Серия «Литература русской эмиграции»
Иван Лукаш; Сочинения в двух книгах; кн. 1 «Пожар Москвы»
Москва; НПК «Интелвак»; 2000
OCR и вычитка: Давид Титиевский, июль 2008 г., Хайфа
Библиотека Александра Белоусенко
--------------------------------------
Изучение истории и культуры русской эмиграции стало в последние годы одной из доминант исследовательской деятельности в нашей стране. Особо заметный интерес проявлен к литературе изгнания. Вышло немало сборников и даже собраний сочинений художников, творивших на чужбине; не прекращаются публикации в журналах и альманахах, написано множество статей; появились ценные биобиблиографические справочники. Можно констатировать, что в России уже сложилось некоторое представление о литературе русской эмиграции, создана определенная иерархия ценностей в этой сфере.
Процесс возвращения на родину национального достояния не проходит, однако, гладко. Так, по-видимому, и должно быть, трудности в столь сложном и ответственном деле есть трудности объективного свойства, «болезни роста». Их, болезней, набирается с избытком, на целый «скорбный лист», сиречь специальное исследование. Причины недугов разнообразны, но если всмотреться в них пристально и по возможности беспристрастно, то можно сказать так: они напрямую связаны с нынешним состоянием отечественной литературы, с теми тенденциями, которые получили хождение в современном российском обществе.
В литературе господствуют определенные этические и эстетические группы и течения — немудрено, что и в отношении к наследию русской эмиграции они проводят «протекционистскую» издательскую политику. В обществе приветствуются определенные идеологемы — понятно, что и тут издатели стремятся угодить духу времени. В итоге же получается, что об одних представителях эмигрантской литературы известно очень много, о других — не очень, а о третьих — увы, практически ничего. Одни сочинения изданы и переизданы десятки раз — но преобладают вовсе не знакомые публике. О «кривом зеркале» пока вещать, кажется, рано, но тревожиться уже пора. Иначе мы рискуем сызнова опошлить изначально благое намерение и стать обладателями псевдоистории русской литературы в изгнании.
Так рассудило издательство — и приступило к реализации масштабного проекта под названием «Литература русской эмиграции». По замыслу составителей, в рамках запланированной серии должны быть изданы книги именно тех литераторов-эмигрантов, которые обойдены вниманием или попросту пребывают в забвении. Речь идет о писателях, кто своим совместным трудом как раз и создал беженскую литературу. Их дарования, вероятно, нельзя сравнивать, допустим, с дарованием Бунина. Но их романами, повестями и рассказами зачитывалось все Русское зарубежье, от мала до велика, люди довольно образованные, знавшие толк в литературе — недооценивать такой факт не стоит.
В серии «Литература русской эмиграции» будут изданы книги разных жанров, в том числе детские и мемуарные. Издательство намеревается представить на суд читателей и образчики так называемой «массовой» литературы, выходившей в странах русского рассеяния, и доказать, что и здесь, как ни парадоксально, были свои шедевры (без кавычек), проходящие по разряду изящной словесности. История литературы изгнания будет неполной без таких страниц. Кроме того, в каждом томе серии предполагается «Приложение» — свод критических и мемуарных свидетельств современников об авторе тома. По имеющимся сведениям, такой подход к литературной «репатриации» еще не применялся в России — по крайней мере, в качестве аспекта солидной издательской программы.
Серия открывается томом избранных сочинений Ивана Лукаша — замечательного прозаика, уже отчасти знакомого в нашей стране. Следом за ним к читателю придут еще две книги, двух других изгнанников — и ждать их недолго. Эти и последующие тома отданы представителям первой эмиграции, самой обширной и с точки зрения творческой наиболее значимой. Скорее всего, и в будущем мы будем отдавать предпочтение ей, хотя не исключаем и обращение к тем или иным произведениям, созданным во времена прочих «волн». Как говорится, время покажет.
Время покажет — да не простое оно, нынешнее время. Издательство выражает надежду, что глубокоуважаемые читатели поддержат наше начинание — и тем самым обеспечат серии «Литература русской эмиграции» долгую жизнь.
Россия... была невоплощенным
до конца сном Петра, полуявью и
полувидением, сменой снов, движимых
к горчайшему пробуждению.
Имя автора этой книги — самобытного писателя, представителя «первой волны» эмиграции — уже достаточно известно в нашей стране. За последние годы опубликованы некоторые его сочинения, о нем написано несколько статей и библиографических обзоров. По странному стечению обстоятельств эти статьи разных авторов очень схожи между собою: в каждой речь идет преимущественно о «любви к России», которая переполняла изгнанника. Спору нет — такое отношению к «родному пепелищу» говорит о многом, располагает к герою, разговор о патриотизме весьма уместен в эпоху увлечения «общечеловеческими ценностями», но за таким разговором как-то забывается или, если угодно, выводится за скобки, что темой обсуждения стал не просто гражданин, российский верноподданный, но российский писатель — вещи совместные и идеально (правда, не всегда) уживающиеся, но все-таки разные, требующие соответствующих коррекций в подходах к ним со стороны биографов. Всему свое место, свои комплименты — иначе графа Хвостова придется извлекать из обоза и с извинениями венчать на литературное царство. Лучше уж рассуждать о литературе в категориях сугубо литературных, не умаляя при этом (напротив, попутно подчеркивая) иные добродетели литератора.
Сформулировав метод, рискнем привести одну парадоксальную цитату, возникшую некогда в Русском зарубежье. Она спорна и резка, но прельщает оригинальностью и энергией мысли, что дает возможность обойтись без традиционного неспешного зачина и перейти, нимало не мешкая, к делу. Итак:
«Психология народа не может быть понята по его литературе. Литература отражает только отдельные клочки национального быта — и, кроме того, клочки, резко окрашенные в цвет лорнета наблюдателя. Так, Лев Толстой, разочарованный крепостник, с одной стороны, рисовал быт русской знати, окрашенный в цвета розовой идеализации этого быта, и, с другой, отражал чувство обреченности родного писателю слоя. Ф. Достоевский — быт деклассированного и обозленного разночинца, окрашенный в тона писательской эпилепсии. А. Чехов — быт мелкой интеллигенции, туберкулезного происхождения. М. Горький — социал-демократического босяка. Л. Андреев — просто свои алкогольные кошмары...
Русскую психологию характеризуют не художественные вымыслы писателей, а реальные факты исторической жизни.
Не Обломовы, а Дежневы, не Плюшкины, а Минины, не Колупаевы, а Строгановы, не «непротивление злу», а Суворовы, не «анархические наклонности русского народа», а его глубочайший и широчайший во всей истории человечества государственный инстинкт.
Всякая литература живет противоречиями жизни, а не ее нормальными явлениями. Всякая настоящая литература есть литература критическая. В тоталитарных режимах нет критики, но нет и литературы. Литература всегда является кривым зеркалом народной души. Наша литература в особенности, ибо она родилась в эпоху крепостничества, достигла необычайной технической высоты и окрасила все наши представления о России в заведомо неверный цвет».
Так говорил — и говорил неоднократно, надеясь быть услышанным, — о русской словесности времен ее высочайшего расцвета Иван Солоневич (Солоневич Иван. Народная монархия. М, 1991. С. 22—23.), знаменитый и одинокий эмигрантский трибун, бескомпромиссный борец за «народную монархию», лютый враг и «правых», и «левых». Говорил — как будто казнил, рубил сплеча. Но будем хоть мы, потомки, великодушны и простим ему резкости и полемические перехлесты: ведь за них публицист, всегда предельно искренний и страстный, и так прострадал всю жизнь. Что толку — по крайней мере, в данном случае — в дискуссиях об этикете? Да и не секрет, что беседы о благовоспитанности заводятся для уклонения от бесед о сути проблемы. Гораздо продуктивнее вдуматься в слова Солоневича, с виду такие необычные и пугающие, толкающие на импульсивный протест.
Как же так — выходит, наши кумиры изучали не общее, а частное, да и в частном были горазды на выдумки, обманывали доверчивых? Не верится — но ведь и Солоневич, узнавший и увидевший многое, имел право на свое суждение, и в его речах присутствуют и логика, и факты, и — главное — любовь к России, причем такая, что не потерпит ни самолюбования, ни пошлого критиканства. Тогда, быть может, наши «вечные спутники» и создатель «Народной монархии» вещали о разном, каждый со своей колокольни; или — еще вариант — есть «проклятые вопросы», допускающие двоякий ответ, единовременное сосуществование двух правд — по Пушкину: и «возвышающего обмана», и тенью за ним следующих «низких истин» — и каждая из правд имеет свои аргументы, свои права на отождествление ее с реальностью?
Пожалуй, никто в среде первой эмиграции не ставил вопроса о соотношении России реальной (исторической) и литературной (квазиисторической) в столь прямой и законченной форме, как это сделал Иван Солоневич. Надо учитывать, что публицист — при всей своей своеобычности — жил и творил в абсолютно невыдуманном мире, был трезвым практиком, обладал уникальным чутьем, удивительно точно умел уловить тенденцию, вычленить ее из вороха фраз и вызывающе-ярко поднести аудитории. Уловил он ее и здесь, она и впрямь набирала силу в Зарубежной России, и это никоим образом не удивительно: ведь недавняя катастрофа принудила русского человека пристально всмотреться в прошлое России, давно утекшее и недавнее, и задуматься об ответственности всех и каждого за свершившееся.
В таком контексте неизбежно всплывала и тема о роли литературы в тех общественных процессах, которые в итоге привели Империю к краху. И Солоневич, судивший литературу и литераторов, выступил, вне всякого сомнения, от лица многих. У него были и сторонники, и попутчики; пусть и более сдержанные в суждениях, подчас просто осторожные, но были — и довольно многочисленные. Одни солидаризировались с публицистом творческими жестами: уходили в чистую литературу, в мир стиля и эстетики; такой уход по сути был полемичным по отношению к «классикам», зачастую претендовавшим на «учительство» и социальное реформаторство. Другие же, напротив, принципиально оставались верны традициям общественного служения литератора, однако полагали, что традиции должно не только бережно хранить, но и продолжать, совершенствовать, что их задача в условиях изгнания — не одни «старые погудки на новый лад», но и критические осмысление самих основ русской литературы, ее идейных и этических постулатов.
К последним принадлежал и наш герой, Иван Созонтович Лукаш. Однажды, отвечая на анкету парижского журнала «Числа» (1930), он прямо сказал, что современным русским писателям надо «преодолеть идеи Толстого и Достоевского, в сущности идеи хаоса и разрушения». Обратите внимание: не забыть, не отвергнуть с порога, но именно «преодолеть» — словом, заново пропустить их через души, в который раз переболеть ими, в который раз обогатиться великим духовный опытом и, не забывая о благодарности, но и не робея уже перед гигантами, шагнуть вперед.
В поисках — так казалось — «нормальных явлений», подлинной России.
* * *
Подлинной России — и себя...
Иван Лукаш появился на свет 30 марта 1892 года в Петербурге, в семье служителя Императорской Академии художеств, отставного ефрейтора лейб-гвардии Финляндского полка, по-тогдашнему «инвалида». Учился понемногу в Ларинской гимназии и в частной гимназии Л.Д. Лентовской, позднее закончил юридический факультет Петербургского университета. Попутно слагал и печатал стихи (в духе Игоря Северянина), увлекался, как все, политикой (симпатизировал эсерам) и даже попытался, движимый романтическими чувствами, уплыть в Америку.
Потом была оболганная потомками война — и краткая служба добровольцем в тыловых учреждениях Преображенского полка, своего рода подготовка к грядущим сражениям. В ту пору Лукаш увлекся лозунгами кадетов и, кроме того, стал популярным репортером. Его привечали во многих газетах соответствующего направления, из-под пера молодого человека вышел ряд брошюр на военные темы, он восторженно приветствовал нараставшее либерально-демократическое наступление на власть, рукоплескал Февралю.
Как типично жили тогда люди, большинство людей; как схожи в общих чертах их биографии, биографии поколений-самоубийц; как дружно и радостно вышли они на перрон, дождались поезда и с упоением легли на рельсы; и лишь когда нечто «огромное, неумолимое» потащило их, когда все осталось в прошлом, каждого — или почти каждого — пронзило: «Где я? Что я делаю? Зачем?» И захотелось подняться — да уже невозможна, напрасна была борьба...
Пришел Октябрь — и принес заслуженное и страшное. Где и с кем Иван Лукаш — понятно без витиеватых объяснений. В 1918— 1920 годах его видят в рядах Добровольческой армии, он — старший унтер-офицер из вольноопределяющихся. Там, в «белом стане», продолжилась и журналистская карьера: статьи и репортажи за подписью Лукаша нередко появлялись в газетах «Юг России» и «Голос Таврии». А затем был Крым и развязка: разгром, паника, спешная погрузка на корабли, удаляющийся берег...
Впечатляет его скитальческий маршрут: Константинополь, Галлиполи, Тырново, София, Вена, Прага, Берлин, Рига и, наконец, Париж. Здесь, на чужбине, общественная позиция Лукаша определилась окончательно. «Он всегда ходил в «правых», — вспоминал впоследствии Роман Гуль (Новый Журнал, Нью-Йорк, 1979, № 134. С. 116.). Не случайно с 1927 года он становится активным сотрудником парижской эмигрантской газеты «Возрождение» — издания, выражавшего, пусть и с оговорками, интересы национального крыла Зарубежной России. Правда, тут же надо сказать, что Лукаш, если и не избегал политической публицистики, то, по крайней мере, и не увлекался ею, предпочитая в газетной работе темы общекультурные или хронику. Благодаря этому его имя не стало жупелом для идейных противников (как имя, допустим, И.Л. Солоневича) — и литературная репутация Лукаша не пострадала от необъективных «партийных» оценок. Но едва ли здесь можно усмотреть некую хитрость со стороны писателя — нет, все, что он хотел сказать, подчас вещи крайне нелицеприятные, — он говорил, не таясь, однако другим, не примитивно-газетным, языком — языком литературы.
Мировоззренческая самоидентификация не помешала, правда, Лукашу продолжить поиски новых форм душевного опыта. Если раньше, до революции, случилось неудавшееся бегство за океан, то теперь он затеял предприятие не менее экстравагантное — записался в масоны. Вступил в берлинскую ложу «Великий Свет Севера», позднее перешел в парижскую «Астрея»; поначалу увлекся, воодушевился неведомой мистикой, прочел ряд докладов. Вообще масонство было в ту пору в большой моде среди элиты эмиграции, в братство шли гурьбой, в том числе и «правые» — христиане, монархисты, «государственники». Последнее обстоятельство, кстати, использовалось (и по-прежнему используется) «вольными каменщиками» в качестве аргумента в пользу теории о совместимости масонской идеологии с Православием. Такая софистика не раз и убедительно опровергнута; дабы не уклоняться далеко в сторону, скажем лишь, что факт обращения эмигрантов к масонству неопровержимо свидетельствует только об одном, причем давно известном — о том, что русские люди (прежде всего пресловутая «элита») забыли Бога, закрепили за храмом лишь статус присутственного места. Однако элита эмиграции — вовсе не эмиграция в целом, которая осталась верна вере предков; кроме того, элита была, к счастью, неоднородна, и многие ее представители не присоединились к модникам, а иные, попутанные, сумели опомниться. Среди отказавшихся от фартуков и циркулей мы находим и Ивана Лукаша, который сначала перестал посещать заседания ложи, а вскоре и заявил о прекращении масонской «работы» и был «радиирован» (Подробнее об этом см.: С е р к о в А.И. История русского масонства. 1845—1945. СПб., 1997. С. 225, 227, 228, 230, 380.) Можно предположить, что решающую роль здесь сыграли не разногласия «стилистические», но разномыслие по вопросам коренным, по-разному трактуемым «вольными каменщиками» и их недолговечным «братом». Справедливости ради следует, правда, заметить, что масонская тема нашла отражение в некоторых произведениях Лукаша (к примеру, в «Снах Петра»).
Если не отвлекаться на частности, маргинальные аспекты биографии, то о Лукаше-эмигранте должно говорить в первую очередь как о писателе. Бывает и так: покидал он Россию потерпевшим поражение солдатом, репортером — а на чужбине осознал, что может творить. Он был молод, а молодым пробиться в эмигрантской литературе — задача наисложнейшая (целое поколение литературной молодежи оказалось «незамеченным»); но Лукаш и выделился, и завоевал сердца беженцев, и заинтересовал издателей. Менее чем за два десятилетия сочинительства он опубликовал изрядное количество романов, повестей, сборников рассказов и мемуарных очерков. Среди них: «Голое поле. Книга о Галлиполи» (1922), «Черт на гауптвахте» (1922), «Бел-Цвет» (1923), «Граф Калиостро» (1925), «Пожар Москвы» (1930), «Сны Петра» (1931), «Вьюга» (1936), «Ветер Карпат» (1938), «Бедная любовь Мусоргского» (1940) и др. Эмигрантская критика не раз отмечала несомненное «дарование» автора, хотя и предъявляла к его книгам определенные претензии (См. раздел «Эмигрантская печать об И.С. Лукаше» в конце второй книги).
Здесь стоит обмолвиться о некоторых проблемах изучения творчества писателя в наши дни. Как сказано выше, оно наконец-то сдвинулось с мертвой точки — и да продолжится этот процесс. Да вот закавыка: приближение к Лукашу, прозаику подчеркнуто антисоветскому, стартовало совсем «по-советски», в духе времен приснопамятных. Материалы о нем подаются так и такие, словно само имя эмигранта — не говоря уж о его произведениях — приходится натужно проводить через самую свирепую цензуру. Вот и прибегают публикаторы, руководствуясь, скорее всего, благими намерениями, к испытанным в «года глухие» средствам. Помянутая «любовь к России» — одно из них, самое безобидное. Но есть в арсенале доброхотов и иные методы, которые едва ли заслуживают одобрения. Так, в статьях о Лукаше доминируют «выигрышные» отзывы современников, а «неоднозначные» рецензии то и дело укорачиваются до однозначно положительных; не замечаются изъяны, подчас очевидные, его сочинений, особенно ранних; замалчиваются факты, могущие якобы бросить тень на автора, и т.д. Тем самым изначально моделируется определенный стереотип восприятия писателя: мол, вот он, Иван Лукаш, человек, которого любили все, а он беззаветно любил Родину и, следовательно, был прекрасным прозаиком.
Лубок и настоящая литература — вещи из разных миров; более того, биографический лубок оскорбителен для настоящего писателя. Псевдожитийное отношение исследователей к Лукашу вредит ему, ибо намекает на некую творческую ущербность возвращенца, которую тщатся стыдливо скрыть. Заодно дискредитируется и критика Зарубежной России, против собственной воли превращаемая в толпу панегиристов, обслуживающих автора. Наконец, попросту одурачивается современный читатель — по крайней мере, тот, кто не в силах сам разобраться в литературных тонкостях и озирается в поисках поводыря: ему преподносится очередной «миф», отличающийся от старых, ныне отвергнутых, лишь фразеологической шелухой.
Мифы, мифы... Порою начинает казаться, что вся наша жизнь, наша история состоит из них — то навязанных сверху или из-за морей, то выдуманных нами самими. Без них, родимых (воистину так), не обходятся ни на бытовом, ни на глобальном уровне; в самый фундамент русской государственности подмешана толика мифа. Понимал это и Иван Лукаш. Главным содержанием его творчества стало художественное исследование мифа (сна) о России. Мифа двоякого или, точнее, двух мифов: петровского и последующего, возникшего и укоренившегося в сознании потомков реформатора-гения-злодея.
Петр Великий ломал через колено старую Русь — и созидал свою Россию, громадную и осязаемую, но в каком-то смысле и умозрительную, «полуявь и полувидение», плод своего лихорадочного воображения, с ее свойственными этому воображению противоречиями. Строил руками и топором — но клал бревна вперемежку с фантазиями, брил бороды и холил иллюзии. Так открылся имперский период русской истории — открылся «снами Петра». Потом история потекла дальше, и были в ней всякие страницы, славные и сомнительные, — и на этих страницах не было «пробуждения» — был новый миф, послепетровский, реально-призрачный, уже миф о мифе. Граница между сущим и ирреальным в таком историческом бытие стирается, а само бытие схоже с возвратно-поступательной фантасмагорией, которая время от времени — всякий раз на новом событийном фоне — возвращает русского человека к изначальным «снам Петра», к точке неизживаемого внутреннего и внешнего слома. Русская история, как никакая иная, есть история повторяющаяся — и элемент трагического повтора внес в нее именно Петр своими жестокими реформаторскими грезами. После него и люди, и герои произведений — вспомним бедных Евгениев! — принуждены бродить окрест Медного всадника, славить истукана, хулить его и мчаться прочь, любить, творить, сражаться, верить, бредить и умирать подле «кумира»...
Вот центральная, излюбленная тема Ивана Лукаша, проходящая практически через все его романы и повести. Во всех — даже весьма далеких по хронологии и сюжетам — произведениях писатель оставался ей верен. Тема грандиозная по замыслу, по своему мистическому подтексту, по сложности и многообразию проблем, встающих перед дерзнувшим взяться за ее воплощение художником. Как отмечали рецензенты, Лукаш писал скорее не романы, а хроники, где были выведены (а вернее сказать, — где мелькали) сотни действующих лиц, волею судеб вовлеченных в масштабные события петербургского периода русской истории. Повествуя о них, писатель — иногда сознательно, даже декларативно, а иногда явно рефлексируя — пытался полемизировать с традициями классической прозы, идущими от Льва Толстого, Достоевского и прочих корифеев. Причем заявка на соперничество распространялась почти исключительно на сферу идей, историософских построений — и здесь, думается, Лукаш временами довольно близко сходился с помянутыми тезисами Ивана Солоневича. Недаром у Лукаша так много героев «неисторических», как будто «нормальных», реальных, так не похожих на вочеловеченные идеи классиков, не имеющих устойчивого понятия о «непротивлении злу», о «смирись, гордый человек» и т.п. Иван Лукаш — в отличие от своих великих предшественников — знал не только «начала» многих прекрасных, рожденных литературой, теорий, но и то, чем эти теории могут на практике оборачиваться. Его «нормальные» персонажи поневоле становились заложниками этого знания — и существовали в рамках истории трагической, повторяющейся, предопределенной, где все известно наперед...
Здесь и кончалась, едва начавшись, полемика, складывалось оружие. Иван Лукаш, стараясь преодолеть «идеи Толстого и Достоевского, в сущности идеи хаоса и разрушения», и открыть неведомый «философский камень» русского бытия, через напряженный художественный поиск, через ряд — подчеркнем особо — блистательных интуиции, далеким, чрезвычайно кружным путем — не приходил опять-таки к «хаосу и разрушению». Его исследование мифа о России и тяжба с «классиками» фактически подтверждали мысль о некоем зародыше краха, соприродном Империи.
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
А конь-то, видать, и не скакал никуда, топтался на месте, вечно вздернутый. А люди, «нормальные» и литературные, с ними и Иван Лукаш, были не в состоянии превозмочь «волю роковую» наездника...
Иное поражение весомее шумной виктории. Лукаш отступил, не сдюжил, но, право, заслуживает самых лестных слов за смелость, за преданность идее. И какой идее — много ли мы насчитаем отечественных писателей, вознамерившихся постичь мистический смысл русского бытия? То-то и оно, так что будьте корректны и снисходительны, господа историки литературы.
Такой призыв — не пустой звук. Литература, как ведомо каждому, — это не только благие желания и идеи. Многие даже считают, что истинная литература обязана сторониться любомудрия, что она самодостаточна и сильна своими внутренними, сугубо литературными ресурсами (такой взгляд господствует, к примеру, в нашей новейшей словесности). И если брать во внимание именно эту сторону творчества Лукаша, анализировать, допустим, его поэтику, то, увы, придется высказать немало критических суждений. Иные огрехи писателя, особенно композиционные и стилистические, видны, что называется, невооруженным глазом. Кстати, рецензенты Зарубежной России, внимательно изучавшие каждое новое произведение Лукаша, не уставали отмечать как раз таковые изъяны; говорили попутно об отсутствии «школы», «культуры» и т.д. Можно предположить, что Лукаш прислушивался к репликам критиков, настроенных в целом весьма благожелательно. С годами он, несомненно, прибавил в «артистическом» мастерстве, но изжить свойственные его письму недостатки окончательно прозаику так и не удалось.
Надо бы рассказать и о его редакторской деятельности, о работе в Центральном Пушкинском Комитете, о дружбе с Владимиром Набоковым (какие разные люди — но сошлись, даже сочиняли на пару балетные либретто), о влечении Лукаша к сюжетам таинственным, авантюрным* и о многом другом; но стоит только наметить самый приблизительный перечень ждущих своего часа тем — как становится ясно, что очерком или статьей никак не ограничиться, повествование разрастается и должно писать о Лукаше книгу. Будем надеяться, что такая правдивая книга будет создана в обозримом будущем и ее выходу в свет не помешает любовь героя к России — чувство, «немодное», как отмечал В.Ф. Ходасевич, в некоторые моменты нашей истории.
* * *
Том избранных произведений Ивана Лукаша, попавший ныне в руки читателя, — кажется, наиболее солидное на сегодняшний день российское переиздание его сочинений. Здесь собраны произведения разных жанров, созданные в разные периоды эмигрантской жизни, что, как представляется, позволяет составить определенное мнение о творческой эволюции писателя. С другой же стороны, включенные в сборник романы, повести и рассказы посвящены различным вехам отечественной истории, от Петра Великого и до смуты XX столетия, и на таком хронологическом отрезке четче прослеживаются концептуальные воззрения Лукаша, касающиеся трагического феномена Императорской России.
Иван Лукаш искал подлинную Россию — не мешает и нам, снова потерявшим ориентиры в жизни, пройти по маршруту изгнанника и вспомнить былое: вдруг да пригодится.
Напоследок — один многозначительный факт. Иван Созонтович Лукаш скончался накануне второй мировой войны, 15 мая 1940 года, в медонской больнице. Скончался от туберкулеза — профессиональной болезни русских писателей. А двумя десятилетиями ранее, в самом начале эмиграции, он опубликовал «поэму» под названием «Дом усопших» (Берлин, 1922). Книга, честно говоря, не удалась, да не в том дело, а в самом ее сюжете. Действие разворачивается не где-нибудь, но — в санатории для туберкулезных больных. Не счесть, сколько было в русской литературе провидческих опытов — вот и еще один...
На таких фразах составителю удобнее всего исчезать, оставляя читателя наедине с еще не «разрезанной» книгой.
М.Д. ФИЛИН
___________________
* Достаточно перечислить заголовки некоторых его рассказов: «Мальтийский орден», «Гильотина», «Тайны Александра I», «Убийца Столыпина», «Мистический государь»... Ничего зазорного в этом, разумеется, нет, да и читатели — так называемые широкие круги — были только довольны; однако приходит на ум, что русская классическая литература не удостоила подобные темы особым вниманием, отдав их на откуп — думается, неспроста — литераторам «второго ряда» и труженикам «бульварным». Здесь есть простор для размышлений — но нет места для оных в книге...