Не часто выбираешься в Центр из своего кубометра в Новостройках, а так как и работаю я рядом с домом, на Насосной станции, то ясно, что съездить пробздеться, штаны показать, в чужие заглянуть или еще как провести культурно досуг иногда не вредно. А тут и снега распустили грязные нюни, котяры завыли как от водяры, грачи-пархачи пролетели, не признав обетованную землю, рифмачи-стукачи навострили смычки и даже старпер Филимон заскрипел, завертелся на трухлявой скамейке у Гастронома, рассекая клюкой занюханный воздух, так что и последний кастрат догадался бы о приходе весны.
Не все же перегонять желчь с любимой супругой и дерьмо на работе, да месить грязь на бульваре Индустриального Оргазма! Настроение насквозь поэтическое, того и гляди отстегнешь подкожную трешку и сунешься в какой-нибудь местный лувр повздыхать о прошедших эпохах. Слава богу, друзья не допустят так пасть высоко, найдут попроще шалман, где с бoльшим толком можно выдавить гной ностальгии.
Друзья мои только с виду подонки… А может не с виду… да нам ли решать?!. Нет, кореша у меня неплохие. Вот Кузя, к примеру. Кузанец-расстрига. Мордоворот еще тот, нос-негритос, глазки как щелочки в кассе, лоб как лобок — волосат, губы морщин прыщеваты; правда, куртень фирмовая, финские сапожищи — пугачи для чужих гениталий; мать его — одуванчиком при Эрмитаже, сам книжками промышляет на барахолке, потомственный стало быть интеллигент; садит цитатами из «Заратустры», мастер поговорить «за Россию», «за жизнь» — только налей.
«Ты, шеф, херню не пори, бля! — Бывало так скажет. — Поглядел бы лучше, что Гегель про это писал!»
Короче, научного склада ума человек, а чтобы пройти куда без билета или в морду достать, так ему это — плюнуть.
Другое дело — Славик. Он хоть и был в свое время спецом свободных профессий, но потом опустился до инженера, галстук начал носить… эпатирует, падло!
Архаров, тот — мистик. Нажрется до галлюцинаций, а после кается перед иконой. Или — сегодня маками шмыгается, а завтра на голову встанет. Ширшасана называется.
На первый взгляд между нами общего мало, а повнимательнее приглядеться — и вовсе нет, но так уж сложилось: память об индейских баталиях детства и мирная зрелость пред бутылью с огненной водой бледнолицых, в просторечии именуемой «водка».
И я бывал в Аркадии. Вот баня, где тараканы водят дружбу с пролетариатом, вот родной пивларек… И старик Говяшкин, Агасфер ленинградских помоек, жрец крысиных подвалов, все тут же, не делается ему ничего. Да, бездна воспоминаний.
Ну и, конечно, Невский. Жаль, что не Александр. Всыпал бы ему пару тепленьких инвектив. На шведов его, видите ли, потянуло!
Хотя что я? Не все так уж мрачно. Народ приоделся, снует. Пахнет жизнью, сосисками… кое-где. И солнце. Какое-то, правда, смурное, смирное слишком, военно-морское, как рожа матроса с похмелья.
Нет, тесно на Невском, море задов, даже самых-пресамых, взор тяжелит и туманит. Где уж одинокою пипкой плотину здесь ставить!..
Кстати, об инвективах. Тяжело. Тяжело признаваться, но все это — наше. И лишь дурачок или юный романтик может надеяться, что сам он вне цивилизации, что он — созерцатель, око божественное, чуждое тлению декаданса. Так каждый житель толпы чувствует себя в ней случайным пришельцем, недолговременным посетителем. Впрочем, капли брызжут, срываются с водной поверхности… Но куда они падают?
Ага, вот и Кузя со Славиком. Ругаются с постовым. Жаль, жаль терять два рубля, дурная примета для аргонавтов, мечтающих о пузыре «Золотистый» иль «Колхети». Кабак теперь по боку, «розлив» улыбается по воскресеньям, парадняк — слишком стремно. Ладно, что-нибудь придумаем.
— Сколько на борту, мастер?
И это Кузя, наш штатный философ!
— Что за терминология, доктор? Вы же не на толчке, право.
Наконец-то запыхавшийся Архаров. Хотя почему «запыхавшийся»? Этот никогда не спешит, пранаямой бравирует. Лучше бы стакан свистнул из газавтомата.
— Я тут знаю местечко потише. В дельте жизни…
Удивительно: два шага в сторону и ландшафт — чулком наизнанку. Ручейки вялой плоти, рыбий глаз старушенции в подвальном окошке, клешня инвалида, в колодце двора — плотва ребятишек.
Подплываем. Стало сумрачней как-то, ветерком потянуло, сырость, острый запах мочи.
— Ну, господа… — заскулил Славик, — что за эстетика в общественном туалете!..
— Кыш ты! — С достоинством Кузя. — Скверик не видишь, мудило? А у бабки стакан позаимствуем.
Кузя все-таки с головой и с жизненным опытом. Материалист, правда, отпетый, но хоть не диалектический.
Бабка — ведунья, мы только вошли, а она уж с прибором. Прибор в пятнах багровых, а перцовкой несет из него и зубным эликсиром. Вот люди!
В скверике — голые вербы вегетативной системой, тополя с черной корой, ни души.
Архаров: Ну, что, по стакану забвения?
(Неостроумно, но к делу).
Славик: Как-то невесело.
Нытик, чистюля, импотент НТРа. В «Арагви» ему захотелось, мюзик-холл ему подавай! Но вот затеплилась кровушка и ветер усилившийся уже не тревожит.
Действительно, мрачновато. Вроде не первые встречные. (Даже Кузя какой-то сонливый; или верны те слухи, что портвейн заряжают аминазином?). Может начать с анекдота? Ладно, еще разгуляемся.
— Давай по второму.
Вдарили, задымили. Слегка полегчало.
— Ну что, Анахоретов? — (Кузя). — Как успехи на поприще медитаций? На свой пуп нагляделся? На женские пупы не потянуло? Есть у меня одна знакомая стерва. Гарантирую египетские ночи парапсихоза.
— Скушно. — (Архаров). — С тобой говори хоть о домостроении, хоть о богостроительстве — ты все на баб переведешь.
Кузя: А я живой, понимаешь? Для живого это естественно.
— Ну-ну, расскажи нам про базис. А мы, надстройки мертвяки, послушаем с удовольствием.
— Какое с твоей удой удовольствие? Дать тебе нюхнуть Колымы, так через пару дней, дохлятина, не то, что на голову — на ноги не встал бы.
Это они беззлобно, я их знаю. Не жить — боимся, а жизнь раздражает и всяк борется с нею по-своему.
Я: Видишь ли, Кузя, дружище, искусство — оно…
— Извращение. Сорвал банан, поволок негритянку под пальму — и вопросы исчезнут.
— Ну, в нашем-то климате…
— В этом все беды. Огород неухожен, сырость, туманы. И лезет червячок-сорнячок из земли. По-вашему — интеллигенция.
— Сурово. Однако…
Кузя (отмахиваясь): Знаю. Знакомо. Рассказывали. Приходит здоровенный обезьян в школу в одной набедренной повязке, член вкруг колена обмотан: «Уцицца хоцу!»
— Вот видишь!
— Вижу, что надо иногда меняться местами.
Архаров: Толстовство какое-то. На раблезианской подкладке.
Славик: С кинической вытачкой.
— И у русской мочеточки, — завершаю я, — с армянским мочегонным.
Кузя: Болтовня. Надоело. Двухсотлетняя говорильня. Как соберутся больше двух балбесов, так сразу о святом, о вечном, о мрачном. Проболтали, пропили, продристали Россию. А больше делать ничего не умеем. Да и не нужно ничего делать. Где, кстати, стакан?
Вывернули карманы — немножко математики в пределах средней школы — послали Архарова.
Кузя (возбуждаясь, как всегда при недопитии): Что ты мне лопочешь там о культуре? Любой жлоб у любого пивбара скажет: хуево. А твой Трифон Абрамин рассосет это в кашицу и подкинет сахарочек вприкуску: мол, где-то что-то не так, не по уговору. А тысчонка зассышек-подписчиц захлопает ручками: ах, как смело, как дерзновенно!.. Это вы называете литературой?
— Но есть еще самиздат, тамиздат…
— Как же. Подлитература и надлитература. То же «хуево-маево», но во весь голос, на 150 миллионов. Только 150 миллионов не услышат, да и сами умеют, хоть и в тряпочку… Ага, Ахеронтов! Чем попотчуешь?
— Вот только это.
— Гниловато. Впрочем, гнилье к гнилью не пристанет. Прозит!.. — (Отдышавшись). — И кто нас, блядей, только выдумал? Ведь кто-то же выдумал… Сидит этот Кто-то на своем НЛО и наблюдает, паскуда, как мы тут копошимся. Традиции, революции, поллюции, апелляции, конституции, менструации… Сверху, я думаю, забавно рассматривать.
Архаров: Можно и здесь быть наблюдателем.
Кузя: Разумеется. По примеру тех героических медиков, что прививали себе дурные болезни, а после записывали ощущения… А ты что молчишь, технокультура?
Но Славик где-то витает. Может, в Элизиуме банкетных столов, похвал профессуры, женщин с чисто вымытой кожей, шуршания упитанных диссертаций?.. Не угадал.
— Я представлял себе как сейчас сквозь наши с вами тела, сквозь этот вот писсуар, сквозь всю планету проходят — кто знает? — невидимые нами миры. Антимиры, нейтрино-вселенные, миры четвертого измерения. Есть так же идея, что микрокосм с макрокосмом где-то сливаются. Может быть, в каждой клетке моего тела пребывают триллионы неведомых цивилизаций!
— А наш мир тоже в клетке?
— Вполне вероятно.
— Ну, брат, спасибо. Раскрыл тайну рака. Ты и взаправду веришь в эту бредятину?
— А я его понимаю. — Вступаюсь. — Во что теперь еще верить? Чудеса Озириса и христианства — атавизм и архаика, сейчас только наука способна обновить человеческую веру в чудо. И речь не о новинках так называемого прогресса, а о безудержных спекуляциях, когда допускается возможным самое невозможное и представляется недоступное разумному представлению.
— Плотиновских щей да по-эйнштейновски влей? — пожимает плечами Архаров.
— А это уж не от нас зависит. Глупо бороться с неизбежным. Жрец — теолог — ученый, вождь — царь — политик, шаманизм — алхимия — технология. Архетипы не умерли, они сбросили кожу. И что толку кричать об упадке? Миф о Золотом веке — миф о том, чего не было.
Архаров: А миф о Золотом послезавтра — то, чего никогда не будет. Сегодня технология заменяет органы чувств. Не робот займет место человека, но человек место робота. Сакрализация прогресса — очередной безуспешный трюк в попытке заглушить внутреннюю пустоту, страх, одиночество. Сеанс массового гипноза, магия, транслируемая через спутники связи. А за нею все тот же «хлеб», все та же жажда зрелищ…
Я: Все тот же плач Иеремии. Нет, братцы, вы отстали. Будущее принадлежит славикам.
— Славное будущее! Не знаем зачем сами живем на земле, но зато и поэтому интересуемся есть ли жизнь на других планетах. Сегодняшняя эпоха с вашей наукой, кусающей себя за хвост как шелудивая псина, это для зомбированных придурков. А проблема одна. Проблема зла и бессмысленности существования. И выход тоже один…
Кузя: Можешь не продолжать, манихей Херхуев.
— Не перебивай. Я скажу о себе, хотя это многих касается. Мы родились без корней. Традиция мрачная, но прочная — материализм. Псевдотрадиция — царство грядущее на земле — шелуха, обертка из позолоты. Естественный конфликт поколений — рок, хип, пьянь, нигилизм, седуксен и заграничные шмотки. Что дальше? Дальше — на круги своя. Большинство воевало отнюдь не с отцами, а с собой, с неизбежностью личной судьбы, с испорченной кровью, и лишь отдельные неудачники, инфант-териблисты, видят выход в вечном, в духовном, в том, что было до нас и останется после…
Кузя: Шпенглера надо читать. Все мы давно им предсказаны. И ты со своим вечным возвратом.
Архаров: Думаешь, сам от Славика ушел далеко? (Извини, дорогой). Только у него это чище, без маски из монструозного папье-маше. А я — русский художник и верю в бога прадедовского, и пытаюсь что-то создать, пусть ненужное, но мне это нужно… Что, очень смешно?
— Да нет, скорей это грустно.
Кузя: Опять об искусстве!.. Йога, мистика, эзотерика — чем они лучше бутыли, древней как мир, верной как Пенелопа, проверенной как член Пантагрюэля? Ошизеть можно просто от жизни, но вам подавай дополнительные, элитарные шизовки. «Я — русский художник!». Кто сейчас русский? Что это за слово смешное? Этнологическая пустышка. Да и Запад ваш импотентный… Боишься быть самим собою, неопрятная правда пугает — так скорей на голову встанем, стишками, красками, спермою брызнем с левой ноги из-за правого уха. Глядишь, уважение к себе подымается. Блекло!
…Собачонка откуда-то вынырнула. Лает, болезная. У меня завалялся в кармане огрызок печенья, я сую ей этот огрызок, но он изгажен в табачной окрошке, зверь не берет.
За углом туалета — какие-то странные звуки. Заглядываем. Ба, да мы не одни были все это время! На земле лежит здоровенный мужик. Обмочился, бедняга. Холодно, просыпается. Нет, показалось — рыгает. Ветер заголил подол темно-синей рубахи: заскорузлая скорлупа живота — древесной корой — с пятнами бормотухи словно исходит кровавыми выделениями. Этакий уранид-Бриарей в глубоком, пугающем обмороке.
— Вот ваше будущее, любезный Харонов.
Архаров не слышит, трясет черными патлами. Здорово пьян.
Пора уж отлить. Заходим. Тусклая лампочка в мареве испарений, хлюпанье под ногами. Дощатые перегородки — пещерные ясли с примитивными петроглифами гениталий. Девять мерцающих раковин с шумом прибоя, ворoнками к центру Земли…
Что ни говори, а отлил, когда шибко припрет, и блажен. Много ли нужно для счастья?
— Точней цельтесь, Отхарков.
Бесполезный совет. Он всегда так. Только что цицеронствовал напропалую, а глядишь — уже член в руках удержать не способен. Еще писсуар головой разобьет.
Кузя ссыт как патриций, не прикрывая пенис стыдливой ладонью. Да ладонью и не прикроешь. Человек нараспашку.
Славик что-то лопочет еще о современном искусстве, подлаживается под сильную кузину личность:
— …это только лубок. Лубок для массы а la глазунада и лубок для элиты — заумные термины вперемешку с затяжками папиросой, набитой дурью…
Но Кузе прискучило это давно.
— Вы, бляхи-мухи, лучше скажите сколько у вас карбованцев? Ничего? Грошовые интели!
— Кузанец, кончай материться! Уши увяли.
Архаров справился-таки с ширинкой.
— Проснулся, херр Захер? Ладно, отвечу. Я просто сын блатного века. А ты — его пасынок. Я живу с духом времени, а ты разлагаешься от рефлексии. Я, может, герой будущих былин, а ты — в лучшем случае — калика перехожий!..
А ведь и вправду герой. Иначе пошел бы разве куртку сдавать? Не просили — в душах читает. Повел Кузя могутным плечом и направился в сторону Гастронома. Но Архаров стал плох, согнулся как перебитое древо жизни и возвращает родной земле грубые плоды ее. Взор как у павшего воина, воина, пораженного в спину подлым, трусливым врагом. Шторм в желудке понемногу стихает, предательский груз за бортом, можно на воздух. Мы выводим Архарова в скверик — темнота, тошнота, но ветер трудится, должен помочь… усаживаем на скамейку.
— На север и вниз, на север и вниз… — бормочет что-то свое, непонятное, принимает не слишком удобную позу и отключается. Постепенно, частями: сначала сознание, затем руки-ноги, речь наконец, дыхание… нет, сосет ветерок, все в порядке.
Вдали зажглись фонари, гальюн засеребрился на фоне мертвящего света, задрожал, запружинил и, кажется, вот-вот взлетит, оторвется от прорвы-земли, хлеща жидким топливом через сопла своих унитазов.
Тускло, кисло, знобит, хмель выходит, хмарь разливается. Посторонние шумы не долетают до нас, словно натыкаются на невидимый купол. Чаша чрева. Здесь своя гамма звуков: всплески плаща на ветру, скрип тополей, икота Архарова… и некое странное клокотание, квохтанье… чавк, урчанье, ворчание доносятся из туалета. Подхожу к нему, дергаю за дверную ручку. Заперто. Урчанье усиливается, даже как будто слышатся в нем отголоски человеческих слов. Я стучусь, не отдавая отчета зачем это делаю. Урчание на мгновенье смолкает, потом вновь возобновляется… с насмешливой вроде бы ноткой.
За углом уже нет Бриарея. Возвращаюсь к скамейке. Тело Архарова недвижимо. Славик исчез. Чертовщина. Где же Кузя? Сколько можно здесь ошиваться?..
Ворчание стихло. Тук-тук… Откуда это? Ток-ток. Чок-чок. Трик-трак… Маразм. Доведет же говеная бормотуха!..
Слышен прихлоп в ладоши. Что это, подпольный дискоклуб работает в сральнике или башка моя уже не работает?.. Чок-чок!.. Действительно, надо завязывать, не то скоро чокнешься…
— Чок-чок, пятачок, вставай, Яша-дурачок!..
Дверь открывается, выбегает туалетная бабка-ведунья. Складно приплясывает, ладно притоптывает. Галлюцинации?.. За ней степенной походкой выходит мужик в синей хламиде, лица не видно, что-то тащит за собой, тащит по земле мешок или… Бабка хороводит вокруг него, только что на руках не скачет.
— Перстенек-то у меня! Хочешь, Яша, перстенек? Спой «Дид-Ладо»!..
Мужик хрипит, слова сказать не может. Ноги еле волочит, мешок тащит. Хрип становится членораздельнее, голос в нем прорезается. Чок-чок!
— Сядить Ящер у кусте орешачки луще. Чок-чок! Жанитися хочу! — ревет мужик. — Жанитися!!!
Бабка пляшет, руки над головой извиваются страстно, кокетливо.
— Возьми себе панну… возьми себе девку, каторую хочешь… каторую любишь!
Мужик разворачивается… не мешок у него: это хвост аллигатора!..
Я не пьян, я вовсе не пьян. Легкий обморок. Упал на Архарова. А тут стоят трое мстителей и самый рыжий из них лучиком электрическим по глазам моим водит.
— Кинкары… — бормочет Архаров сквозь сон. — Кентавры… гандхарвы… Уймись, Радамант!
— А что это вы тут делаете? — любопытствует «Радамант», то бишь «кинкар», то есть родной мой человек из плоти и ментиков, рассеявший древние хмари. — Не надо тут лежать, граждане. Вы здесь простудитесь. Мы отвезем вас. У нас тут машина.
Отвези нас, отвези, Радамант! Туда, где чисто-светло, где грачи-пархачи, где рифмачи-стукачи, туда, где весна, где плотва работяжек, где земля обетованная… Так зачем же бегу я? Не надо бежать. Надо ехать. А я вот бегу почему-то и перелезаю через ограду. Зацепился штаниной, слава богу. Зацепился и вишу. Подходит ко мне мой родной человек, снимает меня с ограды как спелую нежную грушу. Съешь меня, грушу, съешь, дорогой! Не ест он меня, снимает с ограды и ведет. Туда, где светло, где земля… Топ-топ. Тук-тук. Трик-трак. Чок… ЧОК!
май 1982 г., Члениздат