Милые омонимы — «коса», «косой», «брак», «повесить вождя» (портрет) — это в малолетстве смешно, это грубые примеры двусмысленности и лицемерности слова. Есть тоньше: всё более истончая лицемерие, они не теряют его до конца; каждое слово двусмысленно и ненадежно, а говоря по-учённому — амбивалентно и полисемантично. Не всегда, конечно, так было. Что говорить!?. Виноваты во всем ирландские террористы, международные корсары и аргентинские гаучо — всякие там джойсы, кортасары да борхесы. Это с одной стороны баррикады. А с другой стороны, в ненадежности курса духовной валюты, в инфляции логоса, виновата норвежская ослиная газета «Трувда». Лит-лит-ура! От слов-мамонтов через слова-людей («стиль — человек») к словам-роботам. «Отдавая отчет» — выражение нашего, а не того «Современника».
      Хай живе телеплемя младое, незнакомое! А что? где? когда? вы его видели в другом виде?.. Ну что такое омоним «брак»? Сущая ерунда и безопасность во всем мире по расчету. Ну да, есть такая партия… брака. Писуны, болтологи, графомуды и прочие жиды-фальшивом(?)нетчики, имморалисты с овечьей кровью из-подземелий Ватикана.
      Главные слова и выражения эпохи — между слов значимых, но их якобы вторичная значимость на самом деле первична, как многострадальное колумбово яйцо. Эти семечки-семемы — серые кардиналы языка и письма. Кавычки, курсив, многоточие (как бы намек без слов), да и сами слова — «как бы», «словно», «якобы», «видимо», «если», «так вот»/«так сказать», «что называется»/«как го-ворится», «знак»/«это знак»/«еще один знак того, что», «значение» (иметь — не иметь)/«значит» (слово, якобы, паразит)/«означает» (приговор кому-то/чему-то)/«значится» (где-то/в чем-то)/«значится так» (Жеглов; как бы народное), «в общем»/«вообще»/«сообщение» («сообща» — отмирающее слово), «т.е.»/«т.к.»/«п.ч.»/«в виду того-сего», «более того», «тем не менее», «несмотря на», «невзирая на лица», «итак»… и так без конца…
      Немного истории: сидела поддавшая пара веселых патлатых политэмигрантов в банке британской культуры и, поливая базис, под пивко, возводила надстройку. Чтоб мы, значит, так жили!.. Кстати, «немного истории» это как бы местный массаж, или легкий сенсорный душ, потому что много истории это просто жизнь.
      Но вернемся к нашим галерам. Убитовский Пушкин в своем Пушкодоме; у одра зависли Булгарин и Греч. (Не та беда, что Солида… Валенса — да, Войтыла — да). Доклад Николая Первопалкина на бюро партеида памятных членов. (Теперь уж русофобы на арапа не возьмут!). Уголовная статья Чернышевского в защиту пострадавшего от топора русского экобаланса. (Народу-то, конечно, все это до пенсне, но кой-кого перепахал Гаврюха!). Глаголы можешь ты не жечь, но кизяком служить обязан, как вовремя заметил небезызвестный провозвестник виртуального перфоманса, пироман Фамусов.
      Авторы (да что уж там — писатели! — злее не скажешь), которые паразитируют на иронии и полисемантике, это раздеватели трупов на поле боя. (Хотя обличеньем мародерствующих мы лишь поможем разоблаченью мародируемых; с другой стороны, отсутствие раздевателя не избавляет от присутствия трупа; с третьей стороны, труп, может, при жизни-то был человеком, а про всех ли ныне живущих это можно доказать? С четвертой, и последней — скажи мне, кто твой труп…).
      Отгремели пушки, отбалдели мошки на михайловском приволье. Язык пора отменить директивно. Впрочем, жизнь сама — по-видимому/так сказать/что называется/как говорится — диктует нам декреты дискурса. Внизу (т.е. как бы собственно в народе) давно уж изъясняются язычеством жестов (подарок из прерий) и междометий. Вверху (ну, скажем, в Горках) — тем более в давне прочухали важнейшую идейную реальность фантомаса: информация должна быть не бубнёжкой, а потрясением видимыми телесами с мест, т.е. всякую америку тут же надо вовремя открыть и показать с поличным.
      Покуда техно-видео-долби еще не полностью пробивает общественную голову, трудятся над агонией генотипа моральные распутины первого отдела третьего отделения литературы. Ужо им!
      Серокопирование нравственной трувды для дяди Степы; литбюро отменяет крапленые скрепки и переходит на сухую подкормку акселератов письма и биб-дела. Но доедет ли колесо до казанской дороги имени краснознаменного Грозного с песней и пляской?
      Тонно-книги в человеко-часах. Учебник шизни. Научите меня писателем в семинарии юго-севера, дяденьки-трибуналы!
      Приказ по плану маршала Маклюэна: взять языка! Взять, распотрошить и поставить к стенке.
      Впрочем — свобода выбора (элетерия и парресия). Например, философско-игорный суицид еврейтора Гройса.
      Дайте мне сюжет-подорожную, молил праотец малорусского юмора, и я переверну вам весь папский Рим! За подорожную-то любой перевернет, как бы ответил ему перемать всякой критики в известном циркулярном письме и погрозил неистовым кашлем.
      Литературных агджей циркулярами не остановишь, но можно засадить их за пожизненное вранье в ШИЗО самиздата.
      Засадить-то легко, да сажать-то уже почти некого, вот в чем весь фокус! Кто сейчас настолько нездоров, чтоб бредить искусством без расчета на гонорар, ксиву, профит-софит, на выгодный скандал, наконец?.. Покажите мне такого… живого, если можно!.. Уже несут? Об косяк не ударьте. Теперь поднимите мне веки, а ему медяками прикройте… И что вы всем самым тем доказали? Он от Бродского ушел, он от Лотмана устал, а пары пятаков за жизнь свою искусственную не заработал.
      Культура — дура. А «вторая» — вдвойне.
      Современное рацио оперирует блочными ценностями: стандартный шрифт, расфасовка изделий, коробочное строительство, кодекс инструкций, сладость субординации, партийные, в том числе — половые, сношения… И уж здесь корявый вид субъективности (рукописи, например) постыден как исподнее белье со следами былой мастурбации…
      Рассмотрим, господа, родную речь культуры мата. Однажды с «бодуэна» потянуло меня в «дали»… Нет, не так. Слегка перифразируя поэта: как-то будучи с похмелья и немножко утомлен, я направился в аптеку покупать себе… ну, скажем, макинтош. В скверике пятилетняя, хорошо одетая, девочка играла с куклой. Она усадила ее на скамейку, но кукла упала на землю. Девочка вновь старательно усадила ее, но куклу опять потянуло к почве. «Вот ведь блядина!» — в сердцах, и даже с сочувствием выразилась крошка. «Кто виноват? — мог бы спросить Герцен у Достоевского, — не стрелочник ли Аввакум?». «Проехали, — мог бы ответить Герцену Бахтин, — карнавал не созерцают — в нем живут». Понятно, что я так расстроился, что по ошибке купил пирамидон.
      Кстати, о «колесах» и прочих дарах народной «химки». И мумрику ясно, что не только забойная психодель, но даже рядовой «косячок» с травкой-корявкой даст больше миллирентген в час любителю астральных простраций, нежели эманация тысячи прустов со всем их зазря потраченным временем. Но погодите, господа, отягощаться бременем морали — мол, ширево-варево, эфирное амбрэ, нет, чтобы в сторону Комбре… Наутро у наркома такие ломки, понос с прононсом в ритмах Паркинсона, что и герцог Германтский прослезился б в батистовый плат.
      Мы с вами, читатель, можем гордиться своей задуховностью — ни Пруст, ни Дост, ни любые иные букволомы нашему здоровью вреда не нанесут; разве что какие-нибудь мелкие «непрухи», вроде Гран Бориса, могут довести до легкого энтерита, но разумный человек их ведь и читать не станет.
      Облетели гусиные перья, облысели глаголы под действием дефолиантов, под желтым дождем прессы и кассы. Не попариться ли в ностальгии?..
      Поговорим о прелестях пейзажа. Я б в тургеневы пошел — налегке с ружьишком. Эдак вздохнуть всей увесистой грудью — и по кущам. Рыжики собирать. Куда-нибудь в запретзону, где калории слаще и черви длиннее… А сержант вдруг и говорит: вы б, гражданин Тургенев, документики бы какие предъявили, а то мой Рекс страсть как писателев без документов не любит. Да ты что, возмущается Тургенев, литературных генералов не узнаешь? Я ж тебе, дураку, свою бороду предъявляю. И вообще, захочу — обесславлю, захочу — обессмерчу, возьму тебя, дурака, за Базарова — будешь у меня лягушек резать в веках… Бород-то нынче генералы не носят, резонно ответствует сержант, а только хипари, да неформалы разные. А за дурака мы вам еще срок намотаем, как за дискретную пропаганду и разглашение государственных тайн… Взяли тут Тургенева за белы рученьки…
      М-да, «гори, гори, мое гнездо!», как поет хор Набоковых в опере «Крестословицы для литературных бабочек». Но — хватит о пейзаже! Поговорим о чем-нибудь более гуманистичном.
      Не касаясь такой крайне гуманистической области как гомоэротика и бисексуализм, перейдем прямо к литературному герою. Хотя коснуться придется.
      В литературном герое читатель любит самого себя не-читателя и, как это нередко бывает при неразделенной любви, довольно ревнив. Мужеская ревность владельца печатного произведения может выражаться в конкретных физических актах, от чирканья на листах до фекальных экзерсисов. А вот киногерои не трусят фекалий, глубоко и активно пользуя феминизованного зрителя. Последнему остается либо расслабиться, либо бежать, чтоб позднее забрасывать копрой и матом компетентные органы, социально требуя акцию за эстетическую сатисфакцию (т.е. опять же наоборот).
      Видеотехника, давая возможность выбрать себе героя по вкусу, готового в любой момент к исполнению прямолинейных обязанностей, уже не просто феминизирует, а лолиторизует. Представим себе Обломова с дистанционным пультом-смотрителем под подушкой: пуск — и Штольц Хоттабович Райский выскакивает, чтобы спеть колыбельную Клары. (А можно и ниндзя: ушуячит блок-б(л)астером по эрогенным нейронам — полный отпад с высотного билдинга).
      Видеоязык всеяден, валиден, международен, он унифицирует и акцию и реакцию. Любой из прорывов шаблона чреват очередным нагноением: стоит только его стиражировать, спрыснув эфиром, и откровение затаскают в течение дня. Прощай, книжный бум: «меняю прописку на подписку», «братья Грин (Алекс и Грэм) со всеми удобствами»…
      Постписьмо = предписьму; мы возвращаемся к устной и рисуночной коммуникации, пусть и на более гегелевском техническом уровне.
      Правда, культ формы противостоит пока культу героя и действия, формозонщики еще играют на повышение.
      Довелось мне как-то присутствовать при диалоге двух любителей изящной и прочей словесности. Одного из них можно назвать как бы оптимистом, а другого как бы иначе. Так вот, первый заявил, что рад теле-видеобуму: наконец-то вся показуха, вся фабула, вся словесная буженина перейдет к масскультуре, а писателю останется на долю лишь чистое искусство, рококо прокураторских рук, игра на бисер, которую невозможно адекватно воспроизвести на экране. Короче, останется истинный авангард. Его собеседник скептически отнесся к этому заявлению: не столь важно, сказал он, кому достанется филейная часть; чтоб смаковать сухие изыски Джона или Ролана Барта, Дональда Бартельми и прочих бартовых, следует изначально переварить традицию от Саади и де Сада до цидуль Цадасы и Садовяну, но и к этому способен лишь тот, кто вышел из слюнявчика тетеньки Барто и кожаных чулок дядьки Фенимора… Перервав пуповину дитю-авангарду, мы потушим его в самом младенчестве, его некому будет принимать и понимать. А словесность вновь падет до кухонной коммуникации в транспортной кишке…
      Боюсь, это дискуссия в пользу бедных, но жадных. Треснул вавилонский фалл из слоновой кости. Форму диктует беспроволочная действительность симулянтов. Нам несколько тяжело переживать эту головную реальность, ведь живем, что называется, в переходное время, по шею закопаны в прошлое, да еще на самой дороге.
      Слово отзвонило свое, почтим его память минутой молчания (до конца не сумеем, конечно, но это нервное). Весна Священная сегодня на заречной улице.

      1986 г.

---