наркомате иностранных дел. Когда забрали отца, он отдыхал вместе с женой в Мисхоре. Ему послали телеграмму. Тут же приехал, написал письмо Молотову. Утром опустил в ящик, а вечером его забрали. Потом стало известно, что Молотов наложил на письмо резолюцию для Ежова: мол, почему этот Левин еще в Наркоминделе, а не в НКВД? Судьба заявителя была решена... Расстреляли его вскоре после казни отца — в сентябре 1938 года.

А жену Левина-старшего сослали в Джамбул. В город, названный именем того человека, который, мы помним, требовал расправы над «врачами-убийцами»:

355

Скорей эту черную

сволочь казнить

И чумные трупы,

как падаль, зарыть!

Одно из зловещих совпадений, которые, увы, нередко случались в те страшные годы.

Оставшихся членов семьи выселили из квартиры, провели основательную конфискацию имущества. Брали все, что хотели. Картины, которые собирал еще отец Евы Лазаревны. Да и сам Лев Григорьевич разбирался в искусстве, при возможности пополнял коллекцию. В ней были работы Левитана, Коровина, французских, голландских мастеров... Чудом до сегодняшнего дня у Е. Л. Левиной сохранилось лишь несколько работ.

— Вот этот мальчик — мой муж. Портрет писал Леонид Пастернак, отец знаменитого поэта, — рассказывает Е. Л. Левина. — Когда рисовал, часто повторял: «Только бы пробор получился, очень уж он хорош своей прямизной...» Лев Григорьевич дружил с этой семьей... Он хорошо знал Шаляпина, Качалова... Лечил В. И. Ленина, К. Цеткин, Р. Роллана... Узнав об аресте моего свекра, Роллан написал письмо Сталину, в котором ручался за доктора Левина... Но письмо, конечно, осталось без ответа... А вот эту вазу подарил на нашу свадьбу Собинов. Кстати, когда в газетах опубликовали сообщение о реабилитации Льва Григорьевича, позвонила дочь Собинова: «Хочу вас поздравить — дядю Леву реабилитировали. Мы так счастливы...»

Истоки ненависти

О том, почему Левин попал на скамью подсудимых, Ева Лазаревна рассказывает так:

— На Льва Григорьевича Сталин имел «зуб». Наверное, первая их встреча произошла, когда заболел Яков, сын Сталина от первого брака. Вторая жена — Надежда Сергеевна Аллилуева — вызвала Л. Г. Левина. Оказалось, что у Яши тяжелое воспаление легких. Лев Григорьевич без ведома Сталина остался на ночь — дежурить. Утром в дверях они столкнулись.

— Это еще кто?! — рявкнул Сталин.

— Доктор Левин, он дежурил у Яши... — начала было объяснять Аллилуева.

Сталин зло прервал:

— Зачем нужен доктор! Что за глупости!!!

356

Сам он врачей не признавал, если простужался, укутывался в бурку, потел...

Второй раз свекор, очевидно, разгневал Сталина, когда застрелилась Аллилуева. Нам позвонил Поскребышев и предложил Льву Григорьевичу срочно приехать. Надо было подписать заключение о смерти, где бы говорилось, что Аллилуева умерла от аппендицита. Но Левин отказался подписывать подобную бумагу. Кстати, отказался подписывать ее и Плетнев...

В данном случае, возможно, Е. Л. Левина не совсем точна. Есть версия, что Сталин вовсе не хотел фальсифицировать заключение о смерти жены. В недавно опубликованных воспоминаниях («Юность», 1988, № 5) Л. Э. Разгон рассказывает: «Когда Сталина и Авеля (Енукидзе — прим. ред.) вызвали с гульбища, где они предавались изнеженности нравов, Енукидзе предложил составить акт о скоропостижной смерти от сердечного припадка. На что мудрый Сталин ответил: «Нет, будут говорить, что я ее убил. Вызвать судебно-медицинских экспертов и составить акт о том, что есть на самом деле — о самоубийстве».

И все-таки звонок Поскребышева Левину и Плетневу вероятнее всего был. Это подтверждает и Я. Л. Рапопорт в упоминавшейся уже публикации в «Дружбе народов». По его сведениям, медицинский бюллетень о смерти, последовавшей от аппендицита, было предложено подписать троим: А. Ю. Канель, главному врачу Кремлевской больницы, ее заместителю Л. Г. Левину и профессору Д. Д. Плетневу. Все трое отказались. Строптивость Левину и Плетневу обошлась дорого, что же касается Канель, то она избежала их участи, очевидно, только потому, что «успела» умереть в 1936 году...

Какое из свидетельств ближе к истине — кто сейчас это знает? Но может быть и так, что правы все. Что Сталин, возможно, действительно не хотел писать в заключении о смерти неправду — просто его «лакеи» решили забежать вперед. Зная методы хозяина, проявили, так сказать, инициативу. Идею эту Сталин не одобрил, но ослушавшихся не простил.

— И, вероятно, в третий раз Лев Григорьевич рассердил Сталина, — продолжает Е. Л. Левина, — после того, как застрелился Орджоникидзе... Или его убили? Есть ведь версия, что те, кто первым вошел в квартиру Орджоникидзе, подписали себе смертный приговор. Они составили акт о том, что в маузере Серго было семь патронов, а пороховой гари в

357

стволе не было... Их через неделю расстреляли. Впрочем, и послушного наркомздрава Каминского, подписавшего тот бюллетень о смерти, который требовался, — о смерти Серго от «паралича сердца», тоже расстреляли...

Хорошо помню, что Лев Григорьевич настаивал тогда на вскрытии, а Сталин не соглашался: «Зачем вскрытие? Не будем огорчать вдову — она против...»

— Ну вот и все, — вздохнула Ева Лазаревна. — А потом был этот страшный процесс, на который нас не пустили...

Е. Л. Левина перебирает старые семейные фотографии.

— К сожалению, не дожил до дня реабилитации мой муж, всего два месяца не дожил мой сын... У него были какие-то бумаги, записи о деде, но он их в отчаянии сжег — к кому бы он с ними не приходил, его даже не хотели слушать... Спасибо, хоть я дожила до этих дней. И сохранила память. Лев Григорьевич был добрым, умным, простым. Прекрасный клиницист, эрудированный человек, он свободно разговаривал на трех языках. И очень любил свою семью. Вот и все.

...В печати уже отмечалось, что в последнем слове Н. И. Бухарин, заявив в общей форме о признании своей вины, фактически так изложил обстоятельства дела, что они свидетельствовали о его невиновности (как, впрочем, и о невиновности других подсудимых). Л. Г. Левин тоже: общей фразой признав вначале свою вину, он затем фактически опровергал обвинение.

Из последнего слова Л. Г. Левина на процессе:

«Граждане судьи! В своем последнем слове я хочу еще раз подтвердить свою вину...

Но с особой остротой я пережил все только в самые последние дни, в тюрьме еще, за короткое время до начала процесса, когда я впервые имел возможность ознакомиться с обвинительным заключением, когда я впервые из этого обвинительного заключения узнал то, чего я никогда не знал, не предполагал, не мог предположить, не мог себе представить.

Сидя здесь на скамье подсудимых, слушая все те страшные рассказы, которые здесь произносились живыми людьми, слушая рассказы о разных генералах, сектах, о Троцком, о японцах, о немцах, англичанах, поляках, которым пересылаются секретные сведения, которым продаются наши богатейшие области и республики в обмен на какие-то будущие услуги, слушая страшные рассказы о стекле в масле, об уничтожении скота, об уничтожении необходимейших продуктов питания

358

для населения, о подготовке поражения в предстоящей и провоцируемой ими же войне, слушая весь этот ужас, и представляя себе все это, как какую-то сатанинскую пляску...

И мне лично самостоятельно... не могла бы прийти дикая, совершенно нелепая, кошмарная мысль о причинении какого-нибудь самого малейшего вреда кому-нибудь из руководителей партии и правительства, большинство которых я ведь имел счастье лично знать. Мне никогда не могла бы прийти в голову такая же дикая, такая же кошмарная мысль о причинении какого-нибудь вреда, а не то что смерти Алексею Максимовичу Горькому, которого я горячо любил, это все знают, с которым был близко связан, которого я высоко ценил как одного из величайших писателей нашей страны и всего мира.

УЛЬРИХ. Нельзя ли не кощунствовать в последнем слове.

ЛЕВИН. Простите... В эту минуту можно говорить только правду. И я скажу неправду, если скажу, что я легко и спокойно сейчас, в этот момент, смотрю в глаза смерти. Легко можно умереть политическому бойцу, который умирает за свои идеи, который с гордо поднятой головой идет на плаху, на гильотину. Но умереть позорной смертью, конечно, тяжело. И я не скрою от вас, граждане судьи, что мысль о смерти, конечно, для меня тяжела. Мне, как я уже говорил, 68-й год. Жить мне остается так или иначе недолго, и если вы найдете возможным согласиться с... теми словами, которые я здесь сказал, может быть, вы дадите возможность мне остаток своей жизни посвятить еще своей Родине... и окончить эту жизнь в своей хорошей, трудовой, советской семье».

Суд не счел возможным согласиться...

Почерк прокурора

Для того, чтобы доказать вину, нужны доказательства. А если их нет? Тогда доказательства надо заменить напором фраз, дешевой риторикой, грубой бранью. Именно таким был почерк Вышинского.

Из обвинительной речи А. Я. Вышинского:

«Когда погиб от руки Левина Алексей Максимович Горький, Левин, доктор медицинских наук, опубликовал в газетах некролог — «Последние дни Алексея Максимовича Горького». В этом некрологе он писал, вздыхал, стонал о гибели великого человека... «Великие люди, — писал он фарисейски, лицемерно, двурушнически, — живут и умирают, как великие люди».

359

«Живут и умирают, как великие люди!», Левин не добавил — «от руки автора этого некролога, одного из подлых убийц!»

Нет, не просто так вспомнил государственный обвинитель некролог. Даже не для того, чтобы лишний раз обругать подсудимого. Некролог, оказывается, — ценнейший документ в рассматриваемом деле! Следите за ходом мысли.

Левин-то писал: «За десять лет моего врачебного наблюдения за Алексеем Максимовичем это было шестое заболевание гриппом. Каждый раз грипп неизменно осложнялся бронхитом и катаральным воспалением легких».

Какой вывод из этого следует? По мнению Вышинского, только такой: «Значит, Левин уже знал хорошо, в каком направлении можно искать осложнений в этой борьбе Алексея Максимовича Горького с болезнью. Убийца выбалтывает тайну убийства».

Даже в страшном, ирреальном сне не придет в голову подобный логический ход.

Изощренное издевательство Вышинский совмещал с примитивом до того незатейливым, что иные места судебной стенограммы могли бы показаться сегодня детской игрой в обвиняемого и обвинителя, если бы за всем этим не вставала жуткая реальность.

ВЫШИНСКИЙ. (Плетневу). Как вы характеризуете свои настроения в то время, когда были приглашены Ягодой для сговора об убийстве Куйбышева и Горького! Были у вас тогда антисоветские настроения!

ПЛЕТНЕВ. Были.

ВЫШИНСКИЙ. А вы маскировали эти настроения!

ПЛЕТНЕВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ. Каким образом!

ПЛЕТНЕВ. Неоднократно говорил о полной поддержке всех тех мероприятий, которые проводились Советской властью.

ВЫШИНСКИЙ. А в действительности!

ПЛЕТНЕВ. Я был несоветским человеком.

ВЫШИНСКИЙ. Антисоветским!

ПЛЕТНЕВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ. Маскировались!

ПЛЕТНЕВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ. Двурушничали!

ПЛЕТНЕВ. Да.

360

ВЫШИНСКИЙ. Лгали!

ПЛЕТНЕВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ. Обманывали!

ПЛЕТНЕВ. Да.

Читая подобное, думаешь: что же пришлось пережить профессору Плетневу, прежде чем заставили его играть в эту примитивную игру в поддавки! Прежде чем заставили отречься от самого себя...

Надо сказать, у Вышинского была особая ненависть к Плетневу, свой счет к нему. Ведь на суде встретились старые знакомые.

Доктор Плетнев

В изданном в 1933 году томе Большой медицинской энциклопедии он еще есть. И назван выдающимся профессором-терапевтом. Сказано, что родился в 1872 году, а в 1896 году окончил Московский университет, работал в клинике, защитил диссертацию об аритмиях сердца. Два года провел за границей (в Берлине). С 1917 по 1929 год — директор факультетской, затем госпитальной терапевтической клиники Московского университета, ректором которого был Вышинский. Он-то, судя по всему, и «выжил» Плетнева из университета.

Из воспоминаний профессора В. Г. Попова, Героя Социалистического Труда: Плетнев ушел после того, как Вышинский затеял очередную политическую «чистку». Он любил такие акции — во время них проверялись не профессиональные качества сотрудников, а «политическая благонадежность». Разумеется, не тех, кого наметили жертвой (судьба таких была уже предрешена), а всех остальных. Становилось ясно, кто чем дышит: кто кипит «благородной ненавистью» к «врагам», кто отмалчивается, а кто и не согласен. К последним — немногим смельчакам — принадлежал и Плетнев. Он просто отказался участвовать в этой «аттестации».

Еще работая в университете, он руководил терапевтической клиникой Московского областного клинического института (ныне МОНИКИ), которая в 1932—1937 гг. носила имя Д. Д. Плетнева. В 1932 году возглавил Институт функциональной диагностики и экспериментальной медицины, куда взял меня на работу. Так что считаю его своим учителем...

Незадолго до ареста он пригласил меня, Сперанского,

361

Черногорова к себе домой. Говорили о делах, но в самом конце, когда прощались, Плетнев вдруг произнес:

— Даю вам честное слово, что я никогда не был членом каких-либо антисоветских организаций...

И вот с тех пор думаю: наверное, только ради этой одной фразы и устроил тогда нашу встречу. Он видел, что над ним вновь сгущаются тучи, чувствовал, что теперь дошла очередь и до него...

Именно «вновь», поскольку незадолго до ареста ему уже пришлось испытать на себе все прелести общения с судебно-следственными органами; с удовольствием пощипала его и газетная братия. Собственно с публикации летом 1937 года письма в «Правде» некоей истеричной особы все и началось. Пациентка Плетнева утверждала, что профессор во время осмотра... укусил ее за грудь. Конечно, много разного приходилось нам читать в газетах в то время, всему мы верили, но, признаться, такое встречать еще не приходилось... Однако комментарий в «Правде» требовал от его коллег принять самые суровые меры к насильнику и садисту, что и было сделано незамедлительно.

Началось публичное осуждение Д. Д. Плетнева. Были те, кто получил от кампании травли особое удовольствие. В частности, очень старался профессор Д. А. Бурмин, в свое время он учился вместе с Плетневым. Рвение Бурмина было замечено: вскоре он стал заслуженным деятелем науки, а на процессе 38-го ему было доверено войти в экспертную комиссию.

По меркам того времени первая кампания против Плетнева получила довольно скромное завершение: суд определил профессору всего-то два года лишения свободы, да и то условно. Но перед Вышинским и другими организаторами разнузданного представления цель, очевидно, стояла другая. Они смотрели в будущее. И в этом смысле достигнутый результат нельзя считать таким уж малым: грубую нелепицу народ «проглотил» с удовольствием, на волне травли поднялись определенного сорта люди, хорошо зарекомендовали себя... Да и имя Д. Д. Плетнева, выдающегося деятеля науки, популярного не только в медицинских кругах, оказалось скомпрометированным. Положительно, то была выборочная пристрелка перед массированным наступлением 38-го...

Конечно, на процессе «право-троцкистов» Вышинский вспомнил о деле пациентки, над которой Плетнев якобы учинил насилие (правда, на прокурора напала не свойственная

362

ему стыдливость — он почему-то обошел пикантные подробности). Характерно, что на вопрос Вышинского, порочит ли его безупречную 40-летнюю врачебную деятельность та история, Плетнев подчеркнул: «Приговор, да...» Не преступление, которого, очевидно, не было, а именно приговор...

Желая подчеркнуть неблагонадежность Плетнева, Вышинский вспомнил на процессе и о его знакомстве с Д. В. Никитиным — домашним врачом Л. Н. Толстого. В свое время Никитин и Плетнев работали вместе. Как рассказал нам доктор медицинских наук Б. С. Свадковский, давно изучающий жизнь и творчество великого писателя, написавший о нем книгу, они могли встречаться и в Крыму, где в 1902 году жили Л. Н. Толстой и А. М. Горький. Кстати, Никитин наряду с медицинской деятельностью выступал в печати, критикуя бесправие и жестокую эксплуатацию рабочих. Общественная деятельность, а также работа домашним врачом навлекли на Никитина репрессии царских властей. Он находился под надзором полиции, в 1904 году Тульское губернское жандармское управление затребовало от губернатора сведения о благонадежности врача. Ответ, по-видимому, был отрицательный. Никитин не был утвержден врачом в земскую больницу, что было равносильно уходу от Толстого.

Когда Горький был на о. Капри, он, очевидно, с симпатией вспоминая врача Никитина, пригласил его к себе. Через некоторое время врач был неожиданно вызван на Родину и... в начале 30-х сослан в Архангельскую область. Вот об этом «никитинском деле» и вспомнил Вышинский. Возвратился Никитин в Москву уже пожилым человеком, умер в 1960 году...

— Плетнев был невысокого роста, — вспоминает В. Г. Попов. — Пожалуй, франт — костюмы шил на заказ, любил белые стоячие воротнички с отложенными углами. Женился на купчихе, женился поздно, лет в 37, своих детей так и не завел.

Едкий на словцо, он конфликтовал с профессором Кончаловским и однажды, весьма кстати, заметил: «Если хотят показать больного профессору — показывают Кончаловскому, а если хотят показать врачу — то идут ко мне, Плетневу».

Между прочим, в 1921 году по просьбе В. И. Ленина к серьезно заболевшему П. А. Кропоткину, ветерану русской революции и выдающемуся ученому, выехали для консилиума лучшие московские врачи, среди них — и Кончаловский, и Плетнев, и Левин...

Еще об одном факте не могу промолчать. Да, Кончалов-

363

ский и Плетнев конфликтовали, возможно, не любили друг друга. Но всегда оставались интеллигентными, порядочными людьми, для них слово «честь» не было, как говорит сатирик сегодняшнего дня, словом «греческим», непонятным по смыслу... В роковом 1938 году тот же Кончаловский не побоялся положить к себе в клинику заболевшую родственницу Плетнева. О том, как он рисковал, говорить, думаю, не нужно...

Лекции читал блестяще. Это говорил нам другой его ученик, недавно ушедший из жизни профессор И. С. Шницер.

Требовательность Плетнева он подчеркивал особо, доклады о больных надо было делать, не заглядывая в истории болезни, клинические анализы следовало помнить наизусть... Плетнев держался просто. Шницер вспоминал, что в праздничные дни они, бывало, совершали всей клиникой прогулки за город. Плетнев принимал в них живое участие...

Следует отметить, что Плетнев был реабилитирован раньше, чем Левин и Казаков. Во многом благодаря усилиям профессора В. Г. Попова, члена-корреспондента АМН СССР Н. Р. Палеева и академика АМН СССР А. Г. Чучалина. Дело его было пересмотрено Верховным Судом СССР 5 апреля 1985 года и отменено за отсутствием состава преступления.

Потому и возвращение к нам Д. Д. Плетнева началось раньше.

Рассказывает Н. Р. Палеев, главный редактор издательства «Медицина»:

— Сейчас мы готовим сборник работ Д. Д. Плетнева, книга выйдет в будущем году. Конечно, многие его конкретные трактовки и рекомендации по частным вопросам кардиологии устарели. Но методологические подходы Плетнева не потеряли своего значения и в наши дни.

Работы ученого, посвященные прижизненной диагностике инфаркта и аневризм сердца, патогенезу грудной жабы, лечению сердечной недостаточности (среди советских клиницистов он первым стал пропагандировать метод непрерывного назначения поддерживающих доз дигиталиса в течение многих месяцев и лет), вошли в золотой фонд нашей науки. Они дают право называть Д. Д. Плетнева классиком советской кардиологии.

...Он и в тюрьме работал. Обратился к руководству НКВД с просьбой дать книги. Ему доставили 20 названных им книг

364

на четырех языках. Находясь в заключении, он написал монографию в 10—12 листов, судьба ее, к сожалению, неизвестна...

Плетнев не был расстрелян сразу — вместе с Левиным и Казаковым. Его приговорили к тюремному заключению на 25 лет «как не принимавшего непосредственно активного участия в умерщвлении В. В. Куйбышева и А. М. Горького, хотя и содействовавшего этому преступлению».

Он был расстрелян 11 сентября 1941 года в орловской тюрьме, уже без всякого суда. Фашисты рвались к Москве. Был составлен особый список НКВД — заключенные, подлежащие уничтожению...

А до этого дня Плетнев писал письма. Писал о том, что оговорил себя, потому что применяли к нему физическое и психическое насилие... К кому он только ни обращался — доведенный до отчаяния, даже к своему злейшему врагу Вышинскому. Он взывал к справедливости: «Покажите, пожалуйста, что добиться истины у нас в Союзе так же возможно, как и в других культурных странах»...

Реабилитация Левина, Плетнева, Казакова не являлась пустой формальностью. Была проведена тщательная медицинская экспертиза.

Правильно ли лечили М. Горького!

Вопрос этот потребовал сегодня глубокого и тщательного изучения.

Медицинскую экспертизу проводила комиссия врачей под председательством начальника Центральной судебно-медицинской лаборатории Министерства обороны СССР, заслуженного деятеля науки РСФСР, доктора медицинских наук, профессора генерал-майора медицинской службы В. В. Томилина. Он сказал категорично:

— Горького, Куйбышева, Менжинского врачи лечили правильно. В действиях Левина, Плетнева и Казакова мы (имеются в виду прежде всего профессор В. Г. Попов, академик АМН СССР А. Г. Чучалин) не обнаружили каких-либо «неверных назначений». Кстати, ведь не только эти трое медиков делали назначения больным. В лечении, скажем, М. Горького, принимали участие также Г. Ф. Ланг, М. П. Кончаловский, А. Д. Сперанский... Но их даже на процесс не пригласили. Сперанского, правда, уже после суда над «право-троцкистами» заставили публично каяться...

365

Обвинения были самые нелепые. Лекарства, мол, давали не те и не в том сочетании. Проверили: лекарства были самые лучшие для того времени (например, немецкий строфантин), дозы врачи выбирали совершенно верно. И даже костры, на которые Горький очень любил смотреть (часами просиживал он около огня), поставили медикам в вину: дымом якобы заставляли его специально дышать... Чушь какая-то!

По заключению о смерти Менжинского и Куйбышева у нынешних экспертов особых вопросов не возникло. Причиной смерти Куйбышева, страдавшего ишемической болезнью сердца, явилась закупорка тромбом правой коронарной артерии сердца. Как справедливо отметил в очерке о Плетневе В. Тополянский («Литературная газета» от 15 июня 1988 г.), «только оголтелое невежество могло связать внезапную смерть человека от инфаркта миокарда с каким-то длительно существующим злым умыслом».

В лечении Менжинского, человека тучного (его вес был более 100 кг), имевшего целый «букет» болезней (тут и бронхиальная астма, и тяжелая эндокринная недостаточность), эксперты также не обнаружили злого умысла.

Сложнее обстояло дело с Горьким. Всегда считали, что у него был туберкулез. Однако на его наличие проводивший вскрытие профессор И. В. Давыдовский в своем заключении не указал.

Подробно и убедительно этот случай разбирает академик Е. И. Чазов в книге «Очерки диагностики» (М., «Медицина», 1988). Есть смысл попытаться восстановить истину с его помощью.

Прежде всего Е. И. Чазов отмечает, что и «при современных методах лечения, не говоря уже о возможностях 1936 г., та патология, которая описана даже в коротком заключении, — нижнедолевая левосторонняя геморрагическая пневмония на фоне хронического процесса в легких — бронхоэктаза, склероз, эмфизема, полное зарастание плевральных полостей — как правило, приводит к летальному исходу».

Далее автор обращает внимание, что «клиницисты достаточно точно диагностировали нижнедолевую левостороннюю пневмонию, с которой начинался клинический диагноз. Установили наличие бронхоэктазов и эмфиземы легких».

Да, те, кто стоял в 20—30-е годы у постели А. М. Горького, считали, что в основе болезни — туберкулезный процесс. Но ведь у них на то были веские основания. «Характерный анамнез — мать, страдавшая открытой формой туберкулеза,

366

появившееся в молодые годы кровохарканье, изменения в легких — все это давало возможность не только русским, но и ведущим европейским специалистам расценивать заболевание как туберкулез. Успехи климатолечения в Италии утверждали врачей в тот период в правильности диагностики.

Действительно, в пожилом возрасте большинство объективных и субъективных данных можно было трактовать не только в связи с туберкулезом, но и с хроническим неспецифическим процессом в легких. Кстати, этот вопрос неоднократно обсуждался, тем более, что в последние годы не было бацилловыделения. И все-таки аускультативная картина с локализацией изменений в верхних отделах грудной клетки не позволяла исключить туберкулезный процесс... И самое главное. И. В. Давыдовский, будучи прекрасным патологоанатомом, в описании картины поражения легких указал наличие каверн в верхушках легких, но никак не отразил этого в своем заключении. Кстати, через 2 года, трудно сказать, находясь ли под впечатлением того, что он видел, или исходя из своих всегда оригинальных взглядов, И. В. Давыдовский выдвинул концепцию о возможном существовании «неспецифической легочной чахотки». С этих позиций болезнь А. М. Горького могла укладываться в подобные представления, но жизнь, развитие медицинской науки, новые методы диагностики разрушили эту концепцию. Вновь как бы сопереживая с корифеями терапии 30-х годов диагностику заболевания А. М. Горького, мы должны отдать должное их знаниям, эрудиции, их врачебному мышлению».

Сегодня мы отдаем им должное, трудно и долго ищем истину. Тогда, в 38-м, «истину» находили легко и быстро: на утреннем заседании 9 марта сумели разобраться сразу с двумя подсудимыми: и с Плетневым, и с Казаковым.

Доктор Казаков

Игнатий Николаевич Казаков был человеком в высшей степени оригинальным.

Американский профессор истории медицины в университете Джона Гопкинса писал о нем так: «В 1935 г. я провел целый день с профессором И. Казаковым в его клинике. Это был человек высокого роста, с пышной шевелюрой, которого скорее можно было принять за деятеля искусства, чем за ученого, по виду он больше всего напоминал оперного певца.

367

От разговора с ним создавалось впечатление, что он либо гений, либо шарлатан. Он уверял, будто открыл новый метод лечения, который называл лизатотерапией...»

Казаков не был ни гением, ни шарлатаном. Лизаты, в которые он верил, это продукты кислотного или ферментного гидролиза органов и тканей. Он использовал их как органопрепараты при заболеваниях соответствующих органов. Смысл применения лизатов, по мнению ученого, в том, чтобы вызвать усиление деятельности той или другой железы или органа и обеспечить тем самым как бы его реставрацию...

Возлагавшиеся на них надежды лизаты не оправдали, но, как подчеркнул Томилин, они отразили уровень развития своего времени. И уж точно: вреда от них не было никакого. Кстати, сейчас вновь наблюдается интерес к лизатам со стороны некоторых ученых...

Вообще, страстное желание в ту эпоху найти универсальный метод лечения, «средство от всех болезней», объяснимо. Как справедливо замечает Л. Разгон, подобные идеи полностью совпадали с желанием Сталина, который предпочитал идти напролом, не считаясь ни с объективными условиями, ни с законами природы, и не мог примириться с существованием чего-то, над чем он не властен. Не случайно был проявлен такой интерес со стороны властей к Всесоюзному институту экспериментальной медицины, создатели которого — врачи Л. Н. Федоров, А. Д. Сперанский и другие, а также журналисты, писатели (даже Горький оказался в плену новых идей) — обещали, что советская медицина в скором времени добьется необыкновенных результатов в управлении человеческим организмом...

Доктор Казаков тоже пользовался до некоторых пор официальной поддержкой. Он возглавлял в тридцатые годы Институт обмена веществ и эндокринных расстройств. Но у него были сильные враги, и прежде всего профессор-эндокринолог Н. А. Шерешевский. На Казакова начались гонения, на научных съездах его громили, порой не выбирая выражений. Об этом Казаков даже рискнул вспомнить на суде...

ВЫШИНСКИЙ. Как же вы осмеливаетесь говорить, что у вас не было возможности свободно работать!

КАЗАКОВ. Но печатать мои труды...

ВЫШИНСКИЙ. Правительство приказать печатать ваши труды не может, это вы должны понимать. А я вас спрашиваю, институт был дан!

368

КАЗАКОВ. Был.

ВЫШИНСКИЙ. Лучший в Союзе!

КАЗАКОВ. Лучший.

ВЫШИНСКИЙ. Работники были даны!

КАЗАКОВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ. Средства были даны!

КАЗАКОВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ. Какие средства!

КАЗАКОВ. Большие.

ВЫШИНСКИЙ. Большие, гигантские. Как же вы осмеливаетесь говорить то, что вы сейчас сказали! Вы и здесь думаете клеветать! Продолжайте ваши объяснения.

КАЗАКОВ. Были моменты тяжелого личного переживания. Действительно, я все-таки должен сказать, что на съездах мне даже заключительного слова не давали. Я был программным докладчиком, и здесь многие присутствуют, которые знали об этом. Мне заключительное слово не дается, первый раз в истории медицины! Против меня выступают мои оппоненты, а мне заключительного слова не дают.

ВЫШИНСКИЙ. Вы в историю медицины вошли достаточно крепко своими чудовищными преступлениями, поэтому говорите о преступлениях.

Добавим к тексту стенограммы, что в экспертную комиссию был включен и Шерешевский, он, очевидно, с радостью давал против своего врага нужные показания. Еще одна зловещая черта процесса 38-го: его организаторы охотно использовали личные антипатии и расхождения взглядов ученых для их политической компрометации и взаимоуничтожения. Послушание не спасло Шерешевского от ареста в 1952 году по «делу врачей»...

В Саратове живет сын И. Н. Казакова — Борис Игнатьевич. С ним удалось побеседовать, он рассказал:

— К тому времени отец уже развелся с моей матерью, мы жили в Саратове, он — в Москве, В конце 1937 года я вдруг получил телеграмму от мачехи. Она сообщала, что с отцом случилась беда... Я срочно взял отпуск в университете, где учился, и выехал в Москву. Оказалось, отца арестовали. На другой день мы с мачехой пошли в тюрьму, но там нам толком ничего не объяснили, только приняли передачу. Так ни с чем и возвратился в Саратов. В спецчасти университета пришлось отчитаться о поездке. Мне ответили, повторяя лицемерную фразу Сталина: «Сын за отца не отвечает, учись...»

369

А 2 марта услышал по радио о начавшемся процессе, узнал о том, что отец обвиняется в убийстве бывшего председателя ОГПУ Менжинского. Первая реакция была по тем временам просто безрассудной: в узком кругу я заявил, что не верю в такую глупость, в сердцах сказал, что это проделки Ежова. Кто-то на меня донес...

Уже 3 марта меня арестовали. Обвинили в... подготовке террористического акта против Ежова. Дали 10 лет, которые я отбыл день в день на Севере. Потом, после отбытия срока, меня держали на «поселении». Вернуться в Саратов для продолжения учебы, о чем мечтал, не мог... Так уходили годы. Наконец, в 1954 году мне разрешили вернуться домой. Добился восстановления в университете. Затем стал преподавателем химии в педагогическом институте, защитил кандидатскую диссертацию...

Круг знакомых, друзей у отца был широк. У отца была частная практика — и кто только к нему ни обращался за помощью — артисты, писатели, политические деятели... Помню, в дом приходили и Н. А. Семашко, и участник трех революций, видный деятель партии П. А. Красиков, и один из руководителей Октябрьского вооруженного восстания Н. И. Подвойский, и X. Г. Раковский. С Раковским, как вы помните, отец вместе сидел на скамье подсудимых...

Христиан Раковский — один из пионеров социалистического движения в Болгарии. Он сотрудничал с ленинской «Искрой», Плеханов считал его своим любимым учеником. Жил в нашей стране. Был членом ЦК большевистской партии, Председателем Совнаркома Украины, полпредом в Лондоне и Париже. В 1934 году назначен председателем Всесоюзного Красного Креста. На процессе 38-го был осужден как «английский и японский шпион», приговорен к 20 годам тюрьмы. В 1941 году расстрелян вместе с Плетневым...

Продолжение последует

Через 50 лет стало возможным сказать правду о тех людях, без вины виноватых, о том времени. На Западе с самого начала ставилась под сомнение справедливость решения суда, разбиравшего «дело» «право-троцкистов», и, в частности, говорилось о невиновности врачей. Но наша пресса давала подобным попыткам «гневный отпор». Публиковались письма с подписями видных ученых, деятелей культуры, искусства.

370

И герой романа В. Гроссмана, видный физик, сам переживший незадолго до этого травлю, но не потерявший чувство собственного достоинства, не пошедший тогда на компромисс со своей совестью, теперь, став известным и обласканным самой высшей властью, подписывает абсурдное опровержение, осуждающее тех, кто берет под защиту «выродков и извергов рода человеческого Плетнева и Левина...» Что заставило его? Почему он находил в себе силы рисковать свободой и жизнью, но не смог отказаться от пряников и леденцов? Все непросто... Гроссман пишет: послушное чувство закормленной скотины, страх перед новым разорением жизни, страх перед новым страхом... И ведь понимал, что средневековой тьмой дышали обвинения медикам. «Врачи-убийцы! Врачи убили великого писателя, последнего русского классика. Кому нужна эта кровавая клевета? Процессы ведьм, костры инквизиции, казни еретиков, дым, смрад, кипящая смола. Как связать все это с Лениным, со строительством социализма?..»

Сталин, чей мозг, как отмечает Д. Волкогонов, оказался не подготовленным к восприятию столь сложного материала, как труды Гегеля, Канта, Фейербаха, Фихте (одно время его безуспешно пытались ознакомить с классической философией), прекрасно овладел примитивными методами управления толпой. Кнутом и пряником насаждал он свой культ, заставляя боготворить само зло...

И те, кто пытался купить свое благополучие, жизнь холуйским служением произволу, непротивлением злу, не могли знать, что их «заслуги» не гарантируют им собственной безопасности. Истории Виноградова и Шерешевского подтверждают это...

Он ненавидел интеллигенцию, с жуткой методичностью уничтожал самых образованных, умных, благородных, свободно мыслящих. И в этом смысле появление на суде Левина, Плетнева, Казакова нельзя назвать случайностью. Истреблялись целые семьи, вслед за Л. Г. Левиным был расстрелян его сын, отправлены в ссылку жена и другой сын... Вслед за Казаковым арестовали его сына...

Вдумываясь в эту неумолимую логику уничтожения, невольно приходишь к выводу, что Сталину и его аппарату важно было не только убрать свидетелей преступлений, а также потенциально недовольных, какими могли считаться родные и близкие жертв, но и чудовищно понизить интеллектуальный и нравственный уровень всего народа.

Понятно и то, что Сталин, обезличивая толпу, играл на

371

самых низменных чувствах. Издавна известно, что в роковые дни, в лихолетье темная толпа в России готова была видеть виновников бедствия в своих же друзьях и спасителях. Так, в страшную холерную эпидемию 1830—1831 гг., по свидетельству современника, «невежды распространяли слухи, будто отравляют колодцы, реки и даже яства... преимущественно доктора» («Вестник Европы», 1881, № 9).

Сталин прекрасно учитывал возможность подобных настроений и умел ими манипулировать. Он знал, что, выставляя врагом медика, он особенно легко найдет путь к сердцу одурманенной толпы. Каждый должен был почувствовать смертельную опасность, нависшую над ним: все беззащитны перед врачами, которые могут «залечить» любого. Но, слава богу, есть он, бдительный гений, сумевший «раскрыть» коварный замысел врага, сумеющий и в будущем защитить от «подлых отравителей» свой народ...

И он создал механизм с такой «программой действий», который, будучи включенным, мог затем работать самостоятельно и даже проявлять инициативу. Если на процессе 38-го врача-доносчика Белостоцкого нашел, очевидно, Вышинский, то в 50-е годы Тимашук, как теперь стало известно, написала донос по личному побуждению... Хотя, конечно, эта инициатива совпала с «социальным заказом».

И, поднявшись на новую ступень развития, новое дело — «дело врачей» — значительно выросло количественно, изменилось и качественно: в частности, оно уже яростно разжигало шовинистические, антисемитские настроения. Несомненно, «дело врачей» 50-х обещало превратиться в еще более грандиозный и страшный спектакль, нежели суд над врачами в 38-м.

Но это — отдельная история.

372

«Советская культура», 1988 19 марта

О. Темушкин, доктор юридических наук, заслуженный юрист РСФСР

«Одна неправда нам в убыток»

Автор этой статьи Олег Петрович Темушкин, работая в органах Прокуратуры СССР, в пятидесятых годах принимал непосредственное участие в деятельности по реабилитации лиц, незаконно репрессированных в годы культа личности Сталина.

Заслуживает всяческой поддержки стремление нашей печати рассказать правду о временах беззакония, воздать должное его жертвам. Ибо преступления, совершенные во времена Сталина, не только не свойственны социалистическому строю, но более того, они были преступлениями именно против социализма! А между тем иногда приходится встречать весьма нечеткие суждения по этому поводу. Хочу остановиться на одном конкретном примере. Я имею в виду спор писателя И. Стаднюка с академиком А. Самсоновым на страницах газеты «Социалистическая индустрия».

У тех, кто прочитал статью И. Стаднюка в газете «Социалистическая индустрия» (14 июня 1987 г.), может сложиться убеждение, что Д. Павлов и его ближайшие помощники являются главными виновниками тяжелых поражений, постигших наши войска в первые дни войны.

Следуя уроку правды, преподанному XXVII съездом КПСС, необходимо, ссылаясь только на факты, рассказать о трагическом эпизоде, связанном с гибелью генерала Д. Павлова и его соратников — генералов В. Климовских (начальник штаба фронта), А. Григорьева (начальник связи фронта), Н. Клыча (начальник артиллерии фронта), А. Коробкова (командующий 4-й армией). Уже хотя бы во имя того, чтобы восстановить их добрые имена!

Приведенная И. Стаднюком выдержка из его же романа говорит скорее о том, что расправа над командованием фронта была предопределена полученной Сталиным необъективной информацией. Так, Стаднюк пишет: «Как известно, Д. Г. Павлов и его соратники были преданы суду военного трибунала по предложению приехавшего в Каспю 2 июля

373

1941 г. Мехлиса... и получил ли такое поручение Мехлис от Сталина, не знаю».

С мнением о том, что и в массовых репрессиях, и в беззакониях, допущенных в отношении виднейших политических и военных деятелей, выдающихся ученых, писателей, конструкторов оборонной техники, виновны Ежов и Берия, Мехлис и Лысенко, Каганович и Шкирятов — словом, кто угодно, только не лично Сталин, мне приходилось и приходится встречаться часто. Но как же Сталин мог допустить, чтобы политический, оборонный и моральный потенциалы страны в канун предстоящей смертельной схватки с фашизмом понесли такой страшный урон? И не только не воспрепятствовать этому, но даже ничего об этом, оказывается, «не знать»...

В том, почему Сталин расправился с Павловым, загадки нет: это присущий ему стиль, метод его руководства страной, четко отработанный и безотказно действовавший на протяжении десятилетий его правления. Допуская промахи, которые очень дорого обходились народу и государству, акты прямых беззаконий и произвола, Сталин со свойственным ему коварством умело искал и находил вину других лиц, а затем жестоко их карал, сам оставаясь в глазах народа в ореоле непогрешимости.

При проведении в стране коллективизации было допущено отступление от ленинской политики по отношению к крестьянству. Это повлекло, в частности, необоснованное раскулачивание крестьян, которые кулаками никогда не были, последовали репрессии, что принесло неисчислимые беды массе людей, серьезно подорвало экономику страны. Когда все уже было совершено, и именно так, как замыслил Сталин, он выступил со статьей «Головокружение от успехов» и свалил всю вину за беззакония на излишне ретивых исполнителей. Кстати, автор романа «Люди не ангелы» И. Стаднюк все это в свое время художественно убедительно и показал...

Массовые репрессии тридцатых годов осуществлялись на базе выдвинутой Сталиным идеи о неизбежности обострения классовой борьбы по мере того, как будет укрепляться социалистический строй.

В нужный момент ответственность за все беззакония была последовательно свалена на исполнителей злой сталинской воли, сначала на Ягоду, а затем на Ежова. Они были расстреляны, а Сталин опять чист, да к тому же в образе высшего, справедливого судьи.

374

Как никто лучше сказал об этом А. Твардовский:

Да, он умел без оговорок.

Внезапно — как уж припечет —

Любой своих просчетов ворох

Перенести на чей-то счет;

На чье-то вражье искаженье

Того, что возвещал завет.

На чье-то головокруженье

От им предсказанных побед.

Что касается Д. Павлова и его соратников, то приговор по их делу определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 31 июля 1957 г. был отменен и дело прекращено за отсутствием в их действиях состава преступления. Таким образом, все они посмертно реабилитированы.

И очень важно сейчас показать, кто был действительным виновником этой трагедии, и восстановить, в том числе и средствами искусства, попранную честь и доброе имя невинно пострадавших людей, ставших жертвами непомерных сталинских амбиций и просчетов.

Заслужил ли Д. Павлов упрек за неумелое командование войсками фронта? Думаю, что в этом не вина, а беда Павлова. Он принял Округ, ставший вскоре фронтом, да к тому же одним из ответственнейших, незадолго до начала войны. Опыта командования крупными войсковыми соединениями не имел. В Испании, а затем во время финской кампании командовал танковым корпусом, за проявленный героизм был удостоен звания Героя Советского Союза. Но для руководства фронтом он еще явно не созрел. Симптоматичны объяснения Павлова суду: «Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступление в период военных действий, а потому, что недостаточно готовились в мирное время к этой войне».

Возникает вопрос: как Павлов оказался на таком ответственном посту при отсутствии для этого достаточных данных? Ответ однозначен: «В 1937—1938 гг., а также и в последующее время в результате необоснованных массовых репрессий погиб цвет командного и политического состава Красной Армии, говорится в книге «Великая Отечественная война Советского Союза 1941—1945. Краткая история». Как «агенты иностранных разведок» и «враги народа» были осуждены и уничтожены три Маршала Советского Союза (из пяти имевшихся в то время) — ...погибли все командующие войсками военных

375

округов... Из армии были устранены все командиры корпусов, почти все командиры дивизий, командиры бригад; около половины командиров полков... Всего за 1937—1938 гг. репрессиям подверглась одна пятая часть офицерских кадров».

Избиение военных кадров продолжалось вплоть до начала войны. Жертвами незаконных репрессий пали генералы Рычагов П. В. — командующий ВВС Красной Армии, Штерн Г. М. — командующий противовоздушной обороной страны, Смушкевич Я. В. — главный инспектор ВВС, дважды Герой Советского Союза.

Были репрессированы, но затем освобождены Мерецков К. А. — начальник Генерального штаба Красной Армии, Ванников Б. Л. — нарком вооружения.

К чему привели массовые репрессии, видно, в частности, из следующего. Выступая на заседании Высшего военного совета в ноябре 1937 г., командующий Закавказским военным округом Н. В. Куйбышев (вскоре также необоснованно репрессированный) признал боевую подготовку войск неудовлетворительной. «Основная причина этого в том,— сказал он,— что округ в кадровом отношении сильно ослаблен».

...Последовала реплика наркома: «Не больше, чем у других». «На сегодня, — продолжал командующий, — у нас тремя дивизиями командуют капитаны как старшие по званию...»

В непосредственной связи с обсуждаемым вопросом находится и характеристика поведения Сталина в последующий период Отечественной войны. Ряд авторов, в том числе и мемуарной литературы, военных историков, оценивает его роль в этот период положительно. Отмечает проявленную им политическую волю, целеустремленность и настойчивость, умение организовать и дисциплинировать людей.

Я коснусь этой проблемы лишь в части, относящейся к области, близкой мне как юристу. В период войны актов массовых репрессий, произвола и беззаконий, заметно убавилось. Более того, был освобожден из заключения и возвращен в строй ряд крупных командиров. В том числе генералы К. Мерецков, К. Рокоссовский, А. Горбатов, комкор Л. Петровский, героически погибший в 1941 г., и многие другие, вскоре же возглавившие крупные воинские соединения.

Какие еще нужны доказательства в подтверждение того, что репрессиям в свое время подверглись заведомо невиновные лица?

Логичен и такой вывод. Когда судьба самого Сталина напрямую оказалась зависимой от того, быть или не быть соци-

376

алистической державе, он резко изменил свою тактику по отношению к людям.

Но стоило отгреметь последним залпам войны, как Сталин возвратился к испытанным методам «правления». Необоснованные репрессии возобновились с прежней силой. Жертвами их стали: командующий ВВС страны главный маршал авиации А. Новиков, заместитель министра обороны, маршал артиллерии Н. Яковлев, старейший флотоводец адмирал Л. М. Галлер, командир механизированного корпуса Герой Советского Союза генерал-лейтенант В. Крюков и его жена Л. Русланова, любимая и популярнейшая певица, исполнительница русских народных песен, был фактически отставлен Маршал Советского Союза Г. Жуков, репрессирован командующий воздушной армией (в период войны — начальник штаба ВВС страны) маршал авиации С. Худяков.

О нем поведаю несколько подробней.

Худяков С. А. был арестован 14 декабря 1945 года без санкции прокурора и при отсутствии каких-либо данных о его «преступной» деятельности. Лишь 22 августа 1947 года ему было предъявлено обвинение в том, что он в 1918 году, т. е. в возрасте 16 лет, находясь на военной службе в составе Красногвардейского отряда в городе Баку, был завербован английским офицером для шпионской деятельности. Нелепость и смехотворность обвинения очевидны: данными о занятии какой-либо враждебной деятельностью Худяковым обвинение не располагало. Было другое: Худяков 25 лет безупречно прослужил в Советской Армии, прошел путь от рядового бойца до маршала авиации, за боевые заслуги был награжден семью орденами.

Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 18 августа 1954 года по заключению Генерального прокурора СССР дело Худякова С. А. прекращено за отсутствием состава преступления в его действиях, а сам он реабилитирован посмертно.

«Иногда утверждают, — подчеркнул М. С. Горбачев, — что Сталин не знал о фактах беззакония. Документы, которыми мы располагаем, говорят, что это не так. Вина Сталина и его ближайшего окружения перед партией и народом за допущенные массовые репрессии и беззакония огромна и непростительна. Это урок для всех поколений».

И. Стаднюк предъявил претензии академику А. Самсонову в непоследовательности, так как ранее А. Самсонов давал иную, т. е. положительную, оценку Сталину. Упрек серьезный.

377

Но объективность требует учитывать, что ошибочные суждения А. Самсонова имели место до XX съезда КПСС, когда многое еще было неясно. Многие честные и достойные люди в былое время, до XX съезда партии, искренне верили и возвеличивали Сталина. Убедительное объяснение такой ситуации находим у К. Симонова. В письме Шапашковой (18 мая 1964 г.) он оценивает свое стихотворение «Суровая годовщина», в котором есть хвалебные в адрес Сталина строки. Поэт пишет: «Стихотворение «Суровая годовщина» было написано в тяжелое время — осенью сорок первого года... написал его от всей души, выразив свое тогдашнее отношение к Сталину...

Но когда во время XX съезда и после него я узнал — постепенно — ту правду о Сталине, которой я раньше не знал, о которой, может быть, в какой-то мере догадывался, но старался оттолкнуть от себя эти мысли, старался не дать себе в них поверить, когда я узнал, как все это обстояло на самом деле, — мое отношение к Сталину резко переменилось». Поэтому, размышляет далее К. Симонов, «...люди, которые неправильно в свое время оценивали Сталина, не понимали многих сторон его деятельности — отрицательных, тяжелых, принесших нам трудно исправимые беды, стоивших нам миллионов жизней людей, что люди, которые поняли теперь, как все обстояло в действительности, они обязаны писать о Сталине и об этой эпохе так, как им подсказывает совесть, обязаны рассказать всю ту правду, которую они теперь постепенно узнали... Надо помнить, что армия, руководящие кадры которой он перебил в тридцать седьмом и в тридцать восьмом году, пришла к войне ослабленной по его вине. Надо помнить, что многие люди, жертвуя жизнью, доносили о том, что немцы вот-вот начнут войну, а он, высокомерно считая, что он все знает, что он непогрешим, не принял во внимание всех этих сигналов, и для нас война в итоге оказалась неожиданной, и это стоило нам миллионов лишних жертв. Эти жертвы лежат на его совести».

Опыт, накопленный после XX съезда, показывает, что перестройка в сознании возможна лишь при условии полного преодоления идеологии, стереотипов, связанных с культом личности именно Сталина. Культ Сталина связан не только с физическим уничтожением огромной массы людей, но и с внедрением в общественное сознание самых отрицательных качеств, не свойственных народу, — подозрительности, страха, чувств безысходности, бездумного повиновения командному окрику, безынициативности, неуверенности в себе.

378

Было бы наивным прекраснодушием полагать, что в стране не осталось людей, которые по-прежнему поклоняются своему прежнему идолу. Речь, конечно, отнюдь не только о тех, кто выставляет его изображение на ветровых стеклах автомашин. Это скорее смешно, чем опасно. Тревожат те, кто, обладая авторитетом, а иной раз властью и влиянием, всячески сопротивляются разоблачению культа личности Сталина, в том числе и выплескивая свои эмоции на этот счет на страницы печати. При этом они камуфлируют свою позицию утверждениями о том, что, разоблачая культ личности, мы якобы принижаем достижения народа, подрываем авторитет социализма. Неужели не понимают, что беззакония во времена Сталина не только не свойственны социалистическому строю, но, более того, они были преступлениями именно против социализма! Неужели не понимают, что, рассуждая так, невольно солидаризируются с нашими идейными противниками, пытающимися доказать недоказуемое: что культ личности и связанные с ним беззакония неизбежны для социализма, свойственны ему?

В связи со сказанным хотелось бы еще раз вернуться к посвященному 70-летию Октября докладу М. С. Горбачева и привести в заключение такие слова из него: «...и сейчас еще встречаемся с попытками отвернуться от больных вопросов нашей истории, замолчать их, сделать вид, будто ничего особенного не произошло. С этим мы не можем согласиться. Это было бы пренебрежением к исторической правде, неуважением к памяти тех, кто оказался невинной жертвой беззакония и произвола. Не можем еще и потому, что правдивый анализ должен помочь нам решать сегодняшние наши проблемы: демократизации, законности, гласности, преодоления бюрократизма — словом, насущные проблемы перестройки. Вот почему нам нужны и здесь полная ясность, четкость и последовательность».

379

«Смена», 1988 № 12, 13

Публикация подготовлена слушателем

Высшей комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ

Натальей Мильчаковой

«Писать все-таки надо!..»

Александр Мильчаков. В четырнадцать лет — член Социалистического Союза рабочей молодежи. В шестнадцать — большевик. В 1919-м его избрали секретарем Пермского губкома комсомола, а вскоре секретарем Сиббюро ЦК РКСМ. Популярность Мильчакова среди молодежи росла с каждым годом. В 1928 году его избирают Генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ. С 1931 года он на ответственной партийной работе в аппарате ЦК ВКП|б). С 1932-го по 1938 — на руководящей работе в золотодобывающей промышленности СССР. В конце 1938 года он арестован по клеветническому обвинению. Почти шестнадцать лет — в Норильском и Магаданском лагерях... В 1954 году А. И. Мильчаков полностью реабилитирован.

...Я часто просматриваю большой семейный архив, сохранившийся у нас в доме после дедушкиной кончины. В ящике письменного стола среди других документов хранится толстая общая тетрадь в коричневом переплете. Это неопубликованная рукопись Александра Ивановича, над которой он работал в 60-х годах. На одной из страниц такая запись: «Когда приходится иной раз поделиться с близкими товарищами или родными людьми кусочками воспоминаний о пережитом, слышишь замечания: «Тебе подобные сцены, события, встречи надо записать...» — «Но ведь они не будут опубликованы!» — «Пусть. Оставь их для будущих исследователей, для внуков...» — «Значит, писать все-таки надо!..»

С разрешения семьи я подготовила публикацию из неизвестных записей Александра Ивановича Мильчакова.

Наталья Мильчакова

380

24 апреля 1954 года я был полностью реабилитирован и смог вернуться в Москву. С тех пор, как я ее «покинул», минуло без малого 16 лет. Я был арестован в день рождения Сталина в декабре 1938 года по ордеру, подписанному Берия и Вышинским и по официальной санкции Л. Кагановича, бывшего тогда народным комиссаром тяжелой промышленности и секретарем ЦК партии.

Военной коллегией Верховного Суда СССР я был осужден сроком на 15 лет заключения с последующим поражением в правах на 5 лет. После осуждения в мае 1939 года этапирован в Норильский заполярный лагерь. Во время этапа два месяца мы находились под Красноярском на пристани в Злобине, где загружали баржи грузами для Норильского строительства. Осенью работали грузчиками в порту Дудинка. В октябре нас перевели в Норильск, где я попал в бригаду подземных рабочих на угольную шахту «Шмидтиха» откатчиком.

5 ноября нас в числе 20 человек, в морозный день, пешком отвели в штрафной лагерный пункт «Коларгон», находившийся в тундре в 18 километрах от Норильска, чтобы там расстрелять.

В числе обреченных на казнь были: сопроцессник Димитрова по Лейпцигскому процессу, бывший секретарь ЦК Болгарского комсомола и член Политбюро Болгарской компартии Благой Попов, заместитель наркома пищевой промышленности СССР Чигринцев, член коллегии Наркомфина СССР Петр Четвериков, начальник Главного управления соляной промышленности СССР Никита Куликов, посол СССР в Румынии Островский, консул в Скандинавских странах, бывший ранее секретарем губкома комсомола на Волге Владимир Фишер, бывший первый секретарь Ереванского горкома партии Абел Ордуханян, бывший секретарь Казанского горкома партии Абдулла Юнусов, профессор истории Сергей Дубровский, профессор права Леонид Гинзбург, профессор права Петр Климов и другие.

Две недели мы ждали расправы. От нас этого особенно и не скрывали. У нас отобрали одежду, одели в тряпье. Нам предложили заказать перед смертью «пожрать и накуриться вдоволь», послав в Норильск подводу за продуктами и табаком. У меня и Куликова личных денег нашлось только на пачку махорки и пачечку курительной бумаги... Приставленный к нам в помощь охране и лагерной администрации комендант из уголовников узнал меня. Он был в Невьянске на Урале старостой старательной артели, когда я в 1937 году посещал

381

невьянские золотые прииски. Комендант сказал мне на ухо: «Батя, вас привезли «на шлепку», мне это точно известно...» И сунул мне в карман бушлата пачку папирос.

Спас нас начальник Норильского строительства и лагеря А. П. Завенягин. Он выждал две недели, а потом вразрез с «директивой центра», под свою ответственность приказал вернуть нас в Норильск. Эта готовившаяся бессудная расправа над нами вызвала много разговоров в лагерях, производительность труда в бригадах заключенных упала.

В Норильске с конца ноября нашу бригаду бросили на земляные работы — копать котлованы под фундаменты большого металлургического завода. Многие товарищи погибли в Норильске от аварий, цинги, абсцесса легких, от непосильного физического труда...

В 1948 году из Норильска (через Москву) я был переброшен в Магадан.

Об этой поездке — самолетом и в мягком вагоне — в дальнейшем я расскажу подробно. Привезли меня тогда в Москву по велению Сталина. И увезли через три месяца в Магадан тоже по взмаху сталинской руки. Берия доложил Сталину, что Мильчаков «ничего не понял, хотя и отсидел десять лет, — себя считает ни в чем не повинным, а виноватыми посадивших его». Сталин тогда махнул рукой...

В Магадане я попал в лагерь для каторжан. Заключенные в этом лагере находились на тюремном режиме, на одежде носили номера: на спине, на ноге, выше колена, на головном уборе, на лбу. Там меня «стукнул» первый инфаркт.

Работал я там, перед выходом «на вечное поселение», бригадиром бригады землекопов.

На почте пришли в замешательство: вручать ли мне телеграмму о моей реабилитации, полученную в Магадане открытым текстом. «Этакий случай впервые». Затем состоялся мой разговор по телефону с Москвой, с семьей. Волнение мое и семьи описать трудно. Разговору участливо помогали две телефонистки, московская и магаданская.

Последнее посещение спецкомендатуры Министерства госбезопасности в Магадане. И физиономии спецкомендантов выглядят иначе, и разговор ведется на «вы». Начальник Дальстроя «всесильный» чиновник Митраков говорит о готовности содействовать моему скорейшему выезду в Москву, тогда как до этого он заботился о превращении меня в безработного, как только ему становилось известно, что я устроен в какой-либо цех экономистом, нормировщиком или калькулятором...

382

Я получаю вне очереди билет на прямой рейс самолета Магадан — Москва, а через два дня семья встречает меня на Внуковском аэродроме.

Семья была выселена из дома на ул. Серафимовича в маленькую комнату в Малом Харитоньевском переулке. Сюда меня не прописывали «на площадь жены», так как, по обычаю многих в начале двадцатых годов, мы с Марусей не регистрировали брака. Пришлось нам пойти в загс и оформить брак.

В парткомиссии Московского Комитета партии, куда мы с Марусей пришли с заявлением о восстановлении меня в правах члена партии, мне предложили принести отзывы хотя бы от двух или трех знающих меня старых членов партии. Через два дня я принес в парткомиссию пятнадцать отзывов коммунистов и спросил: «Надо ли продолжать эту кампанию по сбору рекомендаций?»

Я был восстановлен членом партии со стажем с 1919 года, но с указанием перерыва: «с 1942 года по 1954 год». Почему с 1942 года? Выходит, в лагере я был членом партии? Меня «догадались» исключить из партии только в 1942 году, хотя партийный билет изъяли при обыске и аресте в декабре 1938 года.

Потом мне вернули орден Ленина. На ордене — старый номер: 942. Мне передавали, что Ворошилов, подписывая Указ о возвращении мне ордена, уронил старческую слезу: «Жив, оказывается, Мильчаков-то!»

Управление делами ЦК партии предоставило мне и моей семье квартиру в новом доме, выдало пособие на лечение и отправило меня и Марусю в санаторий.

В Комитете партийного контроля при ЦК КПСС со мной подробно беседовали товарищи Разуваев и Алексеев. Они попросили меня передать Марусе привет как «настоящей коммунистке, которая не отреклась от мужа, а открыто боролась за его реабилитацию и всегда не скрывала своей связи с ним и веры в его невиновность».

А лечиться нам обоим было очень нужно. Что касается моих хворей, то нервы были истрепаны, сердце пережило инфаркт, и кровяное давление было последние годы очень высоким.

После длительного лечения, через семь месяцев, меня пригласили в Центральный Комитет партии и спросили: готов ли я приступить к работе? Я ответил: «Конечно, да». Мне предложили сперва работу заместителя начальника Главзолота или заместителя начальника Главникелькобальта.

383

В Главзолоте начальником работал Воробьев, бывший в годы моей работы в главке беспартийным экономистом планового отдела. Он был смущен предложением о моем возвращении в золотую промышленность. Я и не стал его «смущать», да и «в комнате повешенного не говорят о веревке»...

А в Главникелькобальт получили назначение Панюков и Зверев, работавшие в Норильске, когда я там сидел в лагере. «Зачем мне идти в главк, где будут хозяйничать начальники лагеря, в котором я сидел долгие годы?»

В ЦК со мной согласились. И по моей просьбе дать мне работу, связанную с воспитанием молодежи, направили в Главное управление трудовых резервов при Совете Министров СССР на должность начальника Управления политико-воспитательной работы, где я и проработал год. Много ездил, посещал учебные заведения, страшно волнуясь, заново привыкая к трибуне, к публичным выступлениям.

Как-то днем раздался телефонный звонок:

— Здравствуй, Саша! Говорит Фадеев.

— Какой Фадеев?

— Нехорошо, друг, не узнавать. Как-никак я отгрохал «Молодую гвардию»...

— А, здравствуй, дорогой. Рад слышать твой голос. Откуда?

— Из бюрократической канцелярии Союза писателей. Приехал на заседание секретариата. На днях заеду за тобой. Мы уедем ко мне за город и хорошо поговорим. Ох, есть о чем поговорить, милый ты человек!

— Я очень, очень рад, Саша, быть твоим гостем...

— Я звоню тебе, чтобы сказать: это — счастье, что ты жив. Недавно за городом я встречался с Молотовым и Ворошиловым. Заговорили о тебе. Отзывались с похвалой. Ворошилов рассказал, что ты вернулся, что он подписывал Указ о возвращении тебе ордена. Молотов вспоминал, как при поездке на Урал в 1938 году играл с тобой в вагоне в домино и ты не раз выигрывал... Вспоминать-то вспоминали и отзывались с похвалой, а встретиться до сих пор не удосужились. Ты бы им рассказал «почем фунт лиха». Стыдно им должно быть, если стыд они вовсе не утратили...

— Саша, дорогой! Встретимся, поговорим...

— Обязательно встретимся. Мне надо видеть тебя, слушать тебя и самому выговориться. А они, вожди, с позволения сказать, так и не пожелали встретиться, а ведь отлично знают,

384

что ты вернулся, лечился и стал теперь работать где-то с ремесленниками и фабзавучениками.

Фадеев прибавил к этим словам резкую характеристику поведения Молотова и Ворошилова, что им, видно, не по душе возвращение людей «с того света», людей, к расправе над которыми они приложили руку.

Не пришлось нам с Фадеевым встретиться. В марте 1956 года я лежал пластом в Кремлевской больнице после повторного инфаркта. Оказывается, этажом ниже лежал Фадеев. Я пробыл в больнице до июня. Фадеев оборвал свою жизнь сам...

В начале февраля 1956 года меня пригласил в Кремль А. И. Микоян.

Около шести часов. Иду по коридору резиденции правительства. Прохожу мимо двери с дощечкой: «Л. М. Каганович». Мелькнула мысль: вот бы отворить дверь и сказать этому трубадуру культа личности, этому иезуиту и политикану, пославшему на пытки и казни тысячи честных людей: «Вернулись с того света жертвы произвола, они станут твоими обвинителями...»

Вхожу к Микояну. Анастас Иванович устремляется навстречу, крепко обнимает, целует.

— Мы запрашивали чекистов, нам сказали — ты расстрелян, тебя давно нет в живых. А вчера у меня были товарищи, сказали: Мильчаков вернулся из заключения и работает где-то нормировщиком на стройучастке...

— Это в Магадане я был нормировщиком на стройучастке, а здесь — я начальник Управления воспитательной работы в Главке трудовых резервов...

— Сколько человек в твоем управлении?

— Двадцать вместе со мной.

— Нашли работу для Мильчакова, — рассмеялся Микоян.

— Мы говорили с Хрущевым о твоем возвращении. Почему сразу, как вернулся, не пришел к нам в ЦК, даже не позвонил?

— После всего происшедшего не хотел быть навязчивым. А сейчас вдвойне рад вашему приглашению встретиться.

— Чем тебе помочь? Как семья, все ли живы, здоровы? Как здоровье жены? Я ее помню еще по Ростову, когда вы поженились.

— Ничего не надо, все в порядке, мне вернули партбилет, орден, дали квартиру, помогли с лечением, теперь я работаю.

И тут я перешел к главному в нашей беседе:

385

— Скажите, с чем вы, ЦК, идете на партийный съезд? Будет ли опубликовано «Завещание Ленина»? Сталин спрятал «Завещание Ленина», неужели вы не скажете съезду обо всем?

— Это не так просто. При Сталине было принято решение, по которому сейф, где хранится «Завещание Ленина», может быть вскрыт при условии единогласного об этом решения ЦК. Хрущев поставил этот вопрос. Пока единогласия не получилось. Есть в президиуме ЦК люди, которые как огня боятся правды о Сталине...

— Вместе с вами, Анастас Иванович, я был на XIII съезде партии. Дальше откладывать оглашение завещания Ильича было нельзя. И тогда «Завещание Ленина» читалось на собраниях делегаций. Помните, как это было?

— У тебя хорошая память, — заметил Микоян.— Но учти, на съезд соберутся люди, в большинстве воспитанные и выдвинутые при Сталине. Это не ты и не я. Подавляющее большинство ленинских кадров партии уничтожены при Сталине...

— А вопрос о произволе и попрании ленинских принципов Сталиным и его приспешниками все равно ставить надо. Без этого не может быть движения вперед. Я работаю всего один год, а ездил во многие города и встречался со многими людьми. Речь идет о том, что надо заново восстановить доверие к руководству...

— Восстановить доверие? Ты так ставишь вопрос? Разве массы нам не доверяют? — быстро реагировал Микоян.

Мне не хотелось нарушать установившийся контакт и взаимное понимание в беседе. Я поспешил поправить себя:

— Ну хорошо. Пусть не восстановить, а вновь укрепить доверие к руководству. Ведь неоспоримо, что в тяжкие годы сталинского культа и бесконечного произвола доверие к руководству было подорвано. Сталин держал массы в страхе и трепете. А сам создавал себе опору в выдвинутых им кадрах, задаривал их премиями, постами, наградами, подкупал их материальным благополучием — дачами, автомашинами, роскошными квартирами, непомерно высокой заработной платой. Ну к чему теперь, к примеру, сохранять эти «сталинские конверты» со второй зарплатой, с которой даже партийные взносы не берутся?

Есть у нас Молдавское управление трудовых резервов. В нем всего тринадцать учебных заведений. А заместитель начальника по воспитательной работе, кроме оклада, который и без того превышает размер зарплаты квалифицированного

386

инженера, получает еще «конверт», еще второй оклад, так заведено. Зачем?

Микоян рассказал, что Хрущев собрал высокое совещание и поставил вопрос о ликвидации «конвертов» и высоких окладов.

— Ты бы видел, какую бучу подняли высокопоставленные деятели! Они видишь ли, считают, что Хрущев идет в хвосте «отсталых настроений масс». Сталин дал, а Хрущев хочет отнять. Но должен тебе сказать, Хрущев — очень упорный человек. Все равно этот вопрос будет решен. Для начала мы срежем «конверты» наполовину, а потом отбросим совсем.

Микоян рассказал о ряде мер, получивших после съезда свое решение. Речь шла о подтягивании заработной платы низкооплачиваемых тружеников, о сокращении рабочего дня, о прекращении выпуска займов за счет средств трудящихся, о постепенном снижении налогов. Затем Микоян остановился на вопросе о ликвидации последствий беззаконий и репрессий, творившихся при Сталине.

— Президиум ЦК создал комиссию для выяснения вопроса: куда девался съезд победителей, Семнадцатый съезд партии? Ведь не случайно две трети делегатов съезда и Центрального Комитета были перебиты Сталиным. Я возглавляю еще одну комиссию по ускорению процесса реабилитации людей, томящихся до сих пор в лагерях и в ссылке. Мы решили послать во все лагеря комиссии центра. Пусть быстро рассмотрят на месте дела всех живых, пусть освободят всех невиновных. А чтобы сделать это вернее, включим в каждую комиссию по одному реабилитированному товарищу. Как ты, войдешь в такую комиссию? Вас уж никто не обманет!

Микоян упомянул, что ЦК создавал комиссию по вопросам реабилитации некоторое время тому назад. Комиссия не выполнила поручения, в ней были люди, заинтересованные не в реабилитации невинных людей, а в замазывании преступлений прошлого.

Тут я поднял вопрос, который меня мучал:

— Вы сами сказали, Сталин сколачивал свои кадры, свою опору. Эти кадры остались, они сидят в аппаратах в центре и на местах. Они будут саботировать новое, сопротивляться, мешать скорейшему восстановлению ленинских норм жизни партии и государства...

Микоян поспешил заявить: «Это не страшно. Преодолеем. Ты не знаешь, а мы выгнали из МГБ и МВД ряд генералов и

387

полковников, бериевских последышей, некоторых исключили из партии, отдали под суд».

Мне до сих пор кажется, что Микоян понял меня, но не стал углублять этот больной вопрос. Тем более тогда и Хрущев, и Микоян не отважились на смелое и последовательное обновление и омоложение кадров, прежде всего партийного аппарата.

— Скажи, тебе партийный стаж восстановили с указанием перерыва? — спросил Микоян.

— Да, с перерывом, — ответил я.

— Это же неправильно! — воскликнул Микоян.

— Конечно, неправильно, но так велели вы сами, Президиум ЦК. Хотя эту установку вы сами и нарушаете. Вы велели не указывать перерыва в стаже двум моим хорошим знакомым — Снегову и Шатуновской. Между тем они, как и я, как и другие реабилитируемые товарищи, не по своей вине были оторваны от партии и находились в этом отношении совершенно в одинаковых условиях с другими.

Микоян предложил мне завтра же дать ему заявление в ЦК по этому вопросу, адресованное Н. С. Хрущеву, что мною и было выполнено.

Говорили мы еще о воспитании молодежи, о том, что культ Сталина тяжело отразился на работе комсомола.

Анастас Иванович очень тепло отозвался о Хрущеве, его энергии и желании отдать все силы восстановлению ленинских норм партийной жизни.

Микоян вернулся к вопросу о моей работе в Главном управлении трудовых резервов, со смехом спрашивая:

— Так ты, стало быть, и художественной самодеятельностью фабзавучеников тоже занимаешься?

Я ответил, что с охотой занимаюсь и этим делом.

— Пройдет съезд, встретимся снова. Мы с Хрущевым уже говорили об этом. Решим вопрос о настоящей работе. А на съезде ты будешь...

Он позвонил. Явился его главный секретарь Барабанов.

— Узнаешь Барабанова? Седой стал совсем. Барабанов — единственный уцелевший референт у членов Политбюро ЦК. Пережил все невзгоды. Видишь какой.

Микоян ласково улыбался.

Когда мы расставались, он передал привет Марусе.

Недели через две я был вызван в ЦК, в организационную комиссию по подготовке XX съезда. Мне было сказано, что я получу билеты на все дни съезда. Билет на первый день был

388

вручен тут же. Расписался в получении билета я в отдельном списке. Там было только пять фамилий реабилитированных товарищей: Шатуновская, Чудинова, Осипов, Снегов, Мильчаков. Вскоре настали волнующие дни съезда.

Микоян был прав: на съезде из 1200 делегатов только человек восемьдесят были со стажем до 1920 года. Я как-то сиротливо смотрел по сторонам. Это хорошо, когда растут новые кадры партии. Но как же выкосил Сталин старую ленинскую гвардию!

В перерыве встретился с Артюхиной, Гопнер и Вишняковой. Растроганно обнялись, расцеловались. Вижу бывших членов ЦКК Ростопчина, Кривова, Богданова. Мало, мало.

Ночью, перед последним днем съезда, меня «хватил» второй инфаркт. О предстоящем докладе Хрущева я знал. Знал, что он будет говорить специально о культе личности Сталина и о ликвидации последствий культа. Рассказывали мне потом, какое потрясающее впечатление произвел доклад Хрущева и оглашенные им документы. А ко мне уже являлись только врачи.

В больнице меня навестила Оля Шатуновская, рассказывала о докладе Никиты Сергеевича.

Алексей Снегов притащил красную книжечку с докладом Хрущева, и я с несказанным волнением читал стенограмму, пряча ее от врачей и от Маруси, которые знали одно: «больного нельзя волновать». Я читал, волновался и радовался торжеству справедливости и развенчанию неслыханного злодейства.

С осени 1956 года я был вынужден по совету врачей оставить работу и уйти на пенсию. Тогда же и Марусе, как и мне, установили персональную пенсию. 1957 год я целиком посвятил созданию книги «Первое десятилетие». До выхода книги в 1959 году ее основное содержание было напечатано в журнале «Юность» в №№ 4, 5, 6 за 1958 год. Книгой своих воспоминаний о комсомоле первого десятилетия я хотел выполнить свой партийный долг — воздать должное памяти моих погубленных в годы сталинского произвола товарищей и вместо безликой истории, писавшейся в угоду Сталину, дать очерк правдивой истории комсомола. В моей книге названа не одна сотня имен, среди которых девяносто реабилитированных, имена которых замалчивались. Это и Постышев, и Косиор, и Якир, и Гикало, и Калмыков, и Такоев, это целая плеяда славных имен деятелей юношеского движения, ставших достоянием подлинной истории комсомола: Рывкин, Смородин,

389

Чаплин, Косарев, Тарханов, Шохин, Юровская, Хитаров, Чемоданов, Голуб, Холохоленко, Курганов, Евсеев, Салтанов, Лукьянов, Файнберг, Андреев, Иванов и многие другие.

В эти годы в связи с сорокалетием комсомола я писал много статей и очерков в газеты и журналы, выступал на собраниях.

3 января 1961 года отнес в Центральный Комитет партии заявление, передав его члену Комитета партийного контроля О. Г. Шатуновской.

В заявлении я писал следующее:

«XX съезд партии, заслушав доклад тов. Хрущева Н. С. о культе личности и его последствиях и одобрив доклад, поручил ЦК последовательно обеспечивать полное преодоление последствий культа личности.

В постановлении ЦК от 30 июня 1956 года сказано, что большой вред делу социалистического строительства нанесла ошибочная формула Сталина о том, будто по мере продвижения Советского Союза к социализму классовая борьба будет все более и более обостряться. Эта формула была выдвинута на первый план в 1937 году и послужила на практике обоснованием грубейших нарушений социалистической законности и массовых репрессий, в результате чего были оклеветаны и невинно пострадали многие честные коммунисты и беспартийные советские люди.

Партия разоблачила и покарала преступную банду Берия — проводника линии Сталина, лично контролировавшего органы госбезопасности.

Но партия не сказала своего осуждающего слова о некоторых прямых и злонамеренных пособниках Сталина, Ежова и Берии, — писал я, — о тех, кто восхваление Сталина и раздувание культа его личности сделал в свое время основным принципом своей деятельности.

Я имею в виду зловещую фигуру Л. Кагановича. Не случайно Л. Каганович вместе с другими участниками антипартийной группы выступил против линии партии, определенной XX съездом. Пленум ЦК в июне 1957 года отметил противодействие курсу на устранение тяжких последствий культа личности, проводимое этой группой. Л. Каганович упорно сопротивлялся мероприятиям ЦК по устранению, допущенных в свое время нарушений революционной законности. Он боялся дальнейших разоблачений его собственной преступной деятельности. Он не хотел видеть новой обстановки и остался реакционером, вставшим на путь интриг, тайного сговора против

390

ЦК, смены руководящих органов партии, возврата к старому, к методам и приемам, осужденным XX съездом.

На пленуме ЦК его участники единодушно требовали исключения членов фракционной группы Л. Кагановича, Г. Маленкова, В. Молотова и др. из партии. Тогда пленум ЦК ограничился выводом их из ЦК.

Выражая мнение многих партийных товарищей, я ставлю вопрос о привлечении Л. Кагановича к партийной ответственности за злонамеренные нарушения им революционной законности, за оклеветание и уничтожение честных коммунистов и беспартийных работников.

В 1937—1938 гг. я работал начальником Главзолота Наркомтяжпрома. Л. Каганович тогда был наркомом. Он вел себя невероятно развязно, постоянно подчеркивая при встречах с работниками: «Я не только нарком, я — секретарь ЦК партии».

Излюбленным методом «руководства» Л. Кагановича были вопли о вредительстве, сеяние недоверия к советским людям, запугивание работников угрозой ареста. Он не стеснялся высказывать такие мысли: «Уж если мы (то есть он, Каганович) лишим работника своего доверия, мы его передадим в НКВД, а там его следователи быстро прихлопнут»... Каганович, конечно, знал, как это делается.

Раздувая формулу Сталина об обострении классовой борьбы, Л. Каганович «конкретизировал» это положение своим «теоретическим» перлом: «Каждая авария на производстве имеет свое имя, отчество и фамилию. Это — вредительство».

В архивах судебных учреждений немало списков лиц, арест и уничтожение которых санкционировал Л. Каганович. В списках этих ни в чем не повинных людей тысячи фамилий. Тут и научные работники: профессор Горностаев, профессор Пазухин, тут и управляющие золотопромышленными трестами: Рыбаченко, Краукле, Ганин, Абрамович, тут и работники предприятий.

Л. Каганович усердствовал перед Сталиным, Ежовым и Берия в раздувании массовых репрессий.

Раз ночью Л. Каганович вызвал меня, чтобы сообщить: «Арестован ваш Петр Смородин». На мое замечание: «Смородин никогда не выступал против партии» — Каганович ответил: «Будучи арестованным, он признал, что был связан с Бухариным»... Значит, «следователи НКВД быстро прихлопнули» Смородина, бывшего первого секретаря ЦК ВЛКСМ, кандидата в члены ЦК партии, первого секретаря Сталинградского обкома партии! В другой раз Л. Каганович не без злорадства

391

мне сообщил: «Арестован Николай Чаплин. Незадолго перед этим я его вызвал, спрашивал, нет ли у него камня за пазухой против партии? Чаплин плакал, клялся в верности партии. А теперь, в НКВД, и этот признался в связах с врагами».

Значит, и тут «следователи быстро прихлопнули» Чаплина, бывшего первого секретаря ЦК комсомола, четырежды избиравшегося в состав ЦК партии!

Л. Каганович однажды завел такой разговор: «Перечислите мне всех первых секретарей ЦК комсомола, где они?»

Я сказал: «Раз вы спрашиваете, стало быть, знаете, где они». Последовал перечень фамилий, оказалось, что все они арестованы — Рывкин, Шацкин, Цейтлин, Смородин, Чаплин...

«Только вы не арестованы», — сказал этот двуличный человек, иезуит, безжалостный истребитель большевистских кадров.

Я взволнованно ответил: «Что ж, запишите этот факт в историю, что я один не арестован».

После такого ответа Каганович начал льстиво говорить, что я добросовестно работаю, что ЦК мне доверяет и т. п. Это не остановило Кагановича от такой выходки. Он предъявил мне фотографию группы работников золотой промышленности, сделанную после награждения нас орденами в начале 1935 года. На фотографии почти все были отмечены «крестиками»: арестован. Один человек помечен значком: будет арестован. Около моего изображения пометок не было.

— Вот, полюбуйтесь, — сказал Каганович. — Только вы один не арестованы из всей этой компании. Снимок прислан из НКВД. Что вы на это скажете?

А в НКВД в это время подбирались «показания» на меня.

Л. Каганович предъявил мне эти клеветнические обвинения, чтобы я их опроверг, как вздорные? Нет. Накануне моего ареста он слушал мой подробный доклад о двухмесячной поездке по приискам, одобрял его, приговаривая: «Вот теперь вы сможете конкретно руководить приисками, зная их нужды и обстановку на местах».

Расточая похвалы, Каганович уже дал санкцию Берия на расправу со мной. Презренный Мешик в следственной части НКВД ткнул мне в нос «меморандум» Кагановича о моем аресте.

— Каганович еще не ЦК, — сказал я.

— В данном случае он не мог не доложить Сталину об аресте начальника Главзолота, назначаемого Политбюро, — ответил Мешик. — Песня твоя спета...

392

Упиваясь своей властью над людьми, Каганович безжалостно и преступно играл судьбами людей и их семей, отдавая тысячи невинных на растерзание бандам Ежова и Берия.

Помню, как на заседании коллегии Наркомтяжпрома Каганович обрушился на тов. Мирошникова, проработавшего начальником Главалюминия месяца три или четыре. Он ни в чем конкретно его не обвинял. Он только кричал общие фразы, угрожающе двусмысленные. Все расходились после заседания подавленные: «Значит, Мирошникова он посадит». Так и вышло. Мирошников был арестован по прямому требованию Кагановича.

В Главзолото прислал письмо Д. Булатов, за месяц до этого снятый с поста первого секретаря Омского обкома партии. Булатов просил меня дать ему хотя бы небольшую работу где-нибудь на прииске. Я хорошо знал Булатова, работал его заместителем в оргинструкторском отделе ЦК партии. Булатов избирался в состав ЦК и КПК ВКП(б). Я пошел с письмом Булатова к Кагановичу. Каганович раздраженно взял письмо: «Не ставьте передо мной таких вопросов!» Булатов завтра же был арестован.

Управляющий трестом «Алтайзолото», бывший комсомольский работник, лично принятый и утвержденный Кагановичем, не проработал и месяца, как был арестован. Он успел прислать письмо Кагановичу, молил его спасти от ареста, как ни в чем не повинного. Я обратился к Кагановичу. Он опять с раздражением прикрикнул: «Что вы хлопочете? Арестован, и все, НКВД знает, что делает».

Мною названы отдельные имена. Теперь эти товарищи реабилитированы полностью. Но большинство реабилитированы посмертно. Их семьи автоматически преследовались, ссылались, выбрасывались из квартир, лишались работы, дети превращались в бесприютных запуганных сирот, хворали, умирали...

Можно ли пройти мимо загубленных жизней, слез и крови тысяч советских людей, преданных большевиков, создававших партию и комсомол, строивших и защищавших Советскую власть, всегда верных знамени Ленина, — пройти мимо и не покарать виновников этих ужасов произвола и самовластия?

Наш долг состоит в том, чтобы сделать все исключающее повторение подобных преступлений. Не могут виновники оставаться безнаказанными. Виновны не только Сталин, Ежов, Берия и следователи, умевшие «быстро прихлопнуть» жертву. Виновен и Л. Каганович, и не только косвенно, но и прямо.

393

И не прикрыть ему своих преступлений в период расцвета культа Сталина и массовых репрессий какими-то позднейшими принципиальными разногласиями. Рядом со Сталиным, в тесном сотрудничестве с Ежовым и Берия Л. Каганович давно стал беспринципным политиканом, двуличным человеком, интриганом и фракционером.

Вот почему я считаю необходимым поставить перед ЦК вопрос о привлечении Л. Кагановича за его злодеяния к партийной ответственности».

На XXll съезде партии делегаты выразили волю коммунистов, волю народа, потребовав изгнания из рядов партии тех, кто виновен в злодейском истреблении ленинских кадров коммунистов.

В преддверии XIV съезда ВЛКСМ мне довелось совершить увлекательное, романтическое путешествие в свою комсомольскую юность. По приглашениям областных и городских комитетов ВЛКСМ я побывал в Перми, Свердловске и Кирове, где проходили первые годы моей работы в комсомоле. Затем поехал в Ленинград, где часто бывал в годы своей работы в ЦК комсомола.

Я видел внимательные молодые лица — и славная, милая, светлая комсомольская юность вновь возвращалась ко мне. Обращаясь к молодым слушателям, я не мог не сказать: «Это же счастье для коммуниста — шагать в рядах первых комсомольцев в боевом восемнадцатом году и сегодня, в 1962 году, спустя более сорока лет, участвовать в работе комсомольских конференций!..»

Где бы мне ни приходилось выступать во время этих поездок, всюду молодежь живо интересовалась материалами XXII съезда партии, забрасывала вопросами о культе личности.

В многочисленных записках, полученных во время выступлений, меня просили: «Расскажите о «деле» Косарева, о Смородине и Чаплине». «Верно ли, что вы находились в заключении шестнадцать лет?»

Я рассказал, что в 1938 году проходил пленум ЦК комсомола. На пленум явились Сталин, Молотов, Жданов и Шкирятов. Секретарей и членов ЦК комсомола обвинили во вражеских замыслах, а они были честными коммунистами. Никакие объяснения оклеветанных товарищей во внимание не принимались. Торжествовала черная клевета и всеобщая подозрительность.

Тотчас после пленума были арестованы не только секретари ЦК ВЛКСМ, но и почти все члены ЦК комсомола, многие

394

секретари областных и краевых комитетов, почти все участники пленума.

В период культа личности Сталина были репрессированы все первые секретари ЦК комсомола двадцатых—тридцатых годов: Оскар Рывкин, Лазарь Шацкин, Петр Смородин, Николай Чаплин, Александр Косарев, секретари ЦК ВЛКСМ Тарханов, Юровская, Фейгин, Цейтлин, Шохин, Иванов, Шаровьев, Рахманов, Файнберг, Андреев, Салтанов, Лукьянов, Пикина, Матвеев, Соболев.

Все они — честные большевики, выдающиеся работники, имена которых вошли в историю комсомола, теперь реабилитированы, большинство посмертно.

Молодежь спрашивала меня: «Как отразился культ личности на комсомоле?»

В годы распространения культа личности был нанесен тяжелый ущерб делу ленинского воспитания молодежи. Массовые репрессии вели не только к физическому уничтожению или заточению в тюрьмы одних, но и преследовали цель запутать, застращать остальных. В повседневной работе комсомола укоренялись такие методы, как голое администрирование, чрезмерная регламентация деятельности низовых организаций, замазывание недостатков, парадность и шумиха. Умалялась роль актива и значение организаторской работы в массах молодежи, порождались отвратительные явления угодничества, карьеризма, бюрократизма. Пропагандистская работа в комсомоле сводилась в значительной степени к заучиванию сказанного или написанного Сталиным, к бесконечному его восхвалению.

Культ личности гасил живую мысль и сковывал самодеятельность молодежи; это противоречило ленинскому подходу к организациям молодежи, ленинским принципам руководства юношескими массами...

...Комсомолом немало сделано для ликвидации последствий культа личности. Активность и творческая инициатива молодежи возросли. Но последствия культа, так тяжело отразившиеся на жизни и деятельности комсомола, не изживаются сразу. Они живучи. Они кроются в еще сохранившихся, чуждых духу ленинизма формально-бюрократических методах работы, в принижении роли масс комсомольцев и молодежи, в слепой вере во всесилие хороших резолюций.

И вот тогда, как комсомольцы жадно слушают правдивое слово, они не хотят фальши, некоторые руководящие работники продолжают замалчивать больные вопросы, уклоняются

395

от ответа на них, страдают противной болезнью трусливой перестраховки.

На собраниях и в беседах комсомольцы спрашивали: «Знали ли вы, старые коммунисты, о «Завещании Ленина»? Как вы голосовали за Сталина? Когда начался культ личности Сталина?»

Ленин написал свое «Завещание» в декабре 1922 года — январе 1923 года, за три с половиной месяца до XII съезда, открывшегося 17 апреля 1923 года, и адресовал свои письма «Очередному съезду партии». До сведения делегатов XII съезда воля Ленина доведена не была. (Я был делегатом XII съезда РКП(б), больше того, я не верю, чтобы Ленин писал свои рекомендации очередному съезду партии и сопроводил конверт своей надписью: «Вскрыть после моей смерти».)

Сталин оттягивал оглашение воли Ленина и хотел спрятать «Завещание». Но так как об этих письмах знали другие члены Политбюро ЦК и Н. К. Крупская и требования объявить волю Ленина раздавались все настойчивее, Сталин был вынужден пойти на обнародование «Завещания» на XIII съезде партии, созванном в мае 1924 года, спустя четыре месяца после смерти Владимира Ильича.

Я был также делегатом и XIII съезда РКП(б).

«Завещание» Ильича оглашалось на собраниях делегаций съезда. В одном из малых залов Кремлевского дворца состоялось собрание нашей делегации Северного Кавказа вместе с закавказцами. За столом президиума — Микоян, первый секретарь Северокавказского крайкома партии, Орджоникидзе, первый секретарь Закавказского крайкома, и Ворошилов, член ЦК РКП(б), командовавший тогда военным округом в Ростове-на-Дону. Председательствовавший Г. К. Орджоникидзе предоставил слово Ворошилову для оглашения последних писем Владимира Ильича.

Ошеломленные слушатели внимают ленинскому предостережению:

...«Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью.

Сталин слишком груб, и этот недостаток... становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека...»

...Прочитаны последние слова ленинского письма, ставшего известным как «Завещание». Гробовое молчание. Серго спра-

396

шивает: «Вопросы есть?» Все молчат. А какие будут вопросы, когда мудрый вождь и учитель покинул нас, и невозможно его переспросить?

Орджоникидзе страдальческим голосом обращается к Ворошилову: «Климент Ефремович, читай снова!..»

Мы прослушали «Завещание» вторично. Потом выступили три оратора, три цекиста: Микоян, Ворошилов, Орджоникидзе. Они говорили о том, что Сталин подал в отставку с поста Генерального секретаря, что он обещал учесть замечания Ленина. Они говорили, что вокруг Сталина сплотилось большинство Центрального Комитета, подавляющее большинство коммунистов, что Сталин у гроба Ленина от имени всей партии дал клятву свято выполнять ленинские заветы, что оппозиционеры, и прежде всего Троцкий, травят Сталина. Но Троцкий, по утверждению Ленина, никогда не был большевиком, его Ленин называл «Иудушкой». Троцкий всегда боролся с Лениным, и Сталин ему ненавистен, как продолжатель дела Ленина.

Орджоникидзе, Микоян и Ворошилов призвали нас присоединиться к решению пленума ЦК, отклонившего отставку Сталина.

Так мы проголосовали за Сталина...

Некоторые утверждают, что Сталин возомнил себя всесильным «божеством» в последние годы своей жизни, что культ личности Сталина характерен для последнего периода его руководства.

Неверно. Еще в 1923 году, в начальный период работы Сталина на посту Генерального секретаря, Ленин увидел опасность самовластия Сталина и дал ему характеристику: сосредоточение в руках Сталина необъятной власти, опасность злоупотребления этой необъятной властью, нетерпимая грубость Сталина, нелояльность его к товарищам, капризность и пр.

Ленин так и предлагал: «назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю... это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

Так, к нашему общему горю, и вышло: получила решающее значение.

К этому году, первому году без Ленина, относятся факты,

397

когда Сталин постепенно подчинял своему влиянию окружающих, исподволь готовясь к расправе над несогласными. Укрепление своей власти Сталин хитро маскировал именем Ленина, выставляя себя верным и скромным ленинским учеником.

Весной 1924 года я был у Микояна. Анастас Иванович рассказывал об усилиях Сталина сплотить большинство в Центральном Комитете, резко отзывался о враждебном к Сталину и большинству отношении Троцкого и троцкистов. Только что отгремела дискуссия в партии и в комсомоле по поводу «нового курса» Троцкого. Троцкий пытался натравить «молодежь» на «стариков», обвинил старые большевистские кадры в буржуазном перерождении, провозгласил свободу фракций и группировок, утверждал, что «барометром» партии является учащаяся молодежь.

В «Правде» была напечатана статья членов ЦК комсомола Смородина, Леонова и других «К вопросу о двух поколениях». В ней говорилось: «Провести грань между молодежью и стариками в нашей партии — это значит сказать, что нашей Коммунистической партии будущее уже не принадлежит, подобно тому, как оно не принадлежит Каутскому, русским меньшевикам. Только там всплывает проблема «отцов и детей», где отцы стоят уже одной ногой в гробу. Мы хотели бы рассматривать рабочую демократию, новый курс партии не как замену влияния старых кадров партии взаимодействием самых различных влияний, но как еще большее по объему и еще более глубокое втягивание всей молодежи под руководящее влияние большевистских кадров партии».

Небольшая группа бывших комсомольских работников выступила в «Правде» с защитой взглядов Троцкого, но группа эта не встретила поддержки в комсомоле, да и сами эти товарищи вскоре отказались от своих заблуждений.

В Ростове мы выступили с открытым письмом, осуждающим троцкизм. Письмо подписали члены краевого бюро комсомола и активисты Ростовской организации. Письмо было опубликовано в газетах края и в «Правде». Наше ясное и решительное выступление в защиту линии партии получило одобрение партийного руководства...

Итак, в беседе о внутрипартийных делах Микоян сказал мне о раздражении Сталина поведением Н. К. Крупской после смерти Владимира Ильича.

«Крупская вздумала не отдавать Сталину, Генеральному

398

секретарю ЦК, какие-то документы, письма Ленина», — сообщил Микоян.

«Сталин считает, она много себе позволяет. Тот факт, что она — жена Ленина, не дает ей права монопольно владеть ленинскими документами, которые являются достоянием партии, даже если, как уверяет Крупская, речь идет о чисто личных письмах Ильича».

Микоян, как и многие цекисты, находился под сильнейшим и бесспорным влиянием Сталина и безоговорочно воспринимал его оценки людей и событий.

Сталин же, как видно, проявлял обостренный интерес ко всему, написанному Лениным, особенно в последнее время жизни Ильича, когда Ленин очень много думал о судьбах партии и продиктовал свое «Завещание» и другие письма.

6 апреля 1925 года я делал в Оргбюро ЦК РКП(б) доклад о работе комсомола в деревне. По докладу выступил Сталин с речью «О комсомольском активе в деревне» и предложил для воспитания молодого актива выпустить серию популярных брошюр по вопросам политики партии в деревне, об основных вопросах ленинизма, по советскому строительству, по агрономии, о работе комсомола, по вопросам кооперации.

ЦК комсомола очень быстро создал серию книжек, написанных известными партийными товарищами. Первой книжкой этой «библиотечки» мы дали выступление В. И. Ленина на III съезде РКСМ, назвав ее «Заветы Ленина молодежи».

И вот я снова докладываю на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) о выполнении поручения ЦК партии. Участникам заседания представлены книжки, объединенные общей папкой. Наше издательство «Молодая гвардия» быстро и хорошо оформило библиотечку.

На заседании присутствовал Сталин, председательствовал Молотов. После разговора со Сталиным Молотов уводит меня в угол комнаты и говорит:

— Вся библиотечка составлена хорошо. Только в первой книжке уберите название «Заветы Ленина молодежи». При чем тут «Заветы», что значит «Заветы»? У комсомола есть партия, ее Центральный Комитет. Зачем речь Ленина, произнесенную в двадцатом году, преподносить как «заветы», словно она какое-то «завещание» молодежи. Ленин никаких «завещаний» комсомолу не оставлял...

— Позвольте, товарищ Молотов, речь Ленина на III съезде РКСМ «О задачах союзов молодежи» мы рассматриваем как

399

заветы Ильича молодежи, потому что она носит перспективный, программный характер.

— Кто это мы? — сухо осведомляется Молотов.

— Мы — бюро Цекамола.

— Я вам передаю пожелание Сталина.

— Сейчас мы посоветуемся.

— С кем?

— С Чаплиным.

— Пожалуйста. И внесите предложение о замене заглавия «Заветы Ленина» словами «О задачах союзов молодежи».

Чаплин, первый секретарь ЦК комсомола, был на заседании. Я уединился с ним в углу зала. Сталин хмуро посматривал в нашу сторону, посасывая трубку. Молотов вернулся на место председателя.

Разговор с Чаплиным был недолгим. «Если хотят изменить данное нами наименование ленинской книжки, пусть это делают сами».

Мы с Чаплиным поняли неприязненное отношение Сталина к словам «заветы», «завещание Ленина».

В заключительном слове я не предложил замены наименования книжки Ильича. Не предложил этой замены и Молотов, переглянувшийся со Сталиным.

Наша «библиотечка» открывалась книжкой «Заветы Ленина молодежи» — речью В. И. Ленина на III съезде комсомола. Эта речь вошла в историю ВЛКСМ как ленинские заветы комсомолу.

В 1925—1927 годах членом бюро ЦК комсомола и членом президиума Исполкома Коминтерна молодежи работал Бесо Ломинадзе. До этого он был первым секретарем ЦК партии Грузии.

Бесо был близок к Орджоникидзе и Микояну. В те годы он нередко бывал у Сталина. В 1938 году Ломинадзе покончил с собой, узнав, что в НКВД сфабриковано на него «дело» и Сталин фактически дал уже санкцию на его арест, лицемерно предложив предварительно потребовать от Ломинадзе письменные показания по поводу заведомо клеветнических обвинений.

Ломинадзе был вызван в Челябинск первым секретарем областного комитета партии Рындиным. Бесо был тогда первым секретарем Магнитогорского горкома партии.

Ломинадзе написал письмо в Центральный Комитет, записки членам бюро Магнитогорского горкома и жене, а подъезжая в автомашине к Магнитогорску, застрелился...

400

Возвращаюсь к двадцатым годам. Раз Бесо зашел ко мне в ЦК комсомола.

— Я был у Сталина, — сказал он. — У него лежит на столе изданная в Тбилиси брошюра Берия «К истории закавказских коммунистических организаций» — доклад на собрании местного актива. Сталин иронически показал пальцем на брошюру. «Вот полюбуйся, новоявленный историк объявился. Известно, что работа эта составлена молодыми историками Грузинского филиала Института Маркса — Энгельса — Ленина. Авторы, естественно, принесли свой труд до его опубликования секретарю крайкома партии. А этот последний созвал актив, прочел на активе чужой труд и опубликовал его от своего имени. Как тебе нравятся такие нравы?» — И Бесо показал, как Сталин брезгливо взял двумя пальцами эту книжонку и отшвырнул на край стола. —Ты понимаешь, Сталину претит подхалимство Берия, он видит этого карьериста насквозь, он хочет быть выше подобных приемов восхваления его личности.

Ломинадзе, как и многие, желаемое выдавал за действительное. Сталин же был коварным, лицемерным и беспринципным.

«Без него» и «за него» Молотов и Каганович дали указание заведующему Партиздатом Бройдо переиздать книжонку Берия извращавшую исторические факты в угоду Сталину.

На заседании Секретариата ЦК партии я увидел у Бройдо сигнальные экземпляры книжки.

— Сталину же не понравилась эта книжка, мне говорили об этом со слов Сталина, — сказал я Бройдо.

Бройдо посмотрел на меня, насмешливо улыбнулся и не ответил...

Вспоминается такой случай. Поздно вечером Сталин позвонил мне домой. Сказал, что утром у меня будет Харитонов — первый секретарь Уральского обкома партии, член ЦК РКП(б). Он приехал в Москву протестовать против смены пленумом областного комитета комсомола секретаря обкома комсомола, сторонника взглядов Зиновьева. Мы в ЦК комсомола одобрили эту замену. Сталину это было известно.

Сталин сказал мне по телефону: «Не обращайте внимания на настояния Харитонова. Ваши действия правильные. Не удивляйтесь ссылкам Харитонова на меня, Сталина. Повторяю, не удивляйтесь. Понятно?»

Утром Харитонов бушевал у меня в комнате. (Чаплин был где-то в отъезде.) Я объяснил ему, что пленум областного комитета комсомола по уставу правомочен сменить своего

401

секретаря. Новый товарищ способен лучше сплотить актив комсомола вокруг линии партии. И я, и другие секретари ЦК комсомола одобряют решение уральских комсомольцев.

Тогда Харитонов заявил, что он вчера был у Сталина. Сталин считает протест Харитонова основательным, сказал, что ничего не знает о позиции секретариата ЦК комсомола, сожалеет, если секретариат Цекамола одобрил решение уральских комсомольцев и не посчитался с мнением, высказанным первым секретарем Уралобкома Харитоновым. Сталин предложил Харитонову пойти в Цекамол и переговорить со мной.

Харитонов бушевал, называл мою позицию безответственной, мальчишеской. А меня не покидала мысль — Сталин предупредил вчера: «Не удивляйся». Но надо ли было ему отрекаться от того, что он сам знал и одобрил?

Разъяренный Харитонов снова помчался к Сталину. А ко мне вскоре пришел Ломинадзе. «Встретил Харитонова. Ругает тебя, ссылается на Сталина, говорит, что Сталин удивлен твоей безответственностью. Харитонов тебе передал указание Сталина, а ты в ответ лишь усмехнулся. Неужели правда? Что это значит?»

Я «сразил» Ломинадзе рассказом о предупреждении Сталина — не обращать внимания на крики Харитонова и не удивляться ссылкам Харитонова на беседу его со Сталиным. Бесо широко раскрыл глаза и пробормотал: «Не понимаю, зачем ему надо прибегать к подобным методам».

Спустя полчаса раздался телефонный звонок. Я услышал голос Сталина: «Молодец, Мильчаков! Харитонов прямо бесился... Вы оказали большую услугу Центральному Комитету».

Я положил трубку и задумался. От всей этот истории осталось какое-то смешанное чувство...

...В 1939 году в этапном лагере под Красноярском неожиданно встретился я с Харитоновым. Было это возле крайнего барака, на «площади слез наших матерей», как с горькой иронией назвали эту площадку заключенные. Харитонов устремился ко мне:

— А ведь я тогда понимал, что Сталин одобрил твое поведение и только себя хотел изобразить сторонником единства, «апостолом в белых одеждах». Руками одних он устранял других. Вашими руками он уничтожал всяческие оппозиции, а теперь дошла очередь и до вас. Вы ему не нужны, слишком много знаете. И стали «ненадежными», развенчавшими в душе кумира своего...

402

Я ушел от кричавшего Харитонова. На сердце давно лежал камень. Боль он причинял нестерпимую...

В разгар борьбы с зиновьевцами и троцкистами накануне XIV съезда партии, когда комсомол и его актив играли немалую роль во внутрипартийной борьбе, Сталин особенно часто беседовал с нами, секретарями ЦК комсомола.

Раз он пригласил Николая Чаплина и меня к себе домой. В назначенный час мы стояли у дверей сталинской квартиры. Позвонили. Дверь открыла Аллилуева, пригласила войти, а сама ушла в другую половину квартиры.

Мы оказались в комнате, уставленной книжными полками. В глубине через раскрытую дверь виден кабинет, письменный стол, лампа. Сталин стоя разговаривал по телефону. Он вышел к нам, поздоровался, пригласил сесть: «И курите, не стесняйтесь».

Сталин решил в домашней обстановке, спокойно и неторопливо поговорить с нами о положении в партии и расспросить об обстановке в комсомоле.

Он подробно говорил об оппортунизме Зиновьева и Каменева, об их «штрейкбрехерстве» в октябре, брал с полки книги Ленина, зачитывал ленинские характеристики Зиновьева и Каменева. Останавливался на последних ошибках зиновьев-цев, на их «вылазках» в ленинградской печати. (Разговор происходил накануне XIV съезда партии.) Он едко высмеивал их отрыв от практики, от жизни, называя их интеллигентами, вельможами, ничего не смыслящими в деревенской жизни.

Далее Сталин раскритиковал Бухарина, снова привлекал ленинские оценки теоретических заблуждений Бухарина. «Досталось» Бухарину и за правый уклон, и за «всегдашнее трусливое примиренчество», и за совпадение его взглядов с настроением Н. К. Крупской, «которая скатывается в объятия оппозиции»...

Казалось, все на своем месте; секретарь партии учит уму-разуму молодых коммунистов, секретарей комсомола. Но Сталин не мог скрыть, да и не скрывал своей личной неприязни к названным лицам. Он говорил о них с раздражением. Получалось, что лидеры оппозиции и «примиренцы к ним» — люди конченые, отпетые враги. Сталину заранее известно, что в лоно партии они не вернутся, вопрос их отсечения — лишь дело времени.

Поразил нас заключительный штрих в беседе. Сталин прошел в кабинет, взял со стола картонку, как оказалось, со списком членов и кандидатов ЦК и показал ее нам:

403

— Абсолютное большинство в ЦК — за генеральную линию партии, оппозиционеров всех мастей — меньшинство. Есть еще незначительная кучка людей, представляющих «болото». Таким образом — все ясно. Оппозиционерам — крышка.

Когда мы собрались уходить, Сталин сказал:

— Я провожу.

Он накинул на плечи меховой пиджак, надел на голову шапку-ушанку и вышел с нами.

Часовому, кремлевскому курсанту, он показал книжечку члена Президиума ЦИК СССР и промолвил:

— Пропустите товарищей, они были у Сталина. Медленно шли мы домой, в гостиницу «Париж» в Охотном ряду, именовавшуюся тогда Домом Советов.

— Ну как, что скажешь?

— Все бы хорошо, да уж больно он злой...

— Да, их он ненавидит.

— Он для себя, как видно, давно решил вопрос об их судьбе, из ЦК их уберут...

— А список цекистов с пометками: «за», «против», «болото»?.. Организатор он отменный, у него все подсчитано...

— Но Ильич не хотел, чтобы лидер партии обладал такими чертами характера, как грубость, нелояльность к товарищам...

— Он их давно не считает товарищами, он и нам внушает: это — враги, враги, враги...

* * *

26 января 1934 года в Кремле открылся XVII съезд ВКП(б), вошедший в историю партии как «съезд победителей».

Социалистическое хозяйство и культура достигли больших успехов. Любимец партии Киров произнес на съезде вдохновенную речь и воскликнул, говоря о нашем богатырском росте, что хочется жить и жить, радостно строя коммунизм.

Я живо помню, будучи делегатом съезда, атмосферу подъема, царившую на съезде. И все взволнованно приветствовали Кирова, выразившего общее настроение.

Все оппозиции были давно разбиты и лидеры оппозиций признали свое полное поражение и склонили повинную голову перед волей партии и ее дисциплиной, перед единодушием «съезда победителей».

Бухарин говорил о «замечательно правильной генеральной

404

линии партии» и признал полностью оправданным и неизбежным «беспощадный разгром всех оппозиций и правой оппозиции как главной опасности, т. е. той самой группировки, к которой я когда-то принадлежал».

Он восхвалял руководство «славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина».

Зиновьев клялся: «Я изжил полностью, до конца, всю ту свою антипартийную полосу, которая привела меня в такое положение отчуждения от партии, в котором я был целый ряд лет. Я понял полностью и до конца те гигантские ошибки, которые я совершил. Это была целая цепь ошибок... особенно в свете моих октябрьских ошибок».

О съезде Зиновьев сказал: «Настоящий съезд есть триумф партии, триумф рабочего класса».

Каменев с трибуны съезда твердил об «эпохе Сталина» и приветствовал его, как «нашего вождя и командира». Свое положение Каменев заклеймил определенным образом: «Я считаю того Каменева, который боролся с партией и ее руководством, с 1925 года по 1933 год, политическим трупом»...

Ломинадзе охарактеризовал Сталина как «великого преемника Ленина».

Преображенский призывал: «Голосуй с товарищем Сталиным — не ошибешься». Осинский пел дифирамбы Сталину — «вождю мирового коммунизма, организатору великих побед».

Томский уверял, что он «готов защищать от начала до конца всю линию партии, каждый ее практический шаг», а о Сталине славословил: «Сталин — великий инженер социалистического строительства, вождь всего рабочего класса».

Киров очень метко отозвался о положении бывших оппозиционеров: «Им очень трудно стать на партийные позиции... Еще некоторое время пройдет, пока вся эта обозная рать вольется в нашу победную коммунистическую армию».

И Сталин мог торжествовать победу. Мог бы...

Но он не чувствовал себя спокойным, пока были физически живы его противники («соперники»), пока жили те, кто работал с Лениным и знал о настороженном, а потом и отрицательном отношении Ленина к Сталину, пока оставались живы старые большевики, которым были ведомы антиленинские ошибки Сталина еще в дооктябрьский период истории партии и которым претило нараставшее восхваление Сталина и безудержно раздувавшийся культ его личности. Он не чувствовал себя спокойным, потому что слишком многим был известен и очевиден

405

его моральный облик, политическая беспринципность, грубость и жестокость. У Сталина, по-видимому, созрел план последовательного беспощадного уничтожения всех, кто мог помешать его неограниченной власти, кто сомневался или мог сомневаться в правильности его действий, с тем чтобы запугать остальных.

Между тем именно на «съезде победителей» при тайном голосовании нового состава Центрального Комитета фамилия Сталина была зачеркнута большим числом делегатов, чем на предыдущих съездах. Прежде, тем более при Ленине, результаты голосования оглашались на съездах. Теперь завели порядок называть только фамилии избранных.

Члены счетной комиссии, выбранной съездом, видели, как Ежов угодливо потащил к Сталину все бюллетени, отмеченные вычеркиванием его имени. Сталина охватила ярость. Ежов учинил тщетный розыск: кто, кто? А раз невозможно установить кто, под подозрение попадают все делегаты съезда. Кстати, в числе делегатов не было представителей разгромленных оппозиций. Их давно никуда не выбирали.

Тот же Ежов делал на съезде доклад мандатной комиссии. На съезде было 1225 делегатов с решающим голосом и 736 делегатов с совещательным голосом. В числе делегатов с решающим голосом восемьдесят процентов были товарищи, вступившие в партию в годы подполья и гражданской войны (до 1920 года), семьдесят пять процентов делегатов являлись участниками гражданской войны. Подпольщики и члены партии с 1917 года составляли сорок процентов делегатов. Удельный вес коммунистов-подпольщиков и со стажем до 1920 года равнялся десяти процентам, тогда как на съезде эти коммунисты, подпольщики и вступившие в партию в годы гражданской войны составляли восемьдесят процентов и определяли лицо съезда.

И вот во время «съезда победителей» и последовавших за съездом пленумов Центрального Комитета среди части видных деятелей партии и руководителей местных организаций началось обсуждение вопроса о формах освобождения Сталина от поста Генерального секретаря ЦК, о запоздалом выполнении рекомендации В. И. Ленина, данной в «Завещании». Высказывалось предположение сделать Сталина главой правительства — председателем Совнаркома, упразднив пост Генерального секретаря ЦК. В ЦК же создать нормально действующий секретариат, как коллективный руководящий орган, избрав одного секретаря первым секретарем ЦК. В качестве первого

406

секретаря Центрального Комитета партии дружно называлась кандидатура С. М. Кирова.

Сталин узнал об этих разговорах и предположениях.

Кристально чистый человек, истинный коммунист-ленинец Киров сам честно и доверчиво рассказал ему все. Киров не мог не напомнить Сталину о завещании Ильича, о том, что Сталин не выполняет «завещание», хотя и обещал Центральному Комитету свято следовать указаниям Ленина.

Потрясенный Сталин лицемерно поблагодарил Кирова за информацию.

— Ты оказываешь партии великую услугу, я этого никогда не забуду, — сказал Сталин.

Почти три десятилетия отделяют нас от середины тридцатых годов. Остались в живых немногие участники и свидетели минувших событий.

Весной 1962 года я был в Ленинграде и встречался с товарищами, выжившими после ужасов репрессий, многолетнего пребывания в тюрьмах и лагерях. Репрессии превратили их в преждевременно состарившихся, физически искалеченных людей. Но дух их не сломлен. Они сочли своим долгом довести до сведения Центрального Комитета партии все, что знают об обстоятельствах, предшествовавших убийству Кирова.

Сталин послал в Ленинград некоего Запорожца, назначенного заместителем начальника Ленинградского управления НКВД, и предложил Кирову назначить Запорожца начальником Управления НКВД в Ленинграде. Киров решительно воспротивился:

«Пока я секретарь Ленинградского губкома — этого не будет!»

Запорожец остался заместителем.

А в Москве на заседании Политбюро ЦК Сталин обрушился на Кирова, едва дослушав его сообщение о работе Ленинградского губкома. Сталин обвинил Кирова в «гнилом либерализме» и отсутствии бдительности по отношению к зиновьевцам.

— По данным НКВД, — сказал он, — зиновьевцы ведут подпольную подрывную деятельность. Среди них культивируются и зреют террористические настроения. Зиновьев возглавляет штаб заговорщиков и террористов...

— Неправда, нет этого! — протестовал Киров.

— Если нет, так должно быть так! — отрезал Сталин. Произошел крупный разговор. Киров подал заявление, по-

407

ставив вопрос о созыве Пленума Центрального Комитета для обсуждения доклада Ленинградского губкома.

— Если Пленум Центрального Комитета не одобрит линию и деятельность губкома, я не смогу оставаться секретарем Ленинградской организации, — сказал Сергей Миронович.

Вернувшись в Ленинград, Киров информировал о случившемся и о своем заявлении членов и кандидатов ЦК, работавших в Ленинграде.

Ко всем этим членам и кандидатам ЦК по указке Сталина посылаются ответственные работники НКВД с ловко подобранными «фактами» подрывной деятельности оппозиционеров-заговорщиков.

В кабинете Петра Смородина, секретаря Петроградского райкома, члена бюро губкома и кандидата в члены ЦК, произошла характерная сценка.

— Что ты мне подсовываешь пинкертоновщину какую-то! Разве у вас нет другой работы, что вы стали заниматься всякой ерундой?

— Полегче в выражениях, — надулся представитель НКВД. — Нам известно, какое значение сам товарищ Сталин придает нашей работе и нашей информации.

— Ну, значит, и Сталин занялся пинкертоновщиной! — прервал разговор Смородин.

В роковой день 1 декабря 1934 года Киров заехал в Смольный перед тем, как идти на собрание актива во дворец Урицкого. Смородин, шедший к Кирову, как и другие члены бюро губкома, до начала заседания, услышал выстрел, за ним — другой, помчался к кабинету Мироныча. Он застал группу в несколько человек и схваченного Николаева, исполнителя злодеяния, симулировавшего вторым выстрелом попытку самоубийства.

Кирова положили на письменный стол. Он был мертв...

Со стесненным сердцем смотрел я в квартире-музее Мироныча на фуражку, пробитую, опаленную пулей, со следами крови незабвенного любимца партии и народа...

Организаторам убийства понадобилось убрать свидетелей: сначала убили начальника охраны Кирова, потом уничтожили тех, кто убил начальника охраны. Что касается «главного свидетеля» — самого Николаева, то, когда ему объявили приговор о расстреле, он истошным голосом завопил: «Обманули, обманули!..» Понятно, не расстрелом прельщали этого мерзавца злодеи, пославшие его на убийство.

Арестованный и обвиненный в связи с Николаевым зиновь-

408

евец Каталынов, бывший член бюро ЦК ВЛКСМ, на следствии и при объявлении приговора неизменно твердил, что Зиновьев и зиновьевцы никакого отношения к убийству не имели и он отвергает всякую вину зиновьевцев.

— Не виновны, не убивали, не замышляли! — кричал Каталынов.

Сталин открыл страшную полосу массовых расправ над ни в чем не повинными людьми, терроризируя партию и страну. Приходилось слышать: убийство Кирова толкнуло Сталина на репрессии. Определенные ответные меры были бы, естественно, приняты по отношению к действительным виновникам, причем если бы это были зиновьевцы. И при этом — в рамках возмездия и кары к действительным виновникам.

Но Сталин инсценировал убийство Кирова зиновьевцами и затем использовал им же инспирированное злодеяние как предлог для массовых арестов. Гнев и возмущение масс, ошеломленных преступлением, Сталин очень хитро и коварно использовал, направив негодование масс на «врагов народа», которых «для удобства» в дальнейшем объединили общей вывеской — «правотроцкистские заговорщики».

Шагая по трупам жертв собственного произвола, Сталин, этот искусный актер, разыгрывал роль скорбящего об утрате друга, точно так же как он шел пешком по улицам Москвы до кладбища за гробом своей жены Аллилуевой, которую сам довел до самоубийства...

В Ленинграде началась «чистка от зиновьевцев». Тюрьмы были переполнены. Начались расстрелы... Не отдельными вагонами, а целыми эшелонами отправлялись невинные жертвы в наспех создаваемые лагеря и на поселение в отдаленные районы страны. Осиротевших детей, безжалостно лишенных родителей, посылали в детские дома.

Как и кто определял эти контингенты гонимых и несчастных, зачисляя их без всяких оснований в разряд «врагов народа»? Только и монопольно — аппарат НКВД, поставленный Сталиным над партией и над народом и превращенный в гонителей и палачей народа.

Масштабы репрессий становились огромными и повсеместными, работники НКВД, поощряемые Ежовым, а за ним — Берией, «соревновались», кто больше посадит людей в тюрьмы и лагеря, наконец, аресты приняли такие размеры, что и сейчас недостает решимости назвать вслух астрономические цифры...

Последовавшие затем годы отмечены политическими про-

409

цессами против бывших лидеров различных оппозиций. Режиссером всех процессов был Сталин, практическими выполнителями его замыслов — Ежов и Вышинский.

Ежова я наблюдал ряд лет, когда работал секретарем Центрального Комитета комсомола и в аппарате Центрального Комитета партии заведующим сектором партийного строительства. Это были годы 1925 —1931.

Ежов не раз хвастался в узком кругу, что обратил на себя внимание Сталина тем, что во время дискуссии с троцкистами ударил по лицу члена ЦК Сокольникова. Подобный «радикализм» местного семипалатинского работника из далекого Казахстана пришелся по душе Сталину. Ежов был взят в аппарат ЦК партии и скоро стал всесильным в подборе и расстановке руководящих кадров как заведующий отделом ЦК и самый близкий к Сталину деятель аппарата. Морально это был опустошенный человек, пьяница и наркоман, читавший только служебные бумаги, и то лишь самые важные и адресованные Сталину.

Вышинский был карьеристом и политическим приспособленцем, сделавшим карьеру на смертных приговорах и политических процессах. Мне пришлось ездить с ним в Среднюю Азию в составе бригады Центрального Комитета партии по заготовкам хлопка в 1931 году. И в пути, и на месте его облик стал нам быстро очевидным: барин и демагог.

Р. С. Землячка, легендарная большевичка, член Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б), на заседании Оргбюро ЦК партии, кивая в сторону Вышинского, сказала мне: «Не могу равнодушно видеть этого мерзкого меньшевика! Почитайте, Мильчаков, в историческом журнале (она назвала точно в каком) документы об Октябрьской революции в Ташкенте. Этот член ЦК меньшевиков, будучи их представителем в Ташкентском городском Совете, с пеной у рта выступал против большевиков. Вряд ли он доволен поручением поехать сейчас в Ташкент...»

Вышинский был тогда ректором Московского университета.

«На ловца и зверь бежит». Надо же было именно Вышинского поставить на высокий пост Генерального прокурора CCCPI

Сталину был нужен именно такой прокурор для задуманных им черных дел и для серии сфабрикованных политических процессов.

Не просто политический хамелеон, а первоклассный дема-

410

гог, выдающийся казуист, личность, лишенная всяких моральных принципов.

Все процессы были состряпаны по одному шаблону. Получить (и выбить) «признания» подсудимых, заставить их «полностью разоружиться», расписаться в преступлениях, им приписанных, обещать «за эту цену» не лишать их жизни, а затем все-таки расстрелять.

В архивах обнаружены документы, написанные лично Сталиным. Сталин сам «формировал» оппозиционные центры, по своему усмотрению вписывал в число членов этих центров одни фамилии, вычеркивал другие, отдавал приказания, кого из подсудимых «бить и бить», у каких лиц «получить показания во что бы то ни стало»... А сколько аналогичных указаний отдавалось им устно! Он определял, какие вымышленные обвинения приписать подсудимым, Ежов и Вышинский, его способные ученики и подручные, лихо перевыполняли задания.

Так называемое «дело Косарева» является также клеветническим процессом, устроенным над руководителями комсомола.

«Технология» процесса шла по одной и той же схеме. Сначала были арестованы два секретаря ЦК ВЛКСМ — Салтанов и Горшенин, а в ряде областей — секретари областных комитетов комсомола, например, в Ростове-на-Дону — член ЦК ВЛКСМ Ерофицкий.

Часть из них, в том числе Горшенин, не выдержала избиений и подписала угодные «следствию» показания. Эти заведомо неправильные, вымученные показания и легли формально в основу обвинения Косареву и секретарям ЦК комсомола. Следователи НКВД настолько уже не стеснялись, что заставляли избитых арестованных подписывать всякую нелепицу, лишь бы было «похлестче»: «сеть террористических троек» в ЦК и обкомах комсомола, возглавляемая первыми секретарями комсомольских комитетов, «подготовка взрыва на трибуне Мавзолея, когда там будет Сталин» вместе с секретарями ЦК комсомола во время юношеского праздника и т. д. Бредовый характер, нелепость подобных обвинений очевидна всякому умственно не поврежденному человеку. Тем не менее эта дикая галиматья с серьезным видом оглашалась на пленуме ЦК комсомола.

Пленум Цекамола был созван в конце ноября 1938 года.

На пленум явились Сталин, Молотов, Жданов, Шкирятов, Мехлис, Поскребышев. Открыл пленум секретарь ЦК партии Жданов, чем было уже заранее подчеркнуто политическое

411

недоверие секретарям ЦК комсомола. С докладом «о вражеской деятельности в комсомоле» выступил руководитель Комиссии партийного контроля недоброй памяти Шкирятов, усердный штамповщик всех беззаконий.

Затем слово взял Жданов, оглашавший материалы НКВД и «показания» арестованных.

Определенную гнусную роль сыграли отвратительные кляузы карьеристки Мишаковой, инструктора ЦК комсомола, ставшей после пленума секретарем Центрального Комитета ВЛКСМ. Мишакова потом афишировала свою близость к Берии и долгое время держала в страхе работников Цекамола, пока они не избавились от нее под предлогом несработанности. Сталин предложил назначить ее ответственным инспектором ЦК партии и изрек при этом, в назидание цекамольцам: «Мишакова оказала большие услуги Центральному Комитету партии, она — лучшая комсомолка СССР»(!).

После XX съезда эту «лучшую комсомолку» исключили из партии за клевету.

Но вернемся к пленуму ЦК ВЛКСМ.

Жданов, Шкирятов и ряд выступавших комсомольских работников требовали от Косарева и других секретарей Цекамола:

— Расскажите, как вы потеряли бдительность, якшались с врагами, секретарями областных комитетов, рекомендовали врагов, вскоре разоблаченных и арестованных органами НКВД, зажимали критику, политически разложились. Кайтесь, мы вам не верим, признайтесь, что у вас камень за пазухой против партии и ее руководства...

Косарев выступал дважды, клялся в верности партии, отвергал обвинения во вражеских замыслах и вражеских действиях. Но на пленуме царила всеобщая подозрительность и самая безответственная черная клевета. Объяснения подозреваемых во внимание не принимались, их просто не хотели слушать. К тому же Сталин всем своим видом и репликами дал ясно понять присутствующим, что он пришел на «похороны» Центрального Комитета комсомола данного состава. Судьба руководителей комсомола была предрешена.

Во время выступления одного секретаря местного комитета, сказавшего, что «Косарев до сих пор не может понять всей глубины своих ошибок», Сталин небрежным тоном бросил реплику:

— Не не может, а не хочет!

Следует сказать и о неслыханной, бесстыдной обстановке

412

на пленуме центрального органа молодежной организации. Вторая половина присутствовавших на пленуме состояла из агентов Берии. К каждому комсомольскому работнику был приставлен соглядатай, следовавший по пятам и не спускавший глаз с подопечного. Ребята это поняли, говорили друг другу...

Охваченный нетерпением и лихорадкой массовой расправы над комсомольскими работниками, проголосовавшими на глазах «судей» за снятие с постов Косарева и других секретарей и членов бюро ЦК ВЛКСМ, палач Берия начал «хватать» несчастных, не дожидаясь закрытия пленума. Так было с заведующим оргинструкторским отделом ЦК Герцовичем и другими.

После окончания пленума были арестованы секретари ЦК Косарев, Андреев, Файнберг, Лукьянов, Пикина, Чемоданов и почти все, за единичными исключениями, члены и кандидаты ЦК ВЛКСМ и многие секретари областных, краевых и республиканских комитетов комсомола.

Все произошло «в манере Сталина» — уничтожить вместе с секретарями Цекамола и тех, кто голосовал за их снятие, убрать побольше свидетелей, а в оставшихся вселить страх и трепет.

Знал об этом Сталин? Конечно, знал. Больше того, он утвердил эту массовую акцию. Да Берия в таком масштабе ее и не проводил бы, не получив одобрения Сталина.

В канун 1 мая 1939 года я в качестве арестанта оказался в Бутырской тюрьме. Надзиратель втолкнул меня в большую камеру, в которой копошилось более ста человек на нарах, на полу, в проходах. Я остановился в нерешительности, куда податься, где присесть.

Ко мне подошел молодой человек, небритый, беспоясый, в каких-то шлепанцах.

— Саша, проходи в наш комсомольский угол, — сказал он. — Разреши представиться: староста камеры, бывший заместитель заведующего оргинструкторским отделом ЦК ВЛКСМ.

Я повеселел. И тут своя среда, свои люди. Навстречу с нар глядели на меня двадцать юношей — «однодельцы Косарева».

Среди товарищей были члены ЦК и ревизионной комиссии, работники ЦК комсомола и «Комсомольской правды»: Диментман, Егорушкин, Ежов, Борзов, Вольберг, Тетерин, Андреев, Гольдфарб, Огненный, Буденный, Коваленко, Козлов, Захаров, Москаленко, Румер, Перельштейн...

413

Устроили меня ребята поудобнее, чтобы не было видно головы «в глазок», к которому постоянно прижимался надзиратель, — и начались нескончаемые разговоры.

За период следствия (декабрь—апрель), попадая в разные камеры, ребята смогли установить, кто из участников пленума арестован. Выходило: почти все...

Через полгода, в промозглый день, типичный для поздней осени в Норильской тундре, встретился я на угольной шахте «Шмидтиха» с женой Косарева — Марией Нанейшвили. Ее в группе заключенных-женщин пригнали на углесортировку. Я надрывался тогда откатчиком в штольне. Мария Викторовна рассказала, как арестовывали Косарева и ее. С вечера в квартире шел обыск. К ночи приехал Берия, стал торопить сотрудников, предложил Косареву «собираться», сказал Марии Викторовне, что можно взять с собой арестованному.

Обезумевшая от горя бедная женщина обняла своего мужа, стала кричать:

— Не пущу, не дам! Лаврентий Павлович, он же ни в чем не виноват!

Мерзкий палач, поблескивая стеклами пенсне, тут же нашелся:

— Что ж, поедем с нами, я при тебе выясню, в чем его обвиняют.

Обрадованная женщина быстро оделась. Берия уехал первым. Потом увезли Косарева. В третьей машине поехала Мария Викторовна с агентом.

...Ее втолкнули в комнату, сразу сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Очнулась она в тюремной камере. На седьмой день «догадались» взять ее подпись в ордере на арест, «оформили» еще одну заключенную.

— Представьте, Саша, голова идет кругом, — говорила мне на шахтном дворе черная от угольной пыли Мария Викторовна, вытирая слезы, оставлявшие светлые бороздки на лице. — Следователь меня донимал: расскажи, как Косарев боролся против правильной линии Мильчакова в Центральном Комитете ВЛКСМ, напоминая речь Сталина на VIII съезде комсомола, когда тот сказал, что «косаревцев» и «соболевцев» в комсомоле сколько угодно, а марксистов приходится днем со свечкой искать»... А в это время и вы были уже арестованы. В НКВД уже не успевают следить за арестами, вот мой следователь и зарапортовался...

— Скажите, Саша, — спешила она спросить, — как, по-вашему, жив мой Саша или нет?

414

У меня не повернулся язык высказать предположение о конце...

Косарев был расстрелян сразу после смертного приговора. Он использовал право осужденного обратиться в ЦИК СССР с просьбой о помиловании. Его заявление Берия даже не счел нужным пересылать в правительство и отдал приказание привести приговор в исполнение.

Заявление Косарева найдено в архиве Берии. Об этом сообщили Марии Викторовне в Прокуратуре Союза в 1954 году, когда она вернулась в Москву и ее известили о посмертной реабилитации мужа.

Несколько позднее пленум Центрального Комитета ВЛКСМ отменил решение ноябрьского пленума Цекамола (1938), возводившее на Косарева и других товарищей поклеп, продиктованный Сталиным по сфабрикованным в НКВД «материалам».

Я стою столбом в комнате помощника начальника следственной части НКВД Мешика. Глубокая ночь. Мешик часто выходит, тогда в дверях появляется молодой чекист — практикант, слушатель курсов НКВД. Нестерпимо хочется спать. Вот Мешик снова вернулся. Курсант исчез.

Лейтенант Мешик развалился в кресле, задрав ноги на стол. Рядом с письменным прибором удобно пристроена резиновая дубинка, заимствованная у берлинской полиции. Недавно туда ездила делегация сотрудников НКВД, видимо, «для обмена опытом». Мешик время от времени берет в руки дубинку и играет ею. Она такая гладкая, отполированная, с удобной рукояткой.

Мешик сделал понюшку из маленького флакончика. Глаза его заблестели. Он даже громко чему-то рассмеялся.

Сегодня Мешик «философствует»:

— Такие, как ты, отжили свой век, хоть ты и не старый. Вы цепляетесь за жалкие побрякушки советской и партийной демократии, самокритики. Кому, к черту, они нужны? Вы не поняли изменившейся обстановки. Нужен обновленный, новый режим и прежде всего твердая власть, возглавляемая сильным «хозяином». Пришла эпоха Сталина, а с нею — и новые люди, занимающие все позиции в аппарате. В авангарде новых кадров идет гвардия Сталина, чекисты. И мы сметем всех, кто нам мешает или может стать помехой.

Я вглядывался в самодовольное, возбужденное лицо лейтенанта, вслушивался в его речь. Становилось жутко. Такой не дрогнет «убрать помеху», убить кого угодно...

— Если хочешь знать, мы, чекисты, — партия в партии. Мы

415

вычистим из рядов партии половину всякого хлама, вроде так называемой «старой гвардии» и лиц, связанных со стариками, со взглядами вчерашнего дня. Около миллиона людей, состоявших в партии, мы уже, наверно, вытряхнули. Об этом на днях будет сказано в отчете Центрального Комитета XVIII съезду партии. А остальные будут перевоспитаны. Они пойдут за нами, за Сталиным, как миленькие. Они займут ваши места во всех аппаратах и будут дорожить оказанным им доверием. Мешик вызвал сотрудницу. Она принесла ему чаю с лимоном. Позвякивая ложечкой, он продолжил свои «поучения».

— Вот ты сидишь в тюрьме, будешь расстрелян или сгниешь в лагере. По директиве Инстанции вашему брату Военная коллегия лепит кругленькие приговоры: пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет. Трижды можно подохнуть, не на курорт поедете... Ты твердишь: «Я ни в чем не виноват». И я знаю, ты не совершал никаких преступлений. Но тебя надо убрать, ты нам не нужен. И я никогда не скажу, что ты не виновен, так как не хочу сесть на твое место. К тому же Каганович, да что Каганович, — сам Сталин благословил твой арест. Тут уж железная логика: либо ты, либо я. Понял? Песня твоя спета. Аминь. Можешь поблагодарить меня за ночку...

— То, что я слышу, кощунство! Так не будет! — протестую я.

Мешик нажал кнопку. Меня грубо взял за руку появившийся надзиратель внутренней тюрьмы НКВД.

— Уведи этого дурака, — захохотал Мешик.

Этот лейтенант сделал при Сталине блестящую карьеру, стал правой рукой Берии, министром госбезопасности Украины, получил несчетное количество орденов, дослужился до чина генерал-лейтенанта.

В заявлениях же из лагеря, посылавшихся в течение долгих шестнадцати лет заключения в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет, в Прокуратуру и Верховный Суд, я ссылался на эти слова Мешика: «Мы, чекисты — партия в партии», «Знаю, ты ни в чем не виноват, но тебя надо убрать», «Не хочу сесть на твое место...» Результат всегда был неизменным, вплоть до 1954 года: «Оснований к пересмотру дела нет», «Жалоба оставлена без удовлетворения...»

Чего добился Сталин, поставив НКВД над партией и народом?

Он задушил свободное волеизъявление в партии и до конца своих дней на земле утвердил свою личную диктатуру в стране.

416

Только «после смерти Сталина... сложившееся внутри Центрального Комитета партии ленинское ядро руководящих деятелей, которые правильно понимали насущные вопросы как внешней, так и внутренней политики... повело решительную борьбу с культом личности, с тем, чтобы ликвидировать его тяжелые последствия и расчистить путь для быстрейшего продвижения нашей страны к коммунизму». («Правда», статья к 80-летию со дня рождения Сталина.)

Он утверждал свою необъятную власть, опираясь на берия и мешиков всех рангов, а также на своих оруженосцев и трубадуров в лице Кагановича, Маленкова, Молотова и других.

До какой грани политического падения надо дойти, чтобы угодливо предложить заменить ленинизм «сталинизмом» как теоретическим учением. Это предложение хамелеона Кагановича даже Сталин отверг. Сталин понимал, что ему приходится прикрывать свои действия знаменем Ленина.

Именно Каганович старался первым крикливо возглашать: «Сталин — корифей наук», «Сталин — великий машинист локомотива революции» и т. п.

Всякие события, в том числе даты возраста Сталина, являлись поводом для безудержного его восхваления. Тут уж прямо «соревновались» в расточении льстивых эпитетов!

Сверху вниз, по команде, шли шпаргалки: как выступать, как начинать речи и доклады, как их заканчивать.

В этой обстановке раздолье было подхалимам и карьеристам, чиновным душам и перестраховщикам. «Ах, его арестовали? Значит, так и надо. НКВД борется с врагами, НКВД знает, что делает. Если арестованный сам не враг, значит, запутался в связях с врагами или сболтнул что-нибудь лишнее...»

Сочинители доносов прикрывали свою мерзость словами о том, что «всякий коммунист должен быть чекистом», сказанными в первые годы революции, когда чекисты Дзержинского боролись с действительными врагами.

Партийная дисциплина стала средством голого принуждения, независимо от того, правильно или нет действие бюрократа, сидящего на руководящем посту. Политическая бдительность обращалась не по отношению к врагам, а по отношению к товарищам по партии, к советским людям.

Партийной непримиримостью прикрывались репрессии к допустившим случайную ошибку или даже обмолвку. Появилось ходкое выражение: «Его проработали». И опять подобные действия получали этикетку «борьбы за большевистскую запятую...»

417

Работники разных аппаратов стали говорить о Сталине — «хозяин». Им нравилось, щекотало мещанское самолюбие, когда их самих в их вотчине тоже величали: «хозяин», «так велел хозяин».

По примеру Сталина грубый окрик и командование ввели в оборот многие деятели в центре и на местах. Грубость даже стали восхвалять, грубостью и унижением достоинства людей принялись прямо «кокетничать». Грубая брань, хамство стали стилем поведения многих бюрократов.

Работе людей стал сопутствовать страх. «Не смей критиковать начальство, держи язык за зубами и проживешь благополучно».

Сталин, конечно, сознательно подкупал и развращал руководящие кадры. Он одаривал их крупными денежными окладами, премиями, бесстыдными подачками — так называемыми «конвертами» со вторыми окладами, персональными машинами, роскошными квартирами и дачами, привилегированным снабжением в «закрытых» магазинах и столовых, бесплатными путевками в санатории-дворцы и т. п.

Это углубляло разрыв между руководителями, большими и маленькими, и народом. Это ставило работников в зависимость не от народа, не от коллектива, избирающего своих вожаков, а от «хозяина» сверху, от его произвола. Поэтому угождай начальству. Ты же не хочешь лишиться всех, связанных с руководящим положением, привилегий.

Так создавалась «номенклатурная знать».

Знай Ленин о таких фактах, он с негодованием обрушился бы на «совбуров», усвоивших замашки бар и оторвавшихся от простых людей.

Разве терпимо в рядах партии, ведущей страну к коммунизму, иметь рядом людей с немыслимыми, более чем тысячными ставками заработной платы и работниц-матерей, зарабатывающих сорок рублей в месяц!

Многие отвратительные явления — наследие нравов сталинского времени — бытуют еще и теперь в нашей жизни. Партия не может ослаблять борьбу с последствиями культа личности, развратившего умы многих...

В 1930 году я ездил по поручению ЦК партии в Каракалпакию, провел там несколько месяцев. Любопытно, что впервые приехал в эту забытую область представитель ЦК из Москвы. Вернулся, внес в ЦК на имя Сталина записку «О хозяйственном и культурном отставании Каракалпакии». Докладывал Сталину. Он распорядился посвятить заседание Оргбюро

418

ЦК моему докладу о Каракалпакии. Тогда же было решено построить в этой далекой окраине ряд предприятий, открыть медицинское и педагогическое училища для подготовки местных кадров, улучшить судоходство на Амударье, преобразовать область в автономную республику, перенести ее столицу из разрушаемого Амударьей Турткуля в новое место — Нукус.

В 1932 году в составе комиссии ЦК вместе с заместителем наркома тяжелой промышленности Серебровским и членом ЦКК ВКП(б) Араловым я объехал золотые прииски Урала, Сибири и Дальнего Востока, включая Лену и Алдан, изучая состояние добычи золота на местах и разрабатывая меры по подъему золотой промышленности для внесения их в ЦК и правительство.

Здесь мы сблизились с замечательным большевиком-ленинцем Г. К. Орджоникидзе, командармом индустрии, как его часто называли. Конечно, мы встречались и раньше, когда я работал в ЦК комсомола и в ЦКК.

Я опять докладывал о делах Сталину, на этот раз в присутствии Серго. Орджоникидзе выступил инициатором привлечения молодых партийных работников к хозяйственной деятельности. Так и я на ряд лет стал хозяйственником.

После годичной работы в Иркутске, где было создано всесоюзное объединение «Востокзолото», наступил трехлетний период моей работы директором золотопромышленного комбината в Забайкалье — «Балейзолото».

На заседании Политбюро Сталин предложил мне на выбор — стать директором «Лензолото» или «Балейзолото». Там — золотые прииски, разрабатываемые сто лет, тут — рудники, недавно открытые советскими геологами. Я выбрал Балейские рудники, к этому же склонял меня старый товарищ, секретарь крайкома партии в Иркутске Ф. Леонов. (Погибший, как и все секретари крайкомов и обкомов, в тюрьмах НКВД.)

Серго был очень доволен, что я иду директором предприятия.

— Начинай, голубчик, управлять хозяйством снизу, — говорил он, — поработай засучив рукава. Дело пойдет.

Серго, как, впрочем, и Сталин, знал, что в кремлевской больнице третий месяц лежит моя Маруся, только-только начавшая выкарабкиваться из смертельно опасного положения «приговоренной» туберкулезницы. Детей вместе с няней Серго распорядился поместить на дачу Наркомтяжпрома в Томилино.

...Я поехал в Забайкалье. Через два года, к началу 1935

419

года, добыча золота на Балее была учетверена, две действовавшие золотоизвлекательные фабрики расширены, вошла в действие новая большая фабрика. Добыча руды была целиком механизирована. Рабочий поселок Балей решением ЦИК СССР был преобразован в город, в нем было уже около сорока тысяч жителей.

Серго представил меня к ордену Ленина и затем поздравил с наградой.

Я регулярно приезжал в Москву на пленумы ЦК и ЦКК, на партконференции и съезды, на совещания в Главзолото и Наркомтяжпром. И неизменно встречался с Серго. Он всегда ласково принимал, терпеливо выслушивал и оказывал предприятию самую различную помощь. Так, например, он «сосватал» труппу театра Вахтангова поехать летом на Балей, и у нас выступала эта прекрасная труппа во главе с замечательными артистами Щукиным и Захавой.

Осенью 1935 года Серго помог получить согласие Сталина на мое поступление в Промышленную академию, так как, продолжая работать в хозяйстве, нужно было получить инженерно-техническую подготовку. Сталин при этом сказал: «Долго не проучитесь. Заберем на работу».

Так и вышло. В 1937 году я был назначен начальником Главзолота вместо арестованного Серебровского. Но об этом — после. Сейчас разговор о незабвенном Серго.

Итак, я усердно учусь, веду партработу в академии, избран парторгом факультета, членом парткома и Бауманского райкома партии. А время было напряженное, начались аресты деятелей оппозиции, видных хозяйственников, поползли разговоры о вредительстве.

Раз позвонил мой друг, организатор Якутского комсомола, бывший член ЦКК ВКП(б), работник РКИ Степан Васильев. Он был в числе первых молодых революционеров — якутов, привлеченных в партию товарищами Ярославским и Орджоникидзе, отбывавшими ссылку в Якутске.

Васильев предложил мне поскорее приехать к нему. Приглашение прозвучало необычно. Степан отличался спокойствием и выдержкой.

В тот же вечер я был у него дома. Степан позаботился, чтобы нам никто не мешал, и приступил к рассказу.

Некоторое время тому назад вызвал его Сталин, предупредил, что дело сугубо важное.

— Вас любит Серго еще со времен его ссылки, я знаю — сказал он. — Так вот, пойдите к Серго, почитайте ему мате-

420

риалы НКВД о вредителях, о Пятакове, Ратайчаке и других и убедите подписать санкцию на их суд и расстрел.

— Мне известно, Серго болен, — ответил Васильев. — Есть указание не тревожить его.

— Вам можно. У вас может возникнуть вопрос: почему сами члены Политбюро его не убедят? Мы с ним говорили. Скажу по секрету: он упрямится. Но он же нарком тяжелой промышленности, Пятаков — его заместитель. Без подписи Серго наше решение не может состояться.

— А если Серго меня прогонит, не захочет слушать?

— Не прогонит, зачем пустяки говорите? Наоборот, он задумается. То члены Политбюро его убеждали, а тут пришел партийный работник, в прошлом его ученик, по долгу службы своей в Комиссии советского контроля изучивший материалы о вредителях, и от себя говорит ему: мало расстрелять таких мерзавцев! Поняли? От себя, без ссылок на нас.

— Серго догадается, спросит: «Сталин тебя послал?» Как отвечать?

— Подумайте, как ответить. Важен сам разговор. Нажимайте на Серго от себя, как партиец, как государственный контролер, наконец...

После дополнительного инструктажа, получив у Сталина папку с материалами НКВД, Васильев отправился к себе, изучил материалы и пошел к Орджоникидзе. Больной Серго приветливо принял Степана. Когда Васильев начал говорить о вредителях и читать материалы НКВД, Серго помрачнел, потом перебил его:

— Не верю! Чувствую, тут что-то не так. Не верю. Выходит, мы забыли все, чему учил Ленин, не умеем распознать врагов, пригрели на своей груди змею? Как же я работал рядом с Пятаковым, ежедневно встречался и не разглядел, как он подкапывается под Советскую власть! Не могу понять, не может быть. Я не увидел, не почувствовал чутьем большевика, а Ежов и его агенты узнали и разоблачили? Да как же я в глаза людям смотреть стану, старый я тюфяк, черт возьми! Не могу подписать, не верю. Не так это просто!

Васильев видел слезы на глазах Серго, понял, как он страдает, переживая случившееся. Васильев ушел, не добившись успеха в выполнении сталинского поручения.

Сталин молча выслушал сообщение Васильева, сухо его поблагодарил. Через несколько дней заставил Васильева вторично пойти к Орджоникидзе с той же миссией и с дополнительными материалами НКВД в виде показаний арестованных...

421

Вскоре все мы были потрясены сообщением о смерти Г.К. Орджоникидзе. В группе товарищей стоял я у гроба Серго. Мы не знали тогда, провожая умершего, что он сам ушел из жизни. Мы верили официальному сообщению.

Да, Серго сам оборвал свою жизнь: не вынес самовластия Сталина. Он видел и осуждал культ его личности и творившиеся беззакония, понимал, что Сталин грубо надругался над ленинскими заветами, что никакого действительно коллективного руководства в ЦК нет и в помине.

Перед Орджоникидзе были два пути. Первый — открыто выступить против Сталина на пленуме ЦК. Такой пленум предстоял. Сталин навязал Серго доклад на пленуме о ликвидации последствий вредительства в тяжелой промышленности. Серго готовился к пленуму, будучи больным, делал наброски своих соображений.

Зинаида Гавриловна, его жена, помнила, что на столе в комнате Серго лежали исписанные им листы бумаги.

Словом, первый путь заключался в открытом выступлении против Сталина. Серго отдавал себе отчет в том, что при необъятной власти Сталина и НКВД он был бы схвачен немедленно, тут же, на пленуме, «предан анафеме» и уничтожен.

Серго стоял перед выбором: пусть был бы уничтожен только он, успевший сказать свое слово. Но ведь Сталин, Ежов, Берия устроят новую «Варфоломеевскую ночь» и растерзают многие тысячи невинных по признакам близости и солидарности с Орджоникидзе. Они изобразят еще один вражеский заговор против Сталина и еще больше терроризуют народ...

Оставался второй путь: уйти из жизни, не желая нести ответственность за злодейства Сталина, выразить самоубийством протест против политики Сталина и зловещего культа его личности.

В последние дни перед смертью Серго поведал свои мысли верному другу. Друг удерживал его от «крайностей»...

Серго выбрал второй путь. Он застрелился.

По звонку Зинаиды Гавриловны, сообщившей о смерти, в комнату Серго пришел Сталин вместе с членами Политбюро ЦК. В квартире сновал Ежов. Была продиктована версия о причинах смерти вследствие обострившейся болезни. Вызвали врачей.

Когда все ушли, листки с записями Серго исчезли — стол был пуст.

В траурные дни гроб с телом Серго находился в Колон-

422

ном зале Дома союзов. Зинаида Гавриловна была там же. В ее отсутствие в квартире был проведен тщательный обыск, ищейки Ежова изымали любой листок с пометками рукой Орджоникидзе.

Потом и сама Зинаида Гавриловна, как и другие родственники Г. К. Орджоникидзе, пострадали. Что касается судьбы Степана Васильева, скромнейшего и честнейшего коммуниста, то о ней я узнал много позднее, в 1954 году, когда вернулся в Москву из Магадана. Жена друга Васильева — Ивана Ивановича Короткова, бывшего члена ЦК и Президиума ЦКК, рассказывала Марусе, как плакал Иван Иванович, бессильный протянуть руку Степану, сумевшему переслать Короткову записку — мольбу из лагеря:

«Меня били, издевались надо мной, растоптали мои очки, я почти ослеп и совсем ослабел. Помогите, помогите»...

Я встретился с женой Степана. Она стала психически больным человеком.

Массовые аресты в стране продолжались. Я сообщал райкому и парткому об арестах друзей и товарищей, с кем работал: членов ЦК ВКП(б) Леонова и Разумова, секретарей областных комитетов партии Курганова, Голуба, Холохоленко, секретаря Московского комитета Корытного и других. На Балее арестовали группу работников. Секретарь райкома оттуда прислал в Москву письмо о том, что я работал с арестованными «вредителями», значит, их «покрывал». Директор комбината, сменивший меня на Балее, счел нужным прислать в НКВД и в Московский комитет пространное послание, обвиняющее меня во «вредительском хищничестве» при разработке месторождения.

Секретарь Бауманского райкома Зодионченко (приставивший к своей фамилии «украинское» окончание, за что потом получил выговор) делал тогда, как и многие, карьеру на травле честных коммунистов. Он быстро внес на пленум райкома требование вывести меня из состава членов райкома, как «потерявшего доверие»... Вывели, конечно, хотя многие недоумевали, переглядывались, многие опускали глаза.

Потом второй секретарь райкома Гутин (начинавший работать в комсомоле, когда я был секретарем Цекамола) явился на заседание парткома Академии, чтобы вывести меня из состава парткома. Вывели, конечно, хотя товарищи вслух высказывали свое недоумение. Сомневавшихся вызывали в райком поодиночке и говорили по секрету: «Его надо исключить из

423

партии, а то он будет арестован с партбилетом». При этом многозначительно покачивали головами.

На партийном собрании Академии секретарь райкома, увидев, что мое выступление произвело впечатление на товарищей и за исключение меня из партии поднимается не так уж много рук, попросил переголосовать и сам принялся подсчитывать голоса, подгоняя: «Смелее, смелее голосуйте!» Исключили.

Поздним вечером пешком возвращался домой. Подхожу к дому, издали вижу в освещенном окне фигуру Маруси. Ждет. Она уже пришла с собрания своей институтской парторганизации. Ее исключили «за связь с мужем, разоблаченным и исключенным из партии»... Оперативно!

Маруся боялась не дождаться. Думала: арестуют по дороге.

Бессонная ночь. Пишу заявление в ЦК, в Московский комитет, пишу и о себе, и о Марусе.

Заболела дочка. Отправился утром за лекарством в кремлевскую аптеку, к которой был прикреплен. Лекарство не дали: «Вас открепили»... Дичь какая! Ну, нравы! Горько было сознавать, что всего этого не должно быть, что ты беспомощен.

Райком же торопится утвердить исключение из партии на заседании бюро. Вызван. Прощаюсь с Марией.

В приемной райкома сидят уже десятка три скорбных фигур, с тоской в глазах. Они будут с мольбой говорить о своей честности и невиновности. Их холодно выслушают и все равно исключат. Автоматически. Не вникая в существо дела, не задумываясь над судьбой коммуниста. «Проявляя бдительность». Вот что ужасно! Вот к чему привели культ личности и политика массовых репрессий!

Я сел с краю. Вдруг какая-то беготня, суматоха прервала заседание. Меня зовут к телефону в кабинете секретаря, откуда удалились заседавшие. У телефона Каганович:

— Вас уже вызвали в райком? Поспешили. Прошу приехать ко мне сейчас же.

Еду в машине с секретарем парткома Академии Козловым и директором Коробовым. Ставший первым секретарем райкома Гутин поехал отдельно. Зодионченко уже в Кремле — заместитель председателя Совнаркома РСФСР.

У Кагановича произошел интересный диалог, часть которого стоит воспроизвести.

— Когда нам, секретарям ЦК, стало известно, что в Ака-

424

демии исключен из партии Мильчаков, товарищ Сталин предложил немедленно выяснить в чем дело. — Каганович повернулся к Гутину и Козлову. — Мильчакова отлично знает ЦК. Вам известно, что он был членом ЦКК ВКП(б), секретарем ЦК ВЛКСМ? Как же вы могли его исключить, не посоветовавшись с ЦК?

— Он сам признал, — пробормотал Гутин, — что его другом был арестованный и разоблаченный враг народа Корытный...

— Мильчаков встречался с Корытным, а Корытный был секретарем Московского комитета партии, — ехидно заметил Каганович. — Вот если я приглашу вас, Гутина, к себе в гости, вы пойдете или вместо принятия приглашения напишите заявление в НКВД?

Гутин смущенно молчал. Каганович продолжал разглагольствовать:

— Ведь нет же на Мильчакова никаких показаний Корытного и других. Если бы мы лишили Мильчакова своего доверия, то отдали бы его следователям НКВД, а там его быстро бы «прихлопнули»...

Поиздевавшись над Гутиным, Каганович отпустил его и представителей Академии. В кабинет вошли работники ЦК ВКП(б) Целищев и Ильин, только что назначенные вместе с Кагановичем в Наркомтяжпром: Каганович сообщил мне, что Сталин и он выдвигают меня на пост начальника Главзолота, и вздумал порисоваться знанием людей и памятью. Он дал Целищеву мою анкету, а сам по памяти отвечал на вопросы, рассказывая мою биографию.

Взбудораженный происшедшим «зигзагом» в моей судьбе, шел я снова пешком, вдоль набережной к Дому правительства у Каменного моста. А там, едва вошел во двор, снова увидел фигуру Маруси в окне квартиры. Ждет.

Когда я вошел, Маруся, обессилев, повисла у меня на руках. Вгляделся, понял: заболела. Уложил ее на диван. Принялся рассказывать, Маруся плакала.

А потом я повторял, припоминая детали, все снова. И мы наперебой говорили друг другу:

— Значит, в ЦК поняли: хватит репрессий!.. Наконец-то!

— Если продолжать исключать вот так, за здорово живешь, за простое знакомство с арестованным человеком, где же предел?

— Как это жутко звучит: на него нет показаний... А если бы были, выходит, пропал человек, сажай его?

425

— А знаешь, им, наверно, известно, что в НКВД бьют арестованных. Как же иначе понять слова: «Следователи быстро прихлопнут»... Значит, из НКВД нет возврата, там ничего не докажешь, «советская разведка не ошибается»?

...Звонок у двери. Открываю. Фельдъегерь с красным пакетом. Расписываюсь. Иду к Марусе, читаю решение Политбюро ЦК, подписанное Сталиным, о назначении меня начальником Главзолота Наркомтяжпрома СССР.

Мне предложили принять дела Главзолота безотлагательно.

— После ареста Серебровского там временно сидит Перышкин, он тоже будет арестован, — сказал Каганович.

Иду в Главк. У Перышкина совещание. Извещенный о моем приходе, он отпустил собравшихся. Пытаясь справиться с охватившим его волнением, Перышкин спросил:

— Обо мне не было разговора?

Я мог отговориться только незнанием:

— Не было, Григорий Иванович.

И тут старик заплакал:

— Значит, арестуют, не нужен, конец... Я же не виноват ни в чем! Кому об этом скажешь, кто выслушает старика, бывшего паровозного машиниста? Хоть в беседе с вами напоследок душу отвести...

Мы долго говорили о скромной жизни машиниста, ставшего крупным хозяйственником, об установлении Советской власти в Сибири в двадцатом году, когда там работал Перышкин и там же я был секретарем Сибирского бюро комсомола, вспоминали общих знакомых-«золотарей», получивших ордена по представлению Серго Орджоникидзе, — бодайбинцев Ганина и Селиховкина, алданцев Щербинина и Куприянова и других.

Беседа прерывалась, когда Перышкин глухо бормотал:

— Арестовали его, арестовали...

Самого Перышкина взяли ночью на квартире, как только был подписан акт сдачи-приемки дел Главзолота.

Каганович вручил мне для прочтения разосланный Ежовым членам Политбюро ЦК толстый том «показаний» Серебровского, увезенного во внутреннюю тюрьму на Лубянке прямо из Кремлевской больницы.

В показаниях — «признания» Серебровского и в том, что он якобы состоял агентом царской охранки, и был на службе английской контрразведки, и занимался много лет вредительством в золотой промышленности. Названы многие десятки лиц, будто бы выполнявших его вражеские задания.

426

Становилось жутко. Я успел поработать в золотой промышленности около пяти лет, знал многих товарищей, разбирался в некоторых вопросах ведения хозяйства и видел, что «показания» шиты белыми нитками. А Каганович требует: «Давайте мероприятия по ликвидации последствий вредительства».

Произошел такой курьез. В показаниях Серебровского сказано, что в тресте «Якутзолото» работает инженер-геолог, коммунист, якут Лебедкин. Он мешал вредительской установке на косервацию рудника Лебединого и всячески старался форсировать рудную разведку. Каганович предложил вызвать Лебедкина в Москву: «Его место в Главке, в «Золоторазведке».

Из «Якутзолото» пришел ответ на мою телеграмму: «Лебедкин арестован». Я доложил Кагановичу, заикнулся:

— Может быть, это ошибка? Запросим Ежова.

— Нет. НКВД знает, что делает. Наверно, Лебедкин — якутский националист, — ответил Каганович.

В эти же дни от Сталина прислали мне материалы НКВД с показаниями «вредителей» на приисках Урала. Сталин лично написал: «Тов. Мильчакову — для сведения. И. Сталин».

В показаниях директора «Миассзолото» Чухриты (кстати сказать, бывшего заместителя наркомпрода РСФСР, председателя краевого исполкома в Архангельске) написано, что они хотели взорвать электростанцию, затопить шахты, вызвать голод на приисках — целое «сочинение», могущее вызвать недоумение.

И подобными «романами» взвинчивали себя руководители огромной страны, первого в мире социалистического государства!

От наркома (Кагановича, он тогда был в трех лицах — секретарь ЦК, нарком путей сообщения и наркомтяжпром) пришла пачка представлений на арест десятков работников дальневосточных приисков с предложением дать санкции на «изъятия» названных людей.

Целый день лежали бумаги на моем столе. Мысль все время возвращалась к этим документам: «Приложить руку к арестам? Не могу». Вечером пошел к первому заместителю наркома А. П. Завенягину.

— Не могу я давать санкции на аресты! Да и как я их, вообще говоря, мог бы дать, коли людей этих я не знаю. А если бы и знал, так я же их не выслушал, объяснений от них не брал. Виноваты они или нет?

427

Серьезный и вдумчивый А. П. Завенягин взял у меня бумаги.

— Их небось и без наших санкций арестовали. А ты не волнуйся. Я скажу Кагановичу, чтобы тебе таких бумаг больше не посылали.

Я облегченно вздохнул.

На заседании правительства я и Каганович докладывали о насущных нуждах золотой промышленности. Председательствовал Молотов. Запомнилась приветливая улыбка Микояна, его вопрос:

— Трудно тебе?

— Трудно.

— Ничего. Всем теперь трудно, — вздохнул Микоян. Наркомвнудел Ежов на этом же заседании докладывал о добыче золота на Колыме, находившейся в ведении НКВД. Молотов бросил реплику:

— Товарищ Мильчаков! У Ежова золото добывается дешевле, себестоимость вдвое ниже, чем у вас, в Главзолоте.

— Товарищ Молотов! У Ежова работают заключенные, а на содержание их в лагерях он получает деньги от вас, по бюджету.

Наступила неловкая пауза.

Ежов отвел меня в угол, стал убеждать:

— Возьми у меня рабочую силу, и у тебя будут трудиться заключенные, я мигом на Лене, на Алдане, на Балее, на Енисее — где хочешь, организую большие лагеря. По рукам?

Страшный карлик захохотал. Меня передернуло.

— Нет, не надо, Николай Иванович! — сказал я. — Пусть уж я останусь с рабочими и старателями, без арестантов...

В разговор включился подошедший Каганович, требовательно спросил:

— Почему отказываетесь? Вы же жаловались на нехватку рабочей силы. Николай Иванович даст вам для начала тысяч пятьдесят лагерников из числа здоровых. Напрасно не решаетесь взять. Чего боитесь?

— Нет, не согласен. Тогда два хозяина будет на приисках: директор и начальник управления НКВД. Ничего хорошего это не сулит.

Так при мне и не работали на приисках Главзолота заключенные. Потом, после моего ареста, лагеря создали повсюду да и золотую промышленность целиком отдали в ведение НКВД. И впрямь это не принесло и не могло принести ничего хорошего. Добыча золота упала...

428

На следующем заседании правительства Ежов снова вернулся к этому вопросу. Он привел пример:

— На Индигирке открыли богатое золото. Далеко от Магадана, вглубь якутской тайги по бездорожью еще восемьсот километров. Я послал туда лагерь в несколько тысяч. Не все дошли. Многие уже там померли. Но цель достигнута. Дорога пробита, несколько поселков выстроено. Я обещал Сталину через год дать с Индигирки первые тонны золота. Теперь туда пойдет людей побольше.

— Пешком?

— Пешком, конечно, — сделал гримасу Ежов.

Потом, когда арестантская участь забросила меня на Колыму, я наслушался горестных рассказов об этих трагических походах на Индигирку, о таежных дорогах и колымских приисках, где костьми легли многие тысячи заключенных...

Бывал я в числе званых на кремлевские банкеты с участием Сталина. Собирали металлургов, угольщиков. «Тамадой» оба раза Сталин назвал Кагановича.

Столы ломились от вин и яств. Тосты звучали один за другим, и прежде всего в честь Сталина. Сталин много пил, впрочем, он пристрастился к вину давно. Заказывал выступавшему для развлечения пирующих Ансамблю песни и пляски Красной Армии русские и украинские песни. Поручения его дирижеру передавали Ворошилов и Ежов. Последний жевал папиросу за папиросой, поглядывая на своих агентов, посаженных за каждый стол. Внимательному глазу нетрудно было отличить их от остальных приглашенных.

Сталин заставлял сидящих за его столом членов Политбюро пить водку стаканами. Вот он ухватил М. И. Калинина за бороду, заставляет опорожнить стакан, острит при этом:

— Ты всесоюзный староста, тост — за великий русский народ. Пей до дна!

Молотов под шумок подменил стаканы, взял другой, с нарзаном.

Сталин пил и пил.

Уходили с банкета первыми, конечно, руководители. Чтобы как-то скрыть опьянение Сталина, Ворошилов и Маленков шли вплотную по бокам, сзади подпирал Каганович, а спереди прижался гном Ежов. Так и «поплыли», тесной кучкой... Гости провожали аплодисментами.

...А там, на краю земли, на Колыме, в это время шли к Индигирке колонны заключенных. Одуревшие конвойные кричали, собаки надрывались в лае. Я случайно еще не шел в

429

числе обреченных. Для меня муки «этапов» придут через два года…

Каганович усердно разрушал то, что было достигнуто в годы руководящей деятельности в тяжелой индустрии Серго Орджоникидзе.

В хозяйстве все более отрицательно сказывалось грубое администрирование, планы срывались, в снабжении царила кутерьма, безудержный разгон кадров и сплошные аресты усугубляли неразбериху, неуверенность в завтрашнем дне. Кверху лезли наглые приспособленцы, карьеристы, крикливые перестраховщики.

Мне вспомнились две картинки.

Серго проводит Всесоюзное совещание хозяйственников. На трибуне — всем известный директор Днепродзержинского металлургического завода Манаенков. Он критикует отстающих, воюет с консерваторами. Из зала летят реплики: «А ты не боишься, что тебя самого раскритикуют?»

— Чего мне бояться, стегайте, если заслужил. К вашему сведению, я ничего и никого не боюсь. В самом деле, чего мне бояться, если сам я честно работаю, если со мной дружный коллектив рабочих и сплоченная заводская партийная организация, если за спиной всех нас стоит товарищ Серго, который всегда поддержит, подбодрит, воодушевит на новые успехи...

Зал грохотал от оваций по адресу Серго. Манаенков добродушно улыбался.

Прошло всего года три.

Каганович проводит Всесоюзное совещание металлургов. На трибуну выходят ораторы, произносят однообразные казенные речи. Среди участников совсем не видно старых директоров, которых Серго знал поименно, с которыми советовался.

Вдруг срывается Каганович:

— Почему Манаенков не выступает?

— Я записался, — отвечает с места Манаенков.

— Что значит «записался»? Вам давно надо было выйти на трибуну и рассказать, как вы работали вместе с вредителями.

— Я выступлю, Лазарь Моисеевич!

— Что значит «выступлю»? Вы прячетесь, у вас, видимо, нечистая совесть...

— Что вы, Лазарь Моисеевич, какая нечистая совесть, я скажу, как мы работаем.

430

— Вот и скажите, нечего прятаться за список ораторов, выступайте сейчас.

—Хорошо, Лазарь Моисеевич, слушаюсь, — как-то потерянно проговорил Манаенков и пошел к трибуне.

Бледный, невероятно волнуясь, начал он свою последнюю речь. Каганович демонстративно отвернулся. Он знал о предстоящем аресте Манаенкова...

В эти полтора года я ездил на прииски Урала, Забайкалья, Дальнего Востока, был снова на Лене и Алдане.

Самое тягостное впечатление оставлял молчаливый испуг людей перед органами НКВД. На руководящие посты многие шли неохотно, после долгих уговоров и настояний партийных комитетов.

В памяти оживает такая сценка.

Я участвую в заседании бюро Алданского райкома партии. Стоят важные вопросы организации добычи золота и обеспечения района техническими и продовольственными грузами.

На заседание приглашены ответственные работники треста «Якутзолото» и приисковых управлений. Для встречи с начальником Главзолота приехал из Якутска первый секретарь областного комитета партии Певзняк. (О его смерти в лагере мне рассказывали потом заключенные в Магадане.) Словом, большой день в жизни района.

В конце заседания обсуждается вопрос о новом начальнике треста «Золотопродснаб», вместо недавно репрессированного работника. (В тресте и на предприятиях «Якутзолото» было арестовано более сотни сотрудников. Часть из них, человек десять, осудили к расстрелу.)

Я внимательно вместе с руководителями района подбирал новых управляющих и главных инженеров приисков, начальников отделов треста.

Итак, на обсуждение поставлен вопрос о выдвижении нового работника на пост начальника «Золотопродснаба», который должен быть одновременно заместителем управляющего треста «Якутзолото». Накануне мы нашли подходящей одну кандидатуру, согласовали ее с приехавшим секретарем обкома партии.

Наш выдвиженец, старый алданец, выходец из рабочих, проверенный коммунист с солидным стажем, долго не соглашался: «Боюсь, ответственность-то какая, не справлюсь». Уговорили.

На самом заседании члены бюро райкома поддержали из-

431

вестного им кандидата. Как будто ясно. Осталось записать решение в протокол. Тут из кресла, в котором, покачивая ногой, сидел самодовольно ухмылявшийся молодой человек в форме, послышалась небрежно брошенная реплика:

— По нашим данным — утверждать кандидатуру не следует.

Словно мороз всех охватил. Председатель поперхнулся, беспомощно оглянулся на Певзняка. Тот молчал, уставясь в пол. Наш выдвиженец сидел ни жив, ни мертв. Я предложил не снимать кандидатуру, а согласовать ее с «молодым человеком» и секретарем обкома в двухдневный срок.

У начальника районного отдела НКВД не было никаких серьезных «наших данных», кроме того, что этот товарищ работал в подчинении у репрессированного предшественника. И хотя я и Певзняк всячески успокаивали выдвиженца, можно себе представить, с каким настроением он приступил к работе, и не раз, наверно, ночами просыпался в испуге от случайного стука под окнами...

Вернувшись в Москву, я рассказывал Кагановичу и об этой характерной сценке. Я вздумал доказывать ему ненормальность и вред положения, когда НКВД поставлено над хозорганами, над партийными организациями. Каганович не реагировал на мой «выпад». Он, пожалуй, даже удивился моей «бестактности»...

...Несколько лет я не раскрывал эту тетрадь. Поймет ли кто-нибудь, кроме пострадавших, что нелегко вернуться к пережитым страданиям!.. Сердце щемит, бьется учащенно, создается настроение взвинченное. В памяти всплывают картины тяжелых дней и нравственных мук. И все время мысль: Ленин не допустил бы, Ленин рано от нас ушел. Ленин не смог дожить, проследить за исполнением его совета, ставшего «завещанием», — убрать Сталина с поста Генсека, на котором он сосредоточил в своих руках необъятную власть и способен ею злоупотребить во вред партии, государству и народу.

В тюрьмах и лагерях многие заключенные считали так: всякие жалобы и заявления посылать в Москву незачем, бесполезно, Сталин и его окружение расправились с людьми не случайно, мы обречены, во всяком случае, до той поры, пока жив Сталин...

Я оспаривал взгляды таких товарищей. Я считал, что писать надо для того, чтобы будущие поколения знали, что их отцы и деды даже в застенках кричали о своей невиновности. Хватит упреков, которые потом мы, оставшиеся в живых, и

432

услышали от наших детей: как же вы допустили такой разгул сталинской диктатуры, почему не протестовали, не выполнили завещания мудрого Ленина.

И я обращался из лагерной тьмы с безответными заявлениями в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет СССР, в Прокуратуру и Верховный Суд Союза. Потом, когда вернулся в Москву реабилитированным, я видел в моем «личном деле» часть этих заявлений, писанных на разной бумаге, в том числе от цементных мешков и от мыльных оберток.

Когда приходится иной раз поделиться с близкими товарищами или родными людьми кусочками воспоминаний о пережитом, слышишь замечания: «Тебе подобные сцены, события, встречи надо записать». — «Но ведь они не будут опубликованы!» — «Пусть. Оставь их для будущих исследователей, для внуков в архивах нашей партии».

Значит, писать все-таки надо!..

433

«Московские новости», 1988 № 19

Евгения Альбац

Прощению не подлежлт

Заметки человека, родившегося после XX съезда

«...преступления сталинско-бериевских палачей неисчислимы, они нанесли огромный, невосполнимый урон народу и стране. Но наказан ли хоть один из этих палачей! Для их преступлений нет срока давности. Я требую привлечь к ответственности и судить одного из них — следователя по делу академика Н. И. Вавилова Хвата, о котором писали «Московские новости» в № 46 от 15.XI.87 г.»

Л. КОВАЛЕНКО, Ленинград.

Вижу эту «картинку» — вижу, хотя видеть ее не могу: меня тогда не было на свете. Вижу, как к этому большому мрачноватому дому на улице Горького — тогда ведомственному дому НКВД — в предрассветном сумраке утра подъезжали черные машины, из которых выходили уставшие, но хорошо и трудно поработавшие люди — следователи возвращались после ночных допросов. Вижу, как отворяли они двери своих квартир, как на цыпочках прошмыгивали на кухню, где их ждал то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак; как потом — заглядывали в детскую, потом входили в спальню. И на вопрос жены: «Устал?» — «Тяжелая выдалась ночка...» А может, кто-то отвечал и по-другому? Может, кто-то каялся, кто-то метался от страха: а что если... не ровен час... и меня вот так же... свои же... вдруг окружат и?.. Кто-то обкусывал губы до кровоточин — от невозможности завтра идти туда и выполнять то же и от невозможности не идти.

Я поднялась на третий этаж этого дома, позвонила — дверь открыла женщина средних лет.

— Здесь живет Александр Григорьевич Хват?

— Папа, — закричала она куда-то вглубь квартиры.

Он профессиональным жестом раскрыл мое удостоверение, внимательно прочитал, сверился с фотографией.

— По какому вопросу? — спросил.

Передо мной стоял старик. Просто старик. Старик, который

434

не сумеет сдержать слез, когда будет рассказывать мне, как его исключали из партии за нарушение социалистической законности в годы работы в НКВД.

Как же все было бы просто, и не стоило бы об этом писать, если бы они были палачами по характеру, по складу души. Так ведь нет — нормальные советские люди. Тот же Хват вырос в большой бедняцкой крестьянской семье, потом школа, совпартшкола, райком партии, ленинградский комсомол, псковский, Москва — Центральный совет Осоавиахима. В 1938-м сказали: вас отобрали для работы в органах. Пробовал отказаться. «Надо», — говорили. Пошел. С чем? Что он знал? «Их (врагов в деревне — Е. А.) не нужно искать далеко от колхоза, они сидят в самом колхозе и занимают там должности». Сталин, Генеральный секретарь ЦК. «Вредители, диверсанты и шпионы прикидываются коммунистами, горячими сторонниками Советской власти». Молотов, Председатель Совета народных комиссаров. «Во все советские учреждения и организации проникло много врагов, они замаскировались под советских служащих, рабочих, крестьян, ведут жестокую и коварную борьбу против советского народного хозяйства, против Советского государства». Вышинский, Прокурор СССР. Таковы были его, Хвата, «университеты». И из всех репродукторов, со всех газетных страниц — везде: враги, враги, враги... А что близких и друзей чаша горькая не минула? Так ведь «лес рубят — щепки летят» — эта формула была не для «служебного пользования» — для общественного сознания, и что «лес» рубить надо — тоже...

Вот с таким багажом Хват пришел в НКВД. А это ему предстояло узнать уже там: «Следствие в условиях работы органов НКВД ведется с соблюдением норм УПК¹. Но основания для возбуждения уголовного дела несколько шире (выделено мною. — Е. А.), чем в УПК». И это усвоить: «Нельзя дать обвиняемому превосходство над собой... Нужно в ходе следствия обвиняемого держать в руках». И об этом — если сам на тюремные нары не торопишься — не след забывать: «Отказы от показаний (ранее полученных от обвиняемого. — Е. А.) показывают плохую работу (выделено мною.— Е. А.) следователей над арестованными». Все эти цитаты — из учебного пособия для сотрудников НКВД, написанного следователями Влодзимирским, Ушаковым, Шварцманом еще по заказу Ежова, но утвержденного уже Берией. Что имелось

^{___________________}

¹ Уголовно-процессуальный кодекс.

435

в виду под работой хорошей, догадываться теперь не приходится. Нет, конечно, в этом учебнике многодневные допросы и избиения не предлагались как методики для работы, но и отношение к ним, к этим методикам, было известно. «...Иногда наши работники, — писал Сталин Шолохову в 1933 году в ответ на письмо писателя о том, что к невинным людям применяются «омерзительные «методы» пыток, избиений и надругательств», — желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма». С друзьями, стало быть, садизм — нехорошо, а с врагами? Неудивительно, что к следователям, которые позволяли себе вежливость обращения с арестованными, относились с подозрением: уж не сочувствуют ли врагу... Таковы были правила. Ими и только ими руководствовался Хват.

Закон? О каком законе может идти речь? Нет, дело не в том, что Хват, как и большинство его коллег, по причине отсутствия какого-либо юридического ликбеза законов просто не знал. (Хотя, как говорил он мне, если дело направлялось на Особое совещание, следователь в обвинительном заключении предлагал меру пресечения. «А как же вы работали?» — довольно наивно спросила я его, «Насколько разумел, так и вел дела».) Ну, а если бы и знал, что с того? Ведь в ранг закона совершенно официально было возведено беззаконие. «Предоставить право ОГПУ, — говорилось в постановлении Президиума ЦИК СССР от апреля 1927 года, — рассматривать во внесудебном порядке, вплоть до применения высшей меры наказания и опубликования в печати дела по диверсии, поджогам, пожарам, порче машинных установок как со злым умыслом, также и без оного...» «Дела, по которым нет достаточных документальных данных для рассмотрения в судах,— указывала директива Прокуратуры Союза 1935 года,— направлять для рассмотрения Особым совещаниям при НКВД СССР». Особое совещание «судило», как правило, без обвиняемого, без изучения уголовного дела, без вызова свидетелей, без заключения прокурора и без права защиты... «Надо помнить указание тов. Сталина, — провозгласил в 1937 году Вышинский, — что бывают такие периоды, такие моменты в жизни общества и в жизни нашей, в частности, когда законы оказываются устаревшими и их надо отложить в сторону». Так законы были отложены: вплоть до сентября 1953 года в стране, сменяя друг друга или действуя вместе, царствовали различные «спецколлегии», «особые совещания», «тройки», «двойки» (только за один день, 18 октября 1937 года, «двойка»

436

в составе Ежова и Вышинского «рассмотрела» материалы в отношении 551 человека и всех их приговорила к расстрелу), «специальные присутствия». Они законов не ведали. Не ведал их и Хват.

Ну и, наконец, собственные нравственные барьеры — они-то должны быть? Должны, если есть откуда им взяться... Хвату было семь лет, когда разразилась первая мировая война, одиннадцать — когда началась гражданская, когда брат пошел на брата, а сын — на отца, когда был потерян всякий страх перед чужой кровью и чужой смертью. Вероятно, понимая эту страшную, разрушительную силу разливанного моря крови, Ленин на заседании Политбюро в 1921 году предлагает (безуспешно) сузить компетенцию ВЧК, а годом раньше, пусть всего на несколько месяцев, но был отменен расстрел... Хвату было двадцать два, когда великим стоном по деревням и селам пошел «великий перелом»...

Но ведь были же те, кто беззаконию сопротивлялся? Были же и в органах НКВД люди, которые отказывались выбивать показания, отказывались «лепить» дела, отказывались в этом участвовать. Были! Начальник Управления НКВД по Дальневосточному краю (член партии с 1903 года) Т. Д. Дерибас. Расстрелян. Прокурор города Витебска С. Т. Нускультер. Расстрелян. Следователь Глебов — он отказался «брать» показания на командарма Якира. Расстрелян. Начальники областных УНКВД Капустин и Волков¹. Оба застрелились... Да, по чекистам пришелся один из первых — и жесточайший! — удар репрессий. Но только ли страх — причина того, что тех, кто не отказался, в конечном счете было большинство? А может быть, все дело в общей атмосфере? В том, что она признавала: кругом враги, что она оправдывала: с врагами все средства хороши... Но извиняет ли это Хвата?

Вопрос о вине — есть ли вопрос труднее, и можно ли найти на него исчерпывающий ответ в газетном очерке? Вопрос о вине человека, выполнявшего приказ, сложен, наверное, вдвойне и, как говорили мне юристы, однозначного ответа не имеет. И действительно: за разрешением на арест Вавилова Берия обращался в свое время к Молотову. Санкцию на арест высших командиров Красной Армии давал Ворошилов. Наконец, «аресты многих людей, — читаю я в книге Н. Миронова «Укрепление законности и правопорядка — программная задача партии», — производились по спискам, составленным в

____________

¹К сожалению, я не знаю имен и отчеств этих достойных людей.

437

НКВД и доложенным Сталину, который крестиками, стрелками и всякими другими знаками отмечал фамилии, кого надо арестовать, и нередко давал указания, в каком направлении нужно вести следствие...» Но ведь никто из тех, кто давал разрешения, судил, голосовал на Политбюро за арест жен «врагов народа», — никто за исключением Берии и с известными оговорками Сталина не назван именем, которого заслуживает...

Так что же, оправдываю я всем этим Хвата? Да нет, конечно. Но мне претит упрощение, которое позволяет подменить причины — в том числе и причины того, почему сотни нормальных людей становились палачами, — следствиями этих причин.

Хват безусловно виновен. С позиций морали — виновен. Виновен даже в том случае, если уголовное дело против него, как он утверждает, было закрыто в 1957 году «за отсутствием состава преступления», даже если действительно ответственность за кровавые допросы Н. И. Вавилова несет не он, а второй следователь Албогачиев, — даже если это так, он все равно виновен. Не говоря уже о том, что будь он агнец божий, не сделать ему карьеры, и не стать в результате начальником отдела. Но, спрашиваю я себя, разве не несут ответственности, разве не виновны и те, кто писал доносы? А те, кто с готовностью голосовал на собраниях за исключение из партии жены «врага», из комсомола — сына, или кто в лучшем случае молчаливо «съедал» то, что преподносилось с газетных страниц, не давая себе труда усомниться и тем развязывая руки хватам? И тем — порождая их!..

Да, я тогда не жила, да, возможно, моя позиция — позиция человека, родившегося в вегетарианское, как говорила Анна Ахматова, время, возможно, она отдает максимализмом, и все же, все же... Мера вины — она, конечно, разная, но разве это повод для самопрощения?

И, наконец: а если Хват говорит неправду и архивы докажут это, что же — судить его, как требует автор письма?

Тогда, после XX съезда партии, Главная военная прокуратура возбудила уголовные дела против целого ряда бывших сотрудников госбезопасности. Вина многих из них — в пытках, избиениях, личной инициативе в фабрикации дел против ни в чем не повинных людей — была доказана. Но на скамью подсудимых попали лишь единицы.

Большинство следователей, как объяснял мне тогдашний заместитель Главного военного прокурора, ныне генерал-лей-

438

тенант юстиции в отставке Б. А. Викторов, «спасло» истечение срока давности. Но были и другие причины. Так или иначе, а юристам ГВП и особенно группе заместителя Главного военного прокурора полковника юстиции Д. П. Терехова, на которую было возложено решение вопросов об уголовной ответственности работников центрального аппарата МГБ (НКВД), потребовалось немало мужества и терпения, чтобы сделать то, что они сделали: настаивать, чтобы формулировка, по которой увольнялись из органов эти бывшие следователи, звучала хотя бы так: «уволен из органов госбезопасности по фактам, дискредитирующим высокое звание офицера» (это вело к снижению пенсии); требовать лишения воинского звания — 38 генералов с ним расстались; направлять письма в Комитет партийного контроля и добиваться исключения из партии, например, следователей Луховицкого, Авсеевича, того же Хвата. (Это же уму непостижимо: в течение пяти лет, вплоть до 1962 года, когда он был исключен из рядов КПСС, Хват был секретарем парторганизации одного из подразделений Министерства среднего машиностроения CCCP!..) И за все это юристам Главной военной прокуратуры низко надо поклониться...

На скамью же подсудимых, повторю, попали лишь единицы — те, чьи преступления можно было квалифицировать все по той же печально знаменитой — дикой, беззаконной, обвинявшей в контрреволюционных, антисоветских и вредительских деяниях, — пятьдесят восьмой статье, по которой шли на плаху их же жертвы; по статье, которая позволяла не применять закон о сроке давности. Так был осужден бывший следователь, к середине 50-х годов уже генерал-лейтенант Александр Ланфанг, который, как было доказано, не только по указанию начальства, но из карьеристских соображений фальсифицировал материалы против руководителей Коминтерна — О. Пятницкого, В. Кнорина, Я. Анвельта, против «камрада Чемо» — представителя ВЛКСМ в Коммунистическом Интернационале молодежи В. Чемоданова. Так был осужден и полковник Кружков, в годы блокады арестовавший ленинградских ученых, работавших по оборонной тематике: «признание» своей вины оплачивалось им 150 граммами хлеба... Так был осужден и часто поминаемый ныне в газетах Шварцман. Были и другие, чьи фамилии мне неизвестны, — наверное, были. Наверное, и еще к кому-то пришло возмездие. Ну так что же, и нам сегодня, в эпоху гласности и демократии, отменить срок давности? Убеждена: кровь порождает

439

только кровь. Репрессии — новую волну репрессий. Стоит только начать — и колесо беззакония закрутится вновь. Жажда крови, требование крови — это ведь тоже голоса из того нашего прошлого.

Простить? Не знаю. Но называть надо. Поименно. Называть потому, что эти люди жили и живут среди нас. Мало того — требуют своей реабилитации! Как требует ее до сих пор заведующий лабораторией истории горного дела Института проблем комплексного освоения недр АН СССР, заместитель председателя проблемной комиссии ГКНТ и Академии наук «Природные ресурсы СССР», доктор технических наук Владимир Ананьевич Боярский. Он же бывший оперуполномоченный следственного отделения НКВД Северо-Осетинской АССР, который в конце тридцатых годов рапортовал о своих заслугах в ликвидации контрреволюционной организации в северо-осетинском комсомоле и делал это «стахановскими методами». «Стахановские методы» означали, что им и начальником следственной части Городниченко были сфальсифицированы обвинения против 103 человек, из которых 51 расстрелян, остальные отправлены в лагеря, где большинство и погибли... «Проявлял особое рвение, — сказал мне о Боярском подполковник юстиции в отставке Дмитрий Васильевич Каширин, расследовавший цепочку его преступлений. — Мы подобрали десятки дел, к которым он имел непосредственное отношение, опросили многих свидетелей — Боярский лично применял изуверские пытки...»

В 1959 году Главная военная прокуратура собрала неоспоримые доказательства вины Боярского, а также его шефа Городниченко (тремя годами раньше они были исключены из партии). От суда и тюрьмы их «спасли» новые Основы уголовного законодательства и новый Уголовный кодекс, принятые соответственно в 1958 и в 1960 году и отменившие 58-ю статью в ее прежней редакции.

1986 году Главный военный прокурор генерал-лейтенант юстиции Б. С. Попов в энный раз отказал Боярскому в реабилитации. Совсем недавно Боярский в ответ на мой вопрос о его работе в Северной Осетии сказал, что никогда и никаких следственных дел не вел... Учительницу Фатимат Додоевну Агнаеву Боярский после восьмисуточного непрерывного допроса приказал привязать за косы к штырю в стене — на этом штыре она и скончалась...

Их надо называть! Надо, чтобы знали люди, в том числе и те, кто подписывает ходатайства о восстановлении их в

440

партии. Надо потому, что, читая сегодня в газете «Советская культура» (29.III.1988) о методах работы иных сегодняшних следователей («Допрашивали всю ночь — 17 часов... Без сна, без еды... Требовали ложных показаний»), нельзя не думать о том, что при всей невозможности сравнения той пандемии репрессий с нынешними случаями нарушения соцзаконности корни беззаконие имеет общие. Надо, потому что те, у кого завтра может возникнуть искус пойти старым путем, должны знать: возмездие существует, наказание неотвратимо. Пусть увидят, как люди отворачиваются при виде их на улице. Пусть в пустоте повиснет протянутая для рукопожатия рука. Пусть задумаются о чести фамилии — ведь не ты один ее носишь, и хоть перед ними, перед потомками своими, будет страх, коли суда людского не боятся (о суде совести и говорить неловко). Жестоко? Может быть. Иного выхода не вижу. Ради будущего — надо. Но только не надо новой крови.

* * *

...А Хват плакал. И мне было жаль его — не стыжусь этого. Мне было жаль этого старика, прожившего бесславную жизнь, в которой он был и палачом, и жертвой.

441

«Аргументы и факты», 1988 № 17

Н. Зимарина

«Ленинградское дело»

«Ленинградское дело» — это серия дел, сфабрикованных против ряда видных партийных, советских и хозяйственных работников Ленинграда в конце 40-х — начале 50-х годов. В результате этой акции были осуждены и физически уничтожены многие руководители, которые выдвинулись накануне и в годы Великой Отечественной войны.

Началом широкомасштабного «ленинградского дела» послужило анонимное письмо, пришедшее в ЦК ВКП(б) вскоре после Ленинградской X областной и VIII городской объединенной конференции ВКП(б), проходившей 25 декабря 1948 г. В письме сообщалось, что председатель счетной комиссии конференции А. Я. Тихонов, заведующий отделом тяжелой промышленности Ленинградского горкома фальсифицировал результаты голосования, обманул делегатов конференции и ЦК партии, сообщив о единогласном избрании первого секретаря обкома и горкома П. С. Попкова, второго секретаря обкома Г. Ф. Бадаева и второго секретаря горкома Я. Ф. Капустина. Автор письма утверждал, что он сам и другие члены счетной комиссии видели множество зачеркнутых бюллетеней. (В действительности такие бюллетени были, но их было немного: против П. С. Попкова проголосовало 4 делегата, Г. Ф. Бадаева — 2, Я. Ф. Капустина—15, председателя Ленгорисполкома П. Г. Лазутина — 2. Причины, которые побудили А. Я. Тихонова исказить результаты голосования, неизвестны, но это было грубым нарушением Устава партии.)

В начале февраля 1949 г. в Москву к секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову был вызван А. Я. Тихонов. Затем 15 февраля на заседание Политбюро пригласили П. С. Попкова. В этот же день он, а также секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов и Председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов были сняты со своих постов. 5 марта 1949 г. было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении Н. А. Вознесенского с поста заместителя Председателя Совета Минис-

442

тров и председателя Госплана СССР и от всех других руководящих должностей. Через несколько дней И. В. Сталин подписал решение о выводе Н. А. Вознесенского из состава Политбюро, а затем об исключении из членов ЦК ВКП(б).

Биографическая справка. Николай Алексеевич Вознесенский родился в 1903 г. в Тульской губернии. После смерти отца, мелкого служащего, был учеником столяра, рабочим типографии, в этот же период стал выполнять первые поручения большевиков.

В 1919 г. он был принят в члены РКП(б). С 1928 г. Н. А. Вознесенский — слушатель, а затем преподаватель экономического института красной профессуры. В эти годы началась научная деятельность Н. А. Вознесенского. В печати постоянно появлялись его теоретические статьи по вопросам социалистического планирования, организации труда, хозрасчета и другим коренным экономическим проблемам социализма. В 1935—1937 гг. Н. А. Вознесенский работал председателем Ленинградской городской плановой комиссии и заместителем председателя Ленгорисполкома.

В 1937 г. Н. А. Вознесенский — заместитель председателя Госплана СССР, с начала 1938 г. — председатель Госплана СССР. На этом посту он проработал более одиннадцати лет. В 1939 г. Н. А. Вознесенский был назначен заместителем, а в 1941 г. — первым заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров (Совета Министров СССР). Член ЦК ВКП(б) с 1939 г., в 1941 г. он становится кандидатом, а в 1947 г.— членом Политбюро ЦК ВКП(б).

В годы Великой Отечественной войны Н. А. Вознесенский входил в состав Государственного Комитета Обороны. Под его руководством велась разработка военно-хозяйственных планов, он руководил работой эвакуированных на восток наркоматов: авиационной, танковой промышленности, вооружения, черной металлургии, боеприпасов, а с 1943 г. входил в состав Комитета по восстановлению народного хозяйства в районах, освобожденных от немецко-фашистской оккупации. В послевоенный период Н. А. Вознесенский возглавил подготовку пятилетнего плана восстановления и развития народного хозяйства, а также перспективного Генерального плана на 15—20 лет.

В 1943 г. Н. А. Вознесенский был избран действительным членом Академии наук СССР. Свой последний и главный труд «Политическая экономия коммунизма» Н. А. Вознесенский заканчивал уже в ожидании ареста.

443

21 февраля 1949 г. состоялось объединенное заседание бюро, а 22 февраля — объединенный пленум Ленинградского обкома и горкома партии. На них присутствовали Г. М. Маленков и член Оргбюро ЦК ВКП(б) В. М. Андрианов. С сообщением об антипартийных действиях А. А. Кузнецова, М. И. Родионова и П. С. Попкова выступил Г. М. Маленков. Им приписывалась самовольная организация в Ленинграде в январе 1949 г. Всесоюзной оптовой ярмарки, которая якобы привела к разбазариванию государственных товарных фондов и нанесла материальный ущерб государству. Надуманность этого обвинения была очевидна, тем не менее оно было использовано как основа для политической дискредитации руководства Ленинградской партийной организации.

Им были поставлены в вину сепаратизм, противопоставление себя ЦК ВКП(б), намерение превратить парторганизацию Ленинграда в свою опору для борьбы с ЦК, создать Компартию РСФСР. По словам Г. М. Маленкова, руководство Ленинградской партийной организации знало о фальсификации итогов голосования на конференции и намеренно не сообщило об этом в ЦК ВКП(б).

Выступившие после Г. М. Маленкова участники пленума отметили целый ряд серьезных недостатков в работе обкома и горкома партии: нарушение принципа коллективности руководства, заседательскую суету, бюрократические методы работы, проявление зазнайства и нескромности. Надо сказать, что общий критический тон выступлений резко отличался от атмосферы предшествующей конференции. Тем не менее критика не давала оснований для обвинений в антипартийном уклоне и сепаратизме.

Пленум поддержал решение ЦК о снятии П. С. Попкова с занимаемых постов и объявил ему выговор.

Биографическая справка. Петр Сергеевич Попков родился в 1903 г. во Владимирской губернии в рабочей семье. В 1925 г. вступил в Коммунистическую партию. Был на хозяйственной, комсомольской, партийной работе. С 1928 г. он в Ленинграде.

В ноябре 1937 г. П. С. Попков становится председателем Ленинского райисполкома, с июля 1938 г. — первым заместителем председателя, а в 1939—1946 гг. — председателем Ленгорисполкома. С июля 1941 г. П. С. Попков — член комиссии по вопросам обороны Ленинграда. Ему принадлежит видная роль в организации обороны города в годы войны.

Особую роль сыграл П. С. Попков в эвакуации населения и промышленности, перестройке предприятий на военный лад, в

444

строительстве оборонных сооружений, прокладке ледовой «Дороги жизни», продовольственном снабжении города. Он возглавил работу чрезвычайной противоэпидемической комиссии, обеспечившей санитарное и эпидемиологическое благополучие города.

В 1946 г. он сменил А. А. Кузнецова на посту первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). Тогда же П. С. Попков стал членом Президиума Верховного Совета СССР.

Были сняты с работы и строго наказаны также некоторые другие ответственные работники, а А. Я. Тихонов исключен из партии.

Первым секретарем Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) пленум избрал В. М. Андрианова, кандидатура которого была предложена Г. М. Маленковым. Свою главную задачу новый первый секретарь видел в том, чтобы очистить Ленинградскую парторганизацию от «антипартийных деятелей». Ленинградский историк В. Кутузов на основе документов и свидетельств пишет, что в июне 1949 г. в Ленинград по просьбе Андрианова прибыла группа работников, которые были назначены на все ключевые посты в партийном и советском аппаратах города.

Были отстранены от работы и исключены из партии большинство партийных, советских, комсомольских и профсоюзных работников. Полностью обновлен аппарат областного и городского комитетов партии, исполкомов областного и городского Советов, обкома и горкома ВЛКСМ, облсовпрофа, заменены руководители районного звена, предприятий, учреждений, вузов. Всего в 1949—1951 гг. в Ленинграде сменилось более 2 тыс. руководящих работников. Сотни коммунистов были исключены из партии за «связь с Кузнецовым, Попковым, Лазутиным, Капустиным», за то, что не написали разоблачительных заявлений об их враждебной деятельности.

Но это была лишь одна сторона так называемого «ленинградского дела». Его организаторам было недостаточно разгромить Ленинградскую партийную организацию и политически дискредитировать ее руководителей. Параллельно началась подготовка к политическому уничтожению и физической расправе над ними.

Как сообщил бывший тогда Генеральным прокурором СССР Р. А. Руденко на собрании партийного актива Ленинграда 6 мая 1954 г., «ленинградским делом» с санкции Сталина

445

занимался заместитель Председателя Совета Министров СССР Берия. Непосредственно осуществление акции взял на себя Абакумов, в то время министр государственной безопасности.

Первой жертвой сфабрикованного дела стал второй секретарь Ленинградского ГК ВКП(б) Я. Ф. Капустин. 23 июля 1949 г. по приказу Абакумова он был арестован без санкции прокурора. Я. Ф. Капустину предъявили обвинение в шпионаже в пользу английской разведки. Допросы вел сам Абакумов.

В августе 1949 г. последовали аресты А. А. Кузнецова и П. С. Попкова, а затем Н. А. Вознесенского, М. И. Родионова, П. Г. Лазутина и других бывших руководящих работников Ленинграда.

Арестованным было предъявлено обвинение в измене Родине, в том, что они проводили «вредительски-подрывную работу в партии», намереваясь превратить Ленинградскую организацию в свою опору для борьбы с ЦК ВКП(б), вели подрывную работу в государственных органах, нарушали государственные планы и т. д. В ходе следствия арестованных заставляли «признаваться» в «преступлениях», которых они никогда не совершали.

В сентябре 1950 г. в Ленинграде состоялся судебный процесс выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР. Сведений об этом процессе в печати не было, однако на нем присутствовали представители партийного актива города. В последнем слове на судебном процессе Н. А. Вознесенский сказал: «Я не виноват в преступлениях, которые мне предъявляются. Прошу передать это Сталину». Еще более решительно и определенно высказался А. А. Кузнецов: «Я был большевиком и останусь им, какой бы приговор мне ни вынесли, история нас оправдает...»

Биографическая справка. Алексей Александрович Кузнецов родился в 1905 г. в городе Боровичи в семье рабочего. В 1922 г. он — рабочий на лесопильном заводе. С 1924 г.— на руководящей комсомольской работе в Боровичах, Луге, Ленинграде. В 1925 г. он стал членом партии.

С 1930 по 1946 г. жизнь А. А. Кузнецова связана с Ленинградом. В 1932 г. он — инструктор Ленинградского горкома ВКП(б), в 1936 г. — секретарь Смольнинского, а затем Дзержинского райкомов партии. В 1937 г. А. А. Кузнецов становится вторым секретарем Ленинградского областного, а в 1938—1945 гг. также и городского комитета партии, с 1939 г.— член ЦК ВКП(б).

446

В годы Великой Отечественной войны А. А. Кузнецов был одним из руководителей и организаторов героической обороны города и разгрома немецких захватчиков под Ленинградом.

В 1945—1946 гг. А. А. Кузнецов возглавлял Ленинградскую партийную организацию.

В марте 1946 г. А. А. Кузнецов становится секретарем ЦК ВКП(б), вводится в его Оргбюро, назначается начальником Управления кадров ЦК партии.

Без глубокого изучения материалов следствия суд приговорил к смертной казни шестерых обвиняемых: Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова, П. С. Попкова, М. И. Родионова, Я. Ф. Капустина и П. Г. Лазутина. Остальные обвиняемые были приговорены к различным срокам тюремного заключения.

Однако на этом «ленинградское дело» не закончилось. В течение 1950—1952 гг. Военной коллегией Верховного Суда СССР и Особым совещанием при МГБ были осуждены и приговорены к расстрелу и длительным срокам тюремного заключения свыше 200 партийных и советских работников Ленинграда, а также их близкие и дальние родственники. К высшей мере наказания были приговорены второй секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Г. Ф. Бадаев, председатель исполкома Ленинградского областного Совета И. С. Харитонов, секретарь Ленинградского горкома П. И. Левин, первый секретарь Куйбышевского РК ВКП(б) М. А. Вознесенская (сестра Н. А. Вознесенского), уполномоченный МГБ по Ленинградской области П. Н. Кубаткин и другие. Было заменено все руководство чекистов Ленинграда, командный и политический состав ЛВО, Ленинградской милиции.

В ходе последовавшей серии судов были репрессированы бывшие ленинградцы: председатель Госплана РСФСР М. В. Басов, второй секретарь Мурманского обкома партии А. Д. Вербицкий, первый секретарь Крымского обкома Н. В. Соловьев и многие другие.

«Ленинградское дело» можно расценивать как политическое звено в цепи мер, направленных на упрочение культа личности И. В. Сталина, сложившегося в 30-е годы. Ленинградская партийная организация стала главной мишенью репрессий конца 40-х — начала 50-х годов не случайно. Слова «Ленинград», «ленинградцы» для каждого советского человека стали символом мужества и стойкости, преданности Родине и социализму. Удар по Ленинградской партийной организации был

447

рассчитан на подавление выросшего в годы войны чувства самоуважения народа, несовместимого с идеологией культа личности. Репрессии были направлены не только против лиц, обвиненных по «ленинградскому делу», но и на устрашение тех сил в партии, которые могли выступить за восстановление ленинских принципов партийного и государственного руководства.

После смерти И. В. Сталина и разоблачения в 1953 г. Берии ЦК КПСС провел проверку «ленинградского дела». 30 апреля 1954 г. Верховный Суд СССР реабилитировал всех обвинявшихся по этому делу, в том числе многих посмертно. А Комитет Партийного Контроля при ЦК КПСС восстановил их в партии и подтвердил членство в КПСС Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова и Я. Ф. Капустина.

448

«Красная звезда», 1988 18 июня

Капитан 3 ранга И. Анфертьев

Возвращение Сокольникова

Преподаватель истории в техникуме, где я учился лет двадцать назад, как-то спросил: «А кто подписал Брестский мир!»

— Троцкий, — ответили мы в тридцать голосов. И чей-то еще добавил: — Иудушка.

— Ничего-то вы не знаете, — сказал историк, но больше к этому вопросу не возвращался.

— Чичерин, — не задумываясь, ответил бы я на этот вопрос еще в прошлом году, посмотрев новую художественную киноленту «Чичерин».

И вновь оказался бы неправ. Потому как Брестский договор с нашей стороны подписали члены делегации из четырех человек, а возглавлял ее двадцатидевятилетний Григорий Яковлевич Сокольников.

Если бы в годы учебы в военно-политическом училище меня попросили назвать героев гражданской, я назвал бы десятки фамилий. Но среди них точно не было бы фамилии Сокольникова — члена реввоенсовета 2-й армии, политического комиссара Южного фронта. Лишь недавно узнал я о боевом пути от Воронежа до Новороссийска 8-й армии под командованием Сокольникова и о том, что за Советскую власть в Туркестане сражался в двадцатых годах командующий фронтом Сокольников...

После гражданской первому наркому финансов СССР Сокольникову суждено к середине двадцатых годов провести денежную реформу, намеченную Лениным еще в декабре 1917 года. Появление знаменитого «червонца» позволило обменять астрономические 886,5 квадриллиона старых рублей на твердые денежные знаки.

В тридцатые годы нашу страну представ-

449

лял в Англии полпред Сокольников, в свое время окончивший Сорбонну и свободно владевший шестью европейскими языками. Вот что стало известно мне за довольно короткий промежуток времени. А когда о Сокольникове узнал многое, как мне казалось, почти все, увидел протокол заседания ЦК РСДРП(б) от 23(10) октября 1917 года. Оказывается, за две недели до исторического выстрела «Авроры» и штурма Зимнего Сокольников был избран в состав Политического бюро по руководству вооруженным восстанием...

Как же получилось, что имя Сокольникова оказалось забытым? Чья недобрая рука вычеркнула его из народной памяти? И сколько же еще неизвестных страниц в биографии одного из ближайших соратников Ленина? Или известных, но неисследованных? А сколько исследованных, но явно с конъюнктурным уклоном?

Историк А. О. Чубарьян в вышедшей в 1964 году книге «Брестский мир» пишет: «В 1924 году вышла книга Троцкого «Уроки Октября». Еще ранее им была выпущена специальная брошюра о Брест-Литовских переговорах. В этих работах Троцкий нарисовал искаженную картину событий в Бресте, оправдывая свою позицию, пытался свести свои разногласия с В. И. Лениным, к частностям. В вышедшей в 1928 году книге «Брестский мир» Г. Я. Сокольников обходит вопросы внутрипартийной борьбы и пытается доказать, что заключение мира имело якобы только агитационное значение».

Как же так? Книга Сокольникова выпущена впервые еще в 1920 году, написана она в жанре путевых очерков, без намека на полемическую заостренность. Припомнилось, что в упомянутом уже фильме «Чичерин» главный герой, перед тем как подписать Брестский мирный договор, произносит речь. Но в действительности, по протоколу, обличительные слова в адрес германского милитаризма говорил глава советской делегации Сокольников, вызвав откровенное недовольство немецких офицеров во главе с генералом Гофманом. Кому и зачем нужны были такие передергивания?

Прежде чем ответить на этот вопрос, предстояло выяснить, как Сокольников стал главой делегации. Передо мной протокол заседания ЦК РСДРП(б) от 24 февраля 1918 года:

450

«Тов. Сокольников предлагает ввиду поездки Карахана и Иоффе, чтобы ехал Зиновьев.

Тов. Свердлов говорит, что относительно тов. Сокольникова вопрос уже решен. Зиновьев нужен в Питере для выступлений, кроме него и Сокольникова, нет никого...

Тов. Зиновьев заявляет, что он не отказывается ехать, но, рассматривая вопрос с точки зрения пользы, думает, что Сокольников более пригоден в делегации, а он здесь...

Тов. Сокольников указывает, что им остались недовольны во время его первой поездки, что если Зиновьев нужен в Совете, то он нужен в «Правде» и в банках, что лучше послать именно Зиновьева как председателя Совета.

Тов. Ленин считает, что надо послать обоих, что если вопрос идет только о подписании мира, то они оба могут тотчас уехать, столковавшись о дальнейшем с Чичериным.

Тов. Зиновьев указывает, что двоим ехать нечего, что лучше ехать Сокольникову.

Тов. Сокольников заявляет, что ввиду неодобрения его поведения в первую поездку он не поедет и в случае настаивания выходит из ЦК.

Тов. Троцкий иронизирует по поводу ультиматума тов. Сокольникова.

Тов. Ленин просит товарищей не нервничать и указывает, что в делегацию может поехать тов. Петровский как народный комиссар.

Тов. Свердлов поддерживает это предложение, но находит, что Петровский поедет только вторым.

Решено, что поедут тов. Сокольников, Петровский, Карахан и Чичерин».

Так и не удалось, к сожалению, установить, когда и в каком качестве Сокольников первый раз побывал в Брест-Литовске. В декабре семнадцатого — январе восемнадцатого, когда обсуждались предварительные условия перемирия, или позже? Подробные стенограммы заседаний Сокольникова не упоминают, нет его подписи и среди пяти членов делегации, возглавляемой Троцким, составивших заявление от имени Совета Народных Комиссаров об отказе от мира на предъявляемых условиях.

И потому сегодня особую ценность представляют воспоминания Григория Яковлевича Сокольникова о его поездке на переговоры в качестве главы советской мирной делегации.

С тревожным чувством в ночь на 25 февраля покидали члены делегации Петроград. В городе шла всеобщая мобили-

451

зация рабочих. Натужно ревели заводские гудки, оповещая о приближении немцев. К Смольному стекались вооруженные отряды...

Прифронтовая станция Торошино, где пришлось остановиться, была забита товарными составами. Где-то впереди, в снежных заносах, занятый немцами Псков. Железнодорожные пути к нему разобраны. Сокольников и Петровский в сопровождении трех матросов пешком направились через линию фронта. На окраине Пскова их окружили немецкие солдаты. Они с явным недоверием отнеслись к полномочиям Сокольникова. Уж слишком непрезентабельным показался им внешний вид главы дипломатической миссии...

Сразу по прибытии в Псков Сокольников заявил решительный протест германскому командованию в связи с общим наступлением немцев. Дожидаясь остальных членов делегации, он с горечью наблюдал за оживлением состоятельных горожан: появление санного поезда с большевиками вызвало у обывателей бурю негодования. Мгновенно распространяется пущенный кем-то слух о том, что под видом мирной делегации в Германию направляется свергнутое в Петрограде советское правительство...

Предъявленный немцами в Брест-Литовске ультиматум отводил на подписание договора всего трое суток. Не приходится говорить о сколько-нибудь серьезном обсуждении выдвинутых вновь требований. С целью подчеркнуть насильнический характер договора Сокольников настаивает на его подписании в течение 48 часов.

Когда оставалось согласовать технические детали, в Петроград отправлена депеша с просьбой выслать поезд для возвращения делегации. В столице восприняли ее как сигнал к возможному разрыву мирных переговоров. По радио передается сообщение Советам прифронтовой полосы о возможном обострении обстановки. Немцы перехватили его, и ситуация в Брест-Литовске самым неожиданным образом накаляется до предела. Каждое слово Сокольникова подвергается сомнению. Лишь под утро 3 марта все объяснилось, и долгожданный, выстраданный мир наступил...

Подписанный Г. Сокольниковым, Л. Караханом, Г. Чичериным и Г. Петровским Брестский договор — это по сути один из первых практических шагов Советского государства на международной арене. В тех условиях шаг весьма драматичный, на грани разлома партии, чрезвычайно компромиссный, подававшийся противниками большевиков как предательский

452

сговор с кайзером Вильгельмом. Даже по прямому указанию Ленина на такой шаг решались тогда немногие.

Не гладко проходила и обратная дорога. Около Вильно дверь купе, в котором находился Сокольников, быстро открылась и также быстро захлопнулась за немецким солдатом. Убедившись, что разговаривает с русским большевиком, солдат торопливо рассказал о бегстве из армии, преследовании его за революционную пропаганду. Закончилась короткая исповедь просьбой помочь перебраться за линию фронта в Советскую Россию.

В своих воспоминаниях Сокольников слегка иронизирует над охватившим его тогда замешательством. Положение главы официальной советской делегации обязывало его быть крайне осмотрительным. В Германии имелись силы, заинтересованные в срыве мирных переговоров, и любой неосторожный шаг Сокольникова, любая провокация, поддайся он на нее, могли привести к необратимым последствиям в международных отношениях. Вряд ли следовало ему рисковать в случае с немецким дезертиром, но Сокольников пошел на это, расспросив как следует своего нежданного попутчика. И это лишний раз убеждает в том, что Сокольников был человеком проницательным и дальновидным. В следующий раз он увидит того самого немецкого солдата в Петрограде ведущим революционную работу среди военнопленных...

Чуть было не произошло непоправимое при переходе через линию фронта, когда немецкие солдаты едва не расстреляли автомобильную колонну с делегацией, приняв ее за партизанский отряд...

За семью печатями оказалась непростая судьба Сокольникова для моего поколения. Рожденные на излете сталинской «эпохи», мы заучивали если не лозунги, то готовые схемы тщательно отфильтрованного прошлого. Нашими кумирами были Щорс и Чапаев, Котовский и Лазо... Не в одном ли ряду с ними — место Сокольникова? Но откуда нам было узнать о нем? Ведь ни в одном энциклопедическом издании нет даже краткой биографической справки о Сокольникове. Тем дороже мне каждое упоминание о нем.

Из неопубликованных воспоминаний жены Сокольникова — известной советской писательницы Галины Серебряковой:

«Более духовно вытренированной личности, нежели Гарри, мне не пришлось видеть никогда. Гарри действительно считал выдержку, молчаливость и любовь к одиночеству самыми ценными чертами характера для каждого интеллектуа-

453

ла. Самый молчаливый из людей, которых я знала, был прекрасным лектором, потому что молчаливость его проистекала не от отсутствия мыслей и слов, а от сознания великой ценности дум и отвращения к пустословию.

Вся его осанка сильного физически человека вызвала изумление английской знати. Таких большевиков, они, впрочем, знали: Чичерин, Красин и Раковский были менее красивы и мужественны, чем Сокольников, но столь же хорошо воспитаны, знали многие иностранные языки, отличались гибким большим умом. Все это были блестящие люди, делавшие честь идее, которую они избрали путеводной для всей жизни. Эти люди отличались величайшей неподкупностью, редким бескорыстием и скромностью в быту».

Всего 51 год жизни отпущен Сокольникову. Но какой жизни! В семнадцать — профессиональный революционер, политкаторжанин в девятнадцать. Восемь лет в эмиграции: заведующий парижским рабочим клубом «Пролетарий», студент юридического факультета, закончивший по выпуску курс доктората экономических наук университета. Журналист. Ученый-экономист с мировым именем. Военный и политический деятель. Дипломат. Позавидуем будущему биографу Сокольникова: половину работы выполнил сам Григорий Яковлевич в 1927 году. Экземпляр его автобиографии не без труда удалось отыскать в архивном хранении Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина.

Из автобиографии Г. Я. Сокольникова:

«Выехал в Россию после Февральской революции в первой группе эмигрантов, в составе которой были Ленин, Зиновьев, Радек, Харитонов, Инесса Арманд, Мирингоф, Лилина, Усневич и др. Путешествие в «запломбированном вагоне» через Германию было заполнено обсуждением тактических платформ на голодный желудок — было принципиально решено отказаться от жидкого супа, которым собирался угостить едущих немецкий красный крест. Два делегата от ЦК германской с. д., пытавшиеся проникнуть в вагон для принесения приветствия Ленину, должны были спешно ретироваться ввиду предъявленного им ультиматума — уйти, если не хотят, чтобы вытолкали в шею. Этот сформулированный Лениным ультиматум был без риторических смягчений предъявлен делегатам и произвел должное действие.

Сведения о травле, начатой против Ленина и едущей с ним группы большевиков, заставляли допускать возможность попытки Временного правительства арестовать приезжих после

454

переезда через русскую границу. На всякий случай (по предложению Ленина) условились, как держать себя на допросах и т. п.».

— Нельзя не отметить, — сказал мне доктор исторических наук профессор П. С. Смирнов, — что Ленин, высоко ценивший Сокольникова, критиковал его по отдельным теоретическим вопросам. В известной работе «К пересмотру партийной программы», написанной в октябре 1917 года, Ленин указал на ряд неточностей, имевшихся в подготовленном Сокольниковым проекте партийной программы. В частности, на недооценку им империализма на современном этапе. Следует, видимо, подчеркнуть, что разногласия эти носили тактический характер и дискуссии в то время были нормой жизни партии.

Впервые о своем отце Гелиана Сокольникова услышала в девять лет. По дороге домой забежала к школьной подруге. Ее отец, немолодой и важный, шуршал за столом газетой. Он неторопливо осмотрел гостью и спросил:

— Как твоя фамилия?

— Сокольникова, — отчего-то смутилась Лана.

— Так это твой отец травил воду в колодцах, — важный человек швырнул газету на стол, — Поезда пускал под откос, фашистам помогал, шпионил! Вон из моего дома!

Лана опрометью бросилась на улицу. Шел 1943-й, и слово «фашист» было ей хорошо знакомо.

Бабушка на расспросы Ланы не отвечала. Старая большевичка, она здесь, в Семипалатинске, знала, как себя вести, чтобы выжить.

Однажды Лану подозвал старик-поселенец и стал расспрашивать об отце. Лана отмалчивалась, не повторять же услышанное.

— Работал я в банке, а на деньгах стояла подпись твоего отца, — пояснил причину своего любопытства старик. — Да ты разве не слыхала, что он был наркомом финансов?

Лана ему не поверила. Ей приходилось держать в руках мятые замусоленные рубли и трешки, никакой подписи на них не было. Тогда бумажные деньги казались ей целым состоянием, обычно бабушка пересчитывала копейки.

Родившись в Москве, она познакомилась с Москвой в двадцать восемь лет. Какая-то сила тянула ее на Арбат, к дому, в котором родилась и жила первые два года. Набравшись смелости, однажды зашла в подъезд, поднялась на площадку, где, по рассказам матери, был вход в квартиру. Нажать на кнопку звонка не решилась.

455

Открылась дверь, выглянула седенькая старушка, встряхнула матерчатый коврик. Неспешно вгляделась в девушку в цветастом узбекском платье.

— Что, Ланочка Сокольникова, — сказала не то устало, не то виновато, — пришла посмотреть квартиру? Заходи...

До войны старушка эта жила в соседнем доме и не раз наблюдала, как няня в белом халате прогуливалась во дворе с дочерью Сокольникова, бывшего в ту пору заместителем наркома по иностранным делам. Однажды, летним вечером 1936 года, ее удивило, что крохотная Лана возится одна в песочнице. На следующий день то же самое. Соседка собралась покормить девочку, но пересилить охвативший ее страх не смогла. За двое суток, что девочка провела в песочнице, никто не подошел к ней и не протянул даже куска хлеба...

В атмосфере подозрительности и стойкого недоверия, в окружении кривых холодных ухмылок прошла жизнь дочери Сокольникова — Гелианы Григорьевны.

В апреле 1982 года мы познакомились в Североморске на вечере «Слово о Галине Серебряковой», организованном флотским клубом книголюбов. Гелиана Григорьевна тогда более чем сдержанно отнеслась к моим вопросам о судьбе Сокольникова. Нынешней весной она на них ответила. Оказалось, ее мать Галина Серебрякова не раз подчеркивала, что писательницей она стала во многом благодаря Сокольникову. В литературных кругах того времени ходила даже такая шутка: «Вышла новая книга Серебряковой, написанная Сокольниковым». Конечно, это было преувеличением. Григорий Яковлевич в ту пору писал собственные книги по экономическим вопросам. Но доля истины в этих словах имелась. На первых порах, по словам писательницы, он действительно редактировал ее художественные произведения.

Семнадцать лет в общей сложности провела Галина Серебрякова в тюрьмах, лагерях и ссылке, стояла и под дулами винтовок. И все по стандартному обвинению — как жена «врага народа». У нее хватило мужества, когда гонения прекратились, бороться за возвращение доброго имени мужу. Не хватило только жизни...

В судьбе Сокольникова немало крутых виражей, но самый загадочный приходится на лето 1918 года. Член ЦК Сокольников, редактор «Правды», вдруг едет в Вятку одним из политкомиссаров 2-й армии. До наших дней дошла версия, будто бы Сокольников вошел в конфликт с кем-то из членов

456

ЦК и поплатился таким вот неожиданным образом. Не возьмусь что-либо утверждать или опровергать, поскольку не располагаю на этот счет достоверными фактами. Пока единственным аргументом в пользу такого толкования служит то, что Сокольников не имел раньше никакого отношения к военному делу.

Но ведь не был никогда Сокольников и дипломатом, однако блестяще справился с возложенной на него миссией. А еще до поездки в Брест-Литовск главой делегации Сокольников по заданию Ленина участвовал в разработке декрета о национализации банков и успешно проводил его в жизнь. Надо полагать, тоже впервые. Напрашивается предположение, что Ленин доверял Сокольникову ответственные задания, посылая его на трудные участки революционной работы. А летом 1918 года не было задачи сложнее, чем создание регулярной Красной Армии.

В партии, среди членов ЦК не было единства во взглядах на то, какой быть армии. Сохранить выборность командиров или они будут назначаться Советской властью? Доверить ли командные должности бывшим царским офицерам и генералам? Мнения высказывались порой прямо противоположные, споры затягивались. А драматизм ситуации заключался в том, что внутри страны подняли мятеж белочехи, одно за другим вспыхивали контрреволюционные восстания, полным ходом шла подготовка к вооруженному вторжению извне.

На состоявшемся 29 июля 1918 года Пленуме ЦК РКП(б) рассмотрены причины сдачи Симбирска. Признано необходимым срочно усилить и оздоровить Восточный фронт, который с трудом сдерживал растущее наступление регулярных частей белочехов и белогвардейцев. Не могли не тревожить членов ЦК и участившиеся случаи измены среди военспецов: к противнику перебежали командующий группой войск в районе Уфы Махин и командующий северо-урало-сибирским участком фронта Богословский, другие бывшие офицеры.

Кризисным было состояние 2-й армии. Основу ее, как вспоминал впоследствии бывший в ту пору командующий войсками Вятского района А. А. Медведев, составляли разрозненные партизанские отряды. Наспех сформированные из местных большевиков и присланных из центра рабочих, демобилизованных солдат и матросов, они действовали вразнобой, были плохо вооружены, слабо обучены.

В этих тяжелейших условиях представитель ЦК комиссар Сокольников решительно наводит порядок, устанавливает кон-

457

такты с местными большевистскими организациями, лично занимается подбором и расстановкой командных кадров. По его настоятельной рекомендации в конце сентября командующим 2-й армией назначен опытный фронтовик полковник (по другим данным генерал) В. Шорин. Пройдет совсем немного времени, и разойдутся военные дороги Сокольникова и Шорина. В боях за Советскую власть в полную меру раскроется полководческий талант Василия Ивановича Шорина, ему доверят командование Юго-Восточным, впоследствии Кавказским фронтом, а в 1922 году уже он возглавит Туркестанский фронт.

Вот так, довольно конспективно удалось обозначить участие Сокольникова в гражданской войне. Более детально определить вклад Сокольникова в создание Советских Вооруженных Сил оказалось непросто.

В начале 1962 года Гелиана Григорьевна встретилась в Москве с А. А. Медведевым.

— Где же вы были раньше? — невольно вырвалось у нее, когда узнала, что почти всю гражданскую он прошел рядом с ее отцом.

— В заключении, — сдержанно ответил Медведев.

И она поняла, что не обо всем может спросить у него. Да и он не на все ее вопросы ответит. До самой смерти Медведева Гелиана Григорьевна переписывалась с ним. Вот лишь некоторые штрихи, дополняющие путь, пройденный Сокольниковым на фронтах гражданской войны.

Жаркие бои разгорелись в конце лета за Чистополь, Елабугу и Сарапул. Отряды 2-й армии упорно продвигались к Ижевску и Воткинску. Подавить вспыхнувшие там эсеро-бело-гвардейские мятежи и вернуть республике крупнейшие оружейные заводы — такова задача, поставленная Лениным. К первой годовщине Октября Ижевск освобождает 2-я сводная дивизия В. Азина, Воткинск — особая Вятская дивизия А. Медведева.

«Дорогая Галина Иосифовна! — пишет Медведев 20 апреля 1964 года Серебряковой. — Сегодня я послал ответ в село Зюзино Дебесского района Удмуртской АССР, в котором написал школьникам, что Сокольников Григорий Яковлевич был членом реввоенсовета 2-й армии и комиссаром особой Вятской дивизии и что он погиб во времена «культа личности». Я обещал им и в Ижевск в газету «Удмуртская правда» прислать фотографию Григория Яковлевича. Во всяком случае на громадной территории Удмуртии это имя стало известным,

458

и красные следопыты в своих школьных уголках будут иметь фото Сокольникова».

Основной удар в конце 1918 года интервенты и белогвардейцы нанесли с юга. И все наличные силы республики спешно брошены на укрепление Южного фронта. 15 декабря Ленин дает указание Реввоенсовету республики: «...ничего на запад, немного на восток, все (почти) на юг». Двумя неделями раньше Сокольников назначен политическим комиссаром Южного фронта при следующих обстоятельствах. Из-за предательства помощника командующего фронтом Носовича фактически сорвано крупное наступление наших войск в районе Царицына. Разоблачен как шпион, арестован и расстрелян начальник штаба фронта Ковалевский. Сменился командующий Южным фронтом. В эти дни возрастает интенсивность переписки Ленина и Сокольникова. Дело удается поправить к весне 1919 года. Донская белоказачья армия Краснова разгромлена. Думаю, немалая заслуга в этом члена Реввоенсовета фронта Сокольникова.

В марте 1919 года Сокольников в Москве выступил с докладом ЦК по военному вопросу на VIII съезде РКП(б). В учебнике, по которому я изучал историю партии, упоминается о дискуссии, развернувшейся на съезде по военному вопросу. Однако ни противники, ни сторонники Ленина, ратовавшего за создание мощной регулярной армии, не называются. Говорилось лишь, что крупные деятели партии, именуемые впоследствии лидерами «военной оппозиции», выступили против введения в армии уставов, насаждения железной дисциплины, использования опыта военспецов. Взамен предлагались партизанские методы ведения войны, выборность командиров, расширение прав армейских партячеек вплоть до передачи им руководства боевыми действиями. Перед угрозой новых мощных выступлений внутренней и внешней контрреволюции такая точка зрения представляла серьезную опасность, вела к ослаблению армии.

Доклад Сокольникова на съезде пронизан ленинскими идеями. Григорий Яковлевич был блестящим полемистом. Неожиданным метким словом, удачным сравнением он разбивал один за другим доводы оппонентов. Убеждая делегатов съезда в несостоятельности платформы «военной оппозиции».

Чего стоит одна, как бы вскользь оброненная им фраза, когда речь в докладе идет о принципиальной необходимости в армии уставов: «Некоторые товарищи, например, выудили

459

в этом уставе, что по уставу красноармейцам запрещается удить». Докладчик на съезде от оппозиции В. Смирнов, узнав себя, вынужден оправдываться:

«Товарищ Сокольников, говоря об уставе, сострил специально по моему адресу, что уставом красноармейцам воспрещается ловить рыбу. Конечно, это пустяки, но факт характерен. Устав вводит строгую формальную дисциплину... Каков смысл введения таких формальностей в Красную Армию? В этом нет ни малейшего смысла. Я, конечно, не говорю, что товарищ Сокольников здесь говорил неправильно, что мы против всякого устава. Ничего подобного. Устав нужен. Регламентировка нужна, но надо, чтобы мы переработали весь устав в соответствии с тем опытом, который есть, откинув все ненужные указания, которые обусловливаются старым строем армии».

Об остроте развернувшейся на съезде дискуссии по военному вопросу говорят такие факты: в прениях записались выступить 64 делегата, а большинством голосов на военной секции первоначально были приняты тезисы оппозиции. Делегаты, стоявшие на позиции ЦК РКП(б), в знак протеста даже покинули заседание. Перед заключительным словом Г. Сокольникова и В. Смирнова, уже на закрытом заседании съезда, с развернутой речью выступил В. И. Ленин. И лишь тогда большинством голосов (174 против 95) делегаты VIII съезда РКП(б) проголосовали за тезисы ЦК.

Принятая съездом резолюция одобряет предложения доклада Сокольникова: создать Политотдел Реввоенсовета республики для руководства всей партийно-политической работой в армии, поставив во главе его члена ЦК РКП(б); соблюдать принцип классовой мобилизации в армию; продолжать привлечение военспецов на командные должности, осуществляя за ними через комиссаров неослабный партийно-политический контроль; усилить подготовку командного состава из пролетариев и полупролетариев и другие.

Назначение Сокольникова в октябре 1919 года командующим 8-й армией, вспоминал впоследствии Медведев, бойцы и командиры восприняли с радостью, видели в этом признак близких перемен к лучшему, к переходу в решительное наступление. И не ошиблись. Приходится лишь сожалеть, что Медведев, бывший в то время заместителем командарма-8 Сокольникова, не оставил нам более подробных воспоминаний.

460

Из автобиографии Г. Я. Сокольникова:

«Проделав путь от Воронежа до Новороссийска вместе с частями 8-й армии, вернулся затем в Москву (в апреле 1920 года) и, считая период гражданской войны в основном законченным, возвратился к работе в редакции «Правда». Вошел в состав моск. к-та, руководил школой пропагандистов, участвовал во II Конгрессе Коминтерна. В августе 1920 года был направлен в Туркестан в качестве председателя Туркестанской комиссии ВЦИК и командующего Туркестанским фронтом. Руководил организацией Советской власти в Бухаре, после низвержения эмира. Принимал близкое участие в военных операциях против басмачей в Фергане, закончившихся полным поражением одного из крупнейших басмаческих главарей Хол-Ходжи. Хол-Ходжа, бывший уголовный каторжанин, необычайного роста и силы бандит, бежал со своим отрядом в горы по направлению китайской границы, но на узкой тропинке погиб под снежным обвалом; хотя пущенная басмачами легенда утверждала, что Хол-Ходжа был спасен от смерти подлетевшими ангелами, но исчезновение его было окончательным.

Однако ослабление басмаческого движения было достигнуто экономическими и иными мероприятиями не в меньшей мере, чем военными: была проведена денежная реформа; отменена (до отмены в общем масштабе) продразверстка, замененная налогом, отменена всеобщая натуральная трудповинность; разрешен свободный привоз на базары и торговля на них; выпущены на свободу муллы, заявившие о своей политической лояльности, советские органы управления перенесены из русских городов в туземные города и кварталы; в Семиречьи приступлено было к возвращению киргизам земель, самовольно захваченных у них русскими поселенцами».

Сокольников и Сталин. Летом 1917 года оба избраны членами ЦК и редакторами «Правды». Поначалу многое, наверное, их сближало. Но чем дальше, тем глубже политические разногласия. А после смерти Ленина отношения и вовсе обострились. В 1925 году, выступая на XIV съезде партии, нарком финансов Сокольников говорит об ошибочности курса Сталина на «ограбление» деревни, о допущенных извращениях ленинского плана построения социализма в нашей стране. «Осенью 1925 года,— напишет Сокольников два года спустя, — защищал точку зрения необходимости, наряду с обеспечением возможности быстрого подъема сельского хозяйст-

461

ва, как базы мощной промышленности, отчетливой классовой политики в деревне и во внутрипартийных разногласиях 1925—1926 годов поддерживал меньшинство ЦК».

Меньшинством ЦК, которое еще именовалось «новой оппозицией», возглавляемой Л. Каменевым и Г. Зиновьевым, на XIV съезде ставился вопрос о замене Сталина на посту генсека. Не тогда ли и начали рождаться в душе Сталина преступные замыслы? Неопубликованные воспоминания Галины Серебряковой дают основания предполагать, что Сокольников и после XIV съезда не раз вызывал неудовольствие Сталина. Образованностью и тем, что по каждому вопросу имел собственное мнение. Неуступчивостью, когда речь заходила о выделении дополнительных средств на содержание государственного аппарата, спецпайков и льготных путевок для избранного круга работников. Вряд ли мог устраивать сталинское окружение такой нарком финансов. Начиная с 1926 года одно за другим следуют перемещения Сокольникова. Но даже в этих условиях Сокольников не торопится уходить с политической арены.

Еще одним поводом могла послужить для Сталина появившаяся за рубежом в тридцатые годы статья, в которой сравнивались политические качества Сокольникова и Сталина. Сравнивались не в пользу последнего.

Известно, сколь ревниво следил Сталин за всем, что говорилось и писалось о нем как в стране, так и за границей. Вряд ли та статья прошла мимо его внимания. Не исключено, что она-то и определила последний крутой вираж в судьбе Сокольникова.

Возвратившись в самом начале тридцатых годов из Англии, где был полпредом, Сокольников оказался не у дел. Его избегают прежние знакомые, ничего не говорят ему служащие Наркоминдела. Чтобы отвлечься от тягостных размышлений и как-то поддержать семейный бюджет, он читал лекции в университете. Так проходит около полугода, прежде чем Сталин вызвал его к себе на беседу. По праву старого товарища он укорял Сокольникова за то, что по возвращении из Англии тот столько времени не давал о себе знать. Ему, Сталину, еще предстоит разобраться, почему такой заслуженный человек, как Сокольников, до сих пор не устроен на работу. А пока не согласится ли он принять должность заместителя наркома по иностранным делам? Прощаясь, Сталин будто бы поинтересовался, есть ли у Сокольникова дача. Услышав отрицательный ответ, слегка попенял на скромность и в при-

462

сутствии Сокольникова дал поручение Ежову немедленно заняться строительством дачи.

Вечером 26 июля 1936 года, вспоминает доктор исторических наук Зоря Леонидовна Серебрякова, ждали возвращения отчима — Григория Яковлевича. К тому времени его родные, если и вспоминали о пережитых треволнениях, так разве с улыбкой. «Обласканные» самим Сталиным, они уже полтора месяца жили всей семьей на даче в подмосковной Баковке. Значит, великодушный Сталин забыл прежние свои разногласия с Сокольниковым. Или простил, что тоже давало повод говорить о нем в превосходной степени.

Нет, не забыл, и уж тем более не простил.

В темноте к дощатому палисаднику подкатили какие-то машины, на веранду поднялись незнакомые тринадцатилетней Зоре мужчины, начали негромкий разговор с Галиной Иосифовной. До утра на даче продолжался обыск, до утра родные Сокольникова не сомкнули глаз. И по сей день не знают они о подробностях его гибели.

В июне 1988 года состоялся Пленум Верховного Суда СССР. Нелепые обвинения, предъявленные Сокольникову вместе с Пятаковым, Радеком и Серебряковым в январе 1937 года в том, будто бы они являлись членами «параллельного антисоветского центра», наконец-то отменены. Никогда не был Сокольников ни изменником Родины, ни шпионом, ни вредителем, не покушался он и на жизнь Сталина. Вопреки многочисленным усилиям сталинского окружения имя Сокольникова возвращается в нашу историю.

463

«Комсомольская правда», 1988 2 апреля

Беседа корреспондента Р. Гусейнова

с доктором исторических наук, профессором Ю. С. Борисовым

Человек и символ

Р. ГУСЕЙНОВ: Юрий Степанович! Я знаю, что в сферу ваших научных интересов, особенно в последние годы, входит фигура Сталина, его окружение, тот период в жизни нашего общества, который мы зовем временем «культа личности». Ваши лекции, беседы вызывают огромный интерес. Что, на ваш взгляд, за этим интересом: жажда нового знания, глубокий интерес к прошлому, а может быть, и мода?

Ю. БОРИСОВ: Очень хотелось бы верить, что те, кто приходит на лекции (мои или коллег-историков), те, кто с увлечением глотает современную периодику (а она очень много дает пытливому уму), руководствуются не поветрием моды. Слишком серьезный и драматический поднимается вопрос. История — это арсенал, в котором мы ищем и то, что возьмем с собой в дорогу, и то, от чего нужно отказаться. Но в любом случае это должна быть книга без вырванных страниц. Только тогда она станет по-настоящему полезной и поучительной.

В этом смысл той очистительной работы, которая начата по инициативе нашей партии. Мы, историки, в большом долгу перед народом и стремимся сейчас удовлетворить его потребность в объективном знании прошлого. Могу сообщить, что и в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, и в Институте истории СССР АН СССР, где я работаю, ведется напряженная работа по созданию новых обобщающих книг по истории партии и истории СССР, которые отвечают современным требованиям и готовятся с привлечением ранее недоступных источников. В таких издательствах, как Политиздат, «Мысль» и другие, завершается работа над книгами по ряду острых, малоисследованных проблем. Ряд журналов готовят серии статей о виднейших деятелях нашей и мировой истории. «Фигуры умолчания» уходят наконец в прошлое.

Мне кажется естественным тот огромный интерес, который проявляется сегодня людьми всех поколений, особенно молодежью, к трагическим явлениям нашей истории. Правда,

464

оценки Сталина и той эпохи разноречивы, порой противоречат друг другу.

Для одних Сталин — это человек, с которым связаны политические преступления, прощения которым нет и быть не может. Для других — это профессиональный революционер, соратник Ленина, «допустивший немало ошибок, но победивший в войне».

Высказывается и такая точка зрения: настоящего социализма в нашей стране построено не было. На этой почве возникают и рекомендации, на мой взгляд, поспешные, а иногда и безответственные. Говорится о том, что во всем виновата, дескать, однопартийная система. За этим стоит наивное представление, будто чем больше партий, тем больше демократии.

Мне думается, что важным сейчас является внести определенность в наши представления об этом времени. Поэтому я начал бы с того, что является главным, на мой взгляд, в той эпохе, которую не всегда обоснованно называют сталинской.

Определенность эпохи, как мне представляется, состоит в том, что в нашей стране впервые в мире строился социализм. Происходило это в особых условиях. А характеристика Сталина как политического деятеля определяется прежде всего тем, что именно к нему сходились решающие нити управления всеми процессами, происходящими в стране.

С 1930 года в СССР была навсегда ликвидирована безработица. Страна создала мощную индустрию. Ушла в прошлое неграмотность, складывалась культура нового типа, более 40 народов впервые получили национальную письменность, сформировали собственную интеллигенцию. Впервые в мире решались социальные проблемы, ликвидация которых невозможна в антагонистическом обществе. Народ все вынес и преодолел во имя социализма, вопреки «механизму торможения» и тем извращениям, которые связаны были с командно-бюрократической системой, представлявшей собой пирамиду, на вершине которой место было лишь для одного.

Р. Г.: Но был ли Сталин со всеми присущими ему качествами закономерным порождением эпохи?

Ю. Б.: Это важный вопрос. Буржуазные советологи часто трактуют его однозначно. Не было бы Сталина, возникла бы другая фигура, но методы правления, командный стиль, по их мнению, остались бы такими же. Я убежден, что эпоха не требовала с неизбежностью такого человека, как Сталин.

465

На любом повороте истории существует возможность выбора, происходит борьба тенденций. Но из различных вариантов история избирает только один. Увы, не всегда самый лучший. И тогда возникает своеобразный исторический зигзаг. Здесь я хотел бы подчеркнуть, что объективная закономерность все равно вернет исторический процесс на магистральную линию. Но когда свершится возвращение, оно не будет возвращением к исходной точке. Это будет новая точка отсчета.

Р. Г.: Приходится слышать и такую точку зрения, что, дескать, выбор Сталина из числа тех, кто остался в руководстве после смерти В. И. Ленина, был наилучшим. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин не обладали ни политическими, ни волевыми качествами руководителей, способных поднять разрушенную войной страну и построить социализм.

Ю. Б.: Чаще всего в таких рассуждениях возникает мнимая альтернатива: Сталин или Троцкий.

Но вопрос этот надуман, ибо не было никаких реальных оснований для выдвижения Троцкого на роль единственного или главного руководителя. Это, кстати, показала последовавшая вскоре дискуссия с троцкистами. Лишь незначительное число коммунистов поддержало теоретика «перманентной революции». Убежден я и в другом. Сам Троцкий, как умный политикан, умеющий заглядывать вперед, прекрасно понимал призрачность своих притязаний.

Известно, что Ленин предлагал ему пост заместителя председателя Совнаркома. Практически это был второй пост в правительстве. Заместитель председателя руководил и заседаниями Политбюро в отсутствие Ленина. Однако Троцкий отказался занять этот пост, и его занял Каменев. Я полагаю, что главное, за что боролся Троцкий, состояло в стремлении сохранить в Политбюро особое положение.

Р. Г.: Что значит «особое положение». Была ли это роль главного идеолога, ведущего советника. Ведь Троцкий был человеком крайне самолюбивым, амбициозным.

Ю. Б.: Очевидно, роль идеолога и полная автономия тех сфер, которыми он руководил (особенно военные дела), его бы вполне устроила.

Далее. Каменев и Зиновьев. Пожалуй, они полагали, что после смерти Ленина партией будут руководить они. Допускался в этот круг и Сталин. Но всего лишь как исполнитель, орговик. Политическое, интеллектуальное руководство они оставляли за собой.

Если мы выйдем за пределы этого круга, то появится ряд

466

других имен. В кругу старых большевиков достаточно упорно в качестве преемника Ленина называется Рудзутак. При этом ссылаются на мнение Ленина, хотя письменных свидетельств этого нет. Достоверно известно одно: к Яну Рудзутаку Ленин питал глубокое уважение.

Несколько позднее называли и другие имена. Фрунзе, Дзержинский. Затем Киров. После смерти Кирова атмосфера в партии изменилась. Ничьих имен уже не называлось. С конца 40-х годов в достаточно узких кругах, как о возможном преемнике, заговорили о молодом секретаре ЦК ВКП(б) Алексее Кузнецове. Его судьба трагична, и об этом ваша газета писала.

Иногда возникает вопрос: а почему Ленин не назвал конкретного преемника? Изучая жизнь Владимира Ильича, его труды, понимаешь, что такой шаг был бы противен самой натуре Ленина. Он полагал, что во главе страны должен стоять достаточно крупный, авторитетный деятель партии, лишенный тех недостатков, которыми обладал Сталин. Главным и важнейшим, по мысли Ленина, было, чтобы этот человек обеспечивал преемственность руководства, его коллективность.

Р. Г.: Ленин не мог не понимать, что власть, сосредоточенная в одних руках, может привести к серьезным проблемам.

Ю. Б.: У Ленина такие опасения были. В марте 1922 года он писал Молотову, что «пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией». При этом он подчеркивал, что «достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него». Ленин тогда еще не знал данных партийной переписи 1922 года. В РКП(б) тогда входило около 400 тысяч человек. Так вот люди, вступившие в партию до революции и в 1917 году, составляли около 11 процентов от общего числа членов. Ленин предчувствовал, что если раскол возникнет в этой среде, то будущие события будет трудно предугадать. Так, по сути, и произошло.

После смерти Ленина внутрипартийная борьба вспыхнула с новой силой. Обострению дискуссии, непримиримости сторон способствовало привнесение в споры элементов борьбы за власть. Это, несомненно, противоречило самому духу большевистской партии. Сталин, который по своему положению в партии обязан был противостоять этим пагубным тенденциям,

467

лишь обострял их. Собственно, это было свойственно его натуре, о чем и предупреждал Ленин.

В этой обстановке процветала групповщина. Логика такой борьбы неминуемо придавала ей фракционный характер.

Одним из первых почувствовал опасность такой обстановки Ф. Дзержинский. В личном письме В. Куйбышеву в 1926 году он с горечью писал: «Дорогой Валериян!.. Я сознаю, что мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведет партию в сторону гибели... Как же мне, однако, быть? У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством... Если не найдем этой линии и темпа — оппозиция наша будет расти, и страна найдет тогда своего диктатора — похоронщика революции — какие бы красные перья ни были на его костюме... От этих противоречий устал и я».

Через семнадцать дней его не стало...

Некоторые историки, комментируя это письмо, утверждают, что Дзержинский прозорливо увидел будущее Сталина. Я думаю, что это было бы слишком простым ответом. О Сталине или о какой-то другой конкретной фигуре и речи здесь еще нет.

Несомненно, что письмо Дзержинского отражало в какой-то степени предчувствие старым ядром ленинской гвардии грозящей опасности. Не Сталин, так кто-то другой должен был появиться в этой смутной ситуации, когда вчерашние товарищи по партии привносят в борьбу что-то чуждое самой партии, ее идеологии.

Р. Г.: Важным мне представляется вопрос о соратниках Сталина, тех, кто его окружал и с кем он делил власть. Любая власть, даже самая единоличная, предполагает пусть узкий, но круг соратников, единомышленников. В сознании одних едва ли не единственным виновником трагической гибели людей в период культа личности считался Сталин. Другие же чуть ли не каждого, кто занимал в те годы ответственные посты, причисляют к убийцам.

Наверное, таким настроениям есть и объективные причины. Многие годы в исторической, да и художественной литературе Политбюро тех лет изображалось монолитно-единым, образы руководителей стереотипно-приглаженными. Но ведь это были совсем не простые годы, значит, и судьбы были не простыми. Многие из этих людей прошли через личные трагедии, потери самых близких. Были у них и ошибки, но за плечами были и

468

годы подпольной работы, ссылки, каторги, тюрьмы, гражданская и Великая Отечественная войны. Разве можно все отбросить и забыть?

Ю. Б.: Свою работу в качестве Генерального секретаря Сталин начинал в ленинском Политбюро. Тогда это было собрание наиболее авторитетных в партии людей, естественно, отстаивающих одну принципиальную программу. Но в рамках этой программы они имели порой очень разные представления о том, как ее выполнять.

Политбюро, как и Совнарком при Ленине представляли собой — и в этом нет никакого преувеличения — созвездие ярких талантов. И это наше счастье, что во главе партии, страны оказались столь талантливые и столь разные люди. Это, кстати, отмечали и зарубежные наблюдатели. Приведу одно из свидетельств. Полковник Робинс, американский представитель Красного Креста в Советской России, встречался с Лениным, другими крупными руководителями. Вернувшись в Соединенные Штаты, он опубликовал интересную книгу своих впечатлений. Робинс характеризует первое Советское правительство как самое способное среди ведущих стран мира, он с восхищением отмечает, что ни в одной стране нет в составе правительства такого количества людей, знающих так много иностранных языков и написавших столько книг.

При этом они оставались разными людьми. Они спорили до хрипоты, во многом не соглашались друг с другом. Это было понятным, естественным. Потому что, чем крупнее талант, тем он оригинальнее, тем меньше укладывается в какие-то общие представления. Но при этом был человек, который организовывал эту работу таким образом, чтобы весь положительный потенциал разных людей, споривших, а иногда и ненавидевших по-человечески друг друга, как, например, Сталин и Троцкий, сливался воедино; все способности направлялись в общее русло. Это действительно было счастьем.

Сталинское Политбюро было иным. В разные годы в него входили разные люди. Если брать последний период его жизни, то это были люди, которые поддерживали политику, провозглашаемую Сталиным. Собственно, это была единая политика. В этом смысле они все несут за нее ответственность, хотя, конечно, главная вина за отход от ленинской политики, за создание административного механизма, который потребовал соответствующего репрессивного аппарата, ложится на Сталина.

469

Р. Г.: Нередко приходится слышать утверждения о том, что Сталин, дескать, не мог знать о массовых репрессиях.

Ю. Б.: Он был в курсе всего. Однако трагедией для многих людей, которые входили в его окружение, является то, что Сталин почти никогда не оформлял решения только своей подписью. Он требовал согласия и одобрения этих решений другими крупными руководителями. Вот характерный документ, направленный в 1937 году на утверждение Сталина возглавлявшим тогда Наркомат внутренних дел Ежовым:

«Тов. Сталину.

Посылаю на утверждение четыре списка лиц, подлежащих суду Военной коллегии:

1. Список № 1 (общий).

2. Список № 2 (быв. военные работники].

3. Список № 3 (быв. работники НКВД).

4. Список № 4 (жены врагов народа).

Прошу санкции осудить всех по первой категории.

ЕЖОВ».

«Первой категорией» именовался приговор к расстрелу.

Сталин рассмотрел все списки вместе с Молотовым. На каждом из них сохранилась резолюция: «За. И. Сталин. В. Молотов».

Из соратников Сталина одни, как Молотов и Каганович, полностью разделяли вину не только с ним, но и с теми, кто фабриковал эти дела. Другие, я бы сказал так, вынуждены были мириться, хотя это их не оправдывает.

Но правдой было и то (об этом важно сказать), что в составе Политбюро были люди другого стиля работы, которые иначе понимали функцию, роль руководителей. Например, Киров и Орджоникидзе, хотя они никогда не выступали против политики Сталина. Работали они совершенно иначе. Сталин не любил выезжать и редко покидал Москву, с годами ограничивал число людей, вхожих в его круг. Последний раз в деревне он был в 1928 году и именно из этой поездки привез метод «чрезвычайных мер» — как универсальный при решении экономических проблем.

В последние годы жизни он часто встречался с Берией, Молотовым и редко с полным составом Политбюро. В 30-е годы было еще по-иному. Но с самого начала своей деятельности в качестве Генерального секретаря он был работником кабинета. Человеком, который много ездил по стране, он был тогда, когда выполнял задания Ленина, поручения ЦК до пере-

470

хода к нэпу. Последние годы страну он видел из окон вагона (если они не были зашторены), когда выезжал на отдых.

Информация, которую он получал, несомненно, становилась все более дозированной и фильтрованной.

Среди людей, работавших в разные годы рядом с ним, я бы назвал Кирова, Орджоникидзе, Куйбышева, Калинина, Хрущева. Будучи непохожими друг на друга, все они были очень крупными руководителями, оригинально мыслившими, своеобразно работавшими. Главным в них, на мой взгляд, была какая-то по-человечески хорошая жадность к людям, желание общаться с ними, стремление понять их мысли и устремления. Я убежден, что в этой среде всегда существовала пусть и глухая, но оппозиция сталинским методам.

Но, как человек коварный, Сталин не случайно согласовывал с членами Политбюро решения, которые мы сегодня осуждаем.

Р. Г.: Своеобразная коллективная ответственность?

Ю. Б.: Я бы даже сказал, круговая порука. Все эти люди оказались связанными общими решениями. И это личная трагедия для многих из них. Одни так и продолжали идти в русле этой политики. Другие, как Орджоникидзе, считали для себя невозможным продолжать это движение и приходили к конфликту со Сталиным. Это кончалось трагически. Существуют разные версии гибели Серго Орджоникидзе. Не хочу их разбирать. Скажу лишь о том, с чем столкнулся сам, работая с предсмертными бумагами Орджоникидзе.

На последнем листочке отрывного календаря в рабочем кабинете он записывает дела следующего дня: встречи, телефонные звонки, различные беседы. Свидетельства людей, встречавшихся с ним в последний день его жизни, также говорят, что он был энергичен, вызывал к себе людей на завтра. У Орджоникидзе отсутствовали какие-либо признаки депрессии.

Но дело не только в этом. Смерть Орджоникидзе — следствие его резкого конфликта со Сталиным накануне Пленума ЦК 1937 года. Здесь ему предстояло выступить с докладом о вредительстве. Я видел в архиве подготовленный Орджоникидзе проект резолюции, видел и замечания Сталина на полях.

Нарком тяжелой промышленности лично подбирал кадры в своей отрасли, хорошо их знал и был убежден в абсурдности обвинений.

Сталин вернул проект резолюции, сопроводив его грубыми

471

замечаниями. Между ними последовали бурные объяснения. 18 февраля 1937 года Серго не стало.

Р. Г.: Юрий Степанович! Мы уже говорили с вами о том, что приход Сталина к власти не был явлением закономерным, могла возникнуть и другая фигура, но ведь приход Ягоды, Ежова, Берии — это уже был процесс закономерный. Таковым было и появление Вышинского.

Ю. Б.: Это было закономерное явление. Административно-командная система представляла собой, по существу, бюрократический централизм, который подменял открытый большевиками принцип демократического централизма. Приказы должны были выполняться безусловно. Любое нарушение инструкции порождало неминуемое жесткое наказание. Культивировалось не столько творческое отношение к работе, сколько психология «винтика», страх ослушания.

В такой атмосфере был необходим четко функционирующий репрессивный аппарат, контроль над которым осуществлял лично Сталин. Во главе этого аппарата появление таких личностей, как Дзержинский, как Менжинский, было невозможно. Нужны были иные фигуры. Таковыми последовательно становились Ягода, Ежов, Берия, Абакумов. Закономерным было не только появление этих фигур, но и их смена. Широкие репрессии вызывали недоумение, а потом столь широкое возмущение, что необходимо было периодически превращать исполнителей в «козлов отпущения».

Первой фигурой из этого ряда стал Ягода.

Р. Г.: Многое сказано в последние годы о Берии, пишут о Ежове, однако Ягода остается в тени. Именно при этом человеке (и, вероятно, не без его участия) был убит Киров, стала шириться сеть лагерей. Наконец, он несет ответственность как один из главных «архитекторов» системы страха, доносительства, впоследствии получившей столь широкое распространение и доведенной до предела, когда эта система стала пожирать своих творцов.

Современники помнят Ягоду как человека аккуратного, спокойного, делового. Член партии с 1907 г., он занимал различные должности в Нижнем Новгороде и Петрограде. С 1919 года работал в Наркомате внешней торговли, с 1920 года в ВЧК. После смерти Менжинского в 1934 году возглавил ОГПУ, затем стал первым наркомом внутренних дел. В 1936 году короткое пребывание на должности наркома связи, а в 1937 году процесс по делу «антисоветского, правотроцкистского блока». Здесь Генрих Ягода проходил под номером

472

«три» после Бухарина и Рыкова. Он признал себя виновным в том, что является польским шпионом, агентом гестапо, исполнителем убийства Кирова, а также отравителем Горького, Менжинского, Куйбышева. Последний факт государственный обвинитель А. Вышинский доказал (для суда и общественности) весьма убедительно, используя при этом примеры из Тацита, времен Филиппа II и папы Климента II. Сегодня это звучит странно, неправдоподобно. Но тогда поверили! По сути, Ягода стал первой крупной жертвой созданной им самим системы. Как и герою Франца Кафки — офицеру, создавшему чудовищную машину пыток и ставшему ее жертвой, Ягоде было суждено до конца пройти весь этот путь: от дознания до расстрела.

Ю. Б.: А вот преемника Ягоды — Ежова Сталин уже тщательно выращивает. С должности заместителя наркома земледелия он передвигается в аппарат ЦК, становится зав. орготделом, затем промышленным отделом. Вскоре он секретарь ЦК по оргвопросам, постоянно рядом со Сталиным. Изучен его характер (а надо отдать должное, Сталин в людях, особенно в их слабостях, разбирался хорошо), оценил услужливость, беспрекословность. После ухода Ягоды Ежов пересаживается в его кресло.

Мне доводилось встречаться с людьми, которые лично знали Ежова, работали с ним в одном аппарате. Общее впечатление от этой фигуры весьма зловещее. Говорят о его низких моральных качествах, явных садистских наклонностях. Женщины, работавшие в НКВД, боялись встречи с ним даже в коридорах. Не исключено, что это был человек с какими-то серьезными отклонениями в психике. Собственно, это логично. То, чем он занимался, мог делать только человек, лишенный остатков совести, моральных принципов. Его конец был предрешен. В конце 1938 г. Ежов был снят с поста наркома внутренних дел с оставлением за ним должности наркома водного транспорта, которую он занимал по совместительству. 21 января 1939 г. он последний раз появился на публичном заседании в Большом театре. Вскоре Ежов был арестован, а летом 1940 г. расстрелян.

Следующим на посту наркома внутренних дел появляется в декабре 1938 г. Берия. Не буду повторять того, что уже известно читателям. Сталин, несомненно, за ним следил и передвигал ближе к себе.

Р. Г.: Пожалуй, вы нашли очень точное слово. Даже зани-

473

мая самые высокие посты в партии и государстве, он, по сути, оставался пешкой. Разумеется, при жизни Сталина.

Ю. Б.: Первый крупный пост, который доверен Берии,— руководство Закавказской партийной организации. Здесь он и отличился. Нет, я не имею сейчас в виду репрессии. В 1935 году он выступает с докладом об истории большевистских организаций в Закавказье, и в этом докладе, который был издан потом отдельной книгой, доказывает, что наша партия возникла из двух центров: один — Союз борьбы за освобождение рабочего класса во главе с Лениным, другой в Закавказье — во главе со Сталиным. Вот она, теория двух вождей, двух центров, очень милая сердцу Сталина. Собственно, он сам ее выдвинул. Сделал он это очень осторожно, сразу после смерти Ленина в 1924 году. Но тогда никто эту версию не принял всерьез, да и подручных «разработчиков» еще не было. Теперь такой человек нашелся.

За эту книгу Берия получил Ленинскую премию. Кстати, он был в числе последних довоенных лауреатов этой премии. С 1939 года премии стали называться Сталинскими.

Вспомним, это был 1935 год. «Краткого курса истории ВКП(б)» еще нет. Но его концепция уже заложена.

Р. Г.: Берия продолжался долго, очень долго. Есть этому и объективные причины: война, послевоенная разруха. Механизм репрессий, если и не был остановлен, то был серьезно заторможен. И все же не получилось ли так, что Сталин попал в какую-то зависимость от этого человека, не мог без него обойтись?

Ю. Б.: Я думаю, что это не власть, но, безусловно, довольно сильное влияние. В то же время я никогда не назвал бы этого человека соратником. Это просто слуга для исполнения самых мерзких поручений.

Следует заметить, что появление такого человека свидетельствовало о серьезной деформации отношений в окружении Сталина с конца 30-х годов. Оно принципиально отличалось от окружения Ленина вот еще в каком отношении. Для меня всегда важно, как люди отдыхают. На работе каждый выполняет функции, заданные родом деятельности, а в отдыхе мы больше раскрываемся как люди. Так вот окружение Ленина — это было окружение шахматистов, любителей музыки... А окружение Сталина было компанией людей, которые собирались за столом на ближней даче, в Кунцеве. Сам Сталин пил мало, преимущественно марочные сухие вина. Но ему нравилось, чтобы при нем напивались до помрачения

474

рассудка. Такие обильные возлияния вошли в традицию. В кругу этих людей и родилось по отношению к Сталину слово «хозяин». Появление этого термина в большевистской среде уже само по себе беспрецедентно. Это говорило об очень серьезных отступлениях от ленинских принципов. Трудно, невозможно себе представить, чтобы Дзержинский, Свердлов да и сам Сталин могли называть Ленина «хозяином».

Так вот отношения Сталина и Берии были отношениями хозяина и слуги. Сталин мог его оскорбить, ударить по щеке, плеснуть в лицо чай. Такая вот чудовищная, противоестественная связь. И соответствующие этому отношения.

Р. Г.: И все же Берия был обречен. Это страшная, в общем-то, мысль, к которой мы с вами приходим: на ключевые посты в репрессивном аппарате ставились люди, заранее обреченные. Наверное, будет правильно предположить, что в какой-то степени Сталин сам опасался этих людей, обладающих слишком большой властью и специфической информацией. У таких людей закономерно возникает желание сделать эту власть абсолютной. История знает немало таких примеров.

Ю. Б.: Вы затронули очень важный момент, к сожалению, у нас мало освещенный. Действительно, как опытный политик Сталин отчетливо понимал опасность этого сконструированного им механизма, заложником и рабом которого стал сам. А мысль о том, что слуга может захотеть стать «хозяином», справедлива. Собственно, Берия на это рассчитывал, он к этому шел, в этом видел единственную возможность выжить.

Р. Г.: Известно, что в последние годы жизни Сталина резко сократился круг людей, с ним общавшихся. Фактически Берия был одним из немногих, кто доводил волю «хозяина» до высших руководителей. Есть свидетельства, показывающие, что он начал плести интриги вокруг Сталина. Сталину смогли доказать, что много лет наблюдавший его врач — академик Виноградов, тайный враг. И Сталин, который прекрасно знал подоплеку «отравления» врачами Куйбышева, Менжинского, Горького, в это поверил! Был отстранен начальник его охраны — генерал Власик. Перетасовывались другие люди в его личном окружении, охране.

Ю. Б.: Все это, конечно, не случайно, но Берия терпеливо ждал своего часа. Он наступил после смерти Сталина. Тогда произошло укрупнение руководства в стране, Берия, в частности, объединил руководство госбезопасностью, внутренними делами. Он являлся членом Президиума ЦК (созданного в 1952 г. вместо Политбюро), заместителем Председателя

475

Совмина. На экраны вышел очень любопытный художественный фильм «Холодное лето пятьдесят третьего...» талантливого режиссера А. Прошкина. В этом фильме, художественными, естественно, средствами, описывается атмосфера в стране, о которой я хочу вам рассказать.

После смерти вождя Берия стал инициатором очень широкой амнистии (заметим, она коснулась в основном уголовных элементов). Выход на свободу тысяч уголовников резко обострил обстановку в стране. Резко возросло число преступлений, в том числе самых опасных. Внутренние войска были поставлены фактически под ружье, выведены на улицы. Как и создатели фильма, я уверен, что Берия сознательно накалял атмосферу, имея в виду захват власти. С одной стороны, «стимулировалась» потребность в сильном, уверенном лидере, с другой — под руками силы, подконтрольные ему. Известно и другое: на членов Политбюро, других крупных руководителей были заведены досье. Готовились и идеологические предпосылки будущего захвата власти и, несомненно, расправы с политическими противниками.

Президиум ЦК тех лет (и надо отдать должное этим людям) смог найти верное решение, устранить Берию от власти.

Одним словом, люди его типа — это были фигуры, в общем, преступные. От начала и до конца.

Р. Г.: Почта редакции приносит нередко читательские письма, авторы которых, гневно осуждая недостатки нашей жизни, считают, что их виновников необходимо «расстрелять», «повесить на площади, чтобы все видели», «четвертовать» и т. д. Все это предлагается вполне серьезно, иногда как мера за мелкие прегрешения, даже несогласие с точкой зрения оппонентов.

Давайте признаем: не одно поколение советских людей выросло, пропитанное этим духом. Может быть, поэтому, будем откровенны до конца, так сложно идет перестройка. Антидемократические традиции вошли в кровь и плоть многих людей.

Ю. Б.: Я думаю, что это, вероятно, один из коренных вопросов перестройки, потому что в каждом из нас до сих пор находится нечто мешающее во всю силу включиться в перестройку. А перестройка требует не только революционной решительности и безоглядности, но и высокой нравственности, мудрости.

Командно-бюрократическая система имела свою социальную базу, пустила корни, и эти корни существуют до сих пор.

Разумеется, все это было обусловлено и уровнем культуры

476

населения, и уровнем образования кадров в системе управления. Во второй половине 20-х годов около половины населения старше 9 лет еще было неграмотно. Даже в партии неграмотные составляли 3 процента. К началу 40-х годов около 20 процентов населения все еще оставалось неграмотным. Среди секретарей райкомов и горкомов партии в это время более 70 процентов имели лишь начальное образование, а среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик — более 40 процентов. Естественно, что большинство этих людей испытывало большие затруднения в работе и нуждалось в подробных инструкциях сверху. После войны дефицит образованных людей все еще был велик. Понятно, что это накладывало заметный отпечаток на деятельность людей, способствовало внедрению и упрочению культа личности. До сих пор следы культа личности отчетливее в той среде, где ниже уровень образования, хотя, конечно, не только он имеет значение, но и психология, очень давние исторические традиции и многое другое.

К сожалению, эта тема недостаточно изучена еще историками. А вопрос этот имеет принципиальное значение. Борьба с администрированием, бюрократической централизацией, культом личности, произволом, нарушениями социалистической законности проходит через всю историю 20—50-х годов. Она свидетельствует о духовном здоровье социалистического общества.

Но корни этой системы, как я уже говорил, остались и сегодня. Вот этот механизм торможения и мешает нам. Почему, спрашивается, осталась унижающая людей, в частности, руководителей высокого ранга, особенность склонять голову перед приказом «сверху», не рассуждая при этом?

Дело в том — и надо сказать правду до конца — эти люди определенным образом стимулировались, поддерживались системой. В общем уровень их обеспечения был обеспечением по потребностям. Работали они очень много, сверх всяких норм. Многие из них изнашивались и уходили из жизни очень рано. Вот А. Щербаков. В годы войны — кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б), а также секретарь МК и МГК ВКП(б) (тогда эти посты совмещались). Он также был начальником Главного политического управления Советской Армии, заместителем министра обороны, возглавлял Совин-формбюро и имел другие постоянные важные поручения. Причем везде он работал очень много. В 1945 году, когда он умер, ему было едва за сорок. И А. Щербаков не был исклю-

477

чением. Так работали многие руководители. В этом смысле оплата по потребностям была оплатой по труду. И все-таки в тех условиях это порождало очень серьезные элементы социальной несправедливости. Эти люди получали несравненно больше, жили совершенно иначе, чем жил народ. И некоторые утрачивали даже представление о реальной жизни. Вспомните, как описывает А. Бек в романе «Новое назначение» вынужденное путешествие в метро двух наркомов. Вспоминаю в этой связи и выступление в студенческой аудитории после войны одного из секретарей ЦК ВЛКСМ: оказалось, что он не знает, сколько стоит трамвайный билет.

Я думаю, что и сейчас еще сохранилась немалая часть людей, которая держится за свои привилегии, сопротивляется перестройке. Не будем заблуждаться, материальные стимулы далеко не самое главное здесь. Одна из важных привилегий состоит в праве указывать нижестоящим, не считаясь ни с чем, в праве требовать выполнения решений любыми средствами.

Р. Г.: Смерть Сталина для немалой части его современников стала концом тяжкого пути, который им довелось пройти в годы культа личности. Для других (а их тоже немало) это стало трагедией: люди просто не представляли, как будут жить без «отца народов». Какой урок, на ваш взгляд, предстоит вынести молодому человеку, который пытливо вглядывается в отечественную историю. Он знает, что в эти годы были не только ужасы. Люди жили, любили друг друга, мечтали о будущем. Эти люди победили в войне, они строили социализм.

Ю. Б.: Таких уроков несколько.

История периода, о котором мы говорили, противоречива. Многие, к сожалению, особенно в годы застоя, утратили дух, присущий людям той поры. Безоглядная вера в идеал, готовность самоотверженно и бескорыстно работать во имя будущего, какая-то беззаветная самоотдача, часто аскетичность, принимаемая как должное, — вот этими качествами, мне кажется, сейчас мало кто наделен. Находятся люди, утверждающие, что в те годы коррупции не было из-за страха жестокого наказания. Это не совсем так, хотя такого широкого разложения, как в годы застоя, не было. Но, думается, что дело здесь не в отсутствии страха (за хищения, взяточничество и сегодня сроки дают немалые), а в том, что, несмотря на деформации, в целом еще существовали другие моральные критерии, другая нравственная атмосфера.

478

Вместе с тем мы должны решительно осудить нравственные потери того времени. В том, что я говорю, нет противоречия, это диалектика, реальность жизни.

У многих людей тот период породил чувство лицемерия, страха, а как следствие — приспособленчество, духовный конформизм.

Мой отец до войны занимался партийной работой, членом партии была и мать, и я хорошо помню, как изменилась обстановка в доме после смерти С. Орджоникидзе. Я не знаю, о чем думали мои родители, но ощущение тревоги, вошедшей в дом, запомнилось. Это нечто, вошедшее в детское сознание, не было чем-то мифическим, как страшная сказка, прочитанная перед сном и забытая утром. Ощущение опасности подтверждалось тем, что происходило вокруг. Еще в те годы, когда широкие репрессии только назревали, было принято решение о запрещении членам партии иметь оружие. У отца с гражданской войны остался пистолет, и не подчиниться такому решению он не мог. Дело было не в чувстве страха, просто для подавляющего числа коммунистов партийная дисциплина была превыше всего. Но он понимал и другое: сданное оружие может вызвать подозрение. Не сегодня, так завтра. Поэтому он, находясь в командировке, по частям выбрасывал из окна поезда разобранный им пистолет.

Такая атмосфера деформировала сознание, ломала слабые души.

Но надо сказать и вот о чем. Даже в этих сложнейших моральных и человеческих испытаниях многие коммунисты, да и те, кто не состоял в партии, но вырос, был воспитан Октябрем, смогли сохранить свое человеческое достоинство, веру в торжество справедливости, идеалы революции. Это, кстати, тема, к которой наша печать, публицистика, театр и кино обращаются нечасто, неохотно. Надо помнить и знать всю картину в целом. Речь идет о создании объективной картины. Пытаться остановить этот процесс невозможно, нереально. Затормозить его можно. Это пытались в былые годы делать неоднократно. Результаты мы пожинаем сегодня. Это была страусиная политика, которая привела к деформации сознания. Однако суд истории все равно наступит.

479

«Московский комсомолец», 1988 20 апреля

Илья Окунев

Флагман флота

Своего постоянного жилья у него никогда не было. Как все профессиональные военные, он жил в казенных квартирах. И на этот раз, когда Окунева вызвали в Москву, поселился он в доме у Патриарших прудов. Зачем его вызвали, он не знал и ждал звонка из Наркомата обороны.

На душе было муторно и тревожно. Еще совсем недавно он и командующий Викторов проводили во Владивостоке экстренное совещание, на котором знакомили актив флота с содержанием полученных документов о разоблачении и расстреле «восьмерки» — врагов народа во главе с Тухачевским.

С Михаилом Николаевичем Окунев был знаком не только по службе. Их связывала и многолетняя дружба, в основе которой была общность интересов и увлечений. А теперь, выполняя приказ наркома обороны, он вынужден был публично клеймить своего боевого соратника и товарища, с которым сыграна не одна партия в шахматы и выслушана не одна симфония и соната. А с каким увлечением они оба, когда доводилось встречаться, столярничали!

— Ты, Гриша, прямо виртуоз, рубанком ловко владеешь, — сказал как-то Тухачевский.— Тебе бы скрипичным мастером быть.

— Отец как-никак плотником работал. Было у кого поучиться.

Окунев включил радио, и в комнату ворвался знакомый голос диктора Тобиаша. Захлебываясь от восторга, он читал очередную статью о 20-летии Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, очищенного наконец от подлых врагов благодаря бдительности комсомольцев, преданных партии и товарищу Сталину. «Странное торжество, — подумал Григорий Сергеевич.— Только что расстреляли врагов народа, предателей, шпионов во главе с Бухариным, теперь уничтожено все руководство комсомола, уже идут новые аресты, и вдруг такой радостный шум по поводу юбилея. И все внимание сосредоточено на нем».

480

Вспомнились и другие недавние события, тоже заполнявшие эфир и газетные полосы, которые призывали народ ко всеобщему ликованию: высадка дрейфующей научной станции «Северный полюс-1» в мае 1937 года, перелет Чкалова через Северный полюс в июне 1937 года, перелет Громова тоже через Северный полюс в США в 1937 году, снятие полярников со льдины в феврале 1938 года...

Окунев выдернул вилку из розетки. Не хотелось ни радио слушать, ни газеты читать. Откуда столько радости и ликования? Кто всем этим дирижирует? Впечатление, что разыгрывается грандиозный фарс. Уже нет многих, с кем слушал Ленина, участвовал в партийных съездах, создавал флот. Что ждет теперь его самого?

Вскоре после того партийного актива, о котором вспоминать теперь и тошно и стыдно, нарком обороны вызвал командующего Тихоокеанским флотом Викторова в Москву. И вот теперь он, его заместитель, тоже здесь. Только встретиться с Викторовым никак не может — никто не знает его московского адреса.

Они с женой уже ужинали, когда опять зазвонил телефон. Окунев снял трубку. Молчание. А через некоторое время раздался звонок в дверь.

— Сиди, я открою, — Алевтина Алексеевна направилась к двери.

В квартиру вошли трое. Двое сразу направились в комнату.

— Вы арестованы, прошу сдать оружие, — сказал один из них, подойдя к Окуневу.

Он заметил надпись на рукоятке нагана (оружие было именное), и прежде чем положить его себе в карман, принялся с усмешкой разглядывать.

— Вешать вас, сук, надо, а не награждать, революцию предали. — И он с «мясом» сорвал ордена с кителя.

Обо всем, что произошло тогда в доме у Патриарших прудов, я узнал лишь спустя 10 лет от тети Али, когда она возвратилась из заключения. В тот вечер, после обыска, ее увезли в Бутырскую тюрьму. А еще 8 лет она, член партии с 1917 года, была поражена в правах, пока Окунева и ее не реабилитировали после смерти Сталина. Постановление Военной коллегии Верховного Суда СССР гласило: «Приговор Военной коллегии от 28 июля 1938 года по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено».

481

...Когда, ликвидировав разруху, наш народ приступил к индустриализации страны, партия сказала: «Флоту быть!» С энтузиазмом взялись корабелы за строительство эсминцев, миноносцев, торпедных катеров, тральщиков, подводных лодок, крейсеров. Магнитка, Запорожье обеспечивали верфи металлом, заводы поставляли всю необходимую «начинку» — котлы, машины, приборы. Для службы на новых кораблях требовались моряки грамотные, физически крепкие, дисциплинированные, и флот получил такое пополнение.

Быстрым возрождением не только материальной части, но и укреплением личного состава советский Военно-Морской Флот во многом обязан комсомолу, который, как известно, взял в ту пору над ним шефство.

В 1928 году страна торжественно отмечала 10-летие родной Красной Армии. В ознаменование дружбы комсомола и флота ЦК ВЛКСМ наградил именным оружием члена Реввоенсовета и начальника Политуправления морских сил Черного моря — Григория Сергеевича Окунева. Комсомол высоко оценил его личный вклад в укрепление советского флота и работу с молодыми моряками.

Григорию Окуневу и самому еще не было тогда 28 лет. По нынешним меркам он находился в комсомольском возрасте, но за его плечами уже был большой боевой путь солдата революции и коммуниста.

Родился Григорий в многодетной семье, жившей в белорусской деревне. Он рано ушел на заработки, поступил подручным слесаря на завод в Рогачеве. Нараставшее в стране революционное движение захватило юношу. Оказавшись в Петрограде, семнадцатилетним парнем принимает участие в свержении самодержавия, а в ноябре 1917 года вступает в ряды большевиков.

Партия направляет Григория Окунева в Саратовскую губернию, где сложилась острая политическая ситуация и требовалось укрепить большевистскую организацию. Его избирают секретарем фабрично-заводского районного комитета партии, а весной 1919 года он уходит с коммунистическим батальоном на фронт сражаться с белыми. После возвращения Окунев становится секретарем комитета партии Новоузенского уезда. Его избирают членом президиума Саратовского губкома.

В 1921 году саратовские коммунисты посылают Окунева своим делегатом на X съезд партии. Накануне его открытия Ленин получил сообщение о мятеже в Кронштадте и по его предложению съезд направил 300 делегатов на подавление

482

восстания. Руководил этой уникальной операцией М. Н. Тухачевский.

Маршал И. С. Конев, который был тогда рядовым в том же отряде, что и Окунев, рассказал мне впоследствии:

— В нашу штурмовую группу входили Ворошилов, Егоров, Бубнов, Дыбенко. И Гришу Окунева очень хорошо помню. Храбрым он был человеком. Смелость его отличалась находчивостью и расчетливостью. Многим это служило примером, вселяло уверенность, а она была необходима. Первая попытка штурма успехом не увенчалась, и теперь мы шли по зыбкому мартовскому льду в густом тумане. Никогда не забуду Гришиных слов о том, что мы непременно должны взять крепость, потому что нас послал Ленин.

За мужество в штурме Кронштадта Окунев был награжден орденом Красного Знамени (№ 9234). Возвратившимся делегатам Ленин повторил свой доклад на съезде. А потом они всей группой снялись с ним на память.

Много лет спустя, при обмене партийных документов, Окунев скажет, отвечая на вопросы товарищей по Черноморскому флоту:

— С десятого съезда отправился на подавление мятежа. Там набралась ударная группа, пошел в нее добровольно. Коммунисты все дрались хлестко.

X съезд принял решение о возрождении и укреплении Военно-Морского Флота. В числе тех, кого партия направила на флот, был и Григорий Окунев. Флотом он «заболел» еще в том памятном семнадцатом, когда вместе с моряками-балтийцами слушал выступление Ленина с балкона дворца Кшесинской.

Григорий Окунев попал в число командированных съездом на флот, потому что его уже хорошо знали и Фрунзе, и Раскольников, и другие руководители Красной Армии. Они увидели в этом молодом парне серьезного и преданного революции человека, перспективного командира и политработника. А его дружба с Тухачевским, родившаяся в те памятные кронштадтские дни, продолжалась потом всю жизнь...

Морскую службу Окунев начал в 1921 году на Черноморском флоте инспектором агитпропа, а после окончания Военно-Морской Академии был назначен начальником Политуправления и членом Военного совета.

В июле 1929 года Черноморский флот посетили Сталин и Орджоникидзе. Командующий флотом В. М. Орлов и его

483

заместитель Г. С. Окунев сопровождали их на штабном катере на борт крейсера «Червона Украина».

Окунев приходился мне дядей и об этой встрече потом рассказал отцу, который работал в Наркомтяжпроме и был близко знаком с Орджоникидзе.

По мере строительства флота все острее вставал вопрос о дальнейшем развитии теории ведения войны на море. Многие старые специалисты никак не желали менять свои привычные взгляды. Другие старались дискредитировать принятую у нас в стране после революции систему стратегического и оперативного единства всех Вооруженных Сил и единства руководства войной и операциями, которое полностью оправдало себя в годы гражданской войны. Они настаивали на создании по примеру царской России обособленного морского генерального штаба, возрождали теорию самостоятельной морской стратегии. Это мешало бы единству наших Вооруженных Сил, разобщало их и, следовательно, ослабляло.

Требовалось расчистить пути для положительной, творческой разработки и утверждения наших революционных оперативно-тактических взглядов на ведение войны и роли в ней флота. Необходимо было развенчать и ложную теорию, отрицавшую, в частности, действенность подводных лодок.

Главная роль в утверждении новой доктрины отводилась журналу «Морской сборник» — центральному органу научной мысли Военно-Морских Сил. Ответственным редактором его командование решает назначить Г. С. Окунева.

За два года, в течение которых Г. С. Окунев возглавлял «Морской сборник», на его страницах появилось много материалов, не утративших своего познавательного значения и по сей день.

Различные высокие и ответственные посты занимал Г. С. Окунев на флоте. Возглавлял Политическое управление Балтфлота, был помощником начальника Политуправления Военно-Морских Сил СССР, членом первого состава Военного Совета при наркоме обороны СССР, сформированного в 1934 году, председателем которого был К. Е. Ворошилов, а его заместителями Я. Б. Гамарник и М. Н. Тухачевский. Остался чудом уцелевший в Ленинской библиотеке альбом портретов всех членов Военного Совета. Открывается он, конечно же, портретом Сталина, и, может быть, это как раз и спасло альбом от уничтожения. Кроме него, из 80 человек, «представленных» в альбоме, в живых остались тогда лишь шестеро. В том числе: К. Е. Ворошилов, С. М. Буденный,

484

Б. М. Шапошников и А. И. Тодорский, который станет впоследствии генерал-лейтенантом и составит страшную статистику сталинских репрессий среди командования Красной Армии и Флота.

— Совершенная техника, — говорил Окунев, — действенна лишь тогда, когда она в руках квалифицированных, умных людей. Профессионализм находится в прямой зависимости от общей культуры человека.

Большое значение придавал Окунев самообразованию, приобщению краснофлотцев к литературе, искусству. Посещая корабли, интересовался составом библиотек, формулярами и поощрял тех, кто много читает. Он содействовал развитию художественной самодеятельности и созданию всевозможных кружков по интересам. В том числе шахматных, иностранного языка, изобразительного искусства. Одновременно подчеркивал, что образование не должно носить формальный характер, что от человека, ставшего чем-то вроде копилки разрозненных сведений, — мало толку. Надо научить его думать, иметь обо всем собственное суждение.

Г. С. Окунев был настоящим комиссаром ленинской школы. В том, к чему призывал других, всегда сам служил примером. Бывший министр Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов, учившийся вместе с Окуневым в академии, вспоминал:

«Григорий Сергеевич буквально заражал всех нас неуемной жаждой знаний. И в дискуссиях, и в полемике, которые постоянно проходили между слушателями, наглядно демонстрировал нам, как велико их значение, как они расширяют кругозор, углубляют постижение окружающего мира. Находясь рядом с Окуневым, было просто стыдно пренебрегать учебой. Мы, однокашники Окунева, до сих пор помним его выступления на собраниях, отличавшиеся смелостью суждений, глубокой принципиальностью. После окончания академии он стал ее начальником, а затем комиссаром. Люди о нем говорили как о человеке на редкость скромном и даже застенчивом».

В 1934 году Г. С. Окунева направляют на Дальний Восток. Японский милитаризм начал поднимать голову, и требовалось срочно модернизировать и укрепить Тихоокеанский флот.

«Григорий Сергеевич был выше меня по званию. Я служил тогда рядовым подводником, — рассказывал мне Георгий Никитович Холостяков, когда он был уже адмиралом, одним из героев Отечественной войны. — Но никто из нас, краснофлотцев, никогда не ощущал его командирского превосход-

485

ства. Нас привлекала в нем демократичность, отзывчивость, доброжелательность, сердечность. Армейский комиссар Окунев был, что называется, душой нашего флота. Его отличало большое личное обаяние. К нему всегда можно было прийти посоветоваться о самом личном, сокровенном, а в этом у многих из нас часто возникала нужда, ведь мы были молоды, не имели еще достаточного жизненного опыта и к тому же большинство находилось вдали от родного дома».

Последний раз я видел дядю летом 1938 года. Бывая в Москве, он каждый раз приходил к нам. Теперь позвонил и сказал адрес, где остановился, просил прийти. Мы навестили его с моей мамой. В тот день дядя подарил мне морской бинокль. Он, видимо, не выходил на улицу и, как я теперь понимаю, обреченно ожидал тогда решения своей участи.

Когда я вышел с биноклем на балкон посмотреть на Патриаршие пруды, дядя сказал моей маме:

— Если у нашего Илюши будет когда-нибудь свой сын, назовите его Володей.

Об этом разговоре мама рассказала мне спустя 20 лет, став бабушкой, и я выполнил обещание, которое она дала тогда дяде.

Есть у писателя Бориса Лавренева очерк «Флагманы Советского флота». Он был написан им в 1936 году в связи с награждением группы моряков за выдающиеся заслуги в деле организации подводных и надводных морских сил и за успехи в боевой и политической подготовке краснофлотцев. Автор подробно рассказывает о каждом из флагманов: В. М. Орлове, М. В. Викторове, Л. М. Галлере, И. К. Кожанове, К. И. Душе-нове, Г. С. Окуневе. О Григории Сергеевиче, с которым Борис Лавренев познакомился на том памятном митинге у дворца Кшесинской и с тех пор поддерживал связь, в очерке сказано: «Потомственный пролетарий, политический работник, человек, биография которого от начала до конца озарена пламенем революционных боев».

...От начала до конца...

Жизнь Г. С. Окунева началась 18 июля 1900 года, а оборвалась тоже в июле 1938-го. Его, как и других руководителей Тихоокеанского флота, обвинили вместе с М. Н. Тухачевским в том, что они «продавали японцам Дальний Восток»...

486

«Смена», 1988 № 10

Виктор Долгов, Валентина Хорева,

кандидаты исторических наук

Верой и правдой

«Если бы меня спросили, кто был самой яркой, колоритной, выдающейся пролетарской фигурой в комсомольском движении, я бы, не задумываясь, ответил: петроградский рабочий-большевик Пётр Смородин, всегда и во всем верный сын партии, подлинный вожак трудовой молодежи...» Так скажет о нем Александр Мильчаков, генеральный секретарь ЦК комсомола 1928—1929 годов.

...В 1911 году из Воронежской губернии в Санкт-Петербург Анна Петровна Смородина привезла своего 14-летнего сына. Петра определили на инструментальный завод учеником слесаря — при хозяйских харчах, с койкой в общежитии, с оплатой по восемь копеек за смену.

Трудно сказать, как сложилась бы жизнь Петра, если бы случай не свел его с заводскими большевиками. Вскоре он стал выполнять их поручения. Собирал среди подростков деньги в фонд конфискованной большевистской газеты «Правда труда», летом 1914 года охранял свой завод во время стачки, разбрасывал по рабочим ящикам листовки с призывом «Долой войну!», а вечерами расклеивал прокламации Петербургского комитета РСДРП против войны.

В канун Октябрьской революции Смородин был избран председателем Союза социалистической рабочей молодежи на Петроградской стороне.

В то время в городе были созданы пролетарские юношеские организации, молодежное движение стало значительной политической силой, а вот в руководстве Петроградской городской юношеской организации оказались представители мелкобуржуазных партий, навязавшие ей имя «Труд и Свет». Еще в мае 1917 года руководители «Труда и Света» выпустили листовку, в которой они, прикрываясь фразами о свободе и братстве, провозгласили буржуазный принцип «беспартийности».

Вместе с Васей Алексеевым, Лизой Пылаевой, Оскаром Рыбкиным Петр активно участвовал в создании Петроградского социалистического Союза рабочей молодежи, боролся за то, чтобы вывести молодых рабочих из-под влияния руководи-

487

телей «Труда и Света». Уже в августе 1917 года во многих районах города, в том числе на Петроградской стороне у Смородина, райкомы были переизбраны. Вскоре он стал комиссаром ВРК по ликвидации саботажа, членом районного Совета, тесно связанного со штабом Красной гвардии. А кончилось все тем, что питерский молодой большевик пошел воевать с немцами.

В то время шла первая всероссийская мобилизация на фронты гражданской войны. Враг стоял на подступах к Питеру; Смородин в составе молодежного отряда уехал на линию огня. Два с половиной года он провел на фронте: вначале — рядовым бойцом, затем — комиссаром полка. В одиночку ходил в разведку. За взятие Пскова от имени ВЦИК ему преподнесли серебряные часы, позднее он был награжден орденом Красного Знамени. Красноармейцы любили своего комиссара — человека, не терпевшего пустозвонства, бахвальства, обмана.

В боях под Нарвой 8 ноября 1918 г. Петра тяжело контузило. Больше суток он не приходил в сознание. Отправили его в Питерский госпиталь. Но он ушел оттуда, как только прослышал о городской комсомольской конференции недавно созданного Российского Коммунистического Союза Молодежи.

Именно к этим дням относится легенда о «воскрешении» Смородина. По Питеру пошел слух, будто Петр погиб под Нарвой. И молодежь начала конференцию с заупокойной речи по своему боевому другу. Его любили от чистого сердца и потому говорили о нем с такой теплотой и нежностью, что никто в зале не скрывал слез. А он с перевязанной головой, в папахе до бровей, с усами и каштановой бородой, неопознанный, стоял в задних рядах переполненного зала и лишь посмеивался. Наконец, попросил дать слово фронтовику. На трибуне сбросил папаху и крикнул: «Вы что это, черти драповые, хоронить меня задумали? Я вам покажу «покойничка»!..»

В тот же день делегаты конференции приняли решение послать от питерских комсомольцев Петра Смородина в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

Но час его возвращения к мирной работе еще не пробил: на фронте шли бои, и вновь Петр уехал в свой полк. Лишь в июне 1920 года он вернулся в Петроград.

Сразу после возвращения его избрали организатором РКСМ в 1-м Городском районе и членом бюро Петроградского комитета. Несколько раз выдвигали Петра на пост председателя губкома, но он отказался: хотел получше при-

488

смотреться к работе среди молодежи в новых для него условиях.

Сотни дел исполнял губком комсомола. Вместе с товарищами Смородину удалось создать или восстановить ячейки на крупных предприятиях. Во всех районах города начали работать райкомы. Они помогали подросткам определиться на учебу, доставали им обувь и одежду, прибавку к скудному пайку. Губком помогал создавать сельскохозяйственные коммуны, боролся с беспризорностью. На III съезде РКСМ 2 октября 1920 года Петр слушал Владимира Ильича Ленина.

Смородин был избран в состав Центрального Комитета комсомола. Ему предложили заведовать экономическо-правовым отделом. Однако он не хотел в те дни расставаться с городом своей юности. Три месяца жил между Москвой и Питером. Вскоре он стал первым представителем комсомола в высшем органе государственной власти РСФСР—ВЦИКе.

С декабря 1920 года он секретарь Петроградского губкома комсомола.

Петр руководил Союзом молодежи в Петрограде, а затем в масштабах всей страны в условиях исключительных. Беды на страну обрушивались страшные. Транспорт в развале, нет хлеба и топлива. Люди разуты и раздеты. В деревне — открытое недовольство продразверсткой времен «военного коммунизма». Ширится напор мелкобуржуазной стихии. С введением нэпа многие нерентабельные предприятия закрывались, а на остальных проводилось сокращение штатов. Увольнение молодежи, прежде всего подростков, в промышленности шло в 2—3 раза интенсивнее, чем взрослых рабочих. Рост безработицы среди молодежи сказался на численности РКСМ: уменьшалось число фабрично-заводских ячеек, упала активность комсомольцев. И вот в это время, в 1921 году, Смородин стал во главе ЦК РКСМ.

Петр буквально жил в Цекамоле: руководил бюро и пленумами, писал директивы, принимал ходоков со всей страны. Нередко спал ночью прямо в кабинете на диване. Приходилось часто ездить на комсомольские съезды, пленумы. Под его руководством работа по защите прав и интересов молодежи на производстве сложилась в определенную систему. Однако не все здесь было просто. В 1922 году по стране только 470 тысяч человек комсомольского возраста работали на промышленных предприятиях и транспорте. В ряде губерний, областей и республик оставалось немало безработной молодежи. Когда своими комсомольскими силами стало не-

489

возможно справиться с трудностями на этом участке, ЦК РКСМ обратился к В. И. Ленину.

Просьба комсомольцев встретила поддержку Совнаркома, а затем и XI Всероссийского съезда партии (март 1922 г.), который высказался за твердое бронирование рабочих мест для молодежи, коренное улучшение охраны и оплаты ее труда. Законодательно это крупное завоевание комсомола закрепил специальный декрет ВЦИК. Результаты не замедлили сказаться: уже с мая 1922 года до мая 1923 года 140 тысяч подростков были вновь приняты на производство.

Как-то Петр узнал о безобразиях в Астраханской комсомольской организации: развал работы на рыбных промыслах, соляных приисках, водном транспорте, рост числа безработных подростков. Экстренно было принято решение ЦК о наложении взыскания на губком «за безответственность, бездеятельность и недисциплинированность, граничащую с разнузданностью». Из комсомола были исключены четыре члена бюро Астраханского губкома. Или такой пример оперативности ЦК. Комсомольцы Московского обозного завода сообщили Смородину о несправедливом увольнении с производства группы молодых рабочих. Он устроил такое «расследование», что уволенных немедленно восстановили на работе.

Буквально на каждом заседании Бюро ЦК РКСМ по инициативе Петра так или иначе шел разговор о рабочей молодежи. На биржах труда действовали секции рабочих подростков; безработную молодежь направляли в создаваемые с 1921 года школы фабрично-заводского ученичества, в школы рабочей молодежи и в цехи предприятий. В эти годы комсомолу удалось добиться улучшения условий труда подростков в кустарной и арендной промышленности. Для них был утвержден четырех- и шестичасовой рабочий день с оплатой не ниже, чем на государственных предприятиях.

В январе 1922 года Смородин подписал большое письмо в ЦК РКП(б), в котором просил включить в повестку дня XI Всероссийского съезда партии специальный вопрос об РКСМ. Основания для такой просьбы были: колебания в среде молодежи в связи с нэпом, необходимость коренного совершенствования политической работы комсомола. Когда просьба была поддержана, по предложению Смородина Цекамол оперативно пересмотрел состав активных работников комсомола, принял циркуляр об укреплении пролетарского ядра в РКСМ.

Намечая программу деятельности комсомола в этом направлении, Петр требовал «глубже втягивать молодежь в ра-

490

боту, раскрывать перед ней горизонты идейной и классовой борьбы». «...Нужна будничная и кропотливая работа по воспитанию, — говорил он. — И, конечно, под такую работу надо подвести крепкое экономическое основание: дать ребятам трудиться, получать образование на практике и строить новый быт».

Прошедшая по стране в конце 1921 года — начале 1922 года Неделя сближения РКСМ с РКП(б) помогла усилению идейной и материальной поддержки со стороны партии, повышению ответственности коммунистов за состояние работы с молодежью. На самом съезде в комиссии по работе среди молодежи Петр обстоятельно изложил соответствующие предложения Цекамола, убедительно защищал их. Его радовало, что делегаты съезда, и в их числе старые большевики, не отвергли ни одного пункта проекта постановления, над которым он долго работал. Это была первая и единственная резолюция партийного форума, написанная его рукой. Речь в ней шла о том, как работать комсомолу в новых условиях, об усилении партийного руководства коммунистическим союзом молодежи. Фактически это была программа на весь срок, пока Смородин возглавлял ЦК комсомола. Вскоре после XI съезда ЦК РКП(б) утвердил «Положение о приеме новых членов РКСМ в члены РКП(б)». В результате еще больше укрепилась связь между партией и пролетарской молодежью. Теперь молодые люди в возрасте до 20 лет включительно могли вступить в партию лишь через комсомол, будучи его членами.

Спектр действий секретаря Цекамола был очень широк. Политическое воспитание молодежи, вовлечение ее в культурное строительство, пионерское движение, интернациональная работа.

19 мая 1922 года Всероссийская конференция комсомола приняла постановление о детском движении. Так было положено начало созданию единой в рамках всей страны детской коммунистической организации.

Осень 1923 года — начало 1924 года было очень напряженным, тревожным временем. Троцкий, спекулируя на трудностях хозяйственно-политического развития страны в условиях нэпа, воспользовавшись болезнью В. И. Ленина, навязал партии очередную дискуссию. Нападая на испытанное в трех русских революциях большевистское ядро ЦК РКП(б), оппозиционеры пытались использовать комсомол в качестве орудия во фракционной борьбе, разложить единство револю-

491

ционных поколений, посеять у подрастающей смены недоверие к «старой гвардии».

Союз молодежи отбил раскольнические притязания троцкистов и еще теснее сплотился вокруг партии. Позиция Петра Смородина в составе ЦК РКСМ характеризует его как стойкого, принципиального коммуниста.

Дискуссия с троцкистами многому научила его. Он узнал в лицо тех, кто раньше маскировался, и прежде всего Троцкого. Для Петра двурушническая позиция Троцкого в молодежном движении раскрылась задолго до официальной дискуссии. Весной 1923 года, работая в организационной комиссии XII Всероссийского съезда РКП(б), Смородин обратился с большим письмом к Троцкому, в котором просил его конкретно изложить свои взгляды по вопросам совершенствования работы комсомола и дать предложения. Однако Троцкий предпочел до осени 1923 года не раскрывать своих карт.

О принципиальных ленинских позициях в отношении троцкизма Цекамол открыто заявил в статьях, опубликованных в «Правде» 1 и 16 января 1924 года. Статью «К вопросу о двух поколениях» вместе с другими девятью руководящими работниками РКСМ и КИМа подписал Петр Смородин. Троцкому была дана гневная отповедь.

...И все же на определенном этапе Петр утвердился в мысли, что у него, как и у каждого комсомольского работника, есть своя мера времени, свой диапазон. Революция, гражданская война, первые годы нэпа — пожалуй, в это время никто, кроме него, не мог стать таким ярким руководителем комсомола. Но заканчивался восстановительный период. И надо было учиться. Учиться, пока не поздно. Можно представить, как в годы работы в ЦК Петра угнетало сознание, что с образованием у него не густо, что более преуспели здесь его коллеги Шацкин и Шохин. В анкетах делегата третьего, четвертого и других комсомольских съездов на вопрос об образовании неизменно отвечал: сельский «университет», сельская церковноприходская школа, учился в целом 8 месяцев. Да и по годам Петр считал себя уже «стариком»: в 1924 году ему исполнялось 27 лет...

Куда пойти учиться, ему подсказало само время: в тяжелый для страны день смерти В. И. Ленина десятки сотен рабочих, крестьян, комсомольцев и молодых людей горячо поддержали идею проведения массового ленинского призыва в партию и комсомол. 26 января 1924 года Петр, выступая от имени ЦК РКСМ на траурном заседании II съезда Советов

492

в Большом театре, сообщил, что пленум ЦК выработал решение о принятии комсомолом имени В. И. Ленина и впервые назвал комсомол Российским Ленинским Коммунистическим Союзом Молодежи. Это решило и судьбу самого Петра, он попросился на курсы марксизма при Коммунистической академии. Во многом решение пойти учиться определялось желанием Сталина, который в то время выступал «за то, чтобы ряд ответственных работников ЦК РКСМ, в том числе и первый секретарь ЦК П. Смородин, ушли на учебу».

При проводах на VI съезде комсомола в мае 1924 года его единодушно избрали почетным членом РЛКСМ. Делегаты съезда долго рукоплескали ему, вновь и вновь просили подняться на трибуну... Решение съезда оглушило его, наполнило сердце пронзительной тоской. Он чувствовал, что в этот день и час, на этом повороте пройденного пути целый кусок его прежней бурной жизни вдруг отпадает и надо начинать все сызнова...

В феврале 1928 года Петр завершил учебу. С. М. Киров, работавший в то время первым секретарем Ленинградского обкома ВКП(б), запросил в ЦК партии в помощь ленинградцам группу стойких молодых коммунистов. Петр стал заведовать орготделом Василеостровского райкома ВКП(б), а затем поочередно в течение восьми лет руководил Василеостровской, Выборгской и Московской районными партийными организациями. Работал вторым секретарем обкома ВКП(б). В это время окрепла его дружба с С. М. Кировым, который был для Петра эталоном коммуниста. И Сергею Мироновичу импонировали личные деловые качества младшего товарища, его прямота. Они виделись почти каждый день.

Однажды С. М. Киров как бы мимоходом бросил: «В Москве считают, что ты уже сделал свое дело в Питере... Сталин звонил мне. Предлагает тебе пост наркома коммунального хозяйства». Петр долго молчал. Потом резко сказал: «Не поеду я, Сергей Миронович! Там надо сидеть в кабинете, а я для этого не гожусь. Да и прикипел я сердцем к Питеру». Конечно, он понимал, что его решение может не понравиться Сталину. Но в тот момент, да и в последующем он ни разу не упрекнул себя за сделанный честный выбор...

Он поддержал инициативу заводчан города выполнить первую пятилетку в четыре года, помогал введению на предприятиях хозрасчета. Энергично занимался благоустройством рабочих окраин Ленинграда. Для него важной оставалась и внутрипартийная работа. По его инициативе в городе были созданы дворцы культуры, открыт первый в стране постоянно

493

действующий пионерский лагерь, построена единственная в то время в СССР фабрика-кухня.

О комсомоле Петр не забывал, и у комсомольцев память о нем не стерлась. В 1933 году в связи с 15-летием ВЛКСМ журнал ЦК комсомола «Смена» поместил в одном из своих номеров очерк «Смородин». В нем говорилось, что со времени ухода с союзной работы Смородин почти не изменился: «прошедшие годы не сделали его сухим и унылым», не оторвали от рабочей молодежи. Создавая образ главного героя кинофильма «Юность Максима» в трилогии «Выборгская сторона», народный артист Борис Чирков многое перенял от Петра. Он встречался со Смородиным, беседовал с ним, изучал его речь, шутки, жесты, манеры, слушал его выступления. А когда «Юность Максима» появилась на экранах и зазвучала задорная песенка «Крутится, вертится шар голубой...», многие ленинградцы-ветераны, особенно выборжцы, говорили: «Максим — это наш Петр». В сентябре 1937 года его избрали исполняющим обязанности первого секретаря Сталинградского обкома партии, а затем и горкома. Под руководством Смородина значительно оживилась работа в городе и на селе.

Проявившиеся в эти годы негативные явления, связанные с культом личности Сталина, стали для Смородина источником глубокой внутренней драмы. Но он был не из тех, кто плыл по течению, кто боялся поднять голову и сказать правду. В то время, когда небезопасно было даже поздороваться с каким-нибудь «врагом народа», Смородин мужественно вставал на защиту тех, кого знал как преданных коммунистов, кому верил. Так, например, только его вмешательство предотвратило расправу над ведущим инженером Сталинградского тракторного завода Татаринцевым.

Смородин защитил многих. В июне 1938 года с трибуны VII городской партконференции он привел целый ряд фактов бездушного подхода ответственных работников к исключению из рядов ВКП(б). Несколько десятков человек, снятых с работы (а это делалось автоматически), были восстановлены в прежней должности. Причем большинство полностью реабилитированы и вновь вовлечены в активную партийную работу.

На конференции, проходившей два дня, выступило пятьдесят человек. Делегаты единодушно признали политическую линию горкома ВКП(б) правильной, а руководство им со стороны областного комитета — выдержанным. Смородин вновь был избран первым секретарем городского комитета партии.

Было ли страшно Петру Смородину? Какие мысли владели

494

его разумом, когда он поднимался на трибуну конференции, когда открыто шел вразрез с линией, навязываемой сверху? Нам не суждено узнать об этом. Но ясно одно: этот мужественный человек, закаленный в боях и лишениях, верой и правдой служивший делу Ленина, в то время не думал о себе. Хотя наверняка он прекрасно понимал, что, помогая другим, он подставлял себя...

Сразу же после городской партийной конференции по телеграмме из ЦК Смородин был спешно отозван в Москву. Пленум обкома заочно освободил его от обязанностей. В чем же обвинили его? Вот отрывок из выступления на III Сталинградской областной партконференции (июль 1938 г.) нового первого секретаря обкома А. С. Чуянова: «В составе обкома и особенно бюро орудовали замаскировавшиеся враги народа и люди, вызывающие политическое недоверие, которые при непосредственном вмешательстве ЦК ВКП(б) были разоблачены и изгнаны как не обеспечившие проведение политической линии партии — большинство из них как злейшие враги народа. Пробравшиеся в областное и районное руководство, враги народа тормозили реализацию решений февральско-мартовского (1937 г.) и январского (1938 г.) Пленумов ЦК ВКП(б), проводили вредительство в промышленности, в сельском хозяйстве, на транспорте, в советском аппарате, пытались перебить партийные кадры...»

Но областная конференция, где прозвучат эти клеветнические слова, будет позднее. А накануне, после городской конференции, у Смородина были лихорадочные сборы в Москву и... полная неясность. Однако неясность рассеялась, как только он ступил на московскую землю. Приехавший вместе с семьей, прямо на вокзале он был арестован. В августе 1938 года его исключили из партии.

Черта под этим актом насилия была подведена в дни работы XVIII съезда ВКП(б) в марте 1939 года, на котором упоминалось, что в Сталинграде разгромлены «осиные гнезда троцкистско-бухаринской, фашистской агентуры — шпионов, диверсантов, убийц и вредителей...» Когда произнесут эти чудовищные обвинения, П. И. Смородина уже не будет в живых. 25 февраля 1939 года его расстреляли...

В 1954 году Петр Иванович Смородин был реабилитирован, решением КПК при ЦК КПСС от 22 марта 1956 года восстановлен в партии. Его светлое имя, с которого смыта вся накипь ложных обвинений, на века вписано в историю нашей партии и комсомола.

495

«Труд», 1988 9 июня

А. Шалганов

Дневник

Толстая коричневая тетрадь в коленкоровом переплете, уже порядком обтрепанная, хранилась за книгами на верхней полке старого шкафа. Иногда по вечерам ее опасливо доставал внук и тревожно вглядывался в торопливые строки, где мелкие буквы теснились, льнули друг к другу, словно боялись, что им, как и прежде, не хватит места — для мысли, для боли, для вздоха — для всего того, что успел вобрать в себя серый, внешне монотонный лагерный день. Но перелистывалась последняя страница — и тетрадь вновь отправляли в шкаф: время не нуждалось в таких воспоминаниях...

Нет, человек, написавший этот дневник, не был ни политиком, ни крупным общественным деятелем, ни дипломатом, ни ученым. Имена Бухарина, Рыкова, Томского знал разве что со страниц газет, и даже следователи, пытавшиеся поначалу приписать его к «правотроцкистскому блоку», поняли всю видимую нелепость подобного обвинения. Оно было снято. Зато появились другие. Тоже недоказанные, они, однако, обрели силу приговора...

Тех, кто казался Сталину соперниками в его притязаниях на единовластие, вырубали из жизни. С политической карты страны поспешно убраны все «вершины». Но туго закрученная пружина репрессий уже не способна остановиться, требуя все новых и новых жертв. Замечала ли страна, контуженная ужасом и гневом перед «злодеяниями агентов иностранных разведок», как незаметно выбывают из ее рядов сыновья — рядовые рабочие, крестьяне, служащие, — распятые тотальным приговором «обострения классовой борьбы по мере строительства социализма»? Этот сталинский тезис, впоследствии опровергнутый партией, требовал ежедневного подтверждения «делом» — и дела создавались, ломая судьбы. Страна шла неизведанным, неторным путем, на котором, конечно, хватало и рытвин, и ям, и ухабов. Любая ошибка возводилась в ранг политической диверсии. Навет, подозрение, анонимка служили основанием для возбуждения дела,

496

и теперь уже не политики, не крупные общественные деятели, не дипломаты представали перед обвинителями, тщетно пытаясь понять, в чем же их такая рядовая, такая обычная, буднично-трудовая судьба провинилась перед Историей.

Перед судом равны все. Перед неправедным — тем более. И все же политик способен если не оправдать, то хотя бы объяснить, способен увидеть причины и следствия, и в самую тяжкую минуту потребовать защиты у будущего, у Истории, надеясь, что они разберутся. А представьте всю горькую муку того, кого терзает один безответный и отчаянный вопрос: за что? А меня-то за что? Необъяснимость наказания едва ли не страшнее его жестокости.

Издевательски-равнодушная клоунада «следствия» обрывала живые, теплые нити — с семьей, с друзьями, с весенней землей, трепетно ждущей заботливого хозяина, с любимой работой. Вдумаемся, прочувствуем сердцем: ведь не безликая масса брела этапом по дорогам России — это миллионы миров, еще месяц назад полных надежд и планов, радостей и печалей, уходили в небытие: иные на долгое время, иные навечно. Сколько же заботливых рук недосчиталась страна? И сколько неродившихся жизней было вычеркнуто стандартной строкой приговора? Как, чем измерить этот урон?

Время выводит на сцену имена, долгое время бывшие в подполье Истории. Время восстанавливает историческую справедливость. Но давайте же вспомянем и негромкие имена тех, кто незаметно и безвестно поднимал на своих плечах разрушенную Россию.

Михаил Гаврилович Каинов родился в подмосковном селе Ивантеевка в 1888 году. В 14 лет стал учеником слесаря. В 1909 году был призван на военную службу в 3-ю роту лейб-гвардии Кексгольмского полка императора австрийского Франца Иосифа. В 1914 году рядовой Каинов был мобилизован в Первую пулеметную броневую автороту, в составе которой принимал участие в боевых действиях в Польше, где был контужен. В 1917 году за «честность, храбрость и преданность трудовому народу» солдаты выбирают его председателем Совета рабочих и солдатских депутатов Первого автобронеди-визиона. В 1918 году он направлен заведовать машинным отделом Военно-обмундировочных мастерских. В 1929 году становится мастером по ремонту машин. С 1930 года работает механиком по ремонту оборудования оборонного завода.

В короткие анкетные строки вместились события, которых хватило бы на три судьбы: 1905 год, глухо прокатившийся

497

мимо подмосковного села; кровавая и тифозная первая мировая; торопливая и яростная сумятица февраля 17-го года; распахнувший новую эпоху Октябрь, который он, Михаил Каинов, принял раз и навсегда.

И вдруг — как обвал, где все годы, недели и дни в кучу, и комом, и под откос, — 37-й год. Обвиненный в том, что сознательно давал неправильные указания по ремонту машин, Михаил Каинов отправился по этапу.

Он был хорошим механиком. Он сумел доказать, что его рекомендации были правильными. Но и другая механика — надежно отлаженная механика репрессий сбоев не давала. Доказывая и борясь за свое честное имя, Михаил Каинов не понимал тогда, что его просто не слышат. Ибо для того незнакомого механизма, с которым он так несчастливо столкнулся, важен не человек и даже не конкретное дело, а идея всеобщей вины, которую обречен выразить каждый, кто попал в поле зрения следствия.

В момент ареста ему было 49 лет: жизнь, по тем временам, уже на закате. И надо начинать ее сначала, где-то там, на глухой обочине, куда долетают лишь отзвуки рвущейся в будущее страны, которую строил сам, своими руками.

Из заключения он вышел через пятнадцать лет — не сломавшимся, не потерявшим веру, не безродным. В 1955 году его имя было очищено от лжи, с того года он и начал писать свой дневник. Еще в лагере на клочке бумаги записывал «сюжеты дня», чужие истории, свои мысли. Но хранить записи было опасно, и он, запомнив «листок № 18», уничтожал его. Сколько в памяти этих листков, которые надо теперь восстанавливать, осмысливать заново, чтобы как-то понять себя вчерашнего, себя сегодняшнего, своих друзей и свое время, на дорогах которого хватило всего — высокой человечности и страшного предательства, веры и безверия. Кончая свой дневник, он написал: «Помните, что это — было, но пусть это не станет камнем, привязанным к вашим ногам».

Вот некоторые эпизоды из его бесхитростного и честного дневника.

3 МАРТА 1937 г. День обычный, похожий на сотни других. Я не спеша раздеваюсь, вхожу в цех. Вижу — навстречу бежит девушка: «Михаил Гаврилович, вас просят к директору».

Спешу в правление завода, недоумевая, зачем я мог потребоваться. Широкая лестница ведет на второй этаж. Упираюсь в дверь с черной табличкой, на которой золотыми буквами

498

написано: «Директор». А рядом — такая же дверь, такая же табличка, только надпись другая: «Секретная часть». Я стучусь к директору. Но открывается та, «секретная» дверь, и появляется лейтенант в форме НКВД. «Вы Каинов?.. Это я вас вызывал. Почему не одеты?» Объясняю, что пальто осталось в цехе. «Берите, и поедем в комиссариат НКВД». — «Почему? Что случилось?» — «Там все объяснят, не теряйте времени».

Вдвоем мы идем по заводу — он чуть сзади, вроде и не со мной. Но люди, увидев нас, замирают на секунду, быстро опускают глаза и спешат исчезнуть с дороги. Останавливается лишь слесарь Виктор Лифанцев. Не выдержав, я кричу ему: «Витя, передай Насте, что меня забрали!..» «Не пугайте жену! — тут же одергивает меня лейтенант. — Мы вас вызываем на пятнадцать минут».

Пятнадцать минут обернулись для меня пятнадцатью годами...

6 НОЯБРЯ 1937 г. Вчера я узнал свой приговор: та страшная 58-я статья... А сегодня по спискам нас выводят на улицу, заталкивают в «черный ворон». Машина трогается с места, везет в неизвестность. Сквозь заднее стекло видна радостная суматоха предпраздничной Москвы...

А в нашей машине — тишина, только редкие тяжелые вздохи. Вдруг кто-то говорит негромко, словно для себя: «Вот, завоевали себе свободу... Эх, был бы жив Ильич, разве б он допустил такое». А в ответ со злостью из дальнего угла: «Он бы и до Ильича добрался, он бы и Ильича посадил!»

Машина останавливается. Звучит команда выходить. Мы выползаем в ночную темноту, разминая затекшие ноги. Кругом рельсы, товарные вагоны, вдалеке огни — кажется, Казанского вокзала. Отсюда начинается наш путь — кто-то замерзнет на тюремных нарах, кого-то пристрелит конвой при попытке к бегству, кто-то утопнет в таежных болотах, кто-то надорвется на лесоповале. А кто и выживет. Сейчас никто из нас этого не знает...

ЯНВАРЬ—МАЙ 1938 г. Мариинский распределительный пункт, организованный в 1936 году, состоял из одного здания, в котором могло поместиться от силы человек 250—300. Сейчас же в нем, как говорили, находилось около 17 тысяч.

Для того чтобы хоть как-то разместить заключенных, вырыли несколько землянок с печками, наскоро изготовленными из ржавых бидонов, да поставили с десяток «палаток»: ледя-

499

ные, кое-где обшитые тесом стены, покрытые сверху брезентом.

В землянке, куда я спустился со своим товарищем по этапу Петром Дурыгиным, творилось что-то жуткое. Люди валялись на нарах, под нарами, в проходах — впритык. Шагу нельзя было сделать, чтобы не наступить кому-нибудь на руку. Вонь стояла страшная. Люди боялись выйти на улицу, потому что их место тотчас же занимал другой (а на дворе трещал мороз градусов под сорок). Вповалку лежали туркмены, азербайджанцы, татары, мордва и земляки — москвичи, ленинградцы... Халаты туркменов, ветхая одежда заключенных, как маком, были обсыпаны вошью.

Ни мисок, ни ложек не было и в помине. К четырем котлам, в которых варили суп из мерзлой картошки, по-здешнему называемый баландой, выстраивалась очередь: заключенные подставляли кепки, треухи, а то и просто калоши и хлебали прямо из них.

— Ну, здесь нам и будет конец, — сказал я Петру.

— Ничего, дядя Миша, не боись, авось, пронесет. Дня через три нас вызвали к новому лагерному врачу. Мы вошли в небольшую, ничем не обставленную комнату (она находилась прямо в бараке). На голом топчане лежал лицом вниз человек в офицерской шинели, буденовке и поношенных хромовых сапогах. Заслышав скрип двери, он приподнялся, сел и неожиданно представился: «Иван Матвеевич». У нас несколько отлегло от сердца: а то хоть и из своих, заключенных, но все ж начальство... Он, оглядев нас, спросил:

— Вы из новичков, отощать не успели... Плотничать умеете?

— Умеем.

— Ну и ладно. Тут вот какая штука... Я военврач и, как профессионал, могу вам сказать прямо: к весне здесь будет страшная эпидемия — тиф, дизентерия. В общем, так: будем строить госпиталь, сделаем все, что сможем. Набирайте таких, кто еще способен ходить.

Так я стал бригадиром строителей.

...Как и предсказывал Иван Матвеевич, в феврале в лагере начался мор. Картошка кончалась, а воду не подвозили совсем. Мучаясь жаждой, люди горстями собирали покрытый кровавыми пятнами снег и отправляли в рот. Ослабевшие не могли добраться до отхожего места и садились тут же, около землянок. Дизентерия свирепствовала вовсю. Сначала умирало по

500

18—20 человек в день. Потом по 50—70. Я делал гробы: на два, на восемь человек. Потом кончился лес. Мы соорудили сарай и складывали там трупы; гора росла и росла и вскоре на два метра возвышалась над землей.

Иван Матвеевич делал все, что мог. Он построил «прожарку» для белья и верхней одежды. Соорудил баню, хотя воды — талого снега — отпускалось по три литра на человека. Заставлял работать здоровых, пытался лечить больных. Но лекарств не хватало, и эпидемия косила людей. Иван Матвеевич слал отчаянные телеграммы в управление Сиблага. Однако помощи не было...

С января по май в Мариинском распределительном пункте погибло около десяти тысяч человек.

...Позже для расследования «причин эпидемии» в Марраспреде была создана правительственная комиссия во главе с Вышинским. Говорят, кого-то из начальников даже наказали... Да, еще одно: Ивану Матвеевичу предложили составить список тех, кто принимал участие в ликвидации эпидемии, рискуя жизнью. Попал в этот список и я, и Петр Дурыгин. Список был отправлен в Москву, но что с ним стало дальше, не знаю, на нашей судьбе это никак не отразилось.

ИЮЛЬ 1941 г. Теперь уже ясно, что это не слухи. Война... Наверное, там, на воле, ее ждали, готовились к ней, чтобы дать отпор врагу. Но что могли знать мы, заключенные!

Для нас это было как гром с ясного неба. Общая беда словно объединила всех, люди ходят оглушенные, даже конвоиры притихли, только самые подонки из лагерного начальства свирепствуют еще более.

Буду проситься на фронт, я же имею опыт боевых действий. Преступно держать людей в тюрьме, когда над Родиной нависла такая опасность, преступно не давать им возможности погибнуть за Отчизну — честным человеком, гражданином.

2 АПРЕЛЯ 1942 г. Хохлов по-прежнему мстит мне за то, что я не пожелал выдать товарища: девятый месяц держит на крохотном пайке в 350 граммов. Если я до сих пор не умер, то лишь благодаря друзьям, особенно Симаре Драгомощенко, румынке, которая работает в медсанчасти. Симара — добрый ангел всех политических. Откуда же в маленькой, слабенькой женщине такое бесстрашие, преданность, такие душевные силы!..

...Вчера получил от нее записку: «Симулируй болезнь,

501

лучше хроническую (язву), просись к врачу». Я-то вообще болел редко, как симулировать язву, не знал. Ну сказал, что у меня страшные рези в животе: видно, воспалилась старая язва, полученная еще в первую мировую.

Конвоир ведет меня к доктору Виктору Орестовичу Прутовых. В кабинете, кроме него, медсестры из заключенных — Мария Федоровна Петровская, сноха председателя ЦИК Украины, и Симара. Когда они увидели меня — отощавшего, качавшегося, — едва не прослезились. Симара, покосившись на закрытую дверь, командует: «Михаил, быстро расстегивай шаровары». Я протестую, мне страшно неловко, но она хватает меня за руки и крепко держит, пока Мария Федоровна сует в брючины четыре пайки хлеба, несколько кусков сахару и жареную рыбу, завернутую в бумагу. Оглядывает: «Кажется, незаметно».

Доктор вызывает конвоира, говорит ему строго: «Заключенного ведите осторожно, может открыться кровотечение».

Я иду тихо, еле переставляя ноги, боясь выдать своих друзей. Конвоир спрашивает: «Чего тебе там делали?» — «Кололи», — отвечаю. «Больно?» — «Ой, не то слово».

16 СЕНТЯБРЯ 1943 г. В этот день случилось то, о чем я не мог мечтать даже во сне. Нет слов, чтобы описать мое состояние, когда я узнал, что за тюремным забором стоит приехавшая ко мне дочь.

Значит, мои родные, мои любимые по-прежнему верят в меня, верят настолько, что дочь, почти девочка, рискнула приехать за сотни верст, чтобы увидеть отца, названного «врагом народа»! Хотя бы минутное счастье, хотя бы один родительский поцелуй!

Я бросился в свою мастерскую, к еврею Марку Семеновичу: «Что мне делать, свидание мне не разрешат!»

— Подожди, я схожу к заместителю начальника госпиталя Петру Андреевичу. Он замечательный человек, москвич — поможет.

Марк возвратился через полчаса. Подмигнул мне и озорковато сказал: «Слушай, надо найти вольного человека, который сможет выйти из зоны и сказать дочери: пусть идет к заместителю начальника госпиталя, якобы устраиваться медсестрой. С ним, мол, договоренность есть».

Мы попросили это сделать госпитальную сестру Александру Васильевну. Она колебалась, но, видя мое состояние, решилась помочь.

502

Марк сказал: «Во двор не выходи: дочь не выдержит, бросится на шею. Слезы, поцелуи, а кругом начальство. Сиди здесь, я сам встречу».

...Мы с Марком отдали все деньги, которые у нас были, за «подпольный» обед. Повар Степан Иванович постарался: не помню, что было на первое, а на второе — жареная щука с вареными яйцами и помидорами. Нина смотрела и не верила: «Папа, как вас хорошо кормят! А в Москве сейчас очень голодно».

12 НОЯБРЯ 1951 г. Для того, чтобы попасть на вокзал станции Яя, надо миновать несколько эшелонов. Приходится лезть под вагонами — а меня шатает, как пьяного, от ветра, от воздуха, от свободы. Я никак не могу поверить в то, что иду один — без конвойного.

Внезапно сталкиваюсь с мальчишкой, который также шныряет под вагонами. Я почти 15 лет не видел детей. «Ты откуда такой?» — спрашиваю. Паренек оробел, вот-вот рванется, сбежит. «Да не бойся ты... Что ты здесь делаешь?»

Паренек слабенький, бледный, одет в рваное пальтишко, на ногах стоптанные худые валенки. «Хлебушек собираю. Здесь дальневосточные поезда останавливаются, так в окна, глядишь, и выбросят корочки. Вон у меня их сколько», — хвастается он, распахивая пальто и показывая мешочек с хлебом и головами рыб. «А у тебя отец-то есть?» — спрашиваю я, стараясь не глядеть на мешочек. «Не-а, его на войне убили». — «А мама!» — «А мамка больная сейчас лежит. А сестренки еще маленькие, они на станцию ходить боятся».

Я выгребаю из своего мешка все, что там есть: три буханки черного хлеба и 2 кило селедок — «Держи». Он не верит, даже отступает назад. «Да бери же! — говорю. — Скажешь маме, что это от дедушки Миши, который только что освободился и едет к своим внучатам».

Мальчишка хватает все, прижимает к груди, осторожно пятится и, внезапно повернувшись, дает стрекача вдоль путей. Лишь шагов через сто останавливается и кричит: «Я все передам, дяденька!»

Я счастлив. Теперь все будет хорошо.

503

«Советская культура», 1988 8 марта

Ан. Макарова

Дочь наркома

...Ей пришли на память вычитанные где-то, а может, и слышанные от кого-то, например от старых большевиков, выступавших на пионерских сборах, рассказы об особом перестуке, по которому узнавали друг друга революционеры, заточенные в казематы царских крепостей и равелинов, о том, как в полученной с воли передаче оказывалась записка, запеченная в пирог, а то и пилка для перепиливания оконной решетки. Какая наивная, старомодная романтика! Интересно, кто бы это решился на побег из глубокого подвала внутренней тюрьмы НКВД? А какую такую передачу могла собрать ей тетка на свою иждивенческую карточку? Пару луковиц да полбуханки черного. А перестук по тюремной азбуке? Она бы и рада была подать о себе весточку хоть кому-то из арестованных вместе с нею, мужу в первую очередь и десяти друзьям, сверстникам, одноклассникам, соседям со Страстного и с Тверского, с Пушкинской и с улицы Горького, и хоть от кого-нибудь из них счастлива была бы получить привет, но попробуй постучи в стену, воспользуйся неведомой тебе азбукой, если под неотступным взглядом надзирателя днем нельзя даже к койке подойти. А среди ночи, в сокровенное, единственно принадлежащее тебе время, когда расступаются стены лубянской камеры, подымают с постели и ведут на очередной допрос.

Следователь по фамилии Родос, невысокий, бодрый — на всю жизнь запомнит она его рыжие волосы и голубые глаза, — не столько спрашивал, сколько обстоятельно ей втолковывал, что вся их арестованная в апреле сорок четвертого молодежная компания планировала совершить террористический акт — покушение на жизнь товарища Сталина. Такой логики, как у следователя, ни до, ни после встречать не приходилось: любой житейский факт, каждую обыденную подробность, всякую мелочь быта он поворачивал таким образом, что они превращались в многозначительные, внушающие подозрение детали, которые, цепляясь друг за друга, создавали мнимо правдопо-

504

добную, якобы неопровержимую картину злодейского заговора. Одноклассники? Понятно, значит, давно стакнулись. С детских лет отзываются на принятые в их кругу имена и прозвища: Буба, Огурец, Рыбка — ясно ведь, это же не что иное, как конспиративные клички. Один из парней служит санитаром на «скорой помощи» — можно предположить безошибочно, что в его функции во время разъездов по городу входила слежка за машиной товарища Сталина. Ее муж Володя, инвалид войны, год провалявшийся в госпиталях, едва не потерявший обе ноги, был обвинен в том, что ввиду задуманного покушения привез с фронта пулемет. Стрелять, уверял их следователь, они собирались из окна дома одной из девушек, проживающей в районе Арбата. То, что окно это выходит в глухой двор, куда вряд ли когда-либо заедет машина Иосифа Виссарионовича, следователя ничуть не смущало. Такого рода соображения в общем зловещем свете сфабрикованного дела даже внимания на себя не обращали.

Ей вина была назначена сколь страшная, столь и простодушная, она, оказывается, выведала государственную тайну о том, что маршрут товарища Сталина с дачи в Кремль пролегает по Арбату. Впрочем, более основательного преступления для нее и не было нужды подыскивать, с ней, как говорится, и так все было ясно — Елена Андреевна Бубнова, двадцати двух лет, дочь расстрелянного «врага народа», бывшего наркома просвещения, бывшего начальника Политуправления Красной Армии, бывшего секретаря ЦК партии, бывшего члена ЦИК СССР Андрея Сергеевича Бубнова.

Мы сидим в квартире члена МОСХа, искусствоведа Елены Андреевны Бубновой, на улице Качалова в Москве, и она вспоминает о том, как семь с лишним лет провела в одиночных камерах московских тюрем. На Лубянке, в Бутырках, в Лефортове. Самое страшное — это изоляция, мучительный круг одних и тех же неотвязных дум и чувство, что никого из дорогих людей не увидишь больше никогда в жизни. Надо думать, что и в зрелые годы это нелегко, но тогда по крайней мере с тобою вся твоя жизнь, которую уже невозможно перечеркнуть, а каково в самую беззащитную пору молодости, когда человек как бы открыт всему миру? И вдруг весь этот мир — четыре голые стены. Но даже в этом замкнутом пространстве невозможно распорядиться самою собой, потому что голос невидимого надзирателя, будто мистическая высшая сила, предписывает — сидеть или не сидеть, ходить или не ходить.

505

За окнами квартиры самая что ни на есть московская Москва: улица Щусева, бывший Гранатный переулок, улица Алексея Толстого, прежде Спиридоновка, чуть дальше угадывается сплетение переулков — Козихинский, Трехпрудный, Палашевский, Ермолаевский, названный ныне в честь академика архитектуры улицей Жолтовского. Здесь прошло детство Елены Андреевны, на эти мостовые и тротуары уводила ее из заточения мысль, которую не в состоянии, как известно, удержать глухие тюремные стены.

Вот начальная школа, в которой никому и в голову не приходило, что эта ученица — дочь наркома просвещения, того самого А. С. Бубнова. Однажды классная руководительница, желая проверить политическую, так сказать, грамотность октябрят, принялась их расспрашивать, ну-ка назовите, кто у нас в стране самый главный по заводам и фабрикам? А кто по железным дорогам и паровозам? На вопрос, кто главный по всем-всем школам, она гордо ответила: «Мой папа». Одноклассники рассмеялись, а учительница потом выговаривала ее бабушке, что это, мол, за странные фантазии у девочки. Бабушка, стесняясь, призналась, что девочка говорит правду.

В средней сто семьдесят пятой школе все уже знали, разумеется, что она — дочь наркома, их квартира в Ермолаевском по тем временам была очень просторной, одноклассники после уроков любили там собираться.

Вот он, этот причудливый особняк постройки знаменитого архитектора Ф. Шехтеля. Когда семья Бубновых переехала сюда с улицы 25 Октября, мама Елены Андреевны, Ольга Николаевна, — она происходила из образованной, хлебосольной московской семьи, занималась историей искусств, дружила с художниками — очень радовалась новому жилью, теперь дом будет открыт для гостей. В те годы Наркомпрос ведал не только вузами и школами, вся культура находилась под его покровительством: театры, библиотеки, музеи. Кого только не встречала Елена Андреевна в родительской квартире! И старомодно светского Константина Сергеевича Станиславского, и порывистого Всеволода Эмильевича Мейерхольда, и Александра Яковлевича Таирова вместе с женой, загадочной, прекрасной Алисой Коонен, и Алексея Толстого с неизменной трубкой, и Всеволода Вишневского в морском кителе, и элегантного, насмешливого Михаила Кольцова. А еще академик И. Орбели и пианист А. Гольденвейзер, игравший самому Льву Толстому, И. Грабарь, художник и тонкий знаток искусств...

506

Еще чаще приходили близкие друзья наркома, люди, с которыми свела его поразительная собственная судьба, жизненная стезя профессионального революционера, подпольщика, партийного журналиста, члена Реввоенсовета, можно сказать, история партии и республики, ставшая личной биографией.

Тухачевский, Егоров, Ворошилов, Буденный, Фабрициус, Примаков — «красные маршалы», герои гражданской войны, о которых поют песни, командармы, комдивы, комбриги, именами которых бредил в стране каждый мальчишка, а для Елены Андреевны все они были свои простые люди, родные почти что, еще бы, старые боевые товарищи отца, вместе с которыми он сражался в горящих степях Украины, под ураганным огнем ступал на кронштадтский лед.

Наверное, не было в советской истории события, о котором в бубновской семье не упоминалось бы с естественностью и достоверностью личного участия. Первая русская революция сдружила Андрея Сергеевича в родном Иваново-Вознесенске с Михаилом Фрунзе, вместе они поднимали на борьбу ивановских и шуйских ткачей, формировали и обучали боевую рабочую дружину. Дружили они, встречались семьями до самой кончины легендарного пролетарского полководца. (О странности, загадочности этой преждевременной смерти Елена Андреевна слышала еще девочкой.)

В октябре семнадцатого года на расширенном заседании ЦК для руководства грядущим восстанием был избран Военно-революционный центр в составе пяти человек. Вместе со Свердловым, Дзержинским, Урицким и Сталиным в него вошел Андрей Сергеевич Бубнов.

Петроградский железнодорожный узел стал конкретным участком его революционной работы. Исторический факт: утром 25 октября 1917 года телеграмма о победе в Петрограде «рабочей и солдатской революции», адресованная «Всем, всем, всем...», иными словами, всей России и всему миру, была отправлена именно по железнодорожному телеграфу за подписью А. Бубнова.

Между прочим, в должности главы Наркомпроса А. С. Бубнов сменил самого Анатолия Васильевича Луначарского. Шутка сказать! Можно вообразить, какую ответственность налагало это обстоятельство на нового руководителя культурного ведомства! Какого уровня мышления требовало от него! Каких деловых качеств! Однако ведь недаром именем А. С. Бубнова был назван Ленинградский государственный университет. Оста-

507

лось свидетельство Надежды Константиновны Крупской, не один год проработавшей вместе с Бубновым в системе Наркомпроса:

«...Партия поставила на пост наркома просвещения человека, которому вся его предыдущая работа, весь предыдущий опыт борьбы обеспечивал широту партийного кругозора, привычку подходить к делу не формально, а вникая в его суть, умение настойчиво добиваться своей цели, вникать во все мелочи, проверять исполнение».

В справедливости этой оценки Елена Андреевна могла убедиться на своем, так сказать, домашнем опыте. Отец очень ее любил, но поблажки ни в чем не делал.

Конечно, у нее было счастливое детство. Не в классическом понимании исполнения любых желаний и незнания низких забот, а в смысле богатства впечатлений, встреч с замечательными людьми эпохи, в том смысле, что романтика нового мира, революции, гражданской войны, осенявшая дом, естественно сочеталась с уважением к традициям гуманизма, с любовью к русской культуре, с гостеприимством и демократизмом интеллигентной московской семьи.

Много лет спустя она поняла, что душевный ее мир, сложившийся в этих завидных условиях нравственного согласия с окружающей жизнью, стал в годы страшных потерь и лишения свободы ее единственной внутренней опорой и оплотом. Велик был запас счастья, прочен оказался резерв чистых помыслов и надежд, иначе бы она сломалась душевно, не вынесла, не вытерпела бы всего того, что ей выпало пережить.

Нарком Бубнов был волевым, порой крутым человеком с армейской жилкой и любимой дочери не давал спуску — закаливал ее, заставлял делать зарядку, ходил с нею в долгие лыжные походы, вообще приучал к самостоятельности. И тут же, повинуясь совсем иным потребностям души, часами читал ей стихи, заводил любимые пластинки, тащил в музей или на вернисаж.

И в сто семьдесят пятую школу Андрей Сергеевич наведывался не по должности, не для инспекции и указаний, а просто, без чинов, потолковать по душам с педагогами, пошутить и поболтать с ребятами, с командирской галантностью потанцевать на школьных вечерах.

В середине тридцатых «красной столице» уже не хватало бывших гимназических зданий, в глубине дворов одна за другой вырастали типовые школы-новостройки, нарком радовался каждому их этажу из красного кирпича. И на строительство

508

нового здания Ленинской библиотеки часто брал с собою дочь, хотел, чтобы она своими глазами увидела, сама поняла, запомнила на всю жизнь...

Тогда гордились каждым конкретным достижением мирового уровня, о чем бы ни шла речь, даже открытие закусочной-автомата на площади Дзержинского подавалось как зримая черта московского европеизма. Что уж говорить о метро, по общему убеждению, лучшем в мире! Очень радовались тому, что продукция советских заводов все чаще не уступает заграничным изделиям. Поэтому, например, в детстве у Елены Андреевны был мужской велосипед, дамских наша промышленность еще не выпускала, а доставать дочери иностранную марку Бубнов не желал из принципиальных соображений.

Елена Андреевна помнила, что свет у отца в кабинете часто горел за полночь, — нарком писал: статьи по истории партии, по военному делу, готовил проекты учебников. В начале тридцать седьмого он работал над речью для предстоящего пушкинского юбилея. А незадолго до торжественного заседания в Большом театре улучил время заехать на школьную премьеру, одноклассники дочери поставили свой собственный пушкинский спектакль, невозможно было, как выражались некогда, не почтить присутствием.

Слово о Пушкине, произнесенное Бубновым в Большом театре перед лицом лучших людей страны, получило всесоюзный резонанс. Белинский предсказывал когда-то, что каждая эпоха выскажет о поэте свое суждение, так вот бубновский доклад воспринимался как суждение большевистской эпохи, двадцатилетнего Советского государства.

Ровесники Елены Андреевны начали постигать мир в годы первой пятилетки, слова «домна», «мартен», «встречный план» были им столь же понятны, как «лес» и «река», они росли на тех улицах, по которым в Международный юношеский день парадом проходили физкультурники и пионеры в юнгштурмовках маршировали под горн и барабан, они рвались в кино на «Мы из Кронштадта» и в театр на «Оптимистическую трагедию», мечтали пробраться в Испанию на помощь защитникам республиканского Мадрида, ни секунды не сомневались в том, что живут в самой свободной, самой прекрасной стране на свете, которая была бы еще прекраснее, если бы не вражеское окружение.

И вдруг пошли разговоры, что внутри страны врагов едва ли не столько же, сколько за ее рубежами. Об этом писали газеты, об этом же грозно предупреждали ораторы с высоких

509

трибун, и каждая такая речь заканчивалась бестрепетным призывом пресечь, разоблачить, заклеймить, выжечь каленым железом! Враги представлялись похожими на редких интуристов, на шпионов и вредителей из фильмов в исполнении артистов Файта и Кулакова. Но потом оказывалось, что жили они в соседнем доме, в соседней квартире или даже в соседней комнате, носили обычные толстовки и полувоенные френчи, ходили на работу в наркоматы и тресты, на заводы и в редакции газет, ездили отдыхать в Евпаторию и Кисловодск, болели за «Спартак» или «Динамо». Врагами оказывались капитаны вновь созданной индустрии, «красные директора», инженеры-орденоносцы, поэты, стихами которых зачитывалась молодежь, спортсмены, при появлении которых вставал с мест многотысячный стадион. Кому было верить, если герои гражданской, любимцы народа, боевые друзья отца, которые еще вчера сидели вот за этим столом, оказались в смертном списке предателей и шпионов?

В октябре тридцать седьмого года члена ЦК А. С. Бубнова не допустили на Пленум Центрального Комитета. Трезво сознавая, к чему идет дело, он поехал к себе в Наркомпрос и по обычаю тех лет работал до позднего вечера. Без чего-то двенадцать испуганная дежурная заглянула в кабинет, краснея и бледнея, доложила наркому: по радио только что сообщили о том, что он снят с работы.

В памяти о тех днях более всего запечатлелась трагическая растерянность матери. Далекая от политики, она по-женски интуитивно ощущала приближение беды. Отца Елена Андреевна растерянным не помнила. Наоборот, после роковой своей отставки он изо всех сил бодрился, не желал признавать, что остался не у дел, успокаивал домашних, что ничего страшного не произошло, говорил, что давно мечтал поработать на Дальнем Востоке. В один из вечеров принес дочери дымковскую игрушку — замечательного, небывалого, пестро раскрашенного индюка. Он вообще любил народное искусство — Дымково, Хохлому, особенно Палех.

Утром 23 октября 1937 года она собиралась в школу. По привычке хотела забежать к родителям, но бабушка, не похожая сама на себя, ее удержала, сообщив еле слышным голосом, что обоих, и отца, и мать ночью увезли в НКВД. На их половине все еще продолжался обыск, молодой военный с эмблемой в виде щита и меча на рукаве плаща обнадеживал: хозяева, надо надеяться, скоро вернутся, всего и делов-то кое-что проверить и уточнить, однако строго предупредил, что в

510

их комнаты заходить не следует. Вместе с прочими конфискованными вещами сотрудники органов вынесли из дому велосипед. Елена Андреевна пробовала протестовать: «Это мой». Ей отвечали: «Как же ваш? Это мужской велосипед». Она еще не знала тогда, что из всех подарков отца на всю жизнь с нею останется только раскрашенный индюк — дымковская игрушка.

Человек так уж устроен, что и в беспросветности постигшего его несчастья сокрушенным сознанием успевает найти хоть какую-нибудь отраду. Вот и Елена Андреевна, перебирая в одиночке один за одним жуткие дни раннего своего повзросле-ния, прощания с домом, с детством, с милыми, родными вещами, со всем тем, что было миром ее беспечального бытия, вспоминала о том, что в классе и в школе весть о том, что отныне она дочь «врага народа», никого от нее не оттолкнула. Правда, в комсомол ее не приняли, поскольку для вступления необходимо было отречься от арестованных родителей, а про такое она даже подумать не могла. Когда в начале шестидесятых ее будут принимать в партию, верность отцу, коммунисту-ленинцу, послужит ей лучшей рекомендацией. И одноклассники, и учителя стали относиться к ней с особой деликатностью и теплотой. Не случись страшной беды, она, быть может, так и не узнала бы, сколько у нее настоящих товарищей. Вспоминая о них в тюрьме, она размышляла, как все-таки странно, именно Советская власть воспитала их благородными, принципиальными людьми, которые не могли отступиться от друзей, чьи судьбы в одну ночь именем той же власти были поставлены под сомнение.

Сведений о судьбе отца и матери невозможно было добиться, ни письма, ни записки, ни какой-либо окольной вести. Сообщений о возможном процессе тоже не поступало. Опытные люди, понижая голос, объясняли, что это значит: бывший нарком и его жена без суда и следствия приговорены Особым совещанием. К чему приговорены, об этом страшно было подумать.

Вместе со старенькой бабушкой Елена Андреевна поселилась у тетки, в коммуналке на Кропоткинской. Училась в школе на «отлично», а после уроков подрабатывала, брала в живописных артелях для подкрашивания и ретуши портреты вождей. В те годы много потребовалось новых, неизвестных прежде портретов. Но один и тот же портрет все равно встречался чаще всех прочих. Когда всемирно знаменитый писатель Лион Фейхтвангер намекнул об этом Сталину, тот, лукаво

511

улыбаясь в усы, ответил, что не может отказать своим современникам в простодушном удовольствии повсюду выставлять и видеть его изображение.

Так или иначе, но отчасти благодаря этому обычаю осиротевшей Елене Андреевне удавалось сводить концы с концами и школу удалось окончить с отличием. Золотых медалей тогда не было, были почетные аттестаты с золотой полосой.

...Прекратились ночные вызовы на допрос, и жуткая логика следователя, на глазах у нее сочинившего низкопробный детектив, перестала пугать. А время будто остановилось. Было такое чувство, что о ней забыли. Суда не будет, это она поняла, но ведь должно же быть хоть какое-то решение! Оказывается, возможна и такая пытка: неизвестностью. Постепенным и совершенным отключением узника от живой жизни, от всего, что было и что будет, обрывом всех человеческих связей. Никто из близких не знает, где она и что с ней. И ей ничего о дорогих людях неведомо. Да и остались ли они еще на свете, близкие, дорогие люди? Были мгновенья, когда любой приговор показался бы избавлением. Пусть лагерь, пусть Колыма, только не опостылевшие четыре стены в глубоком подвале. Выручал отцовский характер, умение взять себя в руки, овладеть мыслями, в который уж раз направить их в спасительное русло.

Вот Гоголевский засыпанный листьями бульвар, по которому она из школы возвращалась в новое свое жилье. Вот Сокольники, Институт философии, языка и литературы, знаменитый в те годы ИФЛИ, куда ее сначала не хотели принимать, а потом все-таки приняли на отделение истории искусств. И сразу война, первые воздушные тревоги, сперва учебные, потом — настоящие. Подобно матери в годы первой мировой, она закончила курсы медсестер, только вот сфотографироваться на Кузнецком в белой сестринской наколке с красным крестиком на лбу не было возможности. Какие уж тут наколки... Во время налетов приходилось дежурить в метро, детей и стариков размещать по вагонам, некоторые боялись: «Куда вы нас хотите увезти?» — остальных, где придется, прямо на мраморном полу любимой москвичами станции Сокольники. «От Сокольников до Парка на метро...» до войны, в другой жизни пел Утесов. А осенью сорок первого вся эта линия служила бомбоубежищем, превращалась в огромный лагерь со своим бытом, с болезнями, слезами, с руганью, жалобами и надеждами. Нет, только в одиночной камере можно понять всю отраду толкотни, толпы, даже смятенного людского единения.

512

Только тут можно тосковать о ноябрьской оледенелой крыше, озаренной химическим пламенем немецких зажигалок. И лесозаготовки на трудфронте под Талдомом с трескучим морозом, с бездорожьем и голодухой вспоминать как лучшую пору жизни.

Впрочем, так оно и было, так все совпало: война, молодость, любовь, сборища при затемненных окнах вокруг раскаленной буржуйки, стихи, песни, рассказы одноклассников, возвращавшихся с войны, пусть раненных, пусть искалеченных, но ведь живых, предчувствующих победу, полных грандиозных литературных и кинематографических планов... Все это оборвалось в апреле сорок четвертого, когда их забрали. Всю компанию, двенадцать девушек и парней, детей московского центра. И еще мать ее мужа, старую большевичку.

Свершив круг, мысль ее возвращалась в камеру...

Теперь в квартире на улице Качалова Елена Андреевна показывает мне семейные фотографии. Многие снимки подарили ей работники архивов уже в шестидесятые годы. Уберегли ведь, хотя могли уничтожить, сжечь, порвать под влиянием чугунного страха, в опасении доноса. Поразительное чувство — рассматривать в семейном альбоме фотокарточки людей, портреты которых знакомы по книгам и музейным стендам. Фрунзе, Тухачевский, Якир, Гамарник, Антонов-Овсеенко... И рядом Андрей Бубнов, в шинели или в комсоставской гимнастерке с «разговорами», один из легендарной когорты комбригов и командармов, организаторов и полководцев Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Елена Андреевна вспоминает, как однажды из тюрьмы ее привезли в чрезвычайно важный кабинет в доме на площади Дзержинского. Хозяин кабинета барственно осведомился, помнит ли она отца. Она ответила, что помнит и будет помнить всегда. Человек за огромным столом посмотрел на нее внимательно и велел ее увести: «Что же вы так вызывающе держались? — укорял ее потом следователь. И с кем?! С самим министром госбезопасности Абакумовым! Покаяться надо было! Отречься! А не бравировать родством с врагами!»

После семи с половиной лет тюремного заключения Елену Андреевну одним росчерком пера отправили в пожизненную ссылку. Везли, словно опасную террористку, под конвоем трех лейтенантов и двух солдат. А по приезде в Барнаул она узнала, что не имеет права выходить за городскую черту — за нарушение двадцать пять лет лагеря, — что отмечаться у коменданта как административно высланная она обязана в пер-

513

вое время каждую неделю, а потом — каждый месяц. Так началась еще одна полоса в жизни дочери наркома.

Надо было жить — Елена Андреевна не отказывалась ни от какой работы, то к музею прибивалась, то к библиотеке, вместе с лектором из планетария моталась по клубам и красным уголкам, сама читала лекции и проводила беседы, по семейной традиции тянулась к художникам и скульпторам, среди сосланных, к счастью, нашлись и они.

В середине пятидесятых до Алтая долетел ошеломляющий слух: Бубнова видели в Москве. Нет, нет, совершенно точно, в одной из редакций Учпедгиза. Кто-то из руководителей издательства приезжал в Барнаул, сам рассказывал. Елена Андреевна не знала, верить ли? Обездоленные и бесправные часто тешат себя слухами, вместе с народной бедой, с войной, с арестами, с переселениями бродят они по стране от станции к станции, от барака к избе, за компанию с песнями, байками, солдатским и лагерным фольклором. Далеки еще были времена, когда этот фольклор получит выход на журнальные страницы, однако и прежняя беспощадная ледяная эпоха пошла на слом. В пятьдесят шестом году, когда у нее, как у всякой советской гражданки, был уже на руках нормальный паспорт, Елена Андреевна приехала в Москву. Остановилась у подруги, тоже отбывшей свой срок. Набрала телефон Комиссии партийного контроля. Ей ответили, мы вас ищем по всей стране, приезжайте немедленно. Она примчалась на Старую площадь и выслушала торжественную весть о том, что ее отец, нарком просвещения, член ЦК партии Андрей Сергеевич Бубнов посмертно реабилитирован по советской и партийной линии. Легенда о Бубнове, заходившем в Учпедгиз, однако, подтвердилась. Это оказался дядя Елены Андреевны, брат отца. Когда-то до войны, задолго до всех трагедий его жена написала учебник французского языка, так вот, он справлялся, нельзя ли его переиздать...

Под большим секретом Елене Андреевне передали мало кому доступный номер телефона. Услышав в трубке с детства знакомый голос, Елена Андреевна, волнуясь, произнесла: «Здравствуйте, Климент Ефремович, это — Буба». Она родилась в двадцать втором году в Ростове, где А. С. Бубнов и К. Е. Ворошилов с семьями жили в одной квартире.

Когда она вошла в кабинет Ворошилова, Климент Ефремович заплакал. Женщина, которую он ребенком держал на руках, которую помнил девочкой с двумя длинными косами, явилась ниоткуда, из небытия. Не меньше часа просидела она

514

в государственном кабинете. Ворошилов рассказывал ей о ее отце, о боевой их молодости, вспоминал бубновскую квартиру на Ермолаевском, часто вытирая слезы.

Только вернувшись к друзьям и отвечая на их расспросы, Елена Андреевна сообразила, что так ничего и не рассказала главе государства о себе и нынешнем своем положении, ни о каком содействии не успела попросить.

Однако все постепенно устроилось. После собственной своей реабилитации Елена Андреевна получила в Москве жилплощадь, поступила на искусствоведческое отделение истфака МГУ. Профессора, преподаватели, научные работники, вообще люди, помнившие ее родителей, работавшие некогда с ними, старались ей помочь. Не потому, что она об этом просила. Это было душевной потребностью, безотчетным желанием хоть каким-то личным поступком утвердить историческую справедливость.

Возвращенцы из «мест не столь отдаленных», которых в те годы нетрудно было распознать на улице, по-разному ощущали себя в забытой ими нормальной жизни. Одни все никак не могли отойти душой, расслабиться, отогреться, словно бы по-прежнему чувствуя кожей мерзлоту той дальней земли. Другие, наоборот, старались подольше продлить внезапное состояние блаженной прострации, безразличия к житейской суете. Елена Андреевна принадлежала к иному типу воскресших к жизни людей.

Все заново и все впервые. Университет, торжественные залы выставок и библиотек, гул собраний, шум премьер, вечерняя тишина Патриарших прудов. И непривычное, счастливое, возвратившееся ощущение своей страны за плечами. Она училась, работала в музеях, занималась историей русского фаянса и фарфора, ездила на заводы, знакомилась с мастерами, писала книги. Родила сына. Теперь ему двадцать шесть, он выпускник Строгановского училища. Это вообще художественный дом, по-московски уютная квартира, где переплелись и оттенили друг друга интересы мужа — скульптора, жены — искусствоведа и сына — живописца-реставратора. Синева Гжели и Веджвуда на стене, иконописные лики, пейзажи, гравюры, среди книг авторские копии скульптурных портретов. И еще тот, уцелевший во времени сказочный индюк, потемневшая от времени дымковская игрушка.

Уже простившись с Еленой Андреевной, на улице я вспомнил вдруг об одном пришедшем в редакцию письме. Его автор, подписавшийся от имени целого семейства, раздражен

515

нынешними газетными публикациями о трагических событиях прошлого. Он уверен, что все безвинно погибшие, арестованные и сосланные, пострадали «поделом». Их, полагает он, обуяла гордыня. Винтиками, видите ли, не хотелось им быть. Захотелось блюсти свою личность. Вот за это и получили. Не знаю, насколько распространена эта холопская точка зрения. Знаю только, убежден, что революция начинается в тот момент, когда все люди осознают себя рожденными для свободного труда и свободной мысли. И социализм — жизнеустройство мыслящих людей, воплощенная воля миллионов единственных и неповторимых личностей, приравнявших свое человеческое достоинство к достоинству справедливого общества.

...Вокруг была Москва — особняки, переулки, проходные дворы, кирпичные школы, считавшиеся новостройками, еще и в сороковых годах, и дома, возведенные совсем недавно.

516

«Советская культура», 1988 19 апреля

Беседа Галины Никулиной

с писателем Анатолием Алексиным

Сто процентов истины

— Анатолий Георгиевич, редакция «Советской культуры» и вы получили много писем-откликов на нашу беседу, опубликованную первого декабря прошлого года под заголовком «Воспользоваться временем». Эти письма побудили меня продолжить начатый тогда разговор. Многие касаются прежде всего проблем литературных, которые, как и все большие литературные проблемы, неотторжимы от жизненных. В том числе исторических... Утверждают: в исторической науке, как и в литературе, возможна либо вся правда, либо никакой правды. История, подобно художественному произведению, состоит из деталей. Одна ложная деталь, к примеру, в живописном полотне приговаривает всю картину к нежизненности. Так и в истории. Так и в литературе.

Безусловно. Возьмите довольно распространенные утверждения, будто все-де верили в законность творившихся беззаконий, что никто в ту пору «не предполагал», «не мог себе вообразить». И что Сталин тоже не знал и не ведал. Согласиться с этим, говорят мне, значит признать, что мы находились под каким-то всеобщим одурманивающим гипнозом. Мог ли, в самом деле, не находящийся под таким гипнозом человек поверить, что почти все до одного секретари ЦК республиканских компартий, почти все секретари обкомов, горкомов и райкомов, большинство военачальников не просто в чем-то ошибались, а были шпионами, агентами иностранных держав, вредителями? Столь «негативному», пишут мне, гипнозу способствовали, как ни поразительно, явления позитивные, героика и романтика созидания, отблеск недавних революционных битв. Вот почему многие искренне верили. Многие, но отнюдь не все... Ну, а «гений всех времен и народов»?

517

Мнение о том, что и Сталин «не ведал», отвергнуто и в партийных документах.

— То есть вера в идеалы и цели революции оказалась неразделимой с верой в «государственное лицо». И если даже это можно оценить, то все равно нельзя понять.

Меня всегда изумляло, что те, которые (несмотря ни на что и наперекор, вопреки всему!) и ныне преклоняются перед бывшим «величайшим», что эти люди, подчас очень честные, и сейчас убеждены в сталинском «неведении». Но тогда, значит, он уж, безусловно, не был ни величайшим, ни даже просто здравомыслящим: разве мог человек, владеющий элементарной логикой, вообразить себе, что почти вся большевистская ленинская гвардия — это гвардия... «врагов народа»? И как же это могло совмещаться с уважением к Владимиру Ильичу, к его мудрости, прозорливости, умению разбираться в людях?

— Вы ведь рассказывали, что с детства были хорошо знакомы со многими старыми большевиками.

— Мой отец, который в течение десяти лет работал ответственным редактором журнала «Спутник коммуниста», органа МК ВКП(б), был не просто знаком с этими бойцами ленинской гвардии — он дружил с ними, они постоянно бывали у нас в доме. И даже я, в то время мальчишка, понимал, что люди это высоконравственные, высокообразованные, беспредельно верные тому, за что сражались в гражданскую и в мирные дни. Когда всех их — всех до единого! — арестовали, я, шестиклассник, ни минуты, ни секунды не сомневался в их абсолютной невиновности. И в абсолютнейшей невиновности отца... При всей чрезмерной мягкости своего характера, подаренного не отцом, а мамой, я в ответ на требование отказаться от отца, которое выдвинули, принимая меня в комсомол, сказал: «Нет... Ни за что! Никогда!..» И меня все-таки приняли. Значит, и товарищи мои, тоже школьники, не верили в справедливость репрессий и в «поголовную виновность» всех исчезавших (употреблю до ужаса точный трифоновский термин). По крайней мере они сомневались...

— Хотелось бы, чтоб вы рассказали о некоторых трагически погибших, о тех, кого вы знали, о тех, кто не должен быть забыт. Подобные вопросы есть в письмах.

— Помню бывшего второго секретаря Московской партийной организации, а затем первого секретаря Челябинского обкома ВКП(б) Кузьму Васильевича Рындина. До революции картузник, окончивший не так уж много классов, он мог рас-

518

сказать о каждой картине в Музее изящных искусств или в Русском музее, был энциклопедически образованным человеком. А спал по три-четыре часа в сутки: строил Челябинский тракторный и превращал Южный Урал в индустриальную кузницу, что так пригодилось в годы сражений. И в его вине я тоже не должен был сомневаться?!

— Ну, а какие письма вас особенно удручают! С кем вы не можете не вступить в полемику! Чья позиция вам кажется ошибочной!

— Один из читателей уверен, что жестокость может считаться «доброй», если она «во имя» и утверждает: «Это естественно: лес рубят, щепки летят». Но как можно (и зачем?) рубить лес заповедный, священный для той земли, на которой он произрос. На которой поднялся, чтобы дарить людям красоту, нравственный кислород, чтобы олицетворять собой нерушимость святых идеалов... Рушить то, что создано для нерушимости?.. Ошеломляющее своим цинизмом и своей бессовестностью преступление! Ну, а «щепки»? Это что имеется в виду? Судьбы человеческие, надежды? Невольно вспомнились слова песни, которую, кажется, сочинили заключенные (но отнюдь не уголовники):

Мы рубим лес по-сталински:

на щепки,

А щепки, разумеется, летят.

И вот по-житейски размышляю: а мог бы считать автор письма подобной «щепкой» жизнь родного отца, или родной матери, или родного сына?.. Чужую беду равнодушной рукой «разводить» нельзя! Да и зачем вообще пытаться оправдывать то, что оправданию не подлежит? Пришел бы к вам кто-нибудь и изрек: «Мой сосед вчера убил невинного человека. Но у него, у моего соседа, есть при этом достоинства...» Как бы вы восприняли такое? Значит, когда речь идет об одной невинной жертве, прощать нельзя, а если о... (не стану называть цифры, ибо не располагаю ими!) — тогда можно?..

— Кстати, цифры, — точные и трагичные эти цифры — когда-нибудь станут известны. Но скажите, вы ведь наверняка знаете не только тех, кто и тогда понимал, что происходит, но и тех, которые пытались, не страшились помогать пострадавшим. Трагедия рождала не только «вершителей», но и героев.

— На станции Синарская, вблизи которой находилась стройка, где я работал, рассказывали о легендарном комму-

519

нисте из Германии. Он пошел на разрыв со своей весьма зажиточной семьей и прорвался к нам, чтобы поднимать на Урале вагоностроительный завод, а потом строить железнодорожные мосты и, фигурально выражаясь, наводить таким образом мосты между коммунистами разных стран. Приняли его с распростертыми объятиями... А потом эти «объятия» стали железными: по приказу Кагановича талантливейший специалист, ставший к 1937 году главным инженером Мостостроя, был арестован.

— Какой урон интернациональным связям, международным контактам!

— Огромный... На пути в Магадан этот человек выбросил сквозь вагонную щель прямо на ветер, в зимнюю степь папиросную бумажку. На ней были огрызком карандаша написаны адрес и слова, обращенные к жене, с которой незадолго до ареста он, заботясь о безопасности семьи, фиктивно развелся. Слова были такие: «Маруся! Я ни в чем не виноват. Сева». Значит, кто-то не только чудом обнаружил на белом снегу белую бумажку, брошенную в «никуда», но и доставил ее по адресу. И это для той поры тоже было чудом. Значит, не все «были убеждены»?..

«Я ни в чем не виноват!..» — писала и кричала каждая жертва беззакония. Но голоса правды не были услышаны. Потому что «величайший» и так был уверен, что карает безвинных.

— Но все-таки многие «непострадавшие» были, как вы говорите, под гипнозом и верили...

— Вопреки утверждению К. Маркса, что все надо «подвергать сомнению» (то есть, как я понимаю, во всем докапываться до истины, ничему не следовать механически и бездумно), нам предлагали иное: не сомневайтесь ни в чем, что происходит, если это «благословлено», любую чудовищную нелепость, даже нелепость «на крови» принимайте за совершенную истину, коли это исходит от...

— Увы, это «предложение» многие воспринимали...

— Но прежде всего, конечно, не верили в виновность людей, становившихся жертвами, те, которые превращали их в жертвы. У следователей той поры даже существовал, так сказать, узаконенный штамп — «сочинить легенду».

«Ну, какую мы сочиним легенду? — говорил моему отцу следователь. — Ты был в Японии. Родился же в Минске. Минск!.. До революции он кому принадлежал?» Напрасно отец пытался доказать следователю, не очень, видимо, успе-

520

вавшему в школе по географии, что Минск никогда и никому, кроме Белоруссии, не принадлежал. «Скрываешь? Даже это скрываешь? Ну, чьим ты предпочитаешь быть агентом?» «Белорусским!»— ответил отец. И за дерзость угодил в карцер.

— Простите за такой, быть может, «наивный» вопрос: как все это отразилось на общем душевном состоянии отца, который, как вы писали, в канун войны «обрел свободу»!

— Повторю то, о чем уже говорилось в предыдущем интервью: отец не утратил ни одного из своих прежних убеждений. Не потускнел ни один из его идеалов! Он даже анекдотов при себе рассказывать не разрешал: ни политических, никаких других. Это выглядело ханжеской ортодоксальностью, но я уважал такое проявление цельности (пусть даже чрезмерной!). До последнего своего дня (а прожил он 87 лет) отец трудился, трудился, трудился... И все во имя того же дела, которому служил «в огне революционных битв». Беру эти слова в кавычки, потому что так называется книга, вышедшая незадолго до смерти отца, где опубликованы его «Записки рядового подпольщика». Главная трагедия была в том, что били не просто «по своим, по родимым», а по лучшим из лучших, уничтожали самых одержимо преданных революции. Теперь про мое «самочувствие» тех лет... Нестерпимая боль, горестное сознание не только преступности, но и бессмысленности жестокостей удивительно органично соединялись с оптимизмом, энтузиазмом и в предвоенную пору, и особенно в годы Великой Отечественной. В этой органичности заключена какая-то тайна. А может быть, ответ как раз очень прост: любовь к Отечеству побеждала все! Несколько лет назад я получил письмо от Тони Дзикан, которую запомнил девушкой на той самой гигантской далекой стройке. «Какое было страшное и прекрасное время!» — пишет она. Страшными Тоня называет лишения, неслыханные по многообразию и изощренности испытания военной поры, а не нарушения законности. Хотя, вспоминая ту стройку, не могу забыть и заключенных, работавших с нами рядом под присмотром часовых и овчарок: вина многих из них состояла лишь в опоздании на работу или неосмотрительно рассказанном, но с точки зрения нормального человека абсолютно невинном анекдоте.

«Страшное и прекрасное время...» Так годы на стройке воспринимались и мною.

— Может быть, потому, что вы были очень молоды!

— Нет, не только поэтому. Все мы, трудясь с фанатиче-

521

ским подъемом, были уверены: вот разгромим Гитлера — и сразу наступит пиршество всеобщей справедливости, всеобщего благоденствия. Разве думали три маминых сестры-ленинградки, преодолевшие непобедимой силой любви к родному городу все блокадные муки, могли ли они, страстные поклонницы искусства, литературы, представить себе, что торжество победы соединится с позором избиения их кумиров — Анны Ахматовой, Дмитрия Шостаковича (тут и Седьмая симфония не защитила!), Сергея Прокофьева, Михаила Зощенко? Могли ли вообразить себе, что все руководители Комитета обороны Ленинграда — в том числе любимцы города А. А. Кузнецов и П. С. Попков — будут «отблагодарены» за свои подвиги смертной казнью?.. Зачем это нужно было? Зачем?!!

— Отец рассказывал когда-нибудь о годах, проведенных в камере!

— Не мог не рассказывать. Скажу лишь об одном... Самом меня потрясшем! Некоторые полагают, что репрессиям подвергались лишь старые (в то время еще не очень) большевики, ветераны революции, ученые, творческая интеллигенция. Более всего они... Но не только! В соседней с отцовской камере томились... десятиклассники. Да, да! У них был топографический кружок. Они нарисовали карту той местности, невдалеке от которой был расположен аэродром. И их обвинили... в шпионаже. Почему я все-таки не умолчал об этом? Потому что преуменьшать масштабы тех зверств — значит хоть в какой-то мере реабилитировать их. А они прощению не подлежат.

— Вот именно это-то не все, по-моему, хотят понимать... В первом интервью вы говорили об ущербе, который наносили литературе, в том числе детской и юношеской, групповые борения.

— Помню, как впервые распахнулись перед детьми двери кремлевских залов. Мне позвонил Константин Георгиевич Паустовский и с весьма необычным для него волнением сообщил, что ему заказали «репортаж» о первой новогодней елке в Кремле. Я тоже порадовался, но и слегка загрустил: как же упрямо должны были держать в отдалении от прессы этого замечательного русского писателя, если он почти ликовал по поводу возможности написать... «репортаж»?

— Вы вспоминали и о том, что крупнейшие детские писатели были кем-то «стихотворно», как вы выразились, осуждены. Как это произошло, этот вопрос содержится во многих письмах.

522

— На одном из совещаний по детской и юношеской литературе с докладом о ней выступил весьма уважаемый и любимый мною писатель. Конечно, либо вся правда, либо — никакой, но имени его все же не назову, потому что позже он искренне сожалел, что взялся за тот доклад и произнес его с малой степенью компетентности, в духе того времени (было самое начало пятидесятых годов). Не назову... Хотя в одном из читательских писем меня упрекнули в «анонимности обвинений». Но я ведь говорил и говорю о явлениях, а выпячивание иных «имен» сведет, мне кажется, разговор к вроде бы частным фактам. Да и к чему задним числом дискредитировать тех, которые не злонамеренно, а как бы по ошибке заблуждались, потом страдая из-за этого и искупая поступками свои заблуждения?

Так вот, большой мастер в докладе, за который, вновь подчеркну, после беспощадно и открыто осуждал себя, тогда осудил не себя, а Льва Кассиля. Осудил за «изобретение» разных несуществующих стран — Швамбрании, Синегории, в то время как у нас-де столь много реально существующих краев, республик и областей. Оратор противопоставил книгам Кассиля, так любимым детьми, малоизвестное произведение молодого в ту пору писателя, которое испытания временем не выдержало. Появилась в дни совещания стенгазета. Были в ней и стишки:

А входил в обойму кто!

Лев Кассиль, Маршак, Барто.

Шел в издательство косяк:

А. Барто, Кассиль, Маршак.

Создавали этот стиль —

А. Барто, Маршак, Кассиль.

Стихи до такой степени понравились редакции одной из центральных газет, что она их перепечатала.

— Вы сказали о «загадочности» некоторых сочетаний, явлений тех давних лет, о которых мы говорили...

— Были не только загадки, но и кромешные тайны. Кромешные и ужасающие! Помню, Лев Кассиль, работавший долгие годы в редакции «Известий», вспоминал о том, как 1 декабря 1934 года вошел в кабинет к ответственному редактору Николаю Ивановичу Бухарину. Бухарин, слушая собеседника, находившегося на другом конце провода, заметно бледнел, вытирал ладонью испарину со лба. А повесив трубку, тихо произнес: «Сегодня в Ленинграде убит Киров, — и, тягостно

523

помолчав, добавил: Теперь Коба сделает с нами все, что захочет».

Никто и предположить не мог, что бухаринское провидение осуществится так быстро и в такой неведомой истории форме. Кассиль вспоминал и другое... Шли процессы, в ходе которых люди, не боявшиеся прежде ни ссылок, ни каторг, ни пыток, вроде бы участвовали в бесовском спектакле: словно состязаясь друг с другом, они старались побольше, поизобретательнее, поподробнее рассказать о своих несуществовавших в реальности злодеяниях. Бухарин, например, который мог бы, не задумываясь, отдать жизнь за Ленина, со зловещими деталями поведал, как он сознательно боролся против... Ленина и ленинизма. Да и все подсудимые прямо-таки с «упоением» докладывали о том, как они собирались взрывать, отравлять, пускать под откос... Какими способами это достигалось? Как?! Непостижимо.

Л. Кассиль говорил, что они с Михаилом Кольцовым не поверили в возможность подобных показаний Бухарина, решили, что выступает не он, а кто-то под него загримированный. Достали пропуска и оказались в зале, где шел суд. Нет, это был Николай Иванович Бухарин... И он признавался в преступлениях не мыслимых, не поддающихся разумению. Как его заставили пойти на такое? Тайна сия не просто велика — она безмерна. И остается тайной.

«Бухарин должен быть оправдан... Он будет оправдан!» — говорил Кассиль. Надежда моего друга сбылась.

— Видели ли вы близко, лицом к лицу, кого-то из тех, кто «гипнотизировал»!

— Со мной в одном классе учился мальчик, мать которого была сестрой жены Ульриха — председателя Военной коллегии Верховного суда тех самых лет. На семейном торжестве в доме своего школьного приятеля я наблюдал за его «высокопоставленным» родственником, с виду, как и многие полные люди, добродушным человеком. И думал: «Неужели это тот? Тот самый?! Который приговорил к смертной казни всех друзей моего отца, лучших людей страны?». Я, мальчишка, не мог постичь, как он позволяет себе улыбаться, поздравлять, даже дарить цветы и сердобольно напоминать о том, что «уже поздно и детишкам пора спать».

— А что испытал сам Лев Кассиль, с которым вы были так близки!

— Многое испытал... Арест и гибель брата — того самого Оськи из «Кондуита» и «Швамбрании». Исчезновение (опять

524

возвращаюсь к Трифонову) близких друзей... А потом — поклепы, пасквили, даже фельетон. Назывался он, помню, «Путешествие писателя Кассиля». В нем не было и тех пяти процентов правды, которые считались тогда достаточными для публикации фельетонов. Говорю это для того, чтобы нынешние обожатели сенсаций, свар и лживых доносов знали: ни пяти, ни девяноста пяти процентов истины для публикации каких-либо обвинений недостаточно. Необходимо сто процентов истины. И ни на один процент меньше! А если бросил тень на репутацию человека — изволь за это ответить! Таково, мне кажется, требование подлинной демократии.

— Писательская общественность потребовала тогда восстановления истины!

— Увы, нет. Этого требовал лишь Борис Горбатов, возглавлявший комиссию «по проверке фактов». Остальные же неправедным голосованием провозгласили, что факты якобы «в основном подтвердились». А раз так, последовали и оргвыводы. Вскоре, правда, по инициативе А. Фадеева положение было исправлено тем, что Льву Кассилю (вместе с М. Поляновским) присудили Сталинскую премию за «Улицу младшего сына». А если бы этого не произошло?

— Последняя история поучительна, мне кажется, в том смысле, что может предостеречь от повторения чего-либо подобного ныне и в будущем. Именно потому такие достоверные факты мы должны знать. Во всем их объеме и реальности. Пока живы свидетели.

— Безусловно... Что скрывать, есть и ныне такие, которые под видом «борьбы за правду» пытаются клеветать, доводить своими наветами честных людей до беды. В одном из писем я прочитал слова «чистая река гласности». Да, река гласности должна быть родниково чистой... Никто не смеет отравлять ее нечистотами групповых свар и шкурного сведения личных счетов!

— В чем вы видите основной порок, основную ошибку в истолковании некоторыми сути «репрессивных лет»!

— В попытке наших недругов объявить те годы закономерностью. Ложь... Продуманная и злонамеренная! Закономерностью, продиктованной нашим мировоззрением, нашим строем, являются нынешние покаяние, очищение и созидание.

525

«Московские новости», 1988 № 6

Давид Гай

Конец «дела врачей»

Начало, пятидесятых годов было временем, когда Советская страна поднялась и расправила плечи после военной разрухи, временем покорения атома, сооружения гигантских гидроэлектростанций и каналов... Народ, вернувшийся с войны победителем, вправе был рассчитывать на новую жизнь — открытую и свободную, он был готов к ней, выстрадал ее.

М. С. Горбачев в своем докладе в связи с 70-летием Великого Октября говорил о послевоенных годах: «...все более ощутимо давало себя знать противоречие между тем, каким стало наше общество, и прежними методами руководства. Продолжались злоупотребления властью, нарушения социалистической законности. Были сфабрикованы «ленинградское дело», «дело врачей».

13 января 1953 года ТАСС сообщил об аресте группы врачей. Как было объявлено, террористическая группа медиков ставила своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского государства. «Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи А. А. Жданов и А. С. Щербаков». И далее: «Установлено, что все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наемными, платными агентами. Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт»... Другие участники террористической группы (Виноградов, М. Коган, Егоров) являются... старыми агентами английской разведки. Сообщение прозвучало как гром среди ясного неба. Корифеи медицинской науки и практики, консультанты кремлевской больницы — шпионы и убийцы? Люди поначалу отказы-

526

вались в это верить. Многие, однако, верили, в результате пустели поликлиники, в больницах пациенты отказывались принимать лекарства. Белые халаты внушали страх.

С чего началось «дело врачей»? Где его истоки? Некоторый свет на это проливает Ефим Смирнов — академик Академии медицинских наук, Герой Социалистического Труда, после войны — министр здравоохранения СССР. В одном из своих интервью он вспоминает:

— Незадолго до 13 января 1953 года был я в гостях у Сталина — на даче, расположенной недалеко от Сочи. Мы гуляли по саду, разговаривали. Сталин, показывая на деревья, где росли лимоны, апельсины, рассказывал, какого ухода они требуют. И вдруг без всякого перехода спросил:

— Товарищ Смирнов, вы не знаете, какой врач лечил Димитрова и Жданова?

— Знаю, — ответил я и назвал фамилию.

— Странно. Один врач лечил, и оба умерли.

— Товарищ Сталин, врач-то здесь не виноват...

— Как это «не виноват»?

— Я интересовался историей болезни Димитрова, патологоанатомическим заключением. Смею вас уверить, ничего нельзя было сделать. Знаю, кстати, что сам Димитров и рекомендовал Жданову этого врача. Считал его образованным и тактичным человеком, квалифицированным специалистом.

Сталин промолчал. Но я почувствовал, что вряд ли убедил его. Он и всегда-то отличался подозрительностью, а к концу жизни черта эта стала просто патологической.

Профессор Яков Рапопорт, арестованный по «делу врачей» (его воспоминания опубликованы в журнале «Дружба народов»), вспоминает то, что в свое время рассказывал Владимир Виноградов:

— В последний визит к Сталину профессор Виноградов обнаружил резкое ухудшение состояния здоровья своего пациента и сделал запись в истории болезни о необходимости строгого режима с полным прекращением всякой деятельности. Надо сказать, что после смерти Сталина диагноз, поставленный Виноградовым, полностью подтвердился. Но при жизни «вождя народов» политическая наивность замечательного врача стоила ему свободы и могла стоить жизни: рекомендация его была расценена как попытка устранения Сталина от всякой активной деятельности, в том числе, разумеется, и политической...

527

Когда Берия, курировавший врачебное наблюдение над Сталиным, сообщил ему о заключении Виноградова, тот пришел в неописуемую ярость, закричав: «В кандалы erol В кандалы!»

Вспышка гнева, похоже, была вовсе не случайна. Вполне возможно, Сталин вспомнил период болезни Ленина и свою роль в изоляции вождя революции — под видом заботы о его здоровье — от дел партии. Теперь выходило, что он сам попадал в сходное положение, а ратовал за полный покой и прекращение всякой деятельности его лечащий врач...

Профессор Виноградов вскоре был арестован.

Аресты первой, наиболее авторитетной группы врачей прошли в ноябре 1952-го.

Архитектор Леонид Коган, сын профессора Бориса Когана, вспоминает:

— Я учился в архитектурном институте, как-то пришел домой поздно и вдруг услышал громкие голоса в квартире. У нас шел обыск. Отца, как я понял, уже увезли. Обыск продолжался всю ночь: простукивали стены, искали оружие, яд, ну и так далее. Мой отец, член партии с февраля 1917-го, был одним из организаторов Советской власти на Волыни. Посвятив себя затем медицине, стал одним из ведущих терапевтов Москвы. Он отвечал за здоровье видных деятелей Коминтерна, в частности лечил Димитрова (именно Б. Когана имел в виду Сталин в упомянутом разговоре с тогдашним министром здравоохранения Смирновым). Отца и Димитрова связывала дружба. Как же дико было услышать ему на первом допросе утверждение, что он — иностранный агент.

Врач Валентина Готлиб, дочь профессора Якова Готлиба, скончавшегося еще до тех печальных событий:

— Отцу доводилось лечить Багирова — первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана, впоследствии расстрелянного. Будучи еще в 1946 году в Баку, отец проводил Багирову процедуру под названием хромоцистоскопия: для этого в вену вводился специальный раствор. Так вот этот самый раствор сначала вводили в вену отцу, а уж потом — его пациенту...

Но вернусь в те дни 1952-го. Наша семья дружила с семьей Вовси. 7 ноября мы отмечали праздник у них в гостях. А вскоре узнаем: Мирон Семенович арестован. За что? Почему? Полное неведение. В войну Вовси был главным терапевтом Красной Армии. Выдающийся клиницист, ученый — в чем же дело?

Инженер Любовь Вовси:

528

— Окончив Московский университет, я вышла замуж и переехала в Ленинград. Ноябрьский праздник 1952-го провела с трехлетним сыном у родителей в Москве. Папа пошел со мной погулять. По дороге неожиданно сказал: «На днях отмечалось семидесятилетие Виноградова. Его так странно чествовали, словно вполголоса. И у Егорова неприятности...» Я поняла: папа хотел подготовить меня к последующим событиям. Наверное, уже тогда он о многом догадывался.

В тревоге я уехала домой. А в ночь на 11 ноября папу арестовали.

Чудовищные обвинения в адрес еще недавно уважаемых людей ошеломляли. А вскоре становится известным имя рядового врача кремлевской больницы Лидии Тимашук — ей, оказывается, принадлежит главная роль в разоблачении «банды преступников». Указом Президиума Верховного Совета СССР она награждается орденом Ленина. В газете тех дней читаем: «Еще совсем недавно мы не знали этой женщины, а теперь имя врача Лидии Феодосьевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой, мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей»...

В середине января 1953-го арестовываются жены «врагов народа», а их дети подвергаются гонениям: увольнения с работы, исключения из партии, комсомола...

Никого из тех, кто фигурировал в главном списке участников «террористической группы», сейчас нет в живых. Последним совсем недавно ушел из жизни 90-летний Владимир Василенко, Герой Социалистического Труда, академик АМН СССР. Крайне скупо делились они воспоминаниями о пережитом в тюрьме. Боль эта не проходила с годами, только становилась глуше; они не любили, когда кто-то бередил расспросами старую рану. Поэтому, наверное, в памяти их близких сохранилось немного эпизодов, связанных с «тюремным периодом»...

Допросы шли ночами. Самое тяжелое было не спать сутками напролет. На допросах светили сильными лампами в лицо. Жену Вовси — Веру с тех пор раздражал яркий свет.

От Мирона Вовси требовали признания, что он был связан с разведкой гитлеровской Германии. Мирон Семенович бросил следователю: «Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья

529

брата в войну были замучены фашистами в Двинске». «Не спекулируйте кровью своих близких», — ответил следователь.

За «дело врачей» лично отвечал начальник следственной части по особо важным делам Министерства государственной безопасности Рюмин. Человек абсолютно безнравственный, циничный, жаждущий власти и карьеры, Рюмин сознательно фальсифицировал следственные материалы. «Копать» под врачей он начал задолго до их ареста. Еще до появления в печати известия о «террористической группе» его жертвами стали заведующая кабинетом электрокардиографии кремлевской больницы Софья Карпай и консультант этой же больницы профессор Яков Этингер. Их обвинили в заведомо неправильной расшифровке электрокардиограммы Андрея Жданова. Этингер не вынес тюремного режима и скончался.

Круги арестов ширились. Рюмин предвкушал громкий процесс, повышение в звании, награды... И тут умер Сталин. Заключенным медикам об этом не сообщили. Допросы продолжались, хотя, пожалуй, с меньшей активностью, как бы по инерции.

У многих из тех, кто находился на свободе — детей и родственников арестованных, — реакция была вот какая: «Теперь нашим близким никто не поможет». В Сталине они видели спасителя и защитника...

И вот наступила ночь с 3 на 4 апреля. Всех арестованных врачей и их жен внезапно вывели из тюрьмы, посадили на машины и развезли по домам. Только сейчас, на свободе, узнали врачи о том, что писалось о них в газетах, о смерти Сталина...

Наутро газеты опубликовали сообщение, в котором, в частности, говорилось: «Проверка показала, что обвинения... являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия».

Ниже шел текст об отмене Указа о награждении Тимашук орденом Ленина. Сама же она еще немало времени работала в больнице, а затем вышла на пенсию. Об этом, вероятно, следует сказать еще и потому, что до сих пор кое-кто верит слухам и распространяет их, будто бы Тимашук в середине

530

пятидесятых погибла в автомобильной аварии, став жертвой чьих-то козней. Нет, она благополучно дожила до старости...

Вновь обретя честное имя, вернулись к плодотворной работе на поприще медицины Вовси, Виноградов, Коган, Егоров, Фельдман, Василенко, Гринштейн, Зеленин, Преображенский, Попова, Закусов, Шерешевский, Майоров и другие.

Что касается Рюмина, то, как было написано в правительственном сообщении, «учитывая особую опасность его деятельности и тяжесть последствий совершенных им преступлений, Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Рюмина к высшей мере наказания — расстрелу». Суровое наказание понесли и другие работники бывшего Министерства госбезопасности, причастные к фальсификациям, нагнетанию лживых обвинений.

Так была поставлена последняя точка в «деле врачей».

531

«Строительная газета», 1988 7 июля

Е. Тимошенко

Каналармейцы: жизнь и судьба

Москва-река дала имя великому городу, но не может его напоить, — так прежде говорили жители столицы. За годы после Октябрьской революции, к середине 30-х годов, снабжение Москвы очищенной водой увеличилось в три раза, однако вопрос этот по-прежнему оставался острым. Ведь город стремительно рос. К тому времени построили пятьдесят новых фабрик и заводов. Поднимались «Калибр», «Фрезер», шарикоподшипниковый. Быстрыми темпами увеличивалось население столицы.

Воды же катастрофически не хватало. Специалисты предупреждали: если водные ресурсы Москвы-реки не будут пополнены, то уже к 1935 году вся вода из нее будет попросту выпита. 15 июня 1931 года была принята резолюция Пленума ЦК ВКП(б), в которой говорилось о необходимости соединить Москву-реку с верховьем Волги. Это решало бы сразу несколько задач, и столица превращалась бы в порт трех, а в перспективе, после строительства канала Волга—Дон, пяти морей.

Забегая вперед, скажу: прокладка канала Москва—Волга вместе со строительством плотин, гидроэлектростанций, шлюзов, насосных станций, железнодорожных и шоссейных мостов (всего более двухсот различных сооружений) обошлась в 1 миллиард 750 миллионов рублей. Средства и по тем временам не столь уж большие.

После утверждения 1 июня 1932 года Совнаркомом СССР дмитровского (через район города Дмитрова) варианта строительства встал вопрос: кому сооружать канал Москва—Волга? Впрочем, ответ уже был. Вот строки из книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства» (под редакцией М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина): «Сталин был инициатором трудкоммун ГПУ и всей лагерной исправительно-трудовой политики. Сталин выдвинул идею создания Беломорско-Балтийского канала силами заключенных».

532

И на этот раз строительство поручили ОГПУ. «Каналармейцы» — так называли лагерников, сооружавших оба канала.

Поначалу в распоряжении Главного управления исправительно-трудовых лагерей были в основном «тридцатипятники» — осужденные за воровство и мелкое мошенничество. В конце 20-х — начале 30-х годов отряд будущих «каналармейцев» пополнили «раскулаченные» крестьяне и «вредители», среди которых были профессора и преподаватели институтов, ученые, инженеры. Они-то и составили «трудовую армию». В ее формировании не последнюю роль сыграл начальник ГУЛАГа М. Д. Берман (в конце 1935 года он был назначен начальником строительства канала Москва—Волга). Сошлюсь на уже упомянутую книгу. В 1928 году, будучи уполномоченным ГПУ в Шахтах, Берман запечатлел новую эпоху классовой борьбы, впервые сказав в донесении: «вредитель».

Тогда то в одном, то в другом месте ОГПУ «раскрывало» «вредительские группировки». Прошел процесс по делу «Промышленной партии», несколько позднее, весной 1931 года, слушалось дело о «Трудовой крестьянской партии», членов которой обвиняли во вредительстве в сельском хозяйстве.

Получив назначение в ГУЛАГ, Берман рассуждал: «Заключенный стоит государству больше 500 рублей в год. С какой стати рабочие и крестьяне должны кормить и поить всю эту ораву... Мы их пошлем в лагеря и скажем: «Вот вам орудия производства. Хотите есть — работайте».

Сообщения о «трудовой армии» напоминали военные сводки. «В большой дом на углу Лубянки и Фуркасовского переулка стягивались из разных мест заключения квалифицированные инженерные силы». Здесь, в Москве, разместилось особое конструкторское бюро, которому поручено проектирование Беломорско-Балтийского канала. Начальник отдела не обещал льгот, но рассказал об одной из работ ОКБ — бывшие «вредители» во главе с инженером Неймайером создали первый советский блюминг — прокатный стан... Слова эти будят в душах заключенных инженеров надежду на свободу. Но это в будущем. А пока работа, пусть в чудовищно невероятных условиях, но любимая работа... «В тюрьме не дают даже вилки, — думает профессор Орест Валерианович Вяземский, — а здесь, пожалуйста, — рейсфедер, циркуль... А синька с кружевом чертежа — великолепие...»

533

1 июля 1931 года Особый комитет утвердил эскизный проект Беломорканала. «В начале августа руководство ГУЛАГа было вызвано в коллегию ОГПУ. Им сказали: канал должен стоить дешево и должен быть построен в короткий срок. Таково указание Сталина».

И Беломорканал был сооружен в рекордный срок — за двадцать месяцев — к 1 мая 1933 года. Открывали его шумно и торжественно. Первыми на пароходе «Анохин» по нему проплыли И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, С. М. Киров. За строительство канала «бывшие вредители» инженер Н. И. Хрусталев, профессора О. В. Вяземский, В. Д. Журин были награждены орденами Трудового Красного Знамени. А инженеру К. А. Вержбицкому в числе восьми человек был вручен орден Ленина. Были награды и другого рода — 12,5 тысячи человек освободили досрочно, почти 60 тысячам сократили срок.

Опустела трасса. Многих из освободившихся прямо здесь завербовали на разные стройки — Электросталь, Криворожье... Часть «каналармейцев» уехала на БАМ, где в то время начинали развертываться работы. На платформы грузили разобранные бараки. Их везли в Дмитров: на сооружение канала Москва—Волга направлялись 20 тысяч квалифицированных гидростроителей.

Об одном из них — заместителе главного инженера Москва—Волгострой Владимире Дмитриевиче Журине — хочется рассказать немного подробнее. В 1918 году Журин окончил Ленинградский политехнический институт, занимался проектированием ирригационных систем и гидротехнических сооружений в Голодной степи, участвовал в разработке плана ГОЭЛРО. Журин — автор множества статей по гидравлике. В 1924 году в Ташкенте по его инициативе был организован НИИ по изучению проблем водного хозяйства Средней Азии. Спустя четыре года Журин вступает в ряды ВКП(б) (позднее это расценят как «отвлекающий маневр»). Затем обвинение в принадлежности к «Промпартии» и во «вредительстве» на ирригационной системе... Беломорканал... Канал Москва— Волга, за который был награжден орденом Ленина.

Полвека — срок немалый. Очень хотелось разыскать кого-нибудь из бывших «каналармейцев», но не удалось. Правда, как уже говорилось, были на канале Москва—Волга и вольнонаемные специалисты. Дальше — запись беседы с двумя из них.

Иван Васильевич Овчинников:

— Я приехал на канал в конце 1932 года после окончания

534

Московского института водного хозяйства. Начал работать инженером в производственно-техническом отделе. Вскоре прибыла большая группа специалистов с Беломорки (так мы попросту говорили). Начальником нашего отдела назначили Николая Виссарионовича Некрасова. С ним пришли еще десять старых инженеров. Помнится, сидели мы все в одной большой комнате — их столы по одну сторону от прохода, наши — по другую. Делали проекты производства работ. Старым спецам поручалось то, что посложнее, а нам, молодым, что попроще.

Сам Некрасов был личностью чрезвычайно интересной. Профессор, крупный инженер-технолог. В начале двадцатых годов работал в Центросоюзе. Был осужден, как говорили, за связь с «Промпартией». На Беломорке Некрасов, видимо, себя хорошо зарекомендовал, потому что срок ему сократили. В Дмитрове он пользовался правом свободного передвижения. Освободили его в 1934 году, потом он был начальником работ Завидовского района (канал был разбит на тринадцать районов). После завершения строительства канала в 1937 году Некрасова наградили орденом Трудового Красного Знамени. А в конце этого же года он был вновь репрессирован и закончил свою жизнь в лагерях...

Проработал я в управлении несколько месяцев, а летом 1933 года перешел прорабом по земляным работам в Карамышевский район. Здесь нас, вольнонаемных, было человек тридцать, в том числе несколько экскаваторщиков. Сколько заключенных работало, точно сказать затрудняюсь. Жили они в бараках, метрах в трехстах от канала. Неподалеку от каждого сооружения был свой лагерь. Часовые на вышках зорко следили, как бы кто, закопавшись в землю, не выбрался из зоны. Иначе — самому дадут в руки лопату.

В ноябре ударили морозы, намертво сковавшие пропитавшиеся водой известняки. Норму перестали вытягивать даже самые сильные из заключенных. А ведь от ее выполнения зависело, сколько получишь хлеба. Не справишься — вместо 1200 граммов хлеба в день полагалась половина. Бригады хитрили. Половине людей ставили стопроцентное выполнение, остальным как придется. А полученный хлеб делили поровну...

Хорошо запомнился мне в Карамышеве один человек — Вячеслав Иосифович Ковалевский. Стройный, высокий, подтянутый. Прежде работал главным инженером Челябинского тракторного. Осудили его за то, что завод не выполнил план.

535

На нашем участке Ковалевский был специалистом, можно сказать, незаменимым — фактически он руководил всеми земляными работами. Был расконвоирован, жил не в лагере, а в специально отведенном помещении прямо на стройке. Помню, приезжала к нему на свидание дочь лет семнадцати.

Кого на канале я только ни встречал! Бывшие музыканты, артисты, врачи. Однажды из Белоруссии чуть ли не в полном составе прибыли райком и райисполком — за срыв плана хлебозаготовок. Были среди заключенных и осужденные, как мы говорили, «за колоски»...

Еще одна беседа с участником строительства — Борисом Сергеевичем Успенским:

— На строительство канала Москва—Волга меня и некоторых моих товарищей по работе мобилизовали из Наркомата тяжелой промышленности. В нашем энергомонтажном отделе, как, впрочем, и в других, было немало инженеров-заключенных. Например, Борис Васильевич Макрашанский — видный специалист по торфу. Ему присылали проекты на экспертизу. Тихий, скромный, интеллигентный, он не роптал, но ясно давал понять, что невиновен. Вспоминается еще одно имя — Бориса Леопольдовича Эйхенвальда, крупного связиста, близкого родственника известного физика А. А. Эйхенвальда. Глядя на этого деликатного человека, не верилось в предъявленные ему обвинения в шпионаже, диверсиях. Эйхенвальд в совершенстве знал несколько иностранных языков. В лагере читал французские романы, переданные для него родными. В отделе занимался вопросами автоматизации технологического оборудования, переводил статьи из зарубежных журналов.

И еще одно имя мне хотелось бы назвать. Правда, человек этот работал не в нашем отделе. Это В. Г. Иванов-Смоленский. Один из участников создания плана ГОЭЛРО, в 20-е годы профессор Московского института инженеров железнодорожного транспорта. Им было разработано техническое задание на электровозы, изготовленные в Соединенных Штатах, а затем освоенные отечественной промышленностью. Под руководством Иванова-Смоленского впервые в нашей стране была выполнена электрификация железной дороги на Сурамском перевале...

Потом арест. Нелепое, абсурднейшее обвинение в создании вредительской группы, шпионаже, Беломорско-Балтийский канал, затем Москва—Волгострой. Ровно десять лет в ла-

536

герях. В 1943 году Иванов-Смоленский был освобожден, а спустя пять лет вновь арестован по тем же обвинениям. Лишь в 1954 году дело его пересмотрели. В. Г. Иванов-Смоленский был полностью реабилитирован. Долгое, слишком долгое ожидание очищения доброго имени надорвало сердце. И месяца не прожил он с родными...

Меньше чем за пять лет был сооружен канал. Построен он по последнему слову техники.

1 мая 1937 года с Волги от Московского моря, разлившегося близ деревушки Иваньково, прошла флотилия из четырех флагманских кораблей — «Иосиф Сталин», «Вячеслав Молотов», «Михаил Калинин» и «Клим Ворошилов». Утром 2 мая состоялась торжественная встреча в Москве, на Северном речном вокзале... 14 июля 1937 года было опубликовано постановление ЦИК и СНК СССР «О награждении и льготах для строителей канала Москва—Волга». В нем, в частности, говорилось: «Досрочно освободить за ударную работу на строительстве канала Москва—Волга 55 тысяч заключенных». 404 работников наградили орденами, из них 42 — орденом Ленина. Дать полный список не имею возможности. Назову лишь несколько имен: А. И. Фидман, А. Н. Кемеровский, И. Д. Холин, С. В. Шестоперов, Л. И. Баумгольц, И. Н. Вознесенский.

Л. И. Коган, начальник строительства, был награжден орденом Красной Звезды (ранее за сооружение Беломорканала его наградили орденом Ленина). Судьба его, кстати, также трагична. В конце 1935 года он был назначен заместителем наркома лесной промышленности, а спустя два года его арестовали как врага народа.

Десять лет канал был безымянным. Имя Сталина уже носил Беломорско-Балтийский водный путь, а дать любое другое, видимо, опасались. Лишь в 1947 году, когда праздновали восьмисотлетие столицы, канал получил свое нынешнее название — имени Москвы.

537

«Книжное обозрение», 1988 № 25

Беседа Григория Нехорошева

с журналистом Эдуардом Белтовым

Это нужно не мертвым — живым ...

Почти пятнадцать лет сотрудник журнала «Дружба народов» журналист Эдуард Белтов собирает материалы о незаконно репрессированных в 30—50-е годы революционерах, ученых, военных, деятелях литературы и искусства. Сейчас в этой скорбной картотеке около 17 тысяч имен. В силу личных и профессиональных пристрастий наиболее тщательно подбирает Белтов сведения о репрессированных писателях.

— Эдуард Николаевич, почему и как началась работа?

— Лет семнадцать назад я прочитал в каком-то западном издании, что у нас было репрессировано 600 писателей. Эта цифра меня поразила: я решил, что здесь очевидное преувеличение. Не может такого быть. И решил составить список репрессированных. Довольно быстро удалось установить имен четыреста: в разных справочных изданиях, например в Советской исторической энциклопедии, в Краткой литературной энциклопедии, есть такие сведения. На этом закончился первый, самый простой этап работы. Дополнительную информацию стал искать в мемуарной литературе. По роду службы мне приходится читать огромное количество рукописей-воспоминаний. И вот по мере углубления поисков вырастали и эти скорбные цифры. Сейчас у меня есть сведения о 1000 погибших писателей. И приблизительно столько же репрессированных литераторов выжило в заключении. О судьбах некоторых удалось «вспомнить» в начале шестидесятых. Но когда после 1967 г. тема оказалась закрытой, прекратилось и осознание обрушившегося на нашу литературу бедствия. Многие знают, что были репрессированы выдающиеся писатели: Бабель, Пильняк, Мандельштам... Но литература никогда не состояла лишь из первоклассных имен. Литература — явление более сложное. Мы ведь не судим о литературе XIX века лишь по Пушкину, отбрасывая Баратынского, например, или Кюхельбекера, Дельвига. Давайте я сейчас лишь бегло перечислю погибших

538

русских советских писателей так называемого «второго ряда», а вы, соединив их с известными всем именами уничтоженных «живых классиков», поразмыслите над тем, что сделал сталинизм с нашей литературой.

Убиты были известные на всю Россию еще до революции «сатириконовцы» Аркадий Бухов и Илья Василевский (псевдоним «He-буква»); друг Ахматовой, Гумилева, акмеист Владимир Нарбут. Известнейший в 30-е годы критик и теоретик литературы Александр Воронский. Известнейший основоположник рабочей поэзии, директор Института труда Алексей Гастев. Глава РАППа Леопольд Авербах. Рапповские критики Илларион Вардин, Сергей Динамов, Алексей Селивановский. Прозаики Глеб Алексеев, Сергей Буданцев, Иван Васильев, Александр Завалишин, Виктор Кин, Сергей Клычков, Иван Касаткин, Иван Катаев и многие, многие другие. Поэт Владимир Кириллов, известный даже сегодняшнему поколению, потому что его в знаменитой статье «Как делать стихи» цитировал Маяковский. Василий Князев, автор знаменитой, любимой Лениным «Песни Коммуны», умер в 38-м году на Колыме. Крестьянский поэт Петр Орешин, то будущее нашей крестьянской поэзии, в которое верил Есенин. Крестьянский же поэт Иван Приблудный. Футурист Сергей Третьяков. Необычайно интересная фигура, в разных жанрах работал; его пьесы с огромным успехом шли в т. н. трамах, театрах рабочей молодежи. Драматург, директор Малого театра Сергей Амаглобели.

Это касается и национальных литератур. Причем, вопреки моим предположениям, репрессированных русских писателей оказалось меньшинство. Из тысячи погибших примерно семьсот — писатели союзных и автономных республик. По национальным литературам был нанесен такой сокрушительный удар, что некоторые из них от него еще не оправились, и вряд ли оправятся в ближайшее время.

И, кстати, здесь странная ситуация: вот я, например, выступаю с информацией о своей работе где угодно: в Доме ученых, Доме композиторов, различных научных и учебных институтах. Единственная организация, ни малейшего интереса ко мне не проявляющая, — Союз писателей СССР. Хотя рядовые члены союза этим активно интересуются, этим болеют.

— Коль скоро речь зашла о национальных литературах, не могли бы вы конкретизировать, какая из них пострадала больше всего!

— Еще раз повторю. Уничтожению подвергались не какая-

539

либо отдельная, а практически все национальные литературы.

Были арестованы почти все лучшие писатели Удмуртии: Кузьма Чайников, писавший под псевдонимом Кузебай Герд, Митрей Кедра, Михаил Коновалов, Григорий Медведев.

В корне была подорвана такая маленькая, и потому вдвойне хрупкая, алтайская литература — ее основоположник Павел Чагатстроев, прозаик Иван Толток, драматург Никандр Чевалков.

В большинстве своем были уничтожены башкирские писатели: поэт Абдула Амантай, прозаики Гусей Давлетшин и Иван Недолин, Афзал Тагиров, писатель и председатель ЦИК Башкирии.

Погибло больше двадцати писателей Северной и Южной Осетии.

Необходимо подчеркнуть, что все они были не просто основоположниками советской литературы на своих языках, но и непосредственными участниками революции и гражданской войны. И их творчество было продолжением их жизни: они были живой связью времен в культуре.

Сокрушительный удар был нанесен по еврейской советской литературе. Мало того, что еще до войны был уничтожен ряд еврейских писателей, в конце 40-х — начале 50-х годов, когда так называемая борьба с космополитизмом вылилась в откровенную антисемитскую кампанию, погибли прозаик Давид Бергельсон, поэты Давид Гофштейн, Перец Маркиш, Ицик Фефер, изумительный детский поэт Лев Квитко...

Кабардинцы: поэт и драматург Мухамед Афаунов, поэт и драматург Карачай Блаев, поэты Туту Борукаев, Пшемахс Кешоков, прозаики Сосруко Кожаев, Джансох Налоев...

Казахи: крупнейший казахский прозаик Сакен Сейфулин — первый председатель Совнаркома Казахстана, Ялжас Бекенов, поэты Можит Даулетбаев, Ильяс Джансугуров, прозаик Саттар Ерубаев, поэты Магжан Жумабаев, Турмагамбет Изтлеуов.

Таджики: поэт и прозаик Рашид Абдуло, прозаик Али Хуш, драматург Гульям Зафари, публицист Сайд Резо Али-заде, редактор первого советского журнала на таджикском языке «Пламя Революции».

Среди армянских писателей, я имею в виду только членов СП, а их всего погибло 41 человек, подавляющее большинство — основатели союза. Среди них были очень старые люди. Прозаику Атрпету (это его псевдоним, настоящая фамилия Саркис Мубаяджян) было 77 лет, когда он был расстрелян.

540

А Абрааму Заменяну — 76 лет, это был литературовед. Дальше: Геворг Караджян — 75 лет, драматург. Прозаик Арутюн Чугурян — 74 года, прозаик Согомон Мелик-Шахназарянц — 80 лет! Эмин Тер-Григорян, драматург — 82 года, расстрелян. И уж совершенно поразительно, прозаик-юморист Хачан Тмблачи (настоящая фамилия его Константин Мелик-Шахназарян) — погиб в возрасте 84 лет! Это так сказать, печальный рекорд.

То, что сделали с украинской литературой, плохо поддается описанию. Это объясняется тем, что борьба с «буржуазным национализмом» началась с Украины и Белоруссии. В 29—30-й годы на Украине была обнаружена некая «контрреволюционная организация»; причем, что интересно, она состояла исключительно из интеллигентов: ученые, писатели, художники... Уже к 1930-му году было арестовано несколько десятков украинских писателей.

Потом второй удар — 33-й год. Компартия Западной Украины разоблачена как шпионская, расстрелян почти весь ЦК, все руководство и заодно группа писателей «Захiдна Украина» тоже почти все без исключения.

1934 г., убийство Кирова. Целая группа талантливых украинских писателей почему-то оказалась (по этому поводу) террористами и была расстреляна ровно через две недели: Дмитрий Фальковский, Олесь Досвитный, Алексей Влызько...

В 35-м аресты продолжаются, в 36-м немножко поутихли. И вдруг 37-й — это уже шквал. Очень мало кто приговорен к лагерю. Как правило, все идут под расстрел. Список расстрелянных писателей читать без слез невозможно...

48-й год — еврейские писатели, живущие на Украине. А с ними и украинцы — «недобитые буржуазные националисты». Все опять идут под расстрел, в лагеря...

Есть сведения о том, что всего репрессировано около 500 украинских литераторов, активно работавших в 20—30-е годы. Они не все погибли: в моем явно неполном списке около 150 человек погибших. Но на мою просьбу прислать полный список репрессированных, в т. ч. и погибших, пока ответа не получил. Связано это, видимо, с тем, что некоторые из них не реабилитированы еще до сих пор. И лишь сейчас дела их будут пересматриваться.

То же самое с белорусской литературой. Она было распустилась, расцвела в 20-е — начале 30-х, и вдруг — ничего нет. А те, кто остался (Якуб Колас), они практически ничего не писали, сидели и ждали, когда их арестуют.

541

— Какова методика вашей работы!

— Методика самая разнообразная. О мемуарах я говорил. Когда у меня было уже примерно 700 имен погибших, я понял, что зашел в тупик, просто неоткуда было брать больше сведения. Тогда я попросил главного редактора нашего журнала Сергея Алексеевича Баруздина помочь мне и за его подписью разослал почти во все писательские организации союзных и автономных республик и некоторых крупных городов письма с просьбой помочь мне в розысках. Приложил к письмам материалы и попросил подтвердить или опровергнуть данные, которые у меня есть. Некоторые откликнулись сразу же: первыми литовцы — буквально через несколько дней получил ответ; туркмены, азербайджанцы. Товарищи понимали важность дела, и даже благодарственные письма, очень трогательные, прислали. Но некоторые не откликнулись. Не получил ничего, например, из Куйбышева. А там погибло по меньшей мере 3 известных писателя. (Переживаю особенно, потому что я сам из Куйбышева родом.) Но совершенно возмутительное письмо я получил на послание Баруздина из Грузии. Председатель Правления СП Грузии Г. Цицишвили ответил буквально следующее: у нас нет подробных данных, и пусть товарищ Белтов обратится в соответствующие органы. В Грузии погибли такие выдающиеся писатели, как Тициан Табидзе, который не только для грузинской литературы представляет ценность, но и для всей советской. Вряд ли не знает этого СП Грузии.

Я все равно все найду, но то, что глава писательской организации так относится к этому, меня просто возмущает. Есть же люди не просто неравнодушные к тому, чем я занимаюсь, а тяжело переживающие это. Один из таких людей — марийский писатель, краевед Ким Васин. Он прислал мне совершенно потрясшее меня исследование о судьбах марийских литераторов. Когда буду писать книгу, практически все, что он собрал, туда обязательно включу. Потому что это пример того, как нужно относиться к судьбам своей культуры, своей литературы.

Во многом мне помогает молодой талантливый историк Дмитрий Юрасов, студент-заочник Историко-архивного института, он работает на студии «Мосфильм» грузчиком. А работал он когда-то в Военном архиве Верховного Суда.

К сожалению, объем интервью не позволяет включить и тысячной части собранных Белтовым сведений. Много трагических тем, о которых рассказал мне журналист, остались за

542

газетной полосой. Среди них такая, как гибель бывших писателей-эмигрантов, поверивших в новую социалистическую судьбу своей страны и вернувшихся.

— Эдуард Николаевич, как ваша работа будет развиваться в дальнейшем, что в планах!

— Считаю, что закончен первый, предварительный этап работы, да и то не во всем, не собрал еще всех имен.

Дальше, если относиться к этому серьезно, нужно составить библиографию. Я думаю, что должен быть библиографический справочник погибших писателей или шире, репрессированных. Не просто мартиролог, где перечислены одни имена, а библиография какая-то, хотя бы краткая. Тут уж я, конечно, один не смогу, придется кого-то подключать из специалистов, потому что это гигантская работа, одному с этим за 100 лет не справиться...

Но общая цель — такой справочник издать, он совершенно необходим.

— Для чего!

— Во-первых, чисто этические, нравственные цели. Наша совесть нечиста. Она будет нечиста до тех пор, пока мы не назовем всех поименно и не расскажем об их месте и вкладе в нашу литературу, в нашу жизнь вообще.

Второе. История советской литературы как наука не может существовать без этих имен. Я как-то пытался себе представить, как бы выглядела «История гражданской войны» (да такая, как оказалось, и была издана) перед началом Великой Отечественной. Ведь, кроме Сталина, Ворошилова и Буденного, нет ни одного имени! Полки, бригады, корпуса, целые фронты действуют сами по себе. Они ходят в атаку, отступают, но никто ими не руководит...

Так и здесь. К концу 30-х годов кто был в советской литературе? А. Толстой, Шолохов и Маяковский. Так я, например, учил в школе.

И, к сожалению, нынешнее поколение молодых просто не представляет себе, что такое советская литература в целом. В частности, литература 30-х годов, без которой разговор о сегодняшней литературе невозможен. Как он невозможен вообще в искусстве, в науке... Без прошлого нет настоящего...

— Мысль очевидная: установление имен и судеб ведет за собой восстановление их трудов, их места в литературе...

— И это нужно не мертвым, это нужно живым! Для того чтобы знать историю нашей Родины, мы должны ее представлять не просто как конгломерат фактов, а как историю челове-

543

ческих судеб. Не представляя себе историю судеб, мы очень механически понимаем историю: как движение каких-то масс, как движение непонятных каких-то социальных слоев, а ведь на самом деле история — это живые люди. Они ее делают.

Если бы мы, допустим, не знали сейчас, кто такой Артем Веселый, история гражданской войны была бы неполной. А история Первой Конной армии без Бабеля — это ничто вообще. Вот вам пример того, как история, как наука и литература, искусство теснейшим образом смыкаются.

Расскажу немного об одной стороне возможных морально-нравственных исканий для историка, писателя, философа. После того как появилась в «Огоньке» публикация о Борисе Дьякове, наделавшая много шума, очень многие ко мне обращаются, нельзя ли назвать еще имена тех, кто был «стукачем», доносчиком, из-за кого погибли невинные люди. Я думаю, что делать это можно.

Во-первых, в дополнение к тому, что было напечатано о Дьякове. Там названо было два имени, это люди, которых непосредственно «заложил» Борис Дьяков, нужно назвать их полностью. Поэт, прозаик и драматург Григорий Яковлевич Смоляков. Он был ответственным секретарем отделения СП в Сталинграде. Расстрелян в конце 38-го года. И второй человек, Иван Владский (это его псевдоним; к сожалению, я пока не уточнил его настоящую фамилию). Он был собкором газеты «Водный транспорт» в Сталинграде. Может быть, благодаря публикации кто-то отыщется, кто знает его настоящую фамилию.

Смоляков 3 сентября 37-го года осужден Военной коллегией Верховного Суда. И в 57-м году реабилитирован посмертно. То же самое, видимо, и с Иваном Владским, потому что больше он никогда нигде не появлялся. Реабилитирован тоже в 57-м году вместе со Смоляковым, я видел документы реабилитации. Он там тоже фигурирует как Владский.

Василий Патраш (это псевдоним Василия Михайловича Петухова), прозаик, автор ряда книг, повестей и рассказов. В 37-м году ответственный секретарь Союза писателей Марийской республики. Арестован в декабре 37-го года, осужден на 10 лет и погиб в лагере. Но надо сказать, Василий Патраш был активным участником репрессий против других писателей. На основании его клеветнических доносов погибли некоторые марийские литераторы. И такого рода вещи были очень частыми. Когда мы говорим о погибших писателях, нужно иметь в виду, что очень многие из них — скажем мягче, —

544

некоторые — такую же зловещую роль сыграли в судьбе своих сотоварищей...

— Как же это случилось!

— Во многих случаях речь не может идти о том, что человек специально взял и оклеветал. Порой он был совершенно искренне убежден, что это враг. Появилась возможность истолковывать совершенно невинные высказывания как вражеские. А этого было достаточно, чтобы НКВД арестовало, а уж там путем выкручивания рук что угодно можно было доказать... Клеветники же не отдавали себе отчета (это с нашей, сегодняшней точки зрения) в том, что они делают. Например, я не считаю, что Всеволод Вишневский был плохим человеком изначально. Но то, что он делал в 37-м году, — это страшно. Вероятно, и не был Владимир Ставский плохим человеком, он не родился таким — условия жизни сделали его буквально палачом советской литературы.

Страшно, когда читаешь то, что они говорили, какие они предъявляли обвинения — и гордились тем, что они сделали! Потому что в этом они видели свой долг, свое призвание. Это отдельная, огромная и скорбная тема.

Об этом нужно много думать и попытаться понять, что происходило, чтобы случившееся ни в каком виде не повторилось вновь.

Ведь очень легко сказать: этот враг, а этот не враг. Но когда начинаешь задумываться... Я вообще считаю, что неправильно говорить, что были «мы» и «они». Нет, это все «мы». Но это предмет для художественного исследования и, конечно, научного.

545

«Известия», 1988 29 января

Валерий Гавричкин

Александр Чаянов — гражданин и ученый

Имя этого человека вряд ли известно широкой массе читателей, как, впрочем, незнакомо оно и большинству специалистов, работающих над проблемами, изучению которых посвятил свою жизнь Александр Васильевич Чаянов.

В карточке отдела кадров НИИ основ социалистического земледелия (НИОСЗ) сам он написал о себе так:

«Родился в 1888 году. Окончил Москов. СХ Институт (ныне Тимиряз. СХ Академия) в 1910 году. Был два года аспирантом с 1910 года и год в научной заграничной командировке. С 1913 года работаю сначала в качестве доцента, а с 1918 года в качестве профессора ГСХА. Магистерский экзамен сдал в 1913 году. С 1919 по 1928 состоял директором Института СХ Экономии, ныне НИОСЗ. Работал на руководящих постах с. х. кооперации с 1915 по 1920 год, в 1921—1923 был членом коллегии Наркомзема РСФСР. Написал более 300 печатных листов, напечатанных по-русски, украински, немецки, японски, английски и французски. В настоящее время выходит книга «Организация крупного хозяйства эпохи социалистической реконструкции земледелия», около 30 печатных листов.

12 мая 1930 года».

Чаянов, как видим, заполнял карточку накануне XVI съезда партии. 21 июля 1930 года, через неделю после съезда, Чаянов был арестован. 3 октября 1937 года приговорен к расстрелу. Полтора года спустя приговор приведен в исполнение. «Через минуту густой удар Полиелейного колокола загудел и пронесся над Москвой. Ему в октаву отозвались Кадаши, Никола Большой Крест, Зачатьевский монастырь —

546

и ростовский перезвон охватил всю Москву. Медные звуки, падающие с высоты на головы стихшей толпы, были подобны взмахам крыл какой-то неведомой птицы. Стихия ростовских звонов, окончив свой круг, постепенно вознеслась куда-то к облакам, а кремлевские колокола начали строгие гаммы рахманиновской литургии».

Даже несколько чаяновских строк из вышедшей еще в 1920 году книги «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» способны передать ощущение искро-метности таланта их автора. А ведь он не писатель, хотя и был им: знатоки утверждают, что несколько его литературных работ, составивших самобытную «российскую Гофманиаду», послужили предтечей булгаковского «Мастера». Он не искусствовед, не поэт, не историк, хотя и в этом преуспевал. Он — ученый, экономист-аграрник.

И, надо думать, не за красоту стиля (хотя каждая чаяновская работа, а их известно более пятидесяти, отмечена особым изяществом) в 1967 году, в Париже, в Сорбонне, увидело свет первое восьмитомное собрание сочинений А. В. Чаянова. Зерно научного познания должно быть очень жизнеспособным, чтобы дать всходы во многих странах мира. А чаяновские работы изучаются в Венгрии, Англии, Японии, в Латинской Америке... У нас пока нет...

Но колокол времени пробил. Рахманиновская литургия, исполненная фантазией Чаянова, прозвучала и для него самого — его имя возвращено Отечеству. 16 июля 1987 года Военная коллегия Верховного Суда СССР полностью сняла с А. В. Чаянова и еще четырнадцати известных ученых-аграрников обвинения в принадлежности к так называемой «Трудовой крестьянской партии» (ТКП), якобы ставившей целью свержение Советской власти, связанной с руководителями контрреволюционных организаций.

Чаянов не был политиком в прямом значении этого слова. Но зрелая пора его научной мысли вознеслась на волне новой экономической политики, выработанной В. И. Лениным. Пересмотр этой политики и стал крахом Чаянова, предопределил его гибель.

Сегодня, на переломном этапе нашей истории, когда вся политическая жизнь и экономика страны переналаживаются на новый революционный курс, возвращение Чаянова — это не просто реабилитация его имени. Это и возвращение в жизнь его идей. В вводной главе второго издания книги «Основные идеи и формы сельскохозяйственной кооперации»,

547

вышедшей в 1927 году, Чаянов показывает нам эту деревню, имея перед собой задачу: как приобщить ее к цивилизации?

На протяжении всей своей жизни, исследуя этот жгучий вопрос в самых разных аспектах, Чаянов видел пути его решения в особой экономической природе трудовой крестьянской семьи и в присущей ей в силу этого способности вступать в кооперативные связи.

Если коротко, суть идеи, пронизывающей многие работы ученого, в следующем. Крестьянская семья — это прежде всего самостоятельная социально-экономическая ячейка, семейное трудовое предприятие, живущее по своим законам, отличающимся от законов капиталистического предприятия, основанного на наемном труде. В семейном хозяйстве крестьянин в одном лице и хозяин, и работник. Естественным регулятором многих процессов здесь является степень самоэксплуатации семьи. А цель производства не в извлечении прибыли, не столько в стремлении получить процент с вложенного капитала, сколько в удовлетворении потребности семьи. Иначе говоря, если капиталист «прогорает» в каком-то хозяйственном предприятии, то он стремится переместить капитал в другое, более прибыльное дело. Крестьянин же в такой ситуации увеличит трудовые затраты, а если это невозможно — снизит уровень потребления семьи. Словом, в трудовой крестьянской семье мы имеем дело с совершенно особенной социально-производственной ячейкой, которой «свойственны иные (чем капиталистическому предприятию. — В. Г.) мотивы хозяйственной деятельности и даже иное понимание выгодности».

Разумеется, выходя из полунатурального бытия, крестьянское хозяйство начинает все острее нуждаться в технике, кредитах, прогрессивных технологиях. С одной стороны, ему тесно на нескольких десятинах, но с другой — «чистота» биологических процессов при уходе за скотом и посевами требует и индивидуального внимания, ограничивает рост хозяйства вширь. Для каждой отрасли необходим свой оптимум — гласит чаяновская теория дифференциальных оптимумов. Когда тот или иной оптимум становится выше размеров крестьянского хозяйства, он способен «отщепляться» от него. Таким образом отдельные отрасли или операции кооперируются, выходя на уровень крупного производства. То есть, лишенное возможности, в отличие от промышленности, безгранично концентрироваться по горизонтали, сельское хозяйство способно концентрировать по вертикали один процесс за

548

другим. Иначе говоря, крестьяне, оставаясь хозяевами-работниками, но объединяя «отщепляющиеся» процессы и отрасли, совместно покупая средства производства, создавая машинные и сбытовые товарищества, случные пункты, племенные союзы, мелиоративные кооперативы, качественно преобразуют хозяйствование. Вся эта сеть превращается в систему общественного кооперативного хозяйства деревни. Здесь уже миром правит общественный капитал. Частные хозяйства при нем выполняют лишь некоторые процессы почти что на началах технического поручения.

Что это — строй цивилизованных кооператоров, необходимый для победы социализма в деревне, о котором писал В. И. Ленин? Похоже, что именно такой строй обосновывался в работах Чаянова. Труды его, несомненно, помогли Владимиру Ильичу при подготовке статьи «О кооперации» — в Кремлевской библиотеке Ильича и сейчас хранятся семь чаяновских книг, а также книга С. А. Клепикова со вступительной статьей Александра Васильевича. Даже будучи тяжело больным, Ильич не прекращал думать над разработкой тактики и стратегии нэпа и сердцевины ее — кооперативного движения.

Начиная с 1921 года уже миллионы крестьянских хозяйств практически на кооперативных началах пользовались кредитами, машинами, услугами по сбыту и переработке продуктов. К октябрю 1929 года уже насчитывалось 165 тысяч различных сельскохозяйственных товариществ, кооперацией было охвачено 55 процентов крестьянских хозяйств. «Теперь по размаху своей работы, — с гордостью писал Чаянов, — русская кооперация — первая в мире...»

Не без ее помощи начиная с 1923 года начался бурный рост посевных площадей и сельхозпроизводства в целом. В 1925 году валовой сбор зерна превысил уровень 1913 года на 11,6 процента, льна — на 12,6. Однако в конце двадцатых годов взгляд на кооперацию изменился...

Оставляя за неимением места многие события последующего времени, сразу обращусь к двум известным судебным процессам — над Промпартией в 1930 году и над «Союзным бюро меньшевиков» в 1931 году. Даже не к самим процессам, а к их, так сказать, «итогу».

Приговор по делу о Промпартии был суров, но затем по ходатайству осужденных смягчен, все остались живы, а главный из «руководителей» — Л. К. Рамзин стал впоследствии

549

даже лауреатом Сталинской премии. Приговор по делу «Союзного бюро» уже несравнимо мягче.

Третий процесс — над «Трудовой крестьянской партией», по делу которой был арестован Чаянов и сотни других, не состоялся вообще, однако «неосужденные» оказались наказанными самой высшей мерой. Не потому ли, что научные взгляды Чаянова никак не могли быть соотнесены с политической практикой в деревне тех лет?

Чаянова постоянно называли, да и сейчас еще кое-кто называет, противником коллективизации. Знакомство с его трудами показывает, что это вовсе не так. Не против коллективизации — против форм, в которых она нередко осуществлялась, был ученый, против сведения всего богатства кооперативных форм лишь к одной — к колхозу. Это при наших-то пространствах, при той многоукладности экономики, о которой писал Ленин, при разительных контрастах условий.

Постепенность перестройки деревни, основанная на экономическом интересе крестьян и на богатейшей гамме кооперативных связей, служащих этому интересу, — вот наш путь, считал Чаянов.

В «Кратком курсе кооперации» он писал: «Только опираясь на союзное, кооперативное начало обобществленного хозяйства, крестьянство может на своих полях и стойлах использовать все завоевания агрономической науки... сбросить со своих плеч бремя ростовщиков и скупщиков и твердыми шагами пойти в лучшее будущее... Тогда перед нами вырастет новая, невиданная доселе форма земледелия, построенная на принципе обобществления, совершенной техники и научной организации производства. Это будущее заставляет нас видеть там, где поверхностные наблюдатели видели только продажу масла и покупку плуга, будущий грандиозный социально-экономический переворот, превращающий распыленное стихийное крестьянское хозяйство в стройное хозяйственное целое, в новую систему организации земледелия, и вполне согласиться с мыслью предсмертной статьи Ленина о том, что развитие кооперации во многом совпадает с развитием социализма».

Написано это было в 1925 году. В декабре 1927 года XV съезд ВКП(б) провозгласил курс на коллективизацию сельского хозяйства. Одновременно шла и индустриализация промышленности, отсосавшая в города миллионы крестьян. В том же году вторым изданием вышли чаяновские «Основные идеи и формы сельскохозяйственной кооперации», где

550

Чаянов прямо говорил: колхоз или земледельческая коммуна «...всегда будет слабее трудового кооперированного хозяйства, так как по своей структуре она принуждена будет организовывать в крупных формах не только те отрасли хозяйства, которые ей выгодно так организовать, но так же и те, в которых мелкое производство технически всегда более совершенно».

А вот это уже было понято как прямое выступление против колхозов. К тому же многие мировоззренческие позиции Чаянова брали начало от «народничества» лучшей его поры, от русских социалистов-утопистов. Вот вам и готовое клеймо, «представителя мелкобуржуазной, неонароднической школы», которого «ни в коей мере нельзя переубедить и заставить мыслить марксистски».

И не разглядели в суровой спешке времени, что за щедрым фейерверком идей, мыслей, слов, которые вполне могли обжечь их автора, стоял честный, чистый ученый, сердцем воспринявший и марксизм, и Октябрь, и идеалы социализма. Анализируя упрощенное деление деревни на кулака, середняка и бедняка, он в своих исследованиях глубже видел истинное ее расслоение и делил крестьян на шесть реально существовавших социальных групп, безоговорочно отдавая симпатии крестьянину-труженику. Исключая из кооперации кулака-«мироеда», как социально чуждый ей элемент, не видя возможности вовлечь в кооперативное сообщество сельского полупролетария, которому и кооперировать-то попросту говоря нечего, остальных крестьян Чаянов считал кровно заинтересованными в кооперации. Надо заметить, что для борьбы с кулачеством еще в июне 1918 года были созданы комбеды. Они отобрали у кулаков для бедняцких и середняцких хозяйств две трети принадлежащей кулакам земли, конфисковали другие средства производства. Материальная база кулачества была разрушена, а последующие три года довершили его разгром. К 1926 году 62,7 процента крестьянских хозяйств, получивших от Советской власти землю, были уже середняцкими.

Поэтому по меньшей мере удивление вызывает высказанное Сталиным в 1928 году утверждение, что 5 процентов крестьян страны являлись кулаками, из них 2—3 процента (это 500—700 тысяч дворов) — особенно зажиточные — подлежали индивидуальному налогообложению. Позднее он сказал, что в годы коллективизации были раскулачены миллионы человек. Выходит, в кулаки зачислялся и середняк, выходит,

551

лучшими производительными силами деревни обеспечивались эти цифры раскулачивания.

Экономически смысл всех этих действий, конечно, ясен. Индустриализация требовала средств. Их можно было взять в виде хлеба у крестьян, а 80 процентов его находилось у середняка. Ленинские идеи о продналоге пришлось фактически снова заменить продразверсткой.

Деревня отреагировала на это страшным ударом. В 1928 году, когда еще в единоличных хозяйствах было сосредоточено 97,6 процента посевных площадей и 99,5 процента скота, а общая посевная площадь не достигла довоенного уровня, страна превзошла по валовому производству сельхозпродуктов 1913 год на 24 процента — оно составило 71,9 миллиарда рублей. В 1940 году, когда площади посевов превысили 1928 год на 30,4 процента, а основные производственные фонды возросли почти в 12 раз, продукции было произведено лишь, на 76,7 миллиарда рублей. При этом сокращение поголовья скота удалось приостановить только к 1933—1935 годам. Однако и в 1940 году крупного скота страна имела даже меньше, чем в 1930 году на 5,5 процента, коров — на 20, овец — на 22,1, лошадей — на 43 процента... Приводимые данные общеизвестны, они содержатся в статистических справочниках.

Иначе говоря, сельское хозяйство ступило на путь экстенсивного, крайне вялого развития. Конечно же, на фоне таких «успехов» Чаянов и другие экономисты-аграрники, которые не просто исповедовали идеи кооперации, но и оперировали расчетами их альтернативного осуществления, становились опасными.

Никто из них по собственной воле своих воззрений не менял. Тогда-то их и принудили к этому силой.

Признаюсь честно: услышав о покаянных письмах Чаянова, не осудил его — ясно ведь, что следовало бы за отказом. Но вот читаю последнее из таких писем. (Написано оно 12 декабря 1929 года — за неделю до Всесоюзной конференции аграрников-марксистов, где Сталин, в частности, скажет пренебрежительно: «Непонятно только, почему антинаучные теории «советских» экономистов типа Чаяновых должны иметь свободное хождение в нашей печати...») Александр Васильевич, признавая собственные исторические прогнозы и воззрения на индивидуальное крестьянское хозяйство «грубой и реакционной ошибкой», завершает вдруг «признание» фразой: «В целом ряде статей я достаточно точно и определенно

552

выдвинул свои новые позиции, в полной мере совпадающие с генеральной линией социалистической реконструкции нашего народного хозяйства».

Прочел это, и сразу мелькнула мысль, что вот так покаяться — это по существу сказать галилеевское: а все же она вертится! Могучий его ум уже нацелился на осмысление ситуации, реально складывающейся.

Жаль, что до сих пор не найдена та самая работа, 30 печатных листов, о которой он упоминал в карточке отдела кадров — «Организация крупного хозяйства эпохи социалистической реконструкции земледелия». Но и из того, что дошло до нас, ясно вырисовывается направление чаяновской мысли. С одной стороны, он по достоинству оценил возможности крупных сельскохозяйственных предприятий, совхозов, зерновых фабрик, агрокомбинатов (немногие, наверное, знают, что в 1930 году их было создано более 300), преимуществ машинизированных технологий. А с другой — разглядел и их беды: уравниловку, поденщину, неравномерное распределение труда во времени, отсутствие оплаты по труду и личной заинтересованности в работе — то есть все то, с чем мы сталкиваемся сегодня. И уже тогда фактически сформулирована была Чаяновым идея о хозрасчетной природе социалистических сельскохозяйственных предприятий.

Или взять ту же проблему оптимального размера крупных хозяйств? Оптимум, утверждал ученый, заложен там, где «при прочих равных условиях себестоимость получаемых продуктов будет наименьшая». И предлагал простую, строго научную методику исчисления. Не нашли применения его теория вертикальной концентрации и разработки по агрокомбинатам, но, подхваченные во многих зарубежных странах, они оказались исключительно жизненными.

Нет, ни как ученый, ни как гражданин Чаянов не был сломлен, не сдался. Даже в этом смысле пример его — урок нам всем. Человек смертен, но дело, им исповедуемое, если, конечно, оно настоящее, — не умирает. Он исповедовал настоящее. Потому имя и научное наследие ученого сегодня принадлежит всему миру. Но прежде всего оно принадлежит нам.

Почти два десятилетия собирала, изучала наследие Чаянова и добивалась возвращения его имени народу группа советских ученых. Из богатства чаяновских идей три проблемы они считают первостепенно актуальными сегодня. Это — оптимизацию решений, приоритет человека и первичного трудового коллек-

553

тива на селе (помните чаяновское «хозяин-работник») и развитие кооперации во всех ее формах и во всей широте. Пришел черед радикального преобразования колхозов и совхозов — они должны трансформироваться «в кооперативы кооперативов», объединяющих самостоятельно, на хозрасчетной основе хозяйствующие первичные трудовые коллективы, семьи. Чаяновские идеи получают развитие и в создаваемых сейчас агрофирмах, агрокомбинатах, агрообъединениях, в производственных системах.

...29 января 1988 года отмечалось 100-летие со дня рождения Александра Васильевича Чаянова. В Госагропроме СССР состоялась научно-практическая конференция, посвященная его памяти. Имя и идеи выдающегося ученого-экономиста возвращаются народу...

Свои заметки-раздумья я начал строками чаяновского «Путешествия...» Цитатой из него и закончу.

«В прежнее время весьма наивно полагали, что управлять народнохозяйственной жизнью можно только распоряжаясь, подчиняя, национализируя, запрещая, приказывая и давая наряды. Словом, выполняя через безвольных исполнителей план народнохозяйственной жизни... Методы этого рода нами давно заброшены, как в свое время были брошены катапульты, тараны, телеграф»...

По воле автора, слова эти были сказаны герою утопической повести в... Москве 1984 года, то есть наших дней. Случайное совпадение или предвидение неизбежных перемен? Хотелось бы последнего.

554

«Известия», 1988 13 июня

Юрий Феофанов

Возвращение к правде

13 июня 1988 года Пленум Верховного Суда СССР отменил приговоры по делам Зиновьева — Каменева, Пятакова — Радека и их товарищей, осужденных в 1936 и 1937 годах.

Журналисты, заинтересованные не упустить это событие, давно уже перезванивались: «Будет? Когда? Не будет? Почему?» То есть будет ли реабилитация Зиновьева и Каменева, Пятакова и Радека — этими именами обозначены все еще оставшиеся в тени открытые процессы над «врагами» народа». Ведь Бухарина, Рыкова и их товарищей реабилитировали еще в феврале.

Не рискнул бы сказать, что «народ требовал» ответить на этот вопрос, но смело могу утверждать, что «общественность интересовалась». И дело тут не в праздном любопытстве. У нас ведь время тоже тревожное: когда нарушается предполагаемый ход восстановления правды, что-то стопорится, рождаются естественные сомнения: а будет ли она вообще восстанавливаться? Не маячит ли на горизонте сводная сестра Нины Андреевой?

И вот теперь этот акт состоялся. Отменены приговоры по тем делам. Поистине громким для того времени: все запечатлено в открытой печати. Запечатлено броско, резко, страшно. В 1934 году Сталин мог бы сказать о себе словами Бориса Годунова: достиг я высшей власти, такой абсолютной власти, когда «можно все» и когда «все» бесспорно получит одобрение — единодушное, всеобщее, без тени сомнения. Пресса показывает, как в тогдашнюю жизнь вползало нечто химерное, причудливо сплетенное из страхи и энтузиазма, организованного поклонения и добровольного отречения от себя самого.

И раньше были одобрения или осуждения того, о чем ораторы на собраниях или авторы газетных откликов имели самое смутное представление. Если имели его вообще. И все-таки, пожалуй, после тридцать четвертого в обществе появилась эпидемия болезни, которую можно обозначить как «синдром толпы». Толпа, известно, живет по законам извращенной

555

диалектики: она неуправляема и в то же время легко направляется одним междометием — «ату его»; не имея убеждений, она тем не менее охвачена единым порывом; она может объединить на миг сотню людей и тут же распасться, но способна и разрастись до безграничности, и существовать годами...

Чтобы из общества сделать толпу, нужен был сильнейший, ошеломляющий, нокаутирующий удар. Нужно было чудовищное, оскорбляющее партию и страну преступление. И оно свершилось — 1 декабря 1934 года был убит Киров.

Кто убил? Уже 20 декабря расследование установило — Леонид Николаев по поручению террористического подпольного «ленинградского центра». «Эта антисоветская группа представляла собой замкнутую группу, потерявшую всякую надежду на поддержку масс...», говорилось в обвинительном акте. Суду было предано 14 человек, и все расстреляны в том же декабре.

Но все-таки кто убил? Очевидно, приговор по делу Николаева не дал ответа, который был нужен. И уже в январе 1935 года состоялся новый суд. Не над безвестным до того Николаевым, а над вчерашними вождями, крупнейшими деятелями революции — Зиновьевым, Каменевым и другими. Потом еще один суд над Каменевым, его братом и некоторыми другими — так называемое «Кремлевское дело». То была «проба пера», зондирующий общественное мнение шар: пройдет ли обвинение без улик, приговор без доказательств? Уже осуждена Промпартия, состоялось Шахтинское дело. Но там фигурировали мало известные стране люди. А теперь...

В обвинительном заключении было осторожно сказано: «Следствием не установлено фактов, которые дали бы основание предъявить членам «Московского центра» прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова». Фактов нет, но обвинительное заключение на 19 человек подписали зам. Прокурора СССР А. Вышинский, следователь по важнейшим делам при Прокуроре СССР Л. Шейнин. Утвердил — Прокурор Союза ССР И. Акулов. Приговор вынесла выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР — В. Ульрих, И. Матулевич, А. Горячев. Высокий суд тоже «не установил фактов», однако посчитал достаточным, что осужденные «знали о террористических настроениях «ленинградской группы» и сами разжигали эти настроения». За что: Зиновьеву— 10 лет, Каменеву —

556

5, остальным в этих пределах. С точки зрения права, не очень убедительно,.. но «проба пера» прошла.

Тем не менее полугласный процесс с приговором, исходящим не из фактов, а из неких неопределенностей, очевидно, не устраивал. Хотя, понятно, получил всеобщее одобрение. Судя по всему, требовался ослепительный спектакль с фейерверком. И в августе 1936-го грянул первый из знаменитых «московских процессов» — открытых, гласных, происходивших в Доме союзов при переполненном зале, в котором занимала места и иностранная пресса. Соблюдались все формы судопроизводства. Подсудимые — те же Каменев, Зиновьев и еще 14 человек — публично давали показания, прокурор Вышинский вел допрос, обращаясь на «вы». Это было дело «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Расстреляли всех. Под приговором подписи — В. Ульрих, И. Матулевич, И. Никитченко.

Нет нужды рассказывать, как проходил сам процесс, — точно так же, как следующий за ним в 1937 году по делу «Параллельного антисоветского центра» — Пятакова — Радека, как последний открытый суд в 1938-м над Бухариным, Рыковым и их товарищами. Подробности последнего процесса печать осветила достаточно полно, с деталями, цитатами и оценками. Поэтому рассказывать о других процессах — значит, просто повторяться. Все то же, только на первом процессе не было еще обвинений в шпионаже. До этого еще не дошли. Но уже подходили близко, ибо имели безоговорочную поддержку общественным мнением практически любой акции: единодушно одобрялось все, идущее сверху.

15 августа 1936 года в «Известиях» на второй полосе в правом верхнем углу появилось лаконичное сообщение «В Прокуратуре СССР». Просто сообщение, что Каменев, Зиновьев и другие предаются суду. Но сразу же во всех газетах — «гнев трудящихся»: «никакой пощады врагам», «уничтожить гадов» и т. п. Резолюции выносят митинги рабочих, колхозников, ученых, деятелей культуры; партактивы и общие собрания; отдельные наиболее выдающиеся граждане подписывают единоличные и коллективные письма с выражением преданности товарищу Сталину. Еще нет показаний обвиняемых, нет приговора, но «массы» уже пылают злым энтузиазмом. Общество превратилось в толпу. Степень искренности всех этих резолюций с требованием уничтожить? Не знаю, не могу ничего утверждать. Но разве толпа не искренна в своем диком порыве?

557

Вся эта кампания происходила тогда, когда страна обсуждала проект Конституции, уже названной «Сталинской». Неумолкаемое радио утверждало, что нет другой страны на свете, «где так вольно дышит человек». В «Известиях» статья под названием «Неприкосновенность личности»: судьям и прокурорам надо «сперва расследовать, потом арестовывать», «рано или поздно должен быть поставлен вопрос о допущении защиты на предварительном следствии», упоминался даже «habeus corpus act» — документ, обосновавший презумпцию невиновности за много веков до этого. Читали статью. И тут же требовали «уничтожить гадов», хотя суд и не начался.

Двойная мораль насаждалась грубо, настойчиво, масштабно. О праве мало кто думал. Право слилось в сознании со всегда справедливыми акциями «органов».

Но вот парадокс. На третий день процесса «Известия» публикуют: «Из Парижа. Председателю Совнаркома. Несмотря на то, что обвиняемые — Зиновьев и его товарищи — всегда были злейшими врагами Социалистического интернационала и Международной федерации профсоюзов, мы не можем воздержаться от просьбы, чтобы им были обеспечены все судебные гарантии, чтобы им было разрешено иметь защитников, совершенно независимых от правительства, чтобы им не был вынесен смертный приговор и чтобы, во всяком случае, не применялась какая-либо процедура, исключающая возможность апелляции. Председатель Социнтерна Де-Брукер. Председатель Международной федерации профсоюзов Ситрин».

Наивные люди! Они не могли уразуметь, что происходит. И, понятно, тут же получили достойный отпор — «адвокатов троцкистско-зиновьевских убийц к позорному столбу», так он, отпор, назывался. Эта публикация, кажется, могла бы чуть отрезвить. Но разве ажиотаж слушает «голос разума»? К тому же, говоря о гарантиях, защитниках и апелляциях, те, наивные из Парижа, просто не знали, что по «линии права» к 1 декабря 1934 года была проведена необходимая подготовка. Думаю, интересно и сейчас с ней познакомиться.

10 июля того года ОГПУ было реорганизовано в НКВД и при нем создан внесудебный орган — Особое совещание. В его состав введен Прокурор СССР. Тут тебе и «меч закона», и «надзор» за ним. В день убийства Кирова, 1 декабря 1934 года, Президиум ЦИК СССР принимает постановление «О порядке ведения дел по подготовке или совершению террористических актов». В тот же день! Верх оперативности? За такой срок разработать юридический документ? Или особый дар

558

предвидения событий? Но факт тот, что документ появился, и он устанавливал невиданный дотоле «порядок». До 10 суток срок следствия; вручение обвинительного заключения за сутки до суда, исключение из процесса «сторон» — прокурора и адвоката; отмена кассационного обжалования и даже просьбы о помиловании — немедленный расстрел. (В 1937 году такой же порядок введут по делам о вредительстве и диверсиях. Но и этих упрощений оказалось мало. По предложению Кагановича введено внесудебное рассмотрение дел с применением высшей меры, а Молотов, учитывая большое количество дел, предложил вообще «судить» и расстреливать по спискам.)

Понятно, шла и подготовка «общественного мнения». Сначала оппозиция была «идейно разгромлена», ее главнейших деятелей сняли с постов, исключили из партии. Потом они покаялись, и к ним отнеслись великодушно: в 1933 году Зиновьева и Каменева восстановили даже в партии.

После всего этого комедия открытых судов должна была явить миру объективность и справедливость. Подсудимые имели «возможность» давать показания перед всем миром. Устроителей занимали и «процессуальные вопросы». Во время суда над Зиновьевым и Каменевым просто дали решительный отпор «непрошенным адвокатам». А в обвинительной речи на процессе Пятакова — Радека Вышинский уже целый раздел озаглавил «Процедурные вопросы». Он всячески доказывал, будто следствие шло корректно, а суд соблюдал все нормы права. Этот свой пассаж Вышинский перед тем подкрепил показаниями самих же обвиняемых.

Из стенограммы допроса Норкина (он во всем признался):

В. Может быть, на вас нажали! Как вы вообще содержались, условия камерного содержания!

Н. Очень хорошие. Вы спрашиваете о внешнем давлении!

В. Да.

Н. Никакого давления не было.

В. Можно лишить человека хорошего питания. Лишить сна. Мы это знаем из истории капиталистических тюрем. Папирос можно лишить.

Н. Ничего похожего не было. Я понял безнадежность борьбы и понял необходимость выявления всего этого дела.

Вряд ли история юриспруденции знает примеры такого единомыслия и сотрудничества обвинителя и обвиняемого. И в который уж раз возникает вопрос: почему на открытом суде они признавались в полной галиматье? (Правда, И. Н. Смирнов, проходивший по первому процессу, так и не

559

дал нужных признаний; отверг шпионаж и Бухарин.) Упорно держится версия: то были спектакли с подставными лицами. Я слышал даже о том, будто во время суда у «Бухарина отваливалась бородка». Версия привлекательна, ибо все легко объясняет. Но зададим себе вопрос: пошел бы на подставных лиц Сталин?

Об этом человеке сейчас много пишут. И о его кровавых делах, и о созданной им системе, и о «феномене Сталина», «загадке Сталина», разбирают по косточкам его дела и личность. Из всего, что мы теперь знаем, вряд ли можно допустить, чтобы он согласился на спектакль с подставными лицами. Ему нужно было официальное торжество, унижение бывших оппонентов до полного их морального уничтожения, нужна была месть и созерцание того, как корчатся жертвы в огне его мести. Мне думается, иное объяснение было бы нелогичным. Просто убить? К этому он придет потом, когда будет уничтожать без разбора, в массовом порядке. Заработает репрессивный механизм, действующий по программе своего творца, без его прямого участия. Мог ли он знать тысячи и тысячи его жертв?

Этих он знал лично. То были оппоненты, над которыми он взял верх в дискуссии. Ну, и, естественно, одержал победу за власть. Так мог ли он лишить себя мига торжества?

Двадцатые годы, после отхода от дел и смерти Ленина, были наполнены в верхах партии и государства, конечно, борьбой за влияние и власть. Сначала Зиновьев, Каменев, Сталин против Троцкого; потом Сталин и Бухарин — против Троцкого, Зиновьева и Каменева; а уж потом Сталин — против своего верного союзника Бухарина. Прочитайте стенограммы съездов — там все как на ладони. Официально дискутировали не о личной власти: о возможности построения социализма в одной стране, о путях такого строительства, о перспективах мировой революции, о нэпе, о понимании ленинизма и т. д. и т. п. Кого и в какой степени занимало само существо вопросов, ответить — удел историков. Но нетрудно проследить линии: каждый из соперников Сталина отстаивал свою концепцию, чтобы она вывела его в лидеры. Сталин готов был взять любую программу, лишь бы достичь абсолютной власти. Разгромив создателя теории «винтиков» и «закручивания гаек», он спокойно превратил его теорию в свою практику.

Он все помнил и не был способен прощать. Став вождем, он вряд ли не вспомнил слова Каменева, произнесенные с трибуны XIV съезда партии:

560

— Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя». Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро... Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба.

Подобное высказывание, кстати, тогда не было чем-то необычным. Этого не стеснялись, это было нормой. Странным бы казалось иное: смотреть в рот вождям, угадывать, какое мнение им будет по душе. Ленин был страстный полемист. Мы это знаем по его речам, репликам, запискам. Они свидетельствуют о ленинской терпимости к взглядам других. Он уничтожающе резко осуждал фракционную борьбу, но уважал аргументы даже врагов. Цитируя Ленина, мы делаем это частенько вне контекста других слов и самой ситуации, упускаем из виду полемический задор и горячность спора. У Ленина можно найти «надо расстрелять», «бюрократа посадить» и т. д. Но было бы кощунственно говорить, что Ленин был за внесудебные расправы. В живом споре он же говорил не для законопроектов и даже не для газетных передовиц. И другие его соратники, оппоненты и противники были столь же резки. Они спорили яростно, имея в виду не оценку в будущем их слов, а сегодняшнее дело. Вспомним «Брестский конфликт», введение нэпа, национальный вопрос и многое другое.

И в горячечном бредовом сне никто из них и предположить не мог, что итоги дискуссий о путях строительства партии, государства, социализма будут подводиться на судебных процессах, когда нет даже права на защиту и права на правду. И не только у подсудимых. Это право отняли у самого общества и тем, как я уже рискнул сказать, превратили его в толпу, обуреваемую энтузиазмом без мысли, без чувства — лишь с экстазом поклонения божеству. И сколько еще будет таких взвинченных кампаний!

Увы, экстазу поддавались достойные по всем параметрам люди. Хворост в костер подбрасывали завтрашние жертвы. Приведу один лишь эпизод из 1936 года.

В предпоследний день процесса, 21 августа, Карл Радек написал большую статью «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман — Троцкий». Там есть и такие слова: «Дело разбирается в присутствии сотен людей, десятков иностранных корреспондентов, и никто, не потерявший ума, не

561

поверит, что обвиняемые клевещут на себя...». Каково же на другой день было автору читать в той же газете заявление Вышинского о том, что сделано распоряжение начать расследование о Томском, Рыкове, Бухарине, Радеке, Пятакове? А через год точно так же клеветать на себя? И выслушивать от Вышинского цитаты из собственных статей, клеймящих «врагов народа»?

Жуткое время — мечты о светлом будущем и единодушные одобрения кровавых расправ.

В такой атмосфере «вершилось правосудие». Мы теперь возвращаемся в то время, стараемся понять его и переоценить. Но, думаю, делаем это крайне непоследовательно, как-то судорожно, все еще не хотим взглянуть правде в глаза. Всей правде! Например, Бухарин, Рыков, Тухачевский, Вавилов и многие другие в глазах общества были реабилитированы задолго до того, как состоялись официальные акты, сейчас все уже знают, что Николай Иванович Бухарин был другом Ленина, любимцем партии и ее крупнейшим теоретиком. Фигуры Рыкова, осужденного вместе с ним Пятакова, главного обвиняемого на втором «московском процессе», десятки других крупнейших деятелей сомнений в общем не вызывают. Их реабилитация — говорю о своих, по крайней мере, ощущениях — воспринимается как восстановление чести и имени «чистых жертв» сталинского произвола.

А вот Зиновьев и Каменев, осужденные первыми на процессе 1935 и 1936 годов? Они кто? Они — оппозиционеры. И это действительно так: они выступали со своими особыми взглядами на важнейшие проблемы развития революции. После смерти Ленина, как считалось, да и сейчас еще считается, они были против «генеральной линий», отошли от ленинизма и скатились к троцкизму. Боролись с «ленинским ЦК». Большинство осудило их фракционную борьбу и тем как бы предопределило, оправдало их обвинение, уже юридическое, в немыслимых преступлениях. Давно никто не верит, что они были террористами и убийцами Кирова. А вот в том, что это были честные революционеры, преданные идеям социализма, и никакие не враги партии и государства, — в этом, по-моему, еще сомневаются. Не во всем том, мол, в чем обвиняли их, виноваты, но все же виноваты, хотя бы «вообще».

Кандидат философских наук Г. Матвеец 30 апреля нынешнего года в письме, опубликованном «Советской культурой», в ответ на ранее напечатанную статью с наивностью довоенного школьника упрекает автора: «Как должно быть известно

562

(подчеркнуто мной. — Ю. Ф.) доктору наук, троцкисты, зиновьевцы, превратились в контрреволюционную оппозицию, которая... пошла на антипартийные, антисоветские акции...»

Какие же такие антисоветские, т. е. противогосударственные акции? Их нет и не было. Почему борьба против линии Сталина считается антипартийной? И в чем антипартийность? Кандидату наук должно бы быть известно, что нельзя обвинять, не имея на руках улик. Впрочем, никаких улик не было в 1936 году у Вышинского. Когда-то открыто высказанное мнение, отличное от официальной линии, предопределяло судьбы в условиях нетерпимости сталинского единовластия. Раз другое мнение — значит, еретик, значит, достоин костра. Но сейчас-то зачем раздувать уже потухший костер?

Кандидат философских наук имеет право на любое аргументированное мнение о позиции сподвижников Ленина. Но вот это — «как известно»...

А, собственно, известно ли, кем были оппозиционеры?

Мне хотелось познакомить читателей с основными фигурами первого из «московских процессов», с теми, над кем до сих пор не рассеяны тучи сомнений. О ком, как видите, до сих пор говорят как о персонах во всех отношениях подозрительных.

Григорий Евсеевич Зиновьев и Лев Борисович Каменев рано вступили на путь революционной борьбы и до кончины Ленина были с ним. Опущу их предреволюционные биографии: они безупречны. Упомяну лишь всем известный факт: накануне Октября они выступили в открытой печати с предостережением о риске восстания. Ленин гневно осудил этот поступок, употребив даже слово «штрейкбрехеры». Но какой вывод он из этого сделал? Лучше всего на это ответят факты.

Избранный в октябре 1917 года членом Политбюро ЦК партии, Зиновьев им и остается после победы. В ноябре едет на Украину для организации борьбы против Рады. Возглавляет Петроградский Совет. В январе 1918-го встает во главе комитета Революционной обороны Петрограда, в феврале становится председателем Совнаркома Петроградской Трудовой Коммуны. Во время Брестского конфликта твердо занимал ленинскую позицию. Позже — организатор обороны Красного Питера от Юденича — член РВС 7-й армии. В 1919 году Зиновьев — председатель исполкома Коммунистического интернационала — это на 10 лет станет его основной работой. На XII и XIII съездах партии выступает с политическими отчетами ЦК.

563

Л. Б. Каменев перед Октябрем — член ЦК партии и один из редакторов «Правды». Не кто иной, как Каменев, открывает II съезд Советов, провозгласивший Советскую власть, и становится первым Председателем ЦИК РСФСР. В связи с включением в делегацию для Брестских переговоров сдает эту должность Свердлову. 1918 г. — председатель Моссовета; 1919 г. — чрезвычайный уполномоченный Совета Обороны на фронтах гражданской войны. 1922 г. — заместитель председателя Совнаркома, а после смерти Ленина — Председатель Совета Труда и Обороны. Дополнительный том к Энциклопедическому словарю Гранат — издание, пожалуй, можно считать еще объективным — свидетельствует: «Во время своей болезни В. И. передал К. свой личный архив, из которого впоследствии вырос и развернулся институт В. И. Ленина, директором которого и состоит К.».

Те полувековой давности процессы и, главное, все, что было вокруг них, — это сегодняшняя злоба дня, Мы учимся демократии, овладеваем правилами политических дискуссий тоже во время напряженной борьбы. Наши предшественники — люди двадцатых годов — не сумели овладеть положением и получили тридцатые годы, сгорели сами в огне репрессий. Они исповедовали нетерпимость к мнению оппонентов и породили террор — физический и моральный. Подавление оставшихся в меньшинстве привело к тому, что один растоптал большинство. А отсутствие самого понятия о праве на личное мнение создало тот дикий «синдром толпы», который освещал именем народа любой произвол.

Словом, над дискуссиями о путях строительства социализма надолго была подведена черта. Они возобновились сейчас, более чем полвека спустя — и с того же места: о путях развития революции, о роли партии, о месте «вождя». И о трагических фигурах, коим полвека спустя государство, которое они создавали и которое «упустили», возвращает и честь и имя.

Верховный Суд, естественно, не рассматривал «партийное лицо» реабилитированных граждан, не оценивал их правоту или неправоту в давних спорах. Но сказал ясно: перед законом, государством, народом они не виноваты.

Дискуссию о путях строительства социализма мы возобновили сегодня. Поэтому так современно все, что было вчера. Дискуссии ведь только-только начались...

564

«Правда», 1988, 7 августа

М. Степичев

Встань за правду

Эта история — нелегкая, но хочется начать ее оптимистично, словами Константина Симонова: «Был у майора Деева товарищ — майор Петров, дружили еще с гражданской, еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили...» И поговорка у них была лаконичная и предельно ясная: «... на свете два раза не умирать».

Так поначалу сложилась жизнь и у друзей-конников Виктора Ильина и Бориса Теплинского. Ничего, что звания у них были разные, но в революцию шли в одном солдатском строю. Их объединяли общность взглядов на жизнь и преданность делу рабочего класса.

В июле 1920 года под Белостоком от разрыва артиллерийского снаряда выпал из седла политбоец отдельного эскадрона третьего кавкорпуса Виктор Ильин. Его доставили в госпиталь города Вильно, а затем перевезли в Петроград. Казалось, все: вышибли из седла парня. Но не сдался конармеец Ильин. И спустя некоторое время, после излечения, он снова сидел в седле, став курсантом Елизаветградских кавкурсов, а позже курсантом военно-политической школы МВО. После окончания школы Ильин был назначен политруком эскадрона кавполка дивизии особого назначения при коллегии ОГПУ.

Вскоре их служебные дороги разошлись. Виктора Николаевича Ильина по зрению уволили в запас из армии, и он приступил к работе в ВСНХ. В 1933 году ЦК направил его в органы госбезопасности.

Его друг окончил Академию Генштаба и был оставлен в ней адъюнктом на кафедре авиации. Затем был начальником оперативного отдела ВВС Сибирского военного округа. Когда началась Великая Отечественная война, генерал Теплинский просится на фронт. В Москву посылал рапорт за рапортом. Но все бесполезно. В письме Ильину он изливает свои чувства: «Виктор, я несколько раз посылал руководству ВВС рапорта и просил направить меня на фронт. Но ни привета,

565

ни ответа. Горю неистребимым желанием громить гитлеровцев, посягнувших на нашу Отчизну».

Как-то раз начальник управления НКВД Абакумов попросил Ильина зайти. Ильин знал Абакумова еще в то время, когда тот работал пом. оперуполномоченного ГУЛАГа. Потом оказался в следственной группе, где и отличился умением фабриковать «дела» на невинных людей, «добывать» у арестованных любые нужные начальству признания.

— Знаешь Теплинского? — с ходу спросил Абакумов.

— Знаю.

— Откуда?

— Это мой товарищ. Вместе служили в армии. Я рекомендовал его в партию.

— А знаешь ли ты, что он тебе пишет одно, а сам думает о другом? — мрачно заметил Абакумов. Неожиданно хозяин кабинета достал из папки фотокарточку и сказал: — Вот его лицо. Лицо, которое не вызывает доверия.

— Для такого заключения одного выражения лица мало... Я не верю, чтобы Теплинский мог допустить что-то нехорошее, — твердо заявил Ильин. — Он надежный партийный товарищ. Активный участник гражданской войны. Имеет три ранения. Патриот до мозга костей. За каждое свое слово отвечаю перед партией...

Абакумов резко встал и заговорил тоном приказа:

— Прекрати связь с ним. Но так, чтобы он ничего не заподозрил. Не смей ему говорить ничего о нашем разговоре. Ни единого слова!

Видя, что Ильин не уходит, Абакумов спросил:

— Ты что-то хочешь сказать?

Ильину было ясно, что сегодня разговор не получится, ситуация складывается трудная, но он не мог даже в этот критический момент отступить ни на йоту от правды.

— Бориса Теплинского я знаю лучше тебя.

— Лучше меня? — вспыхнул Абакумов. — Не забывайся, комиссар госбезопасности.

Было уже поздно, но он решил пешком пройтись до дому. Ясно одно: над Теплинским нависла угроза. За что? И чем больше думал в тот вечер, тем больше утверждался в мысли: нет, не может он отшатнуться от друга, предать товарища, верного бойца революции.

29 апреля 1943 года Теплинский позвонил Виктору на работу и сообщил, что его вызывают к начальнику отдела кадров ВВС. После этого Теплинский не вернулся на квартиру. Потом

566

выяснилось, что сам Абакумов арестовал генерала, привез в свой кабинет и, сорвав с него погоны, приказал «обрядить» в старые солдатские гимнастерку и брюки.

На другой день зам. наркома Кобулов предложил Ильину дать письменное объяснение, почему он не только игнорировал указание Абакумова порвать связь с Теплинским, но и привез его к себе на квартиру. Ильин дал такое объяснение и в конце его заключил: «Я написал все. Добавить больше нечего. Если бы все это повторилось снова, я поступил бы точно таким же образом».

3 мая 1943 года вечером Ильина вызвали к Меркулову. Здесь уже сидел Абакумов. В томительной тишине Меркулов внимательно читал какую-то бумагу. Наконец закончил чтение, вернул листы Абакумову и, обращаясь к Ильину, глухо произнес:

— Получено указание о твоем аресте.

— Неужели сейчас, когда идет жесточайшая битва на фронте, я нужнее в лагерях, а не на передовой? — сказал Ильин.

Ему не ответили.

После звонка Меркулова в кабинет вошел начальник внутренней тюрьмы и увел Ильина в камеру-одиночку.

С усердием следствие занялось «созданием» дела на Ильина —Теплинского. Его было поручено вести Лихачеву и Соколову. Они пользовались особым доверием Абакумова.

Сначала Соколов добивался у Ильина самооговора и дачи ложных, клеветнических показаний. Не удалось. Занялись политической компрометацией Ильина как члена партии и чекиста. В свое время Ильин дал Теплинскому рекомендацию для вступления в кандидаты партии. Потом написал партийный отзыв, когда Теплинского назначили начальником оперативного отдела ВВС. Следователи представили дело так: Ильин, давая свои рекомендации, якобы не только знал о троцкистских взглядах и высказываниях Теплинского, но и сам принимал участие в этих разговорах. Ильин возражал:

— Это — ложь! Я отказываюсь отвечать на провокационные вопросы.

Следователи вынудили Теплинского признать факт участия Ильина в разговоре Теплинского со своим товарищем по академии, когда они с троцкистских позиций критиковали политику ЦК, а Ильин с ними не соглашался и защищал политику, проводимую ЦК партии. Необоснованно принимая на

567

себя удар, Теплинский этим хотел спасти Ильина, облегчить его участь.

На очной ставке Виктор Николаевич твердо и доказательно заявил:

— Теплинский клевещет на себя, на своего товарища и на меня. Такого разговора не было. И не могло быть!

Очную ставку прервали, и Соколов грубо вытолкнул Ильина из кабинета. Теплинский, поняв, что его обманули следователи, полностью отказался от своих показаний... И ничто уже, даже применение средств физического воздействия, не помогло следователям добиться, чтобы Теплинский повторил свои ложные показания.

После очной ставки, идя по узкому, темноватому коридору, Ильин думал, что этот разговор, видимо, приблизит развязку. Шедший рядом следователь, словно угадав мысли, сказал:

— Что вы упрямитесь?

— Это не упрямство, а борьба за истину.

— Все равно ведь конец...

— У каждого он будет, — заметил Ильин. — Но еще посмотрим, у кого раньше.

— Посмотрим.

Четыре года держали Ильина в одиночном заключении. В длинные мрачные вечера и ночи он обдумывал происходящее. Жизнь давила своей неизвестностью, несправедливостью. Ильин не боялся, что «черный буран» своим крылом захватит и его. Сколько людей уже погибло в этом «смерче». Среди них и чекисты-дзержинцы, которые не шли на сделку с партийной совестью, не отступали от правды.

Когда ночью в коридоре раздавался лязг соседней камерной двери и вскоре слышался скрип сапог выходящего человека, он знал, что опять повели на допрос Бориса Львовича. На скрип его сапог он обратил внимание еще тогда, на аэродроме. Сейчас шаг его неровный, с аритмией. Как оказалось, недавно в тюрьме он перенес инфаркт. Сколько испытал, но ничто не сломило волю коммуниста. Не скрепил своей подписью ни грамма неправды. Счастье, когда имеешь такого друга, какой в самую трудную минуту, рискуя жизнью, в бою заслоняет тебя своей грудью. В трудной и тяжкой борьбе друзья не подписали себе приговора, сражались до последнего.

И победили.

Шел 1952 год. Однажды утром Ильина перевезли в Бутыр-

568

скую тюрьму и там освободили из заключения. Весьма странным Ильину показалось решение особого совещания, которым был оформлен срок 8 лет и 10 месяцев. И все. То есть столько, сколько он пробыл, находясь под следствием.

Хотелось скорее забыть этот кошмар. Уехал в Рязань, занимался строительством двух заводов.

Вскоре Ильин пережил огромную радость: встретил на свободе в городе Щербакове Бориса Львовича Теплинского. Исхудавшего, прихрамывающего. Они обнялись. Два взрослых человека стояли и плакали. А когда волнение стихло, Борис Львович достал из стола и дрожащими руками протянул товарищу документ, в котором было сказано всего несколько слов: «Приговор Военной коллегии от 27 марта 1952 года в отношении Теплинского Б. Л. в связи с вновь открывшимися обстоятельствами отменить, и дело за отсутствием состава преступления прекращено».

Теплинский переехал в Москву, ему было возвращено воинское звание — генерал авиации. Занялся разработкой важнейших авиационных проблем. Эти мысли нашли отражение в его работе «Об особенностях взаимодействия авиации с наземными войсками и о роли авиации в современной войне», изданной в 1965 году. Фамилия его в сборнике стояла рядом с такими авторами, как М. В. Фрунзе, М. Н. Тухачевский, С. С. Каменев, А. И. Егоров, Б. М. Шапошников, и другими видными специалистами.

В партийном органе Ильину дали копию письма, написанного Б. Л. Теплинским. В нем, как звуки колокола, звучали слова: «Я считаю долгом своей совести заявить, что та ленинская партийность, верность нашей дружбе, которые проявил Ильин в течение пережитых нами обоими страшных девяти лет, является одним из самых высоких проявлений человеческого духа и относится к тем качествам, которыми может гордиться каждый подлинно советский человек».

...Мы встретились с Виктором Николаевичем Ильиным в просторной комнате, заполненной книгами. Стройный, подтянутый, с добрым взглядом. Словно и нет за плечами восьмидесяти четырех лет. Почти четверть века его деятельности связана с Союзом писателей. Много сил отдал Ильин Московской писательской организации.

Только по одним автографам на авторских экземплярах книг — теплых, дружественных, подаренных Виктору Николаевичу, — можно видеть, как писатели высоко оценивают труд

569

В. Н. Ильина, широкий диапазон его лучших человеческих качеств. Возьмем для примера слова двух писателей.

«Дорогой друг, Виктор Николаевич, поздравляю Вас, чуткого, талантливого организатора нашей писательской жизни. Благодарю за все хорошее. Будьте здоровы, счастливы. Ваш Федин».

«Мне хочется сказать Вам о том глубочайшем уважении, — написал К. Симонов, — которое я испытываю к Вам, к тому огромному труду, который Вы вложили и продолжаете вкладывать в наше нелегкое общественное и писательское дело... Вы настоящий человек, человек, отдающий себя людям... Живите подольше и подольше работайте вместе с нами — я очень этого хочу, любя Вас и любя то дело, которое Вы делаете».

И вот еще отзыв.

...В начале 1949 года в одной из камер тюрьмы появился новый заключенный А. Гонтарь. Здесь уже находился В. Н. Ильин. Познакомились.

«Первое время, — рассказывает А. Гонтарь, — я, по правде говоря, растерялся. Мне казалось, что выхода из этих стен нет... Но моим счастьем в этих невероятных условиях было то, что моим соседом по камере оказался Виктор Николаевич. Он понял мое состояние и убеждал меня: «Не оговаривай себя и не оговаривай других; правда восторжествует. Ты коммунист и не имеешь права поступать против совести. Я сам чекист и нахожусь здесь потому, что не хотел поступиться совестью...» Почти целый год я просидел с Виктором Ильиным в одной камере, и этот человек стал для меня примером коммуниста, который ни на минуту не переставал верить в справедливость ленинской партии.

В архивах Союза писателей найдутся копии документов за подписью Ильина, в которых он ходатайствовал перед Военной коллегией Верховного Суда о моей реабилитации. Я находился еще в лагере, когда Виктор Николаевич разыскал мою семью и нашел для нее слова утешения. Мне известно, что он помог в реабилитации семьи поэта И. Фефера.

Не случайно одно из первых моих стихотворений после реабилитации было посвящено В. Н. Ильину. Оно заканчивается словами:

Меня рукопожатие

спасло

В минуту одиночества

большого!

570

Это стихотворение опубликовано в моем сборнике «Серебряные нити».

Член КПСС с 1940 года.

Член Союза писателей».

* * *

...Разные были у него встречи. Но эту трудно было даже представить.

— Однажды позвонил завкадрами и попросил меня познакомиться с человеком, который просится на работу, — рассказывает В. Н. Ильин. — Я ответил — пусть, мол, заходит. В кабинет влетел человек и с ходу разложил на моем столе свои документы. «А мы, по-моему, знакомы», — сказал я.

Они знали друг друга. Посетитель поднял глаза, побледнел, быстро собрал со стола бумаги и мгновенно исчез... То был бывший следователь Соколов. Где-то живет рядом.

571

-------------------------------------------------------------------------------------