Мих. Слонимский; Избранное в двух томах, том 1.
Ленинград, ИХЛ, 1980.
OCR и вычитка: Давид Титиевский, март 2007 г., Хайфа
Библиотека Александра Белоусенко
-----------------------------------------------------------------------
I
Оридорога взглянул на барометр. Вчера стрелка барометра показывала «ясно». Сегодня стрелка с утра шла кверху. Теперь она установилась на «великой суши».
— Великая сушь,— сказал Оридорога, и в это время в степи разразилась великая буря.
Вихрь прошел по земле, и все затрепетало в этом вихре: люди, животные, птицы, деревья и травы. Опять вихрь, и опять, и снова — и люди уже попрятались по домам, собаки залаяли из-под ворот, птицы замолкли, деревья и травы гнулись. Отары овец и стада коров паслись в степи безропотно, и маленькие чабаны, с головой уйдя в свои куртки, пускали навстречу буре камни. Они закладывали в конец кнута чертов палец, как из пращи, в воздух, и камень летел, гудя, как снаряд. В степи и на дорогах стало темно и пусто. Только широкая тачанка, погромыхивая, неслась к селу по дороге из города, и седок, сбросив кепку в солому под ноги, пристегивал лошадей, торопясь в село.
— Великая сушь,— повторил Оридорога, и за окнами хлынул дождь.
Дождь перешел в ливень, как конь с рыси на галоп. Ливень бил по крыше и стенам с огромной силой, и гром, грохотавший сначала в отдалении, теперь ударил над самым домиком Оридороги. И одновременно с громом сверкающая молния зигзагообразной лентой соединила зачерневшее небо с зашумевшей землей. Опять гром, опять молния — и вот уже ни секунды отдыха слуху и зрению: воздух полон грохота и весь охвачен синим пламенем многих молний.
Оридорога присел, схватившись за голову, к полу. Потом поднялся, погрозил барометру огромным, как боксерская перчатка, кулаком, взял со стола крынку кислого молока, поставил ее, загнув красное одеяло, под кровать, туда же сунул тарелку с синей каймой и деревянную ложку; кинул вслед толстую Библию в черном переплете, отнял от образа лампаду и с лампадой в руке залез под кровать сам. Лег на живот, развернул «Деяния апостолов» на страницах «Откровения святого Иоанна» и принялся за чтение, заедая Апокалипсис кислым молоком.
Грозы в степи кратки. В полчаса все — молнии, громы и ливень — унеслось вместе с тучами на запад, погоняемое вихрем, как стадо огромных волов, погоняемое маленькими чабанами, и снова солнце загорелось в небе, осушая взмокшую землю.
Ливень начисто вымыл вывеску Терентия Златоверхова. На вывеске ярче прежнего заблистали выписанные белой краской на синем фоне слова: «Ком эль фо. Цирюльник Чарльз». Чарльз — это псевдоним Терентия Златоверхова: для вывески русское имя не годится, надо иностранное.
Гроза ушла.
Ксендзенко и Кесаренко выкатили бочку к самому крыльцу цирюльника, у широкоствольного вяза. Установили бочку днищем кверху и выставили возле два табурета: один — низенький и широкий, другой — высокий узкий, чуть не выше бочки.
Ксендзенко ростом по плечо Кесаренке, но гораздо шире его в плечах и бедрах и плотнее. Глаза и волосы Ксендзенки — черные, а у Кесаренки — совсем светлые, почти белые. Ксендзенко сел на низкий табурет, длинный Кесаренко — на высокий. Ксендзенко вынул из кармана серых холщовых штанов колоду карт и с треском бросил ее о бочку. Вяз, как огромный зонт, растопыривал над игроками свои густолиственные ветви. Ксендзенко стасовал колоду и вынул козыря. Рука его порывисто отобрала пять карт. Он, откачнувшись слегка, замер, глядя в испуге на раскинувшиеся веером в его руке карты. Потом поднял глаза на Кесаренку. Тот, рас-правив карты, кинул на стол восьмерку треф и промолвил:
— Восьмака.
Ксендзенко ухватился двумя пальцами правой руки — большим и указательным — за десятку треф; лицо его побагровело; он с трудом, словно подымая тяжкий груз, вытащил десятку и с силой шлепнул ею по восьмерке, вскрикнув отчаянно:
— А нехай буде так!
— Ты родного батьку и то покроешь, — промолвил Кесаренко.
Ксендзенко отбросил восьмерку и десятку в сторону, и игроки взяли из колоды по новой карте.
Ксендзенко с тем же трудом, с каким он выхватил десятку, вытянул теперь шестерку бубен и шлепнул ею по бочке, вскрикнув опять:
— А нехай буде так!
— Ты родного батьку и то покроешь, — промолвил Кесаренко и покрыл шестерку бубен козырным валетом.
Игроки снова пополнили из колоды свои карты, и Кесаренко пошел сразу с трех: девяткой пик, девяткой бубен и на придачу восьмеркой пик.
Ксендзенко ухватил одну за другой своих три карты и пришлепнул ими по картам Кесаренки, вскрикивая каждый раз:
— А нехай буде так! А нехай буде так! А нехай буде так!
И он быстро сгреб покрытые карты, чтобы отбросить их в сторону.
— Э-э-э, — сказал Кесаренко, — а укажи, якии це у тебе карты?
И длинная рука его протянулась к руке Ксендзенки. Сухие пальцы уцепились за карты, но Ксендзенко тоже крепко держал их.
— А восьмакой девятку можно прикрыть? — спрашивал Кесаренко.
— Нельзя, — откликнулся цирюльник Чарльз со своего крыльца, откуда он глядел на игроков.
Кесаренко оборотил лицо к цирюльнику, и в этот же момент Ксендзенко выдернул из его пальцев карты, замешал колоду и встал, опрокинув ногой табурет.
Кесаренко сказал цирюльнику:
— Сидай, в дурня сыграем!
— Нет, — отвечал цирюльник.—Я в дурачки не играю. В винт, макао или баккара — это пожалуйста. Знаю также рамс. А дурачки — это неинтересная игра.
Рот Кесаренки открылся, закрылся, снова открылся. Кесаренко обдумывал, какую бы брань пустить цирюльнику, но слова в его горле жили мирные.
— Поброй мене, — сказал он наконец.
— Подходи, — отвечал цирюльник.
Ксендзенко убрал с бочки колоду и сунул ее в карман.
II
Цирюльник Чарльз вынес блюдце с холодной водой, карболовое мыло, завернутое в кусок «Известий ВЦИК», и долго правил на ремне тупую бритву. Кесаренко поднял низкий табурет, сел, и острые колени его выдвинулись к самому носу. Нос у него — длинный и острый. Чарльз взмылил Кесаренке кисточкой обе щеки, подбородок, шею, взмылил также и за ушами. Взял бритву, оттянул кожу на левой щеке указательным и средним пальцами левой руки, оттопырил мизинец и повел зазубренной бритвой по коже, сдирая щетину. Большим пальцем он для большего удобства зацепил веко левого глаза Кесаренки.
Он надрезал прыщ на щеке Кесаренки, выпустил оттуда каплю крови и сказал:
— Скоро закрою цирюльню. Работать стало мне невозможно. Патент требуют и налоги. А интеллигенция не поддерживает. Доктор говорит: «Грязно броешь», и сам себя не по специальности броет. И учитель тоже за ним, и фельдшер.
На левой щеке Кесаренки в разных местах — у виска, возле ушной раковины, около верхней губы — показались пятнышки крови. Кесаренко терпел молча, а Ксендзенко, не выпуская рук из карманов, стоял прямо против него и с интересом следил за процедурой бритья. На его широком безбородом лице, как в зеркале, отражались все движения Кесаренки: губы шевелились, брови подымались и опускались, веки глаз дергались.
Вот левая щека Кесаренки уже выбрита. Цирюльник снова взмылил ему правую щеку и подбородок.
В это время из-за угла выдвинулся тяжелый, как бугай, Оридорога. Он шел к цирюльнику огромными шагами, словно хотел забодать его, или выдернуть все подсолнухи во дворе цирюльника, или, наконец, арестовать всех троих и отправить на общественные работы.
Чарльз снял большой палец с глаза Кесаренки и замер, глядя на Оридорогу и держа бритву над теменем Кесаренки, как бы для того, чтобы разрезать голову клиента, как дыню, пополам.
У крыльца Оридорога остановился неожиданно, словно в землю вкопался, и, подняв руку, забасил:
— Вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на голове его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать младенца.
— Это ты что? — спросил Чарльз.
— Жена та — Россия есть, — отвечал Оридорога. — Дракон детей России пожрать хочет. Но бог поразил дракона. Всех коммунистов громом убило.
— Врешь,— сказал цирюльник.
— Бог никогда не врет, — возразил Оридорога, — бог знамение дал, а ты говоришь: «Врешь».
— Не может быть, — не верил цирюльник.
— Гляди: дым виется.
Цирюльник взглянул туда, куда указывал грязный перст Оридороги, и увидел убегающее облачко, пониже облачка — верхушки тополей и красные крыши соседнего села. Над крышами расплывался дымок.
— И не то еще будет! — вопил Оридорога.—Небо, как свиток, свернется, и звезды посыплются с неба. Бог знамение дал. В небесном огне сгорели дьявольские слуги.
Чарльз отер полотенцем мыло с лица Кесаренки и, обмыв бритву, сложил ее и сунул в карман, оставив щетину торчать на правой щеке и подбородке клиента. Кесаренко сидел в ожидании, носом чуть не задевая коленей. На лице Ксендзенки, как в зеркале, отразились некоторое недоумение и испуг.
Чарльз унес воду, мыло и кисточку обратно в дом. Вернулся. Кесаренко ждал терпеливо.
— Ты мене доброешь? — спросил он.
— Не до бритья теперь,— отвечал Чарльз.— Государственные дела призывают нас. Идем!
Ксендзенко переводил быстрые глаза с Кесаренки на цирюльника, с цирюльника на Оридорогу, с Оридороги снова на Кесаренку, и вдруг сдернулся с места, превратившись из зеркала в человека.
— А нехай будет так! — воскликнул он.— Чуешь, Кесаренко? Идем!
И он взмахнул отчаянно рукой.
III
Хата Терентьевны — с краю села. Подсолнухи подымают желтые, как у птенцов, головки над оградой садика. На лугу, за калиткой, крепко утвердилась низенькая белая собачонка Мушка. Растопырив четыре коротких лапы, она лаяла не затихая. Изредка она оборачивала лохматую мордочку к садику, чтобы получить одобрение от хозяйки. Но хозяйка не слушала лая. Она — на кухне, где дым и запах бараньего жира. Терентьевна, подоткнув подол синей юбки, возилась у плиты, разгорячая и без того багровое лицо. Большой серый кот томился, мяукая, у двери в кухню, в садике. Кличка коту — Иван Логинович Горемыкин. Кличку эту дал ему фельдшер за то, что морда у кота — старая, в морщинах, с длинными седыми усами, а также за то, что кот пуглив и часто падает в обморок.
Дверь из кухни отворилась, и бывший премьер-министр бывшей Российской империи, получив в бок удар босой ноги, отлетел без памяти к подсолнухам. Мушка, почуяв хозяйку, залаяла еще звонче. Острая мордочка ее была направлена к селянам, что собирались на лугу, и мордочка была злая, а хвост ласково и подобострастно вилял хозяйке. Мушка так же, как и Горемыкин, получила удар в бок и, взвизгнув, прыгнула в калитку и затихла.
Терентьевна крикнула людям, собиравшимся на лугу:
— Всех вас накормлю, будьте вы прокляты!
И снова скрылась в кухне. И снова Мушка залаяла, и Горемыкин томился у двери.
Сразу за хатой Терентьевны — луг, за лугом — кладбище, а дальше — огороды, соседнее село и степь.
На лугу селяне скучились вокруг Оридороги и Чарльза. Женщин было больше, чем мужчин.
Чарльз говорил не громко, но отчетливо:
— В божьем знамении сомневаться нельзя. Раз бог убил коммунистов, значит, коммунисты — сатана. Я — человек образованный, кончил учебное заведение и слова говорю не на ветер. А относительно бога вам сейчас Оридорога расскажет.
Оридорога гулко ударил себя в широкую грудь огромным кулаком и, надвигаясь по очереди на каждого из окружающих его людей, басил:
— Бачу я: горит дом, а полымя над домом оборотилось красным драконом и кричит. И бачу я семь голов и рога, как у бугая, огромные. А с неба чую огромное голосище: «Нехай гори, проклятая сатана...»
— Чуете? — перебил Чарльз. — Бог громом красного дракона перешиб.
Селянки заголосили в ответ:
— Церкови позакрывали, ним очи позаплющнули, винчаться дивчинам нигди!..
Оридорога замотал тяжелой головой, бодаясь во все стороны, и завопил:
— Молитесь богу! Молитесь в мою голову! И он свалился на колени.
Чарльз вслед за ним опустился тихо на колени и запел протяжным баритоном:
— Спаси, господи, люди твоя...
Оридорога вторил басом:
— Спаси, господи, люди твоя...
Молитва еще не кончилась, когда от села отделился п быстро пошел по лугу человек без шапки, в сером городском пиджаке, кинутом на синюю косоворотку, в черных, в белую полоску, штанах, запущенных в высокие сапоги.
Чарльз, не переставая петь, глядел на него и думал:
«Доктор? Нет, не доктор. Учитель? Нет, учитель в городе на каникулы. Фельдшер? Нет, фельдшер у учителя в гостях. Да и не похож этот ни на доктора, ни на учителя, ни на фельдшера. Так, может быть, это поп переодетый? Да ведь попа из села поперли за контрреволюцию. Так, может быть, это новый поп? Да кто же это может быть?»
А человек, одетый по-городскому, приближался к коленопреклоненной толпе, и молитва пелась уже с меньшим тщанием, потому что лица селян то и дело поворачивались к подходившему незнакомцу.
IV
Человек пер к толпе, не замедляя шага, и приминал крепкими ногами траву на лугу. Лицо у него двигалось в оживлении, глаза блистали, темные волосы взлохматились. Руками он махал, ускоряя ход и расчищая себе путь сквозь невидимые заросли. Он шел так быстро, что казалось — к ночи хотел дойти до Черного моря, чтобы искупаться там. А до Черного моря от села — верст триста.
Он закричал еще издали:
— Товарищи!
И, подойдя бтиже:
— Товарищи!
Он остановился, задохнувшись. Селяне медленно поднимались с колен.
— Товарищи! — кричал неизвестный.— Кто тачанку казенную спер? Я в грозу тачанку за селом оставил, а сам в сарае заснул. Я весь округ на тачанке изъездил, а тут сперли. Кто спер? Я ездил...
— Он — коммунист, — сказал Чарльз, выдвигаясь вперед. — У него тут не хватает.
При этом цирюльник стукнул себя по круглому лбу согнутым пальцем.
Оридорога, выставив широкую грудь, созданную для медалей за усердие, надвигался на приезжего.
— Красный дракон! — закричал он.— Сатана!
— Я ездил...— начал было сатана и замолк.
Оридорога завернул ему руки за спину. Чарльз бил сатану ладонями по животу.
— Доиздился, — промолвил Кесаренко и, нагнувшись, ухватил сатану за ногу. Получив хороший удар коленкой по носу, он отвалился, но из толпы подскочило на подмогу еще несколько селян с Ксендзенкой во главе. Селянки визжали, не затихая, и кидали каменьями, попадая в спины сокрушавших сатану. У кладбища выросла кучка тонких, как опенки, босоногих девчонок, взиравших на кутерьму.
Сатана боролся молча, стиснув зубы. Он бился и мотался по лугу, как медведь, таская за собой не отпускавших его людей. Наконец упал и затих.
Чарльз, задыхаясь, вынул из кармана бритву, и лезвие бритвы приблизилось к горлу побежденного.
— Перекрестись, дьявол! — приказал он.
Дьявол молчал.
— Перекрестись, чертов сын! — повторил Чарльз.— Перекрестись, чтоб видели мы, сатана ты чи не сатана.
И лезвие бритвы коснулось кадыка сатаны. Тут Оридорога выдернул из тонких пальцев цирюльника бритву и забасил:
— Бескровно надо, по-божьему. Крови с революции страшусь. По-божьему — повесим его.
Чарльз злобно обернулся к бывшему городовому. Но, сообразив, что ссориться с Оридорогой сейчас невыгодно, сдержался и отвечал спокойно:
— Хорошо. Только его нужно связать и запереть в погреб.
V
Все происшедшее на лугу странно подействовало на Мушку: она, взвизгнув, ухватила кота Горемыкина за хвост. Иван Логинович хотел было упасть, по обычаю, в обморок, но, почуяв серьезную опасность, взметнулся через ограду на луг. Мушка за ним. Мушка не лаяла. Она гонялась за котом молча, высунув красный слюнявый язык и держа хвост стрелой. Никогда еще Горемыкину не приходилось так плохо. Единственное ему спасение — среди людей. Он мчался, собрав последние остатки старческих сил, к погребу, у которого сгрудились люди. Фыркая и царапаясь, пробился меж многих ног и свалился в погреб, чуть дыша. Крышка захлопнулась, и кот своими ночными глазами увидал, что он не один в погребе, а с человеком. Человек лежал на земляном полу связанный. Мушки в погребе не было. Люди отбросили ее босыми и обутыми в чувяки и сандалии ногами. Кот, пофыркав на связанного человека, прыгнул на полку, куда ставились крынки с молоком, и оттуда зелеными глазами следил за человеком. Горемыкин еще не вполне очнулся после пережитых опасностей.
Человек сначала лежал тихо, потом заворочался, разрывая узы, и крикнул:
— Сволочи!
Кот глядел на человека, и человек теперь глядел на кота. Зеленые глаза кота светились.
— Тьфу, пакость такая! — пробормотал человек. — Пшел!
Кот недвижно сидел на полке и не отрывал светящихся глаз от лица лежавшего на полу человека.
— Ведь вот дрянь такая! — громче произнес человек. От взгляда Горемыкина холод прошел по его телу.
— Вот ведь какая дрянь! — повторил он.— Да отвернись ты, сатана!
Кот не сводил с него горящих зеленым огнем глаз.
Человек повернулся на бок, спиной к коту, но недвижный взгляд Горемыкина жег ему затылок. Человек обернулся к коту и крикнул:
— Пшел ты прочь, тьфу!
Кот не двигался.
В погребе было темно. Человек связан был по рукам и ногам. Его ожидала смерть. Зеленые глаза кота Горемыкина светились.
Человек забился в узах и неожиданно для себя закричал:
— Отворите!
Никто не отозвался.
— Отворите!
Откликалось только глухое эхо.
Человек замолк. Он все может вытерпеть, но этот кот... Теперь кот поднялся и спрыгнул с полки на пол. Он подошел к пленнику, мягко перебирая серыми лапками. Зеленые глаза его светились в темноте. Он мурлыкал.
Человек, не владея собой, закричал и откатился от кота к стене. Прильнул к стене спиной и глядел на кота.
В темном погребе пахло сыростью и землей.
Погреб ожил. Зеленые глаза кота населили погреб чудовищами. Слух, зрение, обоняние, осязание обострились у человека до боли.
Пленник глядел в зеленые глаза кота.
— Э! куда ни шло! Если это сатана — то все равно конец. Если же нет...
— Кыс, кыс-кс, — позвал он кота.
Горемыкин подошел к пленнику, свернулся у него на плече и, мурлыкая ему в ухо, задремал.
VI
В дому Терентьевны — три комнаты. Первая — кухня. Тут живут куры, и тут Терентьевна готовит обеды и ужины. В кухне пахнет дымом, жареным салом и куриным пометом. Дальше — спальня. Тут, в половину комнаты, — широчайшая двуспальная кровать, на которой последнее время Терентьевна спит одна, потому что муж обычно не ночует дома. Кровать такая широкая, что даже Терентьевне на ней свободно лежать. И наконец, третья комната — для гостей, с окнами в огород. Сюда Терентьевна провела Чарльза, Оридорогу, Кесаренку и Ксендзенку.
Окно тут занавешено от мух куском холста. Стены выбелены. В углу, налево от входа, окручен ручником образ. На левой стене три картины. Одна называется «До брака» — английская леди стоит у окна, а позади, за ее спиной, примостился английский лорд и глядит ей в шею. Если картину перевернуть другой стороной, то получится такое: лорд стоит у окна, а леди глядит ему в шею. Это — «После брака». Эта картина висит в центре. Картина справа от этой, ближе к образу, называется «Медвежья охота». Картина расписана ярчайшими красками. Медведь встал на дыбы, собака, изогнувшись, подняла морду к самому его брюху, а охотник целится из-за дерева медведю в открытую пасть. Несколько в стороне старательно выписана красной краской на белом снегу лужа крови. Лужа эта натекла из медведя. Слева — «Швейцария». Тут краски еще ярче. Снег — белый, гора — лиловая, небо — тоже лиловое, озеро — желтое, швейцарец у озера — разноцветный: штаны — синие, куртка — красная, шапка — фиолетовая.
Другая стена — вся в фотографиях. В центре — сама Терентьевна, а вокруг — мужские и женские лица. Ближе к Терентьевне — ее родственники, дальше — ряд пустых мест: там висел со своими родственниками муж Терентьевны, но Терентьевна с той поры, как муж ее перестал ночевать дома, сняла эти портреты. На самой периферии — портреты чужих людей: какого-то немецкого офицера, Екатерины II, Ломоносова, неизвестного чиновника с огромными усами и прочих.
Терентьевна вынесла две крынки молока, крынку варенца, кувшин квасу, блюдо пилава и блюдо галушек. Потом она сдернула со стола ручник, прикрывавший приборы, и пригласила гостей садиться.
Пилав был жирен и вкусен. Чарльз, наевшись, откинулся на спинку стула (он один сидел на стуле, остальные примостились на табуретах, а Терентьевна стояла) и сказал:
— Объявляю заседание открытым.
— Нехай буде так, — согласился Ксендзенко.
Кесаренко щипал недобритую щетину на лице. Чарльз продолжал:
— Приговариваю неизвестного гражданина к смертной казни через повешение как нарушителя божеских законов и сатану.
Оридорога кивнул головой:
— Красный дракон.
Чарльз говорил, оглаживая ладонью брюхо:
— Начальником местности назначаюсь я, а членами коллегии — все здесь присутствующие. Повешение — культурная мера, и англичане, культурная нация, всегда вешают граждан. В порядке дня — вопрос о палаче. Оридорога как бывший, а теперь и настоящий городовой назначается палачом.
Оридорога замигал усиленно. Лицо у него большое и широкое, темно-красного цвета, а глаза маленькие, и никакого цвета в них нет.
Он замотал головой:
— Я нервов страшусь. Нервы у меня с революции огромные стали. Страшусь мертвяков.
— У нас только два страха, — вступилась Терентьевна, — поп и доктор, а коммунестов да мертвяков не страшимся.
— Доктора тоже можно повесить, — сказал Чарльз.— Он с ним заодно и субсидию получает.
— Нехай буде так, — согласился Ксендзенко.
— Ты родного батьку и то повесишь, — сказал Кесаренко.
— Оридорога, — обратился к городовому Чарльз, — приведи сюда доктора.
Оридорога встал, выпил два стакана квасу и пошел. Терентьевна заговорила:
— Супруга моего привесьте, по душам прошу. Супруг мой от мене, от своей жинки, ушился да слягался с чужой. Учора на карвать одна слегла — придремнуть, а он шатком ко мне подходит. «Не журись, говорит, кацапка», — да вдруг весь на винтах встанет, усы круть-круть, да как ахкнет на мене, да по ряшкам, да по ряшкам мене. Я стремя голову побегла, пятка у мене лопнула, а он не отстанет, вслед трусится, раскардак в дому подымав... И такой у мене сделался аборт! Привесьте его. А уж я вам и масла коровичьего, и яичек вынаю, квасоли есть...» Она, говорит (это супруг мой), советская жинка, а с тобой, говорит, в церкови повенчался, ты ненастоящая...»
— Он коммунист? — спросил Чарльз.
— Да уж коли с двумя жинками живет — значит, коммунест.
— Обсудим, — сказал Чарльз.
Гребенка у Терентьевны выскочила из головы, волосы распустились. Она, побагровев и мясистыми руками заворачивая волосы к затылку, говорила в восторге:
— А привесить — чужой жинки мужа рекомендую. Он, что ему ни скажи, все сделает, будь он проклят. Рост у него малюсенький. Мушки, лайки моей, чуть ростом выше. Ему прикажи, он и сам себя повесит, будь он проклят.
— Кесаренко, — приказал Чарльз, — приведи палача. Терентьевна, укажи ему дорогу.
Он обратился к Ксендзенке:
— Ты организуй помощь власти от населения. Помощь, запомни, бывает двух сортов: материальная и моральная. Материальная, граждане, это деньгами, кто сколько возможет. А моральная — это, граждане, яичками, салом, маслом.
Терентьевна поправила прическу и пошла за Кесаренкой.
— Вот так и заживем мы ни мяты, ни кляты.
VII
Земля, взмытая ливнем, высохла на солнце быстро. Доктор разостлал у себя в саду в густой траве плед и растянулся. Он боялся получить с ветвей тополя бельмо в глаз и потому прикрыл глаза рукой. За доктором вышла в сад его жена. Она была в одной рубашке и босая. Впрочем, рубашка была в талии повязана желтой лентой, и волосы у жены доктора старательно закручены были на темени в тяжелый узел.
Сам доктор — длинный и узкий, как глиста. Голова у него — гладкая, как яйцо, с синевой на бритом черепе, щеках и подбородке.
— Почитай, — сказал он.
Жена опустилась на плед и раскрыла книжку, которую держала в руках. Это были новеллы Декамерона. Положив книжку на живот мужу, она уткнулась локтями в плед, подбородком в ладони и начала читать, восставив телом своим перпендикуляр к длинному телу мужа.
В самом интересном месте, когда герой новеллы через три строки должен был уже добиться цели, над доктором разразился — очевидно, с неба — бас:
— Гражданин Колпаков, встаньте и идите за мной. Доктор вскочил в испуге, а жена его, взвизгнув, завернулась в плед и почему-то закрыла уши.
Оридорога басил:
— По постановлению коллегии вы приговорены к повешению и смертной казни. Следуйте за мной.
Визг жены доктора глушил слух одновременно с басом Оридороги:
— Иди ты, если тебя в больницу! Я совсем голая, а он — мужчина.
— К повешению? — спросил доктор и провел рукой по голому черепу.— Гм... К повешению... Вот неожиданность.
Доктор еще раз провел рукой по черепу. Череп был такой же, как и раньше, — гладкий, с выбоиной на темени.
— Ей не говорите, — сказал доктор.— Ничего не понимаю. Пойдемте, потолкуем. Какая коллегия? Это, очевидно, недоразумение.
И, так как жена прислушивалась уже, он добавил:
— Зачем коллегия? Я, если нужно, сам произведу ампутацию.
И он пошел за Оридорогой.
— В чем дело? — спрашивал он.
— Красный дракон, — отвечал Оридорога.— Красный дракон повержен.
— Ничего не понимаю, — сказал доктор.
Оридорога разъяснил:
— Всех коммунистов громом разразило.
— Громом разразило! — удивился доктор.— Это значит, и Михал Павлыча, и Иван Никанорыча... Ай-ай-ай! Да ведь на исполкоме сельском громоотвод! Ай-ай-ай... а меня-то вешать за что?
— За шею, — отвечал Оридорога. — Про вас коллегия решила.
— Ничего не понимаю, — сказал доктор.— Бред какой-то. Как же это вешать? — спрашивал он, нагнув голову, чтобы войти в апартаменты Терентьевны.
— Доктор уявился! — воскликнула Терентьевна.— Заходите, заходите, будьте вы прокляты, да квочек не передавите.
И она повела его к Чарльзу.
Чарльз и Ксендзенко доедали второе блюдо пилава. Доктор растерянно поглаживал голый череп, остановившись у двери.
Кесаренко отвел его рукой, проводя к Чарльзу палача. Палач был совсем маленького роста и худенький. Лицо у него было старое, с усами и бородой, а тело мальчишки.
— Гадик пришел, — встретила его Терентьевна. — Глядите: о це уродище.
Палач робко обдергивал пиджачок дрожащими пальцами.
— Куда такому за жинкой уследить,— говорила Терентьевна.— Такому...
И, заслышав шаги в кухне, она вылетела вон. Вбежала назад и заголосила:
— Старуха развалющая до доктора пришла. Привесят его, говорит, а у ней печенка чи в животах слабит...
— Привести сюда старуху, — распорядился Чарльз. Старуха, ростом с палача, вошла, кланяясь.
— Что у тебя болит? — спросил Чарльз. Старуха заговорила скороговоркой:
— Пид ложечкой пидпирае...—протянула с дисканта к басу: — Ай пид-пи-рае, — и снова скороговоркой: — За-буркотит-забуркотит, заклекотит-заклекотит, а потом: кау-кау...
Терентьевна в восхищении хлопнула мясистой ладонью по спине доктора меж лопаток.
— А лечи ты мене, будь ты проклят. Пятка у меня учора лопнула...
Чарльз озлился вдруг и стукнул кулаком по столу (он уже доел пилав).
— Оридорога, уведи доктора. Пусть идет куда хочет. От нас не уйдет. И старуху уведи. Делом мы занимаемся или баб слушаем? Молчи, дрянь! — прикрикнул он на разинувшую рот Терентьевну и вышел из-за стола.
Терентьевна говорила вслед ему:
— На ты... Я тебе не еврейка, чтоб на ты, будь ты проклят.
VIII
Палач взлезал по синему стволу тонкого ясеня. В зубах у него веревка. Палач взберется на сук, заплетет петлю, перекинет через сук, закрепит веревку — и виселица для сатаны готова.
Вот рука его уже тянется к суку, дотянулась почти, и — хряп! — палач полетел на землю. Молча поднялся, ощупал свое тело и, словно не слыша греготанья селян, снова полез наверх по синему стволу, с веревкой в больших, как у лошади, зубах. Долез до сука, отнял руку, чтобы зацепиться за сук, и — хряп! — снова свалился на землю: ноги у него слабые, одними коленками он не может удержаться на дереве. На этот раз палач охнул (он упал боком и больно ушибся). Большие слезы встали в его испуганных глазах, когда он поднялся с земли. Он, наклоняя голову, огляделся: вокруг хохотали. Палач, дрожа и зная уже, что он упадет в третий, и в четвертый, и в пятый раз, снова полез на ясень. Долез до сука, и, чуть рука его поднялась к суку, он сорвался на землю в третий раз и заплакал, не поднимаясь на ноги больше. Селяне не смеялись уже.
— Вставай! — приказал Чарльз.— Вставай! — повторил он.— Но!
И он ткнул палача в бок ногой. Палач плакал, как старушка, беззвучно. Тело его дергалось. Он не подымался с земли.
— Вставай! — говорил Чарльз, толкая палача ногой то в бок, то в плечо, то в бедро. Но удары эти вышибали из слабого тела только новые потоки слез.
Кесаренко мигал беспокойно, глядя на содрогающееся тело палача. А Ксендзенко повторял движения палача, дергался, ежился и дрожал.
Движения и взгляд у Кесаренки — мирные. После одного особенно сильного удара Чарльза Кесаренко потянул цирюльника сзади за локоть. Подумал, чем бы это таким угомонить цирюльника, и сказал:
— Доброй мене.
Чарльз, бросив палача, обернулся к Кесаренке. Губы у него скосились: глаза загорелись так, что об них можно стало прикурить цигарку.
— Дурень! — закричал Чарльз.— Убирайся! Я тебя тоже повешу!
Кесаренко отшатнулся, поглядел на цирюльника выпученными глазами, обернулся недоуменно к селянам, потом вновь повернулся к цирюльнику и, размахнувшись длинной и сухой, как сук, рукой, хлопнул цирюльника по физиономии. Чарльз испустил дикое рычание и ринулся на Кесаренку.
Ксендзенко вскрикнул отчаянно: «А нехай буде так!» — и, подскочив сзади, принялся молотить цирюльника по плечам и спине.
На лугу поднялась суета. Все затрепетало, словно вихрь прошел меж людей. Мушка лаяла, повизгивая, когда чья-нибудь нога отбрасывала ее в сторону, и вновь лаяла, и снова взвизгивала, отброшенная ногой. Терентьевна со столовым ножом в руке стояла у калитки и кричала:
— Бейтесь, будьте вы прокляты! И городового ударьте!
Оридорога прятался за спины селян. В самый разгар боя в толпу врезалась тонконогая девчонка, голося:
— Кониц свита! Мертвяк з гробу воскрес! Доктор сколдовал!
Все замерли в том положении, в каком настиг их этот неожиданный крик: цирюльник затих, упершись лбом в живот Кесаренке и охватив тело его руками; Кесаренко застыл, запустив все десять пальцев в волосы цирюльника; Ксендзенко так и остался с кулаками, нависшими над спиной цирюльника, и с ногой, приподнятой для пинка в зад Чарльза. Селяне в разных позах пригнулись к земле, как это привыкли делать при артиллерийских обстрелах в те времена, когда тут были бои. Немая картина эта длилась только миг. В следующее мгновенье все бросились врассыпную — кто куда. На лугу остались только Чарльз, Кесаренко, Ксендзенко, Оридорога, плачущий палач да Терентьевна с Мушкой.
Из кладбищенской рощицы, по дороге из соседнего села шел доктор и рядом с ним человек в белых, затянутых в талии солдатским поясом штанах и распахнутой на груди белой рубашке. Голова человека защищена была от солнца белым носовым платком. Концы платка были стянуты на лбу узлом. Рукава рубахи были завернуты до локтей. Лицо, грудь и руки были черны от загара. В этом человеке, которому белый платок на голове придавал сходство с бедуином, Оридорога узнал убитого богом красного дракона. Чарльз узнал в этом человеке секретаря сельского исполкома.
IX
Оридорога пятился медленно назад. На каждые три шага секретаря приходился один нетвердый шаг Оридороги. И вот Оридорога пал на четвереньки, и тяжелое тело его начало дрожать, а глаза не отрывались от красного дракона. Он пятился раком, жужжа, как огромный жук, обломавший крылья о стену.
— Мертвяк... Ух, мертвяк... Ух-ух-ух...
Тело цирюльника метнулось было бежать, но ноги оказались хитрее: остались на месте и даже двинулись к секретарю.
Терентьевна опередила Чарльза, а Терентьевну опередила Мушка. Мушка бежала и лаяла, виляя хвостом хозяйке. Терентьевна надвигалась с ножом в руке на мертвяка и кричала:
— Я мертвяков не страшусь. И доктора теперь не страшусь!
Кесаренко и Ксендзенко глазели, разинув рот, на все происходящее перед ними.
Из рощицы вслед за доктором и секретарем вышел, догоняя их, третий человек, и Терентьевна остановилась. Терентьевна — огромная, в ней много мяса и жира — пудов на восемь, а в человеке, вышедшем из рощицы, весу не больше трех пудов тридцати фунтов. Если скинуть пять фунтов на одежду (белый китель, белые штаны, стянутые веревкой, и сандалии), то весу в нем, голом, не больше трех пудов двадцати пяти фунтов. Зато вес этот у него от костей и мускулов. Это был муж Терентьевны, форвард местной футбольной команды. Завидев Терентьевну, форвард зарычал и, сжав кулаки, бросился к ней.
— А меня страшишься?
Терентьевна взвизгнула и припустилась назад. Налетела на Ксендзенку и, дыша ему в лицо и шею, требовала:
— У тебя ключ от погребу? Отомкни! Отмыкай, ну же! Супруг мой...
Ксендзенко, вынув ключ из кармана, побежал к погребу. Форвард гонял жену по лугу, как футбольный мяч. Жирный мяч прыгал, кидался из стороны в сторону, визжал, подкатываясь к уже открытому погребу, пока наконец не опрокинулся туда.
Кот Горемыкин с фырканьем выскочил на луг и, подняв трубой хвост, долго, как бешеный, носился по лугу. Останавливался, горбил, как верблюд, спину и снова бежал. Наконец у кладбища упал в обморок. Мушка, гонявшаяся за ним, понюхала кота и, виляя хвостом, отошла.
Тем временем Чарльз, подойдя к секретарю, сказал:
— Бывший городовой Оридорога дал неверное известие о гибели исполкома посредством электрической молнии. Народ счастлив, что сведение это преувеличено. Мы тут обсуждали сейчас положение государства и необходимые меры.
Доктор оборачивал длинное лицо то к цирюльнику то к секретарю.
— Ничего не понимаю. В чем дело? Никого не убило. Явное недоразумение. Весь исполком жив. Ничего не сгорело.
— Дым над селом вился,— сказал Чарльз.
— Так то ж земляных блох на огородах выкуривали! — удивился секретарь.— А кого вы вешать тут собрались?
Он подошел к палачу. Палач стоял неподвижно, не выпуская веревки из зубов, у ясеня и плакал. Секретарь приподнял его, посадил к себе на широкую, как лопата, ладонь и, подбрасывая человечка, спрашивал:
— Ужели его вешать хотели? За что ж такого маленького вешать?
Оридорога подполз к секретарю, встал на дыбы и, ударяя себя в грудь кулаком, каялся:
— Причудилось! Во ивангильи про кониц свита напысано! Причудилось!
Терентьевна, свалившись в погреб, вскочила на ноги и, подбежав к пленнику, взрезала веревки, стянувшие его тело. При этом она говорила:
— Мил человек, охрани мене от супруга. Супруг мой вслед трусится, убьет!
Супруг ждал у погреба.
Пленник вскочил и полез по лестнице наверх.
Терентьевна с опаской выбиралась по лесенке за ним. Она держалась все время за спиной освобожденного ею пленника. Тот, ступив на землю, зажмурился так, что по всему лицу его прошли ямочки и складки: зелена земля, а небо — сине.
Терентьевна, выглядывая из-за его спины, говорила мужу, толкая к нему пленника:
— То сатана! Только тронь мене — и сатана тебе глаза выест.
Форвард ухватил ее за бока и пинками повел к хате.
— Товарищ Дорошенко! — воскликнул секретарь.— Откуда это вы? Уж не вас ли они вешать собрались? Дорошенко отвечал:
— У меня казенную тачанку уперли, Иван Никанорович. Я ездил.
— Тачанку? — спросил секретарь.— Тачанку,— повторил он.— А я думал: приблудилась хорошая тачанка. Э-э, — говорил секретарь, задерживая за локоть цирюльника, пытавшегося ускользнуть из его цепких пальцев.— Да это его сукин сынишка тачанку по степи гнал. Гонит тачанку, а я лошадей под уздцы: «Стой! Чья тачанка?» Молчит. «Чья?» Заплакал. Я ему уши надрал, а тачанку—в исполком. Вижу: казенная словно тачанка, носом почуял, да и знаю я: нет у цирюльника тачанки. Ах ты, кнур этакой! А ну-ка вяжите его!
Ксендзенко выдернул из зубов палача веревку и с помощью Кесаренки связал цирюльнику руки.
Оридорога протянул к самому лицу секретаря свои огромные лапы, нисколько не сомневаясь в том, что будут вязать и его. От лап его исходил запах пота и земли. Секретарь ударил его по рукам.
— А убери ты свои лапы, медведь!
Оридорога опустил руки и поглядел в недоумении на доктора.
— Отправляйся домой, — сказал ему тот.
Секретарь обратился к Дорошенке:
— Что тут такое вышло? Кто виноват? Не вас ли вешать собрались?
Дорошенко махнул рукой.
— А черт их разберет!
Терентьевна подошла к ним.
— Оттух супруг. Нехай молодую жинку берет, ему — молодичка, а я хучь с тем пойду, — и она кивнула в сторону палача, — мене супруга не треба, мене кого кормить треба. Приглашаю на уходины, блины у меня есть. Заходите, будьте вы прокляты.
Доктор, секретарь и Дорошенко отказались от блинов и пошли по домам. Так зелена была земля, так сине небо и так прозрачен недвижный воздух, что им не хотелось разговаривать. Полосы ржи, пшеницы, кукурузы, вертисолнца широкими лучами сходились по степи к селам, как солнцам. Вокруг было тихо. Селяне, закрыв окна ставнями, спали уже послеобеденным сном. Не спали только Ксендзенко и Кесаренко.
Они доставили связанного цирюльника в соседнее село к начальнику милиции и не уходили. Они стояли друг против друга у исполкома, глядели друг другу в глаза и обдумывали случившееся за день. Да не спал еще Оридорога. Он, вернувшись домой, сорвал со стены барометр, бросил его об пол и разбил. Потом вырвал из «Деяний» страницы «Откровения святого Иоанна» и изорвал их в клочки. Он окончательно решил принять новую веру и проситься у секретаря на службу в милицию.
1923