Мих. Слонимский; “ЗАВТРА”; Проза, воспоминания

“Советский писатель”, Ленинградское отделение, 1987

OCR и вычитка: Давид Титиевский, март 2007 г., Хайфа

------------------------------------------------------------------------

МИХАИЛ СЛОНИМСКИЙ

Был вечер в ленинградском Доме писателей. В Красной гостиной Михаил Слонимский читал отрывки из новой тогда книги своих воспоминаний. Обычный вечер, обычное мероприятие секции прозы,— читают, слушают, обсуждают. И тем не менее это чтение было примечательно. Гостиная была переполнена, обсуждения почти не происходило, слушатели требовали читать еще и еще. И Слонимский читал — про Зощенко, про Шварца, про Пильняка. Возникали полузабытые имена, обстановка общежития писателей двадцатых годов, бывший елисеевский особняк на Невском, приемная Горького, сам Горький, странноватая и манящая фигура Александра Грина, молодая Ольга Форш...

Сидели старые писатели, и было много молодежи. А этим-то что? — думал я. Но сразу же я подумал и о себе: а почему и мне так важно и интересно то, что читает Слонимский? Да, хорошо написано! Но ведь не только это. И не только смешные, забавные эпизоды, и не имена, которые давно не упоминались. Конечно, и это. Но было тут и другое, наверное еще более важное. Я вдруг ощутил значительность происходящего. Некоторую даже торжественность. Происходило нечто вроде воссоединения нас, писателей шестидесятых годов, с истоками нашей советской литературы, великолепным, талантливым началом революционных лет. Мы ощутили историчность, связь нашей нынешней литературной работы с поколением зачинателей. И что еще было важно — это достоверность. Особое чувство полной достоверности, точности услышанного. Пожалуй, это одна из характерных черт вообще всей прозы Михаила Слонимского.

Годы совершают с прозой, особенно с исторической, удивительные и безжалостные превращения. Книга рассказов М. Слонимского «Шестой стрелковый» вышла в 1922 году, роман «Лавровы» в 1926 году. Считанное количество книг той поры выдержало испытание — процесс отсева естественный, неизбежный и даже необходимый.

Советская проза двадцатых годов была насыщена поисками новых форм выражения революционной действительности. Интересно, что многие произведения тех лет читаются сегодня как художественное открытие. Выясняется, что эксперимент сплошь и рядом был плодотворным или, во всяком случае, поучительным. В значительной мере это относится и к лучшим рассказам книги «Шестой стрелковый».

Солдатская судьба Михаила Слонимского, участника первой мировой войны, не могла, очевидно, обойти его писательскую биографию. Но в рассказах Слонимского нет прямой автобиографичности. Кризис войны своеобразно и сложно преломился в сознании писателя. Лишенная смысла и цели война вырождается в хаос и отчаяние. Цепь жестоких, зачастую бессмысленных действий знаменует окончательное разложение офицерского корпуса. Старые понятия трещат, ломаются, привычный мир гибнет, его разъедает безумие. Корнет Есаульченко в рассказе «Варшава» — может быть, наиболее сложном и сильном из рассказов этой книги — воюет, любит, его соперник, кандидат на классную должность Кроль, пытается противоборствовать ему, но оказывается, что корнет-то давно уже сошел с ума. Кандидат Кроль соревнуется с безумием, и безумие корнета более убедительно, более действенно в этом рассыпающемся бытии, чем обывательская трезвость кандидата Кроля. Нормальность людей, живущих по незыблемым аксиомам чеховского Беликова, кажется на этом переломе истории нелепой, их логика бессильна, их разум бесполезен.

Штабс-капитан Ротченко уцелел. Он выжил благодаря своей воле, цинизму и разумности — все так, но спасение его мнимое, душа его опустошена, в ней не осталось места ни страху, ни любви, ни просто сочувствию. Ротченко если не обезумлен, то обесчеловечен войной.

Гибнет поручик Жерко от руки помешанного солдата Еремея («Лопата Еремея»).

Крутится чертово колесо, ломая, круша черепа спившихся офицеров («Чертово колесо»).

Обуян безумной идеей телеграфист Благодатный в рассказе «Начальник станции» — одном из лучших в сборнике «Шестой стрелковый».

Критика упрекала первую книгу молодого писателя за фатализм. Для героев книги время кончается, будущего нет, жизнь обесценена, писатель не видит выхода, не чувствует исторической перспективы. Все это справедливо в какой-то мере, претензии эти остаются в силе и по сей день, однако время придало книге некоторую, мне кажется, новую объективную ценность,— для нас, знающих историю торжества революции, смятение героев книги воспринимается как искреннее свидетельство мучительного рождения нового понимания мира.

Образная система первой книги М. Слонимского исполнена драматического напряжения. Порой в каждой фразе слышится, как скрежещет, дробится некогда незыблемое. Неожиданные метафоры, импрессионистичность, язык встревоженный, иногда сдвинутый синтаксис, речь задыхающаяся,— в этой прозе, пусть не всегда умело, но честно и взволнованно, бьется, ищет выхода стремление писателя передать ощущение хаоса, надвигающейся катастрофы, великих перемен всей жизни народной.

Роман «Лавровы» писался не как исторический. События — первая мировая война, революция — располагались слишком близко. Роман стал историческим сейчас. Не знаю, как он читался в двадцатые годы,— ныне он читается почти как документальная проза, как дневник, как запись на месте происшествия. В романе почти не чувствуется сочинительства, пусть даже в лучшем смысле этого слова. Ведь всякий роман сочиняется. И «Лавровы» тоже сочинялись. Но годы преобразили роман. Поступки главного героя — Бориса Лаврова — неожиданны и алогичны, как это бывает лишь «на самом деле» и «с кем-то». Солдат, вольноопределяющийся, молодой интеллигент Борис Лавров, вовлеченный в машину войны, почти ни о чем не думает, представления его о себе в сражающемся мире смутны. Перед нами не раскрываются поиски его мысли, мы не погружаемся в хаос его чувств, не слышим сдвигов и обвалов, какие происходят в его душе. Мы видим лишь поступки, то есть то, что видел бы посторонний наблюдатель или камера кинохроники. Поступки эти — иногда результаты душевной сумятицы, а иногда они и есть первопричина. Так, внезапно Борис Лавров отправляется к члену Государственной думы, сам не зная, чего он от него хочет. Слова вырываются у него почти непроизвольно — вот, мол, до чего дошло: «Солдатам даже в трамваях не разрешают ездить». И только? Да, в сущности, это все, с чем он явился. Нелепо, глуповато,— да, несомненно, и в то же время именно такая нелепость убеждает, делает поведение Бориса Лаврова как бы фактом. Еще более нелеп, внезапен его визит к великому князю Дмитрию Павловичу — визит, который вообще ни к чему не приводит, никак не вытекает из той жизни, которую ведет солдат Лавров. И самого князя-то Лавров не увидел, и в дальнейшем ходе романа вроде бы поступок этот никак не сыграл, «ружье не выстрелило», однако алогический психологизм спустя десятилетия воспринимается не как литературный прием, а скорее как беспристрастные воспоминания о том, как все это было,— странно, немотивированно, но было. Так было с Лавровым, и так возникает достоверность индивидуальной биографии героя.

Фронт, предреволюционный Петроград, семья, казарма — все любопытнейшим образом связано, ассоциирует, взаимно обращается, все так или иначе толкает Бориса Лаврова к революции. Характер матери Бориса, Клары Андреевны, играет в его прозрении, может быть, наибольшую роль. Тут силы отталкивания достигают максимума. Клара Андреевна — один из удачнейших образов предреволюционного мещанства. Она мещанка во всем — в своей любви к сыновьям, в распределении этой любви, в своем эгоизме, в отношениях с мужем, в любых, вроде бы безобидных, бытовых подробностях. Даже ее любовь, такая жестокая, истеричная, опасна, ее любовь губит и мужа, и сына Юрия, калечит отношения Бориса и Нади. В поведении Клары Андреевны причудливо сочетаются фальшь и убежденность. Она перекраивает мир окружающих людей под свой «иллюзион», где мнимы злодеи и мнимы герои, но как страдают от этой мнимости живые!

Вообще диалектика мнимого и подлинного возникает не только в ранних произведениях Слонимского, она развивается и позже, в «Повести о Левинэ», где мать Левинэ, Розалия Владимировна, так искусно творит мнимую жизнь, мнимую знатность, мнимое происхождение.

Мне вспоминается из детства номер роман-газеты с фотографией худощавого, лобастого, большеглазого человека. «Повесть о Левинэ»... Я решил, что это и есть фотография Левинэ. Так я и прочел эту книгу, одну из первых серьезных книг моего мальчишества, поглядывая время от времени на обложечную фотографию, которая на самом деле была фотографией Михаила Слонимского. Забылись подробности, детали, но до сих пор сохранился аромат революционной романтики этой книги, ощущение смелости и ума героя; в него нельзя было влюбиться так, как в Овода, но он запоминался и чем-то поражал воображение.

После второй мировой войны, когда возникала, росла литература о людях труда, появились романы «Инженеры», затем «Друзья» и, наконец, «Ровесники века». Интересно, как совпадала писательская работа с хронологией духовных увлечений времени. Инженеры, ученые, созидатели новой техники, поэзия творчества все больше занимали нас в послевоенные годы. Новые герои литературы, те, кто решал производственные конфликты, занимались научными спорами, исследованиями, помогали осмыслить невиданное развитие науки в стране. Внимание к науке, интерес к ее достижениям соответствовали бурному подъему физики, химии, математики, всех естественных наук. Они оказались вдруг решающей силой, опасной и обнадеживающей. Ученый становился главной фигурой. К ученым прислушивались, о них говорили, мода смешалась с подлинным увлечением.

Трилогия Михаила Слонимского и затем его роман «Семь лет спустя» в значительной мере удовлетворяли интерес к интеллектуальным героям, занятым не только умственным трудом, но и познанием жизни. Герои романа «Инженеры» появляются перед нами в предреволюционные годы, и тем не менее поиски Лангового, борьба, происходящая в науке и вокруг нее, насыщены современным интересом. Почему современным? Да потому, что процесс познания, работа ученого меняются мало. Драма идей, которая мучила Галилея, чем-то сродни и Менделееву, и Эйнштейну, и Бору. И та же преемственность существует у любимых героев Слонимского: инженеров, ученых разных эпох — Лангового, Котлякова, Сухонина...

Изображение людей творческого труда в науке — одна из заслуг советской литературы. На этом пути удачи приходили не часто. Так называемые производственные конфликты таили в себе немало искушений и ловушек. Михаилу Слонимскому удалось счастливо избежать многих опасностей и создать своего рода генеалогию русской технической интеллигенции.

В романе «Семь лет спустя» Михаила Слонимского занимает не столько научная деятельность доктора наук Карабанова, сколько нравственное разоблачение этого опытного, матерого хищника от науки.

Карабанов сделал карьеру в первые послевоенные годы. Писатель исследует душевную сущность этого человека, терпеливо снимая слои его обличий, пока не добирается до тщательно прикрытой пустоты. И еще одна тема тревожно звучит на протяжении всего романа — тема неизбежности возмездия. Так или иначе возмездие наступает: оно появляется в лице Ромы Колотовского, оно обнаруживается в собственной семье Карабанова — его дети вершат суд над отцом...

Критика упрекала Михаила Слонимского в некоторой сухости, в эскизности отдельных характеров. Претензии справедливые: суховатость портила отдельные произведения Слонимского, но порой, как ни странно, она же помогала другим его вещам выстоять под натиском времени. Суховатость, костистость, да еще лаконичность, даже аскетичная сдержанность в некоторых случаях способствуют долголетию прозы; в частности, на прозе Слонимского это подтверждается довольно убедительно; в лучших повестях его манера напоминает высокое искусство графики.

Литературная работа М. Слонимского начиналась в молодом писательском содружестве «Серапионовы братья» вместе с М. Зощенко, Вс. Ивановым, Л. Лунцем, Н. Никитиным, И. Груздевым, Е. Полонской, В. Кавериным, Н. Тихоновым и К. Фединым.

Список этот превратился с годами в блестящее созвездие писательских талантов, украшающих нашу литературу.

Содружество было создано в 1921 году в измученном голодом, лишениями, разрухой Петрограде. «Без сомнения,— писал Максим Горький о «Серапионах»,— не один из них погиб бы от холода и голода, если б не та крепкая и искренняя дружба, которая связывала их, если б не их самоотверженная помощь друг другу. В тяжелой истории русской литературы я не знаю группы писателей более сплоченной, не знающей зависти к талантам и успехам товарища».

Кроме дружбы, помогал еще и горячий интерес, внимание и забота М. Горького. Он внимательно следил за литературной работой всех, и в том числе Мих. Слонимского, общение с которым было особенно частым. Существует такой термин — «соцпроисхождение». Для писателя важно его «литпроисхождение». Происхождение М. Слонимского сказалось на всей его писательской судьбе.

Не будучи литературоведом, я не берусь оценивать роль «Серапионовых братьев» в истории нашей литературы. Были, наверное, заблуждения, поиски, разные увлечения, были, очевидно, разочарования, были неудачи. Но выросло и сохранилось, может быть, самое ценное — преданность литературе, бескорыстное, святое служение ей.

В этом смысле Михаил Слонимский — великолепный пример для нескольких поколений ленинградских, и не только ленинградских, писателей. Продолжая горьковские традиции, Михаил Слонимский сопричастен литературной судьбе многих молодых писателей. Трудно отделить написанное им от воспитанного им и незримо перешедшего в другие книги, которые войдут когда-нибудь в другие собрания сочинений.

Из литературного наследства М. Слонимского с годами все более выдвигаются, становятся дороже литературные воспоминания. Мне кажется, тому есть несколько причин. Прежде всего, мастерство и талант, с какими они написаны. Возьмите, например, воспоминания о Льве Лунце, о Михаиле Зощенко. Живые образы людей с особенностями, точно подмеченными, вплоть до жестов, до манеры держаться, до речевой интонации, становятся характерами. В литературе, как в живописи, искусство портрета — наивысшее.

Лучшие портреты-воспоминания М. Слонимского имеют не только литературно-историческую ценность, они художественно совершенны. А кроме того, в них возникает образ самого автора, скромно ушедшего в тень. Не в пример другим мемуаристам он упускает случаи рассказать о себе. Присутствует лишь его благоговейное отношение к таланту и литературе, его любовь, его доброта — это ощущается, как бы он ни прятался, и в этом тоже секрет его силы.

Прекрасно, когда книги писателя нераздельны с его жизнью. В романах, повестях, рассказах, воспоминаниях Михаила Слонимского по-разному соединяются психологизм, сюжетная документальность, интеллектуальная сложность, эмоциональность, символичность; предстают разные слои жизни, разные профессии, разные исторические эпохи, но единым остается страстное стремление писателя к правде, к безусловной и строгой честности перед своим современником.

Даниил Гранин