Скавлуков был найден мертвым в сорока семи километрах от поселка, недалеко от железной дороги, в снегу. Как писала экспертиза, смерть наступила в результате действия холода на организм, подверженный до того алкогольным напиткам.
      Из отдела кадров дали телеграмму на родину, в город Чайковский, отцу погибшего, а домоуправу Дьяченко было приказано съездить и привезти тело.
      В тот же день он прибыл на «мазике» с порванными железными бортами. Подписав какую-то бумагу на полустанке, принял тело, погрузил в кузов, куда перед тем навалил мерзлой хвои.
      Но всё равно дорОгой, когда машину сильно подбрасывало, домоуправ слышал, как тело глухо, будто камень, стучало о дно.
      «Не побилось бы шибко»,— думал он и смотрел на шофера. Тот придерживал машину, но потом забывался и начинал гнать снова.
      Домоуправом Дьяченко стал недавно, а до того почти двенадцать лет работал взрывником, с той поры, как строил еще в заключении ветку от Тайшета на Лену. Но взрывных работ на трассе почти не было, и он стал домоуправом. Предложили, и согласился. На время, конечно.
      Теперь он поглядывал на дорогу и всё беспокоился о том, чтобы у трупа, не дай бог, не откололась рука или не повредилось лицо...
      «Нашел приключение на свою голову»,— подумал он про Скавлукова и стал вспоминать, встречал ли прежде его в поселке... Может быть, и встречал, конечно, но совсем не запомнил. Обыкновенная внешность, стандартная, как говорится, и щеки, и глаза, и сапоги гармошкой...
      Может, это он был, когда трое молодцов выламывали дверь в клубе из-за того, что их не пустили на танцы. А может...
      Дьяченко повел желтым белком по снежной, утомительной для глаз дороге и стал уже подумывать о том, как надо оформить клуб, повесить портрет и набросать хвои в день похорон.
      Похороны будут честь по чести, с небольшим оркестром (по пятерке на каждого), потому что смерть в поселке исключительная редкость, а тут еще ЧП, и начальству оно как серпом под колено... И больно и не вовремя. Всю организацию похорон свалят на Дьяченко, а у него своих дел под завязку. Вот хотя бы третье общежитие, там в кранах замерзла вода... Дьяченко закрыл глаза и сразу словно отгородился от всех неминуемых в его мелочной и занудливой профессии дел: от Скавлукова, клуба, начальства и кранов с замерзшей водой.
      Во сне он успел зарядить и взорвать четыре шпура, а пятый остался невзорванным, они подъезжали к поселку.

      В тот день Скавлуков обварил себе руку. Бригада разрывала насыпь и заменяла бракованные кольца (двенадцать миллиметров арматуры вместо пятнадцати), а Скавлукову было поручено плавить на костре битум. Для заливки труб. Во время одной из подносок он нечаянно плеснул расплавленный битум на руку.
      Обожженную кожу вместе с приварившимся теперь битумом в медпункте отделили пинцетом, обнажив в четверти руки красное мясо. После наложили повязку и дали на семь дней бюллетень. А в бригаде сказали: «Везет же человеку, отоспится теперь».
      И Скавлуков уехал на попутке в поселок.
      Это был совсем не тот поселок, который Скавлуков знал по выходным дням. Тогда он кишел кишмя народом, а в общежитии от радиолы и хлопающих дверей начинали болеть уши. А весь твой день заведомо, тебя не спросясь, распланировали твои дружки. Сон до десяти утра, завтрак в столовой с поллитрой под столом, легкая прогулка по центральной улице, которую они про себя звали «первой Брянской», с заходом в женское общежитие, так сказать, разведка перед боем. После — обед, опять сон, сладкий, дремотный, без обязывающего срока, почти до ужина. Теперь уже крепкая выпивка с легкой закуской, чтобы быстро не трезветь, и фланирование по направлению к клубу, где единожды и навсегда была одна программа: кино и танцы под радиолу. Небольшое разнообразие в воскресный день вносили шумные драки, воскресники и отсутствие водки в магазинах. Тогда с базы доставляли одеколон «Ай-Петри». Пьяных было меньше, а изо рта мужчин исходил благоуханный одеколонный запах.
      В будний день в общежитии и на улице было странно пусто, а Скавлукова чрезвычайно удивило, что их поселок такой маленький размером.
      Он прежде никогда не замечал этого.
      Скавлуков сходил в столовую, заглянул в клуб, также пустой, и вернулся в общежитие.
      В комнате на столе обнаружил письмо и обрадовался, это от знакомой из Иркутска, а не из дома, откуда он ничего интересного в письмах не ждал.
      Лежа прочел письмо, потом напечатанное на конверте поздравление с 1 Мая, потом еще печати и штемпеля.
      По числу определил, что письмо провалялось на почте целую неделю, но недолго над этим думал и заснул.
      Встал и снова пошел в столовую. Но ел плохо и чувствовал себя смутно, точно с перепоя. А когда официантка принесла вместо гречневой каши лапшу (это здесь и прежде делали), он вдруг вскипел и потребовал жалобную книгу.
      Морщась, чувствуя неприязнь к самому себе, он писал в книгу карандашом всякие гневные слова, тогда как девушка, зардевшаяся, ненавидящая его, повторяла:
      — И пишите... Мне плевать на ваше бумагомарательство! И треплют, и треплют нервы, и ходят тут! Сами бы поработали, узнали бы... Пишите! Пишите!
      Потом Скавлуков стоял около железного окошка автолавки с книгами и разглядывал обложки. Пробормотал, раздражаясь снова без причины:
      — Понаписали так, что читать негде...
      Вот эта, например, «Горячее сердце»... Ну, что в ней? Может, она та самая, где вся правда-то и есть для Скавлукова. А может, так себе...
      Почему-то вспомнилось, как в войну, в эвакуации давали им в школе ботинки. Высыпали целую груду на пол в учительской и сказали: «Выбирайте!»
      А он вертел их, и ничего не понимал в ботинках, и всё вспоминал маму... Она бы только взглянула и сказала: «Вот эти!» Ему понравились тогда одни с очень красивыми шнурками, и он выбрал их. А потом они сразу почему-то промокли, эти ботинки, а когда он положил сушить, вдруг сморщились и задеревенели, и он не мог надеть их на ноги. И заплакал.
      Скавлуков глядел на книги и наугад брал то одну, то другую. Наконец он выбрал книгу с яркой обложкой: «Наш паровоз, вперед лети» — и сунул ее в карман. В общежитии, не раздеваясь, прилег, открыл книгу и уснул на второй странице.
      Вечером его совсем забрала тоска, и он решил идти в управление. «С утра наскандалю, полегчает»,— думал он. С этой мыслью и уснул.
      Утром встал позже всех и обнаружил, что воды в кране нет. Замерзла. Опять подумал зло: «Схожу в управление!» И, решив идти, успокоился сразу.
      На улице встретил своего мастера и поздоровался:
      — Здравствуйте, Артем Иванович...
      — Здравствуйте, Скавлуков,— сказал тот.
      — Вот загулял,— сказал Скавлуков и показал на руку.— А у нас вода замерзла в общежитии.
      — Какая вода? — спросил мастер, поднимая рыжие брови и раздумывая о чем-то.— Ты вот что, Скавлуков, ты битум пролил, да? Теперь меня вот инженер по технике безопасности волокет на расправу, акт составляют... Уяснил?
      — Ну и что? — спросил Скавлуков, и ему стало грустно. Он посмотрел прямо в глаза мастера и понял, что он не зря не любил мастера и что он будет и дальше не любить его.
      А мастер вздохнул и сказал:
      — Подвел ты бригаду, Скавлуков, теперь премиальные могут зарезать, вот что усеки... И меня сейчас под орех разделают из-за твоего растяпства. Вам не мастер, вам нянька еще...— сказал мастер и махнул рукой.
      Здание управления состояло из двух этажей, на первом этаже размещались местком, дирекция и комитет комсомола, а на втором — партком и техническая группа.
      В приемной комитета комсомола никого не было, и Скавлуков, сняв здоровой рукой шапку, постучал к секретарю.
      — Да, да, прошу! — крикнул тот из-за стола.
      Секретаря звали Степаном. Скавлуков знал его в лицо по прежней работе на строительстве общежития, где оба работали плотниками, хотя и в разных бригадах.
      — Степан Акимович, я хотел с вами...
      — Прошу, садись,— сказал Степан быстро и сам сел. Он был высок, белокур, с глазами светлыми, глубоко запавшими. Оттого лицо Степана казалось чрезвычайно выразительным и напряженным.
      — Вот пожег руку,— сказал Скавлуков и показал руку, немного оттопыривая рукав.
      — Да, да,— сказал Степан, кивая в знак полного внимания к Скавлукову.
      — Там у нас в общежитии вода в кранах того... замерзла,— объявил еще Скавлуков.
      — Насчет воды это ты к Дьяченко сходи, он сантехников пришлет.
      И Степан посмотрел на часы.
      — Ну прости, дорогой, уже бегу на бюро. Докладываю сегодня... И о вас, в частности. Ты скажи, в бригаде у вас политинформация регулярно проводится, а? И Степан пошел вместе с Скавлуковым к двери.
      — Какое там регулярно,— сказал Скавлуков, выходя боком и не зная, как удобнее попрощаться.
      — Вот и мне передавали,— сказал Степан озабоченно.— Ну, заходи! Обязательно! — и он подал Скавлукову руку.
      Скавлуков прошел через приемную, в которой теперь сидела за столиком девушка и ела хлеб с конфетой.
      — До свидания,— сказал он девушке, а за дверью надел шапку.
      После разговора со Степаном стало на душе смутно и неловко. Точно он побил животное. Он сильно сплюнул в снег и пошел как можно быстрее. Он знал, что от хорошей ходьбы злость проходит.
      Но ничего не проходило, к тому же он вспомнил, что сегодня еще не ел. И оттого что был зол, пошел почему-то не в столовую, а в магазин.
      У дверей стоял человек в ватнике, он сказал Скавлукову уверенно: «На троих».
      Водку разливали на столике около отдела полуфабрикатов, пили, не глядя друг на друга. Когда человек в ватнике выпил, спросил, доставая хлеб в бумажке:
      — Травма?
      — Да, на бюллетене вот,— ответил Скавлуков.— Битум плавил, понимаешь, ну и подскользнулся...
      — Это у вас порядка нет,— сказал человек в ватнике.— Для такой работы дают рукавицы, передники... А мастер на что?
      — Он у нас только горло драть,— сказал Скавлуков, оживляясь.— Он у нас рыжий, сплошной псих... А политинформации нет, это как? И техника безопасности?
      — Если поковырять, и не такое,— сказал человек.
      — Еще бы... Встаю в общежитии утром, а вода в кране замерзла! — крикнул Скавлуков.
      — Ты, малый, не кипятись,— заговорил третий, несуетливый, деликатный старик с красным носом.— Ты сходи к начальству СМП, к Азаряну. Он сердитый мужик, но справедливый, верно говорю. Он их сразу к ногтю!
      Старик выпил водку, пожевал корочку и, не прощаясь, пошел на улицу. В руках у него была авоська с макаронами.
      От дверей повалил пар и ударил холодом по ногам.
      — Да плюнь ты, нужен ты Азаряну,— сказал человек в ватнике и тоже пошел на улицу.
      — Почему же это я ему не нужен? — заговорил Скавлуков, почему-то обижаясь на этого человека и взвинчиваясь.— Если он шишка на ровном месте, так мы уже и поговорить не сумеем?
      Он так и влетел в дирекцию, запыхавшийся, с расстегнутым воротом, и наткнулся на секретаршу, которая спрашивала между тем:
      — Вы по какому вопросу, товарищ?
      — По... По-человеческому,— сказал он громко, взглядывая на дверь с дощечкой: «Начальник СМП-132», и пытаясь обойти секретаршу, и в то же время замечая, как она отворачивает голову именно с тем выражением, с каким всегда разговаривают с людьми выпившими.
      — Марк Ашотович не сможет вас сегодня принять,— сказала секретарша.
      — Это что же,— закричал тогда Скавлуков, чувствуя, как кровь приливает к лицу и начинает звенеть в ушах,— это что же, если я простой работяга, а он шишка на ровном месте, то я...
      В это время вышел Азарян. Он встал на пороге, очень высокий, с седыми густыми бровями, и жестко спросил:
      — По какому вопросу?
      Скавлуков молчал, пытаясь спрятать дрожащие пальцы и глядя в пол.
      — Из какой бригады? — спросил опять же резко и высоко Азарян, обращаясь уже к секретарше.— Выясните, из какой бригады этот человек, и попросите ко мне мастера. Здесь строительство, а не пьяная лавочка! Всё!
      Скавлуков хотел сказать, что он не пьяный и не прогульщик вовсе, а разговор у него человеческий и он еще не знает сам, что сказать... Но уже он знал, что ничего не скажет, потому что всё тут понято не так.
      Он опрометью выскочил на улицу и пошел неведомо куда. Но вскоре оказался в том же магазине с поллитрой и незнакомыми ему людьми.
      — Чиновники, рыбья кровь! — говорил он кому-то.— Ни одна жилка не дрогнет... Позакрывались, и секретарши как псы цепные... Поцелуй, мол, пробой и ступай домой! А я в Москву пожалуюсь, вы-ку-си-ли?! Я сам поеду, там разберутся, что вы за птички! Я им жизнь свою как на ладошке поднесу: глядите, тонкая, звонкая и прозрачная!
      Потом собеседник выпил и ушел, а вместо него появился другой. Он понимал Скавлукова и кивал головой.
      — Мне в ремеслухе премию за рационализацию выдавали... И грамоты! Я их полчемодана вожу — вот! Из армии семь штук и тут уже четыре! Я в Москве как на духу... Наша стройка в Госплане отдельной строчкой фигугу... рирует. Они поймут. Столовка, почта да клуб!.. А в столовке воруют. Ты посмотри, она же вечером, после закрытия, целую сумку домой тащит... А трубы — тоже брак!
      — Я тебе скажу,— говорил Скавлуков, трогая собеседника за рукав на улице и прижимая его к обочине.— Они трубы двенадцати миллиметров вместо пятнадцати по норме ставили... Сорок две трубы по всей трассе! Насыпь десять метров, и к чертовой бабушке... Премиальные, план... А те! А по плану мы построили всё! А мы-то опять раскапываем и трубы меняем, потому что хорошо — хватились, а то бы поезд...
      За это голову надо снимать, а? А там знают, в Москве? Не-е... Там уже написано, что мы построили. И премии там, и...
      Потом Скавлуков ехал в местном поезде, два товарных вагона с лавочками и открытыми на обе стороны дверями.
      И там, где появлялись у дороги люди, греясь у тут же разведенного костра, поезд останавливался, сажал всех и ехал дальше.
      Скавлуков дремал, навалившись на кого-то, тоже дремавшего, и видел во сне, что он скоро приедет в Москву.
      Дальше он и сам бы не смог понять, где сон, где явь, потому что на одной остановке ему показалось, что он приехал в Москву. И он спрыгнул на полотно.
      Он пошел медленно в поле и всё рассказывал кому-то неведомому о себе. Но совсем не жаловался, а просил помочь и почему-то вспомнил про случай с ботинками и многое другое.
      Потом, уже сидя на снегу, вспомнил, что до сих пор не разыскал домоуправа Дьяченко, которому надо рассказать о замерзшей воде в кране. Он хотел подняться, бежать и искать Дьяченко, но не смог. Тогда решил, что, в общем, водопровод тут ни при чем и неважно, работает он или нет, если он успел рассказать тут, в Москве, главное.
      И он замерз.

      Хоронили Скавлукова в четверг, а накануне в клубе отменили все мероприятия, оттого что в нем находилось тело.
      Всех людей его бригады отпустили с работы в двенадцать часов, некоторые пошли в клуб, но большинство — домой, торопились использовать время для собственных нужд.
      В час дня тело вынесли из клуба и на медленной машине повезли по центральной улице на край поселка, где находилось новенькое, с иголочки кладбище с крашеными пирамидками, не успевшими облезть.
      Хотя оркестрантам Дьяченко оплатил заранее их работу (чтобы выпили для возбуждения), они играли мало, а больше переговаривались, ожидая конца церемонии и мечтая еще о выпивке. Первым у гроба выступил мастер Артем Иванович. Он охарактеризовал Скавлукова как исполнительного рабочего, комсомольца, всегда бывшего примером для других.
      — Мы все любили его,— сказал в конце мастер и вынул грязный платок. Он плакал по-настоящему. Скавлуков чувствовал это, и он проникся вдруг уважением к мастеру. «Хороший был человек-то, оказывается, Артем Иванович, зазря я злился на него»,— еще решил Скавлуков.
      Потом говорил секретарь комитета комсомола Степан. Он вспомнил то время, когда они работали со Скавлуковым на постройке общежития, и, хотя он мало узнал этого юношу... его привлекали активность комсомольца Скавлукова, его честность, хорошее отношение к работе.
      — Наши славные ребята, такие, как Петя Скавлуков, подымают города в тайге и строят дороги...— говорил Степан.— И пусть один из нас ушел навсегда, мы клянемся, что удесятерим наши силы, чтобы краше стала родная страна и наша Сибирь.
      Скавлуков слушал это, и ему было приятно, что так о нем говорил Степан и что он назвал его Петей, как никто его до сих пор не называл.
      «Степан-то был свой парень»,— понял Скавлуков и пожалел, что мало рассказал Степану о себе.
      Между тем взял слово начальник строительно-монтажного поезда (СМП) Азарян. Он стоял без шапки, седой и какой-то одинокий среди всех.
      — Мы теряем лучших людей, хлопцев наших дорогих...— сказал он.— Это тяжелая утрата, и она оправдывается только тем будущим светлым миром, ради которого мы пришли сюда, в глухомань, отдавая подчас всё лучшее, что у нас было. Теплые квартиры, семьи...— Он закашлялся вдруг, провел рукой по глазам, словно просыпаясь, оглядывая всё вокруг, и повторил: — ...Семьи наши и даже жизни. Но где видно, чтобы лучший мир рождался сам по себе, без трудностей и жертв? И где видно, чтобы молодежь наша оказалась в стороне от этого, самого прекрасного образа жизни: своими руками создать счастье на земле — это подвиг, друзья, и его совершают такие люди, как Петр Скавлуков и другие. Мы приняли решение назвать улицу поселка его именем...
      Скавлуков очень растрогался выступлением своего начальника. И сильно жалел, что давеча был к нему так несправедлив.
      «Правильный был начальник,— думал он.— Вот так живешь и не знаешь совсем, что такой ты нужный всем человек... Подвиг совершаешь, оказывается, и улицу-то, «Первую Брянскую», теперь моим именем будут звать... Скавлуковка или еще как. Вот жизнь,— еще подумал Скавлуков.— Живи и умирать не надо!»
      Гроб меж тем опустили на веревках в неглубокую долбленую могилу, и заиграл оркестр.
      Могилу закопали.

---