|
|
Василий Семёнович ЯНОВСКИЙ
(1906-1989)
ЯНОВСКИЙ Василий Семёнович, псевд. В. Мирный, В. С. Я., В Я-ский [1. 14(4). 1906, Полтава – 20. 7. 1989, Нью-Йорк] – прозаик, лит. критик, публицист, мемуарист.
Своеобразие «младшего» лит. поколения 1-й волны рус. эмиграции, к которому относился Я. и которое было названо «незамеченным» (В. Варшавский), заключалось в том, что составившие его малолетние эмигранты и дети эмигрантов 1-й волны, оказавшись на чужбине, не имели ни дорев. писательского опыта, ни достаточного объема жизненных впечатлений и воспоминаний о России. Темы, сюжеты и героев они черпали из окружающей эмигрантской среды и реальности зарубежья. Именно это поколение не лелеяло поэтич. ностальгии по России, но осмысляло – трезво и безыллюзорно – европейскую (а позже и американскую) действительность как свою новую родину, культурную и духовную среду. Я. был одним из самых ярких и резких выразителей этого невеселого умонастроения.
Будущий писатель род. в семье служащего. В 1917 потерял мать, после революции семья Я. испытала все ужасы разрухи, нищеты, унижений, страха, отчаяния. В 1922 отец Я. вместе с сыном и двумя дочерьми нелегально перешел польскую границу. В Польше Я. провел 4 года, поступил на математический ф-т Варшавского ун-та, однако образования не завершил. С 18 лет начал писать прозу. В 1926 уехал в Париж, где продолжил занятия лит-рой. Параллельно поступил на медицинский ф-т Сорбонны, который фактически окончил лишь в 1937, получив степень доктора медицины. Поначалу много сил уходило на заработки (поденная работа в красильной мастерской), что давало средства к существованию.
В Париже Я. сблизился с рус. поэтами-монпарнасцами (В. Дряхловым, В. Мамченко, Б. Поплавским), подружился с Ю. Фельзеном, стал появляться на литературно-худож. вечерах, организуемых рус. эмигрантами. Вскоре Я. познакомился и с писателями старшего поколения – Д. Мережковским и 3. Гиппиус, став бывать на их «воскресениях», с Буниным, Б. Зайцевым, В. Ходасевичем, Г. Ивановым и др., хотя ни от одного из них не получил ни помощи, ни поддержки, а потому вынес из общения с ними чувство обиды и ожесточения. Впоследствии Я. прямо утверждал, что ни один из представителей «старшего поколения» рус. писателей эмигрантов не причастен к худож. достижениям эмигрантской лит-ры, обвиняя их в эпигонстве (по отношению к рус. классике), эстетическом и стилевом консерватизме, духовной пустоте и безжизненности. Все надежды рус. лит-ры в изгнании, по убеждению Я., были заключены в творческих исканиях именно «младшего поколения» прозаиков и поэтов, вынужденных в трудных условиях обращаться к творческому поиску, синтезируя западноевропейские и рус. традиции.
В кон. 20-х – 30-х гг. Я. – участник «Союза молодых поэтов и писателей», лит. собраний «Зеленая лампа», затем – лит. объединения «Круг», организованного И. Фондаминским, участник евразийского движения. В 1930-34 он становится постоянным автором периодического альм. «Числа», сб-ков «Союза молодых поэтов и писателей», где публикует свои ранние рассказы, проникнутые настроениями отчаяния и нигилизма, сотрудничает с крупнейшей газетой рус. зарубежья «Последние новости». В кон. 30-х гг. он ведет критич. отдел ж. «Иллюстрированная Россия», постоянно печатается в «Рус. записках» и «Совр. записках».
Поначалу молодой писатель ограничивался публичным чтением своих произв. на лит. вечерах. Первые рассказы он опубл. в 1928 в рус. газ. «За свободу», выходившей в Варшаве. Публикации затерялись, едва выйдя в свет, и никакого литературно-общественного резонанса не имели. Писатель тяжело переживал безвестность, внутренне убежденный в своей творческой состоятельности. Особенно жалел автор о забвении своего «Рассказа о трех распятых и многих оставшихся жить», посв. евангельским событиям и сделавшего своим героем Варавву, разбойника, помилованного при распятии Иисуса Христа Я саркастически констатировал, что за разработку того же сюжета неск. 10-летий спустя шведский писатель П. Ф. Лагерквист получил Нобелевскую премию (ром. «Варавва»).
Открытие Я. как писателя произошло после того, как он при помощи М. Осоргина опубл. в только что созданном им парижско-берлинском изд-ве «Новые писатели» свое первое крупное произв. (автор считал его повестью) «Колесо» (1930), уже неск. лет как написанное. Построенный на автобиогр. (психол. и бытовом) материале, «роман воспитания» не только рисовал судьбы детей «страшных лет России» в первые годы сов. власти, но и поднимал филос. и историософские проблемы. Позднее автор объяснял смысл назв. своего романа как «колесо революции», претендуя, т. о., на обобщение судеб не только своего поколения, но и всей страны. На обложке книги ее назв. было набрано латинским шрифтом, так что «л» выглядело как перевернутое «v» (знак «виктории» – победы, находка М. Осоргина). Роман был одобрительно встречен эмигрантской критикой, отмечавшей его трагический колорит, правдивое отображение хаоса и одичания в Красной России, гуманизм героя, сохраненный вопреки царящим жестокости и равнодушию. Стремление писателя соединить в одном романном целом грубый натурализм и возвышенные идеи, демонстративный физиологизм и метафизические изыски казались рецензентам (напр., П. Пильскому) стилевой недоработкой, даже творческой неудачей молодого прозаика, а не сознательным приемом идейно-худож. контраста. В стиле Я. критика усматривала следы горьковского влияния, в частности, соединение выспренной рассудочности и эпатирующей жестокости. Я. послал «Колесо» Горькому и получил от него два сочувственных письма, «вскружившие голову» автору (по его позднейшему ироническому признанию). Тепло откликнулся на роман и А. Ремизов.
Зато следующий ром. Я. «Мир» (Берлин, 1931), посв. изображению рус. эмиграции и ее нравов был единодушно осужден. Жизнь русских за рубежом была у Я. показана, по выражению одного из рецензентов Н. Оцупа (Н. О-ъ), как бы с «черной лестницы», человек представал в произв. как «существо не чистоплотное и мелко несчастное», «гадко и цинично» предающееся своим порокам, ведущее «подленькое существование», бытие эмигрантов рисовалось «зловонной ямой». Признавая книгу Я. «интересной», критик отмечал, что роман вызывает не столько «отвращение к миру», сколько «жалость к автору» (Числа. 1932. №6. С. 263-264). Г. Адамович в «Совр. записках», охарактеризовав новую книгу Я. как «неискусную, но серьезную», особо отметил противоречия между терзаниями героев, их развратом – и постоянными разговорами «на высокие темы». Среди главных недостатков романа Адамович назвал «многословие и пустословие» автора, его склонность к «грубым мелодраматическим эффектам и контрастам», стремление «по каждому поводу ставить и разрешать мировые загадки» (Совр. записки. 1933. №52. С. 457). По обыкновению, презрительно отозвался о романе В. Набоков (Сирин), увидевший в нем «общие места» и «парадоксы», провинциализм, шаблонность, наивность, «погрешности против русской речи» (Наш век. [Берлин]. 1932. 31 янв.). В. Ходасевич усматривал в романе засилье книжности и был раздражен непрерывным философствованием героев Я., поражающих своим «убожеством» (Возрождение. 1932. 28 янв.). Несмотря на открытое неприятие романа, все критики сходились в том, что его автору присуща «несомненная одаренность» (В. Ходасевич) и его отличает «настоящее знание людей» и «живое чувствование людского страдания» (Г. Адамович).
После публикации «Мира» всем стало ясно, что Я., будучи представителем того же лит. поколения, что и В. Набоков, Г. Газданов, Н. Берберова, Ю. Фельзен, глубоко отличается от них, и как казалось многим, в худшую сторону. Я. стали называть последователем или даже подражателем Л. Андреева и М. Арцыбашева. Между тем недооценка творчества Я. проистекала от того, что к его произв. пытались подходить с мерками рус. классики или, на худой конец, лит-ры «серебряного века», с позиций единства и целостности индивидуального лит. стиля; с точки зрения определенной, внутренне непротиворечивой авт. позиции, в то время как все эти критерии художественности принципиально не подходили к «полистилистике» Я.
Там, где критики подозревали авт. «насилие» над материалом, или, напротив, неспособность писателя творчески переосмыслить и преобразить грубую материю жизни, там, где они возмущались поэтизацией «экзотики трущоб», интересом к «подпольной психологии» современников, представлением жизни как трагического «балагана», угнетающего своей бессмысленностью и безысходностью, – следовало взглянуть на творчество Я. как на рус. лит-ру, создававшуюся в западноевропейском культурном контексте после В. Розанова, А. Белого, А. Ремизова, Дж. Джойса, Т. Вулфа, М. Пруста, Ф. Кафки, Л. Ф. Селина, Г. Миллера и испытавшую прямое и косвенное влияние всех этих, нередко взаимоисключающих традиций. Там, где критики усматривали стилистическую и стилевую «неровность», «срыв» замысла, творческую неудачу, они приписывали автору иные задания и цели, нежели те, которые он сам ставил перед собой. Разорванность сюжетной и стилевой ткани, перебои повествования, смещения авт. точки зрения, перечащие наложения символического плана повествования и повседневности, нагнетаемые в прозе Я., были призваны воплотить те самые боль и страдание, шокирующую правду и трагический гротеск, которые лучше всего передавали жизнь «потерянного» поколения рус. эмиграции.
Непониманием и замысла, и его воплощения объясняется холодный прием, который встретила у читателей и критики третья большая вещь Я. – пов. «Любовь вторая» (1935), где автор пытался найти выход из замкнутого круга трагических коллизий и богоборческих дискуссий в религ. экстазе и преображении, в неск. искусственном, но действенном просветлении духовной жизни. Еще в большей степени религиозно-филос. проблематика получила развитие и худож. воплощение в ром. «Портативное бессмертие» (1938-39), изд. полностью отд. книгой лишь в 1953 в Нью-Йорке. Оба эти произв., особенно второе, интересны не только художественными, но и концептуально-филос. особенностями. Так, в ром. «Портативное бессмертие» ощутимо влияние философии Н. Федорова и Вл. Соловьева, Н. Бердяева и Г. Федотова, антропософии Р. Штейнера (с которой Я. познакомился через его учениц Т. Киселеву и Н. Тургеневу) и интуитивизма А. Бергсона, идей И. Бунакова-Фондаминского о жертвенном ордене интеллигенции и практике духовного делания, идеологии экуменического движения.
Так, герои романа, образовав полумонашеский орден «Верных», стремятся нравственно возродить и духовно преобразить человечество, способствуя тем самым установлению Царства Божия на земле. С т. зр. поэтики роман во многом экспериментален: сюжет его движется ассоциативно, различные временные сдвиги и реминисценции размываются потоком сознания повествователя, конкретная предметность бытия заслоняется сложными психол. и филос. рефлексами героев и автора; грань между прозой и поэзией, эпическим повествованием и лирич. медитацией оказывается очень зыбкой и условной. Высоко оценивший роман Г. Адамович лишь в его финале почувствовал некую фальшь и легковесность, вызванную утопизмом замысла и вступившей в противоречие с ним внешней занимательностью (Последние новости. 1939. 1 июня). Г. Струве отмечал, что в «Портативном бессмертии» «хорошо передана трагическая атмосфера предвоен. лет и прекрасно описано парижское "дно"» и подчеркивал «серьезность замысла» – пронизать весь роман темой «преображения, просветления жизни» (Струве Г. Рус. лит-pa в изгнании. 3-е изд. Париж; М., 1996. С. 199).
После оккупации немцами Парижа в 1940 (Я. был непримирим к фашизму и любому национализму, считая, что «нац. идея» противоречит христианству и самим метафизическим основам мира) писатель вместе с женой и дочерью перебрался на территорию свободной зоны, в Монпелье, на юг Франции, затем в Касабланку (Марокко), откуда отплыл в США (июнь 1942). Поселившись в Нью-Йорке, он в 1947 получил американское гражданство и работал врачом-анестезиологом в городских больницах. Творческая активность Я. в новой эмиграции возросла – хотя Я. недолюбливал Америку, считая ее грубым имперским государством, как и Сов. Союз, страдающим материализмом и бездуховностью. Своей духовной родиной, давшей ему и всем русским подлинную свободу – политическую и творческую – он продолжал считать Францию, Париж.
Совместно с Е. Извольской и А. Лурье Я. организует экуменическое общество «Третий час», издающее одноим. журнал на трех языках; сотрудничает с эмигрантскими изд. «Новый журнал», «Новоселье», «Опыты». Помимо новых рассказов и критич. эссе Я. публикует – сначала в «Новом журнале», затем отд. изд., – ром. «Американский опыт» (1946. № 12-14; 1947. № 15; 1948. № 18, 19), пов. «Челюсть эмигранта» (1957), а также ром. «Заложник» (1960-61). Все эти произв. сочетают в себе динамичный, почти авантюрный сюжет с элементами фантастики и гротеска, поток сознания, размывающий грань между сном и явью, – с многозначной системой символики, напряженные религиозно-филос. и мистические искания с сюрреалистической образностью. Большое место в этот период творчества Я. занимают его эксперименты со временем – философским и художественным, решая проблему «преодоления» времени через движение памяти, соотношение памяти «линейной» и «вертикальной», свободную трансформацию и ломку «причинно-следственного каркаса мира» (Ю. Линник).
С кон. 60-х гг. Я., по примеру В. Набокова, становится американским писателем: он публикует в Нью-Йорке англоязычные версии своих написанных по-русски романов (мн. из которых до сих пор не изданы в оригинале). Это «No man's time» (1967; рус. назв. «По ту сторону времени»), «Of light and sounding brass» (1972; «Кимвал бряцающий»), «The great transfer» (1974; «Великое переселение»), ром. «Ересь нашего времени» (Новый журнал. [Нью-Йорк]. 1996. Кн. 198-202), а также философско-эссеистские книги, обобщающие врачебный и естественно-научный опыт Я. «The dark fields of Venus: From a doctor's logbook» (1973, «Темные поля Венеры: Из записок врача») и «Medicine, science and life» (1978, «Медицина, наука и жизнь»). Рукописное наследие Я. хранится в Бахметьевском архиве Колумбийского ун-та (Нью-Йорк).
Единственное из поздних произв. Я. оказалось востребованным совр. российским обществом – беллетризованные мемуары «Поля Елисейские: Книга памяти» (Нью Йорк, 1983). Написанные в свободной ассоциативной манере (ближайший аналог – «Петербургские зимы» Г. Иванова), эти воспоминания гораздо в большей степени являются художественным, нежели хроникально-док. произв. Предметом повествования является не сама по себе жизнь рус. лит. эмиграции в Париже, не портреты появляющихся на его страницах деятелей рус. зарубежной культуры – Г. Адамовича, М. Алданова, Н. Бердяева, И. Бунина, Б. Вильде, М. Вишняка, 3. Гиппиус, Г. Иванова, А. Керенского, Матери Марии (Е. Ю. Кузьминой-Караваевой), Д. Мережковского, В. Набокова, М. Осоргина, Б. Поплавского, В. Смоленского, Ф. Степуна, И. Фондаминского, В. Ходасевича, М. Цветаевой, Л. Шестова, Ю. Ширинского-Шихматова и др., а авт. рефлексия рус. эмиграции и той творческой ауры, которая сложилась вокруг нее в Париже. Отсюда – подчеркнутый субъективизм суждений и оценок, постоянно подмечаемый писателем контраст внешности и внутреннего содержания, поведения и слов, видимости и духовной сути. Как лит. произв. «Поля Елисейские» органично укладываются в творчество Я. – рядом с его романами, критич. и публиц. статьями, филос. эссе. Как мемуары этот текст демонстрирует всю зыбкость границ объективного и субъективного, сознания и бессознательного в человеческой памяти, мировоззрении, нравственности, творчестве, поведении, образе жизни и раскрывает очень тонкие, трудно анализируемые нюансы в жизни рус. эмиграции как изменчивого и противоречивого феномена культуры.
Соч.: Заложник // Новый журнал. 1960. №№60-62; 1961. №№63, 64; Американский опыт. Нью Йорк. 1982; Поля Елисейские. Кн. памяти / Предисл. С. Довлатова. СПб., 1993.
Лит.: Андреева В. Летописец «необыкновенного десятилетия» // Рус. мысль. 1984. 7 июня; Довлатов С. Против течения Леты // Звезда. 1991. №9; Линник Ю. Филос. искания в прозе В. Яновского // Новый журнал. 1994. №194.
И. В. Кондаков
(Из биографического словаря "Русские писатели ХХ века")
Произведения:
Сборник "Сочинения: В 2 т. Т. 1: Портативное бессмертие. Челюсть эмигранта. Рассказы" (2000, 368 стр.) (pdf 10,3 mb) – ноябрь 2022
– OCR: Книгоглот (библиотека "ImWerden")
Василий Яновский вошёл в литературу русской эмиграции ещё в тридцатые годы как автор романов и рассказов, но мировая слава пришла к нему лишь через полвека: мемуарная книга «Поля Елисейские», посвящённая парижскому, довоенному, расцвету нашей литературы наконец-то сделала имя Яновского по-настоящему известным. Набоков и Поплавский, Георгий Иванов и Марк Алданов – со всеми Яновский так или иначе соприкасался, всех вспомнил – не всегда добрым, но всегда красочным словом. Его романы и рассказы никогда не были собраны воедино, многое осталось на журнальных страницах, и двухтомное собрание сочинений Яновского впервые показывает все стороны дарования этого ярчайшего писателя.
Издание снабжено обширными комментариями.
(Аннотация издательства)
Содержание:
Предисловие. Н. Мельников ... 5
Портативное бессмертие ... 31
Челюсть эмигранта ... 229
Рассказы
Розовые дети ... 319
Болезнь ... 332
Земное горе ... 340
Акварель ... 348
* * *
Сборник "Сочинения: В 2 т. Т. 2: По ту сторону времени. Поля Елисейские: книга памяти" (2000, 496 стр.) (pdf 14 mb) – ноябрь 2022
– OCR: Книгоглот (библиотека "ImWerden")
Содержание:
По ту сторону времени ... 5
Поля Елисейские: книга памяти ... 187
Примечания ... 433
Воспоминания "Поля Елисейские. Книга памяти" (1983) (html 1,4 mb; pdf 10,4 mb) – февраль 2004, март 2020
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США) и библиотека "ImWerden"
Мемуары В. С. Яновского – одного из самых талантливых и оригинальных прозаиков первой эмигрантской волны – повествует, главным образом, о жизни и нравах парижского стана русской литературы в 20-е – 40-е годы. Георгий Адамович, Марк Алданов, Николай Бердяев, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева, Лев Шестов – только самые знаменитые из множества тех, кого автор близко знал и оживил в своих воспоминаниях.
(Аннотация издательства)
Фрагменты из книги "Поля Елисейские":
"...Русская баба самодовлеющая величина! Если бы кобели ее оставили в покое, она давно бы построила крепкое и практичное хозяйство-государство, отгребаясь от орд захватчиков не хуже прежнего. Без теологии, но с церковным пением, наливками, закусками, плясом и хоровыми играми: государство-хозяйство, прочное и образцовое. Русская баба имеет в себе элементы гермафродитизма, чего такие певцы дамских плеч и кос, как Толстой и Тургенев, не заметили. (Пушкин и Достоевский снизошли к дамским ножкам.)
Американская женщина, в принципе, гомосексуальна. Она до того развила в себе мужские черты характера, что, сходясь с мужем, в действительности спаривается с себе подобным, однополым существом..."
* * *
"...Когда А. Толстой приезжает в Париж, Анненков с ним пьет коньяк, беседует, хотя знаком вполне с моральным обликом Алешки Толстого; он почему-то везет «графа» на своей машине к Вл. Крымову. То же с Эренбургом, с мерзавцем, который в продолжение десятилетия обманывал и соблазнял французских интеллектуалов, рассказывая им про сталинский рай, хотя сам валялся в истерике, когда его вызвали на очередную побывку в Москву..."
* * *
"...А через несколько дней я уже сидел в кабинете Осоргина (против тюрьмы Сантэ) и обсуждал судьбу своей книги: «Колесо» ему понравилось, он только просил его «почистить». (Подразумевалось – «Колесо Революции».)
Михаил Андреевич тогда выглядел совсем молодым, а было ему, вероятно, уже за пятьдесят. Светлый, с русыми, гладкими волосами шведа или помора, это был один из немногих русских джентльменов в Париже... Как это объяснить, что среди нас было так мало порядочных людей? Умных и талантливых – хоть отбавляй! Старая Русь, новый Союз, эмиграция переполнены выдающимися личностями. А вот приличных, воспитанных душ мало..."
* * *
"...Чем бы Ладинский ни занимался: телефон, перевод бульварного романа, очерк или стихи, всюду он проявлял одну и ту же «органическую» добросовестность, характерную для русского мастерового, труженика, пахаря и солдата. Существует прочно утвердившаяся легенда о национальной распущенности, о русском «авось» да «кабы», «пека», «как-нибудь»... Неаккуратность, темнота, анархизм, халатность, грубость, даже бесчестность, в сочетании с бунтом, богоискательством и жаждой абсолютной «правды». Может быть, это реально для разночинца, студента, кулака, босяка, не знаю. Но есть другая особенность, универсальная – стоять «до конца» при любых обстоятельствах, даже в николаевском Севастополе, выпускать из своих рук только совершенно исправный продукт, завершенный, отделанный, независимо от рентабельности. Это черта мастера, артизана, художника, Левши, врача, преподавателя, публициста, свойственная одинаково и Розанову, и Чернышевскому, и штабс-капитану Тимохину. Такого рода тяга к совершенству «товара», одинаковая у мужиков и интеллигентов, мне кажется, до сих пор еще не была должным образом отмечена... А в классических трудах описываются в первую очередь легендарная лень, расхлябанность, безграмотность, водка, бунт и жажда немедленной, соборной «справедливости». Здесь какая-то неувязка.
Иностранцы, наслушавшись рассказов о большевиках, об Иване Террибле и Николае Первом, с изумлением осведомляются: «Как же это случилось, что Россия по сей день еще существует и продолжает расти, крепнуть». На это имеется только один вразумительный ответ: «Спасает добросовестный труд мастера, батрака, ученого, пехотинца: в поле, на заводе в лаборатории и, увы, на каторге..."
Роман "Американский опыт" (1946-48) (html 679 kb) – май 2010
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Фрагменты из романа:
"– Тогда у меня исчезнут все идеи и ценные чувства, – брезгливо возражал финн. – Именно так начинает каждый сутенер и Иуда: немного, временно. А кончает духовной смертью. В Европе тиранические режимы соблазнили интеллигенцию чинами, орденами, пайками и угрозами пыток. А вы, хитрые, покупаете их дешевле: золотом. Не обманывайте себя: купить можно только продажное. У вас нет святых, теоретиков, ученых, композиторов, художников, скульпторов... И не будет. Даже Христофор Колумб не был американцем. Вы привозите, как-товар, из других стран гениев, но стоит им ступить на вашу землю, подышать этим воздухом и они духовно превращаются в паразитов, выдыхаются, светят собственным отраженным светом! – писатель давно уже обращался к Бобу, чувствуя в нем, черном, возможного союзника. – Вы знаете, – продолжал он, улыбаясь: – Моя приятельница, аграрный химик, утверждает, что анализ здешней почвы показывает очень низкое содержание эфирных масел: по сравнению с Европой. Вот почему ваши фрукты, овощи, цветы и вина не пахнут, не имеют вкуса. А между тем вы строите небоскребы, которых другие континенты не могут удержать на своей поверхности. Это объясняется особым характером американского материка. И я думаю: возможно, что в этой земле есть особые иррадиации, убивающие способность к духовному творчеству, превращают людей постепенно в скопцов, в мумии... Такие лучи... или, наоборот, отсутствие необходимых для творчества излучений, – финн заговорчески подмигнул Бобу."
* * *
"– Вы знаете что такое «ракет», – начал торжественно Прайт. – Я пишу книгу под заглавием: «Философия ракета». Но теперь ограничусь следующим: эта змея ваш «ракет». Пейте виски и не прерывайте меня. – Прайт встал и вдохновенно простер руки. – Мы американцы не любим искусства, не желаем его, не знаем как за него приняться. Как воспитанные люди иногда притворяемся, но неохотно. Вот техника это другое дело. Даже в искусстве: skill, ремесло, мастерство, это мы понимаем и ценим. То, что можно увидеть, ощупать, подсчитать, за это мы платим деньги. Взять рисунок под лупу или микроскоп, увидеть что там тысяча штрихов: это skill! Отпечаток пальцев преступника, психоанализ, где выслеживают человека по снам, как замечательно: одновременно наука и фокус. Такое мы любим, понимаем. Но поэзия нам чужда и враждебна: чувствуем себя дураками и самолюбие страдает. Признанных гениев, Пруста, Пикассо, Ван Гога, мы покупаем: так принято и риска никакого. Но современная Америка сама дать жизнь Артуру Рэмбо или Кафке, то-есть тайне вне разума, не в силах и, главное, не желает. Наш основной критерий: успех, и притом немедленный, земной. Пейте и молчите, – приговаривал Прайт; бутылка быстро опорожнялась. – Наши мудрецы, строющие государство, руководствуются еще одним соображением,– продолжал он, жадно отпивая из стакана. – Они считают: опасно размножать гениев. Из тысячи воришек, сутенеров, паразитов, один выходит, неожиданно, в люди. Не забывайте, что Гитлер был непризнанным художником. У нас нет легенды о неудачнике, rate. В Соединенных Штатах обратный культ: успеха. Каждый американец уверяет себя и других, что он success и прибавляет себе инч в росте. Надо располагать кадрами фантазеров, болтунов, бездельников, сидящих по кафэ, чтобы время от времени производить гения. Дорого и рискованно. А мы любим: play safe и гигиену. Дешевле предоставить все заботы Европе и покупать за сто тысяч готового гения. Пока существует Европа, это выход из положения. Но если она погибнет, вся система рухнет: мы останемся с джазом, с энциклопедическими словарями для подростков и с понятием ремесла, skill. He обманывайте себя, Америка не молодая страна с примитивной культурой. Ложь: мы просто другие люди, другой земли. В нас что-то атрофировано, вытравлено, как у муравьев или пчел, и в этом мы идем навстречу коммунистическому раю. А наша жестокость, когда наступит срок, побьет все признанные рекорды: поверьте мне и моему сексуальному опыту."
Страничка создана 13 февраля 2004.
Последнее обновление 6 ноября 2022.
|
